Повести

1

Наступил ноябрь. Село окутал густой холодный туман. В притихшие дома вползала неуловимая противная влага. Измученные затянувшейся войной и тревожными ожиданиями люди двигались по своим дворам, как тени. Иногда глухо, словно из-под земли, доносился собачий лай. Вот уже третий год шла война. В селе не было угля, не было дров, много чего не было. Вначале время от времени выдавали то масло, то керосин, то щелок. Теперь давно уже ничего не давали, зато одна за другой приезжали комиссии и отбирали у крестьян последнее. Еще с лета люди пытались запастись углем. Но угля негде было достать. Не помогло и соседство шахт. Правда, уголь там добывали никудышный, но уж лучше такой, чем мерзнуть зимой с пустой печкой. Бедняки со страхом думали о надвигающихся холодах.

Задумался и старый Лоев. Всех запасов топлива у них только и было, что куча соломы, немного кукурузных стеблей да корявый ивовый пень. А ведь нужно и хлеб как-то печь, и комнату обогревать — в доме полно ребятишек. Его жена, Лоевиха, опытная и сообразительная хозяйка, начала собирать свежий навоз, благо скотину еще не всю забрали. Она перемешивала навоз с мякиной и сушила. Но сколько его наберешь на своем дворе? Конечно, она подбирала навоз и на дороге — мимо их дома прогоняли деревенское стадо, но и соседки тоже не дремали, а стадо за войну основательно поредело.

Лоевиха ломала голову над тем, где раздобыть дров. Рощу вырубили еще прошлой зимой, от старого леса осталось несколько дубов. Если их спилить и разделить между всеми поровну, каждому достанется по щепке. Лоевиха взглянула на мужа, склонившегося над низенькой треногой табуреткой. Он резал свежий табак. Старик так увлекся своим делом, что от усердия высунул язык. Его сосредоточенность и этот высунутый язык разозлили женщину. «Того и гляди стукнут морозы, а у него одна забота — табачище!» — с досадой думала она. Ей хотелось отругать мужа и даже накричать на него, но она сдержалась. Все-таки Лоевиха любила своего хозяина со всеми его недостатками.

— Зима на носу, а у нас ни щепки, — осторожно начала она и привычным движением поправила сползший черный платок, обнажив высокий смуглый лоб.

Ей казалось, что не напомни они о дровах, не подтолкни его, сам он никогда не догадается. А может, просто надеется на нее, на ее оборотливость?

Лоев резал табак, и по выражению его лица можно было подумать, что это занятие для него важнее разговоров о каких-то дровах. Да если бы одни только дрова! Трудно прожить зиму с такими жалкими запасами зерна, еще труднее смолоть его, потому что власти контролируют мельницы и за самую ничтожную работу приходится платить втридорога, давать взятки, упрашивать… У него не было своего человека на мельнице, в общине его ненавидели, всячески пакостили ему, преследовали за его политические убеждения — он ругал немцев и открыто заявлял, что Фердинанд и Радославов[1] погубят Болгарию, раз идут против России-освободительницы, что это им даром не пройдет. Община не оставляла его в покое, староста не раз грозился стереть его в порошок. Старая Лоевиха знала — когда муж молчит и делает вид, что не слышит ее, самое невинное слово вдруг может вывести его из себя.

— Ты бы позаботился, пока не поздно, Анго, — снова начала она мягким, просительным тоном, но как Лоевиха ни старалась быть сдержанной и внимательной, в ее голосе прозвучали нетерпение и укоризна.

В ответ он только пошевелил пушистыми усами, ловко и быстро разрезал последние листья, ссыпал табак в жестяную коробку, вложил широкий нож в потертые деревянные ножны, сунул их за пояс, скрутил цигарку и, с наслаждением затянувшись, сердито передразнил:

— Ты бы позаботился, Анго! — Он повернулся к жене. — А скажи на милость, где их достать? Раз десять уже ходил в общину.

— В общину! — раздраженно сказала она, скривив посиневшие губы и презрительно приподняв сухие плечи. — Там только для своих стараются…

Он повернулся на табуретке, наклонился к ней и сказал со злостью, словно она была виновата во всех причиненных войной бедах:

— Стараются для псов-либералов! — Шея у него налилась кровью, ноздри расширились, усы топорщились. — Воруют почем зря… Ничего мне в общине не дадут. Может, к соседям сходить?

— Сходи, сходи! — подхватила Лоевиха. Она и сама понимала, что от общины помощи не дождешься, и надеялась, что муж пойдет к Гашковым, может, они и на этот раз выручат. — Хорошие они люди… — Ей хотелось сказать, что они им не чужие и, как знать, авось со временем их семьи и породнятся, но она ничего не сказала, только мечтательно прищурилась.

Гашковы были людьми зажиточными, пожалуй, самыми зажиточными в селе. Они жили в большом доме, обращенном фасадом к шоссе. Лоевы были их ближайшими соседями. Старый Добри был добрым человеком, умным и деловым. Правда, он слыл своенравным гордецом и нелюдимом, как и каждый богач, но Ангел Лоев прекрасно ладил с ним. На втором этаже выкрашенного в голубой цвет дома Гашковых была просторная застекленная веранда, которая казалась всему селу сказочным теремом. На веранде вдоль стены стояли горшки с геранью, и когда она цвела, дом как бы излучал особое благополучие, довольство и радость.

Старые Гашковы жили уединенно. Люди уважали их, но не любили. Добри Гашков холодно и свысока относился к своим родственникам, близким и дальним — чтобы они не занимали у него деньги. Но и особняку без друга не обойтись. Для Гашковых такими друзьями были Лоевы, да и не только друзьями, но и хорошими работниками, на которых всегда можно было рассчитывать.

Раньше почти весь нижний этаж дома Гашковых занимала бакалейная лавка. Расположенная на бойком месте, в центре села, она давала хороший доход. Но когда хозяин разболелся, товары распродали и лавку закрыли. С тех пор она служила кладовой и складом старой домашней рухляди. Туда заходила только старая Гашковиха. Здесь в мешочках и связках она хранила сушеные груши и яблоки, банки с вареньем, чучхелу, семена. Эти запасы предназначались для сына, который был на фронте, и дочери, вышедшей замуж за фельдфебеля. Дочь жила в Бургасе и очень редко приезжала в гости, оправдываясь тем, что ей не на кого оставить дом и троих детей.

Дружба Лоевых и Гашковых была давнишней — когда-то их отцы вместе ели и пили, вместе ходили на гулянки, а когда обзавелись семьями, побратались. С тех пор каждый год на Иванов день — день их братания, они собирались то у одного, то у другого, гуляли вместе со своими домочадцами, веселились, говорили о политике. Старики пели песни о России, ругали турок. Смотрели с надеждой на север и знали, что рано или поздно Дед Иван освободит их от проклятого ига.

После освобождения Болгарии оба соседа и побратима стали самыми убежденными русофилами в селе. Оба вступили в партию консерваторов, потому что эта партия считала, что залог благополучия нового болгарского государства в его дружбе с Россией. Они ненавидели всех, кто не разделял их убеждений. Любовь и преклонение перед Россией они завещали и своим детям.

Побратимы ругали либералов, врагов России. Уверенные в своей правоте, они, споря с либералами, смело нападали на них, отражали их атаки. Случалось, когда споры затягивались и все уже валились с ног от усталости и голода, один из побратимов оставался «на поле боя», а другой шел домой отдохнуть и подкрепиться, потом возвращался и сменял друга. Иногда, особенно накануне выборов, споры заканчивались дракой — противники пускали в ход кулаки, колошматили друг друга чем попало. Старый Лоев помнил, как однажды в день выборов к ним домой примчался один из односельчан, дрожащий, как осиновый лист, и бледный, как полотно. «Твоего отца убили!» — задыхаясь, крикнул он. «Что?! — взревел Лоев. — Кто убил? Где?» — «Возле школы… Сам видел, как ему руку оторвали!» Лоев схватил нож и бросился к школе. По дороге он встретил отца. Потный, красный, взлохмаченный, с окровавленным лбом, тот шел с видом победителя в окружении своих приятелей. Его пиджак был разодран. В драке с либералами кто-то схватил его за рукав и оторвал его. В суматохе крестьянину показалось, что старшему Лоеву оторвали руку.

Много лет уже обе семьи жили в согласии, ходили друг к другу в гости. Гашковы помогали Лоевым, когда тем приходилось туго, давали им то пшеницы, то муки, то денег. А Лоевы отплачивали им работой в поле или на гумне. Конечно, и теперь, в это проклятое время, Добри Гашков не откажет им. Старый Лоев встал, расправил плечи, посмотрел в окно.

— Какой туман! — с досадой сказал он. — До вечера не рассеется.

— Мало того, что по ночам тыкаемся в темноте, как слепые котята, так и днем не лучше, — с готовностью подхватила жена.

— С весны керосина не давали, — вспомнил Лоев.

— А если и давали, то сколько! Фитиля не намочишь.

— Ничего, придет время, мы им вернем, да сторицей! — пригрозил Лоев.

— Да только они живут себе в свое удовольствие, а вы лишь грозитесь! — укоризненно заметила жена.

Лоев нахмурился, хотел обругать ее, но только пробормотал что-то и направился к выходу.

В это время в дом вошла их младшая дочь. Она дрожала от холода и куталась в черную шерстяную шаль. Ее молодое красивое лицо казалось вставленным в темную рамку.

— Как там, Тина? — спросила мать, внимательно глядя на девушку.

— Все кончили, — ответила дочь. — Получилось очень хорошо. — Повернувшись к отцу, она попросила: — Пошел бы взглянуть.

— Сейчас, — кивнул он и шагнул к двери. — Посмотрю, что они там сделали, и пойду к Добри, — бросил он жене с порога.

Выйдя во двор, старый Лоев на минуту остановился, огляделся и зашагал к гумну. В тумане тенями бродили куры, мимо пробежала собака. Фруктовые деревья, темнеющие за колодцем, казались далекими и призрачными.

Во время молотьбы Лоевы зарыли в мякину два мешка с пшеницей. Но так как мешки были спрятаны не очень глубоко, а в село все чаще наведывались реквизиционные комиссии, Лоевы боялись, что их могут обнаружить. Староста, рьяный германофил, приказал своим людям присматривать за Лоевыми и Гашковыми. Он давно задался целью поймать их на чем-нибудь и передать военно-полевому суду, но у него ничего не выходило. Это злило его, он ругал полицейских, своих подчиненных, и грозился сам нагрянуть с обыском к своим политическим противникам. И чем строже становились распоряжения о сборе продовольствия, тем злее и нетерпеливее становился староста. «Обшаривайте каждый угол! — кричал он с ожесточением. — Для чего вам железные вилы даны!» Прежде комиссии по реквизиции проходили по дворам только для отвода глаз и довольствовались жареными яйцами и вареными курами, которыми предусмотрительные хозяева пытались задобрить их. Но с этой осени обыски производились непреклонными запасниками под предводительством сурового усача фельдфебеля. Они ворошили солому в овинах длинными железными прутьями, тщательно выискивали замаскированные погреба в сараях, под навесами и под другими постройками. Искали зерно, припасенное на тяжелые зимние и весенние дни. При виде их у старой Лоевихи каждый раз от страха подкашивались ноги, она старалась напустить на себя беззаботный вид, быть любезной. Но это ей плохо удавалось.

За последние два дня невестки Лоевых и Тинка выкопали в маленьком летнем хлеву глубокую яму и поставили в нее большую старую корзину. Снаружи корзину обложили соломой, а изнутри обмазали глиной вперемешку с навозом. Старый Лоев велел обмазать корзину еще неделю назад, чтобы она успела высохнуть. Сейчас он шел посмотреть, все ли сделано как полагается.

Еще летом 1913 года[2], напуганные возможностью турецкого нашествия, люди зарывали в землю свой скарб, делая надежные тайники, где вещи были предохранены от сырости и гнили. А в эту войну они так понаторели в этом искусстве, что припрятанная пшеница сохранялась до самой весны, кукуруза проветривалась и не прорастала, а мука не плесневела, и в ней не заводились мучные червячки. И чем строже и придирчивее делались либералы, тем изобретательней становились крестьяне…

Лоев склонился над корзиной, опытным глазом определил глубину, потрогал ее и одобрительно кивнул. Он остался доволен своими невестками, чинно ожидавшими дальнейших распоряжений строгого, скупого на похвалы свекра. «Пусть ищут, собаки!» — подумал он про себя. Он знал, что зерно отправляют в Германию. А Германия воюет с Россией. Стало быть, кормя Германию, Болгария воюет со своими освободителями не только в Добрудже и Румынии, но и на всем Восточном фронте. «До чего довели нас эти подлецы! — негодовал Лоев. — Позор! Народ и солдаты голодают. А сколько молодежи гибнет! И ради чего?»

Лоев и без комиссий еле сводил концы с концами, с трудом кормил свою многочисленную семью. Ему и горсть зерна была дорога. А налоги становились все непосильнее. Лоев арендовал ежегодно две-три полоски у Гашковых, они были для него немалым подспорьем. Сколько там у него своей земли? Разве она всех прокормит? Гашков давал ему землю почти бесплатно, и Лоев был благодарен ему за это. «Эта зима будет самой тяжелой из всех, — думал он. — Хоть бы не ударили морозы…»

Погруженный в свои нерадостные мысли, он не заметил, как подошел к дому Гашковых. Толкнув ногой калитку, вошел во двор. По обе стороны от калитки тянулся забор из ржавой металлической сетки. От этого забора до противоположной улицы простирался сад Гашковых. Добри считался опытным садоводом, с ранней весны до поздней осени он возился в саду, все что-то копал, подрезал, подвязывал. Для него это было важным и тонким делом, и он с удовольствием прислушивался к похвалам своему саду.

В нижнем этаже, рядом с бывшей бакалейной лавкой, была небольшая светлая комната. В этой уединенной комнатке жили Добри Гашков и его жена. Дочь писала, что живет хорошо, и они были за нее спокойны. Но зато очень беспокоились за единственного сына, Русина. Он уже два года находился на фронте, в самом пекле. А он был их единственной надеждой. Они мечтали о том времени, когда он приведет к ним в дом молодую жену. Год назад он приезжал на побывку и оставил свое сердце у Лоевых. Озорной Христинке Лоевой, совсем еще девочке, он тоже нравился, она благосклонно отнеслась к его заигрываниям, и с тех пор потекли длинные фронтовые письма, полные вздохов и многоточий.

— Ну, Дина, что ты на это скажешь? — спросил жену Добри Гашков, прочитав ей письмо Русина, в котором он просил их согласия на женитьбу. Сын собирался попросить отпуск, чтобы обвенчаться с Тинкой.

— Хорошая девушка, — одобрила Дина. — И она нас знает, и мы ее знаем… Только бы Русин вернулся целым и невредимым…

Добри Гашков лег на топчан, облокотился на гору подушек, водрузил на длинный нос очки и стал шепотом читать газету «Мир». Он давно выписывал эту газету, аккуратно собирал номера и часто, когда хотел вспомнить о каких-нибудь событиях, заново перечитывал их и вновь переживал то, о чем в них писалось…

— О-о! — протянул он, увидев Лоева, и отложил газету. — Добрый вечер, Анго. Садись.

И хотя на топчане хватило бы места еще на троих, слегка отодвинулся, чтобы показать, как приятен ему гость.

Каждый раз, когда Ангел Лоев приходил к своему соседу, сверстнику и другу с просьбой, он чувствовал себя очень неловко. А особенно с тех пор, как оба они начали подумывать о предстоящем сватовстве. Но если в двери постучится нужда, тут не до стыда. Хорошо еще, что пришлось идти со своей бедой не к кому-нибудь, а к близкому человеку, который его поймет. Что бы он без него сейчас делал! Они не родня, но ближе друг другу иных родственников.

Гость присел на краешек топчана, вытащил из-за пояса коробку со свежим табаком.

— Ты чего это лежишь? Не захворал ли? — спросил Лоев и протянул коробку другу.

— Нет, здоров, да куда в такую погоду пойдешь, — ответил Гашков и взял коробку. Он скрутил цигарку, вернул табак и пошел к печке. Прикурив от уголька и сделав несколько затяжек, вернулся к топчану, лег, устроился поудобней. — По правде сказать, даже в корчму не тянет. Везде засели эти мерзавцы из общины… Глаза б мои на них не смотрели…

— И я не могу спокойно видеть этих паршивцев, — Лоев кивнул головой в знак согласия и тоже принялся свертывать цигарку.

— Не люди, а собаки, — процедил сквозь зубы хозяин и сплюнул.

— До чего дожили, Добри! — возмущенно воскликнул гость и, забыв о своем стеснении, подсел поближе к хозяину. — Народ измучили, страну губят!

— Они за это ответят!

— Ответят!

— Им это даром не пройдет!

— Не пройдет!

— Подавятся тем, что заграбастали!

— Подавятся!

Добри глубоко затянулся, выпустил через нос густую струю дыма и задумчиво сказал:

— Плохо, что войне конца не видать.

Лоев усмехнулся и произнес многозначительно:

— Они сами себе яму роют. Ты уж мне поверь!

Добри повернулся к нему и сказал авторитетно и убежденно:

— Плохи дела, Анго. Понимаешь — плохи! — повторил он и лег на спину. Отчаяние, написанное на его лице, смутило гостя. Обычно Гашков высказывался сдержанно, с достоинством, как человек, разбирающийся в политике. А тут вдруг…

— Что-нибудь в газете, а? — спросил растерянный, пораженный Лоев.

Добри наклонился к гостю.

— Не могу понять, что происходит в России, — произнес он с тревогой и болью.

— Почему? Что-нибудь пишут в газете?

— Пишут, пишут… — глухо пробормотал Добри. — Только… лучше бы и не писали.

Лоев сжался. Ему показалось, что его старый приятель что-то путает. Что могло так испугать его?

— Россия есть Россия, — сказал он. — Что с ней может случиться?

— Ха! — воскликнул хозяин, и в этом восклицании слышались и укор, и обида, и чувство превосходства. — Россия есть Россия, только России-то больше нет! Непонятно, что происходит — народ ли гибнет, государство ли пропадает. — Он опустил голову и, помолчав, добавил: — Не к добру все это, не к добру.

Лоев старался понять, что же произошло. Как может такое быть: до вчерашнего дня Россия была, а теперь ее нет? И как может русский народ погибнуть? Болгар куда меньше, а ведь выдержали пятисотлетнее турецкое рабство. И в эту войну гибнут люди, но народ остается. Россия погибла?.. Нет! Такого быть не может!

— Народ не может погибнуть, Добри! Шуточное ли дело — миллионы людей! — Лоев приподнялся, чтобы заглянуть в газету, словно она была ключом к разгадке всех тайн. — Царя свергнули, что ли? А? Что еще могло произойти?

— Сам дьявол впутался в их дела, Анго. Дьявол! — внушительно повторил Добри. — И царя свергли, и такую кашу заварили, что… — Он глубоко и сокрушенно вздохнул. — Не знаю…

— Так что же произошло? — В голосе гостя слышалось нетерпение.

— Швабы подложили русским хорошую свинью, — печально объяснил хозяин.

— То есть как это? — недоуменно и недоверчиво спросил Лоев.

— А ты разве ничего не знаешь о России? — Повернувшись к гостю, Гашков несколько секунд с укоризной смотрел на него, как бы говоря взглядом: «Ничего-то ты в политике не смыслишь. Россия гибнет, а ты спишь!»

Не на шутку встревоженный гость опять смутился.

— Ничего не знаю, — признался он.

— Пропала наша Россия, брат!

Лоев смотрел на друга во все глаза. У него пересохло в горле. Добри выписывал газету, читал ее, знал больше других — этого нельзя отрицать. В эту минуту Лоев вдруг почувствовал себя маленьким, жалким, ничтожным, слепцом, который ничего не знает, не следит за событиями и только слепо верит в свою Россию. А сосед казался ему проницательным, дальновидным политиком, от которого не может ускользнуть ни одно, даже самое незначительное, событие, происходящее в мире.

— Как? Когда? — спросил он.

— Швабы направили в Россию вагон большевиков и…

Лоев заморгал. Что говорит этот человек, в своем ли он уме?

— Каких большевиков?

— Евреев. Кого же еще! — зло отрезал Гашков, словно его собеседник тоже был замешан в этом деле.

Теперь Лоев припомнил, что в последнее время в корчме иногда говорили о каких-то большевиках, но кто они были и откуда взялись, он не знал, да и не интересовался этим. В первую минуту новость поразила его. Но оправившись, он рассердился.

— Ерунда! — сказал он. — Как может один вагон людей перевернуть целое государство? И какое государство! Россия — это ж полмира! Это все выдумки либералов.

Но на его собеседника эти слова не произвели никакого впечатления, настолько тот был уверен в своей правоте.

— Либералы рады-радешеньки, — зло ответил Гашков. — Они теперь на тех евреев молиться готовы.

— Послушай! — Лоев положил руку на плечо соседа. — Ну подумай сам — как может один вагон людей справиться с целым государством, а? Там что, народа нет?

— Народ! — презрительно процедил Гашков. — Народ, что стадо — куда его погонишь, туда и пойдет. Вот наш народ не хочет воевать, а ведь погнали же его в окопы Фердинанд и Радославов… Так и в России — обещали людям мир, землю…

— Кто обещал?

— Да этот… еврейский воевода… Какой-то Лелин…

Лоев задумался.

— Все это написано в газете?

— Пишут кое-что, но не все.

— А ты откуда все это узнал?

Хозяин ответил не сразу, но выражение его лица и поза говорили о том, что он получил сведения из надежного источника. «Тебе не стоит рассказывать о таких вещах, — как бы говорил он, — но так уж и быть, расскажу!»

— Позавчера я был в городе. Божков мне все подробно растолковал. — Он помолчал, подумал. — Но Божков говорит, что эти большевики долго не продержатся…

Да, раз он ездил к Божкову и тот так сказал, значит, положение в самом деле серьезное. Но все равно непонятна ему, Лоеву, вся эта история.

— Ты не спросил, кто эти большевики?

— Спросил, как не спросить. Что-то вроде наших тесняков[3]…

Лоев молчал. Божков — старый адвокат, депутатом парламента был, разные газеты читает, с большими людьми встречается. Может, все это и правда. Для Божкова Россия много значила. С мыслью о ней он ложился, с мыслью о ней вставал. К нему заходили все, кому были дороги освободители. В базарные дни его контора была битком набита людьми. Он всех принимал, отвечал на вопросы, для каждого находил доброе слово. Лоев тоже частенько наведывался к нему и всегда заставал его сидящим за большим письменным столом, над которым в золоченой рамке висел портрет русского императора…

2

Разговор о положении в России привел в смятение старого Лоева. В корчме поговаривали, что новое русское правительство предложило всем воюющим государствам заключить мир. Мир! Насколько Лоев понимал, это предложение было неплохим. Наконец-то остановится гигантская мясорубка, люди вздохнут свободно. И совсем не пропала Россия, как говорит Гашков.

Лоев послал старшего внука в город за газетой. И вечером прочитал ее от первой до последней строчки. В газете писали о боях на Македонском фронте, о разных визитах и встречах царей и министров, о событиях на других фронтах, где немцы, австрийцы и венгры одерживали бесконечные победы. Кое-что писали и о положении в России, но так коротко, путано и туманно, что Лоев ничего не понял. Его удивила не собственная непонятливость — он человек темный, да и в грамоте не силен. Его удивило, что о России упоминалось вскользь, в тридцати строках, как бы между прочим. А судя по взволнованности Гашкова, там произошло что-то очень важное, что, может быть, было важнее всей этой войны. Или Добри ничего не смыслит в политике и делает из мухи слона, или газеты врут, скрывают от народа правду!

Лоев снова перечитал все, что писалось о России, потом перечитал все другие сообщения — кто знает, может, в них найдется ключ к разгадке, но и после этого ничего не прояснилось. К кому же обратиться, кто растолкует ему все? Может, возвращающиеся с фронта солдаты? Или сыновья объяснят, когда вернутся?

Он силился понять, почему либералы радостно потирают руки, словно Россия стала их союзницей. Не ошибается ли новое русское правительство? Все это очень волновало старого Лоева, ему хотелось знать правду.

Лоев еще несколько раз заходил к Гашкову, но тот гнул свое — на чем свет ругал новую власть в России и считал, что она подослана чуть ли не самим сатаной. Измученный сомнениями, Лоев отправился в город. Он шел к Божкову, чтобы своими ушами услышать, что скажет старый адвокат, убежденный русофил. Но и Божков сказал ему то же самое, что и Гашков.

— Что же теперь будет? — спросил взволнованный Лоев.

— Ничего не будет, — буркнул в ответ Божков. — Ни русский народ, ни другие государства не поддерживают это правительство, оно долго не продержится, а возможно, и пало уже. Россия останется на мели. Так обстоит дело.

Почему Россия останется на мели? Лоев не мог этого понять.

— Потому что ничего не получит после поражения Германии и Австро-Венгрии, — объяснил Божков.

Унылый и подавленный вернулся Лоев домой. В объяснениях Гашкова и старого адвоката было что-то неясное. А что станет с Болгарией, если погибнет Россия? Лоев был уверен, что в России понимают — болгары не хотят воевать со своими освободителями, и если людей толкнули в окопы, то против воли. Он был уверен, что завтра, когда будут решаться судьбы мира, Россия, сильная и непобедимая, защитит Болгарию. Может ли она поступить иначе? Его вера в правду, в счастье, во все хорошее и светлое была связана с Россией. А тут толкуют, что Россия погибла.

«Путают они что-то, — не верил Лоев. — Россия не может погибнуть!»

Говорили, что новые правители России нечто вроде болгарских тесняков. А какие они, тесняки? Тесняком в селе слыл Калофер Калайджиев, а в городе самым известным был Иван Тонев. О Тоневе он слова плохого не слышал, да и Калофер был работящим, честным человеком. Старый Лоев не знал, за что боролась его партия, и, говоря по правде, не интересовался этим. За какое-то равенство, но за какое точно, ему было неясно.

Лоев собирался пойти к Калоферу, когда тот вернется с фронта. Интересоваться новым не стыдно. Этим Лоев не изменит своей партии. Если Калофер начнет морочить ему голову, он живо поставит его на место. До сих пор Лоев никому не уступал в спорах о России и ее могуществе. Он и к Ивану Тоневу может пойти, сказать пару слов, если тот станет наговаривать на Деда Ивана… Что из того, что Тонев ученый человек!

После перемен в России в корчме стали все чаще вспоминать о тесняках. Лоев не мог понять связи между ними и большевиками, захватившими власть в России, но внимательно прислушивался ко всем разговорам.

Говорили о тесняках и приезжающие в отпуск фронтовики. Они рассказывали, что тесняки тайно распространяют листовки, призывающие бороться против войны, против правительства либералов, против Фердинанда и его прихвостней. Солдатам нравились эти идеи. Они говорили, что тесняки зарекомендовали себя храбрыми солдатами и бесстрашными агитаторами. Война войне! — призывали они. По мнению Лоева, это было правильно. Если бы все думали так, проклятые либералы сейчас не управляли бы страной, а Фердинанд давно собрал бы свои швабские пожитки и убрался бы восвояси.

Летом в отпуск приезжал Стоян, старший сын Лоевых. Тогда еще ничего не было слышно о событиях в России, да и что собственно Стоян мог рассказать — он служил в тылу, охранял какой-то склад, жил неплохо и ждал окончания войны, чтобы вернуться домой. Младшие, Милин и Илья, воевали на фронте. Они давно не приезжали, и старый Лоев со дня на день ждал их на побывку. У них-то наверняка полный ворох новостей. По их письмам, особенно по письмам Ильи, исчерканным военной цензурой, было видно, что они знают многое.

Вскоре заговорили о мире между Тройственным союзом и Россией. Об этом писали газеты. Но будет ли заключен мир с Англией и Францией? Это тоже было очень важно. «Если наши не заключат мир с Англией и Францией, — думал Лоев, — парни останутся на фронте, погибнут ни за что ни про что…»

Много гибло на фронте молодежи. Каждую неделю в село приходили похоронные. А сколько матерей, жен, сестер, отцов и братьев, получивших известия о тяжелых ранениях своих близких, жили в постоянной тревоге, ходили по селу, как неприкаянные, бегали к каждому отпускнику, тревожно спрашивали, не знают ли те чего-нибудь о раненом. Одни умирали от ран, другие возвращались инвалидами, без рук, без ног, без глаз. Лоев с болью смотрел на них, а жена его крестилась перед иконами. У невесток при виде почтальона замирали сердца.

Раньше Лоевиха никогда не интересовалась политикой. Как и все крестьянки, она считала политику мужским делом и имела совсем смутное представление о государствах и их правителях. Правда, о России она кое-что знала, и не только потому, что дома часто говорили об этой стране — в свое время она сама встречала русских солдат, угощала их. Она видела генерала Гурко, который останавливался в их селе, и память о нем неразрывно связывалась в ее сознании с Россией. По ее мнению, Гурко был самым великим генералом в мире, и она гордилась, что видела его собственными глазами. Но в последнее время старая Лоевиха все больше интересовалась воюющими державами, знала имена некоторых государственных деятелей и часто спрашивала, когда заключат мир.

— Будет конец этой напасти? — приставала она к мужу и смотрела на него внимательно, испытующе, словно хотела понять, не скрывает ли тот от нее чего-нибудь.

— Устал народ, — неопределенно отвечал он. — Третья война уже…

— До сих пор берег нас господь, хоть бы до конца ничего не случилось.

Много раз Лоевиха заговаривала с мужем о политике, о войне, но он отвечал неохотно, сухо, считая, что жена ничего в этом не смыслит и в таких разговорах мало толку. Она понимала его мысли и мучилась. Лоевиха интересовалась войной и политикой просто потому, что в окопах мерзли и мокли ее сыновья. У нее болела душа за них, за их судьбу… Она припоминала разговор со старухой из соседнего турецкого села. Это было после окончания войны между Болгарией и Сербией, в 1885 году. Турки, до тех пор все еще питавшие надежду вернуть былую власть, поняли, что пришел конец их господству, начали распродавать свое имущество и уезжать на родину. Одна турчанка позвала ее однажды, чтобы дать ей ведерко свежего обрата. И разговорилась. Тяжело им сниматься с насиженных мест, но другого выхода нет, такова воля аллаха. В 1876 году, в войну с Сербией, старуха потеряла сына.

— Ох-о! — восклицала она и терла свои покрасневшие глаза. — Свое царство иметь нелегко… Увидите теперь — не будет вам жизни от войн…

Лоевиха вскоре забыла слова старой турчанки. А теперь часто вспоминала и спрашивала себя: «Разве и впрямь нельзя и свое царство иметь, и жить в мире?..»

От забот и постоянного страха за сыновей старая Лоевиха высохла, лицо ее избороздили морщины. С тех пор как началась война, ее сердце как бы сжалось в комок. А забот становилось все больше. Нужно было кормить внуков, а хлеба не хватало, не было масла, да и обносились все порядком…

Крестьянки частенько собирались у ворот, чтобы потолковать о событиях. Больше всего говорили о сельском старосте и его помощниках, укрывавших товары, которые присылали для населения. Они тайно продавали их, наживались, богатели. Женщины проклинали душегубов на чем свет, грозились, что соберутся всем миром и выгонят их из села.

— Долго мы еще будем терпеть такое? — кричала Лоевиха. — Жизни не стало! Надо показать этим собакам из общины, почем фунт лиха!

И раньше, до войны, трудно было сводить концы с концами, нужда никогда не покидала их, но такой нищеты, как в эту войну, Лоевиха еще не знала.

Морщины на ее лице разглаживались лишь в те редкие дни, когда в отпуск приезжали сыновья. Вот и теперь она радостно встретила неожиданно нагрянувшего Илью, младшего. Месяца два он не писал домой ни строчки. Лежал в госпитале. Поправившись, получил двадцатидневный отпуск. Илья учился в гимназии, и старый Лоев считал его ученым человеком. На помятых погонах сына желтели сержантские нашивки. Дети с любопытством разглядывали их, родители бросали на них полные затаенной гордости взгляды. Они считали, что не будь сын таким своенравным и ершистым, он многого достиг бы на военной службе. Несколько раз отец пытался внушить ему, что нужно быть посмирнее, потише, но Илья только махал рукой и заговаривал о другом.

Война опротивела Илье. Его мобилизовали в 1911 году, в 1914 он вернулся домой. Потом его призвали на маневры. В 1915 году он женился, но через несколько месяцев после свадьбы снова надел солдатскую шинель. И вот уже кончается 1917 год, а он все на фронте, все под огнем.

И он ругал войну и мечтал вернуться к своей семье, к мирной жизни.

Ребята залезли в ранец и вытащили пропитанные потом портянки, грязное нижнее белье, несколько книг из «Походной солдатской библиотеки» и три книжки сказок в пестрых обложках. На дне ранца они нашли краюху солдатского хлеба, испеченного из какой-то непонятной смеси. В нем были и отруби, и смолотая вместе с початками кукуруза, и просо. На вкус он оказался горьковато-кислым, противным.

Сынишка Ильи откусил кусок, поморщился и с отвращением выплюнул, сказав:

— Хлеб-то протухлый!

Девчушка понюхала хлеб и покачала головой.

— Воняет! — сказала она и протянула краюху взрослым.

Все принялись разглядывать ее, пробовать. Когда хлеб разламывали, он тянулся, словно в тесто были замешаны нитки.

— Вот чем нас кормят, — с горечью заметил Илья.

— Куда же тогда идет наша пшеница, сынок? — спросил отец. — У нас последнее отбирают, от налогов белого дня не видим.

— Куда-то идет, только не нам.

Илья рассказал, какой белый хлеб и какое хорошее мясо едят немцы. «Смотрим мы на них, и у нас слюни текут. Пробовали просить, но они, жмоты, не дают». Болгарские солдаты шли на хитрость — устраивали кулачные бои или танцы кукеров — ряженых. Немцы прибегали поглазеть и поразвлечься. «А тем временем, — весело объяснял Илья, — наши «реквизиционные» команды забираются в их землянки и тащат оттуда все съестное…» Дети восторгались находчивостью болгар, а старый Лоев грустно качал головой.

— Голь на выдумки хитра, — произнес он. — И будет ли конец этой напасти, а?

— Умные люди показали нам, что нужно делать, — ответил Илья.

Люди? Какие люди? И что они показали? Лоев давно жаждал услышать что-нибудь новое, радостное… Сын откроет ему глаза, успокоит его изболевшуюся душу…

Целый день в доме толпились родственники и знакомые, расспрашивали Илью о фронтовой жизни, о своих близких. Незаметно подкрался вечер. Старому Лоеву не терпелось расспросить сына о настроениях солдат, узнать что-нибудь о России, но все не удавалось. Он с нетерпением дождался утра. Неутомимая, сияющая от радости Лоевиха достала свои неприкосновенные запасы и замесила тесто для пирога. А отец разговорился с сыном. То, что рассказал Илья, удивило и поразило его.

— Русский народ пошел правильным путем, — сказал он твердо и уверенно.

— Я так и знал, сынок! — радостно воскликнул отец. Нет, не обманулся он в братушках.

— Русский народ показал всем народам, что надо делать!

— Правда? — Старику, которого душили слезы радости и восторга, казалось, что ему снится что-то очень интересное, желанное, но неосуществимое.

— Русский народ построит новую жизнь не только у себя, он переделает весь мир, — продолжал Илья.

Не заблуждается ли сын? Может, его обманули? Откуда ему известно все это?

— А как же тогда газеты? В них пишут совсем другое, сынок. — Лоев вспомнил о своем разговоре с Гашковым, со старым адвокатом Божковым, о толках в сельской корчме.

— В каких газетах? — казалось, Илья ждал этого вопроса.

— Ну… «Мир», что получает побратим Добри, «Утро», что читают в корчме…

— Разве это газеты? — презрительно усмехнулся Илья. — Только темнят, с толку сбивают простых людей. — Илья пошарил во внутреннем кармане куртки, вытащил измятый лист, осторожно развернул его. — Вот здесь пишут правду.

Слова сына приятно удивили старика. Удивили не тем, что оказалась такая газета. Он ожидал этого. Ему, старому русофилу, очень хотелось, чтобы в Болгарии нашлась газета, защищающая Россию. Но теперь было приятно сознавать, что он заранее предвидел это. Когда-нибудь — а такое время непременно настанет — братушки, наведя порядок в своей стране, не смогут упрекнуть болгар в том, что они оставили их в трудную минуту… Старик дрожащими руками взял газету, бережно расправил ее, словно держал что-то очень хрупкое и драгоценное.

Вся газета была испещрена белыми квадратами.

— Видишь, как ее цензура разделала, — заметил Илья.

— Почему? — недоуменно спросил отец.

— Потому что она говорит правду.

Старик прочел заглавие — «Рабочая газета».

— Это газета тесняков?

Илья утвердительно кивнул.

— Ты… ты стал тесняком? — старик посмотрел на сына так, словно видел его впервые.

Илья смутился.

— Читай… все фронтовики ее читают… — Он в упор посмотрел на отца. «Ну а если и стал тесняком, что из того!» — говорил его взгляд.

Старый Лоев задумался, машинально погладил усы.

— Только она пишет сейчас правду о России? — тихо, с тайной надеждой в голосе спросил он. Он знал, что никакая другая газета не поддерживает новое русское правительство, но ему хотелось, чтобы его разубедили.

— Только она, — быстро ответил сын. Лоев замолчал. Очевидно, в душе старого русофила происходила борьба. Сын внимательно следил за выражением его лица, ждал, что он скажет, готовился к серьезному спору. Но отец, очевидно, уже пришел к какому-то решению.

— Ладно, посмотрим… Дай-ка мне газету на денек, почитаю на досуге.

— Возьми… Я тебе и другие номера дам…

Илье всегда хотелось найти с отцом общий язык. Он ожидал криков, ругани, угроз. И теперь вздохнул облегченно. Значит, и здесь, в глубоком тылу, люди уже не те, что были раньше. Но насколько глубока эта перемена? И может быть, изменился только его отец?

«Поживем — увидим», — решил Илья.

На следующий день он встал поздно. Его, отпускника, никакими делами не занимали. Он пошел на кухню и застал там отца, точившего напильником старый топор.

— Ты что ж, один пойдешь пилить? — спросила мужа Лоевиха.

— Не женского ума это дело, — не оборачиваясь, ответил тот.

— Сама знаю, что не женского, только одному-то тяжело, — заметила Лоевиха. — Вон пусть Илья поможет…

Добри Гашков разрешил Лоевым выкорчевать у него в саду старую грушу при условии, что другую они выкорчуют и распилят для него. Деревья приволокли на двор еще месяц назад, но до сих пор не распилили. Старик намеревался прихватить с собой на эту тяжелую работу жену Ильи, здоровячку, но теперь молодуха ни на шаг не отходила от мужа, а брать старших снох было неудобно. Еще неудобнее было взять Тинку — не пристало девушке краснеть и срамиться перед будущими свекром и свекровью. Да и Гашковы могут подумать, что он привел с собой дочь, чтобы показать, какая она работящая… И он решил сам распилить грушу и наколоть дрова.

Илья поинтересовался, для чего отец точит топор. Старик буркнул что-то себе под нос, чтобы отвязаться от любопытного сына, но потом все же ответил. Илья ловко выхватил у отца топор, провел пальцем по острию, одобрительно кивнул головой и встал.

— Я все сделаю, — сказал он и пошел к двери.

Старик попытался было отговорить его, но быстро сдался. Через несколько минут они вместе вошли в дом своих соседей.

— Ого! — радостно воскликнул при виде их Гашков. И, не по годам резво вскочив, стиснул фронтовику руку. — Слышал я краем уха о твоем приезде и все думал, зайдет ли, уважит ли старика… И не из-за чего другого, а просто тяжел я стал на подъем, мне и к столу-то идти не хочется… Ну, благодарствую, Илийка! Благодарствую!

Добри Гашкову нравилось, когда его навещали. Он считал себя первым человеком на селе и любил, чтобы ему выказывали уважение. Особенно ценил он почтительность молодых, видя в этом признание своего общественного положения. В глубине души Гашков мечтал о том, что, когда их партия придет к власти, его выберут в Народное собрание. Но никому не говорил об этом, даже жене.

Илья сказал, что пришел повидаться с ним, привет от Русина передать, да и делом заняться.

— Без дела не проживешь, — заметил Гашков, взглянув на топор, который Илья оставил в углу. — Но сперва давай посидим, поговорим, выпьем по чарочке за хорошую весть…

Его жена, вернувшаяся со скотного двора, бросилась к Илье, обняла его как сына и заплакала.

— А что ж наш Русин не приехал, а? — спросила она с тревогой. — Письма шлет, а сам не едет…

— Он жив и здоров, мы часто с ним видимся, — успокоил ее отпускник. — Наверно, приедет… Скоро приедет…

— Хоть бы уж поскорее! Женим мы его, будет в доме молодая хозяйка, а то мне одной трудно со всем управляться, — сказала хозяйка и принялась накрывать на стол.

Выпив рюмку ракии, Илья встал и взял топор, но старый Гашков остановил его.

— Успеешь наработаться. Давай сначала поговорим. Расскажи, как там на фронте, как живется солдатам, поговаривают ли о мире…

Илья рассказал о том, что положение на фронте становится все тяжелее, солдаты голодают, ходят разутые и раздетые, что немцы не оказывают никакой помощи…

— Дела! — сокрушенно качал головой хозяин. — Вот бы услышал это Радославов! Разбойник!

Илья сообщил, что силы неприятеля растут, на фронт бросают все новые части, на одно наше орудие приходится самое меньшее десять вражеских, а на один пулемет — целых сто.

— Сейчас нашим самое время заключить мир, но разве тупоголовые либералы додумаются до этого! — нетерпеливо перебил его Гашков. В его голосе слышалось безграничное возмущение.

— Наши вроде бы собираются заключить какой-то мир с Россией, но не для того, чтобы остановить эту мясорубку, а наоборот, — заметил Илья.

— Да с кем там в России мир заключать? — старый Гашков повернулся к своему молодому гостю. — Не сегодня-завтра выметут оттуда этих большевиков, и наш мир полетит ко всем чертям. Эта власть там долго не продержится!

Последние слова Гашков произнес с уверенностью, исключающей всякие возражения. «Если тебя, молодой человек, коснулась на фронте большевистская зараза, — говорили и его тон, и вся поза, — если ты не идешь праведным путем христиан, я тебя разнесу в пух и прах. За такие вещи никто от меня пощады не жди!» Он слегка вздернул голову, и лицо его приняло вызывающее выражение. Гашков принимал такую позу и говорил таким тоном, только когда хотел показать, что в данном вопросе никому не уступит…

Илья пытливо взглянул на хозяина. На его губах заиграла снисходительно-презрительная усмешка. Он забыл, что находится в глубоком тылу, где кое-кто, живя в достатке, не отказался от своих довоенных взглядов. «Если дать этому человеку власть, он бы расстреливал «непокорных» солдат с большим остервенением, чем раскормленные и тупые царские генералы. Разговаривает так, словно приказывает! Ишь ты!.. Но ничего, я с него собью спесь!» — с ненавистью подумал Илья, а вслух спросил:

— Почему же?

Гашков пренебрежительно махнул рукой.

— Послали немцы вагон бандитов ловить рыбу в мутной воде! — Хозяин гневно засопел и вытащил табакерку. — Да их раздавят, как гнид!

Илья побагровел, потом побледнел и, взяв себя в руки, сказал, слегка заикаясь, но твердо чеканя каждый слог:

— Обманули тебя, дядя Добри! Обманули! Неправда это! Обманули тебя!

Тон молодого отпускника не понравился Гашкову. Этот тон обидел, огорчил, разозлил его.

— Ученые люди мне это сказали, парень, — сказал он назидательно.

— Радославов тоже ученый, — ответил Илья с уверенностью человека, лучше разбирающегося в тонкостях политики. — Он даже доктор.

— Ты мне про него не говори! — Гашков подскочил, как ужаленный. — Божкова знаешь, нашего Божкова из города, а? — Тут он снова с вызывающим видом вздернул голову. — Так вот он-то мне все и объяснил.

Гашков ожидал, что Илья прикусит язык при одном упоминании имени общепризнанного авторитета. Но не тут-то было.

— Раз Божков говорит такие вещи, значит, он сам не лучше Радославова!

Старый Лоев смотрел то на одного, то на другого, вздрагивал при резких ответах сына, огорчался, когда на лице его соседа появлялось обиженное выражение, боялся, что дело может кончиться ссорой, но в глубине души был доволен сыном, его прямотой, его умением разбираться в политике, замешательством самолюбивого сельского богача.

Гашков пожал плечами, развел руки.

— Ну что ж, тогда ты скажи, что произошло в России.

— Произошла революция, — без раздумья ответил Илья.

Гашков не ожидал такого прямого и дерзкого ответа.

— Произошел разбой! — крикнул он. — Вот так, да будет тебе известно!

— Да ты не сердись, дядя Добри! — Молодой гость удивленно посмотрел на хозяина.

— Как же мне не сердиться, если ты всякую чушь тут несешь?

— Ты, дядя Добри, меня спрашиваешь, я и отвечаю, — с достоинством сказал Илья. — Газеты пишут, что в России произошла революция, весь мир говорит об этом, только ты ничего не хочешь слушать. Правда, кое-кому она пришлась не по вкусу, но революция есть революция. Солдаты ждут, что она принесет им мир. Они верят в это. И я тоже верю и знаю, что так оно и будет, а что думаешь ты — твое дело.

— Мое дело должно быть и твоим делом! — Старый Гашков поднял руку, ткнул пальцем в сторону Ильи и повелительно произнес: — Не ступай на гнилую доску, послушай меня, старика, а то пожалеешь!

— Кто на какую доску ступил, покажет время. — Илья усмехнулся.

— Не все ешь, что дают, — с важным видом изрек Гашков.

— А это зависит от того, насколько человек проголодался, — отпарировал Илья.

— Всякое чудо — на три дня. Запомни это, может, понадобится.

— Бывают и долговечные чудеса!

— Слушай того, кто многое повидал.

— Если уж говорить об этом, то мы, дядя Добри, такого понасмотрелись в окопах, что тебе и не снилось.

3

Лоев долго думал над этим разговором. Хотя сын и старый сельский богач не сказали друг другу обидного слова, расстались они как после тяжелой ссоры. И это было вызвано не случайным словом. Лоев понимал, что причины здесь более глубокие и серьезные. Он видел — порвалась невидимая ниточка, прежде связывавшая его с другом, соседом и побратимом.

Илья прав. Сто, тысячу раз прав! Добри Гашков не видит дальше своего носа. До сих пор Лоев считал его знатоком в политических вопросах. А на поверку вышло, что он отсталый и недалекий человек. Мир идет вперед, а он топчется на одном месте. И даже пятится назад. «Хочет вернуть старое. Реакционер», — сказал про него Илья. Лоев долго думал над словами сына. И здесь он прав. Реакционер. Правильно — реакционер! Трудно думать такое о старом друге и недавнем единомышленнике, но ничего не попишешь, что правда, то правда.

После разговора у Гашковых Лоев часто подолгу беседовал с сыном. И ему казалось, что на старости лет он окончил своего рода высшую школу.

— Большевики в России забрали у богачей землю и отдали ее бедным крестьянам, — объяснил отцу Илья. — Ленин сказал, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает.

Теперь у русских крестьян есть своя земля. Вот в чем сила большевиков. С ними народ, и они с народом… И пусть себе Добри Гашков рассказывает про вагон евреев, посеявших смуту в России… А Ленин… Каким же необыкновенным человеком он должен быть!

Да, вот в чем дело, вот почему болит душа у Добри Гашкова. За землю свою трясется. И недаром. Правду говорят: коли медведь у соседей пляшет, и ты его жди. А это не простой медведь — сибирский медведище. Оттого-то Божков и называет новое русское правительство правительством антихристов.

Лоев передал жене разговор Гашкова с Ильей. Он не сказал, что дело дошло почти до ссоры. Только намекнул, что Гашков стоял на своем, а Илья — на своем, что они так и не договорились и, кажется, побратим теперь дуется. Лоевиха, однако, поняла, почему муж говорит ей об этом и что может за этим последовать.

— А ты что же смотрел! — с укором сказала она ему. — Одернул бы Илью.

— Зачем одергивать? Они говорили о политике и поспорили из-за России…

— Из-за России! — оборвала его она. — Не надо было Илье перечить ему. О чем бы он ни говорил, нашему лучше было молчать… Ведь знаете, Тинку им отдавать собираемся. Вот вернется Русин, сыграем свадьбу…

— Не то чтобы уж очень поспорили, — попытался смягчить удар Лоев. — Побратим говорил, что новая власть в России плохая, а Илья защищал ее.

— Ну и пусть бы себе говорил, незачем было Илье встревать, что ему за дело до того, какая она в России, власть-то! — злилась на сына Лоевиха. — А ты что говорил? — накинулась она на мужа.

— А что мне говорить? Ничего не говорил! — оправдывался тот. Видно, что-то они с Ильей сделали не так, навредили Тинке, но не мог же Илья сидеть как оплеванный, не мог поджать хвост, точно дворняжка. И хотя слова жены расстроили Лоева, он не жалел, что Илья противоречил самолюбивому богачу.

— А ты не догадался сказать, что Илья ошибается, что он еще молод, многого не понимает? Не догадался? — Старуха была похожа на встревоженную наседку, готовую броситься на каждого, кто посягнет на ее любимое дитя.

— Нет, — тихо, но твердо ответил Лоев.

— А почему? — не оставляла в покое мужа рассерженная мать.

— Потому, что Илья прав. Понимаешь? — вскипел Лоев.

— Понимаю! — Она скрестила руки на груди и закачалась взад-вперед, охваченная отчаянием и негодованием. — Понимаю, что ты выжил из ума и все дело можешь испортить… Вот что я понимаю.

«Не навредили ли мы в самом дело дочери, а?» — подумал старик и виновато присмирел.

— Не могу я кривить душой! — выкрикнул он, но в его голосе сквозила неуверенность. — Хватит того, что я молчал. А надо бы в глаза сказать ему, что Илья прав.

— И кому ты вредишь? — недоумевала старуха. — Кому вредишь, муженек? Своей же дочери!

— Если я им не нравлюсь такой, какой есть, это их дело. Для моей дочери муж найдется! — резко ответил он.

— Да ну?! — жена смерила его презрительным взглядом. — Найдется такой хороший парень, и такое хозяйство, и такой дом без невесток?.. С одной золовкой, да и та за тридевять земель… Голова у тебя на плечах или тыква! — ругала она мужа.

Он снова чуть было не вскипел, но сдержался, не ответил ей. Партия и в самом деле была очень хорошей, лучшего жениха для дочери не найти. Илья сказал умные, правильные слова, но так ли уж он прав? Взмутился мир, что там на дне — пока не видать. А если Илью обманули, если завтра окажется, что новая власть в России действительно губит страну?..

Неспокойно, смутно было на душе у старого Лоева. Беспокоили его не только гнев своенравного соседа и судьба дочери. Была причина поважнее. В его жизни произошла какая-то еще не осознанная им самим перемена. Он понимал, что эта перемена вызвана сменой власти в России, разговорами с Ильей, всеми тяготами, выпавшими на долю народа. Иногда он по привычке заходил к Гашковым, но больше для приличия, чем из потребности. Да и Добри Гашков, несмотря на то, что они мало говорили о политике, выглядел недовольным, задумчивым, хмурым. Он опять занемог, временами охал от боли, и лицо его принимало землистый оттенок. Жаловался, что люди стали нечестными, лгут и воруют. Испольщики тайком обмолотили рожь и спрятали ее и от него, и от реквизиционной комиссии; от урожая табака ему досталась только треть, хотя договаривались делить его пополам; батрак, которого он взял из соседнего села, упрямый, молчаливый и несговорчивый парень, связался с какими-то непутевыми ребятами, водит домой своих дружков, угощает их. Гашков не решается его выгнать, не решается даже отругать, потому что тот копал ямы, в которых зарыли зерно. Посмей ему только слово сказать — он тут же выдаст, а проклятые либералы из общины только и ждут случая свести счеты со старым русофилом.

А Добри Гашков не привык церемониться с батраками, он гнал их за малейшую провинность, отказывался платить заработанные деньги. Делать милые глаза какому-то сопляку, бояться собственной тени, каждую минуту дрожать, ожидая возмездия либералов, ему, не привыкшему терпеть и покоряться, было тяжело и обидно. Он утешал себя только надеждой на то, что когда к власти придет его партия, он со всеми расквитается за свои страхи и унижения.

Кончилась тяжелая долгая зима. Людей измучили нужда, своеволие властей, плохие вести с фронта. Наступала голодная весна. Дождей не было, озимые дали реденькие всходы. Нивы поросли бурьяном, превращались в пустыри. Суеверные старушки усердно посещали церковь, ходили к старому попу, беспробудному пьянице, от которого за версту несло водкой. Они рассказывали ему свои сны, просили отслужить молебен на сельской площади. Поп не отказывался, но быстро забывал о своем обещании, а когда ему напоминали, обещал снова.

И Гашковы, и Лоевы с нетерпением ждали Русина, расспрашивали о нем отпускников. А Русин все не приезжал. Каждую неделю Тинка получала от него длинные горячие письма, читала их украдкой и тосковала. Мать зорко следила за ней, и по волнению и блеску глаз девушки видела, что все идет хорошо. И старая Лоевиха начала с тревогой думать не только о своих сыновьях, но и о соседском сыне, который вскоре должен был стать ее зятем.

Беспокоилась она и о приданом. Вещей у девушки было мало, да и сватам нечего было дарить. Однажды в разговоре с Гашковихой она пожаловалась, что не из чего ткать, нет пряжи, а готового приданого тоже не купишь.

— Не беспокойся ты об этом, Мара, — успокоила ее Гашковиха. — У меня сундуки полны всякой одежды, пусть себе носит на здоровье… Только бы Русин вернулся целым и невредимым, сыграли бы тогда свадьбу, а о приданом и не думай… Мне не приданое, а сноха нужна. — И, утомленная домашними хлопотами, одиночеством, страхом за единственного сына, она расчувствовалась: — Да я буду на нее, как на икону, молиться, на руках ее носить буду…

Старой Гашковихе казалось, что женитьба каким-то образом отведет от ее сына опасность, а сноха принесет в дом новые утехи, новые надежды…

Наступил великий пост. В первое воскресенье после масленицы приехал Русин.

Его приезд обрадовал старых родителей, снял у них камень с души, но свадьбу в такое время сыграть было нельзя.

— Не везет нам, да и только! — сокрушался старый Гашков. И мягко упрекал сына: — Что же ты не сказал, что женишься, не попросил отпустить тебя пораньше?

Больше всех огорчался сам Русин.

— Солдат себе не хозяин, — объяснял он, проклиная свою службу. — Едим по команде, спим по команде, умираем по команде… Я говорил и с фельдфебелем, и со взводным, и с ротным, но они не верят… Их тоже винить нельзя — врать стали солдаты, от службы отлынивать… Ты, говорят, пока посватайся, заручись согласием, привези из села водочки, а после пасхи все устроим, отпустим тебя на несколько дней, вот и обвенчаешься…

— Хоть бы отпустили, — вздохнул утешенный отец. — Ты попроси опять, тебя от этого не убудет…

— Если дело дойдет до высшего начальства, наверно, не отпустят, — озабоченно сказал Русин. — Все зависит от обстоятельств… Очень трудно дают отпуска, не хватает людей…

— Людей не хватает? — спросил отец и задрожал от гнева. — В тылу полно либеральских харь… Зачем они здесь, а? Только народ грабят и травят…

— Одна надежда — на взводного. Он адвокат, из запасников… Душа человек. Последнее солдатам отдаст…

— Ладно, сынок, нет худа без добра, — смирился отец. — Сделаем так, как посоветовало начальство, посватаемся сейчас, а после пасхи, когда приедешь, сыграем свадьбу…

Устроили помолвку. По этому случаю старый Гашков пригласил в гости всех своих родственников и друзей. Послали телеграмму дочери в Бургас. К радости родителей, она неожиданно приехала с двумя малышами. Дочь располнела, была разряжена и накрашена, на голове у нее красовалась шляпа. По виду женщины было видно, что ее муж находится в тылу, умеет воровать и складывать деньги в кубышку.

Невеста целыми днями бегала, хлопотала, пела. Всю неделю будущие сваты потчевали друг друга за здоровье и счастье своих детей. Быстро бежали считанные дни солдатского отпуска. Каждый вечер Русин через заднюю калитку пробирался в маленькую комнатку за кухней, где, млея от счастья, его ждала Тинка. Она жадно и ненасытно, с каким-то ожесточением целовала его смуглые щеки, гладила черные, заботливо подстриженные и аккуратно причесанные волосы, долго и загадочно смотрела в его круглые темно-карие глаза. Он до боли сжимал ее в объятиях, клялся в верности, обещал все время думать о ней, писать два раза в неделю, во что бы то ни стало добиться отпуска, чтобы отпраздновать свадьбу. Тинка была на восемь лет моложе его и, хотя уже стала его невестой и вскоре должна была стать женой, оставалась для него ребенком, он относился к ней как старший брат, обязанный ее любить и опекать. В один из вечеров они по обыкновению сидели на лавке, тесно прижавшись друг к другу, освещенные дрожащим светом лампы. Русин вдруг улыбнулся, мечтательно глядя в противоположный угол.

— О чем ты думаешь? — спросила Тинка, уверенная, что он может думать только о предстоящем неизбежном возвращении на фронт.

Но он еще шире улыбнулся, погладил ее по волосам и ответил:

— Вспомнилось что-то. Мне тогда было лет шестнадцать-семнадцать, я уже в женихах ходил. И как-то встретил тебя на улице. Ты была в новом платье. Возвращалась из школы. Я дернул тебя за косичку, ты рассердилась. Какой ты тогда была красивой!

— Лучше, чем сейчас? — лукаво спросила Тинка.

— Нет, — Русин смутился. — Просто я хотел сказать тебе, о чем тогда подумал. Господи, думаю, если бы она была постарше и я мог на ней жениться! Мне стало очень грустно из-за того, что ты такая маленькая, а я такой большой…

— А теперь?

— А теперь война нам помогла.

— Хоть бы до конца войны ничего не случилось, — сказала Тинка, и в ее глазах мелькнула тень скрытой тревоги, непреодолимого страха.

На другой день после ужина они опять сидели обнявшись на лавке в маленькой комнатке, прислушиваясь к веселому треску затопленной печи. Русин принялся рассказывать ей о фронте. Начал с того, как отопляются землянки, заговорил о товарищах, о начальстве, потом увлекся и стал рассказывать о тяжелых боях, кровавых атаках, об убитых…

У Тинки глаза расширились от ужаса. Приподнявшись, она закрыла Русину рот своей маленькой твердой ладонью.

— Не хочу слушать об этом. Не хочу! — крикнула она.

Он крепко прижал к себе девушку, поцеловал и виновато сказал:

— Не буду, не буду… Да это не так страшно… Только выглядит так издалека…

После помолвки Тинка часто заходила к Гашковым, помогала им по хозяйству. Гашковиха смотрела на ее проворные загорелые ручки, ловкие, уверенные движения и молила бога: «Господи, сохрани мне сына, пусть он приведет мне в дом эту девушку!»

— Ну, мама, нравится тебе моя невеста? — спросил ее как-то Русин.

— Что спрашивать, сынок, — ответила умиленная мать. — Я ее сызмальства знаю, она мне почти как родная дочь. И станет совсем родной, если на то воля божья… Только бы эта проклятая война кончилась…

— Все кончается, кончится и война, — успокоил ее сын.

— Так-то оно так, сынок. — старуха судорожно глотнула, голос у нее задрожал. — Хоть бы господь услышал нас, хоть бы вернулись вы целыми и невредимыми…

Русин мало сидел дома — только когда к ним приходила Тинка. Целые дни он проводил у Лоевых — крутился около Тинки или рассказывал многочисленному Лоевскому семейству о своих фронтовых злоключениях.

Добри Гашкову никак не удавалось поговорить с сыном. Наконец он улучил минутку и завел разговор. Ему хотелось проверить, насколько правдивы слова Ильи Лоева. Русин принялся рассказывать о тяготах фронтовой жизни, о начальстве, о боях, о голоде. После революции в России тесняки стали еще активнее. Они читают фронтовикам свою «Рабочую газету», разъясняют события, правильно истолковывают их, и солдаты им верят. Тесняки хорошие товарищи и храбрые солдаты, никогда не откажут в помощи в трудную минуту.

Старый Гашков слушал молча и время от времени внимательно поглядывал на сына, словно хотел убедиться, что это он, а не кто-нибудь другой, почесывал свой длинный нос, скреб в затылке. Что-то сжимало ему грудь, причиняло боль, угнетало.

— Значит, тесняки на фронте ведут за собой других, а? — спросил он.

— Солдаты с теми, кто за мир, — неопределенно ответил Русин.

Это заключение совсем не понравилось старику. Ему хотелось заметить, что только бездельники могут идти на поводу у тесняков, но он сдержался и промолчал.

— А знают ли солдаты, что тесняки могут забрать у них землю, как это сделали большевики в России, а? — нетерпеливо и резко спросил он.

— Кто думает на фронте о земле? — Русин грустно улыбнулся. — В могилу-то ее с собой не заберешь. Каждый думает о своей жизни…

Старый Гашков недовольно засопел, но ничего не возразил. «Вот до чего довели людей разбойники-либералы, — думал он про себя. — Нет теперь людям дела ни до земли, ни до порядка, ни до закона…»

— А вдруг и у нас все повернется так, как в России? — старик вопросительно посмотрел на сына. Но тот ничего не ответил.

«Надоело ребятам в окопах сидеть, вот и клюют на любую удочку, — решил старый Гашков. — Ну ничего, кончится война, вернутся люди домой, и все встанет на свои места». Эта мысль немного успокоила его.

Отпуск кончился, и фронтовика проводили в часть. Проводили с надеждой на скорое возвращение, на близкую свадьбу. Но никто не мог отделаться от страхов и сомнений. По дороге на станцию Тинка старалась казаться веселой, шутила, заговаривала о будущей совместной жизни. Но на сердце у девушки было тяжело, оно разрывалось от боли. Где-то в глубине сознания таилась страшная мысль — а вдруг эта проклятая война убьет ее молодость, вдруг она останется ни девушкой, ни вдовой?..

Но Тинка не давала ей волю, и на ее красивом чистом лице не было ни тени грусти. Она не должна казаться печальной, не должна выдавать свою тревогу перед его родителями, которых она уже считала своими. Да и он, ее послушный и умный Русинчо, не должен перед разлукой видеть ее тоску. Вчера вечером, когда они по-настоящему прощались — с бесконечными объятиями и поцелуями, она рассказала жениху, как у нее болит сердце, как не хочется, чтобы он уезжал на фронт. Но на станции Русин должен видеть невесту улыбающейся и счастливой, чтобы всегда и везде вспоминать ее такой.

А вернувшись со станции, она долго горько плакала в маленькой комнатке за кухней.

4

Невесело прошла пасха, которую Тинка ждала с таким нетерпением. Девушки завели было хоровод, но плясали как-то вяло. Запели новую песню, которую придумывали целый месяц. Но и песня получилась грустной и, как показалось Тинке, даже скорбной. В песне рассказывалось о молодом солдате, оставившем дома невесту. В первом же бою его сразила англо-французская пуля. Именно так и было сказано — англо-французская. Перед смертью солдат попросил товарищей передать матери и невесте, чтобы не ждали его, потому что он обручился с «черной землей македонской»… От этой песни Тинке стало не по себе. Дня три она ходила как больная. Ей снились страшные сны, она сама толковала их и тайком плакала… На гуляньях почти не было парней, разве что изредка мелькнет призывник. Одеты люди были плохо, не хватало продуктов, мало кто мог приготовить на праздник что-нибудь вкусное.

Многие семьи носили траур. Не веселились, не смеялись, не плясали и те, кто не получил похоронной — неизвестно, что случится завтра.

После пасхи крестьяне вышли в поле. Но война, казалось, прошлась и по нивам. Не было дождей, земля рано начала покрываться трещинами. Эти трещины зияли ранами на дорогах и нивах.

Превозмогая стеснительность, Тинка все чаще заходила к своим будущим родителям, помогала им по дому. Гадала, удобно ли помочь им и на огороде. Мать сердилась на нее: «Нас тут пять женщин, ступай, помоги свату, твой дом теперь там». И Тинка шла, целыми днями работала без устали, но не работа изматывала ее. Ее убивало мучительное ожидание, беспокойство за Русина. Время шло, а тот все не приезжал в отпуск. Правда, все время писал, что должны отпустить, но вот уже и короткие петровские посты не за горами, а его все нет.

В мучительных надеждах и страхах прошло лето. Говорили, что на фронте идут ожесточенные бои. Но это было ясно и без разговоров: приходили похоронные, бесчисленные письма из госпиталей от раненых, возвращались инвалиды. Конца-края войне не было видно. Россия заключила мир с Тройственным союзом, но теперь на нее напали Германия и Австро-Венгрия… Тинка плохо разбиралась в этих запутанных мировых проблемах, зато старый Гашков внимательно следил за событиями, недовольно сопел и вполголоса сыпал проклятиями. Падение правительства Радославова немного взбудоражило людей, но и новое правительство демократов и радикалов продолжало старую политику. А как понимал Гашков, эта политика была политикой Фердинанда.

— Где сели, там и слезли, — сердито ворчал он. — Пропала Болгария! Теперь нам конец!

Газеты писали о депутатах Народного собрания, отправившихся на фронт, чтобы поддержать дух голодных и босых солдат. Были среди них и депутаты от партии Гашкова и Лоева. Это смутило и поразило старого сельского богача. Он не знал, как это истолковать, пускался в пространные размышления, которые ни к чему не приводили. Как ни верти, а все выходит, что их депутаты борются за победу швабов. А победа швабов, по его мнению, была равносильна гибели России и уничтожению славянства. Так было написано в одной брошюре, которую еще до войны дал ему Божков. Что скажет Божков теперь? Может, сходить к нему? Но потом Гашков решил не ходить. Тяжело было у него на душе, даже вера в Божкова пошатнулась. Газета, которую он столько лет получал и читал, писала о войне до победного конца. И невольно Гашкову вспоминались резкие слова Ильи Лоева, которые тогда так не понравились ему. Вспоминались и слова Русина — на каждого нашего солдата приходится десять-пятнадцать вражеских, на каждое наше орудие — десять, на один наш снаряд — сто, пятьсот… Нет, не выдержать нашим, думал он, почему же не заключают мира?..

Русин писал часто, и в его письмах было много тревожных намеков. Лоевы, уже не надеясь на его скорый приезд, помрачнели. Тинка похудела, осунулась, не смеялась больше, не шутила. Злые языки плели о ней всякие небылицы. Одни называли се батрачкой без гроша за душой, другие — невенчанной женой, третьи злорадно потирали руки, ожидая плохих вестей о Русине. До Тинки доходили эти сплетни. Она молчала и увядала на глазах. Разве она виновата в том, что все так нескладно получается? Собирались сыграть свадьбу, а только обручились. Ждали Русина после пасхи, но вот уже и лето проходит, а его все нет. Она ходила к Гашковым, помогала им и всегда задерживалась допоздна — не могла оставить стариков. Она не знала, как называть их — отцом и матерью рано, она не венчана, а дядей и тетей тоже не годится.

Однажды вечером, вернувшись домой, она бросилась к матери, прижалась к ней и горько зарыдала. Та осторожно расспросила дочь и поняла, что ее мучит.

— Нет ничего ни дурного, ни зазорного в том, что ты помогаешь им. — Она погладила дочь по щеке. — Раз ты невеста их сына, твой дом наполовину там. Помолвка, Тина, — это половина венчания. И старики тебе — отец с матерью. Так их и зови. И чего до сих пор мучилась, ничего не говорила мне? А бабы пусть себе судачат, это они от зависти.

С этого дня на душе у Тинки стало спокойнее. И сил как будто прибавилось. Гашковы радовались, глядя на нее, и, думая о сыне, украдкой смахивали слезы.

Убрали кукурузу, обмолотили, высушили, ссыпали в мешки сморщенные мелкие зерна. Крестьяне ломали голову — как жить, урожай никудышный, земля ничего не родила в это лето. Приближалась суровая голодная зима. А вести с фронта становились все тревожнее, все запутаннее. Говорили о бунтах, о расстрелах. Письма от Русина приходили все реже.

Что стало с парнем? Мать терялась в страшных догадках и молила бога только об одном — чтобы сын остался жив. «Пусть хоть калекой вернется, господи, только бы живым остался!» — шептала она.

И вот разнеслась весть о том, что фронт прорван. Через неделю в селе появились первые солдаты. Они были наполовину отпускниками, наполовину дезертирами — оставив разбитые части, они не явились в гарнизон, ждали дальнейших событий. Солдаты не показывались на улице, но сначала родственники, а потом и все в селе прослышали об их возвращении. В надежде узнать что-нибудь о близких, к ним потекли матери и жены других фронтовиков. Но солдаты мало чем могли их утешить — на фронте все перепуталось, как размотавшийся клубок пряжи, каждый думал о спасении собственной шкуры.

От постоянного беспокойства и плохих предчувствий старый Гашков совсем сдал и не на шутку разболелся. Около него хлопотала только озабоченная Тинка. Гашковиха ходила по всему селу и расспрашивала каждого встречного и поперечного о своем сыне. Прослышав, что еще кто-то вернулся с фронта, она спешила к нему, слушала путаные объяснения и старалась прочесть в глазах фронтовика правду.

Выйдя из чужого дома, она бежала к себе, надеясь, что за это время вернулся и ее Русин.

— Да сядь ты, хватит бегать! — недовольно пробурчал однажды Гашков. — Будем ждать. Что уготовано господом, тому и быть.

Она попыталась сидеть дома, но вскоре материнское сердце не выдержало. И она стала наведываться в ближайшие села и даже в город.

— Был бы здоров, сходил бы в дальние деревни, — грустно говорила она и с мольбой смотрела на мужа.

Но он делал вид, что не слышит ее. «Соображенья у бабы нет, — думал Гашков. — Если бы Русин мог, сам бы объявился или хоть письмо бы прислал…»

Из газет тоже ничего нельзя было узнать. Да и что могли рассказать они о его сыне! Если погиб на поле боя, известят в свое время — вот и все. И никто в мире не поймет отцовского горя.

В одиночку, парами или целыми группами стали возвращаться демобилизованные. Из Лоевых первым вернулся Стоян. Войну он провел в тылу, поднакопил немного денег и теперь целыми днями прикидывал, как бы ему отделиться и зажить получше. Он был самым практичным и хитрым в их семье, умел из всего извлекать пользу. Обыкновенно он молчал, всем улыбался, старался никому не возражать, хотя у него были собственные убеждения. Перед войной он попытался заняться торговлей, но ничего не получилось — и капитала не успел сколотить, и мобилизация смешала все его планы. Старый Лоев редко хвалил Стояна, но многого ждал от его предприимчивости и гордился сыном. Через неделю после него вернулся Илья, а на следующее утро — Милин. В доме стало тесно, казалось, он сжался за время войны, уменьшился. Да и люди изменились. Вчерашние фронтовики требовали и одежду поновее, и нижнее белье, к которому привыкли в армии, хотели жить лучше, словно пытались наверстать упущенное. Но предложить им было нечего. Дороговизна росла не по дням, а по часам. Если подвернувшиеся продукты или вещи не покупали немедленно, через день-два цена на них удваивалась. В начале войны пять мер пшеницы стоили двенадцать-пятнадцать левов, а в конце — восемьсот-тысячу.

Старый Лоев схватился за голову. На его плечи легла забота о шестнадцати ртах. Конечно, сыновья — уже не дети, могут работать, но разве зимой работу найдешь? А ведь и зимой нужно есть, одеваться, кормить скот. Стоян занял со своей семьей отдельную комнату и заявил, что хочет отделиться. Старик сразу согласился выделить ему часть двора. Илья и Милин обещали помочь чем могут — из старого дома уйдут пять человек, станет просторнее и удобнее.

Но у Лоевых была и другая забота. Всех, а больше всего мать и отца беспокоила судьба Тинки. Она все еще была не замужем, тосковала, таяла на глазах. Но вот и эта забота отпала — перед рождеством вернулся Русин. Тинка преобразилась — повеселела, дурачилась, как шаловливый ребенок, пела. Обе семьи собрались у Гашковых отпраздновать возвращение жениха, послушать, что он расскажет. Сидя за длинным столом, все наперебой говорили, каждый хотел рассказать о пережитом, об услышанном и увиденном. Заговорили и о близкой свадьбе, которую хотели отпраздновать после нового года. Русин рассказал о своем побеге из плена. Подробно, стараясь ничего не упустить, поведал о своих злоключениях. Он говорил о незнакомых людях с таким увлечением и участием, словно только вчера с ними расстался. С благодарностью отзывался о тех, кто ему помог, проклинал тех, кто чинил препятствия. Благословлял счастливые минуты, удачные встречи, спасительные мысли.

— Я валился с ног от усталости, не ел несколько дней, совсем выбился из сил, а горам конца-края не было видно, — рассказывал он. — Решил положиться на случай и попросить помощи у первых встречных. Если попадутся хорошие люди — дадут хлеба и покажут дорогу. Если плохие… Эх, думаю, будь что будет! Притаился я в кустах у дороги, жду. Кто-нибудь появится же на ней. Так прошло часа два или три. Я уже отчаялся добраться до какого-нибудь жилья, как вдруг услышал скрип. Показались две телеги. Слышу — разговаривают. И говорят по-болгарски! Я вышел, окликнул говоривших, спросил, где я. «В Болгарии», — отвечают мне.

— Слава богу! — Добри Гашков облегченно вздохнул.

— Сейчас сербы на нас косо смотрят, — озабоченно сказал Русин. — Если бы меня схватили — живым бы не выбрался.

— А все благодаря господу и святой богородице! — Гашковиха по привычке перекрестилась.

— Признайся, Русин, не будь Тинки, не решился бы ты убежать! — поддела Русина жена Милина.

Все засмеялись, дети зашумели, только жених с невестой покраснели и опустили глаза.

— Если бы не Тинка, хлебать бы тебе еще лагерную бурду, — лукаво подкинула жена Ильи.

— Правда это, Русин? — ласково спросила мать.

— Правда, — Русин поднял голову и украдкой взглянул на невесту, которая вся светилась от счастья и радости.

— Когда человек жив и здоров, все беды забываются, словно они случились во сне, — подытожил философски настроенный Гашков.

— Хоть бы такого больше не повторилось, — словно по обязанности откликнулась Лоевиха.

— После такой бойни людей нелегко снова загнать в окопы, — заметил Добри.

— Что значит легко или нелегко? — резко возразил Илья. — Видите, что получилось — разгромили Германию и набросились на Россию.

— Россия — дело другое, — хозяин неодобрительно покачал головой.

— Почему же другое? — не отступал Илья.

— В России надо навести порядок! — назидательно сказал Гашков.

— Что касается порядка, так его раньше там не было! — Илья произнес это с такой убежденностью, что Добри взглянул на него с удивлением и недовольством.

Старая Лоевиха, внимательно следившая, чтобы никто из сыновей или невесток не рассердил будущего свата, вздрогнула и погрозила упрямцу пальцем. «Ну что за человек, господи! — злилась она про себя. — Думай, что хочешь, только не говори вслух, не серди людей!»

— Ты, Илья, слушай свата Добри! — одернула она сына, впервые назвав соседа сватом, и это всем понравилось. — Он больше жил, больше видел. А ты еще зелен и лучше молчи.

Илья мучительно глотнул, опустил голову и стал бесцельно ковыряться в своей тарелке.

— Дело не в том, кто больше видел, — смягчил ее слова Гашков, довольный вмешательством сватьи. — Молодые всего понавидались за эту войну, но… — Он замолчал, чтобы собраться с мыслями да, кстати, привлечь внимание всех сидевших за столом. — Нужно подождать, подумать, понять, что хорошо, а что плохо, и потом уже судить, что да как…

Гашков замолчал, довольный своим ответом, по его мнению, достойным, умным и внушительным. Он считал, что такой ответ образумит молодого политика, рассеет вызванное резким тоном смущение, и можно будет снова заговорить о политике, о том, что нужно делать после войны.

До сих пор, мучаясь мыслями о сыне, скованный страхом за его судьбу — ведь тот мог и погибнуть при отступлении, старый Гашков безучастно смотрел на тесняков и земледельцев, которые ходили по селам, агитировали, записывали вчерашних солдат в свои партии. А он, старый член самой серьезной, как он считал, партии, сидел сложа руки и ждал, когда сумасброды перестанут сходить с ума. Теперь пришло время действовать, собрать своих единомышленников и вмешаться в сельские дела. Он не терял надежды обратить сыновей Лоева в свою веру, втянуть их в политическую борьбу. Он надеялся, после того как они породнятся, завоевать их доверие, повести за собой. Парни они толковые и расторопные, с их помощью многое можно сделать…

5

После свадьбы старый Гашков несколько раз пытался заговорить с сыном о политических событиях, но тот как будто не желал заниматься этими вопросами. С одной стороны, отцу это было приятно — он считал увлеченность политической борьбой не особенно полезным и даже в некоторой степени неразумным делом. Сколько людей побросало из-за нее свои семьи, прибыльное ремесло! Но глядя на взбудораженное село, прислушиваясь к горячим спорам в переполненной корчме, видя, как молодые с жаром убеждают народ в правильности того, что большевики делают в России, Гашков негодовал. Ему казалось, что мир на краю пропасти, пропасти более страшной, чем развязанная либералами война. Сначала он успокаивал себя надеждой, что страсти разгорелись только в их селе да в двух-трех соседних. Но однажды он зашел в городе к Божкову. Старый адвокат внимательно выслушал своего верного единомышленника и согласился, что после войны дела пошли неважно.

— Мы идем к анархии! — выкрикнул он, и выпуклые синие вены на его висках вздулись от напряжения. — Тесняки и дружбаши[4] ловят рыбу в мутной воде, а мы спим.

Божков объяснил, что беспорядков следовало ожидать — люди исстрадались, многим недовольны, но беспорядкам надо положить конец, а это зависит от них, настоящих болгар.

«Настоящие болгары!» Это очень понравилось Гашкову.

— Тесняки и дружбаши бьют себя в грудь, орут, что они против войны и этим завоевывают симпатии, перетягивают на свою сторону людей, — убеждал распалившийся Божков. — А разве мы не были против этой войны? — раздраженно спросил он, словно Гашков ему возражал. — И мы были против этой войны. Зачем же нам молчать? Кого опять призвали спасать Болгарию? Нас. Кто поведет народ правильным путем? Наша партия. — Божков несколько секунд помолчал, потом схватил Гашкова за отворот толстого пальто. — Мы должны сейчас бороться не только за победу на выборах, мы должны завоевать симпатии народа…

Речь Божкова была долгой, убедительной и гладкой. В заключение он сказал своему старому приятелю:

— Что касается вашего села, у нас вся надежда на тебя. Собери родных, близких, соседей, организуй их, поведи за собой все село. Ты человек уважаемый, пользуешься авторитетом, только надо действовать, действовать!..

Старый Гашков вернулся домой, строя большие планы, но втайне он боялся, что не так-то все просто. Первым делом Гашков решил поговорить со сватом. В последнее время Лоев больше молчал и, похоже, избегал разговоров о политике. Пересилив гордость, изменив своим привычкам, Добри сам пошел к соседу. Начал Гашков издалека — с озимых, с яровых, с вики, которую уже пора сеять, с гусениц шелкопряда, которых можно разводить сообща. Коконы в этом году будут в цене. Можно взять две трети унции грены.

— Грена и помещение — мои, труд — твой, — предложил Гашков. — У меня целый сад тутовых деревьев, жалко отдавать листья на сторону. Выручку — пополам.

Лоев согласился разводить гусениц. Работы в поле у них немного, Илья с Милином пойдут в поденщики, а невесткам можно будет заняться шелкопрядом.

От хозяйственных вопросов Гашков перешел к политическим. Он говорил о мире, о новых налогах, о бунтах, революциях. Но Лоев только сопел, мямлил что-то и явно не хотел говорить на эту тему. И плохо было не то, что он отмалчивался. Плохо было то, что у него было свое мнение, и он просто не хотел спорить со сватом, боясь, что дело может кончиться ссорой, разрывом, а это повредит дочери. Поэтому лучше молчать. Гашков понял его. Он даже ожидал подобной реакции и разозлился.

— Ты зайди ко мне, — суховато пригласил он соседа, — поговорим еще…

Лоев пообещал зайти, проводил его до калитки, любезно попрощался и вернулся, подсчитывая, сколько он сможет выручить от продажи коконов…

Дома Гашков растянулся на топчане и задумался. Думал об укреплении своей партии, потом начинал прикидывать, сколько листвы понадобится, если взять две трети унции грены. Подсчитывал на пальцах родственников, с которыми нужно было поговорить о политике, вычислял, сколько левов получит за коконы, если это дело удастся. А почему бы и нет? Помещение светлое, просторное, и бывшую лавку под это можно приспособить, листа тутового у него всегда вдоволь, остается только как следует поработать. А почему не поработать, если нужно — соседские невестки крепкие, проворные, а он будет присматривать за ними, лишний глаз не помешает…

Гашков рассказал жене о гусеницах. Обычно он не посвящал ее в свои планы, привык приказывать, а она — молча исполнять. С тех пор как его снова начали донимать боли в желудке, он стал раздражительным, капризным, как ребенок, требовал, чтобы ему во всем угождали. И редкие минуты, в которые он делился с ней чем-нибудь, умиляли, трогали, переполняли гордостью сердце Гашковихи.

— Хорошо ты надумал, Добри, — похвалила она мужа. — Почему бы самим не выкормить гусениц? А то отдали бы шелковицы за бесценок, да еще неизвестно, как бы их обрезали… А так и я помогу, и ты присмотришь…

— А места у нас хватит? — спросил старик, вытаскивая табакерку и скручивая цигарку. — Две трети унции — это немало. И себе шелка можно оставить… Соткете что-нибудь Русину… молодухе…

— Как не соткать, — одобрила старуха. — Шелк на все годится. Да и денег выручим немало… Они нам достанутся как подарок.

— Вот только я все думаю, хватит ли у нас места, — начал он снова о помещении.

— Почему же не хватит? Хватит! — ответила она с восторженной убежденностью, словно давно об этом думала. — Наверху три комнаты…

— Где же три? — добродушно возразил он. — Ты что, кладовку за комнату считаешь?

— В кладовку Русин и Тинка переберутся, — ответила она. — Всего на месяц… не так страшно…

— Это можно, — Гашков одобрительно кивнул и сделал глубокую затяжку.

С наслаждением докурив цигарку, он удобно устроился на красной подушке и стал прикидывать, где и как они расположат полки для гусениц. Ему захотелось сейчас же самому увидеть помещение. Он встал и пошел наверх. Давно старый Гашков не поднимался на второй этаж, и сейчас ему все казалось чужим и незнакомым. Комнаты, годами тонувшие в пыли и паутине, сияли чистотой, пахли свежестью, все было выскоблено, вымыто, выстирано. Он отворил кладовку. Раньше в ней были свалены дырявые корзины, решета без дна, в углах валялись тряпки, рваные мешки, старые, пришедшие в негодность хомуты… Сейчас всю рухлядь вынесли, в углу на деревянной полке лежали аккуратно сложенные половики, матрацы, простыни. Маленькое оконце, в которое раньше просачивался мутный, ржавый свет, сейчас смеялось, блистало кристальной чистотой.

Старый Гашков удовлетворенно улыбнулся, обрадованный этим новым порядком в своем доме. «Скажите пожалуйста, — подумал он о молодой снохе, — пришла из бедного дома, где хоть шаром покати, но порядок знает, все умеет, вон как все прибрала».

Он остановился посреди узкого длинного коридора, измерил его на глаз. И здесь можно сделать несколько полок. Полки расположатся в два-три этажа. Надо будет собрать старые доски.

Дверь слева вела в лучшую комнату второго этажа. В ней поселились молодожены. Они еще до свадьбы долго приводили ее в порядок, белили, стучали, обставляли. Старый Гашков так и не зашел посмотреть, как они там устроились. Не хотелось ни вмешиваться в дела молодых, ни подниматься на давно заброшенный холодный этаж. Но сейчас его одолело любопытство — как распорядилась сноха в этой комнате? Он считал неприличным заходить к ним в спальню, но теперь у него было оправдание — нужно посмотреть, сколько полок поместится там. И он нажал на ручку.

— Ого! — воскликнул он с изумлением. И вошел, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не задеть за что-нибудь. Выскобленные доски пола блестели как свежеструганные. В глубине комнаты стояла широкая удобная кровать. Она была застлана кружевным покрывалом, сквозь кружево просвечивала красная подкладка. На кровати лежали две большие подушки в белоснежных наволочках. На стене висел портрет Русина. Сын был снят в солдатской форме — в белой гимнастерке, в белой фуражке, темных брюках и высоких, тщательно начищенных мягких сапогах, которые и на фотографии сверкали, как лакированные. Рамка была сделана из мелких белых и розовых ракушек.

Старый Гашков никогда раньше не видел этого портрета, не знал, что в доме есть такая рамка. «Не знаем мы своих детей, — сказал он себе. — Они росли и мужали в казармах и окопах, изменились, а мы остались прежними»… Около кровати лежали разноцветные веселые половички. Старик смотрел на них со странным благоговением, почему-то они напомнили ему кабинет врача. Стараясь не ступать на чистые половички, Гашков подошел к кровати. Откуда она у них? Он осторожно приподнял покрывало. Ничего особенного — доски на козлах. А на досках два матраца. Вот и все.

Увиденное породило в Гашкове чувство уважения к молодой снохе. Комната молодоженов напоминала по своему убранству гостиную зажиточных людей. В такой комнате однажды его принял Божков. В стене около кровати была ниша. Сейчас там стояло большое зеркало, которое годами пылилось в пустой лавке. Перед зеркалом лежали две коробки и несколько номеров газеты «Мир». Увидев газету, которую он выписывал уже много лет, старый Гашков одобрительно закивал головой.

— Читает, значит! — вполголоса воскликнул он и снова подошел к кровати. Ему показалось, что один угол ее немного приподнят. Старик машинально откинул край матраца и отпрянул, как ужаленный. Под матрацем лежала большая стопка газет. Это была газета тесняков. Сначала он осторожно прикоснулся к ним, словно боялся обжечь пальцы, потом взял несколько номеров, просмотрел их и растерянно заморгал. Многое ему стало ясно. Он понял, почему вечерами после работы сын торопился подняться к себе, почему в праздники, загнав скот, закрывался в своей комнате и не выходил часами. Несколько раз он спрашивал, где Русин, и сноха неохотно говорила, что он наверху. Но, конечно, словом не обмолвилась о том, что он читает газету тесняков.

Гашков перебрал всю стопку. На нескольких номерах было написано имя Русина. Сын несомненно выписывал эту газету. Не было сомнений и в том, что подписал его Илья Лоев. Нет, не нравится Гашкову этот парень. Не будь Илья близким родственником, он бы его на порог не пустил. Говорили, что Илья ходит по селу, агитирует людей вступать в свою партию. Ходит и в город за газетами, разносит их, собирает деньги на подписку, вносит их куда следует. А кто числится в их партии? Голодранцы, те, кто из нужды не вылезают.

«Илья понял, что ничего путного из него не выйдет, вот и пошел к теснякам. Но зачем с ними наш Русин якшается? Видимо, не смог отказать шурину. Так оно и есть. А когда отец с ним говорит, он отмалчивается, норовит уйти. Ну хорошо! Я вам покажу!» — мысленно грозился Гашков. Сначала он разозлился и на Русина, и на Илью, и на свата Ангела, но вскоре злоба уступила место обиде, противному чувству одиночества.

«Испортился народ за войну, — с грустью рассуждал сельский богач. — Раньше еще издалека перед зажиточным человеком шапку снимали, а сейчас и от собственных детей никакого почета»… Раньше Гашков думал, что всеобщее увлечение тесняками кончится месяца через два, страсти перебродят, как молодое вино, и люди пойдут старой проторенной дорогой. Но месяцы идут, а тесняки становятся все сильнее. И в России власть большевиков не падает, а укрепляется, страна одерживает все новые победы, идет вперед. И чем эта революция так понравилась всему миру? Совсем антихристы взбесились, если не побоялись забрать у богатых имущество!

Некоторые газеты были совсем мятые. Бумага протерлась на сгибах, буквы были едва видны. Значит, Русин брал их с собой в поле, читал там. А может быть, давал и другим почитать. От этой мысли Гашков поморщился. «Мой сын — тесняцкий агитатор! Мало у меня других забот, так еще и это…»

В стопке были и прошлогодние номера. Значит, давненько Русин читает «Рабочую газету»!.. Гашков судил о Советской России, о власти большевиков не только по сообщениям газеты «Мир» — иногда он просматривал в корчме другие газеты. Но не знал и не интересовался тем, что пишут болгарские коммунисты. Его охватило горячее любопытство. Вот совсем свежий номер, наверно, только вчера получен. Газета не смята, ее еще не выносили из дому. Гашков развернул ее. Что это за заглавие? Пишут об идеях, о штыках… Но дальше буквы слились, запрыгали у него перед глазами. Тогда он вытащил очки, водрузил их на длинный нос. «Увидел бы меня сейчас Божков!» — подумал он. Хорошо, что в эту минуту Божков далеко.

Старик подошел к окну, за которым сияло веселое солнце, и углубился в чтение. Сначала смысл написанного не доходил до него, и он даже хотел бросить газету, но тут наткнулся на строки, где упоминалось о России, и решил дочитать до конца. Дальше, однако, говорилось о коммунизме. А так как Гашков не знал, что такое коммунизм, он с интересом продолжил чтение. В газете писали, что коммунизм победит во всех странах мира, что это так же точно, как и то, что завтра взойдет солнце. «Ишь ты!» — засопел Гашков и снова уткнулся в узкую колонку:

«Смотри, какие пророки!» — с неясной тревогой пробормотал Гашков и скривил губы. Ему вдруг показалось, что тесняки поднялись на недосягаемую высоту, все видят, все знают, рассуждают твердо и убежденно. «Воробьев пугают!» Он бросил газету, но тут же снова поднял ее.

«Вот что их беспокоит!» — оживился Гашков, словно нащупал слабое место своих противников.

Он снова склонился над газетой.

Против этого трудно было возражать, но именно поэтому старый Гашков разозлился. «Н-да, — он закрутил головой, — эти лоботрясы знают, куда бить!»

Статья заканчивалась словами, насторожившими Гашкова.

Старого сельского богача трясло как в лихорадке. Его охватил необъяснимый и непреодолимый страх. Раз Русин тайком читает эту газету, все это не пустые угрозы тесняков.

«Что делать?» — спрашивал себя ошеломленный Гашков.

Однажды он видел, как их река вышла из берегов. Это произошло после проливных дождей. Вода была мутной, темной, как берега, она сметала все на своем пути, и ничто живое не могло остановить ее стремительного напора.

Коммунизм казался ему сейчас таким же сильным и грозным, как вышедшая из берегов река.

«Уж не наступило ли время второго пришествия?» — думал пораженный своим невольным сравнением Гашков.

Каждое слово этой статьи и жгло, и западало в душу… Да, страшна эта газета, опасна!

Он сунул газеты на прежнее место, поправил покрывало, чтобы молодые не догадались о его посещении, и тихо, на цыпочках, вышел, стараясь не ступать на половики.

Внизу, как уже много лет подряд, хлопотала жена, неутомимая, внимательная, покорная. Гашков сел на топчан, сжал голову обеими руками. В дверях показалась Гашковиха, недоуменно остановилась, потом вошла. Муж не поднял головы, не взглянул на нее. Его часто мучили боли в желудке, и она привыкла к его ворчанию, плохому настроению, раздражительности. Женщина хотела выйти из комнаты, но ей показалось, что на этот раз ему намного хуже, чем обычно. Она подошла к мужу, постояла над ним, ожидая, когда он поднимет голову. Тогда она спросит, что с ним, как ему помочь, но муж не изменил позы. Она села рядом, положила ему на плечо руки.

— Очень болит, Добри? — спросила она так ласково и участливо, что ему стало жаль эту мученицу, с самого дня свадьбы старавшуюся угодить ему, расположить к себе, завоевать право на человеческое отношение, на теплое слово.

Он отстранил ее руку, поднял голову. Жена вопрошающе вглядывалась в его серое усталое лицо. В его глазах застыли горечь и обида.

— Ничего у меня не болит, — сухо сказал он.

Ей хотелось расспросить мужа, хотелось, чтобы он хоть раз излил ей свою душу, поделился своими мыслями, своей мукой, но она боялась рассердить его. Разозлившись, он грубил ей, безжалостно осыпал самыми обидными словами, окидывал презрительным взглядом.

— Может, поешь чего-нибудь? — перевела разговор Гашковиха на тему, которая не могла вызвать в нем гнева.

— Не хочу! — ответил Гашков, и женщина не могла понять, действительно ли он еще не проголодался или хочет от нее отвязаться.

6

Раньше, когда у него было тяжело на душе или политические события развертывались не так, как ему хотелось, Гашков шел к Лоевым и подолгу толковал со своим старым верным другом и соседом. Они безоговорочно осуждали всех, кто не разделял их взглядов, грозились все поставить на свои места, когда их партия придет к власти. Тогда они беспредельно верили в Россию, в ту Россию, которая принесла им свободу.

Сейчас Гашков с грустью вспоминал те времена. С какой головокружительной быстротой все переменилось! Он не мог принять советской власти. Революция, которую разные негодяи совершили в ноябре[5] позапрошлого года, по его мнению, была делом рук антихристов. Перемены, которые произошли и продолжали происходить там, по его убеждению, противоречили установленным порядкам и законам.

И вот он, старый, уважаемый прежде богатый человек, остался в одиночестве, отвергнутый жизнью и людьми. Отошел от него и Ангел Лоев. Два приятеля, несмотря на родство, почти не встречались, но и при встрече разговора по душам не получалось. Сыновья обратили старого Лоева в свою веру — в этом Гашков не сомневался. Особенно постарался младший сын, Илья. Несколько раз Гашков затевал с ним спор, хотел вправить ему мозги, но молодой тесняк был языкастым, говорил как адвокат, в долгу не оставался и доводил старика до отчаяния. Гашков пыхтел и сыпал проклятиями. Он чувствовал себя отставшим от времени. Ему казалось, что жизнь и люди ушли вперед, но бежать за ними, копаться в книгах и газетах, чтобы спорить с горластой молодежью, ему не хотелось. Да и не по силам было. А бессилие озлобляло.

Тесняки стали называть себя коммунистами, а свою партию — коммунистической, как называлась и та партия, что пришла к власти в России. Они открыто заявляли, что, взяв власть, отберут у богатых имущество. Старый Гашков привык к своим нивам, к своему дому, к своим поденщикам и испольщикам, к ленивой и сытой жизни, уготованной для него судьбой.

В этом богатстве, в этом положении заключались его сила, его гордость, уверенность в завтрашнем дне, в собственном превосходстве. Правительства и раньше сменялись, кое-кто из общины был не прочь напакостить ему, но дом, хозяйство всегда оставались для него надежной крепостью.

А сейчас какие-то коммунисты, науськиваемые коммунистами России, его старой доброй России, хотят все у него отнять, сравнять его с другими и даже больше — поставить его ниже других, уничтожить. Новая Россия, Россия коммунистов, большевиков, разлучила его с Лоевым и другими старыми друзьями и единомышленниками, а старой России больше не существовало. Раньше он черпал в ней веру, надежду, силу. Россия нас не оставит, Россия нас понимает, Россия нам поможет — так говорил он людям, и люди его слушали. А что сказать им теперь?

Эти большевики со своей революцией отняли у него Россию. Без нее он повис в воздухе. И чем больше он думал об этом, тем больше ненавидел и своих коммунистов, и русских большевиков, и всех, кто шел их путем. Он не сомневался в своей правоте, но, вступая в споры с молодыми, видел, что его слова не достигают цели, понимал, что отстал, упустил что-то такое, что дает силу его противникам. Это раздражало и озлобляло старика.

Побывав в комнате молодоженов, обнаружив у них под матрацем газету тесняков, Гашков стал выжидать удобного случая, чтобы поговорить с сыном, вразумить его. Но сын явно избегал оставаться наедине с отцом. Все время проводил с молодой женой, совсем отошел от родителей. Молодые жили своей жизнью, далекие и чужие. Сноха, как и всегда, вечно хлопотала, вечно что-то делала. Старалась угодить свекру и свекрови, особенно ему, свекру, но старому Гашкову казалось, что именно она виновата в этом отчуждении, что она тянется к Лоевым и тянет за собой мужа.

С тех пор как начали выкармливать гусениц, в доме Гашковых постоянно толкался народ. Три снохи Лоевых срезали ветви с шелковиц, перевозили их на тележке, обрывали листья, раскладывали их по полкам. Гусеницы день и ночь ели и быстро росли. Старый Гашков переселился из своей уютной комнаты в старую заброшенную пристройку, когда-то служившую кухней. В ней стояла небольшая, давно не использовавшаяся печь. Вырванный из привычной обстановки, он загрустил в своем новом неудобном жилье. Но все же следил за тем, как идут дела, и был доволен расторопностью молодых женщин, хотя временами ему казалось, что Лоевская орава захватила его двор, распоряжается его добром. В большом пропахшем прелыми листьями и потом доме звенели смех, песни, веселые голоса. Все это было непривычным, новым. В праздничные дни и по вечерам, вернувшись с поля, Русин с Тинкой помогали Лоевым. Молодые женщины шутили, мужчины поддевали их, и широкий двор Гашковых, дремавший многие годы, пробуждался и окунался в бурную, неведомую ему доселе жизнь.

Но при появлении старого Гашкова молодежь замолкала. Старик обижался. Прокаженный он, что ли, почему от него таятся?..

Иногда заходил, вернувшись с поля, и Ангел Лоев. Старые приятели, как и раньше, садились рядом, угощали друг друга табаком, свертывали цигарки, с наслаждением курили, но в разговорах не было уже прежней задушевности. Ангел Лоев избегал споров о политике, особенно о положении в России. Но по намекам свата, по его коротким высказываниям, даже по его молчанию в известные моменты Добри Гашков понимал, что Лоев не откажется от своих взглядов. Было ясно, что их отношения держатся только на родстве. Ангелу Лоеву явно не хотелось ссориться и рвать со свекром дочери. «Какой дипломат! — зло думал Гашков, правильно расценивая поведение свата. — Это жена его учит, старая лисица!» Гашков понимал, что рано или поздно они сцепятся, после чего или снова найдут общий язык, или совсем перестанут встречаться.

А ему тоже не хотелось рвать отношения с Лоевыми. Если они поссорятся, сноха станет для него вроде бы чужой, да и нельзя будет рассчитывать на помощь Лоевых. А чего только они ему не делали — и пахали, и мотыжили, и жали, и молотили, ребятишки пасли скот… Одним словом, были чем-то вроде бесплатных батраков…

Собрали коконы, продали их. Гашков забрал половину денег и повеселел. «Хорошо, когда выпадают легкие денежки!» — думал он и хитро подмигивал. И раньше Лоевы работали на него, но с тех пор как они породнились, он рассчитывал еще больше использовать их.

На широком дворе Гашковых снова воцарилась тишина. Особенно тихо было днем, когда Тинка с Русином работали в поле. Но и с их приходом мало что менялось. Тинка молча возилась то с бельем, то с посудой, а Русин с наступлением темноты куда-то уходил и возвращался поздно. Часто ужинали без него. Однажды старый Гашков не выдержал.

— Где это Русин все время пропадает? Почему его постоянно нет дома? — спросил он, ни на кого не глядя, но было ясно, что вопрос обращен к снохе.

— У него свои, мужские дела, — торопливо ответила Гашковиха.

— Дела! Шляется, бездельничает!

Из газет и разговоров в корчме он знал, что коммунисты подняли голову по всей Болгарии, знал, что правительство грозится расправиться с ними. Гашков беспокоился за сына — впутал его Илья в свои дела, и теперь Русин якшается с коммунистами! Одна мысль об этом и злила, и мучила его.

В один из вечеров, когда Русин собирался уйти, отец окликнул его. Они присели на дышло стоявшей у колодца телеги.

— Ты куда каждый вечер ходишь? — старик искоса посмотрел на сына. — Где пропадаешь до петухов? Неужто не нагулялся до свадьбы?

Русин смутился, покраснел, буркнул что-то, но понял, что легко ему не отделаться. А сказать отцу, куда и зачем он ходит, не мог, не имел права. Старик раскричится, может поднять шум на все село.

— Собираемся с друзьями, — сказал он, преодолев первоначальное смущение и взглянув на отца. — Почему ты спрашиваешь?

— С какими друзьями? — отец смотрел хмуро и недоверчиво. По раздражению, с которым он спрашивал, Русин понял, что старый злится не из-за Тинки. Он догадался, куда гнет отец, и насторожился.

— С друзьями… на фронте вместе воевали… — Русин волновался, но внешне выглядел спокойным.

— Знаю я этих друзей! — Старик насупился. Он тяжело дышал, ноздри его расширились — явно решил поругаться. — По кривой дорожке повели тебя твои друзья.

Русин снисходительно улыбнулся. Видно, отец все еще считает его мальчишкой и отчитывает, как провинившегося ученика.

— Какие друзья ведут меня по кривой дорожке? — Он с любопытством и вызовом посмотрел на отца. «Раз затеял этот разговор, — говорил его взгляд, — давай доведем его до конца!»

— Сам знаешь, какие! — Старик нахмурился. — Я тебя только предупреждаю.

— За предупреждение спасибо, но ошибаешься. — Русин говорил медленно, с достоинством и, выходило, что не отец его, а он наставляет отца. — У меня хорошие друзья, они плохому меня не учат и не станут учить. И… — Он запнулся и замолчал.

— И? — настойчиво повторил старик.

— И… и… и потом — я не маленький.

— По годам-то нет, а вот по уму — неизвестно, — многозначительно заметил отец.

— Надеюсь, что за эту войну немного поумнел, — твердо ответил Русин.

— Уважай тех, у кого голова побелела, сын.

— Когда надо, я прихожу к тебе за советом и буду приходить.

— А когда не надо? — Старик приподнялся и окинул сына насмешливым взглядом.

— Тогда делаю то, что считаю нужным, — хрипловатым голосом ответил сын.

— Когда ты поступаешь по своему разумению, я за тебя не боюсь, — наставнически сказал отец. — Но боюсь, что ты увязался за зелеными юнцами…

— Посмотрим… — Русин хотел что-то возразить, но промолчал.

— Как бы не стало поздно.

Русин внимательно посмотрел на отца. О чем он, собственно, беспокоится? Наболтали ему что-нибудь или вбил себе в голову какую-нибудь глупость?

— Ты, отец, о чем это? — спросил он тоном задетого за живое человека. — Я что, вор, разбойник, что я сделал?

— Потом поговорим, — отец махнул рукой, потому что не был уверен в своих опасениях и наверняка знал только то, что сын читает газету тесняков.

— Давай уж лучше сейчас поговорим! — с решительной настойчивостью потребовал сын.

Но старик молчал. «Хоть бы я оказался неправ, — подумал он. — Но я прав, прав…» Невыносимая тяжесть легла на сердце. Он вытащил табакерку, скрутил цигарку, жадно, глубоко затянулся. Ему казалось, что почва уходит у него из-под ног. Самые близкие люди не понимают его, не хотят ему помочь. Сквозь пальцы смотрят на происходящие кругом беспорядки, сами осложняют политическое положение и, как ему казалось, заводят его в тупик, из которого нет выхода. С презрением, которое пронизывало его до костей, старый Гашков смотрел, как все меняется, ломается, преобразуется. А ему не хотелось меняться. Ему хотелось, чтобы все шло так, как шло до сих пор, и устраивалось так, как было выгодно ему. Как хорошо жилось еще лет пять назад! А что стало теперь? Если бы он, Добри Гашков, проспал эти пять лет и теперь проснулся, он бы решил, что весь мир сошел с ума… И ничего этого не случилось бы, если бы не развязанная Фердинандом и либералами война… И если бы не большевистская революция в России, помутившая рассудок людей.

Гашков встал, осмотрелся, поколебался с минуту. Ему хотелось пойти в корчму развеяться, но подумав о том, что придется вступать в споры с тесняками, махнул рукой и повернул к старой кухне. Заглянув внутрь, он потянул на себя дверь, чтобы закрыть ее, и вдруг увидел на полу несколько номеров «Мира», смятых и выпачканных шелковичными червями. В это время двор пересекала его жена. Он резко спросил ее, она ли застилала его газетами полки. Уверенная, что не совершила ничего предосудительного, Гашковиха утвердительно кивнула головой. И тогда его обуяла неудержимая ярость. Он принялся громко, ожесточенно осыпать жену бранью. Его крики были слышны на соседнем дворе, несколько прохожих остановилось на шоссе, злорадно ухмыляясь. Изругав последними словами растерявшуюся старуху, он громко хлопнул калиткой, вышел на улицу и направился к ближайшей корчме.

7

Год выдался урожайным. Крестьяне торопились поскорее убрать хлеб, чтобы наконец-то поесть вдоволь после долгих голодных военных лет. Ангел Лоев не мог прокормить многочисленное семейство собственной пшеницей и надеялся купить зерно по сходной цене. Но пшеница не подешевела. Даже наоборот, подорожала. Подорожали и другие продукты.

— Что за чертовщина! — сердился старый Лоев. — Можно подумать, что целый мир голодал и до сих пор не может наесться.

— То-то и оно-то, что целый мир! Сколько сил было брошено на эту войну, — сказал Милин.

— Война еще год назад кончилась, — негодовал Лоев, — а до сих пор простой иголки на базаре не сыщешь. А если и найдешь где-нибудь, то такую цену заломят, что и не подступишься!

— Иголки, отец, из железа делают, и притом из самого лучшего, а железом мы убивали друг друга, — заметил Илья. — Да и война еще не кончилась.

— Как так не кончилась? — удивленно спросил старик.

— Идет война против Советской России, — ответил Илья.

— Правда, еще воюют, — согласился Лоев. — Но там другое дело — там пускают в ход все, что осталось с большой войны.

— Западные державы вооружают армии белогвардейцев новейшим оружием. Война идет нешуточная, — пояснил Милин.

— Конца-края не видно, — озабоченно произнес Лоев. — А говорили, что большевиков был только один вагон, что их через пару месяцев прогонят.

— Кто это говорил? — поинтересовался Илья.

— Сват Добри… И Божков тоже… Ходил я к нему, просил растолковать, что к чему.

— И он так растолковал, а? — Милин улыбнулся.

Отец опустил голову. «Что плохого в том, что я пошел за советом к ученому человеку?» — хотелось спросить ему.

— Он и сейчас то же самое болтает, — Илья презрительно махнул рукой.

— Наш сват и сейчас раз, а то и два в неделю ходит к Божкову, — сказал старый Лоев. — И тот его накачивает. Сват называет новую власть в России властью антихристов.

— Не к Божкову, так к другому пойдет, — бросил Илья. — Сват Добри соблюдает свои интересы… Боится, как бы коммунисты добро у него не забрали…

— Ждет — не дождется, когда свергнут советскую власть, — вставил Милин.

— Подождет! — в тоне Ильи чувствовалась угроза.

— Как вспомнишь при свате о Ленине, его всего передергивает, словно на мозоль ему наступили! — Милин рассмеялся.

— Позавчера он опять меня убеждал, что Ленин еврей, — сказал Илья. — Вы, кричит, увязались за каким-то жидом, а потому ни к чему хорошему это не приведет. Я его и спрашиваю — а если и за евреем, так что же из того? Исус Христос, говорю, тоже еврей, а ты ему кланяешься и свечки ставишь. Эти слова его как громом поразили — видать, не знал до сих пор, какой национальности его господь. А я ему и говорю: дело, сват, не в том, какая мать тебя родила, а какие у тебя убеждения. Мы, говорю, интернационал, кто против капиталистического строя борется, все нам братья. Вы, говорит, с такими понятиями и с цыганами скоро породнитесь… А я ему: почему бы и нет? Их, небось, тоже мать родила…

— А он что? — Милин, улыбаясь, наклонился к Илье, чтобы не пропустить интересного ответа.

— Плюнул и сбежал.

События последних трех-четырех лет и разговоры сыновей, к которым старый Лоев прислушивался уже год, ему подсказали, что на свете были и есть две правды, две истины — правда и истина богатых и правда и истина бедных. Для того, кто дерет с тебя шкуру, хорошо одно, а для того, с кого дерут шкуру, — другое. В России, в его любимой России, России Деда Ивана, народ стал жить по своей правде, по своим законам. Эта правда и эти законы не нравятся русским богачам, да и не только им, они не нравятся богачам всего мира. И когда бедняки всего мира в правде и законах русского народа начинают видеть свою правду и свои законы, хвалят их и защищают, богачам это становится не по нутру. А почему? Новая власть в России не нравится свату Добри, но почему он злится на меня за то, что она нравится мне? — рассуждал старый Лоев. И все собирался при случае поспорить с Гашковым. Старый богатей надуется. Ну и пусть дуется. Раскричится. Ну и пусть кричит.

Сельские коммунисты открыли свой клуб. Там собиралась в основном молодежь, бывшие фронтовики, те, кто тайком читал в окопах «Рабочую газету», распространял по ночам среди солдат листовки, призывающие бороться с войной. Из околийского и окружного городов приходили к ним опытные товарищи, рассказывали о политических событиях в стране и за границей. Все свободное время Илья Лоев проводил в этом клубе, созданном с такими усилиями старыми и новыми тесняками. Илья был избран членом руководства коммунистической группы села.

В прежние годы во время молотьбы село пустело. Пустовали корчма и кофейня. Но в этот год по вечерам, особенно в воскресные и праздничные дни, крестьяне собирались в этих заведениях, чтобы обсудить политические события, узнать что-нибудь новое. Однако оживленнее всего было по вечерам в клубе тесняков. Говорили, что в Софии происходят бунты, что поддерживаемая широкими социалистами полиция стреляет в рабочих, есть убитые и раненые. Нередки случаи убийства коммунистов и во многих других городах. «Смотри-ка, и у нас как в России!» — думал взволнованный Лоев. От любопытства ему не сиделось на месте. В клуб коммунистов он ни разу не ходил — ему казалось, что там собирается одна молодежь. Но однажды вечером он узнал, что из города пришел человек, который будет говорить о внутреннем положении Болгарии. И старый Лоев направился к клубу. В небольшом помещении собралось человек тридцать. Одни сидели на стульях, другие устроились на двух скамейках, третьи толпились возле прилавка, за которым молодой парень продавал разную мелочь, четвертые разглядывали развешанные на стенах картины и портреты. Старик внимательно читал надписи под портретами, рассматривал изображенные на них лица. Почти все были с бородами, и ему казалось, что они сошли со страниц библии. Но одна из надписей заставила его вздрогнуть, он отступил на шаг, чтобы получше рассмотреть лицо мужчины. Неужели Ленин? Да, так и было написано — Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Большой высокий лоб, бородка. Лоеву хотелось запомнить каждую черточку этого лица, словно в них заключались ум и сила этого прославленного человека. Немного прищуренные глаза, казалось, спрашивали старика: «А по какому пути пошел ты, добрый человек?»

Старому Лоеву показалось неудобным так долго смотреть на портрет Ленина, поэтому он отошел от него. В этот момент в клуб вошли Илья Лоев и Русин Гашков. Русин заметил тестя, несколько сконфуженно кивнул ему, но сразу же перевел взгляд на невысокого, коренастого мужчину, который сидел в противоположном углу на скамейке. При виде его Русин оживился, немного покраснел, потом улыбнулся и направился к незнакомцу. Тот, увидев его, тоже оставил своих собеседников, встал и пошел ему навстречу. Они хлопнули друг друга по плечу, обнялись, расцеловались.

— Господин подпоручик! Вы — здесь? И я ничего не знаю! — восклицал Русин, держа его за плечи и улыбаясь.

— Какой же я теперь господин подпоручик! — с мягким упреком ответил мужчина. — Сейчас нас не разделяют ни погоны, ни военная дисциплина, сейчас мы товарищи.

Как обычно в таких случаях, два недавних фронтовика — офицер и солдат принялись расспрашивать друг друга о том, как удалось убежать из лагеря заложников, что пришлось пережить во время скитаний, пока не добрались до болгарской земли. Потом потекли воспоминания о жизни в окопах.

— Он был моим взводным командиром, — объяснил Русин сгрудившимся вокруг них парням, которые с интересом прислушивались к их разговору.

Коренастый мужчина рассказал, как Гашков спас его от военного трибунала и расстрела.

— Скажи он одно слово, тесняцкая группа роты пропала бы. Потом мы и его привлекли… И хорошо поработали…

Старый Лоев слушал и радовался. То, что он слышал о зяте, было для него ново. До сих пор он считал его просто хорошим парнем, примерным, работящим хозяином, но не предполагал, что Русин шел новым путем еще с военных лет. И теперь ему стало ясно, почему они так подружились с Ильей. Каждый вечер вместе куда-то ходят, читают газеты, посещают собрания. В один из вечеров заперлись в кладовке и распределяли листовки. А потом исчезли и вернулись под утро.

Одно тревожило старого Лоева — чем дальше, тем злее и раздражительнее становился сват. И как Русин ни скрывал, отец уже догадывался о выбранной сыном дороге. А если бы и не догадывался, нашлись бы «доброжелатели», подсказали бы. Рано или поздно должна была разразиться буря, которой Лоев боялся. Однажды Гашков уже упрекнул Тинку в том, что ее братья заразили своими глупостями его сына. А теперь выходит, что Русин еще на фронте понял, с кем ему по пути. Только Гашков этому не поверит… Этот бирюк задаст жару и сыну, и снохе, весь дом разнесет. А больше всех достанется Тинке. На ее голову посыпятся все шишки. Она пожалуется матери. Старая начнет переживать и сохнуть…

Но когда бывший взводный командир Русина стал говорить о внутреннем положении Болгарии, все эти опасения и заботы испарились. Старик стоял у стены и ловил каждое слово оратора. И ему казалось, что невидимая добрая рука снимает старую ветхую повязку с его глаз. Он словно прозрел. Теперь-то он до конца понял, почему болгарские коммунисты защищают новую власть в России! Он понял, почему новый царь поставил во главе министерства внутренних дел широкого социалиста. «Каждый, кто борется против коммунистов и против Советской России, мил и дорог болгарской буржуазии, — сказал оратор. — А кто с коммунистами и с Советской Россией, тот с народом».

«Что правда, то правда», — согласился старый Лоев и распрямил спину — ему показалось, что с нее упал давнишний груз…

Кончилась молотьба. На расчищенных от соломы и пыли гумнах крестьяне обивали остатки самых хороших, самых здоровых колосьев, которые не смогли обмолотить ни дикани[6], ни воловьи копыта. Из таких остатков получалось самое лучшее зерно. Обычно его оставляли на семена.

Веялки, неустанно тарахтевшие и по вечерам окутывавшие село облаками пыли, одна за другой замолкали. Легкий вечерний ветерок сметал соломенную труху с крыш навесов на улицу, где она смешивалась с прогретой за день дорожной пылью. На заре в поля тянулись вереницы телег, к вечеру они возвращались нагруженные кукурузными стеблями. Подходило время уборки кукурузы.

Заканчивали молотьбу и Гашковы. Старый Гашков большую часть земли сдавал в аренду, но ту, что была получше и находилась поближе, он обрабатывал сам.

В тот день обмолачивали рожь. Обмолачивание ржи — самая трудная работа на гумне. Большие тяжелые снопы нелегко перетрясать вилами. До полудня нужно было обмолотить половину снопов, ссыпать в кучу зерно, а потом справиться с остальными. На помощь пришли Лоевы. Они сновали по широкому гумну, развязывали снопы, равномерно раскидывали их, подметали, чистили, собирали. Старый Лоев сидел на массивном каменном вальке и присматривал за волами, чтобы те не тыкались мордами в колосья.

В тени ветвистой груши сидел Добри Гашков, курил, наблюдал за работавшими. Босой, в расстегнутой рубашке, он задыхался от летнего зноя и пыли. Русин, улучив свободную минутку, уходил к овину и возился там со старой телегой. Он так увлекся этой работой, что у него спина взмокла от пота. Без устали носилась по гумну и молодая сноха Гашковых. Она часто наклонялась, чтобы поднять то вилы, то грабли, то решето, и тогда становились видны икры ее стройных мускулистых ног, исколотых колючками, исцарапанных жнивьем. Ей помогали три снохи Лоева. Часто прибегал Милин. Приходила и старая Лоева, останавливалась возле Гашкова, перекинувшись с ним парой слов, опять торопилась домой. Стоян с Ильей копали на краю двора яму под фундамент нового дома. Не появлялась только старая Гашковиха — она суетилась на кухне, готовила обед и ужин для работающих.

На валек вскочила жена Милина, подхлестнула опытных волов. Старый Лоев присел в тени груши. Гашков, довольный бесплатной помощью, в этот день пребывал в хорошем настроении. Хотя под деревом было много места, он, чтобы оказать свату уважение, подвинулся, сунул руку в карман и протянул соседу табакерку. Они молча закурили, глядя на рожь, которую подминал под себя тяжелый каменный валек.

С тех пор, как соседи поспорили из-за новой власти в России, они больше не говорили на политические темы. Они выжидали. С одной стороны, хотели посмотреть, как пойдут дела в России, а с другой — ждали удобного момента для серьезного разговора. Каждый был уверен в своей правоте. Старый Гашков регулярно читал «Мир», часто ходил в корчму, где просматривал газету «Утро», и не сомневался, что в скором времени все в России пойдет по-старому. В глубине души он недоумевал, почему такие сильные, большие государства, как Америка, Англия, Франция, сокрушившие Германию и Австро-Венгрию, до сих пор не могут одолеть большевиков и их дьявольскую власть. Он был уверен, что в самом скором времени с ней будет покончено и в мире все встанет на свои места. А когда все встанет на свои места в целом мире, само собой утихомирятся и болгарские коммунисты.

Иначе думал Ангел Лоев. Он следил за успехами советской власти и радовался им, как ребенок. Русский народ представлялся ему гигантской волной, сметающей всех врагов. И если враги все еще держатся на русской земле, то лишь потому, что эта земля огромна, бескрайна и ее быстро и легко не очистишь. Он собирался, когда вся Россия будет освобождена, встать перед Гашковым и сказать: «Ну, сват, давай теперь поговорим!»… Но пока разумнее было молчать. Так будет лучше и для молодоженов…

И сейчас оба свата думали о России, о войне, а говорили о посторонних вещах.

— Хорошее зерно в этом году, — заметил Гашков, согнав со лба муху.

— Неплохое, — согласился Лоев, выпустил густое кольцо дыма и стряхнул с ладони табачные крошки.

— И цена на него не падает.

— Не только не падает, а и поднимается.

— Можно будет кое-что выручить на продаже.

— Выручит тот, кому есть что продавать.

— У всех должно быть… Ведь мы вроде землепашцами считаемся.

— А это уж кто как считает.

— Недаром говорится — если есть у соседа, будет и у меня.

— Но только говорится…

Они опять замолчали. Сосредоточенно курили и думали о том, что лежало на душе. «Заработай денежки, прикупи себе земли побольше, — с легким раздражением думал Гашков, недовольный намеками соседа. — Даром тебе никто не даст…» «Не получи ты от отца наследства, по-другому бы сейчас разговаривал! — мысленно отвечал Лоев. — Двадцать лет назад заболел живот, с тех пор все больного из себя корчит»…

— Дом начали строить? — слегка поерзав, спросил Гашков. — Тинка мне что-то говорила…

— Отделяем Стояна… Тесно всем в одном доме, много нас стало, — без особой надобности объяснил Лоев, чтобы поддержать разговор.

— А материалы?

— Привезем с гор…

— На одной-то телеге?

— Что делать, если нет другой…

— Я дам тебе мою…

— Это хорошо… За один раз привезем…

— Когда собираетесь ехать?

— Как уберем кукурузу.

— Тогда, самое время…

Они то молчали, то затевали ничего не значащий разговор. Говорили о чем угодно, только не о том, что их занимало и волновало. Гашков считал, что Лоевы виноваты в ночных отлучках сына, и в душе его кипели гнев и боль. Отнимают у него сына, мнение отца по политическим вопросам дли него уже пустой звук. Ему намекали, что Русин собирается с молодыми коммунистами, и эти намеки огорчали старика. Он слышал, что Русин был на собрании в клубе тесняков и там обнимался с каким-то их руководителем… И зачем он связался с этими голодранцами? Своего имущества ему мало, что пошел делить людское добро? Старый Гашков считал поведение сына нечестным и обидным. «Отца не уважает, сторонится его, а еще мир хочет переделать, новые законы ввести…» Гашков не мог представить себе государство, управляемое голодранцами и безбожниками… И его сын с ними! Какой стыд! От одной мысли об этом его бросало в жар. «Все Илья! Он сбил с пути истинного и отца, и братьев, а теперь, как репей, пристал к моему сыну», — со злостью думал Гашков.

Лоева не раз подмывало предупредить зятя, чтобы тот держался подальше от политики, не сердил отца, но он все не решался заговорить на эту тему. Русин уже не маленький, у него своя голова на плечах, пусть решает по своей совести. Но лучше все-таки ему отойти от политики и заняться женой и домом. Лоев чувствовал, что так просто все это не кончится, политическая обстановка обостряется, придется всерьез схватиться со сватом. Добри Гашков горд, Лоев его хорошо знает, он не потерпит около себя подобной оппозиции в то время, когда его партия наконец у власти и в общине он ведет себя, как хозяин всего села. Единомышленники уже упрекают Гашкова — мол, ты с сыном и с родней невестки справиться не можешь, где ж тебе убеждать других…

— Ты, кажется, корову купил, сват? — зевнув, спросил опять Гашков.

— Купил, — со вздохом ответил Лоев. — Сейчас бы не стоило покупать, да…

— Почему же? Тебе одна корова нужна.

— Что одна? Мне две нужны, да…

— Без молока нельзя…

— И молоко нужно, и телята… Если повезет, сменим и волов… Мои долго не протянут. А что без них делать?

— Не вечно же так будет! — успокоил его Гашков. — И скота станет больше, и волы подешевеют…

— Свое-то надежнее…

— Что правда, то правда… Но ведь человек живет надеждой…

— Жить живет, только на одной надежде далеко не уедешь, — рассудил Лоев.

— Верно, — Гашков кивнул головой в знак согласия. — Спасибо, дядя, за совет, но лучше, если бы ты дал мне ложку. — И он засмеялся, довольный своим остроумием.

Трижды молодежь переворачивала толстый слой ржи, а сваты все лежали в тени и выискивали темы для разговоров. Они докуривали уже по второй цигарке. Молотьба была в разгаре, зерно осыпалось и падало на землю, солнце пекло нещадно.

— Давай подсобим, — сказал Лоев, взглянул на длинный каменный валек, оперся на руку и легко встал.

— Пусть дети побегают, — беззаботно махнул рукой Гашков. — А нам и отдохнуть не грех.

— Ничего, я пойду, не устал, — проговорил Лоев. И подумал про себя: «Не тебе жаловаться, что мало отдыхал!»… Ему вспомнилась молодость, гулянья, посиделки, потом женитьба, мирные годы перед Балканской войной. И все эти годы его сосед и приятель лежал, потягивался, охал, жаловался… Он и в самом деле часто болел, желудок у него что-то пошаливал, но и будучи здоров, как боров, Добри все равно охал и ждал, когда за него все сделают другие…

К полудню собрали в кучи обмолоченную рожь, и все отправились обедать. Ели молча и торопливо. Нужно было обмолачивать вторую партию ржи, а обмолоченную провеять и ссыпать в амбар.

Молодые быстро покончили с обедом и хотели встать из-за стола, но хозяйка попросила их подождать. Через минуту она принесла большой поднос с желтыми и красными ломтями арбуза.

— Как это называется по-городскому? — горделиво и самодовольно спросил Гашков, показывая на поднос. — Дезерт, а?

— Десерт, — подтвердил и одновременно поправил Русин.

— Только в городе дают тоненькими дольками, — пошутил хозяин, — а мы в селе едим досыта.

В это время пришла старая Лоевиха посмотреть, как идут дела.

— Я, кажется, не ко времени! — притворно посетовала она, увидев полный поднос.

— Ну вот еще, всем хватит! — ответил Гашков и жестом пригласил ее к столу. — Угощайся!

— С вашей бахчи? — деловито осведомилась старуха. Хозяин утвердительно кивнул головой. — А нам в этом году негде было посеять. — Она стоя взяла один ломтик, откусила и подняла брови: — Ух, сладкий какой!

— Два оставил на успение, — похвалился хозяин. — Вот такущие! И еще совсем зеленые.

Гашковиха как-то сказала сватье, что они хотят послать сына со снохой на праздники в Бачковский монастырь. Поэтому теперь Лоевиха поинтересовалась, собираются ли молодые в дорогу, ведь время идет и успение не за горами.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Гашков, и его ответ всех удивил.

— Что там смотреть! — сердито отозвалась Гашковиха. — Летось, как кончилась война, я обещала сделать на успение пожертвование.

— Пусть в церковь сначала сходит твой Русин! — отрезал Гашков.

— Почему? — жена изумленно посмотрела на него, не догадываясь, к чему он клонит.

— В монастырь ходят в бога верующие.

— Там и ярмарка будет, а на ярмарку ходят повеселиться, развлечься, — вмешался в разговор Лоев.

— Посмотрим, до успения еще есть время, — уже мягче повторил Гашков, стараясь рассеять общее смущение.

Русин встал из-за стола и медленно, тяжело ступая, пошел к гумну. За ним заспешила и Тинка. Обоим было не по себе. Русин знал, на что намекал отец, но промолчал, стерпел, хотя в сердце теснились обида и боль. Мысленно он спорил со стариком, нападал на него. Ходить в церковь? Зачем? Там пьяница-поп бормочет себе что-то под нос, так что же ему, молодому мужчине, бывшему фронтовику, стоять и слушать его? Кому нужны эти бормотания? Зачем Русину религия? Для спасения души? А от кого ее спасать?.. От многих предрассудков избавился он в окопах под пулями англичан, французов, итальянцев, сербов и греков. Многие заблуждения испарились вместе с вонью портянок и вшивых рубах.

«Только тот, кто просидел всю войну в тылу, еще верит в какого-то господа, — сердился на отца Русин. — Да еще старухи. А мы, прошедшие сквозь огонь и воду и лишь чудом оставшиеся в живых, поняли, что господь служит тем, кто затевает войны, чтобы грабить народы»… Русин знал, что отец ненавидит большевиков не за то, что они безбожники, а за то, что они забрали у капиталистов их богатства. Боится за свое добро. Тоже мне богач! Урвет кусок хлеба то у одного, то у другого бедняка, чтобы лишь как-нибудь скоротать свой век. Да разве отец живет? И чего ради, он, Русин, будет трястись за это добро? Он докажет отцу, что не случись революции, война бы не кончилась и всех фронтовиков перестреляли бы, как собак.

«Если у меня будет сын, я ни за какие богатства не позволю ему рисковать жизнью ради интересов паршивых капиталистов! — так он скажет отцу. — А ты? Ты позволил отправить меня в пекло, под пули, чтобы самому полеживать на лавке»…

Тинка догнала мужа.

— С какой стороны возьмемся за стог? — чуть слышно спросила она.

Он не слышал ее вопроса, а, может быть, слышал, но не понял его, поглощенный своими мыслями.

— Ах да! — спохватился он. — Вот отсюда. А можно и с другого конца, все равно…

Тинка поднимала тяжелые снопы, одним рывком сдергивала стягивавшие их толстые, скрученные жгутом ржаные стебли, равномерно разбрасывала рожь на току. Работа у нее, как и всегда, спорилась, но думала она о другом. Целое лето, каждый день от зари до зари она не знала минуты покоя, старалась все сделать как следует и вовремя. И все лето мечтала о том, как они с Русином поедут на ярмарку в Бачковский монастырь, как накроют телегу по-праздничному пестрыми половиками, впрягут в нее волов и поедут веселиться на знаменитую ярмарку. Да и свекор все время твердил, что отпустит их. А тут… сразу… как отрезал… и так зло… В церковь, видите ли, не ходит Русин, безбожник он…

Тинка мечтала побывать на этой ярмарке не только для того, чтобы повеселиться после долгих дней изнурительного труда. Ей хотелось показаться на людях, чтобы отомстить тем завистницам, которые сплетничали, оговаривали ее после обручения с Русином…

А теперь свекор против! Для нее, молодой снохи, его слово — закон, она не может преступить его. Сноха не имеет права не только возражать, но и просить. Затаив глубокую обиду и возмущение, она должна была работать не покладая рук, мило улыбаться, вежливо разговаривать. Эта мысль теперь угнетала ее…

Холодность и вечные капризы избалованного свекра опротивели ей. Впервые после свадьбы она почувствовала, что ненавидит его. Ее душа возмущалась и бунтовала, но она не смела поделиться своей болью даже с мужем. Не дай бог, сцепятся они… Лучше молчать, терпеть и ждать…

Казалось бы, за обедом не было сказано ничего особенного, но все работавшие на гумне чувствовали себя подавленными. Старый Гашков молчал и сопел, лежа в тени овина на старой попоне. Он было отпустил какую-то шутку, чтобы развеселить остальных, но его никто не поддержал.

Обмолотили рожь, провеяли зерно и пошли ужинать. Гашковиха приготовила сытный и вкусный ужин, что не мешало ей извиняться за бедный стол, говорить, что работники могут остаться недовольны, но где, мол, ей, старухе, одной управиться… Все в один голос уверяли, что ужин очень вкусный, что угощением довольны. Уставшая за день молодежь ела с удовольствием. Постепенно все оживились, разговорились.

Пришла Лоевиха и поставила на стол огромную сковороду теплой каши с рыбой, запеченной на жаровне.

— Дети принесли рыбу, — объяснила она, — наловили у мельницы вершей, притащили целую торбу, вот я и решила — дай, думаю, отнесу и к свату Добри…

Первым отведал каши старый Гашков. Он одобрительно покачал головой, потом посмотрел на Лоевиху.

— И рыба хороша, и мастер знает свое дело, — похвалил он.

— Это дети молодцы — ведь сколько рыбы наловили, — скромно отклонила похвалу Лоевиха, с удовольствием наблюдая, как рабочая дружина уничтожает ее стряпню.

Уже доедали кашу, когда калитка слабо скрипнула, и в ней показалась голова Ильи Лоева. Он тихонько окликнул Русина. Русин, даже не проглотив куска, встал, стряхнул крошки с колен. Он уже шагнул к выходу, когда старый Гашков оглянулся и озадаченно поинтересовался, в чем дело.

— Да Илья зовет нашего Русина, — ответила Гашковиха.

Гашков бросил вилку и, обернувшись, повелительно сказал:

— Русин! Сюда!

Русин смешался.

— Только узнаю, зачем меня Илья зовет, — ответил он и снова подался к выходу.

— Сядь на место! — гаркнул Гашков и, резко размахнувшись, показал, куда именно он должен сесть. За столом смущенно переглянулись.

Между тем Русин оправился от первоначального смущения. Окрик отца задел его за живое.

— Узнаю, зачем меня зовут! — решительно заявил он и направился к выходу.

— Знаю, зачем он тебя зовет! — Старик приподнялся, он побледнел от волнения, гнева, долго сдерживаемой злобы.

Поняв, чем это может кончиться, Гашковиха предостерегающе сказала мужу:

— Да пусть идет! Не съедят его!

— А ты, гусыня, не вмешивайся! В этом доме я командую!

Обеспокоенная таким оборотом дела, жена по-пожила руку ему на плечо.

— Что ты говоришь, Добри! — она произнесла это тихо, кротко, примирительно.

Гашков обернулся и ударил жену по щеке тыльной стороной ладони. Женщина схватилась за голову и отпрянула.

Снохи Лоева выскочили из-за стола. Поднялся и Милин. Тинка подбежала к мужу, взяла его за руку.

— Прошу тебя, прошу тебя, ну пожалуйста! — она плакала и тянула его назад.

В это время во двор вошел Илья, подошел к столу.

— Добрый вечер, — сказал он, силясь сохранить спокойствие, но голос его дрогнул. Никто не ответил ему на приветствие. — В чем дело? Уж не я ли помешал вам ужинать?

— Ты! — хозяин сурово посмотрел на него.

— Я? — Илья поднес руку к груди.

— Ты! — еще суровее произнес хозяин.

— Он сегодня не в себе! — простонала хозяйка.

— Тогда прости! — Илья отвесил легкий поклон. — Не знал… больше не буду приходить в твой дом.

— И правильно сделаешь, — мрачно ответил Гашков.

— Он приходит ко мне, а не к тебе! — вмешался Русин. Гашков повернулся к сыну и так взглянул на него, словно видел впервые. — Он мой гость, и ты не имеешь права его выгонять, — твердо сказал сын.

— Пока я жив, в этом доме будут только мои гости! — задыхаясь от ярости, крикнул старик. — А когда умру, если хочешь, приглашай хоть антихриста.

Русин что-то буркнул и нервно передернул плечами. Тинка прижалась к нему, приглушенно всхлипывая.

— Да что случилось-то? — спросила бледная, как полотно, Лоевиха. — Чем он провинился?

Старик повернулся к сыну, но, в сущности, слова его предназначались сватье:

— С сегодняшнего дня я запрещаю тебе ходить к ним! — он кивнул головой в сторону Лоевых.

Ангел Лоев, который до сих пор только нервно мял в пальцах хлебный мякиш, вытаращил глаза. Он знал, что так случится, ожидал этой ссоры, и все же происшедшее привело его в смятение. Его поразила грубость старого сельского богача. Кровь бросилась ему в голову, скулы побагровели.

— Дом наш беден, сват, — Лоев сделал ударение на предпоследнем слове, — но каждый может войти в него с честью! — Старик весь напрягся, словно собирался ринуться в бой.

— Может быть, твой дом и хорош, но я своему сыну ходить к вам не позволю! — решительно, с чувством превосходства бросил Гашков.

— Вот как! — Лоев горько усмехнулся. — Столько лет мы были для тебя хороши, и вдруг…

— Не вдруг! — быстро и резко крикнул Гашков.

— С каких же пор?

— Сам знаешь!

— Знаю! — решительно заявил Лоев. — После ноября позапрошлого года… Тогда ты начал сторониться.

— Не я! Ты начал сторониться!

— Я стою на том же, на чем стоял. А вот ты? — строго спросил Лоев.

— Ты переметнулся к антихристам! — Гашков затрясся от гнева и презрения. — К дьяволам!

— Я стою на том же, на чем стоял!

— И я стою на том же, на чем стоял!

— Тогда — извиняй! — решительно произнес Лоев, встал, стряхнул с себя крошки и направился к выходу. За ним двинулись и его домочадцы.

— Боже мой, боже мой! — ломала руки Гашковиха. — Господи, да что же это? Почему? — недоумевала старая женщина.

Когда сумерки скрыли из виду Лоевых, Русин взял жену за локоть.

— Пошли, Тинка!

И зашагал к калитке. Тинка молча двинулась за ним.

Мать бросилась за молодыми, упала им в ноги, обхватила колени Русина.

— Сынок! На кого ты меня оставляешь? — Она всхлипнула, спустила руки и ударилась лбом о теплую землю.

Русин вздохнул.

— Что делать, мама, отец выгоняет меня! — Он подхватил мать под мышки, поднял, прижал к себе. — Не найти нам с ним общего языка. А кусок хлеба я и для тебя заработаю.

На притихшее село тихо и незаметно спускалась темная, безлунная ночь. Кто-то прошел по улице, беззаботно насвистывая, потом громко запел:

Старый Гашков встал и, шатаясь, пошел к дому. На пороге он обернулся, осмотрелся и, заметив у калитки что-то темное, крикнул:

— Дина! Пошли домой!

Никто ему не ответил.

В соседнем дворе залаяла собака.