Повести

В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

Ирина сидела на подоконнике и смотрела на город. С третьего этажа ей были хорошо видны большие дома, сады, ровные мощёные улицы, асфальтовые тротуары и море, серо-голубое, спокойное. В той стороне чернели огромные трубы. Вероятно, это и есть завод. Туда пошел отец искать работу.

Такого города Ирина никогда не видела. Всего два дня назад она вместе с отцом и матерью приехала сюда с маленького разъезда. Правда, три зимы Ирина жила в уездном городе — училась в гимназии, — но разве можно сравнить? И зелени там совсем мало, один маленький садик с тощими обломанными деревцами, и людей гораздо меньше. А дома… можно пересчитать по пальцам все двухэтажные здания… Интересно, где здесь гимназия? Какая она? Какие девочки?..

С тех пор, как сюда приехали, Ирина ни разу еще не выходила из этой скверной гостиницы, из душного номера. И почти все время она одна. Мать ищет квартиру. Приходит усталая, сердито жалуется на дороговизну и ни за что не хочет отпустить Ирину на улицу одну.

— Здесь тебе не разъезд. Заблудишься, под извозчика попадёшь… Сиди уж, успеешь набегаться.

Скучно Ирине. Читать нельзя. Все книги упакованы.

Вот и приходится целый день сидеть сложа руки. И вспоминать…

Перед тем, как переехать сюда, в губернский город, семья Ирины жила вблизи небольшого разъезда. Отец работал на постройке железной дороги. Заканчивались работы на одном участке, и все рабочие и служащие с семьями передвигались дальше. Отец был десятником, и ему, как и другим мелким служащим дороги, для жилья была предоставлена теплушка. Когда мать увидела впервые свою «квартиру», — она пришла в ужас. Пол и стены теплушки были покрыты толстым слоем грязи и навоза (в теплушке перевозили скот), маленькие оконца почти не пропускали света.

— Ты смеёшься надо мной? — накинулась она на мужа. — По баракам таскались — молчала, в палатках под дождём мокли — тоже ничего не говорила. А теперь что? Я должна сказать спасибо тебе за такую квартиру?

— Не всё ли равно, где жить… — пробурчал отец.

Впрочем, мать бушевала недолго. На другой день она уже вместе с Ириной мыла, скребла, чистила теплушку, белила стены и потолок, заставила отца привести плотника, велела прорезать побольше окна, сделать новые рамы и поставить перегородку. Когда всё было готово, получилась уютная квартира из комнаты и кухни. Мать зазывала в теплушку кого только могла и хвасталась:

— Вот! Не хуже инженеров живём!

Позади теплушки далеко тянулись блестящие на солнце рельсы. Виднелись станционные постройки. Весной семья жила ещё там, где теперь строилась станция. Как только прокладывали путь, к квартирам-теплушкам прицепляли паровоз и подталкивали их вперёд по готовому уже пути, ближе к новому участку работы. «Домики на колёсах», — называла Ирина эти передвижные жилища.

Вместе с теплушками передвигались палатки и наскоро сколоченные, легко разбирающиеся бараки. Их было несколько, они стояли недалеко от железнодорожного полотна, прямо на траве. По всему участку, в длину полотна, валялись шпалы, куски рельсов, мусор. Зато подальше — до самых гор — лежала степь. Сколько цветов было тут! Ирина целыми охапками приносила ландыши, позднее — красные и белые пионы величиной с чайное блюдце, высокие тёмнооранжевые саранки с крапинками. Сколько раз Ирина лакомилась белыми луковицами — корнями! Часто, спрыгнув с насыпи, уходила в поле, ложилась в траву и подолгу смотрела в небо. Тишина, зной и крепкий запах цветов. Ирина думала о гимназии, о подругах, о том, что осенью она уедет опять учиться.

Но всё неожиданно изменилось.

Однажды отец вернулся с работы раньше обычного, бросил на стол рулетку, снял запылённые сапоги и, оглядывая подмётки, угрюмо сказал:

— Уволился я…

Мать ахнула:

— Да ведь работы не кончены!

— Ну — не кончены. Что из этого?

— Опять трястись неизвестно куда. Всю жизнь кочуем. То туда, то сюда… Сколько лет больше трёх месяцев на месте не живём, — упавшим голосом проговорила она.

— Вот и поедем на одно место…

— Куда это? — недоверчиво посмотрела мать.

— В город.

— А жить чем в городе будешь? Там тебя ждут? С кем опять разругался?

— Давай обедать, мне в контору надо, — вместо ответа сказал отец.

— Ирина, не слышишь? Иди, на стол собирай. Сама сообразить не можешь, носом ткнуть надо?..

Мать сердито двигала кастрюли на железной печке. Вдруг она вскрикнула:

— От печи от этой, от проклятой хоть бы избавиться. Все руки искалечила. Забыла уж, когда жила в настоящем доме. Всё по баракам да по теплушкам…

— Переедем — избавишься! — усмехнулся отец.

После обеда отец ушёл в контору, а мать набросила на плечи платок и сказала:

— Ты прибери тут, а я в барак сбегаю, узнаю, кто его против шерсти погладил. Это разве человек — никогда толком не расскажет… Бегай да выспрашивай людей. Ну-ка, помоги вылезть!

Ирина спустила на землю небольшую скамеечку. Порог теплушки был над землёй довольно высоко, и грузная мать со своей парализованной ногой не могла самостоятельно ни войти, ни выйти.

После ухода матери Ирина вымыла посуду, подмела пол и взялась за вышивание. Но работа не пошла. Нитка завязывалась в узел и рвалась. Ирина с досадой отбросила работу.

— Хоть бы мама скорее вернулась!

Мать вернулась только перед вечером. Ирина снова помогла ей взобраться в теплушку и ждала, что она скажет. Но мать узнала немногое.

— Все бараки обходила — устала, как собака. Я говорила, что он опять разругался… Разве он может не ввязаться?! Заступник, подумаешь!..

Из отрывочных слов матери Ирина поняла, что отец взял расчёт из-за рабочих. Артель землекопов стала просить прибавки — им выплатили очень мало, не хватало на прокорм. Увеличить плату подрядчик отказался. Тогда отец тоже потребовал расчёта.

Вот всё, что узнала Ирина.

Вечером пришёл отец, угрюмый и молчаливый. Взял клочок бумаги и стал что-то подсчитывать. Когда Ирина утром проснулась, отца уже не было. Как всегда, он ушёл в пять часов утра. Мать сидела над раскрытым сундуком и перекладывала бельё.

— Мама, а куда мы поедем?

— В столицу! — засмеялась мать и, заметив удивлённый взгляд Ирины, добавила: — Почему бы таким богачам не пожить в столице? Поедем в город, в большой, хороший!.. Море там, заводы… всего насмотришься!..

— А как же я? — спросила Ирина. — Учиться…

— Ну, с ученьем расстаться придётся, — хладнокровно проговорила мать. — Поучилась и хватит. Куда ещё? Что мы господа, чтобы, десять лет учить тебя? Вот приедем в город, осмотришься, к портнихе походишь… хоть на себя шить научишься. А то замуж выйдешь и наволочку на подушку сшить не сумеешь.

Мать была в хорошем настроении. Кочевая жизнь ей давно надоела, она мечтала о жизни на одном месте, о квартире, о русской печке. Но Ирине было не до веселья.

«Бросить учиться… к портнихе», — еле удерживаясь от слёз, думала она.

— Ну, чего столбом стала? — прикрикнула мать. — Нет, чтобы помочь — завтра ехать, — а она с фокусами. Пей чай да чисти кастрюли. Укладываться надо…

Весь день прошёл, как в тумане. Ирина чистила кастрюли, перемывала и завёртывала в бумагу посуду, снимала занавески, стирала, складывала. Вещей было немного, но мать непременно хотела уложить всё как следует, чтобы всё было чистым, в полном порядке.

И вот они в большом городе. Как-то они будут здесь жить, что будет с ней, с Ириной?..

После долгих поисков мать, наконец, нашла квартиру. Дом стоял среди старых полуразвалившихся почернелых домишек, и сам был старый, с облупившимися стенами, в зелёно-серых пятнах.

— А я думала, тут весь город красивый! — разочарованно сказала Ирина. — На тех улицах совсем не такие дома.

— По барину и говядина! — огрызнулась мать. — Да ты что стоишь-то? Таскай хоть мелочь.

Наконец, вещи в квартире. Ни стола, ни стула. Всё надо было покупать.

— Этот город даст пить, — жаловалась мать. — Место ещё не нашёл, а деньги, как сахар в горячей воде…

— Будет тебе! — останавливал её отец. — Купим пока самое необходимое. А там увидим.

— Да ведь жалко, Федя! Хоть и плохонькое, а всё было. Поехали — даром размотали, а теперь снова заводи.

Отец надевал шапку и уходил. Ирина с матерью белили стены, мыли окна и пол.

Через несколько дней устроились окончательно. Отец нашёл службу на заводе кладовщиком и был доволен. Мать тоже радовалась, прикупила лишний стол и кровать. Квартира приняла жилой вид. Нашлась даже комната для Ирины. Правда, она была без окна. Соседи говорили, что здесь раньше была уборная. Но Ирина радовалась и этому.

Мать успокоилась.

Как-то вечером отец искоса посмотрел на Ирину — она мыла посуду — и спросил:

— Чего киснешь?

Ирина не знала, что ответить. Посмотрела печально на мать и, вспыхнув, опустила голову.

— Киснет? — вставила мать. — Из-за ученья киснет. Учиться охота.

Отец ещё раз взглянул на Ирину, помолчал, пошевелил усами.

— Что ж, надо учиться… раз хочет.

— А деньги где мы возьмём на неё? И так стоило её ученье… Надо и о старости подумать. Училась — чего ещё? Я вовсе неграмотная…

— Я бы учительницей стала, только бы гимназию кончить… — проговорила Ирина, глядя на отца умоляющими глазами.

— А ты подумала, сколько надо до учительницы-то тебя дотянуть? Учительницей будешь или нет, а старик-отец гни спину! — раздражённо сказала мать.

— Ну… работаю ведь ещё. Как-нибудь справимся… Выучится, помогать будет!

И скупая, еле заметная усмешка тронула редко улыбавшиеся губы отца.

У Ирины даже сердце забилось от неожиданной радости. Но что скажет мать? Та умела настоять на своём. Мать сказала:

— Мне как хочешь, Федя… Из-за тебя… Старик ты, тяжело.

— Ладно. Пускай пока учится! — решил отец.

Отец обычно не допускал нежностей, но тут Ирина не могла выдержать. Не выпуская полотенца, которым она вытирала посуду, кинулась к отцу и прильнула к нему:

— Папа! Папа…

И больше ничего не могла сказать, только целовала его седую бороду.

— Ты что, с ума сошла? — удивилась мать. — Маленькая отцу на шею вешаться?

— Перестань! — отбивался отец. Он сердито хмурил брови. — Слышишь, чего мать говорит. Ну, будет! Спать тебе пора…

Но Ирина чувствовала, что на этот раз строгость была притворной и, сияющая, с ярко заблестевшими главами, подлетела к матери и поцеловала её.

— Вовсе ума нет, четырнадцать лет девке, — ворчала мать, поправляя левой рукой сбитые Ириной волосы. — Вот поглядим, как отблагодаришь за то, что растили, кормили да поили… Без нас пропала бы, голодная под забором валялась бы. В ноги кланяться должна…

Мать никак не могла удержаться, чтобы и на этот раз те намекнуть Ирине на то, что она им не родная дочь, а только племянница, дочь умершей сестры.

АЛЬБОМ

Прошло несколько дней, а мать и не поминала о гимназии. Ирина томилась, по заговорить боялась. Мать могла рассердиться и не пойти: она не любила, когда ей надоедали. А занятия в гимназии должны были начаться уже через несколько дней.

Наконец, как-то утром она велела Ирине надеть форму и достать из комода гимназические документы.

Ирина собралась в одну минуту, и вскоре они с матерью входили в полутёмный, прохладный вестибюль гимназии.

Старичок-швейцар указал им канцелярию. С трепетом перешагнула Ирина порог вслед за матерью и очутилась в большой светлой комнате, заставленной шкафами, из-за которых торчали свёрнутые в трубки карты. На подоконнике стоял большой облупившийся глобус. В комнате было несколько столов. За одним из них сидела женщина в синем платье, с синим бархатным воротничком и манжетами. На груди у неё висели золотые часики. Женщина что-то писала.

Услышав, что в комнату вошли, она подняла голову. Ирина увидела сморщенное лицо без подбородка с круглыми серыми глазами и крючковатый нос. Женщина вскинула глаза и неприветливо спросила:

— Что угодно?

Мать подошла к столу и развязала чистый носовой платок, в котором были документы.

— Дочку вот… училась уже. Уехали мы… перевести хочу.

При слове «хочу» женщина пожала плечами.

— Вряд ли это удастся. Вакансий очень мало, а…

Она не договорила. В дверь вошла высокая, тонкая, очень бледная дама в закрытом тёмном платье с высоким воротником, отделанным белым газом. Пушистые, совершенно белые волосы были собраны в простую строгую причёску. Лёгкой походкой, так что казалось, она не идёт, а плывёт, дама подошла к столу. Это была начальница гимназии — Ольга Генриховна фон-Войт. Женщина за столом быстро поднялась и почтительно поклонилась.

— Здравствуйте, Лидия Георгиевна! — проговорила тихим голосом начальница. — Много заявлений сегодня?

— Четыре, Ольга Генриховна! — ответила женщина. — И ещё… вот!

Она небрежно кивнула головой в сторону Ирины. Бледное лицо начальницы медленно повернулось, глаза равнодушно скользнули по красному, потному лицу матери, на мгновение остановились на Ирине. Та неловко присела. Начальница задала несколько вопросов матери и, слегка приподняв узкие, точно нарисованные, брови, снова повернулась к Лидии Георгиевне.

— Es hat keinen Sinn, — сказала она по-немецки. — Heute werden wir sie aufnehmen, und morgen Soll sie ein Gesuch einreichen, das man sie von der Bezahlung befreie. Fertigen sie Sie ab!..[2]

Она сделала движение, чтобы уйти, но тут мать Ирины вдруг рванулась вперёд и закричала:

— А-а! Смысла нет? Отделаться хотите? Сидите тут — богатеньких да чистеньких выбираете?..

И, всё более раздражаясь, выкрикивала:

— Вы думаете — я без шляпы так и дура-дурой? Не-ет! Не на таковскую напали. По-немецки не только вы, важные барыни, говорить умеете! Сумею и я…

Испуганная, ничего не понявшая Ирина потянула было мать за платье, но та, отмахнувшись от неё, начала кланяться:

— Ауфвидерзейн, фрау! По-немецки я и с начальником края поговорить могу. Не беспокойтесь — так не оставлю! Пойдём, Ирина.

Рассерженная мать схватила с края стола платок с документами и, сильно шаркая больной ногой, быстро вышла из канцелярии.

— Мама, что она сказала? — спрашивала, чуть не плача, Ирина. — Что?

— Что ты, не учила немецкий? Неужели не поняла? На собак брехать вас учат в этих гимназиях проклятых. Я им покажу! Я доберусь до них! — не могла она успокоиться.

Они не дошли ещё до дверей, как за ними раздались торопливые шаги.

— Мадам, подождите!

Их догоняла Лидия Георгиевна. Любезно улыбаясь, она взяла мать под руку.

— Ещё что? — сердито сказала мать, замедляя шаги.

— Не волнуйтесь, мадам! Успокойтесь, пойдёмте, поговорим и… Вы не так поняли Ольгу Генриховну. Это — добрейшая и благороднейшая женщина. Мы можем уладить дело. Вернёмся!

Мать дала себя увести обратно в канцелярию. Лидия Георгиевна любезно придвинула стул. Начальницы в комнате уже не было.

— Ну вот, а теперь поговорим спокойно. Прежде всего забудем о том, что произошло. Это… недоразумение и… будет не совсем удобно и для вас, если… пойдут разговоры. Вакансий в гимназии, действительно, очень мало, но…

— Что вы заговариваете мне зубы? Берёте или нет мою дочь в гимназию? — грубо спросила мать.

— Ах, какая вы нервная! — кисло улыбнулась Лидия Георгиевна. — Вы принесли заявление? Дайте. И документы. Так. Я вижу, ваша дочь училась прекрасно. Это приятно. Так! — говорила она, просматривая табель Ирины и её свидетельство. — Ну вот, оставьте заявление и… зайдите через несколько дней. Кстати, откуда вы знаете немецкий язык?

Лицо матери приняло горделивое выражение.

— По-немецки хорошо умею… Еврейка я, крещёная только. Хоть и неблагородного воспитания, а людей видела, кое-чему научилась. Я ведь девушкой в прислугах жила, — простодушно сообщила она.

Ирина вспыхнула и закусила губы. «Не могла уж промолчать… обязательно надо выболтать», — со злостью подумала она.

— Так зайдите через несколько дней! — сухо сказала Лидия Георгиевна и поднялась. — Тогда посмотрим.

От её любезного тона не осталось и следа.

Всю дорогу до дома Ирина не проронила ни одного слова. Мать же не могла успокоиться:

— Мы ещё посмотрим! Ты чего нос повесила? Думаешь, так и будет? Не-ет! Меня задели, и я не отступлюсь, добьюсь своего!

Отец, когда ему рассказали обо всём, только бросил на Ирину взгляд из-под бровей и уткнулся в газету.

А Ирина не находила себе места. Она обвиняла во всём мать, но, разумеется, вслух своих соображений не высказывала. «Очень нужно было говорить, что жила в прислугах. Вон как она сразу вскочила. Нет, не придётся мне учиться», — думала она.

Два раза ещё ходила мать в гимназию и оба раза возвращалась ни с чем. Но бросить хлопоты не хотела. Характер у неё был упрямый.

Когда её что-нибудь волновало, она жаловалась всем, кому придётся, в лавке, на базаре, соседям. Она умела быстро разговориться.

Как-то она пошла в мясную. В лавке было несколько женщин. Мать сразу подошла к ним. Пока мясник разрубал огромное стёгно, зашёл разговор, сначала о дороговизне, а потом мать со всеми подробностями рассказала о своей неудаче с переводом Ирины, о том, как она устроила скандал начальнице, как после него классная дама стала сперва «шёлковой», пообещала уладить дело, а теперь…

— Хожу-хожу и толку нет, — жаловалась мать. — И не отказывает, и не принимает…

— А вы в какую гимназию девочку определяете? — спросила пожилая женщина с плетёной сумочкой, тоже ожидавшая мясо.

— Как, в какую? — не поняла мать. — В женскую.

— Здесь две женские гимназии, — снисходительно объяснила женщина: — зелёная и коричневая. Какую форму носят — так и называется.

— А-а! Коричневая, коричневая. Дочка и раньше в коричневой училась!

— Я знакома почти со всеми учителями из коричневой гимназии, — небрежно сказала женщина.

— И эту… Лидию Георгиевну знаете? — спросила недоверчиво мать, оглядывая женщину.

Та была одета в тёмное плюшевое пальто со стеклярусной отделкой. На самой макушке торчала приколотая длинной булавкой шляпка с выцветшими пучками фиалок и лентами. На шее висела тощая выношенная горжетка, тоже украшенная фиалками. Всё было из дорогой материи, хорошо сшитое, но со следами давней носки и не по фигуре. Поношенным казалось и её лицо — дряблое, с обвислыми щеками и маленькими светлосерыми глазами…

— Лидию Георгиевну-то я очень хорошо знаю, встречаюсь с ней частенько. Она и ко мне иной раз захаживает, — со скромной гордостью ответила женщина и добавила: — мы, как подруги, давно знакомы.

Мать, заинтересованная, подошла поближе.

— Вот бы вы помогли нам! — воскликнула она. — Прямо замучилась, дочка плачет, учиться надо, а не принимают. Мы бы так благодарны были… Люди мы небогатые, приехали недавно, знакомых нет…

— Вот и познакомимся, — улыбнулась женщина. — Я, конечно, всей душой.

Купив мясо, мать вышла из лавки вместе с новой знакомой. По дороге та рассказала, что она — вдова чиновника, когда-то жила очень хорошо, а теперь дела стали хуже, пенсия за мужа маленькая, и живёт она с помощью «благодетелей», да немножко сама зарабатывает «маленькой коммерцией». В каждой семье бывают вещи, которые уже устарели. Выбросить их жалко. Эти вещи она забирает и продаёт. У Лидии Георгиевны тоже. Самой Лидии Георгиевне это неудобно, а она — с удовольствием.

Мать усиленно приглашала чиновницу к себе. Та пообещала придти в тот же день к обеду, чтобы уж, кстати, подробнее поговорить, как и что нужно делать для устройства Ирины в гимназию.

Вернувшись домой, мать рассказала о новом знакомстве, захлопотала с обедом. Ей хотелось принять новую знакомую «как следует» и заодно показать гостье своё уменье готовить.

Обед вышел на славу. Мать, довольная, заботливо, оглядывала накрытый стол и нетерпеливо ожидала гостью.

Та пришла с каким-то свёртком. За обедом без умолку трещала и ела с большим аппетитом. Мать смотрела на неё с уважением, внимательно слушала, подкладывала лучшие куски.

Отец весь обед сидел молча, иногда плотно сжимал губы и начинал шумно дышать носом. Было ясно, что чиновница ему не нравилась.

Ирина поглядывала на неё тоже косо.

Сразу после обеда отец ушёл, а мать и гостья сели к самовару.

Потом чиновница развернула свой свёрток и вынула из него бережно завёрнутый в старый шёлковый платок большой альбом с чёрными лакированными крышками, инкрустированными огромными хризантемами из перламутра. Внутренние листы альбома были обтянуты белым шёлком и разрисованы.

— Вот вам вещичка! Хороша? Преподнесите её Лидии Георгиевне, и всё будет в порядке. Этот альбом продаёт одна дама…

— Сколько же он стоит? Дорого? Будет ли ещё толк… Деньги истратишь, а она как — в шею с альбомом-то! Стыда натерпишься… — засомневалась мать.

— Не беспокойтесь, — с тонкой улыбочкой ответила гостья. — Уж я знаю, что говорю. Зря не посоветую. Главное, — придвинулась она к матери, — лучшей вещи вы не найдёте для приличного подарка и недорого… всего пятнадцать рублей. Это же по случаю!

Мать колебалась, но в конце концов чиновница её уговорила и посоветовала прикупить ещё букет цветов. — «Это совсем пустяки, а выйдет очень благородно».

Мать пошла за перегородку в спальню. В ящике комода, в маленьком бисерном кошельке, хранились её сбережения. Вынула две десятирублевые бумажки и со вздохом спрятала кошелёк. В нём осталась только одна бумажка.

На другой день к вечеру мать надела своё лучшее платье, завернула альбом и, сказав, что цветы купит по дороге, ушла.

Потянулись томительные часы ожидания. Ирина вставала, подходила к окну, снова садилась, не находила себе места. Уже совсем стемнело, а матери всё не было. Отец захотел чаю. Ирина поставила самовар, накрыла на стол. Чай был уже готов, когда мать, наконец, вернулась.

Альбома у неё не было. У Ирины сильно забилось сердце. Она смотрела на мать, стараясь по лицу отгадать, какой ответ она принесла. Но лицо матери было усталым и только.

— Налей-ка чаю, Ирина. Пешком шла, ноги разломило.

— Ну что? — брезгливо спросил отец. — Умиротворила?

— Я думала, она меня в шею выгонит, — ответила мать. — Не сразу и вошла. Не верила этой-то, вчерашней. Оказывается, ничего. Сначала было наморщилась, а после, как увидела у меня цветы, — подобрела. Тут я и альбом ей сунула. Понравился. На столик круглый положила. Благодарит. Чаем меня угощала. Всё расспрашивала. Любезная такая. «Только, говорит, пусть это между нами будет, что вы сделали мне маленький подарок». Хорош «маленький» — пятнадцать рубличков! «Я, говорит, принимаю его из расположения к вам, а дочь ваша уже зачислена. Пусть завтра и приходит». Я подумала, что зря мы с подарком поторопились, может быть, её уже приняли, а я, дура, ещё торт пообещала ей к рождеству состряпать… — пожалела мать и повернулась к Ирине:

— Ты чего это надулась? Нет, чтобы хоть спасибо сказать… То чуть не в ногах валялась, учиться просилась, а когда устроили, так она… Вечно с фокусами! Нет уж, матушка, брось. Мы последние копейки пожертвовали… Будешь плохо учиться — вырву косы.

— Я буду учиться, мамочка.

— То-то! Иди, разведи утюг, форму выглади. Завтра ведь учиться… И так на полмесяца опоздала. Догонишь или ещё репетитора прикажешь нанимать?

— Догоню. У меня книги есть.

— Ну, смотри, — смягчилась мать.

Ирина подошла к отцу и поцеловала его тёмную жилистую руку, лежавшую на столе.

— Раскисла? — не глядя на Ирину и отодвигая руку, спросил он. — Эх ты… гусёнок!

Ирина улыбнулась сквозь слёзы и подошла к матери:

— Мамочка, я раньше буду вставать и самовар ставить… И когда из гимназии приду — тоже помогать буду.

— Ладно уж, ладно! Учись.

Желание Ирины исполнилось. Она будет учиться! Но почему-то, когда мать сказала, что Ирина зачислена, — она даже не обрадовалась. Мысли о чиновнице, об альбоме, о цветах — вызывали чувство неловкости, неясного отвращения и смутной жалости к матери.

«Лучше бы уж и не учиться…»

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Отец вставал рано, сам ставил себе самовар, один пил чай и в шесть часов уходил на завод.

В это утро ставить самовар не пришлось. Когда отец вышел на кухню умываться, Ирина уже накрывала на стол.

Отец понимающе усмехнулся:

— Не терпится?

— Я, папочка, теперь каждое утро буду ставить самовар.

— Ну и ерунда! Тебе нужно заниматься и отдыхать. Твоё дело молодое…

Ирина ничего не сказала, но мысленно решила обязательно вставать и готовить отцу завтрак.

Чай пили молча. Потом отец вынул из кармана вытертый кожаный кошелёк, порылся в нём и достал серебряный рубль.

— Возьми. Может, тетради нужны или завтракать в гимназии захочешь. Ну, ну, без нежностей! — нахмурился он, заметив движение Ирины. — Матери не говори. Крик поднимет, — добавил он и ушёл.

Когда встала мать, Ирина была совсем готова.

— Форма-то уж худенькая. Ну, какая есть! Новую бы сшили, если бы не альбом лихорадке этой, — сказала мать. — Обошла меня чиновница…

— Ничего, мамочка, я все дырки заштопала. Я, мамочка, пойду!

— Иди. Постой-ка! На вот…

Она сунула Ирине гривенник.

— Смотри, не трать зря. Отец вон как горб-то гнёт, а на тебя сколько надо…

— Да мне не нужно!

— Бери, раз дают! — прикрикнула мать. — Ну, иди. Учись хорошенько.

Чем ближе подходила Ирина к гимназии, тем тревожнее билось у неё сердце. Как-то к ней отнесутся девочки?..

Новеньких обычно принимали насторожённо, разглядывали их с обидным вниманием, иногда осыпали насмешками. Конечно, всё это быстро проходило. Два-три дня, и новенькая становилась своей. Но в первый день…

Ирина замедлила шаги. Она решила придти к самому звонку на молитву. Во время уроков на неё не будут особенно обращать внимание, только в перемены… А завтра её присутствие сделается уже обычным.

Около гимназии она подождала, пока подошли какие-то девочки, и вместе с ними вошла в здание. Следом за ними пошла в раздевалку, потом спросила уже знакомого старичка-швейцара, где ей найти четвёртый класс. Швейцар сказал.

Ирина поднялась по лестнице на второй этаж. Около дверей класса остановилась, не решаясь войти.

Прозвучал звонок.

— На молитву!

Дверь распахнулась. С шумом выбежали девочки. Ирина прижалась к стене. Подскочила толстенькая девочка с торчащей косичкой и спросила:

— Новенькая?

— Да! — ответила Ирина, с удивлением глядя на девочку. У девочки были разные глаза. Один — жёлтый, светлый, другой — тёмнокарий.

Разноглазая девочка повернулась на одной ножке и закричала:

— Ага! Что я говорила? Я сказала, что сегодня у нас будет новенькая, вот и есть новенькая! Я знала!

— Наша Федотова всегда всё знает, — насмешливо сказала высокая девочка с рыжими волосами, в очках, с крупными рыжими веснушками на длинном лице. Она говорила, вытягивая тонкие губы, беспрестанно поправляя очки.

— Конечно, знаю! — довольно подтвердила Федотова.

Девочки становились в пары, поглядывали на Ирину, перешёптывались. Подошла классная дама. Ирина взглянула на неё и растерялась. Это была та самая Лидия Георгиевна, которая…

— Разве вас не учили быть вежливой, — услышала Ирина знакомый голос.

Ирина спохватилась и, заливаясь румянцем, сделала реверанс. Классная дама сухо кивнула головой.

— Становитесь в пару и идите на молитву!

Ирина оглянулась. Все девочки стояли по двое. Встать в пару было не с кем. Лидия Георгиевна прошла вперёд, за ней двинулись девочки.

Ирина пошла сзади, одна. Пары спустились по лестнице, прошли длинный коридор и подошли к дверям зала.

Тут пришлось остановиться и пропустить малышей-первоклашек.

В это время подбежала сероглазая девочка с короткими белокурыми кудряшками. Хотела пройти вперёд, но, увидев Ирину, остановилась.

— А-а, вы и есть новенькая, да? — спросила она, приветливо улыбаясь. — Вы одна? Пойдёмте вместе, моя пара занята, Я опоздала, думала, на молитву не попаду. Вот досталось бы мне от Совы, — продолжала девочка вполголоса.

— От какой Совы? — спросила Ирина, любуясь свежим розовым личиком своей пары.

— А это мы нашу классную даму так называем. Вы её видели? Откуда вы приехали? Вы учились раньше в гимназии? Да, а самое главное забыла — как вас зовут? — болтала девочка.

Ирина ответила на всё сразу и спросила:

— А вас как зовут?

— Я — Мика Огнева. Давайте на «ты», ладно? Я не люблю на «вы», раз в одном классе.

Передние пары уже входили в зал. Мика взяла Ирину за руку, и они чинно пошли вслед за классом.

Ирина с любопытством оглядывалась. Совсем не похоже на ту гимназию. Там и зал не такой большой, и пол просто крашеный, а здесь выложен блестящими пёстрыми плиточками. Окна здесь вон какие громадные, а там в них до половины вставлены цветные стёклышки.

Вдруг что-то зашуршало, зашумело. Ирина удивлённо подняла глаза. Двигалась стена. Сначала она раскололась посредине, потом каждая половинка поехала в сторону. В отверстие блеснули иконы, цепочки лампад. Это был алтарь, скрытый за раздвижной стеной. Во время молитвы зал превращался в церковь.

К клиросу прошло несколько гимназисток из старших классов. Они начали молитву. Её сейчас же подхватили остальные. Некоторым не хотелось петь, и они только открывали рты, делая вид, что поют. Классные дамы, «синявки», как их звали в гимназии, требовали, чтобы пели все девочки.

После молитвы гимназистки опять встали парами и, делая круг по залу, направились к выходу.

Вернувшись в класс, девочки шумно расселись по местам. Мика Огнева подошла к Лидии Георгиевне и попросила, чтобы Ирине разрешили сесть с ней. Классная дама подумала и согласилась. Застучали крышки парт, зашелестели страницы книг. Было слышно, как кто-то рвал бумагу. Звонок уже давно был, но урок ещё не начинался. Преподаватель запаздывал.

На парту к Ирине упала туго сложенная бумажка.

Ирина развернула записку.

— Ты показывай мне записки, — сказала Мика.

— Ладно. Давай вместе прочитаем.

— Это вот та девочка, вон видишь, у неё родимое пятно.

Ирина увидела девочку с большим тёмным пятном на щеке. Она смотрела и улыбалась. Ирина тоже улыбнулась и кивнула головой.

Сова закрыла шкаф, в котором что-то искала, посмотрела на маленькие золотые часики, висевшие у неё на груди, и вышла.

В классе сразу стало шумно. К Мике подошла тоненькая девочка. Немного косой разрез её узких чёрных глаз, желтоватая матовая кожа и блестящие чёрные волосы делали её похожей на японку.

— Мика, ты, значит, не сядешь со мной?

— Нет, Зоинька, ты не сердись, я с новенькой, она ведь никого не знает ещё.

— Знаете, девочки, я тоже к вам пересяду, — сказала Зоя и пошла за книгами.

Она села впереди Ирины и Мики на свободное место, рядом с толстой, сонной на вид девочкой. Зоя повернулась к Ирине и, приветливо улыбнувшись, спросила:

— У тебя есть брат?

— Ай-ай-ай, Зойка! — укоризненно покачала головой Мика.

— Нет у меня ни братьев, ни сестёр… я одна, — ответила Ирина.

На парту опять упала записка. Написана она была красивым ровным почерком, без ошибок и помарок.

— Это которые? — спросила Ирина.

— Вон они, на первой парте. Видишь, одна рыжая, в очках, это — Бурунова, а рядом с ней — Маковкина.

Ирина посмотрела и узнала рыжую девочку в очках, которую видела перед молитвой. Рядом с Буруновой сидела хорошенькая, бледная девочка с капризным выражением на лице.

— Это наши первые ученицы, — пренебрежительно проговорила Мика.

И Бурунова и Маковкина выделялись в классе. На них были одинаковые тёмнокоричневые формы, шёлковые передники, у обеих на руках были браслеты с часами.

Ирина заметила, что к Буруновой часто подходили девочки и просили её:

— Наташа, расскажи, как писать сочинение.

— Наташа, я не могла решить задачу… Помоги!

И Бурунова, принимая важный вид, начинала объяснять снисходительным тоном. Было видно, что с нею девочки считаются и уважают.

Ирина вырвала из тетради листок, стала писать. Мика смотрела через её плечо.

Затем Ирина ловко бросила записку. Она попала в большой пышный бант на голове Буруновой. Та прочитала записку и брезгливо поджала тонкие губы.

В класс вместе с Совой вошёл учитель рисования. Это был широкий, плотный, ещё совсем молодой человек. Бледноголубые маленькие глаза лениво смотрели из-под светлых коротеньких ресничек.

Класс шумно поднялся с мест. Учитель поставил на кафедру белое гипсовое ухо.

— Опять ухо, Василий Алексеевич! — раздались недовольные голоса. — Четвёртый урок ухо!

— Девицы! — подняла Сова клюв.

— Почему же вам не нравится ухо? — порозовел Василий Алексеевич.

Кровь под нежной кожей его щёк проступала очень легко. И когда он розовел, это значило, что он недоволен.

— Это не простое обыкновенное ухо, а это ухо — классическое. Такое ухо было у Аполлона Бельведерского.

— Пять уроков рисовали нос, теперь ухо!

— Девицы!

Сова поднялась со стула. Голоса стихли.

— Если сегодня вы закончите рисовать ухо, в следующий раз я принесу глаз.

— А почему нельзя сразу рисовать всего Аполлона? Или то, что мы хотим?..

— Как же вы будете рисовать всего Аполлона, когда вы не умеете изображать отдельные части тела? Да и вообще не полагается. Установлена программа… А рисовать то, что хочется вам, вы будете на уроках «свободной темы».

— А в той гимназии, где я училась, мы часто рисовали так. Нам учительница разрешала… — неожиданно проговорила Ирина.

— Лотоцкая! Ведите себя прилично! — Сова покраснела, и глаза у неё стали злые. — Мало ли что было в той гимназии, где вы учились. Вы теперь здесь и должны подчиняться нашим правилам.

Она повернулась к учителю.

— Это новенькая! — кислым тоном сообщила, она. — Первый день сегодня в классе и, как видите, уже…

Она страдальчески вздохнула. Мика, не удержавшись, фыркнула и подтолкнула Ирину. Та, стараясь скрыть улыбку, наклонилась над своей тетрадью.

Ирина пришла в гимназию в весёлый день. На второй урок класс готовил «бенефис» новому преподавателю русского языка. Старый словесник умер, и на его место приехал другой. Девочки уже знали, что у него больное сердце, что он будет преподавать и в мужской гимназии. Уже рассказывали, что у него сердитая жена и две дочери, что одна из дочерей кривобокая.

Гимназистки вообще знали все подробности о семьях педагогов. Какими путями проникали сведения в гимназию — неизвестно, но первой узнавала все новости Нина Федотова, девочка с разными глазами.

— Я потому и знаю и вижу всегда всё, что у меня разные глаза, — самодовольно говорила она.

За это её прозвали «Патэ-журнал» или «Патэ-Федотова». Она этим очень гордилась.

Девочки еще не видели своего нового преподавателя, но сразу же, как только Сова сказала, что он приехал и завтра будет его урок, решили устроить ему бенефис.

— Чтобы не задавался!

Обо всём этом Ирине рассказали Мика и Зоя Заикина.

— Какой-то он будет! — мечтательно добавила Зоя. — Красивый или нет? Прямо ни одного учителя у нас интересного… Вот в шестом математик — прелесть, душка, знаешь, высокий, блондин и…

— Да будет тебе, — с досадой остановила её Мика. — Тут о деле говорят, а она с математиком. Ну ты, как, Ирина, будешь участвовать в бенефисе?

— Я — как все! — решительно ответила Ирина.

— Тогда тебе сейчас же надо сделать репетицию, — озабоченно проговорила Зоя.

— Верка! Телятникова! — остановила она за рукав коротко остриженную девочку, со свирепым рычаньем гнавшуюся за какой-то первоклашкой.

Телятникова остановилась, тяжело дыша.

— Видели, как напугала таракашку? — улыбаясь, спросила она.

— Вечно ты с малышками возишься. Вот не понимаю… Послушай, Веруська, Лотоцкая участвует в бенефисе. Её надо научить брусси, — сказала Зойка.

— Правда? — оживлённо спросила Телятникова. — Вот молодец! Бежим в уборную!..

Ирина оказалась способной ученицей и к началу бенефиса была готова.

Перед самым уроком, уже после звонка, обнаружилось, что Бурунова и Маковкина исчезли.

— Это они нарочно! Я знаю! — объявила Патэ-Федотова. — Чтобы удрать с бенефиса. В лазарет ушли. Будто у Маковкиной закружилась голова, а Бурунова повела её!.. Чтобы не упала. Я знаю, девочки! — уверяла Федотова.

— А если они скажут Сове? — послышался голос Колобовой. — Может быть, лучше не надо бенефиса? Опять скандал будет…

— Не посмеют! Это даже лучше, что их нет. Смотрите, девочки, чтобы всё было, как уговорились. Слышите? Кто не хочет — говорите сейчас. Ну?

Мика встала и строгим взглядом оглядела девочек.

— Как это «не хочет»! — всполошилась Вера Телятникова.

— Значит, подвести весь класс?

— Да ладно! Чего ты? Решили ведь…

— Как только я кашляну — начинайте. И пусть Сова мечется сколько угодно — не обращать внимания! — распоряжалась Мика.

— Знаем! Знаем!

Сова ввела в класс невысокого, круглого человечка, уже немолодого. Девочки сразу заметили: на макушке у него розовая, чистенькая лысинка, а вокруг волосики — пушистые, седоватые.

Сова сладко улыбнулась:

— Вот ваш новый преподаватель, девочки! Его зовут Геннадий Петрович… Груздовский. Надеюсь, вы будете вести себя хорошо. А где Бурунова и Маковкина? Почему их нет в классе? — удивилась она.

— Они, наверное, в буфете, Лидия Георгиевна, или в лазарете. Маковкиной, кажется, стало дурно, — с притворной тревогой сказала Мика.

— Отчего дурно? Почему мне никто не сказал? — забеспокоилась Сова. — Геннадий Петрович, знакомьтесь сами. Я должна узнать, что случилось…

И торопливо вышла.

Обрадованные такой неожиданной удачей, девочки стали медленно садиться. Правда, бенефис они устроили бы и при Сове, но раз её нет…

Сначала опустилась на парту одна девочка, потом другая, третья, четвёртая, пока не сели все. Это проделывалось серьёзно, без единого слова, без улыбок, с деревянными лицами и нарочито вытаращенными глазами. Мика громко кашлянула. Враз поднялись правые руки, пальцы ударили по губам:

— Брусси-брусси-бруссисем!

Пальцы били по надутым щекам:

— Пути… Опять по губам:

— Бриня…

По щеке и по губам:

— Пути-бром!

Затем всё начиналось снова.

Как только девочки стали так необычно усаживаться на места, преподаватель удивлённо вскинул глаза, но сейчас же опустил их. Уголки его рта дрогнули. Он погладил бритый подбородок, сел. Потом приподнялся, поправил, чтобы не измять, фалды вицмундира, снова сел и спокойно сложил на животе пухлые белые руки. Вначале лицо его выражало живейший интерес к происходившему. Он даже наклонялся вправо и влево, словно хотел увидеть, как получается у сидящих на задних партах. Но через несколько минут он разочарованно покачал головой.

— Пути-бриня! Пути-бром! — продолжали девочки.

— Нет, нет! Не умеете! Плохо! Не удивили!.. Я умею лучше. Смотрите! — сказал он тоненьким голосом.

И он замахал руками, выделывая языком и губами такую необыкновенную трель, что выдумка с «брусси» для всех девочек сразу потеряла интерес.

Они смотрели на учителя, как зачарованные. Они забыли даже удивиться необычайному поведению преподавателя. Полуоткрыв рты, затаив дыхание, они следили за каждым его движением.

— Ну, как? — спросил он.

Дружное восхищённое «хорошо» было ему ответом.

— Вот! А то нашли чем удивить!.. Ну, а теперь, ребятки, — серьёзно и тепло сказал он, — поговорим о нашей работе.

В это время в класс влетела встревоженная Сова.

— Что они тут проделывают, Геннадий Петрович? Ах, какие невозможные дети! Прямо сорванцы какие-то!.. Я сейчас же доложу Ольге Генриховне… — одним духом выговорила она.

— Что случилось, Лидия Георгиевна? — удивился Геннадий Петрович.

— Я не знаю, что… они это называют бенефисом! — раздражённо выкрикнула Сова.

— Не понимаю! — развёл руками преподаватель. — Всё в полном порядке. Класс ведёт себя образцово, очень доволен.

— Ну, я тоже ничего не понимаю… Мне сказали…

Девочки кусали губы, чтобы не расхохотаться. Сидели с красными напряжёнными лицами. Сова посмотрела на гимназисток, на преподавателя, вздёрнула плечи и, махнув рукой, быстро вышла из класса.

— Чуть-чуть мы с вами не попались! — вполголоса сказал учитель.

— Ах, какой душка! — восторженно шепнула Зоя.

В этот день во всей гимназии не было класса, который бы так же внимательно слушал преподавателя и где царил бы такой же порядок.

ЖМУРКИ

Уже месяц, как Ирина в гимназии. За это время она освоилась со всеми, привыкла к девочкам, девочки привыкли к ней. Завелись любимые и нелюбимые преподаватели, вместе со всеми она ненавидела Сову, вместе со всеми обожала Геннадия Петровича.

Училась она хорошо. Особенно старательно готовила уроки для Геннадия Петровича. Она ловила каждое его слово, запоминала всё, что он говорил. Кроме того, Ирина и читала много.

Проходили «Слово о полку Игореве». Геннадий Петрович вызвал Ирину. Она отвечала так хорошо, что преподаватель, слушая, одобрительно кивал головой, а потом сказал:

— Молодец, Лотоцкая! Прекрасно. Этак, пожалуй, вы у меня лучшей ученицей станете!..

Ирина покраснела от радости и, садясь на место, бросила довольный взгляд на Бурунову.

Первой ученицей в четвёртом классе считалась Бурунова. Второе место занимала Маковкина — дочь городского головы. Они всегда сидели на одной парте и в классе держались особняком. Бурунова гордилась тем, что её отец — генерал, а мать окончила Смольный институт. И сама она была уверена, что она — единственная в классе — кончит гимназию с золотой медалью. До сих пор других кандидаток на золотую медаль не было.

Ирина никогда не мечтала о золотой медали; ей даже в голову не приходило соперничать с Буруновой, и хотя училась она хорошо и охотно, но за учебниками сидела мало, надеялась на свою память. И, действительно, ей достаточно было один раз прочесть урок или внимательно прослушать объяснение преподавателя, чтобы потом отвечать без запинки.

Мика училась тоже неплохо.

Только Зойка «ехала на тройках с вожжами». Но это её мало беспокоило.

— Вот какая, подумаешь, беда!.. Пусть. Мне бы только свидетельство об окончании получить. А там — выйду замуж и всё!

Зойка больше думала о гимназистах. Она постоянно в кого-нибудь влюблялась. Два-три раза в неделю отводила за доску Мику и начинала оживлённо шептать:

— Ах, если бы ты знала… знаешь, я познакомилась, его зовут Виктор…

У неё имелась даже специальная тетрадка для гаданья.

— Назови номер! — приставала Зойка к какой-нибудь девочке.

Та называла. Зойка открывала тетрадь, отыскивала номер. Под ним было написано: «любит страстно» или «очень интересуется, видит во сне». Таких предсказаний в тетрадке было много.

Была у Зойки ещё одна слабость. Впрочем, не только у неё. Многие гимназистки увлекались артистами. Не зная их, не видев никого, они запрятывали между страницами учебников портреты знаменитостей. Часто бывало так: откроет девочка книжку, перелистнёт страничку — портрет. И забудет она, что хотела повторить урок, засмотрится, а тут звонок, в класс входит преподаватель. Момент — и девочка у доски. Стоит, терзает уголок безвинного передника и не знает, с чего начинать.

Зойка предпочитала киноартистов.

Когда шла картина с участием кого-нибудь из «любимых», она пускалась на всякие хитрости, чтобы попасть в кино. А это было сложным делом. Гимназические правила не допускали посещений кино и театров без особого разрешения. Девочки бегали тайком, переодетые, забирались высоко на галёрку, целые часы простаивали на ногах в духоте, в спёртом воздухе, тряслись от страха: классные дамы не ленились взбираться по высоким грязным лестницам. Пойманных в середине действия торжественно выводили, отправляли домой, а на другой день вызывались родители, снижались отметки за поведение.

Но всё это нисколько не охлаждало любви к «кумирам». Девочки при первом же удобном случае снова бежали в театр, в кинематограф и снова попадались.

Может быть, это увлечение и служило отчасти причиной того, что Зойка училась неважно.

Мика с Ириной помогали ей, как могли. В стенке Ирининой парты было небольшое круглое отверстие от выпавшего сучка. Через него и передавались Зойке разные записки и шпаргалки.

Подруги непрочь были и пошалить. Мика была большая мастерица на всякие выдумки, Зойка не отставала, и за Ириной числились тоже кое-какие делишки. Учителю рисования она ловко, на виду у всего класса, пришпилила к пиджаку бумажного чёртика на ниточке. На сиденье стула Совы густо начертила мелом крест. Сова целую перемену щеголяла с оттиском креста на юбке.

Вскоре Ирина отличилась ещё больше на уроке географии. Учительница Елена Петровна, пожилая, близорукая и глуховатая, любила, когда урок отвечали без запинки, одним духом. Лучшим доказательством любви к географии было знание урока наизусть. Девочки дрожали перед географией. Никаких пауз не допускалось. Если ученица замолкала хотя бы для того, чтобы припомнить, — Елена Петровна считала, что та не знает урока. Поэтому пятерок или четвёрок по географии было мало. Тройку принимали как избавление, а зачастую бывало и хуже.

Начался урок. Елена Петровна долго выбирала, кого вызвать. Наконец, отложила журнал.

— Колобова! Что вы знаете о Кавказе?

Колобова сидела рядом с Зойкой. Это была добродушная девочка с сонным неподвижным лицом.

О Кавказе Колобова не знала ничего. Она и не ожидала, что её вызовут, и спокойно дремала за своей партой, глядя немигающими глазами на учительницу. Способность дремать с открытыми глазами она выработала давно. Только по остановившимся глазам и полуоткрытому рту можно было догадаться, что она дремлет и, может быть, видит сон. Когда её вызывали, она не сразу подымалась с места. Часто уже только при втором вызове она вздрагивала и смотрела непонимающими глазами, а потом тяжело вставала. На этот раз проснуться ей помогла Зойка — она довольно сильно толкнула её в бок.

— Расскажите о Кавказе, — повторила учительница.

— О Кавказе… Кавказ — это… — начала Колобова, часто мигая, — … большая страна. Там есть большая река… Кура и… это…

Колобова замолчала.

— Ну? Не знаете? — спросила Елена Петровна.

— Я знаю. На Кавказе столица — Тифлис… и живут там армяне, грузины… еще осетины и… это…

Снова длительная пауза.

— Садитесь, Колобова, ничего вы не знаете.

Учительница сразмаху что-то черкнула в журнале.

— Кол! — немедленно сообщили с первой парты.

— Лотоцкая! Рассказывайте о Кавказе.

Елена Петровна строго посмотрела на Ирину и приготовилась слушать, слегка наклонив голову и приставив к уху согнутую ладонь.

— Кавказ расположен между Черным и Каспийским морями и делится на две части: на Северный Кавказ, или Предкавказье, и Закавказье, — бойко начала Ирина. — Между ними находится Кавказский хребет, большая часть его покрыта вечными снегами. На Кавказе есть вулканы и… кха-кха! — закашлялась Ирина, чтобы заполнить паузу, затем скороговоркой продолжала:

— Северные отроги Кавказского хребта образуют горный Дагестан, Ставропольская возвышенность делит Предкавказье на две части… Реки Кавказа…

Елена Петровна слушала, и строгое напряжённое выражение ее лица постепенно сменилось довольной улыбкой. Учительница даже глаза прикрыла от удовольствия.

А на Ирину вдруг нашло озорство. Что если попробовать… Елена Петровна не дослышит… Точно горячая струйка пробежала по сердцу. Так бывало всегда, когда Ирина затевала какую-нибудь шалость.

— …Предкавказье отличается довольно холодной зимой, жарким летом, — Ирина заговорила быстрее. — В Западном Закавказье климат жаркий и умеренный же по улице марше потерял перчатку. В восточном Закавказье зима мягкая, что такое кэскэ-сэ, жучка жвачку укусэ, а климат Армянского нагорья континентальный, с очень суровой зимой и прохладным летом.

— Так, так! — кивала головой Елена Петровна. — Очень хорошо, я вам ставлю пятёрку. Слышите, Колобова?

Бурунова с возмущённым лицом повернулась к Ирине. Ирина в ответ дерзко прищурилась и усмехнулась, еле удерживаясь от желания показать язык.

Остальные девочки были довольны.

Кончилась первая четверть. В большую перемену Сова торжественно уселась за учительский стол и положила перед собой белую стопку табелей.

Девочки сидели тихо, не сводя глаз с пальцев Совы. Вот она взяла первый табель.

— Natalie, — глаза Совы засветились нежностью, — нет никаких сомнений, что вы и в этом году служите украшением класса.

Бурунова пошла за табелем, бросив победоносный взгляд на Ирину.

— Оля Маковкина, — благосклонно продолжала Сова, — вы рядом со своей подругой, за вами второе место.

Остальные табели Сова раздала молча.

Только Колобовой сказала:

— Вы дурно начали… круглые двойки… Не забывайте, что вы в классе второй год. На третий мы не оставляем.

Колобова села на место и, сонно мигая, разглядывала табель.

У Мики были пятерки, четвёрки и тройки. У Зойки пятёрки были только за поведение и по закону божьему. По остальным предметам — тройки с минусами.

Зойка с облегчением вздохнула:

— Фу, я думала по арифметике двойку выведет идол-то наш. Нет, постыдился!

Мика заглянула в табель Ирины, потом написала записку и перебросила ее Буруновой. Та обернулась, благосклонно улыбаясь, кивнула головой и передала свой табель.

Мика стала сравнивать его с табелем Ирины. Отметки у них были одинаковые.

— Почему же второй ученицей считается Маковкина, раз твои отметки лучше? — вспылила Мика. — Я сейчас скажу Сове.

— Мика, не надо, пожалуйста, молчи! — упрашивала Ирина.

Но остановить Мику было трудно.

— Лидия Георгиевна! У Лотоцкой отметки такие же, как и у Буруновой, а у Маковкиной хуже. Значит, у нас две первых ученицы в классе?

Сова передёрнула плечами и сухо ответила:

— Лотоцкая так недавно в классе, что говорить о ней, как о первой ученице, преждевременно. Нет никакой заслуги в том, что она хорошо учится, это долг каждой из вас.

И вышла из класса.

— А всё-таки Лотоцкая — первая ученица! — громко сказала неугомонная Мика, когда за Совой закрылась дверь.

— Первая ученица — Бурунова! — спокойно проговорила Маковкина.

— Нет, Лотоцкая!

— Нет, Бурунова!

— Да о чём вы спорите? — раздался ленивый голос — Ни Бурунова, ни Лотоцкая. Первая ученица — я. Вот!

Сонная Колобова потрясла над головой своим табелем. Громкий хохот всего класса прекратил спор.

Ирина была довольна своими отметками, отец и мать тоже будут довольны, — чего ей ещё? И она совершенно забыла о споре.

Но Бурунова не желала уступать первенства.

Однажды в перемену, перед уроком географии, Зоя и Ирина рассматривали новый географический атлас. Вдруг Зоя подтолкнула Ирину.

— Посмотри на Буруниху!

Около первой парты собралось несколько девочек. Бурунова что-то шёпотом говорила им, изредка бросая взгляды назад.

— Это они про тебя, Иринка! — убеждённо сказала Зойка. — Я уж слышала… Они сплетничают.

— Ну и пусть сплетничают! — ответила Ирина, откидывая назад свою длинную косу. — Пожалуйста! Я им ничего не сделала и нисколько не боюсь.

— Они уже давно сплетничают, — продолжала Зойка, — вместе со своей свитой. Ты посмотри, как Колобова с Насоновой да Кропачёва и эта жирная Марта Битте подлизываются к Буруновой и Маковкиной. С ними ведь никто и не дружит, кроме этих. Дуры! Кропачёва даже сумку Буруновой носит, а та ей старые воротнички даёт. Я бы ни за что не взяла! — презрительно добавила Зойка.

— Охота тебе обращать внимание! — пожала плечами Ирина. — Пусть делают, что хотят. Я с ними связываться не намерена.

Но столкновение всё-таки произошло.

В большую перемену в классе часто затевались игры, устраивались танцы и концерты. Музыкальные номера выполнялись на гребёнках, обёрнутых папиросной бумагой. Любили девочки и игру в жмурки.

Бурунова и Маковкина обычно не участвовали в этих играх.

И на этот раз они сидели на парте, о чём-то вполголоса разговаривая меж собой.

Ирина «жмурилась». Она ходила с завязанными глазами и водила руками в воздухе. Девочки со всех сторон дёргали её за платье, за косы, трогали её руки. Играть можно было только на небольшом пространстве от стены до первых парт. Ирина с вытянутыми руками осторожно продвигалась вперёд, быстро поворачиваясь во все стороны, чтобы схватить кого-нибудь. Нечаянно она запнулась за первую парту. Парта сдвинулась, из чернильницы выплеснулось несколько капель и попало на раскрытую тетрадь Буруновой.

Бурунова, возмущённая, вскочила с места.

— Что за безобразие! — крикнула она. — Вы испортили мне тетрадь.

Ирина поспешно сдёрнула с глаз повязку.

— Прости, пожалуйста, Бурунова, я нечаянно… У меня ведь глаза были завязаны, я не видела. Не сердись.

— Я вам не «ты»! — ещё громче крикнула Бурунова. — Я не желаю быть с вами на «ты»!

— Ну, хорошо! — примирительно сказала Ирина. — Я на «вы». Я совсем не хотела запачкать вашу тетрадь…

— Вы это нарочно сделали, — продолжала кричать Бурунова. — Вам завидно, что я — первая ученица…

— Ой, ой, ой! — засмеялась Ирина. — Нисколько не завидно! Я даже вашим веснушкам не завидую, mademoiselle Бурунова!

Девочки засмеялись, а Бурунова покраснела от злости:

— Нахалка! Я вам это припомню. Я Лидии Георгиевне скажу.

— Пожалуйста! — сделала реверанс Ирина. — Пожалуйста, говорите. А тетрадь я вам куплю, новую.

— Не нужно мне вашей тетради. С какой это стати я возьму у вас тетрадь? Мой папа достаточно богат, чтобы…

Неизвестно, чем кончилась бы эта ссора, если бы в класс не вошла Сова. Бурунова сейчас же бросилась к ней и начала жаловаться.

Сова перевела круглые глава на Ирину.

— Возмутительно! — сказала она, — Вы, Лотоцкая, положительно не умеете себя вести. Потрудитесь завтра же принести новую тетрадь.

— Я ни за что не возьму от неё, Лидия Георгиевна, — быстро проговорила Бурунова.

— Ах, Natalie, дитя моё, вам делает честь такое благородство. Конечно, Лотоцкая, — Сова снисходительно оглядела Ирину, — небогатая девочка, и ей трудно купить лишнюю тетрадь… Тогда она должна извиниться перед вами. Лотоцкая, вы слышите?

— Нет, я не буду больше извиняться. Я уже извинилась, и если она не понимает и кричит, — я не виновата! — резко сказала Ирина, побледнев, и отошла к своей парте.

— Что это значит — «не буду»? Вы должны! — повысила голос Сова. — Слышите?

— Она, правда, извинялась, Лидия Георгиевна, — вмешалась Мика. — Бурунова сама не хочет…

— Потому что она обижена. Natalie, ma chère[3], успокойтесь, не обращайте внимания. Надо быть выше мелочей… Вы такая благоразумная девочка… Я горжусь вами. Ну, всё кончено, не правда ли?

Сова наклонилась к Буруновой и ласково положила ей на плечо руку.

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

У Совы болели зубы. В класс она явилась с подвязанной щекой и была в этот день особенно раздражительной. Пока она разговаривала с дежурной, девочки любовались перекошенным лицом Совы и потихоньку пересмеивались:

— Божественная красавица!

— Вот если бы она насовсем так осталась! — шёпотом пожелала Зойка.

Мика громко фыркнула.

Держась за щеку, Сова поглядела на класс злыми глазами.

— Тише! Что это за веселье такое?

Опухоль мешала говорить. Вместо «веселье» у неё получилось «вешелье».

Сова взяла в руки свою чёрную шёлковую сумочку.

— Я иду к врачу. Пожалуйста, ведите себя как следует, — сказала она. — Natalie, я оставляю вас старшей… Потом вы скажете мне, как вёл себя класс.

— Хорошо, Лидия Георгиевна! — вскочила Бурунова.

Классная дама ушла. Поднялся шум. Урок был пустой. Бурунова бегала от парты к парте и уговаривала класс:

— Тише! Не кричите!

Шум стихал, но ненадолго. Через минуту смех и разговоры становились ещё громче.

Бурунова раскраснелась. Схватила указку, забежала за учительский стол и, стуча указкой по чернильнице, громко и раздельно, подражая Сове, проговорила:

— Ес-ли вы сию же ми-нуту не пере-ста-нете кричать, я всё ска-жу Ли-дии Георгиевне.

— Да говори, пожалуйста! — выкрикнула Мика.

— Подумаешь, классная дама! — не отставала Зойка.

— Госпожа классная дама! Permettez moi de quitter la classe?[4] — послышался кроткий тоненький голосок. Верка Телятникова, подняв руку, стояла за своей партой. Лицо её было совершенно серьёзно.

— Иди! — милостиво разрешила Бурунова.

Телятникова направилась к дверям, медленно вышагивая деревянной походкой, не сгибая коленей и опустив по швам руки.

Дружный хохот всего класса провожал её. На момент вся важность слетела с Буруновой; не выдержав, она засмеялась, но сейчас же, спохватившись, снова приняла серьёзный вид.

Ирина с Микой пошли к окну. Обходя столик Совы, Ирина увидела на полу около классного шкафа небольшую чёрную книжку.

— Посмотри, Мика!

— Записная книжка Совы! — ахнула та. — Вот так здорово! Давай посмотрим…

Они положили на подоконник книжку и стали перелистывать.

— Что у вас такое? — подбежала Зойка.

— Книжка Совы. На полу нашли…

— Ах! Это интересно! — воскликнула Зойка и повернулась к классу. — Девочки! Девочки! Что у нас есть!..

— Тсс… Кто тебя просил? — с досадой сказала Мика, но было уже поздно. Все повскакали с мест и окружили их. Подошла даже Маковкина. Одна Бурунова сидела за столом.

Первые страницы были неинтересны: расписание уроков. Перевернули дальше и увидели старательно разграфлённую страничку со списком учениц, с пометками против некоторых фамилий.

Начали разбирать.

Остальные фамилии тоже имели в примечании разные пометки.

— Верка! Про тебя написано «сорв.».

— А про Зойку-то!

— Только Буруниха и хорошая!

Бурунова услышала свою фамилию, подошла.

— Что это вы смотрите? А-а… вы где это взяли?

— Тебе какое дело?

— Огнева, сейчас же отдай мне книжку Лидии Георгиевны.

— Вот ещё! — вытянула Мика губы.

— Ты не имеешь права. Я — старшая в классе.

— Убирайся, пожалуйста. Книжку нашла Лотоцкая, она и отдаст Сове. А ты не лезь… старшая!

— Конечно, старшая. Меня Лидия Георгиевна оставила! Лотоцкая! Немедленно отдайте книжку.

Но Ирина даже не взглянула. Она читала новую аккуратно разграфлённую страницу. Тут было записано отданное прачке бельё.

Дальше почти на каждой странице упоминался какой-то Владимир Иванович:

— Какой же это Владимир Иванович? У нас ведь такого нет?

— Нет!

— Да это, знаете, девочки, это, наверное, латинист… из мужской гимназии. Его Владимиром Ивановичем зовут.

Все захохотали.

Владимир Иванович, преподаватель латинского языка, был совершенно лысый, с толстым красным носом и длинными тощими усами. Он мазал их фиксатуаром, закручивал, и они торчали вверх, как штыки.

— Ну, дальше!

Дальше не было ничего особенного. Только на одной страничке красивыми буквами выведено:

Но страница была совсем чистая.

— Тут — как мы вели себя в церкви… Ну, это мы сами знаем. А это что? Де-е-воч-ки!!!

— Ха-ха-ха!

— Про тебя, про тебя, Мика!

— Ой!.. Не могу! «Т о л п и л а с ь»!.. Ох!..

— Почему «несчастный отец»? — недоумевала Вера Телятникова.

— Ах, ты ничего не знаешь! Она всегда говорит, что мой папа — несчастный, — со смехом сказала Мика, вытирая слёзы. — Ох, девочки, вы бы видели, как она с папкой моим разговаривает!.. Умора! Голос такой сладкий и лицо… «Я вполне, вполне понимаю вас, дорогой доктор… вам трудно! Девочке нужна мать… Мягкая женская рука…», а сама глаза под лоб закатывает и меня по голове гладит.

Мика была единственной дочерью известного в городе доктора Огнева. Мать Мики умерла, когда девочке было всего несколько месяцев. Сначала она была на попечении няньки, позднее отец пригласил воспитательницу, бывшую классную даму. Когда наступило время учиться, доктор отдал Мику в гимназию и согласился занять в этой же гимназии место врача, тем более, что это отнимало у него немного времени. О нём и писала Сова в своей записной книжке.

Веселье в классе продолжалось, хотя громко смеяться было опасно: мог кто-нибудь войти в класс. Девочки фыркали, зажимали носы и рты. Зойка стонала. У Ирины по лицу катились слёзы, она держалась за бок. Телятникова, вернувшись в класс и узнав, в чём дело, села на пол и раскачивалась из стороны в сторону.

Бурунова, бледная от злости, кричала:

— Разойдитесь на места!

Но девочки не двинулись.

Обычно большинство слушалось первую ученицу, но на этот раз остановить их было трудно: книжка Совы попадалась в руки не каждый день!

— Огнева, последний раз тебя спрашиваю: отдашь книжку? — снова обратилась Бурунова к Мике.

— Ох, надоела! Последний раз тебе говорю: Лотоцкая отдаст сама. Уйди, пожалуйста!

— Хорошо же! — угрожающим тоном проговорила Бурунова.

— Ну, Наташа, что это? — поморщилась Маковкина. — Так весело, а ты…

Мика гневно вскочила:

— Что «хорошо»? Чего ты грозишь? Только посмей нафискалить, я Ольге Генриховне скажу. Поняла?

Имя начальницы подействовало. Весь класс знал, что начальница очень любит Мику, что ее отец — постоянный врач Ольги Генриховны и что она бывает у Огневых. Бурунова замолчала.

Сова вернулась в перемену, уже после четвёртого урока. Ирина подошла к ней и сказала невинным тоном:

— Лидия Георгиевна! Ваша книжка лежала вот здесь, на полу. Я её подняла…

— Как вы могли увидеть, что тут лежит? Зачем вы подходили к моему столу?

— Мы не к столу. Мы с Огневой подошли к окну, и я увидела.

— Странно… — сквозь зубы процедила Сова и почти выхватила книжку. — Хорошо! Идите на место!

Она повесила сумочку и шарф, пригладила волосы, потом подозвала Бурунову:

— Ну, что вы мне скажете, Natalie? Как вёл себя класс?

Бурунова повела глазами в сторону доски. Там стояла Мика. Лицо у неё было свирепое. Она грозила кулаком.

— Ничего, Лидия Георгиевна! — пробормотала Бурунова. — Вы очень долго были, Лидия Георгиевна. Перестали у вас болеть зубы?

— Благодарю, ma petite[5], мне лучше! — ласково улыбнулась Сова.

БАЛ

Через несколько дней, под воскресенье, в гимназии устраивался бал «в пользу недостаточных учениц».

Еще задолго до бала девочки ходили озабоченные и возбуждённые.

Зойка рассказывала Ирине о том, как весело бывает на этих балах.

— Ну, уж весело! — сделала недовольную гримаску Мика. — Сова и чужие «синявки» только и высматривают, где бы кого поймать. И всё у них «неприлично». Если набегаешься и раскраснеешься — сейчас же: «ступайте в уборную — умойтесь. У вас щёки красны, как у кухарки. Это неприлично». А помнишь, как Сова Колобову в прошлом году отчитывала: «вы неприлично толсты, разве можно бывать на балах с такой талией? Затягивайтесь в корсет, вы уже взрослая». А Колобова слезами заливается: «я, говорит, не виновата, Лидия Георгиевна, я и так уксус пью, и никак не худею, а корсет не могу носить — меня давит». — Мика передавала разговор в лицах, очень удачно копируя Сову и плачущую Колобову.

Наступил день бала. Девочек распустили после третьего урока. Ирине и хотелось и не хотелось идти на бал. Хотелось потому, что там будут и Мика и Зоя. Но все девочки будут в новых формах, а у неё новой не было. Старая же… Ирина из неё уже выросла, рукава заштопаны. Хоть бы передник был получше! У других — кашемировые, вуалевые, у некоторых даже шёлковые, а у неё из дешёвенькой материи. Да он уж и цвет потерял: не чёрный, а какой-то рыжий стал. Просила-просила маму сшить новый передник, а она…

— Ладно, и в этом проходишь. Что ж, душу продать, да тебе новое шить?

Из-за этого Ирина решила было не идти на бал. Но Мика стала уговаривать:

— И не думай даже! Вот чепуха — старая форма. Да уж если тебе так не хочется идти в ней — надевай мою. Любую. У меня их много.

Но надеть чужую форму, хотя и Микину, Ирина не согласилась. Она даже немного рассердилась на Мику, но та убедила её, что нисколько не думала обидеть Ирину.

— Ведь мы — подруги. Если бы не было у меня — ты дала бы мне, правда?

— Конечно, дала бы, но… ты понимаешь… Нет, я не могу.

— Ну, иди в своей. Знаешь что: погладь её хорошенько сквозь мокрую тряпку — она будет, как новая. И передник тоже. Моя жужелица (так Мика называла свою воспитательницу) всегда так делает, и получается хорошо!

Но Ирина знала, что хорошо не получится.

Она уже несколько раз прибегала к этому способу. Всё равно заплат не скроешь, а всё-таки хорошо бы пойти. Впрочем, отпустит ли ещё мать. Она не очень любит, чтобы Ирина ходила куда-нибудь.

Но мать отпустила, не говоря ни слова.

Ирина часа два потратила на то, чтобы привести форму и передник в приличный вид. Пришила свежие белые манжеты и воротничок, начистила до блеска туфли и надела самые лучшие свои чулки. Но старая форма осталась всё-таки старой, а Ирине так хотелось выглядеть понаряднее, ведь у всех будет праздничный вид. Она отыскала плойку без ручки, валявшуюся в комоде, завила волосы.

Мать одобрила:

— Ну вот, видишь, и без новой формы обошлось. Чем ты хуже других? Никто и не заметит.

Вся гимназия была уже ярко освещена. Тяжёлые двери поминутно открывались. Доносились звуки оркестра. В вестибюле Ирина встретила Зойку. Она тоже только что пришла, даже не успела ещё раздеться. Девочки повесили пальто в своей раздевалке и пошли наверх.

Зойка выглядела очень нарядной. На ней была праздничная форма, праздничный передник в мелкую складочку с очень узенькими бретельками, кружевные воротничок и рукавчики. Ирина осмотрела Зойку и ещё больше возненавидела свой рыжий передник.

Проходя мимо большого зеркала около учительской вешалки, они остановились поправить волосы. Ирина взглянула в зеркало и показалась себе очень хорошенькой. Она нашла, что завитые волосы ей идут.

— Да, тебе хорошо с завивкой, — подтвердила Зойка, со странным вниманием рассматривая подругу. И, помолчав, не то одобряя, не то удивляясь, добавила:

— Ты совсем, совсем не похожа на еврейку…

— А на кого же, спрашивается? — рассмеялась Ирина.

И они, весело болтая, взбежали по широкой лестнице, устланной пёстрой дорожкой.

Только они успели подняться на площадку перед дверями актового зала, как откуда-то сбоку налетела Сова:

— Лотоцкая! Это что ещё за безобразие! Кто вам позволил завиваться? Сию минуту ступайте в уборную и размочите, иначе я отправлю вас домой!..

— Лидия Георгиевна! Я… я не знала, — пролепетала, красная, как кумач, Ирина. Ей было мучительно стыдно. По лестнице каждую секунду поднимались гимназистки и гимназисты. Конечно, они слышали…

Чуть не плача, пришла Ирина в уборную и стала мочить под краном голову. Зойка утешала:

— Ну и наплевать. Размочи и всё. Я в прошлом году тоже размачивала. Меня просто с молитвы увели…

— Почему же ты мне сразу не сказала? — возмутилась Ирина, поднимая голову.

— Опусти, опусти голову, воротничок замочишь… Потому что думала, что раз бал, то ничего.

Опять поднялись наверх. Мика бегала уж по всему зданию, отыскивая подруг. Заметив мокрую голову Ирины, она засмеялась:

— Размачивали? Здорово! А Буруниха-то… Пойдем-ка, посмотрим!

И она потащила девочек по коридору. Около дверей буфетной остановилась:

— Смотрите!

Бурунова в новой светлошоколадной форме, в тончайшем плиссированном переднике, в блестящих лаковых туфлях с помпонами стояла рядом с какой-то красивой белокурой дамой в чёрном бархатном платье. Рыжие, всегда прямые, как солома, волосы Буруновой сегодня спускались на её шею красивыми локонами. На макушке торчал огромный светлокоричневый бант. Рядом с дамой стояла Сова и что-то говорила, с нежной улыбкой глядя на Бурунову.

— Кто эта дама? — спросила Ирина. — Какая красивая!

— Это Бурунихина мать! — ответила Зойка. — Видишь, какие у неё бриллианты в ушах? а брошь?

— Ну их! — сказала Мика. — Идёмте.

Девочки обежали всю гимназию, не узнавая классов и коридоров. В их классе стояла мягкая мебель, висели ковры, с потолка на толстых золочёных цепях спускался огромный голубой фонарь. О коридоре стоял цветочный киоск. Около него толпились гимназисты. По залу ходила Маковкина с нарядной корзинкой цветов и прикрепляла бутоньерки к петлицам преподавателей.

От музыки, говора, смеха и шарканья подошвами стоял какой-то особенный гул. Залы и коридоры были уже заполнены. Гимназистки в своих коричневых форменных платьях с чёрными передниками, с белыми воротничками и рукавчиками выглядели празднично. Обнявшись, они ходили по коридорам. За ними прямо, не сгибаясь, шагали гимназисты. Они были в обычных сизых гимнастёрках и мундирчиках. Шеи подпирали ослепительно-белые воротнички, из рукавов выставлялись крахмальные манжеты.

К Мике подошли три гимназиста.

Она порозовела и сказала каким-то особенным, певучим голосом:

— Мои подруги!

Высокий гимназист с длинным, скучающим лицом подошёл к Ирине.

— Дима Коронин, — шаркнув ногой, сказал он и протянул ей белую мягкую руку.

Мика пошла с черноволосым гимназистом, которого звали Олегом. Ирина беспомощно оглянулась. Зойки уже не было.

— Ваши подруги танцуют! — любезно сказал гимназист и сделал руку калачиком.

— Нет, я так… Я сама! — сказала Ирина, багровея.

Гимназист чуть заметно пожал плечами, и скучающее выражение снова вернулось на его лицо.

Они вошли в залитый светом зал. Там уже кружились парочки. Их становилось всё больше. Гимназисты галантно расшаркивались перед девочками, и те, слегка жеманничая, подавали им руки и начинали вальсировать.

Ирина танцевала хорошо и с таким увлечением, что всё её смущение прошло само собой. Но едва только музыка смолкла, Ирина снова почувствовала страшную неловкость. Она озиралась по сторонам. Хоть бы Мику или хотя бы Зойку увидеть…

— Пойдёмте искать Мику и Олега, — сказал гимназист.

«И чего он прилип ко мне?» — сердито думала Ирина, пробираясь к выходу.

Мику они не нашли. Дима предложил отдохнуть в одной из гостиных. Там никого не было. Ирина нервничала и с трудом сидела на месте. А Дима, как будто ничего не замечая, уже расспрашивал Ирину об её подругах, о Мике, об учителях. Понемногу Ирина освоилась с ним и стала сама задавать вопросы. Через каких-нибудь полчаса они разговаривали, как давнишние знакомые.

— Так редко можно встретить настоящую девушку, — медленно и немножко в нос говорил Дима. — Гимназистки наши все какие-то манерные, неестественные… Вот Мика, это — да. Вы любите Мику?

— Очень люблю!

— А стихи любите?

— Люблю.

— Хотите, я вам прочту свои стихи? — спросил Дима.

Ирина почувствовала себя почему-то маленькой и взглянула на него с уважением.

«Вот он какой!» — подумала она, а вслух сказала:

— Прочтите!

Дима взъерошил волосы, помолчал и начал:

Он читал стихи медленно, глухим голосом, глядя в сторону. Кончил и, как бы утомившись, прикрыл глаза. Ирина теребила угол передника, вспыхивала, снова бледнела и не знала, что сказать. Наконец, слегка прикоснувшись к рукаву Димы, чуть слышно спросила:

— Вы очень несчастны… Дима?

Он открыл глаза, поглядел на неё, точно не узнавая, и вздохнул:

— Да, я несчастен, но нет человека, который понял бы меня. Вы извините меня, Ирочка, я оставлю вас на десять минут… Мне необходимо найти Олега. Встретимся здесь же.

Ирина осталась одна, но через минуту она выбежала из гостиной. Ей хотелось немедленно увидеть Мику и сказать ей, сказать… какой несчастный и какой хороший Дима и что…

Проходя мимо буфетной, она машинально заглянула в дверь. Около буфета толпились дамы, гимназисты и среди них стоял Дима. Он с аппетитом поедал бутерброды. Ни утомления, ни скуки не было на его лице. Ирина неприятно удивилась.

«Должно быть, у меня повышенные требования к человеку», — подумала она. Эти слова она вычитала где-то, и они понравились ей. — «Не может же он быть голодным»…

Бал был в разгаре. Ирина подошла к дверям зала и в кругу танцующих увидела Мику с Олегом. Мика склонила набок голову и, улыбаясь, слушала Олега. А там, дальше — черноволосая Зойка и около неё широкоплечий, румяный гимназист. Ирине вдруг стало грустно. Она медленно пошла по коридору. Навстречу шёл Геннадий Петрович Груздовский. С левой стороны рядом с ним выступали Бурунова и Насонова, с правой — Маковкина и Телятникова. Геннадий Петрович был во фраке, в белом галстуке. В петлице торчала огромная бутоньерка, преподнесённая Маковкиной. И Бурунова и Насонова заглядывали в лицо преподавателю, а Телятникова даже забегала вперёд.

— А разве вы не танцуете, Геннадий Петрович? — спрашивала она. — И не будете?

— Нет, обязательно буду, — отвечал он, улыбаясь. — Как только найду подходящую даму. Да вот она! — весело воскликнул он, останавливая Ирину. — Она, кстати, одна. Пойдёмте-ка, попляшем, Лотоцкая!

От удовольствия Ирина засияла.

Геннадий Петрович шутливо раскланялся со своими спутницами, согнул руку калачиком и повел Ирину в вал.

Повеселевшая, радостная, она танцевала и удивлялась, что грузный Геннадий Петрович так легко выделывает замысловатые фигуры. Было очень смешно, что при каждом движении у него колыхался живот, а мягкие пушистые волосики подпрыгивали вокруг лысинки и снова ложились на место.

Кружась по залу, Ирина мельком видела, что Бурунова, стоя в дверях, делала кому-то знаки, кого-то подзывала, видела Диму. Он искал глазами… наверное, её, Ирину.

— Фу-у! Устал! — тяжело дыша, проговорил Геннадий Петрович, когда музыка смолкла. — Вам и за танцы можно пятёрку поставить, Лотоцкая! Ну, бегите, веселитесь, пойду отдыхать.

Ирине тоже хотелось немножко отдохнуть — очень горело лицо.

Она стала подниматься по лестнице, но на площадке увидела Бурунову и Маковкину. Около них стояли Насонова, Телятникова, виднелась торчащая косичка Федотовой.

Бурунова что-то быстро говорила, у Маковкиной было негодующее лицо. Ирина не пошла дальше. Вернулась к дверям зала.

«Где же Мика?»

С лестницы сбежала Патэ-Федотова и направилась в зал. Ирина поймала её за рукав, но та грубо отдёрнула руку и с каким-то пренебрежительным удивлением прошла мимо.

«Что это с ней?» — удивилась Ирина, но сзади послышалось:

— Ирочка, я вас ищу.

И она сразу забыла о непонятном поведении Патэ-Федотовой.

Дима не отходил от Ирины. Они танцевали, сидели в гостиной, ходили по залу. Откуда-то набежавшая запыхавшаяся Мика крикнула:

— Иринка! Весело тебе?

Ирина мельком взглянула на Диму и, заливаясь румянцем, ответила:

— Очень весело!

Ей и в самом деле было весело.

— Разрешите проводить вас домой, Ира, — сказал Дима.

Ирина кивнула головой.

Навстречу им, под руку с Колобовой, шла Насонова. Она презрительно прищурила чёрные глаза и громко спросила Колобову:

— Ниночка, а ваша кухарка тоже пришла на бал?

И, взглянув на Ирину, обе громко захохотали. Ирине стало не по себе.

По залу пробежала девочка в шапочке с надписью: «почта амура». Через плечо девочки висела сумка на голубой ленте.

— Почта! Почта!

Почтальон раздавал номера. В руках замелькали розовые, голубые, сиреневые, зелёные секретки, карандаши. Девочка с сумкой бегала по залу, по коридору, по гостиным и громко выкрикивала номера адресатов.

Ирина получила несколько секреток и читала их вместе с Димой. Он, в свою очередь, показывал ей свои. Было очень весело.

Но вот Диме принесли большую яркожёлтую секретку. На ней было написано сверху: «читать только одному номеру 256». Не желая мешать, Ирина отвернулась и, пока он читал письмо, раскладывала свои секретки по цветам.

Когда она подняла голову, то увидела, что Дима смотрит на неё как-то непонятно, так же, как смотрела Патэ-Федотова. Он отвёл глаза от лица Ирины и нехорошо усмехнулся одним уголком рта:

— Извините, mademoiselle, я должен идти.

И, не прибавив ни слова, отошёл. Ирина смотрела ему вслед растерянным взглядом. Она повернула голову и встретилась с откровенно торжествующими глазами Буруновой.

Даже не попытавшись разыскать Мику и Зою, Ирина спустилась по лестнице, нашла в раздевалке своё пальто и вышла на улицу. После яркого света и нагретого воздуха бального зала на улице показалось особенно темно и холодно. Ирина шла одна по плохо освещенным улицам, печальная, с болью в сердце, с обидой.

Что случилось?.. Почему?.. Она долго стояла перед дверью своей квартиры. Хотелось заплакать, но она сдержала себя.

Мать открыла дверь:

— Уже кончилось? Одна шла ночью?!

— Нет, мамочка, меня Мика привезла… У меня голова разболелась, — солгала она.

Ирина заснула только под утро. Ей снился бал, Дима… он опять читал стихи. Федотова, блестя своими разными глазами, рассказывала о Диме, о том, какой он умный, красивый. Девочки улыбались и наперебой звали играть.

Проснулась успокоенная.

— Конечно, мне только показалось. Вот приду завтра в гимназию, и ничего не будет. Какая я глупая! А Дима… — Ирина чувствовала, что краснеет, — ему, наверно, сообщили что-нибудь важное… он ведь не такой, как другие. Он серьёзный, стихи пишет…

Ирина ухватилась за эту мысль и окончательно, убедила себя, что Диму просто вызвали. Конечно, ему было не до проводов. Она совершенно успокоилась, до обеда помогала матери по хозяйству, а после обеда вымыла посуду и села готовить уроки.

Было воскресенье.

БОЙКОТ

В понедельник утром мать заставила её принести воды для стирки, и Ирина опоздала в гимназию.

Запыхавшись от быстрого бега, она вошла в класс. Девочки уже пришли с молитвы. Они столпились около доски и оживлённо разговаривали.

Среди них виднелся пышный бант Буруновой, торчала косичка Патэ-Федотовой.

Ирина успела услышать только:

— Ни одного слова, девочки. Как будто мы с ней…

— Чшшш!..

Увидев Ирину, все сразу замолчали, и начали расходиться по местам.

— Здравствуйте, девочки! Звонок был? — спросила Ирина.

Ей никто не ответил. Она обвела глазами класс. Но все уже были заняты своим: деловито перелистывали учебники, раскладывали тетради, чистили промокашками перья.

Мики и Зойки в классе не было. Ирина села.

«Что же это значит? — думала она. — Почему они все… такие?»

Мика и Зоя вернулись с большими мокрыми губками, повесили их около доски и уселись.

— Здравствуй, Иринка! Почему опоздала? — громко спросила Мика и как-то вызывающе посмотрела в сторону Буруновой.

— А мы тебя искали-искали тогда. Куда ты девалась? — сказала Зойка.

Ирина облегчённо вздохнула и зашептала:

— Слушай, Мика, что случилось?

— Потом! — торопливо и также шёпотом ответила Мика.

В класс вошёл Иван Павлович Кислов, или, как его называли гимназистки, «Точная наука». Тощий, сутулый, с сивой бородкой клинышком, Иван Павлович наводил страх на тех, кто не ладил с математикой. Он не кричал, не хмурился. Когда ученица отвечала плохо, он улыбался, показывал чёрные зубы, потирал ладони и говорил:

— Да! Не великолепно-с! Вам бы, барышня, огурчики солёные пересчитывать, а не точной наукой заниматься. И ручки от рассола помягче бы стали, и до ста скорее научились бы считать!..

Точная наука положил на стол стопку тетрадей со свисающими разноцветными ленточками. На ленточках держались промокашки, украшенные картинками. Чем любимее был преподаватель, тем ярче наклеивалась картинка. Ленточка выбиралась «со значением». В тетрадях, которые принёс Точная наука, больше всего было ленточек жёлтого цвета. Жёлтое, на языке цветов, значило измену, ненависть.

Математик сел, потёр ладони и улыбнулся.

— Ну, значит, плохо! Наверно, колов да пар наставил! — шёпотом сказала Зойка. — Сейчас начнёт солёными огурцами кормить… Идол!..

Она схватила карандаш, быстро начертила небольшой круг, от него — палочки в разные стороны. Получилось солнце с лучами, как рисуют маленькие дети. Это было излюбленное девочками гаданье о том, какую поставят отметку.

— Хлеб, соль, вода, беда! Хлеб, соль, вода, беда!.. — лихорадочно шептала Зойка, быстро зачёркивая палочки.

— Хлеб, соль, вода, беда! Беда! Значит, двойка. Ой!

Если на последнюю палочку приходилось слово «хлеб», нужно было ждать пятёрку, «соль» — знаменовало четвёрку, а «вода» — спасительную тройку.

— Да, не великолепно-с! — начал Точная наука. — Из всего класса только у десяти правильно решена задача. А остальные… — он безнадёжно махнул рукой и добавил:

— Вам бы, барышни…

— … солёные огурчики считать! — пропищала Верка Телятникова.

— Что-о?

— Эт-то кто сказал? — обомлела только что вошедшая Сова.

Молчание.

— Я спрашиваю, кто это сказал?

Сова вытянула морщинистую шею и обвела класс круглыми глазами. На неё смотрели кроткие, спокойные лица.

— Лидия Георгиевна! Не волнуйтесь! Не великолепно это. Барышня изволили правильно выразиться. Так сказать, предвосхитили мою мысль… Вы очень обрадовали бы вашего учителя, госпожа Телятникова, если бы и в решении задач были столь же догадливы. Да! Получите вашу тетрадочку!

Телятникова встала совсем пунцовая.

В это время на крышку Ирининой парты упала записка.

Дальше разными почерками были написаны фамилии:

Ирина так долго читала записку, что Мика тихонько дёрнула её за платье и указала глазами на Точную науку. Точная наука уже несколько минут с интересом наблюдал за Ириной:

— Прочитали, барышня, письмецо? Невеликолепно-с! Да! лучше бы слушали и вникали…

Ирина растерянно поднялась с места. Математик подошёл и взял с парты записку:

— Посмотрим, посмотрим, чем увлекается госпожа Лотоцкая! Должно быть, приятное письмецо!..

Точная наука поднёс записку к глазам:

— Гм… Да! Это, знаете, меня не касается. Ничего общего с точной наукой… Классной наставнице вашей… это по её департаменту. Да!

Он передал записку Сове. Она давно уже вытягивала к бумажке шею. Теперь она её прочитала, аккуратно сложила и опустила в чёрную вязаную сумочку.

— Девицы! — начала она строго. — Сколько раз я просила вас не писать никаких записок во время урока. Надеюсь, вы не заставите меня принять более серьёзные меры? Лотоцкая, сядьте!

В перемену Сова взяла сумочку и ушла в учительскую. В классе сразу поднялся шум.

— Почему она учит закон божий? — волновалась Патэ-Федотова. — Вероятно, батюшка не знает. Она всех обманула.

— Какое безобразие! Какой позор! — возмущалась Насонова.

— Незаконнорожденная!

— Безнравственно!

— А ты тоже не будешь венчаться, как твоя мать? — подскочила маленькая Телятникова к Ирине.

Та подняла голову и посмотрела в её голубые с мелкими жёлтыми пятнышками глаза. Телятникова неожиданно смутилась, замолчала и отошла к своей парте.

Шум в классе продолжался.

— Как вам не стыдно! Перестаньте! — кричала Мика, но на неё даже внимания не обращали.

— Лотоцкая! Ты на самом деле Ирина? Может быть, тебя зовут Хая, или Сара, или Броха?

— Мой отец — русский! — тихо проговорила Ирина.

— У тебя нет отца! Ты — незаконнорожденная!

— Да о чём вы спорите? — недовольно сказала Колобова. — Ну, еврейка, вам-то что? У нас была ведь еврейка. Подняли шум, мешаете…

— А что она незаконнорожденная, это тоже, по-твоему, пустяки? — жёстко спросила Бурунова. — Может быть, ты тоже хочешь идти против класса?

— С какой стати? Я не изменница, а только вот шум…

— Стыдно! Стыдно! Стыдно! — Мика вскочила на парту. — Накинулись! Кричите! Чем Лотоцкая хуже вас? Да она и крещёная, и отец у неё русский! А что мать была прислугой — разве она виновата? Ведь они бедны! Стыдно вам! Это всё Бурунова! Ты боишься, что Лотоцкая тебе подставит ножку, будет первой ученицей!.. Стыдись, Бурунова! И нам грозить нечего… Мы всё равно будем дружить с Лотоцкой! И я и Зойка! Вот!

— Вы не имеете права идти против всего класса!

— А мы пойдём! — крикнула Зойка.

— А мы не будем с вами разговаривать!

— И не надо! И не надо! Мы просить не будем! Только вам стыдно! Что́ Бурунова скажет, то и делаете!!!

— Нисколько не стыдно! Раз она еврейка!

— Разве у нас нет евреек? В нашем классе не было? А в прошлом году? Лия Мошкович?

— Она ведь не кухаркина дочь! Её папа зубной врач!

— Фи! Какое неприличие! — проговорила Бурунова. — Сами решили не разговаривать, а сами подняли крик!

Бурунова пожала плечами, отвернулась и достала, из парты завтрак.

Но гимназистки не унимались:

— Кто её отец — неизвестно.

— А видели, как от неё отскочил Дима? Ха-ха-ха!

— Стыдно! Позор — говорить такие вещи! — кричала Мика. От волнения и гнева её серые глаза стали совсем тёмными.

Ирина сидела молча и только вздрагивала при каждом выкрике, как от удара.

И следующий урок Ирина, неподвижная, сидела на своём месте. Она не замечала, что делалось в классе, не слышала слов близорукой и глуховатой, поминутно кашляющей учительницы географии.

Ирине никогда не приходило в голову стыдиться, что её мать — еврейка. Она почти не помнила её, а приёмная мать тоже никогда не скрывала своего еврейского происхождения. Даже слегка гордилась им.

Ирина просто не задумывалась над тем, кто она — еврейка или русская. Она носила русское имя, учила закон божий, ходила в церковь. Но, оказывается, этого мало. Нужно было иметь русских родителей. Были же в классе немки, латышки, была француженка, и — ничего. С ними дружили, их любили, а её… Она незаконнорожденная… Это — правда. Мать Ирины не венчалась в церкви. Но она не была падшей, нет! Она была честная, хорошая… только очень бедная, поэтому и прислугой служила.

Откуда они узнали? Кто мог рассказать? Сама Ирина никогда никому об этом не говорила.

Откуда же они всё-таки узнали?

Ирина вдруг вспомнила первый приход в гимназию, разговор матери с Совой… Неужели это она, Сова?..

После второго урока девочек неожиданно распустили. По расписанию на третьем уроке должно было быть рукоделие. Но учительница заболела, и Сова обрадовалась свободному часу.

Обрадовались и девочки. С шумом сбегая по лестнице, они торопились разойтись по домам, словно боялись, что Сова могла раздумать и вернуть их. Ирине не хотелось идти домой раньше обычного. «Троица» отправилась к адмиральскому памятнику на берегу. Но с моря дул холодный ветер, у памятника было неуютно. Мраморный обелиск не защищал от ветра. Девочки забрались в беседку, в дальнем уголке сада. Здесь было лучше. Сюда не проникал ветер, никто не мог их увидеть.

И тут Мика и Зойка рассказали Ирине о том, чего она ещё не знала.

Оказывается, ещё за день до бала Патэ-Федотова пришла раньше всех и каждую девочку встречала новостью:

— Ой, что я знаю про Лотоцкую! Она — еврейка, крещёная, а её мать служила в кухарках… И Лотоцкая незаконнорожденная… её отец и мать в церкви не венчались! Ей-богу, девочки, правда! Я знаю!

Бурунова, когда услышала новость, торжествующе засмеялась и проговорила громко:

— Вот так первая ученица! Незаконнорожденная дочь кухарки да ещё еврейки.

— А потом Бурунова стала шептаться со своей «свитой», — рассказывала Мика, — и начала говорить, что нужно перестать с тобой разговаривать…

— Но мы даже и внимания не обратили, — уверяла Зоя. — Федотова вечно что-нибудь выдумывает!..

— Она сказала правду! — хмуро ответила Ирина. — Ты не знаешь. Это — правда.

— Ну и что ж!

— А то, что и вам не надо дружить со мной, вот что.

— Почему? Ты что, с ума сошла, Ирина? — удивились девочки.

— Потому что я… что обо мне говорят. Раз это правда…

— Значит, ты дружишь со мной потому, что мой папа доктор? А с Зойкой потому, что у её мамы модная мастерская? Да? Так?

— Совсем нет, что ты выдумала!

— А из-за чего? Из-за чего? — не отставала Мика.

— Не люблю вас — из-за того! — усмехнулась Ирина.

— Ну вот, видишь! Мы тоже тебя страшно не любим!

— А почему вы ничего мне не сказали, раз знали? И на бал утянули…

— Честное слово, ты не сердись, Иринка, мы просто не хотели тебя огорчать. Думали, ничего не будет, пошепчутся и перестанут. А они…

— Почему так, девочки, ну, пусть я еврейка — что тут плохого? — волнуясь, допытывалась Ирина.

— Не знаю, — помотала головой Зойка.

— А я, девочки, знаю! — задумчиво сказала Мика.

— Ну?

— Бедная ты — потому.

— Так ведь я не виновата!

— Конечно, нет, а только папа говорит, всегда так бывает… За что винить, я не понимаю…

— Я тоже! — поддержала подругу Зоя.

— Папа правильно говорит, — продолжала Мика, — у нас в прошлом году была еврейка в классе… она уехала, её отец — зубной врач. У них дача очень красивая была. И никто ничего не говорил. Бурунова даже к ним в гости ездила. А с тобой… Ух, дряни! — разразилась вдруг Мика и стукнула кулаком по скамейке. — Нарочно, на зло буду с тобой дружить! Зойка, мы ведь, ты и я, будем дружить с Ириной? Да? Давай поклянёмся, что будем дружить с ней всю жизнь!

— А как же иначе, — ответила Зойка. — Конечно, всю жизнь!..

ИЗ ПРОШЛОГО ИРИНЫ

Сплетня, пущенная в гимназии, действительно, имела большую долю правды.

И родная и приёмная мать Ирины происходили из еврейской семьи. Нищета заставила их родителей перейти в православие.

Окрещены были и все дети. Деду обещали помощь, если он окрестится, но он так и умер в нужде. Бабка осталась с шестерыми детьми одна. (Кормить их было нечем. Богатые евреи, раньше дававшие ей стирку белья, после крещения закрыли перед нею двери своих домов. Доведённая до отчаяния, бабка решилась убить себя и детей. Она затопила печь и закрыла трубу. Сама бабка и трое детей умерли от угара. С остальными отводились.

Для сирот началась тяжёлая жизнь. Они скитались по чужим людям, голодали, получали от кого попало толчки. Старшая жила сначала в няньках, потом стала кухаркой. Она до изнеможения работала, чтобы помогать сестрёнке, которую приютили бедные же люди. Старшей хотелось во что бы то ни стало выучить младшую. Но это не удалось. Сестра познакомилась с молодым конторщиком, они стали жить, не венчаясь, и вскоре умерли от чахотки почти одновременно. После них осталась девочка трёх лет. Это была Ирина.

Сначала она жила у второй тётки — тёти Фени. У той было пятеро своих детей, и кормить Ирину — лишний рот — ей было трудно. Целыми днями она кричала, ругалась, давала подзатыльники и своим детям и Ирине. Тётка была вдова и на жизнь зарабатывала шитьём.

Ирина очень скоро поняла, что лучше поменьше попадаться ей на глаза. Часами просиживала она в тесном углу между ящиком и печью на кухне. Там было пыльно, но тепло. Под печкой жил поросёнок — тётка откармливала его, чтобы потом продать, туда же приходил большой серый кот. Он тыкался мордой в лицо Ирины, мурлыкал и устраивался спать на её коленях.

Когда все садились за стол, Ирина оставалась в своём углу. Для неё сливались в чашку остатки супа, прибавлялся небольшой кусок хлеба.

— Жри! Когда я только избавлюсь от тебя! — шипела тётка, громыхнув жестяной чашкой.

Но вдруг всё изменилось. Однажды утром тётя Феня получила какую-то телеграмму, прочитала её, поглядела на Ирину и заволновалась:

— Господи, сколько на тебе грязищи-то! И волосы, как потник…

Она налила в корыто воды, посадила в него Ирину и жёсткой мочалкой принялась оттирать с неё грязь. Тело Ирины покраснело, вода стала совсем чёрной, а тётя Феня всё мылила и тёрла. Голову ей она скребла ногтями. Было больно, но плакать девочка боялась.

После мытья тётка расчесала густые спутанные волосы Ирины, надела на неё красное с оборочками платье, то, которое она носила ещё при матери. В этот день Ирину посадили обедать вместе со всеми. Не успели выйти из-за стола, как к крыльцу подъехала телега. Из неё вылезла полная, очень похожая на тётю Феню женщина. Это была её сестра, Мария Григорьевна. Она слегка волочила правую ногу. Тётки обнялись и заплакали. Потом приезжая, вытирая глаза, оглядела всех детей и спросила:

— Которая?

— Поди сюда, Иришенька, — ласково сказала тётя Феня.

Ирина подошла, новая тётя снова заплакала и обняла её.

— Сиротиночка моя… не пришлось увидеть маму твою… Сестра ведь любимая была, — всхлипывала она.

Ирина с любопытством рассматривала тётку, её волосы, свёрнутые на макушке шишкой, большие серые, покрасневшие от слёз глаза. Особенное внимание привлекала брошка на её груди — стрелочка с голубыми камешками.

Потом тётя Феня поставила самовар, новая тётя достала из чемодана разные вкусные вещи, и все сели пить чай.

За чаем Мария Григорьевна сказала, что она возьмёт Ирину к себе. Сестры чуть не поссорились.

— Сколько времени возилась, ходила за ней… обмывала, обстирывала, у своих кровных детей кусок выдирала изо рта да ей давала, а теперь — отдавай, — обиженно говорила тётя Феня.

— Да ведь ты сама писала, что тебе трудно, свои дети. А у меня — никого. Тебе же лучше, если я возьму её.

— Уж и не знаю, как… денег ведь она мне стоила.

— От матери-то осталось что-нибудь?

— Ровным счётом — ничего! — торопливо сказала тётя Феня. — Что было, то пролечила, а что осталось — в том похоронили. У девчонки и то ни платьишка. Всё моё.

Это была неправда. После смерти Ирининой матери остались вещи, но тётя Феня сложила их в свой сундук.

Долго ещё спорили сестры. Наконец, Мария Григорьевна решительно сказала:

— Вот что, Феня! Я не за сестриными вещами приехала. Мне их не надо. Осталось что или нет — твоё дело. Ты мне только девочку отдай. Одни мы живём с мужем, своих детей нет — вырастим племянницу.

На том и порешили. На другой же день Мария Григорьевна увезла Ирину к себе.

Ирина не забыла первой встречи с дядей, мужем Марии Григорьевны. Он вошёл в вагон, высокий, с седоватой бородой и густыми нависшими бровями.

— Ну, Федя, вот тебе дочка! — взволнованно сказала тётя.

— Гм… — неопределённо промычал дядя и вынул из кармана плитку шоколада.

— Ну, возьми… раз дочка. Что с тобой сделаешь? — строго сказал он.

Неизвестно почему, Ирина вдруг доверчиво подошла к дяде.

— Ты — папа! — уверенно проговорила она.

Дядя, смущённо и растерянно глядя на жену, положил тёмную большую руку на черноволосую голову Ирины и пробормотал:

— Экая… гм… гусёнок!..

Своих новых родителей Ирина сразу стала называть «папа» и «мама».

Новая мать полюбила Ирину, но девочке всё-таки жилось нелегко. Мария Григорьевна была очень вспыльчивой, раздражительной. В минуты гнева она не помнила себя. Злиться молча она не умела, ей обязательно нужно было сорвать на ком-нибудь зло. И она отводила душу: попадалась собака или кошка — она отшвыривала их пинком ноги: стояла близко тарелка или чашка — они обращались в черепки. Если она кроила что-нибудь и получалось неудачно, Мария Григорьевна приходила в ярость и, схватив недошитое, бежала к печке и бросала своё шитьё в пламя. После этого она сразу успокаивалась. Когда в доме появилась Ирина, тётка гнев свой стала обрушивать на неё. Ирина плакала. Это ещё более возбуждало в матери ярость, и она жестоко избивала девочку.

Мало-помалу Ирина научилась распознавать настроение матери, стала молча переносить побои. Избив, мать через несколько минут начинала плакать, сама умывала Ирину, прикладывала медные пятаки к синякам и давала что-нибудь вкусное. Но достаточно было незначительного повода, и снова поднимался крик, в руке матери появлялся ремень, а на спине и плечах Ирины вспухали багровые полосы.

Однажды такая порка кончилась плохо. Ирина потеряла сознание. Мать испугалась, бросилась к фельдшеру. С трудом девочку привели в чувство. С тех пор обмороки стали повторяться часто. Развилось острое малокровие. Мать поила девочку парным молоком, кормила, но продолжала бить.

Постепенно в Ирине развилось чувство страха перед матерью. Даже когда та была в добром настроении, у Ирины не пропадала насторожённость. Девочка побледнела, похудела, вытянулась, стала молчаливой, сдержанной, глядела исподлобья. За это тоже попадало. Мать не видела ничего плохого в том, что колотила Ирину. Считала, что это даже необходимо. Надо же из неё сделать человека!

— Ничего! — успокаивала она девочку. — Сколоченная посуда два века живёт, из одной две не будет, а ума прибавится.

Приёмный отец в воспитание не вмешивался. Всё время у него поглощала работа. Дома он бывал мало, возвращался по вечерам усталый, в глине. Редко-редко выдавался свободный вечер.

Как-то отец показал Ирине буквы. Читать научилась она быстро. Жадно ухватилась за книги — что под руку попадалось, всё читала.

Следить за чтением было некому. Отец всегда был занят, да вряд ли он представлял себе, что тут нужна какая-то система, а с матерью у Ирины происходили постоянные ссоры:

— Вот наказанье! Целыми днями только над книжками и дохнешь. Дылда-девка, а всё только бы читать. Брось сейчас же книжку, учись вышивать! Какая из тебя хозяйка будет, если ты ни сшить, ни приготовить!..

Но Ирина плохо слушалась. Мать выходила из терпения, вырывала из рук Ирины книгу и книгой же хлопала её по голове, по рукам, по спине.

— Я тебе дам, грамотейка! Садись, вышивай.

Ирина стала убегать с книжкой. Забиралась куда-нибудь в траву или в оставленный котлован и забывала обо всём на свете.

Мать, встревоженная её долгим отсутствием, бегала искала её, плакала:

— Утонула, наверно… Может, заблудилась.

И, когда Ирину, наконец, находили, ей снова доставалось.

Но в то же время мать очень любила, когда Ирина читала вслух.

— Мама, почитать? — предлагала иногда девочка.

— Какая-нибудь чепуха, наверно? Путного-то ничего и не пишут… Ну, маленько послушаю.

Это «маленько» продолжалось иногда и два и три часа, пока обе не уставали. Мать обычно, утомившись, засыпала, сладко похрапывая. Ирина начинала читать про себя. Наступала тишина. Мать внезапно просыпалась:

— Ну, чего не читаешь?

— Да вы заснули, мама!

— Полно врать-то! И не думала спать. Я ведь слышала, ты читала про…

И мать говорила об уже давно прочитанных страницах.

Если книга не нравилась, мать вставала:

— Ну тебя! Говорила, глупость одна. Брось сейчас же книжку! Пуговки вон лучше пришей к отцовской рубахе.

Но с мужем велись другие разговоры:

— Что же, Федя, ведь учить Иринку-то надо. Худо неграмотному… Люди скажут — взяли сироту, а не выучили… А грамотная будет, может, за инженера замуж выйдет.

Эта мечта — отдать Ирину замуж «за инженера» — крепко сидела в её голове.

Едва ли она и не была причиной того, что мать в конце концов решила отдать Ирину в гимназию.

— После муж твой нам спасибо скажет.

Отец не возражал против ученья Ирины. Но осуществить это было трудно. Там, где они жили, школ не было. Везти в ближайший город — дорого, да и как устроить Ирину? Оставить мужа одного Мария Григорьевна не могла, отдать Ирину на квартиру к чужим людям и дорого и жалко. Как она там будет? А вдруг заболеет? А если избалуется?

Наконец, вспомнили старинных знакомых, которые теперь жили в одном из недальних маленьких городов. Списались с ними. Знакомые согласились за небольшую плату взять Ирину к себе. Но нужно было держать экзамен в гимназию. Это тоже оказалось немаловажным делом. К экзамену надо готовиться, а где взять репетитора в этой глуши?

Семья в то время жила на маленькой захолустной станции. Начальник станции, телеграфист да фельдшер из села — вот и вся интеллигенция. Но на Иринино счастье приготовить её в гимназию взялся телеграфист. Ирина усердно принялась за ученье.

Отец успехами был очень доволен и при всякой возможности приносил ей книги.

МОЛЧАНИЕ

Ирина вернулась домой позже обычного. Мать готовила обед. Ирина подождала, когда мать закончит стряпню, и, слегка покраснев, спросила с дрожью в голосе:

— Мамочка, моя мама… которая умерла, почему она не венчалась с папой?

— Не на что было — вот и не венчалась, — сразу же и очень просто ответила мать. — Думаешь, венчаются даром? Дай-ка скалку! Попу заплати, туда-сюда, сколько денег надо? А где им было взять? Стали жить так. Я их ругала… «после, говорят, как разбогатеем — перевенчаемся, пока и так поживём».

— А я?

— Что ты? Родилась да и всё!

— Незаконнорожденная… — медленно, как бы про себя, проговорила Ирина.

— А ты помалкивай! — посоветовала мать. — Узнают, никто замуж не возьмёт. Конечно, неладно сделала покойница-мать твоя, да что сделаешь?.. Молода была, жизни не знала. А ты не болтай. Положим, и не скроешь, в метрике написано, что «рождённая вне брака дочь девицы такой-то».

— В гимназии уже узнали всё… — сказала Ирина. — И что прислугой была… — добавила она с усилием.

Мать испытующе посмотрела на неё:

— Ты, что же, стыдишься, что мы честным трудом зарабатывали себе кусок хлеба?

— Нн-нет… со мной девочки… не разговаривают. Ещё на балу…

— Ну и наплевать! — равнодушно сказала мать, мешая ложкой в кастрюле. — А не нравится — не бегай по балам, сиди дома… Принеси-ка скорей тарелку!

Больше Ирина не возобновляла разговора.

Прошло несколько дней. Ирина попрежнему аккуратно ходила в гимназию, но теперь она шла туда без радостного нетерпения. Она потихоньку входила в класс и садилась на своё место. С ней разговаривали только Мика и Зоя. Остальные упорно молчали. Бурунова вела себя необычно: она писала на уроках записки, перебрасывала их по партам, в перемену собирала вокруг себя девочек. Раньше ни она, ни Маковкина не принимали участия в общих играх. Теперь они затевали их сами.

Ирина чувствовала, что некоторые учителя тоже переменили к ней отношение. Стоило ей только повернуться на парте, уронить книгу или карандаш, как ей сейчас же делали замечание, удаляли из класса. Даже Мика заметила эту перемену:

— Чего они придираются к тебе? Ты же хорошо учишься…

Сова откровенно презирала Ирину, часто не отвечала на её вопросы и на каждом шагу делала ей замечания:

— Лотоцкая, вы не умеете себя вести. Вы — неприличны. Разумеется, вам негде было научиться хорошим манерам, но вы могли бы брать пример с ваших подруг…

— Мы ей не подруги! — с гримасой говорила Бурунова.

— Ах, дети, дети! — сладко улыбалась Сова.

Однажды Точная наука устроил письменную работу. Ирина быстро решила задачу. Переписав её начисто, она положила тетрадь на кафедру. Точная наука улыбнулся и потёр ладони:

— Изволили решить, госпожа Лотоцкая? Быстро, быстро! Да!

В следующий урок Точная наука принёс проверенные тетради, роздал их и, похлопывая по ладони тетрадью Ирины, обратился к ней:

— У кого изволили задачку списать, госпожа Лотоцкая, а? Не великолепно-с делаете! Да! Это не допускается, госпожа Лотоцкая!

Сова насторожённо вытянула шею.

— Я ни у кого не списывала, Иван Павлович, — встала Ирина. — Я сама решила.

— Вы бы, барышня, не лгали. Не великолепно-с, да. В прошлый раз вы не смогли решить задачу на это правило у доски. Я же вызывал вас… изволили забыть? А тут вдруг даёте тетрадку быстренько, и задачка решена правильно!.. И я…

— Честное слово, я сама! Я…

— Не перебивать, госпожа Лотоцкая! — повысил голос Точная наука. — Вы дурно стали заниматься и…

— Это неправда! Я не списывала! — крикнула Ирина, снова перебив математика.

— Боже мой! — простонала Сова и закатила под лоб глаза. — Лотоцкая! Как вы смеете говорить преподавателю — «неправда»?! Я сообщу о вас начальнице! Я вас из класса выведу!..

— Не списывала я! Не списывала! Я сама решила! — горячо твердила Ирина.

— Ну, что ж, раз госпожа Лотоцкая так упорно настаивает на том, что она самостоятельно решила задачу) — что ж, сделаем соответствующую оценку этой работы. Да!

Точная наука сел на стул, обмакнул перо и черкнул в тетради Ирины.

— Единица! — прошелестело в классе.

— Да! Единица! Не великолепно-с, госпожа Лотоцкая! Вы бы, барышня, лучше сознались… Пример дурной другим подаёте! Да!

Головы учениц повернулись в сторону Ирины. Отовсюду на неё смотрели насмешливые, злорадные лица.

Ирина молча, с потухшим взглядом, стояла за своей партой. Её вдруг охватило равнодушие…

«Пусть не верит — не надо. И все… как глядят… Пусть!»

С ДВОЙКОЙ

Перед рождественскими каникулами выдали табеля. Точная наука поставил Ирине в четверти двойку. По остальным предметам отметки были хуже, чем в первой четверти.

Было очень тяжело идти домой.

«Как мама будет ругаться! Бить будет…»

Ирина подошла к дому, открыла тугую дверь, поднялась по тёмной лестнице. Около своей двери она остановилась, стряхнула снег с пальто и вошла в квартиру. В тёмной прихожей никого не было.

— Кто там? — послышался голос отца из комнаты.

— Я, папочка!

Ирина разделась, повесила пальто и прошла в свою тёмную комнатку.

О ней помещалась только кровать. Ни стола, ни даже стула поставить было нельзя. На стене против кровати висела простая деревянная полка. На ней лежали учебники.

Она сняла с себя форму, повесила на гвоздик и надела полинявшее бумазеевое платьишко. Потом заглянула в двери, прислушалась. В квартире было тихо.

«Значит, мамы нет дома… — подумала она. — Пойду сразу к папе. Ой, попадёт мне сегодня!».

Ирина взяла четверть и пошла в другую комнату. Это была столовая. За перегородкой стояли кровати отца и матери, а между ними — большой старый комод. В столовой сидел отец и читал какую-то книгу.

Ирина остановилась у двери. Отец даже не поднял головы. Боясь заговорить, Ирина смотрела на отца, на его склонённую седую голову, на широкую бороду. Отец тёр пальцами нос.

«Трёт нос, значит, у него хорошее настроение», — подумала она.

— Папочка, мамы нет?

— В лавку ушла!.. — буркнул отец, не отрываясь от книги.

— А я… — у Ирины перехватило голос, — я… отметки за четверть принесла.

Отец отложил книгу и молча взял четверть. Увидев двойку по математике, он встал и заходил по комнате, дёргая бороду:

— Шалопайничаешь?

— Папочка! Математик не поверил мне, что я сама решила задачу… поставил единицу.

— Если бы хорошо занималась — не поставил бы!

Больше он ничего не сказал. Ирина знала, что разговор окончен, и, опустив голову, вышла из комнаты.

Она пошла на кухню и стала мыть посуду. Вскоре стукнула дверь, послышались шаркающие шаги. Это вернулась мать.

— Федя, Ирина-то пришла? — спросила она.

— Пришла… с двойкой! — сердито ответил отец.

— Ах, подлая! Где она? — шаги зашаркали к кухне.

Ирина съёжилась, побледнела и, схватив кочергу, быстро спрятала её за дверь. Мать в минуты гнева била Ирину чем попало. Она могла ударить её поленом, могла бросить в неё нож или вилку, стукнуть щипцами.

— Подлая! — искажённое злобой лицо матери показалось в дверях, — куска не доедаешь, тебя учишь, а ты… Мерзавка, чтоб ты почернела!..

Мать оглянулась, ища чем бы ударить Ирину, но ничего не было. Кочерга стояла за дверью, со стола Ирина уже успела всё убрать.

— Гадина! — кричала она. — Не говорила я тебе, что лучше к портнихе идти? Так покою не давала… «Учиться хочу, мамочка!» — передразнила она. — Учиться тебе надо! По улицам бегать, а не учиться. За учение-то двойки приносишь, а мы с отцом работай, как лошади. То тебе форму, то башмаки…

Ирина, опустив голову, молча мяла пальцами кончик коричневой ленты, которой была повязана коса.

— Рви, рви ленту-то! Даром достаётся, чтоб ты сгорела.

Мать подскочила и стала бить Ирину. Удары сыпались на голову, на лицо, на спину. Вот мать ткнула кулаком… Ирина почувствовала, что в носу стало горячо, и сейчас же крупными каплями по губам на платье полилась кровь. Ирина схватилась за нос.

— Лихорадка, проклятая… Ты чего? — испуганно крикнула мать, взглянув на Ирину. — Ой, Федя! Иди скорее! Доченька! Откуда кровь? Где больно? Да иди же скорее, Федя! — опять закричала мать, поддерживая Ирину. Та не могла выговорить ни слова.

— Давай холодной воды! Намочи тряпку! — отрывисто сказал вошедший отец. — Хуже зверя… А если бы убила?..

— Разве я хотела? Так только… поучить! — бормотала мать. — Иди, ляг! Я помогу тебе… полотенце вот мокрое… — суетилась она.

Отец помог Ирине подняться с полу и повёл её. Ирина хотела лечь на свою кровать, но отец повёл её дальше.

— На мою ляжешь. Воздуху больше… Я форточку открою!

Ирина легла, отец положил ей на лоб мокрое полотенце, снял с себя ватный пиджак, в котором всегда ходил дома, и накинул его на Ирину. Ей хотелось поймать руку отца, но она знала, что отец не любит никаких нежностей.

Подошла мать с виноватым лицом, села около кровати.

— Сердишься на маму? — тихо спросила она и вдруг заплакала. — Разве тронула бы я тебя пальцем, если бы не жизнь наша каторжная. За правоучение заплатить — отцову шубёнку продали, платье моё шерстяное. Отец… работает… старик, больной. Я — с одной рукой, с одной ногой. На тебя только и надежда… Вот вырастет… замуж за хорошего человека отдадим. Может, кормить на старости будешь…

Она высморкалась, вытерла глаза и продолжала:

— Замучилась ведь я! Сколько кланялась, чтобы тебя приняли… взятку пришлось давать. Пороги обивала, упрашивала. Плохо с ученьем нашему брату… Ходишь-ходишь, а с тобой и разговаривать не хотят. А пришла бы в шляпе, да был бы муж какой-нибудь полковник или магазин бы свой имел, небось и разговаривали бы иначе… Голова болит? Поди, в синяках вся? Себя я не помнила.

— Ничего… пройдёт!.. — сказала Ирина и приподнялась.

— Лежи, лежи! Куда ты? — остановила мать. — Ладно уж, чёрт с ней, с двойкой… Ты бы не захворала… Обедать будешь?

— Нет, я не хочу!

— Какой обед! — проворчал отец, косясь на мать. — Оставь её. Пусть уснёт… Пойдём!

— Ну, поспи, доченька! Встанешь — накормлю…

Мать вздохнула и вслед за отцом вышла из-за перегородки.

ИЗ ДНЕВНИКА ИРИНЫ

25 декабря 191… г.

Вот и каникулы. Думала, что буду писать с первого же дня, как нас распустили, но было некогда. То одно, то другое. Помогала маме белить кухню, мыла пол. А тут ещё давно начала вышивать дорожку на стол, и надо было её кончить.

Мама говорит, чтобы я делала всё сама, училась бы всему по хозяйству, потому что мне не на кого надеяться и потом, когда выйду замуж, надо уметь всё делать. А я не хочу замуж. Многие девочки мечтают о замужестве, говорят, какие у них будут женихи, а я не понимаю, зачем им это надо?

Нет, я не хочу замуж! Мне бы только скорее кончить гимназию. А потом я поеду в деревню и буду в школе учительницей. Буду жить одна. Ах, скорее бы! Я часто мечтаю о том, как я буду учить ребятишек, жить в школе… По вечерам мне придётся поправлять тетради. А потом я сяду около печки, возьму книжку и буду читать. И я сделаю так, чтобы меня мои ученики любили, чтобы не было, как у нас в гимназии.

26 декабря.

Если бы мама узнала, что я пишу дневник, мне бы здорово попало! Но я соврала, сказала, что задали много уроков и мне надо заниматься. Я знаю, что нехорошо врать, а приходится. Вот папе я не соврала бы, но он никогда не спрашивает, что я делаю. Я очень люблю папу, хотя он мне и неродной. И за что люблю — не знаю. Мне всегда хочется обнять его и рассказать ему про всё — про гимназию, про девочек, про то, что со мной не хотят разговаривать, но я боюсь. Он и не кричит и не бьёт меня, а как-то посмотрит только, и сразу мне станет страшно. Всё-таки я его люблю. И мне жалко, что он всегда больной.

Вчера у нас были славильщики. Пришли рано, ещё темно было, и мы только собирались пить чай. Маленькие такие мальчишечки, а один совсем курносый, белобрысенький, и шубёнка у него расстёгнута, наверно, чтобы новую рубашку было видно. Мама сказала: «Садитесь, чаем напою. Поди, замёрзли». А тот, курносенький, серьёзно так ответил: «Чаи некогда распивать. Сколько домов надо обойти». Вот смешной! Как будто это работа! А когда они пели «рождество твоё», им надо было говорить: «волсви же со звездою путешествуют», а они: «волки же со звездою путешествуют…»

А потом к нам пришёл священник с дьяконом тоже славить рождество. Они каждый праздник ходят. Мама увидела их в одно и сердито сказала: «Вот! Несёт уж чёрт долгорясых, Федя, готовь полтинник!» А когда они вошли, она стала кланяться: «пожалуйте, батюшка, пожалуйте, отец дьякон!» Когда они отслужили, мама пригласила их к столу. Они выпили по две рюмки водки, поели баранины и ушли. В дверях мама сунула батюшке полтинник. Он посмотрел на него и положил в карман. А мама ушла в комнату и оттуда закричала:

— Иринка, неси тряпку! Гляди, как наследил, холера его возьми.

Это она про дьякона-то! Мама всегда ругает священников, а папа молчит и усмехается. Папа не ходит в церковь, а мама иногда только. А вот я хожу каждую субботу и воскресенье, а если не пойти, — запишут, потом Сова начнёт отчитывать!

Я как-то спрашивала маму, почему она ругается, а в церковь всё-таки ходит. Ведь у неё нет никакой Совы… Я бы не ходила, если бы не заставляли. А мама вздохнула и говорит: «Не ходила бы, да горе заставляет!» Я опять: «А бог накажет, если не ходить в церковь?» Тут она рассердилась: «Халда! Тратим на тебя деньги, учим, а ты как была халда, так и осталась. Ни бог, ни чёрт не поможет и не накажет. Люди накажут!» Как же это? Наверно, я, действительно, дура, что ничего не понимаю. Мне только кажется, что ни папа, ни мама не верят в бога. А я верю? Не знаю.

27 декабря.

Никто не знает, какая у меня радость и какой у меня был день вчера. Мне некогда было даже записать в дневник. Делаю это сегодня. Не знаю только, с чего начать. Ну, с самого утра. Напились мы чаю, я убрала посуду и прямо не знала, за что взяться. Скучно было — ужасно! Ходила-ходила из угла в угол так, что мама даже закричала: «Что ты, как неприкаянная, ходишь? Дела найти не можешь?»

Я подошла к окну и стала смотреть на улицу. Ночью снег шёл, и улица сделалась такая ровная и белая. А на крыши будто кто чистые салфетки постелил. По улице ходят люди нарядные, весёлые, около наших ворот ребятишки накатали огромный ком снега, вывозились все в снегу, замёрзли, а домой не уходят. Мне тоже захотелось на улицу, но, во-первых, мама бы не отпустила: «нечего подмётки зря шаркать — не даром достаются», а, во-вторых, я подумала, что всё равно я одна и мне и на улице будет так же скучно, как дома.

Так я стояла и думала о невесёлом и вдруг вижу — к воротам санки подъезжают и останавливаются. А из санок — Мика.

Я даже глазам не поверила, думаю, — к кому это она здесь? А она посмотрела на номер дома, помахала рукой какому-то мужчине в золотых очках, что-то ему сказала и — прямо в ворота. У меня сердце забилось. Санки стали отъезжать, а через минуту в нашу дверь послышался стук. Я и обрадовалась, и испугалась. Значит, Мика ко мне приехала, а что скажет мама? Ведь она всегда говорит, что не позволит, чтобы ко мне ходили разные «вертихвостки», а какая же Мика вертихвостка? Ну, я стою и не знаю, что мне делать, а мама — она спала — выходит из комнаты и говорит: «кого это чёрт несёт? Иди, открой, не слышишь, что ли? Уснуть не дадут!» Мне ещё хуже стало, думаю, как она погонит Мику… Стыдно! А та опять стучит. Я побежала, открыла. Мика смеётся: «Не ждала? Я нарочно тебе не сказала, что приду, а я уже давно решила. Ну, что же ты меня не приглашаешь?» А у меня душа замерла. Бормочу что-то и не знаю что. В это время мама вышла в прихожую — заспанная, растрёпанная и на Мику смотрит неласково. А она, будто и не замечает, сняла шубку и к маме: «Здравствуйте, тётичка, я пришла с вами познакомиться и с праздником поздравить. Я — Мика Огнева, Ирина моя подруга». Да сразу маму, обняла за шею и чмок в губы. И при этом сказала: «Ирина — счастливая, у неё есть мама, а у меня нет» и вздохнула. Я смотрю на маму, а у неё лицо сразу переменилось: стало ласковое, хорошее такое, даже красивое. Я и не знала, что мамино лицо может быть таким красивым. Она так хорошо приняла мою Мику, что лучше и быть не может. Всё время разговаривала с ней и угощала самым лучшим, что у нас было.

Мика — удивительная девочка. Как-то она сумела подойти к маме, и я знаю, что она не подлизывалась, а всё у неё было искренно. Мама ей понравилась, она сама мне сказала и прибавила: «ты, Иринка, не сердись, но, знаешь, просто не верится, чтобы она могла ругаться и бить тебя». Что мне было отвечать? Я Мике всё рассказала, и я ведь не лгала, а правду говорила. Конечно, не всегда мама злая, а только мне тяжело приходится, когда она разозлится. А это бывает чаще, ну, и забываешь, когда она бывает доброй.

Мика осмотрела всю нашу квартиру, удивилась: «Вот у вас самая простая обстановка, а так чисто. Гораздо чище, чем у нас». Мама засияла. Мика сидела у нас долго, а потом… потом случилось самое удивительное. За ней приехали санки, и Мика упросила маму отпустить меня к ним. Я никак не думала, что мама согласится, но она сказала: «пусть едет, только обратно проводите её». Я в одну минуту надела форму (всё-таки это самое лучшее платье из всех, что у меня есть), мы расцеловались с мамой, сели в санки и поехали. И я с трёх часов дня до десяти вечера пробыла у Мики. Ах, как у неё хорошо! Квартира большая, красивая, тёплая, а лучше всего Микина комната. Мне прямо стыдно стало, что я показывала Мике свой чулан «без окон, без дверей». Вся комната у Мики — белая. А мебель светлоголубая и вся одинаковая — и кровать, и стулья, и диван, и книжный шкафик. Книг у неё полно и все в красивых переплётах. Так бы я их все перечитала! Я сказала Мике, что у неё — самая прекрасная комната на свете, а она засмеялась и говорит: «Это что, ты бы посмотрела у Буруновой! У неё целых две комнаты — одна голубая, другая розовая. Мебель вся мягкая, шёлковая. Я один раз была у нее и видела».

Я не могла оторваться от книг, и Мика предложила мне брать их читать.

Я сказала Мике, что, когда кончу гимназию, обязательно уеду в деревню и буду учительницей. Мика говорит, что ей хотелось бы быть врачом, как её папа, но что, «наверное, ничего не выйдет, я какая-то пустая, а папа говорит, что я своенравная». Нет, Мика не пустая. Неправда, она на себя наговаривает. Если бы сказала это Зойка, я бы поверила. Кстати, она тоже должна была придти вчера к Мике, но почему-то не пришла. Мы жалели, что её нет, но всё-таки было очень хорошо. И папа у Мики хороший. Даже играл с нами. Мы его заставляли всё время жмуриться, он никак не мог поймать нас. А Вера Владимировна, Микина гувернантка, мне не понравилась. Пока мы сидели за обедом, она всё время: «Мика, вы слишком громко смеётесь», «Мика, уберите локти со стола»… Мика её зовёт «жужелица», и — правда — жужжит всё время. Меня осмотрела всю, как я пришла, поджала губы и потом уже не замечала, как пустое место. Мне было очень неловко сидеть и слушать ее замечания Мике, как, будто она мне их делала. Она чем-то нашу Сову напоминает, эта «жужелица». Словом, я рада была, когда кончился обед и мы ушли с Микой в её комнату. Разговаривали без конца обо всём, об учителях, о девочках… Я даже пела — так мне было хорошо. Микин папа спросил: «почему же вы, барышня, в музыкальную школу не идёте? Голос у вас хороший, надо развивать». Я ответила: «да так… не иду». А на самом-то деле совсем не «так». О музыкальной школе я мечтаю давно, но мама сказала, чтобы я выбросила это из головы, «Ты, говорит, подумала, где мы денег наберёмся? За гимназию и то с грехом пополам платим, во всём себе отказывать приходится… И без музыки проживёшь!»

Я и перестала говорить. Что ж, мама права, это только богатые могут учиться везде, где захотят. А всё-таки мне очень, очень хочется, и я часто по ночам об этом думаю.

Всё-таки у меня вчера был очень хороший день. Я даже про свою обиду забыла. И сегодня, когда встала и когда начала писать, у меня было хорошее настроение. А вот сейчас снова делается грустно. И сразу расхотелось писать. Потому что по-настоящему хорошего у меня ничего нет и никогда не будет.

31 декабря.

Как мне тоскливо! Я несколько дней не писала ничего. Новостей нет, а повторять одно и то же, что мне скучно и тоскливо, не хочется. Книжки, которые принесла от Мики, прочитала, а больше нет, да мама и не позволяет, говорит: «лучше вышивай или вяжи кружева, больше толку, чем в твоих книжках». А я люблю читать.

Я и на уроках в гимназии читала. Это нехорошо, но мне как-то всё равно. Девочки меня не любят; никто со мной не разговаривает. Учителя меня тоже не любят. Придираются, делают замечания, иногда совсем зря. Конечно, не все так. Геннадий Петрович не придирается, смотрит на меня всегда ласково, разговаривает со мной, но я сама избегаю. Зачем? Раз все так, пусть и он. Всё равно и он станет таким же. Я теперь и учиться плохо стала. Не потому, что мне лень, а просто не могу. Со мной бывает, что я хочу заниматься, хочу хорошо приготовить уроки, но ничего у меня не выходит. Вспомню всё и… Знаю ведь — меня никто не любит. И как бы правильно ни отвечала, всё равно на меня будут смотреть так, как будто я дохлую крысу съела. Они делают так, а мне хочется сделать наоборот, на зло. И я делаю. Чем это кончится — не знаю, но я не могу иначе, не могу, не могу. Все они мне противны. Я не понимаю, что позорного в том, что я родилась от еврейки. Я и молиться пробовала, но тоже всё остаётся по-старому. А вдруг правда, что бога нет? Есть или нет? Если спросить у батюшки? Я как-то набралась храбрости и у папы спросила. Он посмотрел на меня странно — не сердито и не ласково, а как-то непонятно и сказал:

— Будет тебе забивать пустяками голову!

А что это значит? Что он назвал пустяками — я не поняла. Так и не узнала ничего.

6 января.

Вот и каникулы кончились. Завтра в гимназию… Войду я в класс, и опять никто на меня не взглянет, не скажет ни одного слова. Как будто меня вовсе нет. Только Зоя и Мика… А может быть, и они… Нет, они обе хорошие. А вдруг я приду, и все девочки со мной заговорят, как раньше? Только нет, не будет так. Все меня ненавидят…

Очень мне тяжело. Прямо ничего делать не хочется.

ПОСЛЕ КАНИКУЛ

Ирина пришла в гимназию рано. В классе ещё никого не было. Она села на своё место и стала ждать. Надеялась, что, может быть, всё изменится и девочки снова будут разговаривать с ней. Ведь могло же так случиться!

Стукнула дверь. Ирина оглянулась. Вошла Кропачёва, весёлая, в новой форме. Но, как только увидела Ирину, лицо у неё сразу стало неподвижным. Она быстро прошла мимо и села на свою парту.

— Значит, всё по-старому… — подумала Ирина и низко наклонилась над книжкой.

Девочки входили одна за другой, шумно здоровались, разговаривали.

Она больше не поднимала головы, пока не пришла Зойка.

Ирина радостно повернулась к ней. Но Зойка как-то смущённо кивнула головой, положила на парту книги и сразу отошла к другим девочкам. Через несколько минут она взяла свою сумку и, не сказав ни слова, пересела к Насоновой.

Ирина ещё ниже наклонила голову.

Вбежала Мика. Она обняла Ирину, смеясь, прижалась к её лицу щекой.

— Смотри, какая я холодная. Я тебя заморожу. Да что с тобой, Иринка? У-у, бука! Ты чего? — удивлённо спросила она, видя, что подруга ни одним движением не отозвалась на её ласку.

— Ничего! — ответила Ирина.

— Как ничего? Ты сердишься на меня? А Зойки нет?

— Вон она. И ты иди к ней!

— Ничего не понимаю! — пожала плечами Мика и крикнула:

— Зойка! Иди-ка сюда!

— Я, Мика… я здесь теперь буду сидеть, — краснея, отозвалась Зойка.

— А-а! Вот как! Идём за доску, мне надо с тобой поговорить! — потребовала Мика.

Зоя неохотно поднялась и с опущенными глазами прошла за доску.

Сначала Ирина не слышала их разговора. Из-за доски были видны Зойкины ноги. Носком туфли она ковыряла пол. Потом донёсся возмущённый голос Мики:

— …Стыдно… Что же, что весь класс… А когда над тобой смеялись — Тебе было хорошо? Ну и пусть, я не боюсь… Нет? Ну, ладно!

Мика с поднятой головой вышла из-за доски, села с Ириной и громко сказала:

— Зойка больше нам не подруга — ни тебе, ни мне.

После каникул Ирина совсем перестала готовить уроки.

Мика всячески старалась её развлечь, уговаривала, но она не хотела ничего слушать.

— Ничего ты не понимаешь! Оставь!

Измена Зойки подействовала на неё сильно. Даже к Мике она стала относиться недоверчиво, подозрительно, каждый день ждала, что и Мика перейдёт на сторону класса. Между ними происходили частые ссоры. Вспыльчивая Мика обижалась на несправедливые придирки Ирины, но тут же остывала и снова становилась ласковой.

— Не надо ссориться, Ирина! — говорила она. — Я ведь тебя очень люблю.

Но бывали дни, когда Ирина вела себя по-другому. Она громко смеялась, ходила по классу с высоко поднятой головой, бегала по коридорам, предлагала Мике такие шалости, что Огнева, очень охотно участвовавшая в разных проделках, только качала головой:

— Смотри, Ирина! Попадёт. Ты ведь знаешь, как тебя не любят!

— Ну вот, ты сама говоришь, что меня не любят. И не надо и пусть не любят. И ты не люби!

В такие дни единиц и замечаний бывало больше. Раз одна девочка из другого класса дала ей две книжки Пинкертона. Ирина прочитала их запоем и с тех пор сама доставала эти книжки у старика-газетчика, торговавшего газетами на углу, около кондитерской. Книжки можно было возвращать старику. Он брал по пятачку залога за каждую.

Ирина стала отдавать старику все свои карманные деньги. Иногда он давал ей книжки в долг. Она читала дома, говоря, что готовит уроки, читала в классе во время урока, пряча книжку в учебник. Читала в перемены. Прочитав книжку, она подолгу сидела на одном месте и мечтала. Ирина воображала, что вместе с Пинкертоном она мчится с бешеной скоростью в автомобиле и спокойно кладёт руку на плечо убийцы, уже занесшего нож над своей жертвой. Она видела себя женой замечательного сыщика. Он рассказывает ей о страшном преступлении, она помогает распутывать его… Какая необыкновенная жизнь! Тут красавица с распущенными волосами в ужасе простирает обнажённые руки, моля о пощаде, а дуло револьвера безжалостно направлено на нее. Там связанный молодой человек, с ниточкой пробора на голове, во фраке и лаковых ботинках, томится в подземелье, связанный крепкими верёвками, а большие крысы бегают по его лицу, по всему телу.

И не одна только Ирина увлекалась этими книжками. Читали их многие. Во время уроков под партами шёл обмен. В один конец класса посылалась «Адская месть», оттуда передавали «Украденное ожерелье».

Мика неодобрительно относилась к этому увлечению:

— Какая чепуха! Есть же другие книги — лучше. Неужели тебе нравятся эти глупые книжонки?

— Нравятся! — коротко отвечала Ирина.

Однажды перед уроком французского языка Ирина дочитывала последние страницы «Графа-убийцы». Книжка была в ящике парты.

Вошла француженка, мадам Пикар. Склонив по-птичьи набок голову в рыжем парике, она шла по классу и, улыбаясь, отвечала на нестройное «bonjour, madame»[6]. Ирина поднялась с места, но продолжала читать.

Она читала и тогда, когда мадам Пикар, расправив многочисленные оборки своего сиреневого платья, уселась на стул. Француженка открыла журнал, пробежала глазами по фамилиям девочек, потом подняла лицо. Взгляд её остановился на склонённой голове Ирины:

— Mademoiselle Лотоцкая, dites vous la poésie![7]

Ирина вздрогнула и встала. К этому уроку была задана басня Лафонтена «Стрекоза и муравей». Дома Ирина рассеянно прочла её и захлопнула книгу.

— Смелее, mademoiselle! Bon courage! «La cigale et la fourmi», fable par Lafontaine[8].

— «La cigale et la fourmi», fable par Lafontaine… — повторила Ирина.

— Bien, dites![9]

— Ayant chanté tout l’été…[10]

Ирина остановилась и закусила губы. Она старалась вспомнить дальше. Но вместо басни перед ней прыгали строчки: «Граф стоял с сверкающими гневом глазами…» «На его бледном прекрасном лице ярко горели глаза…»

— Ну, ну, дальше.

— Ayant chanté tout l’été.

— Уже сказали! Дальше!

В классе послышался сдержанный смех. Ирина покраснела. Лицо у неё стало злым.

— Тссс, mesdames, — француженка приложила к губам палец с блестящим розовым ногтем.

— Ayant chanté tout l’été.

Se trouva fort dépourvue[11].

— Quand la bise fut venue[12], — самоотверженно старалась выручить подругу Мика.

— Quand la bise fut venue. Да повторяй же, — шептала она, пряча лицо в книжку.

— Quand la bise fut venue… — повторила Ирина и снова замолчала.

— Но вы не знаете басни, mademoiselle! Вы не потрудились приготовить урока. Très mal. Asseyez vous[13], — недовольно сказала француженка.

Ирина села. С передней парты на неё насмешливо блеснули очки Буруновой.

В первый момент Ирине было стыдно до того, что на глазах выступили слёзы. Она несколько минут сидела с опущенной головой, потом, успокоившись, снова потянула из парты книжку.

Читая, Ирина забылась и совершенно не замечала, что делается в классе. Мика уже несколько раз, предупреждая, подтолкнула её локтем. Ирина ничего не слышала, не видела.

В классе между тем происходило вот что.

Басню читала Бурунова.

Пикар сначала издали поглядывала на Ирину. Потом молча встала, направилась к окну. От окна — вдоль парт. Затем прошлась до двери и оттуда, обогнув «Камчатку», бесшумно подошла к Ирине. Заглянула через её голову и стремительным движением выхватила из рук оторопевшей Ирины книжку.

— Oh la, la! — пропела мадам Пикар, — Пинкертон? Charmant! Charmant![14] Я покажу эту книжку Ольге Генриховне.

Отставив наманикюренный мизинец, француженка двумя пальцами взяла за самый уголок книжку и отправилась на место. Урок продолжался.

— Я же тебя подталкивала. Вот опять замечание, — говорила в перемену Мика. — Ты стала совсем плохо учиться. Не читай ты, бога ради, этих мерзких книжонок. Давай вместе готовить уроки.

Ирина махнула рукой:

— К чему? Всё равно!

Неприятности продолжались. Через несколько дней на уроке закона божия Ирина снова оскандалилась.

Законоучитель, отец Александр, объяснял очередной урок. На его уроках класс чувствовал себя более или менее свободно. На каждой парте занимались своим. Кто рисовал, кто уткнулся в книжку, на «Камчатке» о чём-то шептались. Телятникова сосала конфеты, делала из бумажек крошечные лодочки и ловко стреляла ими в девочек. Колобова дремала. Зойка что-то писала, а Ирина и Мика увлеклись игрой в крестики.

Отец Александр говорил, глядя в окно на шпиль кирки. Слабый, дребезжащий голос его звучал монотонно. Голова тряслась. Ему было лет семьдесят, но он никогда не садился во время урока. Стоял прямо, держась за спинку стула растопыренными восковыми пальцами с жёлтыми ногтями. Время от времени медленно поднимал руку и приглаживал свою седую, с прозеленью бороду. Эта борода делала его похожим на апостола Павла, каким он был изображён на иконостасе гимназической церкви. Полуприкрытые толстыми, как бы опухшими, веками глаза, казалось, ничего не видели. Но это только казалось.

— Что учили… на сегодня? — спросил он негромко. Он говорил, отдыхая после каждых двух-трёх слов.

— «Верую», батюшка!

— Так. Отвечать будет… — он помедлил, пошевелил заросшими губами. — Отвечать будет Лотоцкая… Ирина.

Сердце у Ирины заколотилось. «Верую» она не знала. Она испуганно взглянула на батюшку, проглотила слюну.

— Отвечайте!

Руки Ирины нервно дёргали чёрный передник. В классе было тихо. Батюшка смотрел в окно. Ждал. Вдруг она почувствовала толчок, и перед ней на край парты медленно и осторожно легла раскрытая книжка. Ещё один быстрый взгляд на законоучителя. Он попрежнему смотрел в окно.

— Читай же! — шепнула Мика.

Кося глаза на книжку, Ирина прочитала «Верую». Замерли последние слова молитвы. У Ирины горели щёки.

— Прошло? Заметил или нет? Чего он молчит? — мучилась она.

И вдруг:

— Так. По книжке-то… хорошо, а теперь попробуйте… без книжки!..

Негромкий, дребезжащий голос оглушил Ирину. Класс сдержанно засмеялся.

— Из старого расскажите… Заповедь… вторую.

Заповеди Ирина помнила, начала читать, но от волнения, от стыда она спутала трудный текст.

— Да нет… чего уж там. Не знаете… вероятно?

— Я, батюшка, знаю! «Елика на воде под землёю… елика на земле под водою»…

— Да нет уж… довольно. Сядьте. Плохо… очень. По знаниям вашим… тройку заслу… живаете.

Дружное «ах» пробежало по классу. Тройка! По закону — тройка! Неслыханно! Даже самые плохие ученицы имели четвёрку. А тут…

СВОБОДНОЕ СОЧИНЕНИЕ

Уже несколько уроков подряд Геннадий Петрович внимательно посматривал на Ирину. Она делала вид, что не замечает. Раза два учитель вызывал её, она отказывалась отвечать:

— Я не знаю урока.

Геннадий Петрович укоризненно качал головой, но отметки в журнале не ставил. Не зная, что случилось с Лотоцкой, он ждал, что она сама подойдёт к нему и всё расскажет. Но Ирина, наоборот, упорно избегала встреч с ним. «Он не знает… А узнает — станет, как Сова, как другие», — думала она.

На одном из уроков Геннадий Петрович, рассказывая о Тредьяковском, читал отрывки из его стихов:

Девочки заливались смехом, Геннадий Петрович тоже добродушно смеялся. Ирина сидела безучастная, с неподвижными глазами.

Внезапно она услышала:

— Лотоцкая!

Ирина вяло поднялась.

— Что с вами? Вы нездоровы?

Тоненький голос Геннадия Петровича звучал мягко. Ирина взглянула исподлобья. У него было ласково-озабоченное лицо.

В груди Ирины что-то дрогнуло, слёзы подступили к горлу. Захотелось рассказать Геннадию Петровичу всё, всё, но в этот момент она услышала чьё-то хихиканье, увидела злобные глаза Буруновой, и, вздёрнув голову, Ирина холодно ответила:

— Я здорова.

После звонка учитель подозвал Мику и ушёл вместе с нею. Она вернулась только в конце перемены — разрумянившаяся, с блестящими глазами. Подсев к Ирине, она шёпотом сказала:

— Я тебя очень люблю, Иринка. Всё наладится. Зачем ты так сказала Геннадию Петровичу? Он хороший…

— Ну и прекрасно! — мрачно сказала Ирина, отодвигаясь от Мики. — Для тебя все хорошие.

И, подозрительно всматриваясь в лицо подруги, спросила:

— О чём это ты разговаривала с ним?

Мика, не моргнув глазом, ответила:

— Да так, ни о чём. Просто я спрашивала его, когда же он меня вызовет. Он ведь меня уже целый месяц не спрашивал. Ну, он обещал вызвать на этой неделе.

В большую перемену Мика и Ирина пошли в длинный полутёмный коридор около лазарета и там сели на скамью. Девочкам хотелось побыть одним.

— И всё-таки ты делаешь нехорошо, Ируся. Подумай, что будет? Останешься ты на второй год… Мать не даст тебе учиться. Хочешь, я поговорю с ней или попрошу папу?

— О чём ты будешь говорить с ней?

— Да обо всём! Как у тебя в классе… Я скажу, что ты не виновата и…

— Так она и стала слушать тебя. Сразу закричит!.. Нет, Мика. Ничего не выйдет!

— Тебе обязательно надо подтянуться. Хоть на тройках проехать… Ну, пусть одна переэкзаменовка…

— Брось, Мика. Не могу я. Надоело… Всё надоело. И все… Я их видеть не могу. Знаешь, сижу дома, думаю, думаю… Геннадия Петровича вспомню. Возьму книжки, начну уроки готовить. А тут мама… ругается, что я опять за книжки взялась, читаю только целый день, а дома ничего не делаю… А когда двойки, она опять меня ругает. И ещё так бывает. Сяду заниматься и вдруг подумаю про Сову, про Бурунову, про всех… Вызовут меня — страшно сделается, что не знаю урока, а потом опять не хочется ничего делать. Всё зря. Ничего не выйдет. Всё равно… Всё равно, Мика. Мне так тяжело… Мне прямо… жить не хочется… — шёпотом закончила Ирина и вдруг расплакалась.

— Ну, Ириночка, не плачь! Может быть, пройдет… Я-то ведь тебя люблю.

— Да, ты… я знаю… только и тебе попадает… из-за меня. А другие? Сова… Как будто нос хочет мне откусить… Зойка… ушла. За что? Что я ей-то сделала?.. Стыдится даже разговаривать со мной.

— Дрянь она, вот что! Не плачь.

Перемена кончилась. Надо было идти в класс. Ирина вытерла лицо. Девочки стали подниматься по лестнице.

— Сейчас рисование. Опять Васька Аполлоново копыто принесёт… Вот надоел! Всю зиму то ухо, то глаза, а теперь эта нога проклятая! — недовольно сказала Мика.

Ирина неожиданно рассмеялась сквозь слёзы:

— А я не буду рисовать ногу!

— Ну да, не будешь! Васька тебе…

— Не буду! Не буду и не буду! — упрямо повторила Ирина.

— Он тебе устроит «не буду». Опять налетишь, Ирина!

— Пусть!

Василий Алексеевич, действительно, принёс гипсовую ступню.

— Эта ступня — слепок с античной скульптуры. Здесь важно соблюсти верность натуре. Схватить её характер, правильно дать светотени… — начал объяснять он.

Учитель поставил ступню на возвышение и обошёл девочек. У всех были приготовлены тетради, мягкие карандаши, резинки. Он сделал два-три замечания уже начавшим рисовать. Около парты Ирины задержался.

Сдвинув брови, она внимательно разглядывала ступню.

Василий Алексеевич передвинул тетрадь под её руками.

— Не держите так косо тетрадь. Рисунок должен разместиться вот так и так, — карандашом наметил он точки.

Потом он ушёл на своё место, вынул из кармана записную книжечку и стал что-то писать.

Время от времени он поднимал голову и оглядывал девочек:

— Телятникова, спрячьте язык!

Девочки засмеялись. У Телятниковой была привычка высовывать язык, когда она рисовала или писала.

— Тише, девицы!

Ирина склонилась над своей тетрадью и усердно рисовала.

— Ирина, брось!

— Не мешай, Мика!

Ирина рисовала грозу. На рисунке уже появилась тёмная туча. Потом — трава и цветы, пригнутые ветром. Она уже нарисовала мальчика, бегущего по дороге, и принялась за девочку. Они спасались от дождя.

— Спрячь. Идет… — шепнула Мика.

Но Ирина даже не подняла головы. Учитель снова обошёл класс и снова остановился около Ирины.

— Это… это что? — изумился он. — Где ваш рисунок, Лотоцкая?

Ирина встала.

— Вы что же? Не рисовали?

— Нет, рисовала.

— Это?

— Да.

— Нет, это безобразие, госпожа Лотоцкая! Я поставлю вам единицу. Вы должны рисовать ступню, а вместо этого у вас какая-то чепуха. Единицу! Единицу!

И учитель поспешно пошёл к кафедре, но, дойдя до половины дороги, вдруг вернулся.

Он снова взял тетрадь Ирины и стал разглядывать рисунок, то приближая его к глазам, то отодвигая.

— Гм… Очень недурно! Создаётся впечатление ветра. Так. Трава, туча… так. А это? Что же вы делаете, Лотоцкая, — сердито сказал он, — как вы руку у мальчика нарисовали? Ведь если её разогнуть, то она будет длиннее самого мальчика. Это надо так…

Он нагнулся над партой, взял из пальцев Ирины карандаш. Несколько штрихов, и рисунок был исправлен.

— Вот как надо! А в общем у вас есть способности, Лотоцкая. Да. Есть.

И спохватился:

— Но единицу я вам всё-таки поставлю. За своеволие. Вы в гимназии и должны подчиняться установленной программе.

Время шло. Бойкот продолжался. Класс попрежнему не разговаривал с Ириной, попрежнему изводила Сова. Учителя придирались из-за всяких пустяков.

Дома ругалась мать, хмурился отец, просматривая дневник Ирины. Не было ни одной недели, чтобы в дневнике не появлялись единицы, двойки, замечания.

Ирина хотела было всё рассказать отцу, но едва она начала, как он сейчас же оборвал её:

— Ерунда! Не хочешь учиться!..

Всё это становилось для Ирины невыносимым. В последнее время она перестала даже оправдываться, просто молчала. Когда Сова предъявляла Ирине очередное обвинение, она смотрела на неё таким замученным взглядом, что Сова обрывала своё шипение и поспешно отворачивалась.

Но вскоре всё неожиданно кончилось. Началось это на уроке русского языка.

Как-то Геннадий Петрович предложил девочкам написать домашнее сочинение на вольную тему.

— Пусть каждая из вас напишет, о чём хочется! — сказал Геннадий Петрович. И посмотрел, может быть случайно, на Ирину.

Та чуть сдвинула брови и опустила голову, тут же решив, что ничего писать не будет.

Но сочинение не выходило у неё из головы. За день до подачи тетрадей она неожиданно для себя села вечером к столу и, не отрываясь, писала до глубокой ночи. Она описывала всю свою жизнь. Побои с ранних лет, одиночество и унижение, всё то, что она пережила во время бойкота и после. Лицо её горело, с пера на тетрадь ежеминутно капали густые кляксы, но она не обращала на это никакого внимания.

Мать ворчала:

— Сроду не видала, чтобы до полночи уроки решали. Чепуху какую-нибудь пишешь. Иди чай пить да ложись спать.

— Я не хочу, мамочка! — не поднимая головы, отвечала Ирина.

Мать, наконец, отступилась. Ирина дописала последнюю строчку и, не перечитывая, закрыла тетрадь. Она не могла уснуть всю ночь. Утром Мика спросила:

— Написала сочинение?

— Написала, — неохотно ответила Ирина. — Только я всё равно подавать не буду.

Мика ничего не сказала, но перед самым уроком, когда Ирина на минутку вышла из класса, взяла из ее парты тетрадь и вместе со своей подала Геннадию Петровичу.

Ирина хватилась тетради в середине урока. Перерыла сумку, заглянула под парту и с гневным лицом повернулась к Мике:

— Ты? Тетрадь ты взяла?

Мика с невозмутимым видом слушала Геннадия Петровича.

Ирина дёрнула её за платье и шёпотом потребовала:

— Отдай сейчас же тетрадь.

Мика повернула удивлённое лицо.

— Какую тетрадь? У меня нет. Не мешай, пожалуйста.

Ирина не могла спокойно сидеть. Она порывалась встать, но на неё уже смотрела Сова.

— Лотоцкая! Перестаньте вертеться, это становится неприличным. Слышите?

Ирина притихла.

В перемену было бурное объяснение с Микой.

— Ты не имела права! — кричала Ирина. — Кто тебе позволил взять мою тетрадь?

— Не приставай, пожалуйста. Я не брала твоей тетради.

Мика вначале говорила спокойно, но возбуждение Ирины передалось и ей. Она тоже рассердилась:

— Что ты кривляешься? Я для тебя же старалась. Ну да, я взяла тетрадь и отдала Геннадию Петровичу. Что ж из этого? Раз ты написала сочинение — надо было его подать. Ты не захотела — отдала я. И вообще ты становишься невозможной, Ирина. Может быть, ты не хочешь дружить со мной?

Гнев Ирины сразу погас. Лишиться Мики?.. Нет, она этого никогда не допустит. Ведь только она одна поддерживает её в эти страшные дни.

Через два дня был опять урок русского языка.

Геннадий Петрович вошёл в класс с кипой тетрадок. Девочки заволновались.

Совы в классе не было.

Геннадий Петрович поздоровался, стал за стол и положил тетради перед собой.

Сердце у Ирины замерло. Её тетрадь лежала на самом верху. Конечно, это её тетрадь! Это видно по ленточке. Промокашка прикреплена совершенно особенной ленточкой — белой, с вытканными на ней крошечными пунцовыми розами. Такой ленточки не было ни у кого…

Геннадий Петрович положил руку на стопку тетрадей. Класс насторожился. Ирина не спускала с преподавателя лихорадочно блестевших глаз.

— Ну, девицы, читал я ваши сочинения, — сказал он. — Читал и…

Он обвёл класс серьёзным взглядом и закончил:

— …с удачей поздравить вас не могу!

Кто-то горько, протяжно вздохнул.

— Ошибок больше, чем когда бы то ни было. Можно было бы подумать, что вы так увлеклись самим сочинением, что совсем и забыли о грамматике. Но, к сожалению, факты свидетельствуют о другом. Вы и сочинением не были увлечены.

Геннадий Петрович порылся в стопке и с лукавой усмешкой на лице медленно вытянул чью-то тетрадь с зелёной ленточкой:

— Вот, например, сочинение госпожи… Колобовой.

Ирина облегчённо вздохнула.

— Я прочту вам только начало: «В один прекрасный день, когда из-за тёмных туч сияло яркое летнее солнце, пошёл сильный град, и он перебил у бабушки в огороде всю капусту…»

Раздался дружный хохот.

— В сочинении Колобовой есть ещё кое-какие погрешности против здравого смысла и русской грамматики, но я не буду говорить о них. Это наш с вами секрет, Колобова, согласны?

Колобова кивнула головой и, приподняв голову, гордо посмотрела на девочек. «Слыхали?» — говорили её глаза.

— А вот ещё сочинение, — и Геннадий Петрович снова неторопливым движением руки, словно поддразнивая девочек, стал перебирать стопку.

Наконец, он вытащил чью-то тетрадь.

По классу пробежал осторожный шёпот — «Буруновой» — и все тотчас замерли. Первая ученица! Уж, конечно, она написала самое замечательное сочинение.

— Я прочту вам небольшой отрывок, — сказал учитель, раскрывая тетрадь, и ровным голосом начал: «Трепетной рукой он обвил её стройный стан, и они помчались в бешеном вальсе. Она точно летела по воздуху. Пол исчезал под ногами. Золотые душистые локоны Мэри временами касались его тонко-очерченных губ, и тогда сердце её сладостно замирало. «О чём вы мечтаете, Мэри, моя очаровательница? — промолвил он, страстно вращая мечтательными очами. — Я готов для вас источить кровь по капле, изрезать сердце в лоскутки».

Чуть заметная улыбка пробежала по лицу Геннадия Петровича. Этого было достаточно, чтобы девочки, насторожённо слушавшие сочинение, вдруг сдержанно фыркнули в парты. Ещё секунда, и грянул бы дружный хохот, но Геннадий Петрович строгим взглядом удержал класс.

— Я не буду зачитывать до конца, — сказал он. — Дальше написано в том же духе. Те же красивые, пышные фразы, взятые из плохих романов. Не следуйте этому примеру! Истинно-художественное произведение всегда просто. Ему чужды подобные эффекты… А теперь мы перейдём к другому сочинению, которое меня порадовало своей жизненной правдой и глубоким неподдельным чувством.

И он зачитал сочинение Ирины.

— Возьмите вашу тетрадь, Лотоцкая! — ласково сказал он, закончив чтение.

Красная до самых ушей, Ирина боялась поднять глаза и не видела, что в этот момент на неё смотрят со всех сторон. И ни в одном взгляде уже не было ни вражды, ни насмешки.

После звонка Мика увела Ирину в коридор.

— Молодец, Иринка! Ах, молодец! Я прямо горжусь тобой. И Бурунихе ножку подставила! — радовалась Мика.

В это время подошла Зойка:

— Ирина… прости меня. Давай помиримся. Я никогда больше… Пусть хоть вся гимназия.

— Тебе-то уж было стыдно, — холодно сказала Мика. — Забыла, как над тобой смеялись, что ходишь в платьях из краденых обрезков. Я за тебя заступалась, а ты вот как отплатила.

— Я знаю сама, что мерзко сделала. Это всё Бурунова, — смиренно ответила Зойка. — Она уговорила меня, приехала за мной на ёлку к ним. Я поэтому и к тебе не пришла.

— А ты и обрадовалась?

Мика презрительно взглянула на Зойку. Та опустила голову.

— Я вижу, вы не хотите больше дружить со мной? — жалобно спросила Зойка.

— Да разве я не хочу?! — вырвалось у Ирины. — Ты не хотела.

— Никогда так больше не смей делать, — строго сказала Мика, взглянув на Зойку. — Слышишь?

ПРИМИРЕНИЕ

Следующий урок был естественной истории. Преподаватель, высокий, тонкий, с сероватым лицом молодой человек, носил всегда синий, наглухо застёгнутый вицмундир. Вёл он предмет первый год. Звали его Авенир Петрович Корсунский, на языке гимназисток он был просто — «Сувенир».

Больше всего он боялся казаться неопытным педагогом и напускал на себя важность. В класс входил с озабоченным лицом, нахмурив брови. И как только входил, начинал сердиться:

— У вас доска не вытерта с предыдущего урока. Это, по-вашему, признак усердия? Кто это душится у вас такими отвратительными духами?

Девочки усиленно тянули ноздрями воздух.

— У нас не пахнет духами, Авенир Петрович!

Больше всего он преследовал Верку Телятникову. Ему явно не нравилось её всегда смеющееся лицо и озорные глаза.

— Вы видите что-нибудь смешное, госпожа Телятникова? Отчего вам так весело? — допытывался он.

Девочки побаивались его, но втихомолку над ним посмеивались.

Всеведущая Патэ-Федотова уже разузнала, что у Сувенира есть старушка мать, что он заботится о ней и очень её любит, что, приходя домой, он жалуется ей на «отвратительных девчонок», которые положительно отравляют ему жизнь.

Но крупных неприятностей у класса с Сувениром всё-таки ещё не было. Случалось, некоторые девочки шалили во время урока. Сувенир «ловил» их на месте и тут же отчитывал, грозя доложить начальнице, но никогда не жаловался даже Сове.

На этот раз было то же самое: разговоры о доске, о духах и обо всём, что вызывало подозрение Сувенира в насмешке над ним. Наконец, он приступил к объяснению следующего урока. Сувенир ходил по классу и рассказывал.

Бурунова следила за каждым движением учителя. Он шёл влево — она поворачивала голову налево. Он шёл вправо — голова Буруновой медленно поворачивалась направо.

— Буруниха хочет проглотить Сувенира. Смотри! — шепнула Мика.

Ирина улыбнулась. Давно уже ей не было так хорошо. Прямо необыкновенный день! Геннадий Петрович похвалил сочинение (милый Геннадий Петрович!), вернулась Зойка. Вот она: снова сидит впереди Ирины и Мики. Разве этого мало?

Ирина, не отрываясь, смотрела на Сувенира, хотя совсем не слушала, что он говорил. Радость переполняла её. Было легко, и хотелось сделать необыкновенное, чтобы все удивились.

В это время по партам передавали украдкой бумажку. Вдруг записка упала прямо перед Ириной. Это было необычно. Ещё вчера никто не бросил бы на её парту даже простой бумажки. А сегодня… сейчас… Удивлённая, она взяла записку, но развернуть не решилась, думала, неудачно бросили. Она подняла глаза. Сидевшая впереди Колобова кивала головой:

— Читай! Читай!

И, хотя она сейчас же отвернулась с нахмуренными бровями, Ирине стало ещё радостнее.

В записке было:

Ирина засмеялась. Ах, какое чудесное стихотворение! Что бы такое сделать и ей, Ирине?

Мика перебросила записку дальше, на заднюю парту. Оттуда она пошла в третий ряд, побывала у Насоновой, у Казаковой, попала к Патэ-Федотовой.

Та старательно разгладила уже смятую бумажку, положила удобно локти на парту и, с карандашом в руках, принялась читать.

— Федотова! Покажите, что вы там пишете.

— Я, Авенир Петрович, ничего… я не пишу, — растерялась Федотова.

— Так ничего не пишете? Сию минуту дайте!

И, не дожидаясь, пока она принесёт записку, Сувенир быстро подошёл и выхватил бумажку из её рук.

— Ай! — вскрикнула Федотова и закрыла лицо руками.

Между тем Сувенир прочитал стихотворение, побагровел и скомкал бумажку:

— Ага! Вот вы чем занимаетесь, госпожа Федотова! Отлично! Вы… я… Вы сейчас же пойдёте к начальнице. Вы… вас… накажут! Я… не потерплю такого безобразия!

— Да не писала я, Авенир Петрович! Это не я! — с отчаянием сказала она. — Честное слово, не я!

— Не вы? А кто же? Не вы!.. Я видел у вас в руке карандаш! Вы улыбались этак… злорадно. Не вы… — задыхался Сувенир. — К начальнице! Без разговоров! Я не допущу!

Весь класс притих. Федотова плакала, Сувенир бегал вокруг кафедры, ронял то журнал, то ручку и ежеминутно сморкался.

Ирина посмотрела на плачущую Федотову, на Сувенира, на девочек. Знакомая горячая струйка пробежала по сердцу.

— Авенир Петрович, простите меня! Это… сделала… это написала я.

— Ири-и-на! — с ужасом прошептала Мика и дёрнула подругу за платье.

Все головы повернулись к Лотоцкой. Она стояла прямо и смотрела в лицо Сувениру:

— Я, Авенир Петрович! Простите!

— Вы? — Сувенир потёр рукой лоб. — А-а, вы?

— Да, я!

— Не ожидал! Не ожидал, госпожа Лотоцкая! Ну, что ж! Тем хуже для вас. К начальнице пойдёте вы!

И вдруг в противоположном углу раздались всхлипыванья. Сувенир повернулся:

— Это ещё что за истерика? О чём слёзы? Подругу жаль?

В углу, на самой последней парте, поднялась девочка. Это была Катя Русанова, самая скромная и незаметная в классе. Она писала стихи, но стеснялась показывать, их. Это злополучное стихотворение она тоже написала только для себя, но соседка по парте, Кропачёва, увидела его и, приписав: «читай и передавай дальше», перебросила на другую парту.

— О чём вы плачете, Русанова? — сердито допрашивал Сувенир.

— Я… не могу! Федотова и… Ло…тоцкая не виноваты. Сти…хотво…рение написали не они.

— А кто же! Что вы путаете?

Лотоцкая уже созналась…

— Не… она! Это… моё стихотво…рение!

— Ничего не понимаю! — развёл руками Сувенир. — Лотоцкая говорит, что писала она, а вы говорите, что это сделали вы… Странно! Кто же всё-таки писал?

— Я! — в один голос ответили Ирина и Русанова.

Сувенир посмотрел на ту, на другую и слабо махнул рукой:

— Выйдите обе из класса! И вы тоже… за компанию! — ткнул он пальцем в сторону Федотовой.

В большую перемену провинившиеся девочки вернулись в класс. Когда они шли по коридору, Федотова остановилась и, сильно смущаясь, сказала:

— Лотоцкая… ты… я… ну, ты не сердись. Ты… хорошая… я больше не буду на тебя… Ладно?

— И на меня не сердись! — вставила Русанова.

— Я? Да я нисколько не сержусь, девочки, честное слово! — горячо ответила Ирина.

Они все трое вошли в класс. И снова, как в утро бойкота, все замолчали при их появлении. У Ирины сжалось сердце.

И вдруг к Ирине подошла Верка Телятникова. Она, как и Патэ-Федотова, была смущена.

— Понимаешь, Лотоцкая… мы… весь класс, — бессвязно заговорила она. — Словом, мы все хотим с тобой разговаривать и…

— Я рада… так рада… вы все… такие хорошие! — радостно говорила Ирина. — Ах, как я рада!

Остальные девочки тоже подошли мириться с Ириной.

— Вот видишь, вот видишь!.. Всё прошло! — торжествующе говорили Мика и Зойка.

А Ирина, счастливая, порозовевшая, бросалась от одной девочки к другой и всё твердила:

— Как я рада, девочки!

— Девочки! — вдруг крикнула Телятникова. — Времени ещё много! Танцы! Сейчас же танцы! Музыканты! Доставайте гребёнки!

Музыканты уселись на подоконник, и начались танцы.

СЕКРЕТ МИКИ

Наступил великий пост. Утром и вечером с колоколен городских церквей раздавался тягучий звон. По улицам брели в церковь чёрные старушечьи фигуры. Классные дамы стали строже, чаще останавливали расшалившихся девочек, подолгу читали нравоучения.

Но это не помогало. Едва только звонок возвещал конец урока, девочки, не дожидаясь, пока преподаватель выйдет из класса, бежали к окнам и открывали их. В класс врывался свежий весенний воздух и яркое солнце. Доносились уличный шум, звонки трамвая, стук лошадиных копыт по мощёным мостовым.

Девочки забирались на подоконники и, свесив головы вниз, наблюдали, как ледяные сосульки, подтаивая, падали вниз, на асфальт тротуаров. Одно окно выходило в большой гимназический сад. Здесь воздух, казалось, был ещё свежее. Девочки разглядывали набухающие почки деревьев, показывали друг другу места, где сквозь прошлогодние бурые листья уже пробивалась свежая, яркозелёная трава.

— А у нас в Сибири ещё холодно! — задумчиво говорила Ирина. — Знаете, девочки, здесь и небо не такое, как там. И выше как будто и синее-синее…

Но раздавался звонок, и девочки нехотя сползали с подоконников, шли на места. Уроки проходили вяло. Гимназистки томились, нетерпеливо ждали пасхальных каникул, чтобы набегаться, надышаться весной. Даже преподаватели, казалось, были охвачены таким же настроением. Они меньше задавали уроков, больше повторяли уже пройденное и тоже часто поглядывали в окна.

Прошла четвёртая, «крестопоклонная» неделя поста. Вечерами гимназистки ходили ко всенощной в гимназическую церковь.

Длинные службы были очень утомительны, и, не выдерживая стояния на ногах, девочки начинали перешёптываться, подталкивать друг друга. Самые отчаянные щипали соседок. По церкви полз шёпот, слышались вздохи.

При каждом движении классные дамы строго оглядывали коричневые ряды и, когда восстанавливался порядок, снова обращали глаза к иконам.

Во время молитвы нужно было часто опускаться на колени.

В последний раз, когда девочки отстаивали уже шестую всенощную, у Ирины закружилась голова. Она стояла в передних рядах, и дым от ладана, сладкий и дурманящий, похожий на запах тления, шёл прямо на неё.

«Господи, владыко живота моего…» — откуда-то издалека доносился голос.

Все опустились на колени. Ирина, чтобы не упасть, ухватилась за барьер клироса.

— Лотоцкая! почему не на коленях? — сердито зашипел над ухом голос Совы.

— Я… не могу… голова… меня тошнит.

— Сейчас же встаньте на колени. Это неприлично! Все на коленях, а вы…

Ирина медленно опустилась на колени. Мика замахала на неё платком. Сова вытянула шею, но, увидев побледневшее лицо Ирины, открытым ртом ловившей воздух, снова выпрямилась, застыла.

Служба кончилась. Гимназистки чинно, парами выходили из церкви.

— Я так испугалась, так испугалась, а ты стоишь зелёная! — говорила Мика, когда девочки вышли на паперть.

— Тополями пахнет, — сказала Ирина, жадно вдыхая свежий прохладный воздух. — Как хорошо!

— Скорее бы лето! Я так рада, что до каникул недалеко.

— А говеть? Утром в церковь, вечером в церковь, — напомнила Зойка.

— Да-а! Ну, что ж, зато после пасхи поучимся немного и — на целое лето.

— Знаете, девочки, — вдруг задумчиво сказала Ирина. — Вот мы в церковь ходим, молимся… а если этого ничего нет?!!

— Чего?

— Ну… бога.

— То есть, как это нет? — растерялась Зойка.

— Я не говорю, что обязательно нет, но ведь может быть, что нет… Никто не знает. Я часто об этом думаю…

— Я тоже думала, — созналась Мика. — Да как-то раз взяла и спросила свою «жужелицу». А она вытаращила глаза, как будто я какое-то чудовище, вроде Вия, потом схватилась за голову и побежала папе жаловаться.

— А он что?

— Да ничего. Валерьянки ей накапал, обещал поговорить со мной.

— Ну?

— Ну, а потом сказал мне, чтобы я об этом не думала и никого не спрашивала, а что, когда я буду большая, — я сама всё пойму.

— Я батюшку хотела спросить, — продолжала Ирина. — Только на уроке неловко как-то… все смотрят. Я на исповеди спрошу.

— Уж лучше не спрашивай. Ещё попадёт! — встревожилась Мика.

— Ну, попадёт! Что ты! На исповеди можно обо всём говорить. Раз у меня сомнения…

— Не понимаю, чего тут сомневаться, — пожала плечами всё время молчавшая Зойка. — Говорят, что бог есть, значит есть.

— А я всё-таки спрошу!

Наутро в классе перед молитвой Сова вынула из сумки книжечку, раскрыла её, перелистала:

— Я должна сказать вам, что вчера в церкви вы вели себя отвратительно. Сейчас я назову фамилии девиц, которым я делаю замечание… — она нашла нужную страничку. — Телятникова! Кому вы показывали язык? Дайте свой дневник. Колосова! Вы всё время шептались с Насоновой. Дневники дадите обе. Колобова! Спать нужно ночью и дома, а не в церкви. Дневник! Заикина, объясните мне, почему вы всё время дёргали за косу Стрелецкую?

— Я, Лидия Георгиевна, хотела, чтобы она поменялась со мной местом… Я говорила, а она не слышала… Я и дёрнула… — объяснила Зойка.

— Вам, очевидно, хотелось стоять рядом с Лотоцкой? Напрасно, Заикина! Я должна сказать, что возобновление горячей дружбы с Лотоцкой вовсе не доказательство вашего благоразумия.

— Я не сделала ничего плохого! — сказала Ирина.

— Потрудитесь вести себя прилично. Я разговариваю не с вами.

— Но ведь Лотоцкая не делает ничего дурного, Лидия Георгиевна!.. — не выдержав, вступилась за подругу Мика.

— Вот видите вы, Мика, умная девочка и тоже попали под дурное влияние. Как вы разговариваете? Что за неуместная защита? Я должна вас предостеречь, иначе мне придётся говорить с вашим папой.

— Огнева вовсе ни в чём не виновата! — выкрикнула Ирина.

— Я без вас знаю, кто в чём виноват. Сегодня вы отсидите в классе два часа, и если вы ещё раз позволите себе говорить со мной в таком тоне, я доложу о вашем поведении начальнице гимназии, — пригрозила Сова.

После уроков Ирина осталась в классе. Мика с Зойкой, выждав, когда уйдёт Сова, пробрались в класс.

Девочки сели на подоконник окна, выходящего в сад, и вполголоса разговаривали между собой.

— На будущий год уже старшеклассницами будем считаться, — мечтательно говорила Зойка. — Скорей бы уж кончить гимназию, а там…

— У меня, наверно, даже переэкзаменовки не будет, — сказала Ирина. — Разве Точная наука влепит двойку в годовом…

— Не влепит! У тебя только в двух четвертях двойки, а в первой всё пятёрки, и теперь ты учишься хорошо. Тройку выведет! — уверяли подруги.

Ирина, действительно, снова училась хорошо. После примирения с классом она успокоилась, повеселела, с жаром набросилась на книги и в какой-нибудь месяц выправила отметки. Только замечания Совы упорно не сходили со страниц дневника. Сова продолжала придираться чуть ли не к выражению лица Ирины. Но и это случалось значительно реже. За поведение Сова ставила полную пятёрку, без прежнего минуса. А на мелкие придирки Ирина не обращала внимания.

Приблизительно в середине поста Мика, придя утром в гимназию, с таинственным видом сказала:

— Ирина, слушай, и ты, Зойка, тоже…

Она оглянулась и понизила голос:

— Надо, чтобы никто не услышал. Это — такой секрет, такой…

Ирина и Зойка сразу же загорелись:

— Что? Что такое?

Но Мика с тем же таинственным видом заявила, что сейчас она сказать не может, потому что разговор долгий.

— А, главное, чтобы никто, никто не мог услышать, — повторила она.

С трудом дождались большой перемены. Решив не завтракать, девочки отправились искать место, где можно было бы поговорить без помехи. Пошли в раздевалку, но после третьего урока уходили первоклассницы, и в раздевалке было шумно.

Поднялись на третий этаж, где была библиотека, лазарет, и устроились в самом дальнем углу коридора. Тут было тихо и пусто.

— Ну, говори скорее! — заторопила Зойка.

— Подожди, у меня серьёзное дело… Тайна. Сначала вы обе поклянитесь, что не скажете никому, никому!

— Если ты считаешь, что мы болтушки… — обиделась Ирина, но Мика перебила:

— Не болтушки, а всё-таки надо, чтобы поклялись, потому что это — большой секрет. Если узнает кто-нибудь, Сова, например, так влетит, так влетит… А ты не злись, Ирина! Раз это — тайна…

Было ясно, что без клятвы от Мики ничего не добиться. Пришлось поклясться, что «скорее умрут, чем кому-нибудь скажут хоть слово».

— Ну, вот, — удовлетворённо сказала Мика. — Теперь слушайте. Вчера у нас был Олег, тот самый, с которым я на балу танцевала, помните? Он по секрету рассказал мне…

И Мика сообщила подругам, что в мужской гимназии в старших классах выпускают журнал потихоньку от гимназического начальства. Пишут сами гимназисты, конечно, надёжные, которые ничего не разболтают. В журнале есть и стихи, и рассказы, и серьёзные статьи…

— Ну-у-у! — разочарованно протянула Зойка. — Я думала… Только и всего?

— Нет, не только! — ответила Мика. — Ты не торопись. А вот что: почему бы нам тоже не выпускать журнал?

— Чепуха всё это! — сказала Зойка.

— Сама ты — чепуха! — рассердилась Мика.

Ирина горячо поддержала её:

— Только как мы это сделаем, Мика?

— Сделаем. Олег обещал помочь. Он рассказ напишет, мы тоже будем писать. А собираться можно у меня… Согласны? Ведь это замечательно — журнал, — убеждала Мика.

— Я бы очень хотела, но ведь меня мама к тебе не отпустит, а в гимназии — нельзя.

— В гимназии, конечно, нельзя. Как же быть? — раздумывала Мика.

— Не отпустит мама… Скажет: «бегать тебе надо, опять двойки приносить будешь».

Мика нахмурила брови, но вдруг просияла:

— Постой, Иринка! Знаешь, я твоей маме письмо напишу. Да не мотай ты головой! Ты только слушай и, что бы я ни сделала, ничего не говори, а то ты такая. Скажи по-честному: хочешь, чтобы журнал был?

— Конечно, хочу!

— Ну, и будет. Ты только слушайся. Я уверена, что твоя мама тебя отпустит. Ведь я ей понравилась, когда была у вас? Ну, значит, выйдет. А ты, Зойка?

— Я тоже буду, раз вы обе… Только, мне кажется, это скучно.

— Ты ничего не понимаешь! Ну, сама увидишь, как интересно.

На другой день Мика сунула в руки Ирине небольшой свёрток в белой тонкой бумаге, перевязанный голубой ленточкой:

— Передай маме.

— Что тут такое?

— Ничего… Там письмо и… Это не твоё дело. Передай, и всё. Ты обещала слушаться, — напомнила Мика.

Придя домой, Ирина подала матери свёрток:

— Мама, это Мика послала… вам.

Мать развязала ленточку, развернула бумаги. В ней оказался аккуратно сложенный пакетик с чем-то мягким и письмо в голубом конвертике с белыми лилиями на уголке.

— Ну-ка, читай!

Ирина стала читать:

Читая, Ирина кусала губы и еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Ну, и Мика! Такое письмо, подумать только. Всё выдумала: и про двойку, и про занятия, и что Сова Ирину любит. Как же, любит!

Письмо было самой беззастенчивой, грубой лестью, но мать этого не заметила. Она всегда принимала лесть за настоящее. Ирина знала эту слабость и сама пользовалась ею, но в исключительных случаях. Расчёт Мики оказался верным: мать была очень довольна. Улыбка широко расплылась по её лицу.

— Какая милая девочка, не тебе чета! — сказала она, полюбовалась голубенькой с белыми лилиями бумагой, пощупала её и бережно вложила письмо в конверт. — Ну-ка, погляжу, как она вышивает…

Мать разложила на столе дорожку. Она была красиво расшита яркими шелками. Чья это была работа — неизвестно, но, во всяком случае, не Микины руки трудились над ней. Это Ирина знала твёрдо. Мика не умела ни шить, ни вышивать. Ещё совсем недавно на уроке рукоделия учительница долго разглядывала детскую распашонку, сшитую Микой, качала головой:

— Несчастный тот ребёнок, которому придётся носить вашу распашонку…

Это из-за того, что на тонком батисте Мика умудрилась сделать швы толщиною в полпальца.

А мать восхищалась:

— Ах, какая работа! Ты, небось, не сумеешь так. Замечательная девочка! Помоги ей по русскому, слышишь? — строго сказала она.

— А когда мне, мама? У меня свои уроки, — недовольно ответила Ирина, а сама в душе ликовала: «Молодец, молодец, Мика! Как ловко всё получилось…»

— Ещё чего? Некогда стало, как тебе не стыдно! Подруга просит, а она… Девочка хоть раз в неделю зовёт помочь, а можно и два раза. Ничего тебе не сделается, всё равно вечерами баклуши бьёшь. Завтра же иди. Обратно проводят, а от меня поклон скажи и спасибо…

Хитрость Мики дала Ирине целых два вечера в неделю. Об этом они даже и не мечтали.

Утром Ирина, сияющая, радостно рассказала всё Мике.

— Ну вот, видишь, я говорила! А знаешь… — Мика задумалась, — мне немножко стыдно, что я так… обманом. Ну, ничего, ведь иначе бы тебя не выцарапать?

В тот же вечер приступили к работе.

Для начала дело складывалось неплохо. Нашли тетрадь из хорошей бумаги, вполне подходящую по размеру. Цветную плотную бумагу для обложки. Долго подбирали название. Решили, наконец, что самое лучшее — назвать журнал «Луч света». Иринка должна была сделать рисунки и заголовки, Зойка — переписывать материал. Главным редактором была назначена Мика.

— А кто же у нас будет писать для журнала? — спросила Ирина.

— Как кто? А ты, а Зойка, я? Рассказ и ещё кое-что обещал Олег. Вот стихи… Без стихов… какой же это журнал! Кто может написать?..

Мика задумалась, сморщив брови, но сейчас же просияла.

— А Русанова?! — воскликнула она.

— А если она выдаст? — засомневалась Зойка.

— Ну, выдаст! Она не очень-то разговорчивая. Знаете, девочки, надо, чтобы она обязательно была с нами. Ей нужно сказать.

Так и решили. Переговоры с Катей взяла на себя Мика.

— У нас будет замечательный журнал, — радовалась она. — Только ты, Зойка, кляксы не делай, хорошо?

— Да ладно уж!

Её не очень увлекала эта затея, но отставать от подруг не хотелось.

ЖУРНАЛ

Девочки так горячо взялись за дело, что незадолго до пасхальных каникул у них был готов весь материал.

Опять собрались в белой комнатке Мики.

На этот раз пришла и Катя Русанова.

Это была очень скромная девочка, аккуратно одетая, гладко причёсанная, с большими голубыми глазами. Говорила она мало и негромко, сесть старалась всегда в сторонке, в уголок, с классом не ссорилась, но и ни с кем не сближалась.

Мике пришлось долго уговаривать Катю, прежде чем та согласилась придти.

— У меня и стихи плохие и — вообще… Я ведь так просто, для себя… — отговаривалась Катя.

— Ну, и что ж, что плохие? Ничего! — с жаром убеждала Мика. — И потом вовсе они не плохие! А ты только подумай: ведь стихи для журнала, для нашего собственного… А кто писал — всё равно не узнают, мы все фамилии изменим.

В конце концов Катя согласилась и пришла. Мика отомкнула ящик своего стола. Там, под тетрадями, альбомами, письмами лежал тщательно упрятанный материал для журнала.

— Моя жужелица вечно вынюхивает, нет ли у меня книжек, которые мне нельзя читать, а я попросила папу сделать замок. Она осталась с носом и злится!

В этот вечер они хотели прочитать всё, что было приготовлено для журнала. По расчёту Мики материала хватало вполне.

— Девочки! Садитесь ближе к столу, — хлопотала она. — Катя! Иди сюда, тебе же ничего не будет слышно. Ну, начинаем.

Мика начала читать. Первым был рассказ Олега об учителе-художнике. Учитель служил в мужской гимназии, ученики его очень любили. Однажды он написал картину. Называлась она «Именины у директора». Картина была принята на выставку. Но вот, когда директор и преподаватели пришли на выставку и взглянули на картину, они сразу узнали себя. Как живые глядели с полотна сам директор, инспектора, преподаватели, — пьяные, в расстёгнутых сюртуках и жилетах. Уронив голову на стол, еле сидел толстый законоучитель, конец наперсного креста купался в бокале с вином. На столе, на стульях, на полу опрокинутые бутылки. Кругом — объедки, лужи. Директор и учителя пришли в ярость. Учителя-художника немедленно изгнали, а картину с выставки сейчас же сняли.

Рассказ этот не был выдумкой. Существовал и учитель-художник, уволенный за «дерзость», и картина. Это событие в тот год долго служило волнующей темой для разговоров в городе и, конечно, в гимназиях.

Рассказ понравился. Да и Мика читала вообще очень хорошо, а в этот раз — особенно.

— Ну, как? Будем печатать в журнале этот рассказ? — с важностью спросила Мика. — Катя! Тебе нравится?

— Очень нравится.

— Хороший рассказ! — подтвердили остальные.

Мика хотела продолжать чтение, но Зойка бросила на стол вчетверо сложенную бумажку и небрежно сказала:

— Посмотрите, девочки! Это для журнала. Мика развернула бумажку:

— Вот здорово! — засмеялась Мика. — А кто написал?

— Ну, положим, я. Что из этого? — нахмурилась Зоя.

— Ты? Сама? — изумились Мика и Ирина.

— Я. Сама. Чего пристали? Плохо, так назад давайте. — Зойка протянула руку за бумажкой.

— Что ты, что ты! Хорошо очень, правда, Катя? Мы даже не знали, что ты пишешь стихи. У тебя ещё есть?

— Нет, я так это… Просто села и написала, — скромничала Зойка, довольная похвалой.

— Ах, как жалко, что мы поздно начали, — говорила Мика, — надо было с начала года. Больше двух номеров не успеем. Зойка, ты скорее переписывай, чтобы до каникул журнал вышел.

— Да, ладно уж! Торопыга! Ты лучше читай, что для журнала приготовлено. Мне идти надо.

— Куда это? — подозрительно спросила Ирина.

Зойка оживилась:

— Знаете, девочки, я со студентом одним познакомилась… Рома его зовут. Очень любит стихи, всё мне читает. Наизусть прямо. И как это он запомнил такую массу стихов?

— Так я и знала! — вздохнула Ирина. — Опять влюбилась.

Катя застенчиво улыбнулась.

— Так вот почему тебя на стихи потянуло! — сообразила Мика. — Понятно теперь. А я-то удивилась: Зойка и вдруг стихи пишет!

— Ничуть! — отбивалась Зойка. — Просто написала, и всё. Будешь ты, наконец, читать или нет?

Зойка начинала сердиться.

— Буду, буду, успокойся! Успеешь! Как только тебе не надоест — Тома, Рома, Ваня, Саня…

Зойка промолчала.

— Читай дальше, Мика.

Стали читать рассказ Ирины. Она писала о том, как одна девушка, по имени Регина, хотела сделаться учительницей, но родные принуждали ее выйти замуж за богатого старика. Регина долго боролась, ушла от родных и всё-таки сделалась учительницей.

Этот рассказ тоже понравился. И интересно, и имя такое… Но Зойка была явно недовольна концом.

— Ты его переделай, Ирина, — предложила она. — Что тебе стоит? Эта твоя Регина… Пусть она плачет и не хочет замуж, а потом всё-таки выйдет.

— Одна у волка песня! — сказала Мика, смеясь. — Ну, у нас есть ещё стихи… Кати Русановой. Только она говорит, что давно их писала. Это ведь ничего, правда?

— Конечно! Читай.

— Нет, пусть она сама!

Катя смутилась:

— Я, девочки, не знаю… Я не теперь писала, может быть, это не подойдёт…

— Подберём, не беспокойся! У тебя ведь много стихов.

Катя перелистала тетрадку.

— Вот это и ещё это можно…

Катя робко начала:

Стихотворение было длинное. Катя кончила читать и сидела смущённая, не поднимая глаз.

Ирина с восторгом и удивлением смотрела на Русанову. Мика, довольная, торжествующая, поглядывала на подруг. Как же! В стихах было всё: и пылкая любовь, и коварная измена, и смертоносный яд, и свадьба, и всё завершалось самыми грустными похоронами. Что может быть ещё интереснее?

— Ну что? — спросила Мика.

— Замечательно! — вздохнула Зойка и добавила: — Мика, отдай мне мои стихи. Я не хочу, они — плохие.

— Глупости! — отрезала Мика.

Стихотворение Кати произвело большое впечатление. Девочки заставили её прочесть его ещё рае. Катя прочла уже смелее, потом сама предложила ещё одно.

— Читай, читай, Катюша!

Как только Русанова произнесла первые слова, Ирина вздрогнула и чуть изменилась в лице.

ничего не подозревая, продолжала Русанова.

Ирина не выдержала:

— Подожди! Подожди… Это ты… чьи у тебя стихи?

Катя испуганно взглянула на Ирину.

— Её стихи, конечно, — ответила вместо Кати Мика, удивляясь вопросу. — Что с тобой?

— Я знаю… Это не она писала. Не она… Я знаю. Слышала их. Не она!

— Как не она? Что ты городишь?

— Не она, не она! Я знаю!

— Ты с ума сошла, Иринка?

— Нисколько! Я скажу, пожалуйста… На том балу, помнишь, этот… Дима… Он читал это стихотворение, это он его написал! А не Катя.

Мика и Зойка вдруг громко захохотали:

— Вот ты о чём! Ну, теперь ясно. Неужели ты не знаешь про Диму ничего?

Ирина покачала головой.

— Да он же — двоюродный брат Кати. Они и живут в одном доме. Никогда он не писал никаких стихов. Он и не умеет.

— Он танцует хорошо! — вставила Зойка.

— А больше и ничего, только танцует. Мы из-за танцев и познакомили тебя, чтобы не скучала. Просто он хотел понравиться. Он всем девочкам читает стихи. Возьмёт у Кати тетрадку, выучит и говорит, что сам написал. А вовсе Катя. Вот спроси сама, она скажет. Скажи ей, Катя!

— Это правда, он всегда таскает у меня тетрадь, — проговорила Катя. — Он уже сколько раз попадался и всё-таки. Правда, он мой брат, но… Он — нехороший, он и дома всех обманывает…

Ирина сидела молча, опустив голову.

— Да ты не смущайся, Иринка! Ты ведь его не знала. Мне он тоже понравился сначала, а Зойка в прошлом году была влюблена в него. Правда, Зойка?

— Ага! — подтвердила та. — Я его даже во сне видела. Потом уж мне один гимназист рассказал… Ты плюнь на него, Иринка! — посоветовала Зойка.

— Я не из-за него… Мне перед Катей… стыдно.

— Знаете, девочки, — предложила Мика. — Не будем о нём говорить больше. Ну, что у нас есть ещё?

Прочли ещё раз стихотворение Зойки, потом сделали отдел «Новости со всего света». В него входили краткие сообщения о последних конфликтах с классными дамами и преподавателями. Девочки заливались смехом, перечитывая «новости»:

— И откуда ты это взяла про очки? — удивлялась Зойка.

— Как откуда? Я же говорила, что Олег… — Мика слегка покраснела.

— А-а! — мстительно произнесла Зойка. — У меня так «Тома, Рома, Ваня, Саня», а сама?.. Святошей прикидываешься?

— Ничуть не прикидываюсь. Мы с Олегом просто друзья, а ты всё влюбляешься.

— Будет вам, — вмешалась Ирина. — Мне домой пора. Что ещё осталось?

Но больше материала не было. Решили, что этого достаточно. Мика свернула всё в трубочку, перевязала ленточкой и передала Зойке:

— Смотри, не потеряй. И, пожалуйста, переписывай скорее. Через три дня, ладно? Ирине ведь ещё рисунки и заглавия надо сделать.

— Что ты! Да тут на неделю! Три дня…

— Ну, хорошо. Только через неделю — обязательно. Сегодня — суббота, так чтобы к тому понедельнику. Это даже больше недели. И никому, никому, ни слова, а то…

— Без тебя знаю.

ВОПРОС

Пост, наконец, прошёл. Девочек распустили на пасхальные каникулы. Каждое утро и вечер им надо было ходить в церковь, они говели. Обычно службы происходили в гимназической церкви, но эту неделю отец Александр служил в соборе. Пришлось ходить туда. Наступил день исповеди.

В церкви сумрачно, тихо и холодно. Ирина ждала своей очереди идти за ширмы. Оттуда слышались приглушённые голоса. Один был похож на жужжанье большой мухи, другой — тонкий, дрожащий. Девочки выходили из-за ширм взволнованные. Тревожным шёпотом их спрашивали:

— Ну, как?

Но они, не отвечая, торопливо отходили в сторону.

Близилась очередь Ирины. Перед исповедью полагалось просить прощенье у всех. Ирина подбежала к Сове.

— Как вы ходите, Лотоцкая? В церкви не бегают! — сердито зашептала Сова.

— Лидия Георгиевна! Простите меня! Я больше не буду. И за всё простите! — сказала Ирина, оглядываясь на ширмы.

— Не вертите головой… бог простит, — сухо ответила Сова и отвернулась.

Зойка и Мика тоже подошли к Сове. Она милостиво кивнула головой:

— Бог простит, девочки! Я не сержусь. Мика, дайте, я поправлю вам воротничок. Передайте папе, что я прошу его навестить меня на праздниках.

— Хорошо, Лидия Георгиевна! — кротко ответила Мика, но едва только Сова отвернулась, сделала ужаснейшую гримасу.

Подруги и друг у друга просили прощенья.

— Ирина, Мика, простите! — просила Зойка.

— И ты нас прости… Только смотри, если не перепишешь журнал на каникулах… — с угрозой добавила Мика.

— Да перепишу, о, господи! — и со страдальческим лицом Зойка отправилась на исповедь.

Ирина должна была исповедоваться после Мики. Ожидая, она придумывала, как спросить у батюшки про бога. Мика пробыла за ширмой недолго и вышла притихшая.

Быстро пригладив волосы, Ирина пошла за ширмы. В руке свечка и серебряный пятачок.

Перед иконой с зажжённой лампадкой стоял отец Александр.

До Ирины донёсся запах растопленного воска. Лампадка из зелёного стекла бросала зелёную тень на густые, нависшие брови, суровое лицо, длинную бороду священника.

Из толстого евангелия свисали широкие муаровые ленты. На табуретке, покрытой куском парчи, стоял большой поднос с холмиком медяков и серебрушек. Рядом лежали тоненькие восковые свечки. Ирина положила пятачок и свою свечку.

— Так… В чём грешны?.. Покайтесь! — негромко сказал отец Александр.

Ирина молчала. Она думала, когда лучше спросить. Сейчас или…

— Так. Не можете припомнить?.. Ну… Брали ли… что-нибудь без спросу?

— Да.

— Наставникам вашим… грубили ли? Уроков… не готовили?

— Да.

— С мальчиками… бывали?

— Бывала.

Ирина подняла голову и удивлёнными глазами посмотрела на священника.

— Надо говорить… «грешна, батюшка»…

— Грешна, батюшка, — покорно повторила Ирина.

— …Целовались? — шёпотом спросил отец Александр.

Он положил руку на плечо Ирины. Дрожащие, сухие пальцы прикоснулись к её шее.

— Целовались?

— Нет.

— Зло на кого-нибудь… имели? Словом бранным… поносили? Старшим непочтение… оказывали?

Ирина молчала.

— Не припомните ли… ещё каких грехов? Так. Встаньте на колени…

— Батюшка… — робко начала Ирина и замолчала.

— Говорите.

— Батюшка! — Ирина облизнула пересохшие губы. — Есть ли бог?.. то есть на самом деле… я хочу знать.

Отец Александр опустил эпитрахиль:

— Вы, что же, сомневаетесь?

— Да.

— Вот ка-ак! — протянул отец Александр. — Кто же внушил вам… такие кощунственные… мысли?

Ирина молчала.

— Не хотите сказать? Так. Прискорбно… что скрываете…

— Никто мне не внушал. Сама я…

— Сами?

Батюшка наклонился к Ирине. Рука его снова легла на её плечо. Трясущаяся голова склонилась к ней, и она услышала хриплое, со свистом дыхание.

Ей стало жутко. Она дёрнулась, но костлявые пальцы крепко держали её за плечо:

— С-сама? Упорствуешь?.. Сомнение — страшный, тяжкий… грех. Искупать надо… покаянием, молитвой… Слышишь… грешница?

Внезапно выпрямившись, он отпустил плечо Ирины, несколько мгновений постоял с закрытыми глазами и сказал:

— Отпущения грехов… не дам. Эпитимию… наложу. Останьтесь в церкви… пока не кончу… исповеди. Ваша классная наставница… здесь? Так. Передайте, что… я желаю переговорить с ней. Идите!

Ирина вышла. Она уже раскаивалась, что спросила. «Вот опять налетела!»

Она оглянулась. Ни Мики, ни Зойки в церкви не было. В стороне, прислонившись к колонне, стояла Сова. Около клироса несколько гимназисток ожидали исповеди.

— Не видели Огневу? — шёпотом спросила Ирина одну из них.

— Сова обеих отправила домой, — также шёпотом ответила девочка. — И Огневу и Заикину.

Ирина направилась к Сове:

— Лидия Георгиевна, отец Александр просил передать… он хочет… поговорить с вами.

Сова подозрительно осмотрела Ирину:

— Исповедались?

— Да.

Длинным показался Ирине час, пока она ждала окончания исповеди. Отец Александр расслабленной походкой вышел в опустевшую церковь, отвёл Сову к высокому узкому окну и долго что-то ей говорил. Сова негодующе качала головой, пожимала плечами. Потом подозвала Ирину.

— Вы даже на исповеди не могли удержаться от ваших неприличных выходок! Вы ведёте себя возмутительно! Я доложу начальнице! — задыхаясь от злости, выговорила она.

— Да, случай… беспримерный. Покаяние необходимо… — сказал священник. — Будете приходить сюда… утром к ранней обедне… ежедневно и ко всенощной… — повернулся он к Ирине. — По отрочеству вашему… назначаю вам пятьдесят поклонов… по два раза в день. А уж с причастием… придётся подождать… После пасхи посмотрим…

Ирина со страхом шла домой. Как она скажет матери, что её лишили причастия?!. Что-то будет?

Мать встретила её ласково:

— Устала? Есть хочешь?

После исповеди до причастия, то есть часов до двенадцати следующего дня, есть не полагалось. Но мать Ирины не придерживалась этого обычая:

— С ума сойти — больше полусуток ребенка голодом морить. Ешь, чего там! Пусть уж бог простит…

Она принесла тарелку Горячей жареной картошки и стакан молока:

— Ешь!

Ирина подошла к ней, обняла и сказала:

— Мамочка! На меня батюшка рассердился сегодня…

— Ну?

— Велел каждый день к ранней обедне ходить и ко всенощной. А причащаться завтра я не буду…

— Это ещё почему? — удивилась мать. Она не очень хорошо знала религиозные обряды и порядки.

— Мамочка, я правду скажу… Батюшка начал меня про мальчиков спрашивать, не целовалась ли я, а мне обидно стало… Ещё я спросила, есть ли бог…

Ирина замолчала. Она ожидала взрыва гнева, но против обыкновения мать отнеслась к её сообщению довольно хладнокровно:

— Дура ты, дура! Кто тебя тянул за язык? Ну, раз он у тебя зудился — бейся теперь лбом. Может, дурь-то из головы выколотишь!

Отец сидел тут же и молча слушал разговор Ирины с матерью. Потом он сердито буркнул:

— В церковь натощак не ходи. Завтракай.

И больше ничего. Ирина с облегчением вздохнула и села за стол.

Теперь она каждое утро и каждый вечер ходила в церковь. Не пойти было нельзя. Отец Александр потребовал, чтобы эпитимию она отбывала в соборе. Она должна была являться до прихода священника и стоять у самых дверей, чтобы он, входя, мог её видеть. Ирина очень уставала от долгого стояния, спина болела от поклонов. Каждый раз нужно было встать на колени, приложиться лбом к полу, потом подняться и — снова на колени. В плохо прикрытую дверь дуло. Печи в церкви уже не топили, каменные плиты пола были такими холодными, что у Ирины совершенно застывали ноги. Дома ворчала мать: Ирина простаивала полдня в церкви вместо того, чтобы помочь по хозяйству. Почти каждый вечер в церковь приходили Мика или Зойка, а то и обе — это было единственной радостью. Отстояв вместе с ней вечерню, они шли провожать подругу.

— Проси у него прощения, Ирина! — уговаривала Зойка. — Ты совсем посинела. Ну, что тебе стоит? Пообещай, что больше не будешь сомневаться и всегда уроки ему на пятёрку знать. Проси!

— Да, простит он, как же! — дрожа отвечала Ирина.

— Подожди, Зойка! Молчи! — вдруг засмеялась Мика. — Я придумала… никакого прощения просить не надо. Ах, как хорошо будет! Почему мне это раньше не пришло в голову — вот глупая! Больше ты не пойдёшь в церковь, Иринка. Завтра — последний раз!

— Ну да! — не поверила Ирина. — Как ты это сделаешь?

— Раз я говорю, значит знаю как. Просто замечательно! — нетерпеливо оборвала её Мика.

— Да что ты придумала? Скачет, как сорока, вопит «замечательно», а не говорит! — рассердилась Зойка.

— Не спеши. Сейчас скажу. Ах, какие мы глупые! Давно надо было сделать. Слушайте, девочки, кто мой папка?

— Ну, доктор! — недоумевающе ответила Зойка.

— Правильно. А где он работает? Нет, я вижу, обе вы ничего не понимаете… Он же — гимназический доктор! Гим-на-зи-че-ский! — раздельно повторила Мика. — Ну да, что с вами разговаривать, идёмте сейчас к нам, папа как раз кончает приём… он даст справку Ирине, что она — больная, что ей нельзя каждый день ходить в церковь. Поняли? Ну, что? — Мика торжествующе посмотрела на подруг.

— Зверски хороший план! — решительно одобрила Зойка.

— Твой папа не захочет. Он скажет, что я заслужила и должна…

— Не беспокойся, пожалуйста. Захочет. Папа сделает всё, что я попрошу. Идёмте!..

В тёплой уютной комнате Мики Ирину охватил озноб. Мика закутала её в огромный пушистый платок, от которого приятно пахло какими-то духами, и побежала за отцом. Вернулась, таща его за руку.

— Да подожди, разбойница, куда ты меня волочишь? — отбивался он.

— Нет, ты послушай, папочка, она совсем больная, а он заставляет её ходить в церковь!.. Ты посмотри её сейчас же!..

— Кто больная? Кого заставляют? Да расскажи толком, Мика. Я ничего не понимаю!

Мика, наконец, рассказала всё по порядку. Доктор внимательно поглядел на Ирину. А та никак не могла унять дрожи.

— Это чёрт знает, что, — сказал доктор, — то есть, простите, барышни, я не то хотел сказать. Ну-ка, — обратился он к Ирине, — пойдёмте на минутку ко мне в кабинет. Почему вы мне раньше не сказали?

Около порога он обернулся:

— Микушка, похлопочи, чтобы чаю горячего… Скажи Вере Владимировне. Мы сейчас.

В кабинете был полумрак. На огромном письменном столе горела только небольшая лампа под зелёным абажуром. Углы и стены, заставленные тяжёлыми шкафами, прятались в тени. Кое-где тускло поблескивали золочёные переплёты книг. Доктор посадил Ирину в огромное кожаное кресло — она совсем утонула в нём — и оттянул тёплыми, мягкими пальцами её веки.

— Гм…

Пальцы его продолжали ощупывать шею Ирины около ушей и ключиц.

— Расстегните-ка платье!

По груди и спине заходила холодная металлическая трубочка. Ирина вздрагивала при каждом её прикосновении.

— Ну-ну… не прыгать…. Дышите глубже… Так…

Кончив осмотр, доктор развинтил трубочку и, пока Ирина приводила себя в порядок, молча барабанил пальцами по зелёному сукну стола.

— Ну, вот что, барышня, — сказал он, когда Ирина подошла к его креслу, — я вам дам пилюльки — попринимайте их. А в церковь больше не ходите!

— А как же батюшка?.. — начала Ирина. — Он…

— С батюшкой я улажу сам. Не волнуйтесь, доктор не выдаст — батюшка не съест! — сострил он и, довольный, засмеялся. — Давайте-ка мыть руки… Чай пойдём пить.

ОБЫСК

До каникул и Мика и Ирина несколько раз спрашивали Зойку, скоро ли она закончит переписывать журнал.

— Что же ты, взяла и держишь, когда же он будет готов?

— А вы думаете, там мало работы? Сказали, чтобы переписывать самым красивым почерком и без клякс, а теперь торопите.

— Ну, а как же! Раз нужно, чтоб до каникул. Ты начала переписку?

— Нет ещё! — беспечно отвечала Зойка. — Не беспокойтесь, сделаю!

Но так и не сделала. Ирина потребовала, чтобы Зойка принесла журнал обратно, но та не согласилась.

— На каникулах перепишу!

Прошли каникулы, начались занятия. В первый же день оказалось, что Зойка опять обманула. На этот раз девочки сильно рассердились.

— Ты нам всё испортила! — кричала Мика, красная от гнева.

— Ты не бралась бы, если не умеешь сдержать слово, — вторила Ирина.

Зойка испугалась. Подруги могли серьёзно поссориться с ней.

На следующее утро Зойка раньше обычного пришла в класс. Глаза у неё были заспанные. Мика и Ирина дулись. Зойка подошла:

— Да не злитесь вы, ради бога! Переписала я…

— Наконец-то! Давай сюда!

Журнал получился великолепный. Ирина хорошо поработала над обложкой. От заголовка шли лучи. По краям обложки каёмкой были нарисованы парты, за ними девочки. Все они простирали руки к лучам.

Видно было, что и Зойка постаралась. Она вообще писала красиво, а тут каждая буковка точно нарисована. И клякс было мало: всего две на весь журнал. Даже ошибок совсем немного.

— Я почти всю ночь просидела! — скромно похвасталась Зойка. Но подруги плохо оценили её жертву.

— Сама виновата, надо было во-время делать!

Но сердиться они не могли. Очень уж хорошо вышло. Да и Зойка дала клятвенное обещание больше не лениться.

Ирина унесла журнал домой и целый вечер просидела над рисунками. В результате стихи Кати украсились совершенно необыкновенного вида фонтаном, около которого стояла красивая девушка с коварной улыбкой. В конце, под последней строчкой стихов, уныло вышагивали ослы — они везли гроб. В отделе «Новости со всего света» заблестели огромные очки и злобно топорщилась большая взлохмаченная сова с круглыми глазами. Над этим рисунком Ирина поработала с особенным усердием.

Кончив, Ирина удовлетворённо разглядывала свою работу. Ещё бы! Разве мог существовать ещё такой же великолепный журнал?!

Утром, перед молитвой, состоялось совещание. Обсуждали, кому сначала показать журнал.

— Всем сразу нельзя. Поднимут шум.

Решили сначала только нескольким (самым надёжным, конечно) и в большую перемену, чтобы можно было успеть прочитать и рассмотреть всё.

— Только нужно предупреждать, чтобы никому-никому не говорили! — беспокоилась Мика.

— Бурунихе с Маковкиной не показывать совсем. И свите их тоже! — добавляла Зойка.

Катя Русанова не могла налюбоваться рисунками.

— Как ты хорошо нарисовала, Ирина, прелесть! — хвалила она.

В первые два урока успели шепнуть кое-кому, что в большую перемену предстоит важное дело, страшная тайна, чтобы никому не болтали, а то будет «ужасно, и надо, чтобы Буруниха ничего не унюхала». Всё это с таинственными лицами, беспрестанно оглядываясь.

Те, кому намекнули на тайну, изнывали. Ходили по пятам, уговаривали:

— Да скажите же, что такое?

— Что-нибудь про Сову узнали?

Ответ был неизменный:

— Ждите большой перемены!

Но в большую перемену произошло событие, которого девочки никак не могли ожидать.

В гимназическом буфете дежурили поочерёдно матери гимназисток. У одной из них, очевидно, во вторую перемену, пропала серебряная сумочка с деньгами. Выяснилось это перед концом третьего урока.

Поднялся переполох. Классы сейчас же закрыли. Прошёл слух, что будут обыскивать всех девочек.

Слух этот оказался верным.

Класс Ирины находился рядом с буфетной, и обыск начали с него.

Девочки сидели подавленные, угрюмые. Вдруг снаружи щёлкнул замок, дверь открылась, и в сопровождении Совы вошла начальница гимназии. Едва она и Сова прошли мимо, Ирина быстро нырнула под парту и спрятала журнал на груди.

Начальница остановилась, положила бледные, тонкие пальцы на спинку стула. Серые глаза испытующе смотрели на девочек.

— В стенах нашей гимназии произошёл неслыханный случай, — негромко, ровным голосом сказала она. — Украдена серебряная сумка у дежурной дамы в буфете. Если виновная не сознается, мы будем вынуждены произвести поголовный обыск. Я жду!

Высокая, прямая, она застыла в неподвижной позе. Холодный её взгляд попрежнему испытующе скользил по лицам девочек.

В классе наступила мёртвая тишина.

— Я жду! — повторила начальница.

Молчание. Вдруг всхлипнула Верка Телятникова. В классе произошло движение. Замелькали носовые платки. Девочки стояли бледные, растерянные.

— Никто не желает сознаться? Ну, что ж, Лидия Георгиевна… приступайте!

Устало вздохнув, начальница опустилась на стул.

— Откройте парты!

Сова начала обыск с задних рядов. Парту Ирины она обыскала особенно тщательно. В отделение Мики только мельком заглянула. Увидя, что нагрудник передника Ирины отдувается, она сказала:

— Лотоцкая! Что у вас за нагрудником?

Ирина не пошевелилась.

— Сейчас же выньте!

— У меня там носовой платок и правила! — проговорила Ирина и крепко стиснула зубы.

— Покажите! Что ж вы так прячете ваш… носовой платок? — насмешливо спросила Сова.

— Я не воровка! И все мы… Вы не имеете права!..

— Теперь вы сами видите, Ольга Генриховна, — плачущим голосом сказала Сова. — Это невозможная девица!

— Вы не хотите показать, Лотоцкая, что у вас за нагрудником? — поднялась начальница. — Лидия Георгиевна, посмотрите!

Сова с выражением крайней брезгливости просунула два пальца за нагрудник Ирины, вытащила оттуда скомканный носовой платок и маленькую черную книжечку «правил поведения ученицы N-ской гимназии».

Но пальцы Совы нащупали под платьем Ирины ещё что-то твёрдое. Она злорадно посмотрела на внезапно побледневшую девочку.

— Расстегните платье и выньте сейчас же сумку! — громко проговорила она.

Все головы повернулись к Ирине. На лице начальницы появилось выражение гадливости. Она поднялась со стула и в упор смотрела на Ирину.

— Отдайте сумку! — повторила Сова.

— У меня нет никакой сумки, — сказала Ирина.

— Вы не хотите? Хорошо! Я сама! — и она снова просунула руку за нагрудник Ирины.

Не было ни одной девочки, которая бы с ужасом и удивлением не смотрела на Ирину. Мика всё время порывалась что-то сказать.

— У неё нет сумки, Лидия Георгиевна! — выговорила она, наконец, дрожащими губами.

Сова только усмехнулась, продолжая расстёгивать кнопки. Холодные, влажно-липкие пальцы её прикоснулись к телу Ирины. Она вздрогнула. Но Сова уже ухватила то твёрдое, что она нащупала, и выдернула… сложенную вчетверо тетрадь.

По классу пронёсся вздох.

Сова растерянно повернулась к начальнице и встретила холодный-холодный взгляд.

В смущении она опустила глаза на тетрадку, которую всё ещё держала в руках, расправила её. Ирина и Мика тревожно следили за каждым движением классной дамы. Вот она перевернула страницу… Брови поползли вверх. Она торжествующе сказала:

— А-а-а! Это похуже воровства! Полюбуйтесь, Ольга Генриховна!

Сова быстрыми, мелкими шажками подошла к начальнице и протянула ей первый номер журнала «Луч света».

— Продолжайте! — поморщилась начальница.

Пока шёл обыск, Ирина стояла за своей партой, уцепившись за крышку так, что побелели ногти. Вдруг раздался негодующий голос Мики:

— Лидия Георгиевна! Вы забыли посмотреть парту Буруновой и Маковкиной…

— Это вас не касается, госпожа Огнева!.. — взвизгнула Сова.

Сумку не нашли.

После ухода начальницы и Совы в классе несколько секунд было тихо. Потом сразу заговорили, закричали, заплакали:

— Позор! Безобразие!..

— Обыскивают, как воровок!..

— Бурунову почему не обыскали?

— А Маковкину?

— Ольга Генриховна знает, что мы не можем украсть! — надменно проговорила Бурунова.

— А мы можем? Можем? Да?

— Значит, по-твоему, мы воровки?

— У Лотоцкой даже за передником рылись!..

— У неё ведь нашли что-то… Сами видели, и Лидия Георгиевна сказала, что это хуже воровства, — так же высокомерно сказала Бурунова.

— Что у тебя нашли, Ирина? Скажи перед всем классом! Она не смеет оскорблять!

Ирина посмотрела в возбуждённое лицо Веры Телятниковой и каким-то деревянным голосом произнесла:

— Журнал!

И медленно опустилась на парту. Мика, до сих пор сидевшая неподвижно, посмотрела на Ирину и вдруг вскочила на парту:

— Девочки! У Ирины нашли журнал. Там про учителей и про всё… Мы его хотели показать вам в большую перемену, а теперь… Девочки! Нас обыскивают… как воровок. Это — безобразие! Этого нельзя допускать!.. Мы… я предлагаю сейчас же уйти из гимназии всем классом! Пусть придут и увидят голые стены. И ещё — всем классом поддерживать Лотоцкую! Слышите, девочки? Надо уйти! Идёмте!

— Конечно, поддерживать!

— Сказать, что все виноваты! Весь класс!

— Это ещё с какой стати? — раздался резкий голос Буруновой. — С какой стати класс будет принимать вину Лотоцкой? Она виновата — пусть она и отвечает за свои поступки.

— Тебя никто и не просит!

— Без тебя обойдёмся!

— Уходить нужно! Девочки, идёмте! — кричала Мика.

Минутное колебание. Уйти? Остаться? Но все были возмущены обыском, а тут ещё журнал… не удалось даже взглянуть…

— Правильно! Идёмте!

— Сейчас же идти!..

— Их надо проучить! Проучить! — кричала Верка Телятникова.

— Попадёт! Исключат!! Останьтесь!!!

— Глупости! Весь класс не исключат! Идёмте!..

— Пусть исключают! Всё равно считают воровками!..

— Что за столпотворение вавилонское?!. Тише!!!

— Всем уйти. До одной!

— Поймают!..

— Не поймают! Перемена ещё не кончилась… Собирайтесь! Пошли!

Девочки быстро складывали книги, собирали тетради, ручки. Хлопали крышками парт. Кто-то пролил чернила.

Мика подбежала к Буруновой и схватила её за руку:

— А ты? Пойдёшь с нами?

Бурунова попыталась выдернуть руку, но Мика держала крепко:

— Я тебя спрашиваю… Пойдёшь?

— Я… Отпусти руку… Я…

— Пойдёшь?

— П-пойду!

Мика отпустила руку.

— Забирай книги! А ты, Маковкина?

— Я иду!

Все уже толпились у дверей, как вдруг Мика крикнула:

— Девочки, уходите не сразу! Будет заметно… Идите по двое! И вот ещё что надо…

Она быстро вытерла губкой классную доску и печатными буквами крупно написала:

Наутро не было ни обычной беготни по коридорам, ни смеха, ни болтовни. Разговаривали шёпотом, поминутно оглядываясь на дверь. У всех была одна неотступная мысль:

— Что-то будет?!

Во время общей молитвы в зале ни начальница, ни Сова о вчерашнем не произнесли ни одного слова. Как будто ничего не случилось. Только другие классы перешёптывались, часто поглядывали на провинившихся. Бунтовщицы стояли смирно и усердно крестились.

Первый урок — история. Преподаватель Николай Петрович Зверев, седой, чуть прихрамывающий старик, вошёл в класс среди полной тишины и удивился:

— Кхе-хе! Что это такие скучные, девицы?

— У нас бабушка умерла, Николай Петрович! — со вздохом ответила Верка Телятникова.

— У всех? — изумился Николай Петрович.

— Нет. У… Буруновой!

— А-а-а! Вы, значит, грустите, кхе-хе, из солидарности? — догадался историк. — Давайте-ка займёмся лучше историей.

К Николаю Петровичу девочки относились дружелюбно, почти любили его. На его уроках они свободно переговаривались, перебрасывали друг другу записки, даже пересаживались с места на место, конечно, соблюдая известную осторожность. Если шум в классе становился слишком заметным, Николай Петрович начинал уговаривать:

— Вы бы, девицы, кхе-хе, немножко потише! Лидия Георгиевна услышит — и вам и мне достанется. Мне, старику, кхе-хе, с вами не управиться…

Девочки стихали. Но бывало так, что через несколько минут шум возобновлялся, и тогда Николай Петрович обижался:

— Вы что же это, девицы? Слушаться не хотите, кхе-кхе? Вот возьму и позову Лидию Георгиевну. Пусть поприсутствует!

Он отворачивался к доске и обиженно мигал.

В классе наступало молчание. Молчал Николай Петрович, молчали девочки. Потом которая-нибудь, обычно Телятникова, вставала и говорила:

— Николай Петрович, простите нас! Мы больше не будем! Честное слово!

Николай Петрович подозрительно оглядывал Верку. Её лицо было совершенно серьёзно. Голубые, с жёлтыми пятнышками глаза смотрели прямо, рот чуть-чуть испуганно приоткрыт. Никаких признаков насмешки!

— Ну, то-то же! — поворачивался Николай Петрович, и лицо его светлело. — Давайте продолжать урок. А вы, девица Телятникова, кхе-кхе, можете садиться.

Верка с тем же серьёзным лицом скромно садилась на место. Но видеть её серьёзность было смешнее всего. Девочки с трудом удерживались от хохота.

У Николая Петровича была привычка показывать на карте не указкой или пальцем, а просто всей пятернёй.

Та же Верка, вызванная к карте, однажды повторила его жест.

— Покажите-ка мне, девица Телятникова, кхе-кхе, Афины!

Ладонь Верки прильнула к карте и растопыренными пальцами закрыла весь Балканский полуостров.

— Так что же вы, кхе-кхе, закрыли весь полуостров? Вы Афины укажите!

— Я и показываю, Николай Петрович!

— Да нет. Пальцем, точно укажите!

— А я так, как вы, Николай Петрович!

Историк смутился:

— Кхе-кхе! Разве я так показываю? Не замечал… кхе-кхе.

Он рассмеялся старческим добродушным смехом и посоветовал:

— А вы, девица Телятникова, кхе-кхе, не берите дурного примера.

На этот раз урок прошёл вяло. «Девицы» отвечали плохо и невпопад. Пунические войны путали с Пелопонесскими. Ганнибала со Сципионом. И никто в классе не засмеялся, когда Колобова тщетно пыталась отыскать Рим на Пиренейском полуострове.

В перемену пришла Сова и зловеще сказала:

— Огнева! Заикина! Телятникова и… — она секунду помедлила, потом раздельно, как будто с особым удовольствием, произнесла: — Ло-тоц-кая — к начальнице!

— Начинается! — пронеслось по классу.

Девочки вошли в приёмную начальницы.. В большой высокой комнате было мрачно и прохладно. Стены обтянуты тёмными обоями. Тяжёлая бархатная мебель расставлена вдоль стен. На гладком блестящем полу ни одного пятнышка. Огромные зеркальные окна, наполовину скрытые под тёмными шёлковыми шторами, почти не пропускали света. В приёмной было пусто.

Девочки остановились около дверей, боялись даже взглянуть друг на друга, боялись дышать, и всё-таки они не заметили, как из боковых дверей подошла начальница.

«Как привидение», — вздрогнула Ирина.

Начальница холодно оглядела девочек и даже не кивнула головой на их реверанс, проговорила своим тихим, ровным голосом:

— Лотоцкая, Огнева, Заикина и вы, Телятникова, своим вчерашним поступком опозорили нашу гимназию. Вашему поведению нет названия. Очевидно, вы забыли, что являетесь воспитанницами женской гимназии, что это звание налагает на вас известные обязанности. Вы нарушили их, оскорбили самые стены, в которых находитесь, людей, не жалевших ни сил, ни времени, ставивших целью своей жизни сделать из вас достойных членов общества.

Начальница говорила, не повышая и не понижая голоса. Слова текли равномерно, негромко, без остановки.

— В этой возмутительной истории участвовал весь класс, за исключением Буруновой, которая была настолько благоразумна, что не последовала дурному примеру. Остальные, к сожалению, поддались тлетворному влиянию. Вы четверо повели за собой класс, но и из вас четверых такая мысль пришла кому-то одной, остальные три откликнулись на неё с полной готовностью. Я желаю, требую, чтобы вы мне сказали, кто из вас четверых является зачинщицей. Предупреждаю вас, что мне уже всё известно, и если я предлагаю вам назвать виновную, то только для того, чтобы дать вам возможность проявить раскаяние в этом невероятном поступке. Я жду.

Так же, как во время обыска в классе, она положила тонкие бледные пальцы на спинку стула и стояла так — прямая, высокая, глядя на девочек холодными серыми глазами.

Девочки молчали, ни одна не поднимала глаз.

— Не желаете отвечать? Телятникова! Кто придумал уход из гимназии?

Телятникова молчала.

— Заикина!

Зойка низко наклонила голову. Не отвечала.

— Огнева! Мика! Подойди ко мне… — голос начальницы чуть потеплел. — Мика, ты хорошая девочка, ты скажешь… Подойди ближе.

Кончиками лёгких пальцев начальница приподняла подбородок Мики, стараясь заглянуть ей в лицо. Но Мика упорно отводила глаза.

— Ты скажешь. Ты знаешь, как я люблю тебя, и не захочешь меня огорчить. Ну?..

Мика молчала. И, как только начальница отняла от её подбородка пальцы, сейчас же отошла назад, к подругам.

— Лотоцкая!

Ирина взглянула на Ольгу Генриховну и плотно сжала губы.

— С кем вы делали этот ужасный журнал?

Молчание.

— Я вижу, никто из вас не желает искупить свою вину и сознаться. Будем разговаривать иначе. Все вы будете строго наказаны. Педагогический совет обсудит ваше поведение. О вас, Лотоцкая, вопрос будет стоять отдельно. Мне жаль вашу мать. Можете идти!

Девочки разом повернулись и вышли из приёмной. Они шли по коридору с опущенными головами. Гимназистки других классов провожали девочек любопытными взглядами. Все уже знали, что их вызывала начальница.

На лестнице подбежала стриженая второклассница в коротеньком форменном платье и, сделав реверанс, ехидно спросила:

— Исповедались?

— Брысь!!!

Верка Телятникова так страшно вытаращила глаза, что у второклашки от ужаса открылся рот, и она, как мышь, юркнула в сторону.

Девочки подошли к своему классу. За дверями был шум. В первый момент они не поняли, в чём дело. Открыв двери, они увидели Бурунову. Красная, растерянная, она стояла в кругу девочек и уверяла:

— Не я! Я ничего не говорила! Это неправда!

— Нет, правда! — кричала Патэ-Федотова. — Ты! Я знаю! Мне сказала Башмакова из четвёртого «б»! Она сама слышала, как ты жаловалась Сове.

— Бессовестная! Фискалка!!

— Выдать класс! Какая подлость!

— Девочки! — сказала Маковкина, — если Бурунова сделала так, то я с ней больше дружить не буду! У кого есть свободное место на парте?..

— У меня! У меня!

— Молодец Маковкина!

— Правильно!

Только-теперь класс заметил вернувшихся от начальницы девочек. Федотова бросилась к ним:

— Лотоцкая, понимаешь, и ты, Телятникова, и Мика, она всех вас выдала! Она — Бурунова! Что ты, Мика, стояла на парте и говорила, что надо уйти из класса! И кто на доске написал. Вот! И про Верку, как она кричала: «их надо проучить!..»

— Какая гадость! — вскипела Телятникова.

— А когда мы вчера уходили, — торопливо продолжала Федотова, — её ведь с нами не было. Она спряталась в раздевалке и, когда мы все ушли, рассказала всё Сове. А Башмакова из четвёртого «б» всё слышала. Вот!

Звонок заставил девочек замолчать и разойтись на свои места.

Бурунова одна сидела на парте. Чёрный пышный бант на её рыжих волосах сполз на сторону.

РЕШЕНИЕ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО СОВЕТА

Долго ожидать решения педагогического совета не пришлось. На следующее же утро перед молитвой Сова, торжественная, встала за учительский стол и объявила:

— Вчера вечером состоялось заседание педагогического совета. За уход с уроков каждой из вас, за исключением Буруновой, будет снижена отметка за поведение. Четвёрка до конца учебного года! Кроме того, до конца же учебного года вы лишаетесь права получать разрешение ходить в театры и иллюзионы…

— Только-то! — шепнула Мика Ирине.

— Но это ещё не всё, — продолжала Сова. — Заикина, Огнева и Телятникова до конца учебного года будут ежедневно оставаться в классе после уроков на час. Что же касается Лотоцкой, то…

Сова перевела взгляд на побелевшее и сейчас же снова вспыхнувшее лицо Ирины и, утратив всякую торжественность в голосе, почти ласково закончила:

— Вы можете собрать ваши книги и уйти домой. Вы — ис-клю-че-ны без права поступления в другую гимназию.

Класс застыл. Молчали девочки, поражённые неожиданностью, молчала Сова, глядя, как Ирина, точно слепая, ищет чего-то руками в воздухе около себя. Молчала Мика, не спуская с Ирины широко раскрытых, испуганных глаз.

За дверями раздался звонок. Класс продолжал стоять.

— На молитву! Становитесь в пары! — спокойно, как будто ничего не произошло, сказала Сова. Девочки тихо, без шума выходили из-за парт.

— Зойка! Идём сейчас же к Ольге Генриховне! — звенящим голосом вдруг крикнула Мика, и не успела Сова разобрать, в чём дело, остановить, — Мика и Зойка выбежали из класса и бегом помчались по коридору. За ними, с мокрым от слёз лицом, побежала Катя Русанова.

Девочки встали в пары, вышли. В классе осталась одна Ирина, всё ещё неподвижно стоявшая за раскрытой партой.

— Что же вы, Лотоцкая! — подошла к ней Сова.

Ирина оглянулась, непонимающими глазами посмотрела на Сову.

— Вы ведь слышали, что я вам сказала? Вы исключены. Берите книги и идите. Скажите вашей матери… Впрочем, я побываю сама у ваших родителей. Поторопитесь, пожалуйста, я должна идти в зал.

Ирина стала собирать книги. Кое-как стянула ремни. Вышла из-за парты, медленно пошла к дверям. Из слабо стянутых ремней выпала ручка, со стуком упала. Ирина не подняла её. Остановилась у порога, постояла и вышла, тихонько притворив за собой двери.

Было странно выходить из гимназии одной, без девочек, без Мики и Зои.

Было необычно возвращаться в такой час домой. Ирина побрела по улице. Утром прошёл дождь. Тротуары уже высохли, но кое-где в выбоинах осталась вода. Ноги Ирины ступали в лужицы, вода разбрызгивалась, холодные капли попадали на чулки. Ирина ничего не замечала, не чувствовала. Шла.

Кончилась улица. Далеко позади остались последние дома. Вот и скалистый берег. Она поднялась на край высокого обрыва. Села на большой, нагретый солнцем камень. Стянула с головы белую шапочку. Заглянула вниз. Там оловянным блеском отливало море. И вокруг было только море, тихая, зеленовато-серая вода.

«Упасть… нет — страшно! Хорошо бы сесть в лодку и уплыть вон туда… далеко! Там какая-то тёмная полоска. Наверное, остров. И никто бы не знал, где она… Что же она скажет дома? Как скажет? И с к л ю ч и л и! Ее исключили. Значит, больше в гимназию нельзя. И Мика, в Зойка, и все девочки будут учиться, а она… Куда они исчезли? Даже не попрощались. Понятно — она исключённая. Зачем она им? Всё будет у них попрежнему… уроки, шалости. Станет приходить Геннадий Петрович, рассказывать… а её не будет. Геннадий Петрович… Как же это она забыла о нём?! Ведь это он помог ей примириться с классом! Он… Надо к нему, обязательно!.. Сейчас же! Но его уже нет в гимназии! Как же быть? Он, наверно, дома. Ну, всё равно, она пойдёт к нему домой. Это еще лучше. Надо идти. Он скажет, научит… Сейчас она придёт к нему и… он такой хороший!..»

Ирина соскочила с камня и побежала, забыв надеть шапочку. Скорей! Скорей! Сейчас Геннадий Петрович скажет такие слова, что ей сразу станет легко и спокойно. Скорей!

Вот и дом… нет, вот тот, с парадным. Вот и дощечка «Геннадий Петрович Груздовский».

Ирина вбежала на крыльцо, торопливо надавила пуговку звонка. Стало страшно. Что она скажет? Послышались шаги, и дверь открылась. Выглянула девушка:

— Вам кого?

— Ге… Геннадия Петровича… я…

— Вы из гимназии? Пройдите. Папа сейчас выйдет. Вот сюда.

Ирина прошла в переднюю, потом в небольшую комнату с двумя высокими книжными шкафами. Остановилась на середине комнаты.

Вошёл Геннадий Петрович с довольным лицом хорошо пообедавшего человека. При виде Ирины довольное выражение внезапно исчезло.

Ирина стояла молча, с побледневшим лицом, кусая губы. Она не могла выговорить ни слова. Учитель, обняв её плечи, повёл в глубину комнаты, к дивану и посадил рядом с собой. Но сейчас же вскочил, торопливо вышел из комнаты и вернулся с коробкой конфет.

— Берите, — сказал он просто и ласково, придвигая к ней конфеты.

— Геннадий Петрович, — шёпотом проговорила Ирина, — как же мне быть?..

— Как быть? — тихо, в раздумьи повторил он и, склонив голову, забарабанил пальцами по валику дивана.

Затем встал, беспокойно прошёлся по комнате. Ирина украдкой взглянула на него. У него было такое растерянное, страдающее лицо, что она сразу, без слов, поняла: Геннадий Петрович не поможет ей, он ничем не может помочь ей.

И, действительно, что мог он сделать для Лотоцкой? Накануне на заседании педагогического совета он вместе с Авениром Петровичем, учителем естественной истории, решительно встал на защиту Лотоцкой.

Тогда Ольга Генриховна очень прозрачно дала им понять, что если они будут ещё защищать таких особ, как Лотоцкая, то лучше им поискать другое учебное заведение, где можно безнаказанно нарушать установленные правила.

И защита смолкла.

Ирину вдруг охватило равнодушие: «И пусть. Не надо. Ничего не надо… Теперь всё равно…»

— Я пойду, Геннадий Петрович! — сказала она, вставая с дивана.

Он молча проводил её.

Опять Ирина на улице, и опять страх, беспокойство, отчаяние охватили её с новой силой.

Она представляла себе лицо матери, то, что ожидает её дома…

Сова, верно, уже побывала… сказала всё. Что же теперь? Как? Мама будет бить… до тех пор, пока с ней не начнётся припадок. Схватится за сердце — упадёт. А папа посмотрит сердито, скажет: «довела?» И достанет лекарство из комода… Как же теперь будет? Из дому выгонят. Куда идти? Что же делать! Что делать?

Она вернулась домой позднее обычного. Посмотрела на мать и поняла, что та ещё ничего не знает. Прошла в свою комнату и положила на полочку книги.

«Всё равно Сова явится сегодня же… Может быть, завтра. А вдруг сейчас?..» — подумала, холодея, Ирина и пошла к матери. Отца дома не было.

— Мамочка, у меня голова болит очень. Я выпью порошок и лягу… Можно?

— Добегалась! Говорила, рано пальто снимать, вот и простудилась опять! Своим умом хочешь жить… — ворчала мать. — Иди, ложись!

Ирина подошла к комоду, выдвинула ящик, перебрала несколько флакончиков и коробочек, вытащила из дальнего уголка бутылку с тёмнокоричневой жидкостью. Открыла пробку, понюхала и сморщилась.

Потом налила в стаканчик этой жидкости, добавила немного воды и сразу выпила всё. Разлился терпкий запах…

В своей комнатке Ирина вырвала из общей тетради листок, написала:

Она положила записку на полочку на свои книги, затянутые в ремни. Потрогала ремешок… «Новые ещё совсем… останутся…» Потом передвинула записку поближе к краю. С полочки что-то упало. Ирина нагнулась, подняла небольшой альбом для стихов. Перелистала…

Ирина закрыла альбом, положила его на полочку… «И это останется, и всё… только я…»

Ей нестерпимо захотелось спать. Не раздеваясь, она легла на кровать, и сейчас же ей стало казаться, что стены её тёмной комнатки уплывают, а на их место встают другие — высокие и холодные… А она точно опускалась вниз, в глубокую яму.

Внезапно острая боль уколола руку. Рука сейчас же стала расплываться, терять форму и закрыла собой всю Ирину. В яме вдруг стало светлее и выше, но было страшно пошевелиться: всё кругом качалось. Похоже было, что Ирина лежит на большой волне и стремительно катится куда-то. И кругом шумели тоже волны. Сквозь шум слышались голоса. Один гневный, возбуждённый, другой — ровный, скрипучий. Чей это голос? Он казался таким знакомым. Слышала же она, слышала этот голое! И тот, второй, тоже!.. Голоса стали громче. Тот, убеждающий, сделался сердитым. И вдруг Ирина узнала его: Сова!

У ПОСТЕЛИ

Первое, что увидела Ирина, когда открыла глаза, были лица подруг — Мики и Зойки. В ногах кровати сидела мать. А там дальше, около стола, сжав голову руками, — отец.

В первый момент она не поняла, зачем это все собрались около неё, почему она лежит здесь на отцовской кровати, а не у себя, в своей маленькой тёмной комнатке. Она не поняла, как попали сюда Мика и Зойка, главное, что случилось с отцом? У него такое расстроенное лицо.

Потом она вспомнила, и ей сделалось страшно. Она пошевелилась. Мать и подруги бросились к ней.

— Доченька! Иринушка! Что ты наделала? — плачущим голосом воскликнула мать. — Поили-кормили, ростили… а ты… добилась, что из гимназии исключили!..

Мать громко заплакала.

— Будет тебе! — сердито оборвал её отец.

Тут случилось то, что Ирина не могла забыть потом всю жизнь. Отец, любимый, но такой суровый и молчаливый, встал со стула и подошёл к ней. Сам!

— Как же ты это, дочка, а? Разве можно так? В жизни многое случается, надо уметь всё перенести. Ну — исключили… что мы — звери с матерью? Вырастили тебя и на смерть послали бы?.. Неужели ты думала, что я тебя не люблю?! Эх ты… гусёнок!

Он круто повернулся и, пряча лицо, быстро вышел из комнаты.

— Это было когда-нибудь, чтобы отец плакал? — вскрикнула мать. И, сильно шаркая ногой, она торопливо ушла вслед за отцом.

— Вы давно здесь? — спросила Ирина.

— Часа два, — ответила Мика и горячо воскликнула: — Ах, Иринка, как мы рады, что ты жива. И папа мой рад..

— Разве он был здесь?

— Да он же тебя лечит, вот чудачка! А то кто же? А я у тебя сегодня буду ночевать, папа поручил мне уход за тобой, — с гордостью сообщила Мика. — Ещё сестра из папиной больницы, она сейчас в аптеку ушла. Знаешь, Ирина…

— Мика, не болтай! — строго остановила её Зойка. — Ирине нельзя разговаривать.

— Без тебя знают, — огрызнулась Мика. — Она ведь молчит, я говорю.

— Говорите обе! — попросила Ирина.

— Тебе все девочки привет посылают и Геннадий Петрович. Он тоже придёт сегодня.

— Правда? — взволновалась Ирина и привстала.

— Лежи, лежи! Придёт. Ты знаешь…

— А Катя Русанова, — перебила её Зойка, — про Буруниху такие стихи написала — ужас! Её теперь все зовут: «Ната Бурунова — рыжая корова».

— Да помолчи, Зойка! Мы, Ирина, хотели тебе сказать…

Мика стала серьёзной.

— Ты не думай, что мы всё на тебя свалили… с журналом. Мы с Зойкой и Катя с нами к Ольге Генриховне ходили и всё рассказали… что мы тоже выпускали журнал, а что придумала это я.

— Вы с ума сошли! — испугалась Ирина. — Да ведь вас тоже исключат!

— Мы и хотели, чтобы исключили. Раз тебя — пусть и нас… Только ничего не вышло. Ольга Генриховна рассердилась, не поверила, говорит, что мы для того, чтобы тебя выручить, что не ожидала такой глупости, особенно от меня. Поведение ещё на минус сбавила, и всё. Ну и пусть. Но не в этом дело, а в том… — Мика сделала значительное лицо и продолжала: — Мой папка — прелесть, он уговорил твою маму, ты будешь жить у нас на даче и… — Мика сделала паузу и торжественно закончила: — и готовиться к экзамену у моей жужелицы. Вот!

— Ты, видно, забыла, что сказала Сова: «Без права поступления в другие гимназии», — грустно проговорила Ирина.

— Нет, я не забыла. Теперь уже всё по-другому! Я ведь тебе не всё рассказала.

Мика ласково наклонилась к Ирине:

— Ну, сбавила поведение на минус, и всё. Я тогда рассердилась, и Зойка тоже, честное слово. Правда, Зойка? Мы обе страшно рассердились и пошли к моему папе, и я сказала ему, что раз тебя исключили, то и я не буду учиться. Не пойду в гимназию, и всё. Ни за что не пойду. И не пошла. Тогда папка поехал к Ольге Генриховне. Как уж они там сделались — не знаю, а только опять было заседание, и тебе можно учиться в другой гимназии. А мы попрежнему будем дружить и видеться каждый день. Видишь, как всё хорошо! — говорила Мика, счастливая тем, что может порадовать Ирину.

А та смотрела на неё, не отрываясь, чуточку испуганно. Слишком уж это хорошо, чтобы можно было верить.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мои читатели, вероятно, захотят узнать, что сталось с Ириной Лотоцкой и другими действующими лицами повести.

Должна признаться, что из всех моих героев я знакома только с Микой, или, как её теперь зовут, — Марией Викторовной Огневой.

Она — врач одной из больниц нашего города, считается большим специалистом по детским болезням, и, когда у меня заболевают дети, я обращаюсь к ней за помощью.

Мне всегда нравилась эта полная энергичная женщина с весёлыми серыми глазами. Как-то раз я зашла к ней в больницу. Мария Викторовна показалась мне несколько взволнованной. Я спросила, что с ней.

— Да вот, видите, — перед ней на столе лежал свежий номер газеты. — Читайте сами! — сказала она, черкнув ногтем по маленькой заметке на четвёртой полосе газеты.

Я бегло пробежала заметку. Это была обычная газетная заметка о работе геологических партий на Урале. В ней сообщалось, что на восточном склоне горного хребта геологической экспедицией под руководством И. Лотоцкой открыты мощные минеральные источники.

Я вопросительно взглянула на Марию Викторовну.

— Меня поразила фамилия руководителя, — пояснила она. — Мне кажется, что это та самая Лотоцкая, с которой я училась в гимназии… Я вам когда-нибудь расскажу о ней в свободную минутку.

На этом наш разговор прервался. После этого я ещё несколько раз заходила в больницу, но Мария Викторовна была занята. Весь день у неё был расписан по часам — приём, обход палат, вызовы к больным, кроме того, она была председателем врачебной секции.

Однажды она позвонила мне по телефону и сообщила о том, что получила отпуск и ждёт меня к себе.

В этот вечер она рассказала мне всё, что здесь описано. Говорила она сбивчиво, забегая вперёд, отклоняясь. Было заметно, что воспоминания волновали её.

— Кое-кого из наших девочек я встречала, — сказала она, закончив рассказ. — Знаю, где Сова, где Геннадий Петрович. А вот Ирину… До этой заметки я ничего о ней не знала… Она всё мечтала быть учительницей.

— А может быть, это и не она. Мало ли бывает однофамильцев, — сказала я.

— Нет, она. Я ведь тогда, после заметки, навела справки в геолкоме. Не утерпела. Оказалось, имя, отчество — всё сходится: Ирина Федоровна Лотоцкая.

— Вы давно её видели?

— Очень давно… В последний раз я видела её осенью в шестнадцатом году. Она ведь так и не попала в гимназию. Умер отец, они с матерью остались без гроша. Шили солдатское бельё, им давали из какого-то благотворительного комитета. Ирина роли переписывала для театра… тем и жили.

Мария Викторовна помолчала, потом заговорила снова:

— Да… Ирина самолюбивая, щепетильная… Помощи ни от кого не хотела принимать. Ко мне заходила редко, к себе не приглашала. А после революции куда-то совсем пропала. И вот теперь… Вот уж никак не ожидала, что Ирина сделается геологом. Как странно: Ирина — геолог! Знаете, я ведь ей написала письмо, ответа пока нет. Ну, что ж, подожду-подожду да и поеду к ней, благо сейчас отпуск. Разыщу её…

— А остальные где? Вы говорите — встречались кое с кем?

— На пароходе как-то Зойку встретила. Всё — такая же сорока. Муж — инженер. Щеголиха. Встретились, поговорили немного и разошлись. Как-то почувствовалось, что говорить не о чем.

— Сова? Где она теперь?

— Вы ни за что не догадаетесь, кем она стала. Экономкой! После революции она сама не захотела работать в школе, а ведь хорошо знает языки, могла бы преподавать в средней школе. Живёт у одних моих знакомых. И знаете…

Тут Мария Викторовна весело рассмеялась:

— …Мало изменилась. Только стала меньше ростом, злее. Представьте себе тощую, сморщенную старушонку, везде складочки, бантики, на макушке седая шишечка, глаза — круглые, злые. Курит, не переставая, даже махорку. Но такой бонтон развела в доме — ужас! Хозяева не знают куда деваться. То — нельзя, другое — не принято. В общем — Сова!

— Ну, а Бурунова? Геннадий Петрович?

— О Буруновой ничего не знаю. А Геннадий Петрович уже на пенсии. Совсем старенький. Вскоре после истории с Ириной он покинул нашу гимназию. Когда он последний раз пришёл к нам в класс, — как мы плакали!.. Встретились мы раз в Москве, года два назад. Разговорились, о Лотоцкой вспомнили. Жалел очень, что не мог тогда ничем помочь ей… Ну, кто ещё?.. Катя Русанова? Она писательницей стала, пишет романы, к стихам охладела, печатается…

В комнату вошёл крепкий, высокий мальчик с большим листом бумаги.

— Мама, ты не видела, где мои краски? — спросил он.

— Опять «где краски», Витя! Почему ты не ставишь их на место?

— Да, на место! Скажи твоему Вадьке, он всё время у меня таскает…

В дверь осторожно просунулась белокурая головка младшего сына Аварии Викторовны. Услышав своё имя, он немедленно скрылся.

— Вот всегда так! — засмеялась Мария Викторовна. — Подумайте, одному тринадцать, другому шесть, и большой жалуется на маленького.

— Да, мне стенгазету надо делать, а он…

— Ну, не знаю, где твои краски, поищи в своей комнате.

Мальчик ушёл.

— Видите, какие у меня сыновья! Старший меня перерастает. Когда я ему рассказываю о гимназии, — он не верит, смеётся. Да это и понятно: ведь у наших детей совсем другое детство…

1938 г.