Повести

Глава 1

Будущей осенью боцман пассажирского парохода «Гряда» Михалев может уйти на пенсию. Шестьдесят прожитых лет и сорок четыре навигации дадут законное право. Конечно, никто не станет понуждать к уходу, служи на здоровье, Семен Семенович. Место — не для всякого. Заработок чуть выше матросского, а хлопот и забот — под завязку.

На любом судне каждые четыре часа меняются вахты. Выходят из пышущего жаром котельного отделения кочегары, из машинного — масленщики, помощники механика, дизелисты. Сменяются матросы, рулевые и штурманы. А боцман, как и капитан, бессменен. При подходе и отвале, в полдень или глубокой ночью боцман всегда бодрствует, помогает, руководит. Погрузка и выгрузка, покраска и мелкий ремонт, проверка швартового, рулевого и якорного устройства, наблюдение за уборкой палуб и помещений — за все боцман в ответе.

Хорошим боцманом капитан дорожит не меньше, чем опытным штурманом. К тому же штурманов готовят в техникумах и училищах, а вот боцманом нужно, пожалуй, родиться. Семен Семенович Михалев был именно таким, природным.

Славились когда-то на Волге и Каме капитаны, штурманы и лоцманы из Кадниц, Голошубихи и Городца, котельщики из Молитовки и Сопчина. Кто где родился, у всех соответственная слава.

Михалев вел свой род из села Комзино, что стоит на берегу Суры. Известное село. Когда-то комзинский староста ввел обычай, столь же нерушимый, как родительское благословение. По тому обычаю запрещалось комзинским парням брать в жены девок из других сел. Чтобы род не мельчал — так гласил неписаный и строгий закон. Давно уже не было в живых законодателя, сменилось не одно поколение в Комзине, а в селе впрямь рождались богатыри, о которых до сих пор еще легенды ходят. То якобы один из комзинских мужиков в Нижнем на спор втащил в гору якорь в двадцать пудов без малого и навесил на ворота хозяйского дома в отместку за малую плату и для позора. Снимать вызвали пожарников. Про другого толковали, что рвал руками полудюймовую цепь. Третий прославился, притащив пешком из Астрахани в село два куля воблы.

Помнил Семен, как по праздникам дед его, Федор Ульянович, росту саженного, с вислыми плечами, отчего руки, казалось, доставали до колен, напившись, выходил драться. Был уговор: Федору Ульяновичу привязывали левую руку кушаком. Дед разглаживал бороду кожаной голицей, хмельно щурился, зазывал: «Ну, давай, подходи!».

Даже парни по одному выходить против деда не решались. Сшибал Федор Ульянович с первого раза: водоливом был на расшиве, накачал силушку. Незадолго перед смертью (дед никогда не хворал, свалился в одночасье на восьмом десятке) выпивал Семен с дедом. Четверть выпили. Укорил Федор Ульянович внука, прибывшего зимой в Комзино: «Смотри, много пьешь. Блюди себя».

Каждую зиму, задолго до ледохода, наезжали в Комзино приказчики от купцов, которые держали на Волге суда. Сманивали мужиков и парней в матросы, в катали и крючники, суля комзинским заработок вдвое больше, чем всем прочим грузчикам.

За два года до революции ушел из Комзина и Семен Михалев. Плавал на «самолетских», ходил на «Ермаке», «Пушкине», «Ломоносове», «Жан Жоресе». Посчитать, сколько груза перетаскал на своем горбу в цепочке с другими матросами, — все эти мешки, ящики, тюки и бочки, наверное, не один пароход заставил бы осесть выше красной ватерлинии.

Случилось так, что обычай комзинский Семен Михалев все же нарушил. Рано овдовел, оставшись с двухгодовалым сыном, женился, когда зимовал с пароходом в Набережных Челнах. Прижил еще одного сына и обосновался в Камске, так и не вернувшись на Волгу. Последние годы плавал на пароходе «Гряда», который прибыл на Каму с Волги, дорабатывать свой век, когда там появились многоверстные водохранилища с мелкой, но крутой волной. Такая волна считалась для «Гряды» опасной.

Всему в жизни приходит конец. Был он предопределен и для «Гряды». Нынешней осенью в пароходстве решили, что ремонтировать пароход не станут, а порежут автогеном и сдадут в металлический лом. В пассажирском агентстве и пароходстве рассуждали: «Гряда» свой срок отслужила, взамен ее лучше пустить пару скоростных крылатых судов. Это будет современно, в ногу с техническим прогрессом.

Как только на «Гряде» в затоне стравили пар из котлов, команда была оповещена о таком решении.

Матросы расстались с «Грядой» довольно равнодушно. Им предстоял долгосрочный отпуск, из которого, как правило, они редко возвращались на прежнее судно. Штурманы спешили на занятия в учебный комбинат и о «Гряде» не особенно тужили. Капитан? Ему сообщили, что после отпуска его назначат капитаном-наставником: хлопот меньше, а оклад больше, чем на «Гряде». Намечалась работа и для механика, его помощников, кочегаров и машинистов.

Не забыли о боцмане. Для Семена Семеновича Михалева кадровики изыскали должность в пассажирском агентстве, здраво прикинув: через год старику на пенсию, береговой оклад выше, и Михалев будет благодарен.

Боцман выслушал известие внешне совсем спокойно. Правда, Леонтий Васильевич, капитан «Гряды», почти ровесник Михалева и давний его сослуживец, заметил, каким напряженно-растерянным сделалось лицо боцмана, но капитану не хотелось вести с Михалевым длинное и трудное объяснение. Буркнув боцману: «Ты тут присмотри», он, отвернувшись, тиснул ему руку. Затем капитан наскоро попрощался с командой, подписал акт о постановке судна на зимний отстой и в тот же час покинул территорию судоремонтного завода.

«Гряда» стояла возле самого берега, в дальнем углу затона, уткнувшись носом в песчаный берег. Заплеск на берегу был в бельмастых лужицах: закамский ветер нагонял мороз. День-два — и закраины окантуют берег тонкой морщинистой пленкой первого льда, а затем, к концу недели, будто в одночасье, морщины на льду пропадут, и станет он полированным, твердым и прочным. И тогда можно будет безбоязненно ходить возле парохода, менять где следует обшивку, готовить к вымораживанию гребные колеса, а ближе к весне — очищать от ржавчины кронштейны обносов, кормового подзора, менять привальный брус, иначе говоря, совершать ту часть извечной речной работы, которая и называется зимним судоремонтом. У всех будет так, но не на «Гряде».

Не раз доводилось Михалеву видеть, как режут автогеном старые суда. Он уходил, не вынося этого зрелища. Все верно, флот необходимо обновлять, и кто-то должен резать старые посудины. Он понимал это умом, но сердцем принять не мог…

Вечерело. Над голыми тальниками, росшими на берегу затона, стала гаснуть алая полоска неба. Смолкло громыхание металла в котельном цехе, зажглись редкие, но сильные фонари на берегу, а боцман все еще медлил уходить с «Гряды».

Вот сейчас он заберет свой чемодан, закинет за плечи вещмешок и уйдет. Наверное, дома уже ждет супруга и сердится, теряясь в догадках и предположениях, почему муж не явился в урочный час.

И чего он тут торчит, старый пень? Что ему больше, чем другим, нужно переживать за «Гряду»?! Да и что он может сделать, чтобы помешать ее гибели, если не справился с этим даже сам капитан! Не справился или не захотел?

И боцман подосадовал на капитана: сбежал, словно бы обрадовался. А ведь капитан должен покидать судно последним. Впрочем, это при аварии, когда судно обречено на неминуемую гибель и когда уже испробованы все средства, чтобы спасти его, а здесь случай совсем другой.

Боцман запер каюту, вышел в холодный, продуваемый ветром пролет, поставил чемодан и вещмешок возле двери и поднялся на верхнюю палубу, туда, где размещались пассажирские каюты. Он шел по длинному, полутемному коридору и думал, что старый пароход, наверное, хранит в себе, в своих каютах память о тысячах людей: их голоса, походку, их радости и печали. Боцман не помнит их лиц, да и люди, наверное, не узнают его, если встретятся на берегу. В его памяти осталось лишь самое необычное.

Вот в этой каюте, мимо которой он проходит сейчас, умер пожилой инженер из Соликамска. В этой когда-то ехала семья: муж и жена с трехлетней дочерью. Девочка внезапно заболела, у нее поднялась температура. Случилось это в Казани, отец побежал за пенициллином в аптеку. До города нужно было добираться на трамвае. Отец девочки опаздывал, уже дали третий гудок. На пароходе все волновались, толпились на борту, вглядывались в берег. Мать на руках с девочкой порывалась выйти на пристань, но боцман уговаривал ее, обещал, что они задержат пароход, пока не принесут лекарство.

Однажды «Гряда» чуть не сгорела: взорвалась форсунка, и горящая струя мазута выплеснулась в кочегарку. Хорошо, что тогда не растерялся кочегар, успел перекрыть трубопровод, а потом сбил пламя огнетушителем. Сейчас этот кочегар ходит механиком на дизель-электроходе.

И что же? Значит, всему этому конец? Было да сплыло? А что поделаешь? Что?! Давеча капитан говорил какие-то слова о техническом прогрессе, о том, что наивно полагать, будто можно остановить этот самый прогресс. Но боцман вовсе и не думает так. Когда заменяют паровики дизелями, разве это плохо? Любой скажет: хорошо. И боцман в том числе. И опять-таки он согласен с капитаном: нельзя отставать от капиталистов, когда они тоже обновляют свой флот. Но ведь есть же разница, ради чего делает это судовладелец за рубежом и чем руководствуются товарищи из пароходства. Уж тут-то боцмана не сбить никому. Для капиталиста главное — деньги. А для нас? Для нас самое главное прежде любой прибыли — как она достанется. Ни в коем случае нельзя забывать, что мы растим нового человека, создаем новые отношения между людьми. И основой этих отношений является коллектив. Именно коллектив, а не сборище людей, зарабатывающих деньгу. Так что же? Выходит, зря потратил столько сил на то, чтобы создать коллектив на «Гряде», он, парторг, он, боцман?

Михалев спустился на нижнюю палубу, здесь ему стало чуть теплее, это еще согревали пароход не успевшие остыть котлы. Он закурил. Ехать в пароходство и требовать, чтобы экипаж коллективно перевели на новое судно? Допустим. Но новые суда дизельные. Значит, речь может идти лишь о верхней команде, а механикам, кочегарам, масленщикам придется распрощаться? Выходит, никак нельзя сохранить прежний коллектив?

Или махнуть рукой, и пусть все оно идет так, как намечено товарищами из пароходства? В самом деле, чего он будет морочить им головы со своими тремя десятками людей — подумаешь, коллектив! В пароходстве тысячи работают. И разве мало забот у руководителей: ежевесенне собирать матросов на суда, думать о графиках, о привлечении грузов, о судоремонте, о жилье и форме?

Да, но если распадется коллектив, такой, как на «Гряде», забот станет еще больше, вернее им не будет конца. Вот и получается карусель: каждую весну нанимают тысячи матросов, а к зиме они снова уходят. А почему? Да потому, что сдружиться не успели, не пришаркались один к другому. Разве это можно сделать за навигацию? Нынешний экипаж вон сколько времени пришлось сколачивать.

Он загасил папиросу, растерев ее пальцами, даже не почувствовал жара. Горящие табачинки подхватил ветер и сыпанул их на палубу. Алые искорки показались Михалеву похожими на те, которые вспыхивают, когда режут автогеном ржавую старую обшивку.

Помедлив, боцман взял вещи и стал спускаться по трапу на берег. Дошагал неторопливо до проходной и остановился, растерянно прислушиваясь к тому, что творится у него в груди: сердце колошматилось так, будто он нес многопудовую ношу.

— Ты что? — встревоженно спросил его вахтер. — Как все равно ноги тебе перебили… Заболел, что ли?

Вместо ответа Семен Семенович попробовал улыбнуться, но в глазах его было столько горя, что давний знакомец вахтер посоветовал:

— Зайди в поликлинику. На тебе же лица нет. Старуху перепугаешь. — И добавил: — Может, «скорую» вызвать?

Боцман обреченно махнул рукой и миновал проходную. Медленно, с одышкой поднялся он вдоль забора по широкой деревянной лестнице, на которую раньше досадовал из-за невысоких и частых ступеней, их надо было перешагивать через три, а тут вдруг оказалось, что они как раз под его старческий шаг. И мысли у него были, пока поднимался, такие же мелкие, сбивчивые. Все, отъездился… И тут же о другом думалось: не утащили бы с носа «Гряды» новую легость — пеньковую веревку, которую забыл прибрать в кладовую.

На здоровье Михалев никогда прежде не жаловался. По курортам и санаториям ездить нужды не было. И теперь еще при случае мог бы молодым не уступить, но остерегался. Помнил, как сказал ему капитан: «Силой-то тебя, Семеныч, бог не обидел. Но ведь как ни крути, лошадь все равно сильнее. Тебе другое нужно. Организовать, чтобы люди не болтались без дела. За всех один не сработаешь». И еще Леонтий Васильевич сказал, как он, капитан, выглядеть будет, если, не дай бог, надорвется старик. «Воздержись, Семен Семеныч, — не то попросил, не то приказал капитан. — Не конфузь меня».

Вспомнив этот разговор, вспомнив, как сегодня торопливо прощался с ним капитан, Семен Семенович подумал: видимо, впрямь всем заметно, что он нездоров и что ему, как и «Гряде», люди тоже предрекают скорый конец. Михалеву вдруг чуть не до слез стало жалко себя, померещилось: вот сейчас боль захлестнет сердце тугим тросом — и каюк.

Глава 2

Вскоре после Нового года, во время селекторной переклички, ее из Москвы проводил один из заместителей министра речного флота, произошло событие, о котором речники помнят до сих пор. Заместитель министра вдруг перебил сообщение начальника Камского пароходства о ходе судоремонта и осведомился, что там произошло у них с «Грядой» и здоров ли боцман Михалев. Начальник пароходства после некоторого замешательства доложил, что «Гряду» решено не ремонтировать, а здоровье у Михалева, очевидно, хорошее, потому что жалоб не поступало.

— Вот именно, — довольно язвительно произнес заместитель министра и повторил: — Жалоб не поступало… Это, между прочим, тоже стиль работы, уважаемые товарищи. Не лучший стиль, кстати говоря.

Все ждали, что сейчас заместитель министра разовьет тезис о стиле и методах руководства, но вместо этого он попросил начальника пароходства лично разобраться с «Грядой» и проследить, не обижают ли Семена Семеновича Михалева.

Наверное, этот непривычный, просительный тон заместителя министра, а возможно, и что-то другое оказало свое действие. Скорее всего тут сработал комплекс: просьба заместителя министра и статья в газете «Водный транспорт». Как раз в это время житель Перми в статье «Больше внимания пассажирам» писал, что летом на реке бывает полно народу, но Камское пароходство скупо предоставляет им свои услуги. Так, например, писал автор статьи, в начале июня было отказано в приобретении билетов нижнетагильским металлургам. Он спрашивал, зачем понадобилось камским речникам снимать с линии Пермь — Красновишерск пароходы со спальными местами и каютами.

Пустили вместо них теплоходы типа ОМ с сидячими местами, без буфета и ресторана, а ведь дорога не ближняя, и без пищи не обойтись.

Последнюю часть статьи напечатали черными, жирными буквами, и эти строчки особенно бросались в глаза:

Вскоре в Камск приехал старший инженер из пароходства. На «Гряду» были составлены ремонтные ведомости, скалькулирован объем работ, утверждена смета и перечислены деньги заводу. Капитана срочно вызвали в затон. Был отозван из отпуска и механик. Когда оба явились в караванку, где обычно отсиживаются капитаны зимующих в затоне судов, первым, кого они увидели, был боцман Михалев.

— Не дали погулять? — с сочувствием спросил его капитан и осудил: — Как в бирюльки играют, честное слово! То на слом, то снова в дело. Что хоть случилось-то? Ты не знаешь?

— Знаю, — скупо ответил Семен Семенович. — Как бы не прокидаться такими пароходами.

Капитан посмотрел на механика: вон оно что оказывается, Семен Семенович сработал. Но ни капитан, ни механик ничего не сказали Михалеву, очень уж просяще-настороженным был его взгляд, а в лице и движениях столько деловитой озабоченности и готовности выполнять известный обряд обновления парохода, что у них не хватило духу в чем-либо обвинить боцмана.

И он, словно поняв их мысли, повеселел, принялся — все еще, правда, излишне суетливо — перечислять, что уже им сделано, припасено, заготовлено, с кем из начальников цехов есть договоренность о присылке на «Гряду» рабочих.

Ближе к весне вообще ни о какой виноватости боцмана перед капитаном и механиком не было и речи. И тот, и другой, проплававшие не один десяток навигаций, весной испытывали знакомое и волнующее чувство ожидания встречи с рекой, чувство, которое известно лишь истому речнику, для которого пароход в рейсе — это дом, а берег — всего лишь место, где он бывает в гостях. Кроме того, пришлось походить в кадры, требовать на «Гряду» штурманов, помощников механика, рулевых, кочегаров, матросов — одним словом, всех, кто положен по штатному расписанию. К весне все командирские должности были заполнены. Не получалось только с третьим штурманом, которого еще с осени выдвинули с повышением на другое судно. Но за неделю до выхода «в кадрах» сказали, что третьим штурманом на «Гряде» будет Валерий Николаевич Немцев.

До назначения на «Гряду» Немцев ходил в той же должности на «Севастополе», одном из пассажирских теплоходов линии Москва — Пермь. Был штурман худощав, высок, длинноног. Но была у него отличительная особенность: глаза такой неистовой, неправдоподобной голубизны, что казались синтетическими. Кроме того, он иногда после вахты играл на гитаре пьесу «Гибель «Титаника», которую выучил, овладевая курсом речного училища в Горьком.

На «Севастополе» состоялось знакомство Немцева с дочерью начальника бассейнового управления пути. В то лето дочь начальника кончила десять классов, и перед экзаменами в вуз отец отправил ее в круиз на теплоходе. Возомнив себя вовсе самостоятельной и потеряв девичью бдительность, бывшая десятиклассница за две недели сдружилась с Немцевым.

Когда «Севастополь» вернулся в Пермь, отцу и матери, встречавшим дочь, было заявлено, что во время рейса она вышла замуж. Штурман Немцев тут же предстал перед тестем и тещей во всем блеске накрахмаленного белого кителя, остро отглаженных клешей и неморгающих голубых глаз.

Тесть и теща оказались людьми, которые могут смело смотреть судьбе в глаза, принимать жизнь, какая она есть. Осенью была сыграна свадьба. Друзья Валерия Немцева, прослышав о свадьбе, прочили ему быстрое продвижение по службе: тесть считался на Каме фигурой видной.

После свадьбы молодая уехала в институт, а супруг стал ходить на работу в затон, где зимовал теплоход. В марте Немцев был уличен тещей в супружеской неверности и отлучен от квартиры. Затем суд расторг их брак, и из-за этого же пришлось ему сменить и место службы.

На «Гряде» Немцева встретили в общем-то доброжелательно. На торопливом общесудовом собрании он был избран редактором стенной газеты. Должность эта, как известно, предполагает наибольшую информированность, и поэтому штурман вскоре же узнал немало сокровенного об экипаже «Гряды» и в том числе о канители, в которую все попали из-за упрямства старого боцмана. И хотя боцман ничего плохого штурману не сделал, все равно в душе Немцева шевельнулось чувство неприязни к занудливому старикану, словно бы он, боцман, виноват в том, что молодой и способный штурман с транзитного пассажирского теплохода оказался на этой коробке.

В беседе с капитаном Немцев так и выразился, мрачно добавив, что коли все неладно складывается на «Гряде», если все против выхода судна, обязательно будет какой-нибудь компот. Капитан, однако, вопреки ожиданиям третьего штурмана посоветовал ему поменьше заниматься кулинарными предсказаниями, а обратить сугубое внимание на выполнение прямых обязанностей. Немцев понял, что капитан типичный службист и явно заискивает перед боцманом, у которого где-то в министерстве сильная рука. Капитану, разумеется, он об этом говорить не стал, а мысленно пожалел его за робость.

Впрочем, он быстро утешился, потому что дел и обязанностей у третьего штурмана на «Гряде» оказалось столько же, как и на транзитном легкаче. К тому же по молодости лет Немцев обладал одним качеством, которое, к сожалению, у некоторых остается на всю жизнь: у него не было своего мнения. Стоило ему услышать от пассажиров утверждение о чем-то, как Немцев охотно становился его сторонником. Друзья по службе на «Севастополе» не раз говорили про него: случись, пассажиры перестанут что-то утверждать или, наоборот, что-то отрицать, штурман Немцев непременно зачахнет и остановится в своем культурном росте и развитии.

Видимо, поэтому штурман и опасался «Гряды». На маленьком пароходе, в небольшом экипаже, при серой местной публике, которую перевозит пароход, сразу обнаружится, что он за птица. Только этим и можно объяснить разговор, который он затеял с боцманом Михалевым сразу же после того, как на собрании штурман был избран редактором стенной газеты.

Состоялся этот разговор незадолго до выхода «Гряды» из затона.

— Про научную организацию труда у вас здесь слыхали? — осведомился штурман, когда вместе с боцманом соскабливал пожухлые белила с рубки, готовя ее к покраске.

— А как же! — отозвался боцман. — Правда, мы и раньше это делали, только не знали, что НОТом называется. Ограждение у брашпиля поставили, травматизма не будет. Козырек у рулевой рубки приделали, штурманам солнце в глаза не бьет… И нынче еще кое-что придумаем.

— Вот-вот! — Немцев фыркнул и перестал шкрябать. — Смехота! Разве в этом НОТ?! НОТ, да не тот! — Он засмеялся и взглянул на боцмана с оттенком явного превосходства. — Научная организация труда — это когда в рубке радиолокатор, компас, авторулевой. Когда прогноз погоды по радио. Понятно?

— Понятно. Но неужто сюда все это ставить? — боцман прикинулся непонимающим. Он положил скребок, вытащил пачку «Беломора», прикурил, пряча огонь в ладонях.

— Зачем сюда? — снисходительно, словно малышу-несмышленышу, сказал боцману Немцев. — Да как же без этого? Вот поэтому-то и хотели порезать «Гряду».

Михалев внимательно взглянул на штурмана. Глаза у Немцева сияли безмятежной синей пустотой. Боцман даже слегка растерялся от этой безмятежности. Он еще не знал, что стоит за ней: то ли искренняя убежденность штурмана в собственной правоте, то ли просто желание подразнить собеседника. И чтобы разобраться, боцман спросил штурмана:

— Не помнишь, раньше какие названия были у судов? — И ответил сам себе: — «Спартак», «Урицкий», «Володарский», «Степан Разин», «Память Азина». А еще раньше — «Редедя», «Борец за свободу», «Волгарь-доброволец». А теперь? Почти одни «Волго-Доны», «Дунайские», «Балтийские» или еще чище — «ОМы» с номерами. Вся разница вроде бы в цифрах.

— Верно, — согласился Немцев. — Какая разница диспетчеру? Или вот еще электронные машины будут график планировать. Им-то какое дело до названий?

— Диспетчеру или машине все равно, — возразил боцман. — А тебе-то неужели все равно? А молодому матросу тоже все равно? Тут я с тобой не согласен. Имя у парохода должно быть звонкое, понятное, чтобы им гордились.

— Политграмота, — сказал штурман и скривился. — Начали про НОТ, а сбились на другое. Что нам план делает — политучеба, извиняюсь, или техника? Да если бы у нас новое судно было, мы бы безо всяких трали-вали на сколько хочешь любой план сделали!

— Да-а, — протянул боцман и вновь взялся за скребок, — ты даешь. Видно, чему на «Севастополе» вас учили.

— Посмотрим, чему здесь научат! — сказал Немцев и засмеялся. — И вообще брось-ка, товарищ боцман, меня перевоспитывать. Этого я не люблю в натуре! С матросами такую работу надо вести, а не с комсоставом.

«Эх, ты, комсостав! — хотелось сказать боцману, но он сдержался. — Ишь, технику ему дай, и все будет в ажуре. Техника не может быть ни хорошей, ни плохой, люди превращают ее в ту или иную. Придет пора, и пароходы уйдут. Они ведь, как люди, каждому свой срок дан, а кто же радуется и торопит, чтобы человек быстрее умирал? Все должно быть естественно, всему свой черед».

Из пароходной трубы клубами валил дым. «Гряда» стояла у берега, учаленная канатом, набитым втугую, будто судно рвалось из надоевшего затона.

Солнце плавило латунные поручни мостика, растекалось по надраенной оковке ступенек, ведущих в рубку, яркими бликами лежало на свежевыкрашенной верхней палубе; в его лучах бесцветным казалось даже пламя дуги, трепетавшее перед сварщицей на носу парохода.

Возле сварщицы, отвернувшись и загородив лицо рукавицей, стоял Михалев. Лицо его, хмурое и озабоченное в эти суматошные весенние дни, сейчас светилось радостью.

Начальник электросварочного цеха ни в какую не хотел давать сварщицу на «Гряду». «Все, что было в ремонтной ведомости, цехом выполнено, — горячился начальник, — а тут еще какую-то мелочь разглядели. Так конца-краю не будет».

Михалев долго уговаривал начальника, объяснял, что трещину возле клюза нужно заварить немедленно, а то она будет увеличиваться, и в самый разгар навигации придется тратить на ремонт гораздо больше времени, чем сейчас. Начальник отказался. Боцман обозвал начальника бюрократом и ушел из цеха. На берегу затона он встретил сварщицу Галку Спиридонову. Выслушав расстроенного боцмана, Галка пообещала после обеда зайти на «Гряду» и попросила поднести туда кабель и ящик с электродами.

Боцман подождал ее, помог взобраться на «Гряду» и сноровисто очистил от старой краски палубу. Галка постукала электродом, сбивая обмазку и возбуждая дугу, устроилась поудобнее и повела багровый шов. Отвернувшись от полыхания сварки, боцман заметил, что к «Гряде», осклизаясь на оттаявшей глине, подходит высокий худущий парень в зеленом армейском бушлате. Парень поднялся по трапу и остановился возле сварщицы.

— Эй, ослепнешь! — сердито крикнул боцман, жалея недотепу, у которого потом будут болеть глаза.

Парень оглянулся, на всякий случай широко раскрыв в улыбке рот с крупными, точно тыквенные семечки, зубами.

— Ослепнешь, говорю, — повторил боцман. — Чего шляешься тут?

— Я не шляюсь, у меня направление, — ответил парень.

Галка, сбив на голову фибровый щиток, похожий на корыто, смерила пришельца быстрыми черными глазами, усмехнулась:

— Прямо из части, что ли?

— Почему это?

— Как на картинке: в бушлате, в кирзачах и с чемоданом.

— Глазастая, — похвалил парень сварщицу и хотел добавить еще что-то, но боцман перебил его, протянул руку и назвав свою фамилию и должность.

Парень достал из кармана направление и отдал боцману. Тот долго рассматривал бумажку, далеко отставив ее от глаз, а потом сказал:

— Досов, стало быть… Сергей Иванович. Раньше не плавал? Вот то-то и оно, мать честная! Присылают, понимаешь, на нашу шею.

— Чай, вообще-то научиться можно, — проокал парень, исподлобья глядя на боцмана.

— Топай за мной, капитану доложиться надо.

Сергей подхватил чемодан, оглянулся на сварщицу, хотел попрощаться, но она уже снова надвинула на лицо щиток.

Позднее Сергей сидел в носовом салоне парохода, щурясь от яркого солнца, читал устав водного транспорта. Читал усердно и спохватился, когда до конца осталось листка три. Вспомнил боцманское «не спеши!», стал глядеть в окно.

Маленький буксир вытягивал из затона плавучий кран. Ажурная стрела крана покачивалась, и Сергею подумалось, что кран похож на гуся, вразвалку идущего к воде. Снега местами на берегу не было, и темные проплешины дымились паром…

В речники Сергей Досов подался совершенно неожиданно. Вернувшись осенью после демобилизации в Мурзиху, он всю зиму помогал ремонтировать тракторы. У него еще не было точных намерений в отношении своего дальнейшего житья-бытья. Двоюродный брат отца, живший в Дзержинске, звал работать на химический завод, обещал помочь устроиться в общежитие. Мать и младший брат советовали Сергею остаться, резонно убеждая, что и в родной Мурзихе без дела он не окажется: не зря председатель прилюдно намекал, что Сергея Ивановича Досова хоть сейчас ставь бригадиром.

Родственнику, манившему в Дзержинск, Сергей ответил, что летом приедет, посмотрит, а там уж будет решать. Бригадирство в Мурзихе, откровенно говоря, не очень прельщало его: людей в колхозе не хватало, и, кроме ругани и крика, носитель этой должности в сознании Сергея больше ничем от прочих не отличался.

Его нехитрая и равнодушная истина, облеченная в слова: «начальству виднее», в сочетании с добродушным характером и застенчивостью, которую не смогла побороть даже служба в строительном батальоне, не успели еще выработать в нем четкого понимания происходящего вокруг.

Ему мог бы помочь советом отец. Сергей помнил его смутно. В войну отец ненадолго приходил в Мурзиху на побывку после ранения, сулил привезти с войны каждому из сыновей по сабле и по нагану, пусть только Сергей с братом слушаются мать и помогают ей. Крепко помнили обещанное, ждали, верили — не обманет. И мать говорила: отец надежный человек. Отца убили под Берлином. Сергей с братом горше всего плакали не от этого известия, а потому, что не получили обещанного. С той поры у Сергея и осталась настороженность к обещаниям, недоверчивая осторожность к посулам и зазывам.

Но одно дело — твои личные внутренние опасения, зароки и уверения, другое — жизнь. Если в стройбате истина «начальству виднее» в какой-то мере еще годилась, то в самостоятельной жизни Сергею вновь и вновь приходилось решать вопрос: верить или погодить. От ответа на вопрос зависела жизнь.

Перед самым вскрытием реки в Мурзихе появился вербовщик из речного пароходства. Был он невзрачен с виду: однорукий, в зеленом, гремящем, словно жесть, плаще, надетом на короткое пальто. Вербовщик обошел село, велел парням и вообще желающим собраться в клубе. Клуб в тот час был на замке, и всех пришедших вербовщик встретил на крыльце, угостил папиросами, рассказывал:

— Во-первых, на реке чем выгодно? Новые места, так скать, увидишь. Это раз. Потом заработок у нас, конечно, подходящий и харч опять же бесплатный. Колпит — коллективное питание. Это тоже выгодно, так скать. Кто не служил, во флот опять же возьмут, а не в пехоту… Все знают, морской кок равен полковнику.

Присутствующие, среди них был и Сергей, охотно курили, задумчиво слушали вербовщика.

— Весна пришла — полный вперед! И гуляй, так скать, дыши свежим воздухом. Стала река — стоп машина! Иди в затон, любое ремесло изучай, вникай!

Желающих среди мурзихинцев в ту минуту не оказалось, и вербовщик к вечеру покинул село, объяснив, что контора пассажирского агентства, куда следует обратиться, если кто захочет устроиться на пароход, находится в Камске, на Бабушкином взвозе, дом первый.

«А чего я, собственно, раскорячился? — размышлял Сергей, возвращаясь в тот вечер домой. — Ясно же говорит человек: до осени плавай, а там иди куда хочешь, если не понравится. И главное, от дома недалеко. В случае чего раз-два — и в Мурзихе».

Он представил, как будет стоять на палубе парохода, поглядывая на проплывающие мимо берега, как будет проходить мимо родного дома, а мать станет ожидать пароход и махать Сергею рукой. И люди будут говорить: смотри, везет Досовой, какого молодца вырастила, не гляди, что мужа на войне убили.

Он так и сказал об этом матери, возвратившись после встречи с вербовщиком. Мать заплакала, принялась корить его: вот мол, расти, ночей недосыпай, куска недоедай, а под старость лет одной маяться придется.

Но Сергей убедил ее, впрочем, скорее он убедил самого себя: осенью вернется, да к тому же мать осталась не одна, младший брательник с ней. И еще, если что понадобится, в любой час можно будет сообщить в Камск, и ему передадут. Для пущей убедительности он сказал матери, что сейчас на каждом пароходе есть радио. Не мог же он знать, что попадет на старое судно, которое еле удалось отстоять боцману Михалеву, и что на этом судне радиостанции нет.

На жительство Сергея определили в двухместную каюту, где обитал пожилой матрос Тежиков. У матроса было худое, узкое лицо, на котором не оставалось места для улыбки, и выпученные глаза, угрюмо смотревшие на окружающих.

Тежикова, как он рассказал Сергею, несколько лет назад списали на «Гряду» с транзитного парохода. Матрос считал, что с ним поступили несправедливо, грозился написать в Москву и на свое пребывание на местном пароходишке смотрел как на временное.

— Ставь полдиковинки! — коротко приказал он Сергею. А когда Досов нерешительно ответил, что у него нет денег, Тежиков посоветовал: — Выпроси аванс, скажи, кусать нечего. Серый ты, как пожарный рукав.

Сергей достал деньги из потайного кармана брюк и, сбегав в ларек, принес поллитровку. Тежиков сноровисто отвернул ухо у пробки и налил водку в зеленую эмалированную кружку. Выпив, крякнул:

— Тама! Ну, будем знакомы в таком разе. — С минуту он оценивающе смотрел на новичка, а потом сказал, ожесточенно скребя подбородок: — Не потребляешь? Ничего! Ты, главное, не тоскуй! Черт привык — и в аду живет.

— Да я не тоскую, — отозвался Сергей, но Тежиков перебил его:

— Пассажирочки, брат, попадаются — я те дам! В сто раз лучше, чем вон та, которая давеча лопину возле клюза заваривала. Я видел, как ты на нее вылупился.

Сергей, стараясь, чтобы Тежиков не заметил выступившей на лице краски, нагнулся, будто надо было задвинуть чемодан под койку.

Тежиков, повалившись на койку, неожиданно запел тонким, визгливым голосом:

Каюта находилась внизу, в трюме, почти на самом носу парохода. В ней было сумрачно и жарко. Под потолком, в борту, светились два круглых окошка с толстыми мутно-зелеными стеклами. «Иллюминаторы», — вспомнил Сергей название.

Над головой что-то заскрипело, заскрежетало, залязгало железом. Сергей встревоженно посмотрел на Тежикова.

— Брашпиль это пробуют, — пробурчал матрос. — Боцман старается. Каждой дыре затычка.

Грохот утих, и Сергей услышал, как за тоненькой обшивкой хлопают по борту волны. Приподнявшись на цыпочки, он потянулся к иллюминатору: волны шли от катера, тащившего настоящий двухэтажный дом. «Брандвахта № 236», — прочел Сергей.

— Глядишь? Гляди, гляди. Приглядывайся. — Тежиков убежденно посоветовал: — Матрос все должен знать… Матрос — это орел.

— И ты, что ль, орел?

Сергей вздрогнул от внезапного появления боцмана, неслышно вошедшего в каюту.

— Орел, который не летает, а куски со стола хватает! — Михалев подозрительно повел носом и спросил: — Опять, Тежиков?

— Что, что опять? — захорохорился матрос. — Ты мне наливал? Божа ты мой, вечно все шишки на Тежикова! Лезут прямо в душу!

— Понес! — Боцман махнул рукой.

— Нет, постой, — наседал Тежиков, — у тебя душа, а у меня балалайка?

— Не хочется мне для первого рейса скандал подымать, — ответил Михалев, — а то бы я тебе сыграл на этой балалайке!

вдруг дурашливо запел Тежиков и полез к боцману обниматься.

— Люблю я тебя, Семен! Ты думаешь, я не знаю, как на тебя тут все злятся? Ты им соли вон сколько насыпал на хвост-то! Ты думаешь, я не понимаю? Нет, брат, шалишь! — Он зачем-то погрозил пальцем Сергею. — Тежиков все понимает. Гармонь знает, что играет, гармонь нечего учить.

— Ладно, ладно, — утихомиривал его боцман, подталкивая к койке. — Ложись!

Тежиков лег. Боцман спросил Сергея:

— Водку ты покупал? Чтобы первый и последний раз! Понял? Иначе спишут. Пойдем на палубу, скоро отвал!

Захлебываясь паром, голосил свисток «Гряды», махали руками на берегу люди, и посуровевший Михалев истово взирал на мостик. От непривычного шума и взволнованной беготни матросов Сергею стало неуютно, он прижался спиной к стенке и смотрел, как медленно тронулись и поплыли назад цехи на берегу затона. Палуба под ногами мелко подрагивала, словно пароход старался быстрее выйти на простор.

— Пошли! — возбужденно крикнул Сергею боцман. — Как пойдем сейчас по всем пристаням, как хлынет народ, только держись! Эх, и люблю я это! Прощай, затон, до осени!

Сергей взглянул на берег: ему-то с кем прощаться? Вдоль уреза шла девушка в брезентовой спецовке. Он присмотрелся и, узнав в ней сварщицу, подумал: «От такой ослепнешь… Озорная, видать».

Одна из ближних к Камску пристаней — Рыбная Слобода. Весенняя распутица надолго отрезала ее от Камска, и поэтому пассажиров на пристани много.

Сергей стоит у трапа, проверяет билеты. Норовит спрашивать строго, басом, как велел Михалев:

— Ваш билет?

— Сейчас, дяденька, сейчас! — частит парень в зеленой стеганке, торопливо доставая билет.

— Какой я те дяденька? — конфузится Сергей.

В узком пролете пристани разноголосые крики, смех, детский плач. Озабоченный шкипер на пристани громко бьет в колокол, и пароход, уставший от шума, толчеи, ударов волн, кричит протяжно и сердито: «Уйду-у-у!» И для острастки повторяет: «У-у!»

Пассажиры поднимаются на пароход, пристань пустеет. Сейчас будет отвальный, и Сергей уберет сходни. Но вместо гудка он слышит чей-то повелительный голос:

— Боцман!

— Третий штурман кличет — Немцев, — поясняет Сергею Михалев и уходит в каюту, в двери которой прорезано маленькое окошко, как у билетной кассы.

Вскоре он возвращается.

— Будем муку грузить. Надо всех позвать, кто от вахты свободный. Заработать можно неплохо.

Прямо за пристанью — глинистый обрыв берега. С нижней палубы не видать Рыбной Слободы. Да и смотреть некогда: идет погрузка.

— Ходи, соколики! — покрикивает Михалев, стоящий наливалой — подавальщиком мешков. — Отвалим — отдохнем!

Сергей, приседая пониже, просит боцмана:

— Клади второй!

— Пупок развяжется, — ласково язвит боцман и подталкивает матроса.

Мешок за мешком. Все меньше их остается на пристани. Сергей даже жалеет: не успел показать, какой он старательный. Очередь Сергея за Тежиковым. Сейчас Тежиков подставит широкую сутулую спину, на которой даже через плотную стеганку выпирают лопатки, и, согнувшись, словно длинный гвоздь, понесет мешок. Сергей тоже нагибается, чтобы ловчей принять очередную ношу.

— Ну, чего ты, Тежиков? — слышится голос боцмана. — Бери давай!

Сергей распрямляется и видит, что Тежикова перед ним нет.

— Что я дурак, что ли, — огрызается Тежиков и отходит еще дальше в сторону, — последний мешок брать? Пусть дураки носят!

Крепко пахнет рыбой и смолой. Тоскливо кричат чайки, с размаху кидаясь в мутноватую, желтую воду. Слюдой отблескивают чешуйки воблы на палубе. Слышно, как звучно плещет в смоленый бок пристани волна да одышливо выдыхает пар насос-водогон.

«Раз… два… три», — считает удары волн Сергей и говорит:

— Я возьму!

Руки у боцмана устали поддерживать мешок, и он соглашается:

— Бери!

Сергей легко поднимается по круто наклоненному трапу на пароход. Уходя, слышит голос Тежикова:

— Ты за мануфактуру не хватай! Думаешь, боцман, так можно?

Скрылась за мысом Рыбная Слобода, шлепает плицами «Гряда», усами расходятся за кормой неторопливые волны.

— Ты сам, Серега, не понимаешь на что решился! — Боцман расстегивает ворот кителя. — Еще с бурлаков тянется: кто взвалил на себя последний мешок или ящик, тот последний человек… Вот Тежикову и не любо. Смеяться, мол, станут надо мной. А ты, в общем, молодец!

Они сидят на носу «Гряды». Шумит вода, взрезанная острым носом парохода. Смотрит Сергей на реку, покрытую пятнами ряби, похожими издали на потемневшие весенние льдины, и хочется ему сказать боцману что-то приятное, особенное. Но особенных слов он не находит и, озабоченно вздохнув, великодушно говорит:

— А может, он от слабости, Тежиков-то? У него ведь плоскостопие, его и на фронт не брали из-за этого. Он мне говорил.

— А-а! — Михалев раздраженно машет рукой. — Плоскостопие! Ум у него… — Боцман крутит пальцем возле виска, затем лезет в карман, достает пару воблин и протягивает одну Сереге: — На вот, посолонись маленько.

Они едят воблу, тщательно обсасывая косточки и плавники, оставляя напоследок плотную, радужно взблескивающую мякоть спинки.

— Плоскостопие! — не может уняться Михалев. — На фронт речников в войну не брали. Мы и так на военном положении были… Нахал он, хвастун. Рта никому не даст раскрыть: это, мол, что, вот у нас был случай. — Боцман засмеялся. — Зимой нынче мы его проучили. Расскажу как-нибудь после. — И неожиданно спросил: — Отец-то у тебя есть?

Сергей отвечает, что отец погиб в сорок пятом. В Мурзихе остались мать и брат. Вот пройдет навигация, и он на зиму тоже вернется домой.

— Ну, до этого еще дожить надо. Нечего загадывать, — говорит боцман. — Сколько воды утечет… Тут иной раз полагаешь так, а оно все наперекосяк идет.

Многое мог бы порассказать боцман Михалев и не такому желторотому матросу, как Серега Досов. Видел он пузатую, широкобедрую канонерку «Ваня № 5», на которой осенью восемнадцатого держал флаг комиссар военной флотилии Николай Маркин. Помнил, как их буксир уводил баржу с оружием из захваченного белочехами Симбирска. Слыхивал, как далеким знойным летом первого года республики схватывались на митингах речники друг с другом, до хрипоты и кулаков доказывая, что не может быть Волга нейтральной. Мог бы пойти после гражданской войны на учебу. Звали в ту пору коммунистов в учебные заведения. Не пошел. Поднимал флот, затопленный колчаковцами на Каме и Белой.

Капитанами стали его годки Сутырин, Яранцев, Леонтьев. Звали к себе, сулили должности в пароходстве. Не уходил, медлил: вот еще навигация, еще, вот сыновей на ноги поставит… Война.

В сорок втором все руководство речного флота было на Волге. Так неужели ему, Михалеву, на берегу отсиживаться? Перед самым ледоставом встретился с начальником пароходства под Сталинградом. Срочное задание: отвести землечерпалку «Волжскую-26» под Камышин. Начальник пароходства, он теперь в замах у министра ходит, тогда сказал Михалеву (знакомы были еще с давней плавательской практики): «Машина нам пригодится, Семен Семенович!» Пригодилась. Первой начала выемку грунта на Волго-Доне.

И хотя не дослужился до высоких должностей боцман Михалев, он считал, что прожил свои годы не зря.

Сколько таких, как этот новичок Серега Досов, прошло через его руки! Да зайди боцман, к примеру, на любой пароход, хоть на Волге, хоть на Каме, его сейчас признают как родного. И опять же другое дело: молодежь на новые суда задорится, от старых посудин нос воротит. На иголки резать? Не пробросаться бы. Худо ли, если «Гряда» каждую навигацию чистую прибыль дает государству? Подлатают ее зимой, по весне свежий колер наведут — затраты в грош, а осенью выручку подсчитают — не хуже, чем у иного транзитного легкача.

Нет, Михалев цену себе и своей «Гряде» знает. Он уверен: непременно бы на такие суда побольше надо молодых матросов посылать, пусть видят, с чего речной флот начинался. Не зря же до сих пор в мореходных училищах с парусников начинают обучать. Полюби нас грязными, а чистенькими — любой готов! И уж коли с такой «Гряды» не убежит новичок, значит, на всю жизнь водник.

Никто не спорил на этот счет с Михалевым. В чем-то он был прав. Но доводы Михалева были уязвимыми.

Как ни старался боцман навести лоск, не жалея шпаклевки, белил, сурика и кузбасского лака, очень уж невзрачно выглядела «Гряда». Особенно эта невзрачность бросалась в глаза, когда встречался «Гряде» трехпалубный, с высоким обтекаемым форштевнем и крейсерской кормой дизель-электроход скорой линии.

Облаком возникал он над струящимся маревом водохранилища — белый, с плавными обводами надстроек, с могучим низким рыком тифона и ярчайшей импульсной отмашкой. «Гряда», будто стеснительный, зажившийся на белом свете бедный родственник, покорно отваливала с фарватера. Взмахи флага — отмашки с нее казались похожими на робкие, прощальные знаки при расставании. И голос «Гряды» — до мерцающего сияния начищенный латунный свисток, окутанный кипенно-белыми клубами пара, брызгающий конденсатом, — разве не казался он шепелявым по сравнению с басовитым, содрогающим ревом дизель-электрохода?

И покривил бы душой старый боцман, если бы не сознался, что любуется крылатыми теплоходами. «Ракета» — так звали суда на подводных крыльях — бесшумно и внезапно возникала на горизонте. И вот уже виден ее вздыбленный нос, уже мелькает отмашка — и мимо! Мимо будто остановившейся от неожиданности «Гряды». Мимо крутолобых берегов. Мимо рыбаков, чьи лодки покачиваются на зыби, поднятой колесами «Гряды». Обдаст гулом мощных двигателей, шлепнет по борту беззвучными, еле заметными волнами и скроется вдали, унося за собой шлейф брызг и пены. «Гряде» четыре часа нужно наверстывать этот путь, что промчится за час «Ракета». Можно ли сравнивать?

Можно, уверен боцман. Без их «Гряды» не появиться бы и «Ракете». Наверное, и сам Ростислав Алексеев, который на реку эти суда выпустил, катался на колесниках. Пусть не на их пароходе. В Горьком «Буй», а он ничем не лучше «Гряды» — боцману известно.

Так что пусть не кичатся эти, которые на «Ракетах». Уха тем лучше, когда в ней больше всякой разной рыбы бывает. Так и тут: выбирай, товарищ пассажир, на свой вкус. Торопишься — валяй на «Ракете». Есть время от сутолоки и спешки отдохнуть — милости просим к нам на «Гряду»!

Тут все увидишь. Хочешь — в салоне посиди, если ветра боишься. Не страшен ветер — стой на палубе или в плетеную качалку садись, дремли на солнышке, радуйся теплу и свету, слушай, как шипит вода, взрезанная носом «Гряды». Смотри, как покачиваются пирамидки бакенов. Посчастливится — увидишь, как промчится стайка уток, низко прижимаясь к воде. За рыбаком на лодке, которая почти рядом проходит, последи — вдруг пофартит, вытянет при тебе рыбину. Взблеснет серебром в подсачке чужая добыча, знаешь, не хлебать тебе той ухи, а все равно сделается азартно и весело. И дашь себе зарок: в ближайшую субботу пойти на рыбалку, потешиться пусть не такой крупной, но зато своей собственной удачей.

И вот уже схлынула с души суета, вольно дышится влажным, без пыли и сору воздухом. И глаза твои тоже становятся словно зорче. Замечаешь, как табунятся облака, какая яркая зелень у лесов, как вдали набегают на заплеск волны, чудится — слышен даже шум гальки на берегу. И ты вздыхаешь от радости, и хочется тебе жить и жить. Вдыхать аромат подсыхающего разнотравья. Смотреть, как медленно розовеют облака, тянутся к закатному зареву, словно бы хотят погреться.

Все в эти предзакатные часы исполнено значения и серьезности. И пассажиры понимают это. Стихает гомон, взвизги гармошки, девичий смех и гогот парней. И только слышно, как натруженно и гулко работает старенькая машина — компаунд «Гряды» да частят-торопятся тяжеленные гребные колеса парохода…

В один из таких вечеров — дело было прошлой осенью — боцман Михалев увидел на носу «Гряды», возле брашпиля, женщину. Он рассердился — не видит, написано: «Посторонним вход запрещен». Тут среди кнехтов, киповых планок и якорных цепей его хозяйство: полосатые наметки, бухты цинковых тросов, мотки веревочных легостей, спасательные круги. А эта вошла и сидит, уткнув лицо в ладони. Боцман уже приготовился зыкнуть на женщину, но она обернулась, и он узнал затонскую сварщицу Галку Спиридонову. Она была в светлом, с какими-то пестрыми цветками платье, в темном полушалке. Возле нее стоял небольшой коричневый чемодан.

— Ты чего тут? — спросил Михалев, поздоровавшись с Галкой за руку, как обычно, когда она работала на «Гряде». — Я и не заметил, где села. Правда, тебя не узнаешь. Все больше в робе видел.

Галка сказала, что села она в Рыбной Слободе. На «Ракету» опоздала, да, впрочем, и спешить ей особенно некуда, завтра выходной. И вообще…

Тут она заплакала, приговаривая, точно стыдясь своих слез:

— Я сейчас, дядя Семен, я сейчас…

Этому извиняющемуся тону боцман изумился, полез за сигаретами.

— Да ты что? Обидел, что ли, кто?

— Маму схоронила, — Галка всхлипнула и снова закрыла лицо руками.

— Да-а… — Боцман вздохнул и подумал, что никогда и никто, наверное, не придумает слов, которые могут утешить человека, потерявшего мать. И что он может сказать сейчас девушке, если не знает ни ее мыслей, ни вообще, что за человек Галка Спиридонова?

Зубастая? Значит, знает цену себе, да и среди котельщиков нельзя быть иной. Люди-то они хорошие, да с железом дело имеют, деликатности не жди, невольно станешь зубастой. И он, Михалев, тоже хорош. Чуть что — Галочка, помоги! А ушла с судна, и думать о ней забыл. Сколько раз сулил воблы привезти, яблок из Камского Устья. Действительно, когда просишь — города сулишь, а получишь — деревеньки жалко.

Отругав себя, боцман сказал:

— Может, в каюту ко мне пойдешь? Возьми ключ. Я мешать не стану. Ляг, отдохни. До Камска-то еще долго. Да и холодно стало. Пойдем!

Боцман наклонился, хотел взять чемодан, но Галка придвинула багаж к себе.

— Спасибо, дядя Семен! Ты только не ругайся, что я тут уселась. Чай, я не посторонняя.

Она опять всхлипнула, отмахнулась рукой, как бы прогоняя боцмана, и он, виновато и беспомощно потоптавшись, ушел, осторожно прикрыв решетчатую дверку, преграждавшую вход на нос судна.

Семен Семенович встал возле борта, облокотился на поручень, загляделся на переливчатый, золотом взблескивающий на темной воде огонек из иллюминатора.

«Вот так же, — подумалось ему, — когда-то скажут и обо мне: «Папу схоронили». Приедут сыновья с невестками и внуками. Будут вздыхать, смаргивать слезы, глядя на его пожелтевшее, с запавшими глазами лицо. Потом его понесут из клуба речников, а «Гряда» будет идти тихим ходом вдоль берега и надрывать душу протяжными свистками, как было, когда позапрошлым летом хоронили капитана с «Олонки».

Но тут боцман вспомнил о Галке и пристыдил себя: черт старый! Что-то когда-то будет, а тут у них на пароходе едет человек со своим горем, а он о себе тужит. Семен Семенович поднялся на мостик, на вахте был капитан, рассказал ему о Галкином горе. В рубке, где и без того тихо, стало еще тише. Только изредка погромыхивала цепь в рулевой колонке, когда перекатывали штурвал, да сипло вырывался пар из плохо подтянутых сальников изношенной рулевой машины. Капитан завздыхал, закурил, угостил боцмана и рулевого.

— А что сделаешь, Семен Семенович? — сказал капитан. — Все там будем, только не в одно время. Ты-то что предлагаешь?

— Сходить бы тебе к председателю завкома. Или вместе пойдем. Пусть ей путевку в дом отдыха дадут. Или еще что-нибудь. Помочь надо.

Про путевку капитан ответил, что и без ходатайства небось на заводе подумали. А что еще сделать, он не знает. Как тут поможешь?

И хотя капитан, в сущности, был прав: не сухари работают в завкоме, Михалеву стало обидно. Раздосадованный, он ушел из рубки, спустился на нижнюю палубу.

В пролете толпились пассажиры, подвыпивший парень лез без очереди к буфетному окну, его отталкивали. Все было как всегда, и случись это не сегодня, прошел бы Михалев прямо к себе в каюту. Но тут при мысли о том, что рядом сидит и плачет Галка, а он ничем не может ей помочь, боцман вдруг вспылил и стал оттаскивать нахала от буфета. На крик боцмана прибежали двое вахтенных матросов, скрутили парня. Впрочем, тот и не думал сопротивляться, а только улыбался и говорил:

— Тихо, папаня! Чапай думать будет!

Боцман яростно и громко сказал этому парню, хотелось, чтобы слышали все:

— Совести у вас нет! Ясно? Совесть надо иметь. По-человечески надо. Понятно?

Парень взматывал головой, у него кривилось лицо, он морщился: матросы больно держали его за руки. И уже давно угомонилась очередь, а Михалев не мог успокоиться, Кто-то крикнул издали, от машинного фонаря:

— Чего человека мучаете? Чего тут старый хрыч раскомандовался?

И тогда злость боцмана перекинулась на матросов.

— Да отпустите его! — приказал он. — Чего вцепились? Скоро пристань, а у вас на палубе черт ногу сломит!

Матросы отпустили парня, переглянулись с усмешкой, как показалось Михалеву, от этого он вспылил еще больше. Матросы проворно вытащили из-за створки дверей швабру, ведро, один ловко зачерпнул воду из-за борта, — начали приборку. И боцман оценил их деликатность: перечить не стали, хотя, он знал, палубу скатывали всего час назад.

— Вот это другое дело, — похвалил он и ушел из пролета на нос. Там было уже темно, и лишь смутно белело платье Галки, все так же сидевшей за решетчатой дверкой, на которой была укреплена невидимая в темноте строгая табличка: «Посторонним вход запрещен».

Глава 3

У «Гряды» узкий длинный корпус, отбитый красной линией на уровне воды, белая двухъярусная надстройка с полукруглыми заплатами колесного кожуха посредине, высоченная, с черной полосой труба. Иные жители прибрежных сел успели состариться, умереть, а «Гряда» все так же шлепала плицами, появляясь весной на реке вместе с последними льдинами и уходя осенью в затон, когда шло сало. И мало кто представлял, как достается «Гряде» долговечность, а особенно нынешняя навигация…

Ранним утром Галку Спиридонову с нарочным вызвали в затон: на «Гряде» течь в дымогарных трубках котла.

— Работнички! — ругается невыспавшаяся Галка, перетаскивая с берега кабель и ящик с электродами. — Не успели месяц проплавать, снова в затон. — Заметив на палубе боцмана Михалева и Сергея, она насмешливо здоровается: — Доброе утро! Не на зимний ли отстой собрались?

Боцман глухо бормочет:

— Кому доброе, а кому нет!

С Галкой боцману препираться не хочется; сейчас от нее зависит, как скоро уйдет «Гряда» из затона. На язвительность намека можно и не обращать внимания, но надо же на ком-то сорвать досаду из-за аварии? Боцман сердито ворчит на Сергея:

— Спишь, ленивой матери сын! Помоги человеку.

Сергей поспешно хватает ящик с электродами, несет его следом за Галкой. За сварщицей ужом извивается кабель. Злость у Галки прошла, и ей даже делается жалко парня, ни за что обиженного Михалевым.

— Иди-ка! — зовет она Сергея, прежде чем спуститься в котельное отделение. Сергей наклоняется к ней. — Ты знаешь, какая самая длинная снасть на судне? — Галка оглядывается на Михалева. — Язык у боцмана.

Сергей сконфуженно улыбается и тоже оглядывается. Но боцману не до них: заметил покосившуюся дверь машинного фонаря, головой покачивает, примеряется, наверное, как ловчее исправить.

Галка, видимо, поняв Сергея, миролюбиво добавляет:

— Это так вообще говорят. Фольклор.

— Я знаю, — Сергей улыбается. Но в этот момент Галка дергает его за козырек фуражки. Фуражка налезает на глаза, а когда Сергей снимает фуражку, сварщицы рядом уже нет: она спускается в пышущее жаром котельное отделение.

— Оторва! — Сергей косит глазом на боцмана: неужели видел?

Боцман хохочет и подходит к Сергею:

— Понял? Не приставать и не чалиться! Ты-то что! Самого капитана, понимаешь, Леонтия Васильевича отбрила раз. Тот, конечно, расстроимшись был, стал родителей упоминать при ней. А она про партком ему. И капитан сразу — полный назад! А так девка что надо!

На палубе пусто: пассажиров высадили, они-то и знать не знали, что еле доплюхали до Камска. Зато, наверное, те, кто ждет на пристани, будут клясть, если пароход опоздает.

Из трюма поднимается Тежиков. Лицо его помято, в волосах запуталось перо, тельняшка неряшливо заправлена в брюки. Шаркая галошами, обутыми на босу ногу, он пробирается на корму. Заметив боцмана и Сергея, стоящих возле входа в котельное, он подходит к ним и заглядывает вниз, туда, где полыхает пламя сварки.

— Скоро? — спрашивает он у боцмана и, не дождавшись ответа, кричит вниз: — Эй, ты, ковыряло затонское, скоро?

В котельном шумно: гудит форсунка в одном из котлов, шипит пар, с треском плещется пламя сварки, окутывая Галку клубами дыма. Поэтому внизу, как предполагает Сергей, крики Тежикова не слышны. Но зачем человеку-то мешать? Срывающимся голосом он говорит:

— Тежиков, перестань! Не тронь ее лучше!

— Што-о? — удивленно тянет Тежиков. — Да ты кто такой?

Кулаки у Сергея сжаты. Боцман всовывается плечом между матросами и укоризненно произносит:

— Не авраль, Тежиков! Правильно тебе сказано: не тронь. Давай, давай! — Михалев легонько подталкивает матроса.

— А чего он, понимаешь, свою капрызность выставляет! — бубнит Тежиков, шлепая по палубе галошами. — Если девка нравится, так бы и говорил, а то — не тронь!

Сергей разжимает кулаки и с облегчением вздыхает. Он не видит, что сзади стоит Галка, которая слышала крик Тежикова, слышала и перебранку, но не могла оторваться от работы, а вот сейчас поднялась на палубу и смотрит, как боцман уводит матроса.

В один из июльских рейсов на «Гряду» сел инструктор баскомфлота. Он сообщил капитану, что сейчас на всех судах пароходства проводятся встречи молодых матросов с ветеранами речного флота. Наверное, будет неплохо, если такое мероприятие провести и на «Гряде». Капитан одобрил, сказав, что ветеранов у них двое: боцман, он же парторг, и беспартийный матрос Тежиков.

— Вот и отлично. — Инструктор закивал. — Я полагаю, матрос лучше подойдет в данном случае. Знаете, менее казенно получится. Не так ли?

— Как хотите, — капитан пожал плечами. — Пусть будет Тежиков.

Инструктор попросил, чтобы перед началом встречи в красный уголок позвали ветерана. Капитан пообещал и ушел на мостик, велев вахтенному матросу прислать Тежикова в красный уголок.

Тежиков вначале опасался, что неизвестный начальник будет корить за пьянку. Поэтому готов был охотно покаяться в своих грехах и заверить честным словом, что впредь капельки не возьмет в рот. И при этом надо сослаться на пережитки проклятого прошлого. Однако инструктор, молодой, начинающий полнеть мужчина, в белом чесучовом кителе, в огромной белой фуражке с крабом, повел речь о другом:

— Нужно своими словами рассказать о вашем жизненном пути, богатом впечатлениями и событиями.

«Ага, не за пьянку!» — обрадовался Тежиков, поглядывая на серьезного начальника, от которого крепко пахло духами, словно в каюте первого класса.

— О традициях бы рассказали молодежи, — наставлял Тежикова инструктор. — Как до революции лямку тянули речники, как на хозяйских судах спину гнули. На этом молодых матросов воспитывать надо. Согласны со мной?

— А как же?

— Добро! — решил инструктор и дружелюбно коснулся плеча Тежикова. — Тогда через полчаса и проведем встречу молодых матросов с вами. Распорядитесь, пожалуйста! — попросил он Тежикова, угостив сигаретой.

Тежиков поблагодарил, обошел каюты, успев на ходу «остограммиться» у буфетчицы, и возвратился, покуривая.

В красном уголке уже сидели человек шесть матросов и третий штурман Немцев, которому капитан поручил присутствовать от имени комсостава. Тежикову велели сесть в передний угол, рядом с инструктором. Инструктор встал и объявил встречу с ветераном открытой. Тежиков поднялся, подмигнул Сереге Досову, пялившему на него глаза, откашлялся, пригладил волосы.

— Значит, так. — Он умолк и спросил инструктора: — Можно начинать? — Инструктор кивнул. — Ну, тогда ладно. Пришел я на «Азалию», это буксир был у Бугрова такой. Скачиваю раз водой обносы, слышу, зовут. Обернулся — капитан. «Эй, молодец, подь сюда!» Подхожу. Веселый капитан-то, на газах, значит, по-нашему. «Лапы у носового якоря наточил?» — «Нет», — отвечаю. «Ты что же, судачья башка?» Поманил масленщика, командует: «Принесь живо подпилок!»

Подминают колеса текучие камские версты, подрагивает палуба в красном уголке «Гряды», позвякивает крышка кувшина на столе, кивает инструктор в лад словам Тежикова, смотрит на притихших молодых матросов повлажневшими от взволнованности глазами.

— Да-а… Принесли подпилок, полез я на якорь, а он над водой. Страшно сделалось. А куда денешься? Обхватил ногами, приладился и айда лапу натачивать. И про боязнь забыл. Оглянулся, матросы на носу стоят, ржут. Понял: надо мной. Обозлился, чуть в воду не упал.

— Вот, товарищи, как измывались над матросами в прежнее время, — пояснил инструктор и обвел всех блестящими темными глазами. — Все это кануло в безвозвратное прошлое. Теперь все по-иному. Не правда ли?

Молодые матросы закивали. Теперь у них так, действительно, не делают. Вон когда пришел Серега Досов, его заставили кнехты осаживать кувалдой: дескать, оттого, что на них наматывают трос при швартовке, кнехты вытянулись. Минут десять буздал парень кувалдой по стальным тумбам, пока не прибежал боцман и не пристыдил насмешников. А вот лапы у якоря, нет, не заставляют точить.

В красном уголке стало весело.

— Продолжайте, товарищ! — попросил инструктор ухмылявшегося Тежикова, который, кстати говоря, и подучил молодых матросов «покупке» новичка.

Тежиков деликатно откашлялся в кулак.

— Больше я, конечно, лапы не точил. Зато донял меня капитан самоваром. До десятка разов в день заставлял, чтобы ставил, вот как! То перекипятил, то не свистит, то вода нефтью пахнет… Вот до чего измывался! Поверите — нет, я и сейчас не могу на самовар спокойно глядеть, душу воротит.

— Чай не водка, много не выпьешь! — подал кто-то реплику, и все засмеялись. Инструктор призвал к порядку, постучав по кувшину карандашом.

— А так чего же? — Тежиков нахмурился. — Жили ничего. Бывало, прибежишь в Астрахань, куль воблы купишь, тогда все больше кулями продавали, балыка осетрового, икорки черной, а где-нибудь возле Нижнего продашь. Ну, как говорится, сыт, пьян и никому не должен! Вот раз, я помню, очень большой калым…

— Минуточку, минуточку, — спохватился представитель бассейнового комитета, — давайте ближе к теме нашей встречи. — Он развернул газету, попросил Тежикова присесть и стал читать вслух.

Тежиков не вытерпел, взмолился, чтобы его отпустили на вахту. Инструктор пожал Тежикову руку и сказал, что желает ему доброго здоровья, успехов и счастья в личной жизни. И еще, что он непременно напишет об этой встрече в бассейновую газету.

Вскоре инструктор отпустил и остальных матросов. Явно ожидая похвалы, он спросил штурмана Немцева, просидевшего всю встречу с весьма хмурым и недовольным видом, как находит Немцев нынешнее мероприятие. Штурман помолчал, закурил сигарету.

— Если по совести, для формы все это.

— То есть? — изумился инструктор. — Несерьезное заявление, товарищ Немцев! Вот уж не ожидал от вас, — с обидой сказал он и зашагал по красному уголку. — Недооценка важности воспитательной работы, это знаете…

— Не на Тежикове надо воспитывать.

— Нет, позвольте! — Инструктор предостерегающе вскинул руку. — Он рядовой матрос. Такси же, как эти простые парни. Им он ближе, чем парторг. Михалев все-таки руководитель, боцман. Матросы привыкли видеть в нем человека, который по обязанности воспитывает их. А это, заметьте, снижает действенность мероприятия. Надо же диалектически рассуждать.

— Не вижу никакой диалектики. — Штурман поднялся из-за стола, надел фуражку. — И нечего подводить теоретическую базу под всякую ахинею. За Михалева любой матрос в воду кинется. Хотите знать, почему?

— Ну-ну? — Инструктор встал и подошел к окну, куда поманил его штурман. Инструктор увидел на носу «Гряды» боцмана. Михалев обматывал стальной трос пеньковой прядью.

— Клетнюет, — пояснил Немцев, — пенькой обматывает, чтобы руку матрос не поранил, когда швартовые подавать будет. Видите, как старается? А вот если капитан увидит, нагоняй будет боцману.

— За что? — недоверчиво спросил инструктор. — Это же борьба с травматизмом на производстве!

— Верно, — согласился штурман, — как парторг он за это отвечает. А как боцман он отвечает за то, чтобы каждый матрос делал свое дело. Пока мы тут заседали, боцман сделал то, что положено делать молодым матросам. Для них это практика, а он их ее лишил. Вот и может ему попасть за это.

— Зачем же он? — Инструктор нахмурился. — Пусть бы после встречи матросы сделали эту работу.

Штурман взглянул на часы.

— Некогда уже. Скоро пристань. Вы ведь здесь, кажется, пересаживаться хотели?

— Непременно. — Инструктор заторопился и надел ослепительно белую фуражку. Испытующе поглядывая на Немцева, он несколько сконфуженным тоном произнес: — Знаете, мне до баскомфлота с рекой иметь дело не приходилось, а тут столько нового, специфичного.

— Кстати, — Немцев, пряча улыбку, посоветовал: — Если окончательно хотите убедиться, посмотрите, чем занимается Тежиков. Наверняка спит.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Он в моей вахте, а нам заступать еще через два часа. Он вас обманул, когда давеча отпрашивался.

— А что же вы не пресекли? — обиженно сказал инструктор и направился к выходу из красного уголка.

Немцев вышел следом за инструктором. Толпа пассажиров разделила их. Немцев не стал пробираться к инструктору, а просто издали помахал ему. Он нарочно не подошел к пролету: возле пристани стоял «Севастополь»…

Пока шли первые рейсы «Гряды», пока Немцев знакомился с людьми, короче говоря, вырабатывал тот ритм, который есть в каждой работе и который позволяет выполнять ее с наименьшими затратами сил, ему было недосуг заниматься сравнениями «Гряды» и «Севастополя». Но когда прошло около двух месяцев и ритм выработался, Немцев снова почувствовал прилив обиды за то, что очутился на «Гряде».

Не нравилось ему все: и деятельная суетливость боцмана, который (черт бы его побрал!) вытащил эту «Гряду» из затона, и скаредность пассажиров, которые, если даже возьмут билет в каюту, отказываются от постельного белья, чтобы не тратить рублевку. Ни тебе умных разговоров, ни увлекательных выпивок, совсем не то, что было на теплоходе.

Память помимо его воли рисовала ему прошлое в самых радужных расцветках. То он видел себя на причале в Химках, то вдруг вспоминался ему восторженный женский взгляд, когда теплоход подходил к дебаркадеру в Горьком, а штурман стоял на левом крыле мостика и слова его команды громыхали в судовых динамиках… А здесь что за пристани: Лаишев, Рыбная Слобода, Чистополь, все те же дряхлые баржонки-дебаркадеры, все те же знакомые лица шкиперов.

Эх ты, скорый дизель-электроход «Севастополь»! Разве сравнить прежнюю жизнь на тебе и эту, нынешнюю, на «Гряде»? Крутишься как белка, а душу отвести не с кем, нет ни интересных пассажиров, в команде ни одного путного человека. Капитан? У него в речах одно: что ни делается, все к лучшему. Очень удобная позиция, в первую очередь для начальства. Таких начальство любит: не строптивый, послушный. Да и сам капитан приварок имеет от такой позиции: когда Немцев попытался поворчать, что вот-де, какую свинью подсунул боцман экипажу «Гряды», капитан сказал, что это на пользу, пароходство теперь будет чувствовать себя виноватым перед ними, а значит, и работу хорошую подыщут.

У штурманов свое: продержаться навигацию, а зимой выпускные экзамены в техникуме и непременно новые назначения. Для них даже еще лучше, что «Гряду» выпустили из затона, они ее знают, работать на ней привычнее, а зимой все равно они уйдут.

Не с матросами же заводить Немцеву дружбу. Кто знает, чем еще это обернется. Скажут, дешевый авторитет зарабатывает штурман или, что тоже не исключено, вот, мол, какой у него уровень: ни с кем из комсостава не дружит, а с матросами — пожалуйста.

Откровенно говоря, и матросы-то неинтересные. Один Тежиков. Все валиком норовит: день прожил, и слава богу. Другой — Серега Досов. От этого еще навозом пахнет, только что из борозды. Чуть что — смотрит, словно баран на новые ворота. Остальные матросы тоже рядовые товарищи. То ли дело на «Севастополе»…

Погруженный в воспоминания о прежней красивой жизни, Немцев прослыл на «Гряде» человеком высокомерным и замкнутым, что, конечно, не способствовало сближению его с сослуживцами. Но вскоре на «Гряде» произошло событие, которое несколько изменило мрачные взгляды штурмана Немцева на жизнь.

Однажды Сергей Досов застал своего соседа по каюте за необычным занятием. Тежиков сидел за столом, на котором лежали листки из ученической тетради, и что-то писал.

— Слышь-ка, — Тежиков обернулся к Сергею. — Как писать в слове «расчет»: два раза «сэ» или один?

— А ты чего, расчет просишь, что ли? — полюбопытствовал Сергей, объяснив, что писать следует одну букву.

— Что это? — Тежиков обиженно засопел. — С какой стати? Мне и здесь не кисло. Думаешь, на вас одних, что ли, флот держится? Ни хрена подобного! Да я, если хочешь знать, всем вам нос утру!

— Ну-ну, — добродушно сказал Сергей, с любопытством поглядывая на Тежикова: вроде бы трезвый, чего же раскипятился?

— Расчет, — не унимался Тежиков, — скажет тоже! Хочешь знать, я вовсе рацпредложение пишу.

— Чего-о? — Сергей привстал на койке и засмеялся. — Да ты и к машине-то не знаешь, с какой стороны подойти. Для тебя что шатун, что кривошип. Рационализатор!

— Ты погоди ржать-то, — серьезно сказал Тежиков. — Я не по машине, а по другому делу. Я, брат, такое придумал, ахнут все. Я только вот не знаю, как это на бумаге написать. — В голосе у Тежикова было такое искреннее отчаяние, что Сергей перестал смеяться.

— Покажи, — попросил он и потянулся к листкам.

— Ничего я не написал, — Тежиков сокрушенно вздохнул. — Я же всего две группы прошел, а ты ржешь. Я виноват, что при царе родился? Это вам все как на блюдечке принесли.

— Ну, ладно, ладно, — пристыженно сказал Сергей, почувствовав в словах матроса укор за свои семь классов и училище механизации, которое окончил перед армией. — Ты мне так расскажи.

По словам Тежикова, рацпредложение состояло в следующем. Он давно приметил, что большие самоходки в узкостях вначале тянут за собой воду, а как пройдут, вода прибывает. И еще он знает, если ребенка, к примеру, кладут в таз, вода из таза выплескивается, ровно больше ее делается. Так вот, если настроить больших пароходов и самоходок да пустить их в реку, значит, воды в ней сразу прибавится. И не нужно тогда никаких землечерпалок, не будут страшны перекаты и отмели. Вот он и хочет написать, чтобы строили отныне только большущие суда, получится выгода и экономия.

— Да-а, — ошарашенно произнес Сергей, когда Тежиков кончил свой косноязычный и сбивчивый рассказ. Он живо представил себе, как льется вода из шайки, если забраться в нее. Видывал он, и как заливает заплеск, когда мимо проходит самоходка или огромный транзитный теплоход. Выходит, Тежиков все говорит правильно. Вот тебе и выпивоха!

— Давай бумагу, — решительно сказал Сергей и уселся на стол. — Сейчас мы с тобой все это нарисуем. Вот у нас, значит, река. Тут пароход.

— Самоходка, — поправил Тежиков, — она больше. Большущие надо, в этом главное.

— Ладно, — согласился Сергей и озабоченно наморщил лоб. — Теперь вспомним закон Архимеда. — Он поднял глаза к потолку и забормотал: — На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила… Тьфу, черт, забыл!

— Ты не торопись, торопиться-то некуда, — возбужденно сказал Тежиков и попросил Сергея: — Ты хорошенько вспоминай!

Сергей опять принялся негромко бормотать преподанный еще в семилетке и до этой поры не понадобившийся закон. Он никак не мог сосредоточиться: лезли в голову мысли о недогадливых ученых, о растяпистом с виду Тежикове, который — вот тебе на! — опередил их всех, мешало бормотание самого изобретателя, сулившего поделиться с Серегой деньгами, когда предложение примут. И вот он вдруг подумал: а откуда же возьмется лишняя вода? Ведь пароход вытеснит воду временно, а вообще-то ее остается столько же, сколько и было. Поэтому-то, как только судно пройдет, река снова входит в берега, и никакой прибыли нет и в помине.

Он растерянно посмотрел на Тежикова.

— Ну чего же ты? — участливо спросил матрос. — Может, за пол-литром сбегать? — Он с надеждой посмотрел на Сергея. — Примем по лампадке, быстрей напишешь.

— Да не в этом дело. — Сергей встал. — Чепуховину ты сморозил, а я поверил. Вода-то откуда берется? Да потому, что пароход ее вытесняет, вот и все. А сколько ее было, столько и останется. Умора с тобой, честное слово!

— Не хочешь, стало быть, писать? — обиделся Тежиков. — Так и скажи. — Он сгреб со стола листки и спрятал их в карман. — Без сопливых обойдусь! Присунешься! Тежиков еще вам всем покажет!

— Давай, давай! — Сергей фыркнул. — На вахту не опоздай, а то тебе боцман покажет!

— Шел бы ты со своим боцманом, — начал было Тежиков, но, взглянув на будильник, торопливо облачился в старенький бумажный китель, натянул мятую фуражку и вышел из каюты.

«А может, он меня разыграл?» — подумалось Сергею. От этой мысли ему расхотелось спать, хотя до вахты было еще порядочно. Он представил, как Тежиков стоит где-нибудь сейчас в пролете и треплется, смешит вахтенных: вот, мол, опять купил этого лопоухого. Матросы, наверное, хохочут, а глядя на них, и пассажиры улыбаются, интересуются. Не дай бог, кто-нибудь из мурзихинских тут, пойдет звон по всему селу.

«Пойду посмотрю, — решился Сергей, — при мне небось посовестится трепаться. А то и я в случае чего могу рассказать, как его разыграл». И он заулыбался, вспомнив, как однажды Тежиков битый час с разинутым ртом слушал рассказы его, Сергея, о рыбацкой жизни. О том, как сомы высасывают молоко, когда в жару коровы заходят в реку, как кричат белуги по ночам и как каспийская селедка режет костистым брюхом любую рыбу, попавшуюся ей в пору икромета.

Пока он поднимался на палубу, раздался гудок.

«Гряда» подходила к пристани. В пролете загомонили пассажиры. Впереди них стоял Тежиков, разбирая канат.

На палубе зажгли лампочки. Из рубки на крыло мостика вышел штурман Немцев. Нагнувшись к переговорной трубке, штурман скомандовал. Колеса «Гряды» на секунду замерли, а потом заработали на задний ход. До пристани осталось несколько метров, когда Немцев отчаянно крикнул:

— Вахтенный, кранцы опусти! Кранцы!

Тежиков выскочил на обнос и, держась рукой за поручни, поднял плечом кранец — толстое бревно, подвешенное одним концом к надстройке, ссунул его. Заторопившись к другому кранцу, он поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, свалился за борт в густую, дегтярную воду.

Через мгновение он вынырнул, ошалело мотая головой. Течение, быстрое и верткое в узком пространстве между бортами судна и пристани, затянуло его под колесо «Гряды». Одна из плиц медленно, словно нехотя, ударила Тежикова по голове, и он скрылся под водой.

Сергей, стоявший в толпе на палубе, вздрогнул от истошного женского крика. Он увидел, как в воздухе мелькнуло несколько спасательных кругов. Боцман, расталкивая пассажиров, с багром в руках пробирался на корму.

«Не успеет», — подумал Сергей и, еще сам не понимая, что делает, прыгнул за борт.

Глава 4

Река, точно жизнь, течет по своим законам. Весеннее торопливое водополье сменяется меженью, средолетьем, самой рабочей порой для реки. В межень река бессонна. Ей нельзя уставать. Так борется в страду с усталостью много живший, заботливый человек, который знает цену урочному часу.

Глянешь в межень с горы на реку, будто ребра от натуги проступили: обнажились песчаные, добела отмытые косы и заструги по берегам.

Меженной порой Кама ласковая, спокойная, словно понимает: доверены ей горы всяких нужных товаров, по ней сплавляют лес, везут в самоходках соль и хлеб, нефть и гравий. Она нежит и ласкает тех, кто любуется ею на битком набитых туристских лайнерах, на «Ракетах» и «Метеорах». И пожалуй, не найти среди этих тысяч, кто не запомнил бы величавый бег Камы вдоль песчаных берегов, осиянные солнцем плесы, мелкую тугую рябь на отмелях, мосолок дальней церквушки, опрокинутой в реке, — не сразу и поймешь, которая из них явь.

А Кама манит и завораживает… Сойти бы на этой тихой пристани, приткнувшейся под крутыми изгибами цветных пластов. Пробраться к мысу, о красную глину которого бьется волна. Тут непременно возьмешь на закидную язя или выведешь медлительного и осторожного леща. А чем хуже вон тот остров? Продерешься сквозь тальники и очутишься на тихой, солнечной поляне. Оглянешься и ахнешь: ежевики-то! Черно-сизая, она чуть кисловата и терпка. Стоишь и смотришь, словно околдованный звенящей тишиной, провожаешь взглядом цаплю, которая медленно взмыла над островом и, как бы маня, взмахивает темными широкими крыльями.

Но не бывать тебе здесь, пароход спешит все дальше… За этим яром — суводь. Течение тут внезапно меняется, тянет назад вдоль берега щепу, кусты, кору. Как это происходит, зачем, почему? Только вспомнив, усмехнешься: не зря суводь зовут тещиным языком, это он, утверждают, всегда бормочет впоперек.

Кама, река моя! С детства несу сыновье почтение и нежность к твоим могучим водам, к твоему работящему и крепкому нраву. Помню тебя от самого устья. Хочу попасть к твоим истокам, истоки всегда манят. Люблю тебя всякую. И когда лежишь ты спокойная, неоглядная, не шелохнешься, прогретая солнцем. Люблю тебя в бурю, когда закамский, с уральских отрогов ветер сдирает твое взблескивающее покрывало и ты сердишься, вскипаешь крутыми волнами.

Сколько я помню себя, столько лет и ты со мной, Кама. Помню, отец поймал возле Мурзихи кумжу, рыбу вовсе диковинную, редкую. Говорили, ходит она на икромет из Каспия на Вятку. У кумжи массивная, загнутая кверху голова, мощная махалка-хвост. И все двухпудовое тело рыбы расписано лилово-малиновыми полосами. Лучше бы она не попадалась, говорили тогда: плохая примета, не к добру. В тот день началась война…

Помню, как с братом варили уху на Коневой гриве. Это было в самую макушку лета, еще не перестали петь соловьи. Солнце зашло, но на реке было светло. Как анисовое яблоко, наливался закат. Мимо острова шла лодка, и какой-то парень, он был на лодке с девушкой, кричал во всю реку: «Эй, Кама, я дарю тебя Людмиле!» Мы не засмеялись, хотя понимали, нельзя тебя подарить даже самому любимому человеку.

Я повзрослел и по-иному люблю тебя, Кама, чем в детстве, чем полгода назад. Я и сам не знаю, как это случилось. Может, когда проснулся от гудка на рассвете, и вышел из каюты на палубу, и солнце ударило мне в глаза, нежное, утреннее, трепещущее солнце, на которое можно смотреть и не слепнуть? А может, когда я впервые взялся за штурвал и почувствовал, как слушается меня «Гряда»?

По всему выходило, вроде бы задалась новая жизнь у Сергея Досова. За спасение утопающего капитан поощрил: перевел из матросов в ученики рулевого и еще пообещал при первой возможности дать двое суток, чтобы побывал парень в Мурзихе. Но предупредил: нужно, чтобы он показал старание и прилежание в учебе. Обучать его пока будет боцман, а потом — один из штурманов.

— Ты мне весь фарватер так знай, — говорил капитан Сергею, — ночью поднимут тебя, спросят, чтобы от зубов отлетало.

И стал Сергей учиться.

Он изучал толстенные альбомы с листами карт, запоминал речную и озерную обстановку: весенние, перевальные, створные знаки, сигнальные и семафорные мачты берегового хозяйства. В отличие от береговой есть плавучая обстановка: бакены, вехи, буи. Кроме того, нужно знать и помнить все маяки, одинарные и щелевые створы. Надо уметь в полной темноте безошибочно определить по соцветию огней тип и направление движения судов. Не спутать земснаряд с сухогрузной баржей или с возом нефтянок.

Да, это не то, что слушать байки Тежикова. Побасенки запоминались легче.

«Забавный все-таки этот Тежиков! — с удовольствием вспоминает соседа Сергей, листая страницы лоции Камы. — Вон сколько всего знает! Говорит, американцев видел. Они, слышь, голодным годом в Поволжье пайки раздавали. Неужели верно? Врет, чай. Было ли это? Тут не иначе к Михалеву надо. Боцман не пустомеля. Сам капитан с ним советуется — с парторгом судна».

Парторг — это начальник, вроде замполита, что был у них в строительном батальоне, где служил Сергей. Лестно Сергею, что сейчас парторг с ним запросто разговаривает, как с равным себя держит. По имени-отчеству величает, спрашивает, как дома дела, семейным положением интересуется. Про Мурзиху боцман больше знает, чем сам Сергей. Оказывается, название села произошло от пищи.

— От какой? — с недоумением и недоверием спросил Сергей, когда однажды боцман сказал ему об этом. — Каша, картошка, квас, молоко — это я все ел, знаю. А тут и не подходит ни одно слово.

— А вот и подходит. Есть такая еда — мурзовка.

— Мурцовка, — перебил Сергей, — хлеб, квас, картошка и масло подсолнечное.

— Ну, мурзовка или мурцовка, какая разница? Важно, что в честь еды и стали звать вашу деревню.

Сергей закивал, улыбнулся: складно. Надо в Мурзихе рассказать.

— А вот скажи-ка, дядя Семен, — Сергею вспомнилось давнее свое намерение узнать о том, правду ли говорил Тежиков, — тебе американцев не доводилось видеть? Говорят, они здесь были когда-то.

— Я не видел, — сказал боцман и закурил. — Белых чехов видел. Это в восемнадцатом, когда они в Самаре восстание подняли. Немчуру видел. Под Сталинградом. Вообще-то люди как люди. Две ноги, две руки, голова с ушами. А чего тебе американцы?

Сергей хотел было поинтересоваться, с чего это они бесплатно харчи раздавали, но тут резко и требовательно постучали в дверь.

— Войдите! — крикнул боцман, поморщившись от бесцеремонного грохота, и бормотнул. — Как с разбоем все равно! — Увидев в дверях штурмана Немцева, улыбнулся: — Заходи, Валерий Николаевич, заходи! — Пошутил: — Ты как забарабанил, я испугался, думаю, опять кто-нибудь тонет!

— Ну тебе-то чего бояться? — Штурман притворил дверь, уселся на койку возле Сергея. — Возле тебя вон какой спасатель.

— Чайку, Валерий Николаевич! — предложил боцман.

— Да нет, Семен Семенович, вода-то мельницы ломает. Спасибо! Я ведь, собственно, Досова ищу. — Немцев покосился на Сергея, хмыкнул и спросил боцмана: — Медом, что ли, его приваживаешь? Мне вахтенный сказал, давно у тебя торчит. Отдохнуть, верно, мешает?

— А зачем тебе он? — спросил боцман.

Штурман улыбнулся и хлопнул Сергея по плечу:

— Капитан приказал на рулевого готовить. Будешь учиться, Сергей батькович?

— Отца у него, между прочим, Иваном звали, — укорил боцман. — Если уж хочешь величать, то без клоунства.

— Я ведь пошутил, — Немцев слегка сконфузился. — Все же так говорят. Так как, Сергей Иванович?

— А я уже учусь, — сообщил Сергей, довольный, что боцман приструнил штурмана. — Мне Семен Семенович давал лоцию и пособие для рулевого.

— Тем лучше, — одобрил Немцев, — будешь в моей вахте вместо матроса Тежикова. Пойдем сейчас ко мне, я тебе дам учебник. — И штурман шагнул к двери.

Казалось, ничего особенного не было в словах Немцева, штурман зовет его по делу, но Сергей почувствовал какую-то неловкость, что-то более значительное почудилось ему в тех двух шагах до двери, возле которой стоял штурман. Хоть бы Семен Семенович подал знак какой или произнес слово. Но отвернулся боцман, разминает пальцами папиросу, словно и нет ему никакого дела до Сергея и Немцева.

— Ты чего? — нетерпеливо спросил штурман и съязвил: — Я же тебя не насовсем забираю, будет еще время и байки послушать. Верно, Семен Семенович?

— Ты, Валерий Николаевич, — не принимая шутливого тона, сказал боцман, — построже с Досова спрашивай. Он тягущой. Не гляди, что кожа да кости. Хороший конь жирным не бывает. — И продолжал: — Главное, ты ему делом своим покажи, как хорошим речником можно стать. Это главное, А все остальное приложится! Но уж и мне иногда разреши с ним потолковать. Авось, глядишь, и не только байку услышит.

С верхней палубы «Гряды», куда коротким гудком вызвали вахтенного Досова, видно, как отражаются в воде гора с разбежавшимися по ней домишками, белая церковь, голубенькая пристань. Сергею не впервые доводится быть в рубке, но он все равно слегка этим подавлен: очень уж здесь просторно и торжественно.

Рулевой небрежно касается рукояток штурвала, нос судна уваливается влево, пароход ловко входит в крутое колено поворота. Штурман Немцев советует рулевому:

— Одерживай!

Рулевой с заговорщицким видом оглядывается и чуть заметно подмигивает Сергею, явно намекая на штурмана: учи, мол!

В углу рубки на высоком табурете примостился незнакомый Сергею мужчина. На нем темно-синий китель, один рукав которого булавкой пристегнут к карману. Однорукий добродушно улыбается Сергею; щерит рот в улыбке и матрос, показывая крупные зубы.

— Не узнаешь, Досов? — спрашивает мужчина. — Так скать, героем стал и старых знакомых забыл… Помнишь, весной я у вас в селе был?

— А-а, — говорит Сергей, вспомнив вербовщика.

Вербовщик подает руку, и матрос осторожно пожимает ее.

— Зачем звал, Валерий Николаевич? — спрашивает Сергей.

— Торопишься? — Штурман улыбается. — В армии служил, а порядка не знаешь! Разве положено начальству вопросы задавать?

Сергей бормочет:

— Виноват, товарищ штурман!

— То-то же. — Немцев умиротворенно кивает и вдруг супит брови, строго спрашивает: — А ну-ка, что в рубке лишнее?

Сергей молчит, чувствуя, как потеют ладони и начинает жечь уши.

— В пособии же нет этого. И боцман не говорил.

Штурман добродушно смеется:

— Грязь лишняя.

Рулевой и вербовщик смотрят на Сергея, улыбаются, но без ехидства, а просто так, как в своей компании, когда подтрунивают над равным.

— Пристань, Валерий Николаевич! — докладывает рулевой. — Дать привальный?

— Погоди, — говорит штурман. — Пусть Досов подаст. Привыкает пусть. Давай, Сергей Иванович, врубай!

Сергей осторожно нажимает на рукоятку. Раздается продолжительный свисток.

Штурман выходит на мостик, наклоняется к переговорной трубе. «Гряда» сбавляет ход.

Сергей оглядывается на вербовщика, тот негромко и ободряюще говорит:

— Ничего, Досов, ничего. Привыкай.

По заведенному порядку боцману на стоянках надлежит совершать обход и осмотр судна. В прошлую навигацию, да и в начале нынешней напарником при обходе был Тежиков. Теперь боцман берет Сергея Досова.

Они спускаются в цепной ящик; поднимают в трюмах слани — разборные полы; высвечивают железные конструкции корпуса; чистят голубницы в шпангоутах, чтобы не застаивались подсланевые воды, без задержки выплескивались эжектором-водогоном.

Недавно они нашли под сланями чье-то письмо. Чернильные строчки на конверте расплылись, еле проглядывались, но внутри текст был невредимым. Сергей стал читать вслух. Писала мать сыну. Между многочисленными поклонами от родных и соседей сообщала, что шибко скучает, ждет на побывку.

Боцман молча слушал Серегин голос, раздававшийся в холодном и пустом трюме. Роились мысли: какой он, этот сын? Разве хороший бросит письмо от матери? Мнилось боцману: может, и Серегу зовут в письмах домой, а он прочтет и выкинет, как этот раззява.

— Давай отошлем, — предложил Сергей, прочитав письмо и снова вложив листы в конверт. — В Альметьевске живет. Растяпа. — Он протянул письмо боцману.

Семен Семенович повертел надорванный конверт, неожиданно рассердился:

— Была бы нужда, не стал бы выбрасывать. Порви да выкинь. — И не удержался, спросил: — Сам о матери не забываешь? Гляди, Серега, мать одна… Галку Спиридонову помнишь, трубки в котле заваривала?

— Помню, — Сергей кивнул. — Хорошая девка. Я ее сразу запомнил, еще весной.

Боцман хмыкнул:

— Не то слово — хорошая. Прямо как не знай что… И работает, и вообще… Да, так вот поглядел бы, как она по матери убивалась. Хоронить ездила свою маму в Рыбную Слободу.

И он принялся рассказывать, как в прошлом году, возвращаясь на «Гряде» с похорон, горевала и плакала сварщица. И до того подействовало это — тут боцман допустил явное преувеличение, — что команда решила взять шефство над одиноким человеком. А так как теперь Сергей — член экипажа, значит, тоже должен шефствовать. Складно получилось у боцмана. Складно и убедительно. Тем более, как выяснилось, Серега вообще был не прочь включиться в шефство, потому что еще никакой общественной нагрузки не нес, а только регулярно платил членские взносы.

— Озорная она только, — поопасался Сергей, вспомнив насмешливую сварщицу.

— Вот и хорошо! — убежденно сказал боцман. Этот разговор состоялся уже в каюте у боцмана, куда он зазвал Сергея после обхода.

Сергей был в рабочей одежде, боялся ненароком испачкать что-нибудь в каюте, сидел на табурете бочком, смотрел, как боцман переодевается в чистое. Заметив непроизвольно-завистливый взгляд, Семен Семенович сказал:

— К зиме тебе справим форму. Пусть видят: водник. Китель, шинель, брюки, шапку теплую.

— Так это же только комсоставу? — усомнился Сергей.

— Ничего подобного. Оденем, как штурмана. Вот я не комсостав, а имею форму. Да не одну. — Боцман снова открыл шкаф, достал черную шинель, темно-синий китель с орденскими планками. — На-ка, примерь! Надевай, надевай, говорю!

Сергей надел китель, шинель, боцман подал свою фуражку, — все оказалось почти впору.

— В зеркало поглядись! — скомандовал боцман. — Ну, прямо вылитый штурман! Эх, в салон бы пройти, там большое зеркало есть!

— Не надо, дядя Семен, — конфузливо попросил Сергей, — в другой раз, а то ребята засмеют. — И снял шинель. Китель он вешал особенно почтительно: даже у командира строительного батальона не было таких наград. А тут, смотри, орден Ленина, Красная Звезда, четыре медали и значок отличника. Серегин отец всю войну прошел, в сорок пятом убили, а из наград только одна медаль, которая лежит где-то в сундуке у матери.

«Вот тебе и купи за рубль за сорок», — уважительно подумал Сергей, несколько оробев при виде боцманских наград и отличий. И гордясь, что такой заслуженный человек запросто разговаривает с ним, потчует чаем, поинтересовался:

— Дядя Семен, а чего же тогда тот инструктор сказал, чтобы Тежиков выступал на встрече, а не ты?

— Откуда я знаю, что у него на уме? — отозвался боцман. — Он спросил, есть ли ветераны на пароходе. Сказали ему: я да Тежиков… Да не в этом дело. Когда большой шум хотят сделать, бочку пустую катят. Понял? А инструктору именно это и нужно было. Я сразу понял, больно уж он проворно все задумал. Значит, шуганули их в пароходстве или повыше, они и разъехались по всей линии. Тезка твой шуганул, наверное. Я ему еще когда говорил: мало, мол, на ветеранов внимания обращают.

— А кто этот тезка? — полюбопытствовал Сергей, недоумевая, кто же из боцманских приятелей мог распоряжаться и командовать такими внушительными начальниками, один из которых проводил встречу с ветераном на «Гряде».

— Тезка-то твой? — переспросил боцман. — Заместитель министра. Он у меня практику проходил. Бывало, жучил я его… Очень ему не нравилось из старых тросов маты плести. Потом под Сталинградом с ним были, когда в сорок втором нас туда послали с Камы.

«Смеется, что ли?» — Сергей опасливо покосился на старика и недоверчиво улыбнулся. Но, вспомнив про орден Ленина на кителе боцмана, успокоился: не «покупает». Спросил:

— А чего же меня не заставляешь маты плести?

— Успеешь! — боцман засмеялся. — Или хочется быстрее замминистром стать?

Заметив, как залился краской Сергей, сказал:

— А что? Кто он такой, наш-то заместитель министра? И село у них не знатное. Про вашу Мурзиху и то больше в народе знают. — Он налил чай в кружки, подвинул к Сергею. — Пей до пота, ешь до слез! Будешь министром — хорошо, нет — не тужи. Главное, не кем быть, а чтобы люди тебя уважали. И ты сам себя тоже.

— Это уж конечно, — поддакнул Сергей, подумав, что спорить с боцманом неловко, а то можно было бы сказать, как у них в стройбате лейтенант поощрял солдат: каждый, слышь, может дослужиться до звания маршала. Очень убежденно говорил лейтенант, примеры из жизни приводил. А тут вот боцман осуждает это. Получается вроде — каждый сверчок знай свой шесток.

Боцман, словно угадав его мысли, продолжал:

— Не всем же в министрах ходить. Согласен? Чалку кто-то подать должен? Не штурман ведь с мостика побежит. — Он усмехнулся такой нелепости. — Тут одно за одно цепляется. Как шестеренки в брашпиле. Которая из них нужнее? Все нужны.

Против этого ни вслух, ни про себя Сергей не возразил. Тут вон сколько всяких начальников: штурман, капитан, начальник пароходства, ревизоры, диспетчеры. А начальников пристаней! Выходит, боцман, хотя и небольшой по званию начальник, а не хуже их ценится. У комбата не было столько орденов, а у него есть. За что?

Он спросил его об этом.

— «Звездочку» за Сталинград получил, орден Ленина — за выслугу, ну, а медали тоже соответственно, — скуповато ответил боцман, взглянув на будильник. — Я в другой раз как-нибудь расскажу.

Сергей понятливо заторопился:

— Спасибо за чай-сахар!

— Постой, — остановил его боцман. — А с лоцией у тебя как? Немцев-то вообще штурман хороший. Не обижает он тебя? Нет? Ну и слава богу! Вот сдашь скоро экзамен — да к штурвалу. — Внезапно спросил: — Ну-ка быстро, на Каменецком перекате какие знаки стоят?

Сергей ответил.

— Так, верно, — согласился боцман. — А на плесе у Сорочьих Гор? А огни какие, если толканием ведут баржу с грузом первого разряда?

Снова ответил Сергей, но не быстро: очень уж неожиданный переход после благостной беседы…

Возится и никак не может уснуть Сергей. Смутно белеет подушка на койке Тежикова, отлеживающегося в линейной больнице. На палубе играет гармонь, мерно дрожит корпус парохода, плюхается в борт волна. Не спится Сергею, взбудораженному приятной новостью. В понедельник он сойдет с «Гряды» и съездит в Мурзиху: капитан дал двое суток отпуска.

Непременно в Камске встретит Галку, а она, увидев его с чемоданом в руках, спросит: «Списали, знать?» Тогда Сергей не торопясь ответит: «Нет, на побывку на двое суток». — «Так у плавсостава летом не бывает отпусков». — «Бывает!» Сергей усмехнется и расскажет Галке все как есть.

Неожиданно мысли о Галке перебиваются. Почему-то Немцев несколько раз пытался узнать, зачем так часто ходит Досов в боцманскую каюту: это, мол, уже становится похожим на подхалимство. Сергей отмалчивался или говорил, что ходит за разными нужными мелочами: то за нитками, то за окисью хрома, чтобы драить пуговицы. Немцев недоверчиво хмыкал, явно не верил.

От таких разговоров Сергей злился, надо бы отчитать штурмана, но не отваживался, а к тому же он стал замечать, что его все меньше тянет в каюту боцмана. Даже когда Семен Семенович приглашает, и то Сергей заходит туда ненадолго, отказывается от чая и слушает боцмана без прежнего внимания. Семен Семенович не слепой, глаза его грустнеют…

Не спится… Сергей одевается, выходит на палубу и сразу же видит боцмана.

— И ты не спишь? — удивляется Михалев. Несколько минут оба стоят молча. Сергей говорит боцману, прислушиваясь к стуку гребных колес:

— Слышь, как бьют, дядя Семен? Слышь, как наяривают: «Я бегу в Мурзиху! Я бегу в Мурзиху!»

Проплывают мимо берега, дрожит и переливается широкое полотнище света, ложащегося на воду из пролета, дружно молотят тугую гладь реки пароходные колеса, и боцману впрямь чудятся в их ритме навязчивые слова. Он даже губами шевелит, повторяя их, и, понимающе глядя на Сергея, произносит:

— Соскучился, значит!

Неяркими светлячками поблескивают над водой бакены. Прижимаясь к берегу, проносится табунок запоздалых уток. Дым от костра на берегу волнистой полосой тянется к горе.

— В деревне-то не загуливайся, — говорит боцман, — чтоб как штык был.

— Конечно, — соглашается Сергей, — что я, не понимаю, что ли? В армии никогда из увольнения не опаздывал.

— Ну и ладно! Ложись отдыхай. Попрями уши. От сна еще никто не помер. Тежиков все так любил говорить. — Боцман чертыхнулся. — Вот, понимаешь, морока! Просили, чтобы вместо него другого прислали. А где найдешь?

— Так он же вернется, наверное? — Сергей с неудовольствием представляет, как в каюте поселится невесть какой новый матрос.

— Как бы не так, — с досадой говорит боцман. — Ему зимой все равно на пенсию. В кадрах, правда, сказали: ладно, мол, пришлем другого, а Тежикова спишем. Жди, пришлют! А тут хоть надвое разорвись, только и скажут, что не начетверо.

И боцман долго ворчит на кадровиков. Не думают, как бы плавсостав закрепить, чтобы каждую весну не искать новых матросов: жилья мало строят, для коллективного питания маловато средств отпускают.

Сергей слушает Михалева внимательно. Ему жаль Тежикова, как всегда жалко человека, который выглядит в твоих глазах неудачником. Жалко ему и однорукого вербовщика. Он в кадрах работает, и его поругивает боцман. А однорукий — мужик-то вроде бы добрый. Сергей так и говорит об этом.

— Добрый! — боцман усмехается. — Золото мужик. Он в войну на барже шкипером был. Я на «Татарии» служил, а он шкипером, значит. Как раз четырнадцатого сентября немец-то к Волге вышел. Нам приказ: взять баржу — и под погрузку. Повернули мы ее, поставили к берегу. А река огнем полыхает: немцы нефтяные баки зажгли на берегу. Погрузили баржу, повели. А тут фриц фонарей навешал над рекой, светло как днем. И бьет, гад, бомбами. В нас-то не угодил, а в баржу попало. Ну мы буксир отдали, давай тонущих подбирать. Гляжу, у спасательного круга двое: лейтенант и шкипер. Ага! Стало быть, этот самый вербовщик наш теперешний. Лейтенант в шинели. Намокла, тянет под воду. Шкипер ему круг сует, а тот отпихивается. «Держи, — орет шкипер, — так твою! У меня все равно руку оторвало!» Ну мы, конечно, обоих их вытащили. Лейтенант в бой, а шкипера в госпиталь… Выходили. Он мне теперь завсегда при встрече четушку ставит.

— Ты же не пьешь, дядя Семен, — удивляется Сергей, не ожидавший такой концовки. — Чего зря наговариваешь?

— Не пьют, у кого жена жадная да кому не подносят, — отшучивается боцман и говорит строго: — Спи ступай! И я пойду. Жизнь наша… Ходи, как лунатик.

«Он же старше Тежикова? — недоуменно думает Сергей. — Мог бы на пенсию. Жил бы себе на берегу, с внуками нянчился… Чего же не уходит? Хотя сам же говорит, от реки не уйдешь».

Глава 5

Пассажирское агентство, которому непосредственно подчиняется пароход «Гряда», находится на берегу Камы, в каменном двухэтажном доме. Дом угловой, от него начинается мощенный булыжником Бабушкин взвоз. На первом этаже дома расположены буфет, небольшая механическая мастерская, архив. Все остальные службы и кабинеты на втором этаже.

Подниматься туда нужно по чугунным, вытертым до блеска литым ступеням. Пока посетитель поднимается, он может на стене вдоль лестницы прочитать множество приказов, объявлений, сообщений и призывов, так или иначе связанных с работой пассажирского агентства и приписанного к нему флота.

Среди всех этих документов любопытствующий глаз мог заметить постановление местного райисполкома. Вывесили листок в самом начале навигации, и около него толпились водники, озабоченно вздыхали, прочитав короткие и четкие фразы. Говорилось в постановлении о том, что в связи с возможностью возникновения заразной болезни запрещается перевозка животных из района в район на всех видах транспорта, в том числе и водном.

Летом карантин сняли, и райисполком свое постановление отменил, но о новом документе знали не все. Третий штурман «Гряды», во всяком случае, не был в числе знавших. Поэтому он, обнаружив на корме под лавкой похрюкивающего в мешке поросенка, был крайне возмущен. Немцев пришел в полное негодование, когда увидел неподалеку от запрещенного груза матроса Досова. Сергей сидел рядом с пожилой женщиной, как потом выяснилось, хозяйкой поросенка, и о чем-то мирно беседовал.

При виде штурмана Сергей заулыбался и сказал:

— Из Мурзихи, Валерий Николаевич! Через проулок от нас живет. Да, теть Дунь?

— Оч-чень приятно! — Немцев дурашливо козырнул и оскалил белые меленькие зубы.

Заметив этот оскал, Сергей перестал улыбаться и не очень охотно поднялся с лавки: он уже успел изучить повадки своего наставника. Но сейчас-то к чему хочет придраться штурман? Сергей не на вахте, и какое штурману дело до того, где и с кем сидит Досов?

— А это тоже из Мурзихи? — штурман пнул мешок. — Ты что, не знаешь, на пароходе запрещено перевозить скотину?

— Батюшки! — женщина всплеснула руками. — Да какая же это скотина? Поросенок это, ты что, сынок, али не видишь?

— Я вам, гражданка, не Иван Кузьмич! — Немцев ощетинился. — Чего вы тыкаете? Как сюда попал поросенок, спрашиваю?

— Дак вот он помог, — простодушно призналась женщина. — Увидел на пристани, давай, говорит, тетка Дуня, помогу! — И с обидой продолжала: — Чай, не в каюту с поросенком полезла? Сижу на корме, никому не мешаю.

— Так-с! — подытожил Немцев и, повернувшись к матросу, произнес язвительно: — Ну что, Сергей Иваныч, сам выбросишь поросенка за борт или пригласить сюда капитана и составить акт?

— Почему это выбросить? — У Сергея изумленно вскинулись брови.

— Потому, — явно наслаждаясь смятением Сергея и окаменелостью тетки Дуни, снизошел до ответа штурман, — есть приказ, что скотину…

— Поросенок это! — Тетка всхлипнула. — А ежели я билет на него не взяла, так в нем и полпуда нет… Мне сваха говорит в Бутерякове: возьми, Дуня! Двух-то, баит, не выкормить. Я и взяла. Какая ж тут беда?

— Скотину, — повторил Немцев, — перевозить нельзя. Ясно? Приказ есть.

— Бают, отменили его. Мне сваха в Бутерякове… — начала было тетка, но штурман не дослушал.

— Пардон, мать! — строго прикрикнул он и снова обратился к хмуро молчащему Сергею: — Ну, будь, как атаман! Метни его, вроде шамаханской княжны, в надлежащую волну. — И он захохотал.

— Ты напрасно смеешься, Валерий Николаевич, — сказал Сергей, — тетка Дуня и мне говорила, что приказ отменили!

— Слушай, Досов! — штурман зло сощурился. — Ты как себя ведешь? Тебе кого слушать надо: меня или эту старуху? То боцман, то эта старуха… Чего ты, понимаешь, все к старикам льнешь? А-а? Да для тебя Советская власть существует или нет?

— Батюшки-и! — в голос запричитала тетка Дуня. Она проворно опустилась на колени, вытащила мешок из-под лавки, взяла на руки визжащего и дергающегося поросенка. — Не дам кидать! Вместе кидай! Ты чего это парню-то грозишь? — И вдруг решительно повернулась к Сергею: — Ты что раскрылился? Ты мне веришь или нет?

— Я сейчас, тетя Дуня, я Семена Семеновича приведу! — крикнул Сергей и кинулся с кормы, пристыженный собственной недогадливостью: конечно, боцман во всем разберется и наведет порядок.

Когда Сергей и боцман через несколько минут появились на корме, там было весьма людно. Пассажиры из кормового класса, привлеченные криком тетки Дуни и визгом поросенка, толпились в проходах по обе стороны деревянных двухъярусных коек, грудились возле дверей, но на палубу выходить не отваживались, видимо, побаивались высоченного сердитого штурмана, одетого в белый китель и со сверкающим якорем на фуражке.

Увидев боцмана, штурман начал что-то говорить, но поросенок верещал так громко, что боцман ничего не расслышал и крикнул тетке Дуне:

— Да положи ты его!

Тетка покосилась на Сергея, Сергей кивнул. Поросенок был бережно засунут под лавку и тут же умолк. Боцман протянул штурману пачку папирос, оба закурили и уселись на лавку, изогнутую вдоль фальшборта. Сергей притворил стеклянную дверь надстройки, прислонился к ней плечом, вызвав неудовольствие и досаду зевак.

— В чем дело, Валерий Николаевич? — осведомился боцман, хотя, конечно, все прекрасно знал, потому что Сергей успел ему рассказать, что за оказия случилась на корме «Гряды».

Затягиваясь папиросой, Немцев поведал, в чем он видит нарушение дисциплины, и, покосившись на стоявшего у двери матроса, добавил, что Досов, конечно, парень не трус и хитер, но и другие не хуже его. А к тому же хитрость — это еще не ум. Хитрый норовит все обманом сделать, как, к примеру, сейчас произошло с поросенком этим, которого Досов на «Гряду» пронес, а того не понимает, что из-за этого будет вред всему селу или даже району, если начнется эпидемия.

— Да ничего не будет. Али люди-то дурнее тебя? — почувствовав явную поддержку боцмана, подала голос тетка Дуня. — Я тебе русским языком сказываю: давным-давно карантин отменили. Не знаешь, так нечего и спорить!

— Тихо, гражданка! — попросил боцман. — Где слезать-то? — Он взглянул на часы. — Через полчаса будем там. Давай забирай свою ношу да ступай в пролет, а Сергей Иваныч пособит. Помоги, Сережа, землячке!

— Напрасно ты это, Семен Семенович! — Штурман поднялся и хотел было шагнуть следом за пассажиркой и Сергеем, который понес поросенка с кормы.

Боцман удержал его:

— Погоди!

— Ну зачем ты так? — процедил штурман. — Какой авторитет у меня будет после этого? Ты как хочешь, а я доложу капитану. И хоть у тебя, говорят, рука в министерстве, но и я не позволю, чтобы со мной, как с мальчишкой, обходились!

— Погоди, погоди! — Боцман все еще держал штурмана за руку. — Капитану мы с тобой вместе доложим… Я считаю, что и его вина тут есть. Почему он не проинформировал тебя? Карантин-то и верно снят.

— Снят? — Штурман перестал вырывать руку. — А что же никто не везет никакой скотины?

— Да кто же сейчас повезет? Страда… Народ в поле. Это ведь просто вот тетке приспичило, а так до осени никакой живности никто и не повезет.

— Выходит, компот получился? — Штурман растерянно засвистел.

— Не понимаю я тебя, Валерий Николаич, — начал боцман под этот свист, — парень ты грамотный, из себя видный, дело знаешь, а вот занесет тебя иной раз, просто диву даешься! Ишь ты, рука у меня в министерстве… А у тебя, говорят, бывший тесть в больших начальниках. Него же он тебе не поможет? А-а, не хочешь ты этой помощи… А чего меня коришь? Да ведь если бы по-твоему, неужели бы я здесь ошивался? Ровесники-то мои, знаешь, кем стали?

— Ну и кому лучше? Тебе или им? — съехидничал Немцев.

— Ты меня этим не уколешь. Походишь на судах с мое, поймешь, кому лучше, а кому хуже. А твой авторитет от тебя самого зависит!

…Летними ночами, когда пароход подходит к Кубассам, с «Гряды» можно услышать соловьев. Возле пристани по кручам непролазный кустарник, высоченные лещины, а ниже и чуть правее, там, где начинаются пески, у самого уреза — краснотал с узенькими, белесыми с исподу листьями, с коричневыми прутьями в сизоватом налете. Ночью в Кубассах тихо. Кама, уставшая за долгий рабочий день, еле слышно всплескивает, шевелится, укладываясь поудобнее.

По графику «Гряде» положено стоять в Кубассах два часа. Грузов нет, пассажиры успокоились, матросы спят, бодрствуют лишь вахтенные да боцман. Даже сам Леонтий Васильевич, капитан «Гряды», озабоченно покашляв, сообщает рулевому, что пойдет к себе: нужно просмотреть документацию. Он уходит, и через несколько минут из его каюты раздается храп, от которого у рулевого начинает свербеть в носу.

В одну из таких ночей штурман Немцев, в общем-то не страдавший бессонницей, проснулся от приглушенного разговора. Двое, он понял по голосам — мужчина и женщина, стояли на палубе перед окном каюты. Окно было забрано жалюзи, и до Немцева долетало каждое слово.

— Уедем со мной, милый! — говорила женщина. — Уедем! Начнем все заново. Посмотри, как ты живешь! Ты несчастен, потому что тебе приходится лгать, лгать каждый день, из месяца в месяц, из года в год… Ты подумай, мы же любим друг друга целых три года. Слышишь, если бы ты захотел, нашему ребенку было уже по меньшей мере два года. Ты же чужой в этой своей семье. Слышишь?

— Да-да, я слушаю, — хрипло отозвался мужчина.

— Едем завтра до Камского Устья, там пересаживаемся на «Метеор», и через полтора часа мы в Казани. Оттуда — куда захотим. Ну, хочешь, я скажу твоей жене, что ты не любишь ее? Мы уедем с тобой и начнем новую жизнь.

— Ничего я не хочу, — после молчания произнес мужчина, — и, пожалуйста, говори тише, нас могут услышать!

— Когда с тобой, я ничего не боюсь, — прошептала женщина. — И ничего мне не стыдно. Хочешь, пойдем в каюту?

Голос у женщины был глуховатый, и, хотя женщина говорила негромко и чуточку монотонно, Немцеву чудился в нем то самый нежный шепот, то еле сдерживаемый крик. Все тело Немцева напряглось, что-то легкое, теплое, желанное вдруг возникло в нем, ему сделалось радостно от этого ощущения, но тут же он почувствовал щемящую зависть и печаль. Он готов был кинуться на этого кретина, который опять забубнил:

— Я ничего не хочу! — И, уже не скрывая раздражения, продолжал: — Я же просил тебя не орать! — Видимо, почувствовав, что женщина обиделась, собеседник попытался смягчить отказ: — Ну что мы забьемся в каюту? Послушай, как поют птицы! Как ты думаешь, это соловьи?

Женщина долго не отвечала. Немцев даже подумал, что она ушла. Когда она заговорила, в голосе ее уже не было прежней звенящей и радостной нотки. Говорила она совсем тихо. Немцев задержал дыхание, чтобы расслышать ее слова.

— Ты не ошибаешься, это соловьи… Поют каждый своей соловьихе. Так заведено в природе… Пойдем, ты, наверное, озяб. Идем, милый!

Немцев соскочил с койки, подбежал к окну, осторожно опустил жалюзи и выглянул. На мокрой от росы палубе не было никого. Если бы не черные пятна следов на серой парусине, Немцев мог бы уверить себя, что разговор ему пригрезился.

Немцев стоял возле окна долго, пока не озябли ноги от холодного линолеума, все ждал: вдруг пройдут мимо окна эти двое, и он увидит лицо женщины. Ему очень хотелось увидеть ее. Таких он еще не встречал. Он нетерпеливо высовывался в окно, взглядывая на нос парохода, на корму. Но, кроме начинающего алеть неба, легких клочьев тумана, выползающих из устья полузатопленного оврага, блекнущих огней буев, ничего не видел. Спать не хотелось. Он закурил и, накинув китель, уселся возле окна.

Конечно, если сейчас выйти, можно узнать у вахтенного, в какую каюту пошли эти двое. Несомненно, вахтенный видел. Немцев представил, как изумится матрос, когда штурман спросит его. Да и зачем, собственно, они нужны ему? Ведь это чужое, в которое он, Немцев, влез нечаянно. Это все равно, что подглядывать через фрамугу в чужие каюты, чем когда-то занимались практиканты речного училища и Валерка Немцев в их числе. Но теперь-то, слава богу, он не пацан и понимает, что такое элементарное приличие.

А понимает ли? И в чем вообще приличие, если женщина только что шептала вот здесь, в двух шагах от его каюты, что ей ничего не стыдно. Значит, в любви нечего стыдиться? Выходит, у него еще и не было настоящей любви, потому что все, что было, чуралось света…

Нет, с любовью у штурмана Немцева явно не получается. А может, это не он виноват? Может, женщины такие ему попадаются? Встретилась бы такая, что ушла отсюда полчаса назад, и он был стал ее любить по-настоящему. Он приосанился, когда придумал такое ловкое для себя оправдание. И тут же поймал себя на мысли: оказывается, на этом маленьком старом пароходе происходит что-то такое, чего он никак не мог предположить.

Он встал, закрыл окно, снял китель, залез под одеяло; нужно поспать, а то весь день пойдет насмарку, будешь иметь бледный вид и макаронную походку. Неожиданно подумал: все же зря не узнал, из какой каюты эти двое. Боцмана поостерегся, если честно. Увидев Немцева, боцман округлил бы глаза: что за диво, чего штурман бродит?

Вспомнив о боцмане, Немцев попытался обругать старика, но злость не приходила. Более того, он подумал, что у Семена Семеновича что-то есть свое, чему можно поучиться, как поучился бы Немцев умению любить у этой незнакомки.

Он, пожалуй, не смог бы точно назвать или сформулировать те качества, которые были у Михалева. Но одно, определенно самое главное, нельзя не заметить: боцман добр.

Легко быть добрым ко всему человечеству, к бесконечно большому количеству людей. Но даже математических познаний штурмана хватало на то, чтобы представить нереальность такой величины: один любит всех. Такая величина оборачивалась неопределенностью. Куда труднее быть добрым к одному из всего человечества. Тут каждый раз требуется применять масштаб натуры: один к одному. Боцман это умеет.

И даже его подопечный, крупнозубый, веснушчатый Серега Досов, и тот обладает чем-то своим постоянным, чего не хватает штурману Немцеву. Никакой он не лопух, этот Серега Досов, а простодушный и честный парень.

Простодушие его, во всяком случае, лучше другой крайности. «Старательный. — Немцев усмехнулся, вспомнив, как недавно Сергей внимал суждениям, касающимся ширины брюк. — Таких, как он, в детстве обычно воспитательницы в садике сажают за стол к тем, кто плохо ест».

Немцеву сделалось совсем весело, когда представил Серегу сидящим за низеньким столиком с фартучком на груди. Впрочем, он тут же спохватился: никогда Серега не бывал в детском саду и не носил клеенчатых передников, детство его пришлось как раз на самую войну.

Перебрав еще несколько своих сослуживцев по «Гряде», Немцев пришел к окончательному и весьма грустному выводу: черт знает почему экипаж терпит его? Завтра же он начнет новую жизнь. Начнет новую жизнь?! Знакомые слова… Постой, постой, это уже когда-то было! И эти отчаянные, взахлеб соловьиные трели, и такой же рассвет. «А-а, — вспомнил он, — просто продолжается все то же утро. Как это она сказала? Ах, да… Каждый поет своей соловьихе».

Днем «Гряда» пришла в Камск. Едва схлынули пассажиры, на судно явился диспетчер и сказал капитану, что нужно произвести дезинфекцию, а затем срочно идти вниз и принять на борт призывников.

— Рейс специальный, — пояснил капитану диспетчер. — Так что отнеситесь со всей серьезностью. Пассажиров брать не будете. Приход в Камск против расписания тоже меняется. Придете в девять.

И еще диспетчер сказал, что опаздывать нельзя: призывников на пристани будут ждать автобусы и сразу же отвезут на железнодорожный вокзал, как раз к казанскому поезду.

— Тик в тик надо сработать, — внушал диспетчер, — сорвем если отправку, по головке не погладят — армия.

Капитан ответил, что он, конечно, понимает, только пусть рейс соответственно зачтут, а то план полетит. Диспетчер пообещал подкорректировать план.

Они ушли в диспетчерскую, а в это время на судне появился инструктор баскомфлота. Они с боцманом поднялись в рубку к вахтенному штурману Немцеву, и инструктор принялся внушать: поскольку рейс специальный, ответственный, надо мобилизовать коллектив, может быть, даже выпустить специальный номер стенгазеты.

— Вы как парторг, — обратился он к Михалеву, — проследите. Дело доверено серьезное, государственное. Не подведите коллектив и судно.

— Вот чудик, — сказал Немцев боцману, когда они проводили инструктора на причал и распрощались. — Что, призывники не пассажиры, что ли? Какая нам разница? Не буду я никакую стенгазету выпускать.

Про стенгазету боцман ничего не ответил, а перевел разговор на другое.

— Видишь, — сказал он, — инструктор-то как говорит: «Ракете» надо шесть рейсов сделать. Это два дня. А мы за ночь всех доставим. — И он погрозил пальцем кому-то: — Э, брат, рано «Гряду» списывать. Ей еще можно и не такое доверить!

— Тебя послушать, — возразил Немцев, — так главнее и нужнее «Гряды» и судна на свете нет. При чем тут доверили или не доверили? Я же говорю, что, или призывники не такие же пассажиры?

— Такие, такие, — закивал боцман, — а все равно постараться надо.

— Опять двадцать пять, — усмехнулся Немцев и махнул рукой, почувствовав к боцману что-то вроде жалости: непонятно, чему он радуется?

— Ну, брат Серега, — сказал боцман Досову, вышедшему на палубу с чемоданом, — в другой раз в Мурзиху-то съездишь. Давай в робу переоблачайся, сейчас из санэпидстанции придут. «Крыски-мышки есть?» — очень похоже передразнил он одну из санитарок, которая всегда приходила на «Гряду» в Камске.

— В другой, так в другой, — подосадовал Сергей и вернулся в каюту переодеваться. Сейчас эти санитары своими опрыскивателями нагазят, не продохнешь. Будет потом неделю пахнуть.

За день на «Гряде» навели порядок, сходили за топливом, а в ночь пароход ушел из Камска. Расчет был такой: днем сажают первую партию в Сорочьих Горах, подбирают по дороге в Рыбной Слободе, Кубассе и к девяти утра доставляют призывников в Камск.

…Рейс проходил как всегда. Правда, буфетчице было строго запрещено продавать водку и вино, но и без этого она рада-радешенька: новобранцы после посадки такой хвост у буфета выстроили — хоть дрова продавай.

Вахта у Сергея с восьми до двенадцати. Затем восемь часов он свободен, и снова на вахту в двадцать. Самая хорошая вахта, легкая, не то что «собака» — с ноля до четырех.

На пароходе было необычно тихо, призывники не шумели, побаивались, видимо, молодого, но строгого лейтенанта и двух сержантов, которые везли парней в Камск. Сержанты находились неотлучно в носовом и кормовом классах, а лейтенант, обследовав весь пароход, поднялся на мостик, козырнул, уважительно посмотрев на штурмана Немцева и Сергея, и попросил разрешения присутствовать.

— Милости просим, — разрешил Немцев, — заходите.

Лейтенант огляделся, похвалил вид, который открывается сверху, и признался, что вообще первый раз в жизни в настоящей рубке. И еще сказал, что, наверное, управлять пароходом чертовски трудно. Тут он посмотрел на Сергея, которому стало очень лестно от этих слов, но он, конечно, не подал виду, а продолжал неотрывно смотреть вперед: пусть лейтенант понимает — вахта.

Покурив с Немцевым, лейтенант ушел, сообщив, что пойдет к своим подопечным: уж больно тихо ведут себя. И еще там пассажирочка одна села… При этом он подмигнул вахтенным.

— Дождем прихватило, вот и молчат, — высказал предположение Немцев после ухода лейтенанта, — вон какой в Рыбной Слободе-то ударил… Небось до нитки промокли, какие там песни.

— Да, — согласился Сергей, вспомнив ливень, внезапно обрушившийся на реку, когда они подходили к пристани. В рубке пришлось даже стекла поднять, так хлестал дождина. И еще подумал: кто же пустил пассажирку на «Гряду», если судно идет специальным рейсом? Он не видел никакой женщины на пристани. Хотя, верно же, дождь лил, вот и проглядел. Впрочем, не все ли равно ему, кто да что. Там боцман командует.

В полдень Сергей и Немцев сменились с вахты. До обеда оставалось еще два часа. Сергей решил почитать. Но едва он прилег с книгой, пришел боцман и сердито сказал:

— Хватит уши-то прямить.

— А я и не сплю, — Сергей заулыбался. — Да и от сна еще никто не умер.

— Вот-вот! — боцман неодобрительно хмыкнул. — А там лейтенант Галке мозги пудрит.

— Какой Галке? — Сергей изумился.

— Подшефной нашей, — боцман досадливо взмахнул рукой. — Сидит в салоне и вот вкручивает, а люди, комсомольцы к тому же, спят. Эх вы, молодежь!

— Комсоргу, что ли, сказать? — нерешительно предложил Серега. — Или мне сходить?

— Дело хозяйское, — тщетно пытаясь придать голосу безразличие, ответил боцман, но не удержался, посоветовал: — Ботинки обуй, а то явишься, как Немцев говорит, в тапочках! — И взмолился: — Не копайся ты! Да не молчи, а норови так: лейтенант слово, а ты — два, да посмешнее. Девка-то ездила годину по матери справлять, сказывала мне. Обедать позови ее.

Сергей торопливо оделся, поколебался, надевать ли фуражку с крабом, боцман велел надеть — солиднее и опять же словно бы по делу зашел. Велел еще освежиться одеколоном и взять чистый носовой платок. Сергей покорно все это выполнил, раскрасневшийся, слегка сконфуженный поднялся на палубу. Не такой рисовалась ему встреча с Галкой, хотелось, чтобы с глазу на глаз, а тут лейтенант будет отсвечивать.

Призывники, слонявшиеся по палубе, завидев Сергея, почтительно сторонились, провожали его долгими уважительными взглядами, наверное, принимали за штурмана.

Увидев Сергея, Галка улыбнулась, приветливо поздоровалась и сказала:

— Садитесь, Сережа, с нами. Вы с вахты сменились, да?

— Пошли в каюту, — неестественно громким от волнения голосом пригласил Сергей, наверняка зная, что в темноватом коридоре за его спиной стоит и слушает боцман. — Чего тут зря сидеть?

Лейтенант, сначала улыбнувшийся Сергею как старому знакомому, скорчил довольно кислую мину и умоляюще посмотрел на Галку. Галка подавила смешок.

— Спасибо, Сережа! Только ведь нельзя посторонних в каюту водить. Боцман у вас больно строгий.

«Да ничего он не строгий», — хотел было сказать Сергей, однако спохватился: очень уж настороженно поглядывал на него лейтенант. А его-то действительно не стоит звать в каюту.

— Вы бы познакомились, — предложила Галка, чтобы замять продолжительное молчание.

Лейтенант и Сергей обменялись рукопожатием. Лейтенант (он назвал себя: Коля) угостил Сергея сигаретой.

— За компанию разве что. — Сергей колебался. — Я ведь вообще-то не курю. — Он неумело затянулся, смял сигарету в пепельнице, спросил: — Ну как у вас там в затоне дела?

— Дела идут. — Галка поудобнее устроилась в низком кожаном кресле. — Летом-то что не работать? Вот зимой… Вас ждем, — она взглянула на Сергея. — Все глаза проглядели.

— Прямо уж! — Сергей расплылся в улыбке. — Чай, не нас, а пароходы.

— Я и говорю.

Тут в беседу ввязался лейтенант, уловивший в разговоре не понравившиеся ему неясные намеки:

— Кстати, анекдот про суд слышали? — И, не ожидая согласия, рассказал длинную и нескладную историю про жену, которую муж застал дома с любовником, и вместо того чтобы избить любовника, подал в суд, и что из этого вышло.

Сергей из уважения и деликатности ухмыльнулся, анекдот оказался скучным.

И наверное, Галке тоже показался не очень остроумным лейтенант в скрипучей портупее и блестящих сапогах. Она спросила Сергея, как у него дела.

Рассказал: дела идут нормально, недавно выдержал экзамен на рулевого.

— Мне боцман говорил, что про вас будто бы в бассейновой газете писали? — спросила Галка.

— Ага, — Сергей кивнул, — писали. Вот столько, — он показал размер заметки. Правда, он умолчал, что в заметке кое-что было изложено иначе, чем случилось, ну да в редакции виднее. — Я ее с собой ношу, хотел в Мурзихе показать.

— Можно, я посмотрю? — попросила Галка.

Сергей вынул из кармана уже порядком помятую газету и подал девушке.

— Читайте вслух, — сказал лейтенант, — в компании секретов не должно быть.

— «Поздно вечером, когда пароход «Гряда», следуя рейсом Камское Устье — Камск, — принялась читать Галка, — подходил к остановочному пункту Речное, за борт упал матрос-ветеран Тежиков. Вахтенный штурман Немцев не растерялся и подал звуковой сигнал: «Человек за бортом». Услыхав этот сигнал и вспомнив, что нужно делать согласно предписанию, молодой матрос Досов, в недавнем прошлом воин Вооруженных Сил СССР, не колеблясь, кинулся на помощь тонущему. Благодаря находчивости товарища Досова помощь подоспела вовремя. Жизнь человека была спасена. Товарищ Тежиков тепло и сердечно поблагодарил молодого матроса».

— Выпили после? — поинтересовался лейтенант, когда Галка сложила газету и протянула ее Сергею. — За это стоит. Как же иначе? Раз такое дело, обязательно надо было выпить!

— Его без сознания вынули, — Сергей укоризненно взглянул на собеседника. — Он же старый, испугался. Да еще плицей оглушило. Могло и под днище утащить, — он виновато улыбнулся Галке. — И я испугался. Ноги трясутся, руки дрожат… Хорошо, хоть темно было, не видел никто.

— А ты в каких частях служил? — осведомился лейтенант. Признание Сергея в трусости, видимо, послужило для лейтенанта поводом говорить ему «ты». Впрочем, Сергей на это не обиделся и сказал, что служил в стройбате.

— В стройбате?! — Лейтенант повторил это таким тоном, чтобы Галке, конечно же, сразу стала заметна разница между ним и этим рулевым. По свойству многих молодых и здоровых мужчин лейтенант уже убедил себя, что произвел нужное впечатление на спутницу, а тут вдруг выяснилось, что ей гораздо приятнее разговаривать с этим речником. И, чтобы показать Галке свою небольшую, но неокончательную обиду, лейтенант решительно поднялся, одернул гимнастерку, поправил портупею с пустой кобурой, озабоченно взглянул на часы:

— Извините — служба! Пойду проверю, как там наши призывники.

Галка проводила его взглядом, вздохнула и спросила:

— В село не думаете вернуться, Сережа?

Сергей пожал плечами:

— Дожить надо. Что загадывать?

— Загадывать, конечно, не стоит. Но и без плана нельзя.

— Вот съезжу в Мурзиху, погляжу, как там, с матерью посоветуюсь.

— На реке тоже люди нужны, — сказала Галка и опять взглянула, как давеча, когда говорила о некоторых ожидающих в затоне.

Сергей смотрел на нее, худенькую, слабую и беззащитную не в привычной шуршащей, громоздкой робе. И еще он увидел, что на носу у нее коричневые веснушки, а на переносье еле заметные морщинки, совсем как у его матери. Вспомнив о матери, подумал, что если уж ему, парню, даже представить себя осиротевшим тяжело, то каково же ей, девушке, которая уже схоронила свою мать.

— Что вы молчите, Сережа? — прервала его мысли Галка. — Боцман-то больше вас не обижает? — И попросила: — Вы уж на него не серчайте. Он хороший. Покричит, но тут же отойдет… Я своего-то отца чуть помню, так мне все чудится, он на него похожий.

— А мне — на моего, — признался Сергей, порадовавшись, что у Галки нашлись такие подходящие слова. — Я сроду ни с кем из мужиков так не говорил. Чего хочешь спрошу. Легко с ним. А историй он всяких знает! — восхитился Сергей и пообещал: — Я вам как-нибудь расскажу. Вот встанем на зимовку, тогда уж…

— Ну глядите, Сережа, — сказала Галка и вздохнула. — Я буду ждать. Заходите обязательно.

— Есть! — Сергей встал, козырнул Галке не хуже, чем лейтенант Коля, который, должно быть, теперь одиноко мыкался по палубе и курил. — Может, с нами пообедаете? Семен Семеныч велел звать.

— Спасибо! — Галка улыбнулась. — Мне родня подорожников наготовила, не съесть. Хотите угощу?

И как Сергей не отнекивался, она заставила его взять ватрушку. Он съел ее за обедом, вызвав веселые замечания и намеки соседей по столу. Но Семен Семенович пресек излишний шум, урезонил насмешников, пообещав им разминку в виде уборки некоего помещения, исстари именуемого загадочным словом «гальюн». Ободренный поддержкой, Сергей, однако, решил пока с Галкой на пароходе не встречаться, а то матросы изведут насмешками. «Вот уж осенью», — мечтательно прикинул он заманчивое будущее и долгие вечера, которые можно будет проводить с Галкой.

Он спустился в каюту, прилег на койку, над которой, раскинув рукава, висела выстиранная тельняшка. На соседней койке лежали суконные черные брюки. В штанины клешей Сергей загнал утром фанерные клинья. По словам штурмана Немцева, это должно было дать несколько дополнительных сантиметров ширины. Тогда будут закрыты носки ботинок. Брюки, по мнению штурмана, самая главная часть формы.

«Мы не стиляги, — поучал он недавно Сергея на одной из первых совместных вахт, после того как Сергей сдал экзамен капитану и был официально произведен в рулевые. — Это у них не брюки, а черт знает что! Рукава от пиджака». — «Мода», — попытался возразить Сергей. «Мода?! — вскинулся Немцев. — А ты вот революционного моряка можешь представить в узких штанах? Если хочешь знать, они ведь почему такие широкие? — он показал на свои брюки. — Упади в воду, разве снимешь узкие? Или, к примеру, попробуй узенькие брюки засучить. Ничего не выйдет». Подумав, Сергей согласился. Даже смешно сделалось, когда представил боцмана Михалева в узеньких брючках… После этого разговора и раздумий он попросил у Немцева фанерные клинья. Штурман одолжил, посоветовав на будущее завести свои.

…Сергея разбудили за час до вахты. Он поужинал, надел стеганку, в рубке ночью холодно, и без пяти минут восемь — Немцев приучил: должна быть пунктуальность — поднялся на мостик и, положив руку на теплую полированную рукоять штурвала, сменил рулевого.

— Вахту сдал! — произнес подвахтенный, отпуская штурвал.

— Вахту принял! — ответил Сергей, вглядываясь в очертание берега. Немцев подтолкнул локтем подвахтенного штурмана, кивнув на своего сосредоточенно-строгого рулевого, и услышал в ответ одобрительное:

— Школа!

В рубку поднялся капитан, поздоровался, прошел в правый передний угол, уселся на разножку, спросил:

— Где мы?

Штурман так же кратко ответил:

— Прошли Сосновую россыпь.

По тону Немцева Сергей понял: штурман недоволен. Он даже посочувствовал штурману: с одной стороны, вроде бы все верно, надо отвечать, раз капитан спрашивает. Но с другой — спрашивает-то капитан не потому, что не знает, а просто, чтобы в штурмане удостовериться. Вот Немцеву-то это и не любо.

Штурман выходит на правое крыло мостика, огибает рубку, проходит на нос, смотрит на мачту. Непосвященному может показаться — гуляет Немцев, от нечего делать заглядывает на обнос, словно прислушивается к гомону, доносящемуся снизу. Но Сергею известно: огни проверяет штурман, а не прогуливается. Чтобы бортовые светились, как положено: правый — зеленый, левый — красный. На мачте чтобы сиял обычный, белый, топовый, другими словами. И чтобы на корме светились три белых гаковых огня. Иначе попробуй в темноте разберись: то ли встречный катит, то ли буксир с баржами обгоняешь? Нехитрая вроде бы вещь, но десятилетиями копилось, не одной сотней жизней оплачены эти радующие в ночи глаз соцветия огней.

В самую лунную ночь — кому красота, кому мука смотреть, как дробит золотую дорожку пароход, зыблются на воде блики — без бинокля может Сергей разобрать, что перед ним.

«Боцману спасибо, молодец Семен Семенович!» — мысленно поблагодарил Сергей Михалева. Не спит, наверное. Опять не зашел к нему, думал, на ужине увидит. Не было почему-то боцмана. «Ладно, через часок скажу Немцеву: в гальюн нужно, а сам зайду к дяде Семену. Попрошу, если ничего не случится, пусть все же уговорит капитана отпустить на побывку в Мурзиху».

Обождав, когда Немцев войдет в рубку, капитан сказал, позевывая:

— А как ты, Валерий Николаевич, насчет того, чтобы самостоятельно повахтить? Нет возражений?

— Отдыхайте, Леонтий Васильевич, — еле сдерживая радость, ответил Немцев, — чай, не первый раз, не беспокойтесь, я уже адаптировался.

— В случае чего сразу зови, — предупредил капитан.

— Есть! — отчеканил штурман, выходя из рубки следом за капитаном.

Независимость Немцева Сергею понравилась. А что в конце концов — надо же доверять молодежи! Боцман сам говорит, что комиссару Волжской военной флотилии Маркину всего двадцать пять лет было, когда он погиб, а вон какими делами человек ворочал. Так неужели нельзя им с Немцевым доверить, они ведь Маркину почти ровесники?

Впрочем, он тут же перестал думать о постороннем: впереди показались цветные огни.

— Встречный! — обеспокоенно крикнул Сергей, не видя возле себя штурмана.

— Вижу, — отозвался тот и вошел в рубку. — Возьми речнее. Право не ходить!

— Есть право не ходить! — подтвердил Сергей и повернул штурвал. — Толкач?

— Он, — ответил штурман и наклонился в угол рубки, прикуривая сигарету.

— Что-то долго отмашку не дают! — встревожился Сергей. — Они же сверху идут, первыми должны давать.

— Дадут, — затягиваясь сигаретой, ответил штурман. — Где твой глазомер? Тут еще верный километр.

— Меньше, — возразил Сергей, — я думаю…

— Разговорчики! — прикрикнул штурман. — На вахте думаю я, а не ты. — И укорил Сергея: — Вот видишь, мигают. И свисток. Так и сделаем, разойдемся красиво правыми бортами.

Он потянул рукоятку, дал продолжительный сигнал и нажал выключатель отмашки правого борта. Крыло мостика в такт щелчкам озарялось и снова погружалось в темноту.

— Хоть бы уж импульсную поставили, что ли! — подосадовал Немцев и выкинул окурок за борт. — Не мог, понимаешь, тот же боцман завод за горло взять!

— А при чем тут боцман? — спросил Сергей.

— При том, — отозвался штурман, — его же в заводе и в пароходстве боятся, вдруг в министерство опять телегу пошлет.

— Да что, он для себя, что ли, хлопотал? — не согласился Сергей. — Уж в чем, в чем, а в корысти боцмана нельзя винить. Зря это!

— Ишь ты! — Штурман выругался. — Откуда вы только такие-то беретесь? — Он помолчал, а потом продолжал с досадой: — Все блудят, да не все попадаются.

— Ну, а в чем же боцман наблудил?

— Да хоть с той же самой «Грядой», — заявил штурман. — Ему, видишь ли, год до пенсии остался, вот и не трогай, мол, меня, дай дослужить.

— А откуда ты знаешь, что он уйдет? Может, и на будущий год не уйдет.

— Тогда нечего паморки людям забивать! — настаивал Немцев. — Он свое удовольствие справляет, а люди из-за него страдать должны. Ты думаешь, я не знаю? Из-под палки сюда всех согнали.

— Это ты напрасно! — упрекнул Сергей. — Зачем напрасно говорить? Весной, когда я пришел в агентство, меня спрашивают: «На какое хочешь?» — «А какие, — говорю, — есть?» Начали называть, мне понравилось слово «Гряда», я и говорю: «На нее».

Штурман засмеялся и махнул рукой:

— Тебе что ни поп, то батька! Я же не о тебе. Капитана сорвали с хорошего места, механика, штурманов… Думаешь, они против, чтобы «Гряду» резали? Да хоть нынче!

«Резальщики какие», — с неодобрением подумал Сергей, но промолчал. Выждав, когда «Гряда» оставит за кормой створы на подходе к Сорочьим Горам, Сергей спросил Немцева: если порезать «Гряду», куда же деть матросов?

— В каком смысле? — не понял Немцев.

— Ну вот ты, к примеру, или другие штурманы уйдете на скоростные, механики уйдут. Капитана тоже, говоришь, пристроят. А матросы?

— Учиться надо, Сергей Иваныч, — изрек штурман. — Поступай зимой на курсы, получишь специальность механика. На скоростных судах у матросов по две специальности.

— А чего мне учиться? Я, между прочим, училище механизации кончил. В армии на дизеле работал. Знаю: четвертый такт — выхлоп.

— Тем лучше! — Штурман оживился. — Слушай, Серега, давай вот что. На зимовку встанем, сразу в кадры. Так, мол, и так, желаем весной попасть вместе на скоростное судно. Вот будет здорово! Хотя, — спохватился он, — учиться все равно нужно. Трактор — это одно, а судовой двигатель, тут, брат, дело сложное.

— Погоди, значит, ты «Гряду» окончательно хоронишь? — Сергей с вызовом глянул на штурмана. — Да не только боцман, мы все под письмом подпишемся, чтобы ее не резали! Вон у Семена Семеныча газета хранится, там прямо пишут: нельзя еще отказываться от пароходов.

— Ты даешь! — штурман засмеялся. — А знаешь, что такое дисциплина? Я недавно друга из пароходства встретил, он рассказывал, в министерстве приказ готовят о полной замене старых судов. На Волге уже комиссия работает, определяют очередность списания… И у нас будет комиссия. Приказ выйдет — становись в затон, снимай весь инвентарь, механизмы… Придет сварщица Галка, и только искры посыплются. Гуд бай, «Гряда». Понял? — И уже другим, строгим голосом скомандовал: — Не вались к луговому! Одерживай!

— Есть! — ответил Серега и перекатал штурвал.

— Прогресс не остановишь, Сергей Иваныч! — продолжал Немцев. — И боцман не хуже нас с тобой понимает. Он мне не так давно говорил: скинуть бы, слышь, десяток лет, пошел бы учиться… Думаешь, ему не хочется с ветерком по Каме? Ты не ездил на «Ракете»?

— Не доводилось, — сухо отозвался Сергей и подумал: а почему же боцман об этом ему ничего не говорил?

Штурман зацокал языком и зажмурился.

— Аж скулы ветром заворачивает! — Он открыл глаза и взглянул на Сергея. — И это еще не все. Есть суда на воздушной подушке. Знаешь, прет прямиком где хочешь. На берег может выходить. Представляешь? Амфибия.

Сергей усмехнулся: никогда еще не видел он столь возбужденным своего вахтенного начальника.

Штурман, очевидно, заметил улыбку и подосадовал. Но тут же придал лицу задумчивое выражение и произнес нарочито шамкающим голосом:

— Ты к тому времени старичком будешь, как наш боцман, ворчать тебе по штату будет положено. — Хохотнув, он заговорил обычным тоном: — А сейчас-то зачем за старое цепляться? Пусть оно в воспоминаниях живет. Старое — это ведь все равно как детство. Что же, в коротеньких штанишках всю жизнь и ходить?

Сергей промолчал. Была в словах штурмана убежденность, уверенность, но Сергей еще не знал, можно ли ей поддаться, поверить. Уж очень все легко получается по словам штурмана. Сегодня бросишь «Гряду», завтра — «Ракету», а ведь на каждом судне остается частичка души, незаметно и растеряешь всю. Может, у штурмана это уже началось, он же сам говорил, что «Гряда» у него третье судно. Он сказал Немцеву:

— Что-то больно у тебя все легко. Ты вот лучше ответь: неужели у тебя ничего не ворохнулось, когда с прежних судов уходил?

— Легко, говоришь? — Штурман полез за сигаретами. — А ты как из дому уехал? Легко?

— Я вернусь.

— Ну вот, а ты попробуй уехать и не вернуться. Тогда узнаешь, легко или нет.

Оба помолчали. Такие разговоры не на каждый день.

Посмотрев на часы, Сергей прикинул, что по времени они должны подходить к Каменецкому перекату. Вскоре в сумерках показались семафорные столбы переката. «Вот сейчас пройдем, отпрошусь, схожу к Семену Семеновичу», — подумал Сергей.

— Заснул? — сердито крикнул штурман. — Дай свисток! Не видишь, сверху самоходка!

Выждав, когда вахтенный даст сигнал и помигает отмашкой, Немцев предупредил:

— Лево не ходить. Держись речнее! Разойдемся правым бортом.

Глава 6

В рубке встречного теплохода «Череповец», чьи огни увидели с «Гряды», были двое: штурман Шарапов и рулевой Патреев. Они тоже, как Немцев и Сергей, два часа тому назад заступили на вахту. «Череповец» шел из Котловки с гравийной массой, наваленной в трюмы.

На рейде в Котловке расторопный, похожий на цыгана-конокрада Патреев сторговал у рыбаков толстоспинного жереха, сварил уху. Перед ухой они с Шараповым, таясь от команды, распили бутылку водки, плотно закусили наваристым хлёбовом.

Шестьсот «кобыльих» сил «Череповца» — так обычно острил балагур Шарапов, приземистый, плотный, с розовым лицом обжоры и выпивохи, — умноженные на попутное течение, мчали теплоход со скоростью двадцать километров в час. И если рулевому Патрееву было невдомек понятие живой силы, то дипломированный штурман слышал о массе, умноженной на квадрат скорости. Масса «Череповца» — более двух тысяч тонн. Квадрат скорости, даже деленный на два, как гласит формула живой силы, выглядел, если перевести в цифры, внушительно. Весь этот сгусток энергии, вся глубоко осевшая стальная махина вошла на Каменецкий перекат. Вошла, утаскивая за собой невидимый в темноте вал воды, обнажая на какие-то минуты берега, наполняя все окрест слитным, тугим гулом дизелей.

Из-за этого гула на «Череповце» не слышали сиплого голоса «Гряды», а видели лишь неяркие вспышки с правого борта.

— Калоша старая! — проворчал штурман Шарапов и, достав сигарету, чиркнул спичкой, зажав огонек в ладонях.

— В яр вроде жмутся, — определил Патреев. — Вот дураки! Небось и осадка-то метра полтора, а туда же! Шли бы речнее.

Навалившись грудью на раму передней стенки рубки, попыхивая сигаретой, Шарапов чувствовал приятную сытость и некоторую расслабленность после ухи и водки. Ко всему этому примешивалось сознание своего могущества и превосходства перед неведомой невзрачной и старой посудиной.

— Не говори, — поддержал он Патреева. — Удивляюсь, куда судоходная инспекция и Регистр глядят. Я бы давно таким калошам запретил по реке ходить. И капитан небось такой — пескоструйного аппарата не надо. Так и сыплется из него.

— Гляди-ка! — прервал его Патреев. — Да они что, с ума сошли?

Штурман вперился в темноту. Вместо одного зеленого и топового, только что мерцавших впереди, показался еще один бортовой красный. И тут же левый — зеленый мелькнул и пропал. Встречный почему-то решил расходиться левыми бортами.

— Ну, я так этого не оставлю! — Штурман ругнулся, дал сигнал, замигал яркой импульсной отмашкой. — Хулиганье чертово! Я их сейчас высвечу! — пригрозил он и выбежал из рубки, чтобы навести прожектор на встречное судно.

Разгоряченный выпивкой, обозленный непонятными маневрами встречного, он даже не обратил внимания, что идущий снизу пароход не давал еще одну отмашку и звукового сигнала. В ослепленном злобой мозгу штурмана даже не возникла мысль о том, что направления створной линии и судового хода ниже переката, в яру, там, где была «Гряда», имеют между собой угол почти в полтораста градусов.

Будь он и его рулевой трезвыми, осенило бы их, вспомнили бы, что здесь у реки излучина, оттого-то и показалось им вначале, что встречный жмется в яр.

— Право на борт! — заорал Шарапов. Матерясь, он тащил пробку из переговорной трубы, скомандовал в машину: — Правая — стоп! Левая — полный вперед!

Он продублировал команду, со звоном рванув рукоятки машинного телеграфа.

Медленно, неохотно, почти незаметно для глаза, пополз вправо огонек на массивном, тупом носу «Череповца». И тотчас из темноты донеслись отрывистые, тревожные свистки «Гряды».

Немцев и Сергей, вновь увидев яркие взблески отмашки встречного, в первую минуту растерялись. Оставалось каких-нибудь полкилометра, и они бы разошлись со встречным, но тут вдруг встречный сменил курс.

— Может, капитана позвать? — сказал Сергей.

— Захныкал! — оборвал его штурман. — Сами разберемся.

Решительный тон штурмана успокоил Сергея, но ненадолго. Он вновь предложил:

— Я сбегаю, Валерий Николаевич.

— Право руля. — вместо ответа закричал Немцев. — Больше право!

Он рванул рукоятку свистка, задергал ее, почти повисая на ней при каждом рывке.

Сергей изо всех сил крутнул штурвал. Затарахтела рулевая машина, лязгнули и загремели цепи штуртроса. Далеко от рубки за кормой зашумела вода, вспаханная пером руля.

— Еще вправо! — закричал Немцев.

— Ограничитель же! — чуть не со слезами ответил Сергей. — Все!

Немцев кинулся к переговорной трубе, ударился впотьмах губами о латунный раструб, крикнул срывающимся от волнения голосом:

— Стоп, машина!

Приложив ухо, уловил ответ механика:

— Есть стоп машина!

Он поднял голову и увидел невдалеке нос встречного судна. Снова приложился к раструбу:

— Полный назад!

Колеса «Гряды», точно подстегнутые этим криком, забились часто и суматошно, пытаясь заглушить инерцию переднего хода и увести судно из-под удара.

На встречном вспыхнул прожектор. Добела раскаленный, словно дымящийся, яркий луч шаркнул вначале по берегу, высветил кусты над яром, качнулся по воде и уперся в «Гряду».

Боцман Михалев, который вышел на террасу «Гряды» покурить перед сном, зажмурился, закрыл лицо руками от этого слепящего, точно жгущего света.

— Выключи! — крикнул он, словно этот крик могли услышать в тревожном реве гудка и перестуке колес — Выключи, паразит!

Но его возглас слышен был только Галке Спиридоновой, которая, не чая, как избавиться от назойливого лейтенанта, ушла на нос парохода, отгороженный решетчатой дверью со строгой надписью: «Посторонним вход запрещен».

Ослепленная ярким лучом прожектора, напуганная тревожным криком боцмана, Галка оцепенело прижалась к надстройке.

Боцман открыл глаза. Громада встречного теплохода была совсем рядом. В отсвете луча Михалев успел прочитать страшную в своей нелепости надпись на фальшборте: «Череп…»

Ужаснувшись при виде этого слова, он замер, не в силах отвести взгляд от надвигающегося на него борта.

«С ума сошел, — подумал боцман. — Да что же это такое! Что за чертовщина?»

Ему показалось, что широкий, массивный нос встречного судна нацелен на него, сейчас он ударит по нему, сомнет и раздавит. Инстинктивно боцман вжал голову в плечи и попятился к надстройке.

Он стукнулся спиной о доску с укрепленными на ней баграми, ойкнул от боли. И почти так же до боли представил, как сейчас массивный форштевень встречного шибанет по обносу «Гряды», с хрустом и лязгом вонзится в тонкую, из реек, надстройку, накренит пароход, станет давить призывников в носовых классах «Гряды».

От этой мысли боцман застонал, метнулся к двери, чтобы упредить, спасти от гибели этих только что начинающих взрослую жизнь парней. Он оглянулся: не успеть! И тут же заметил массивные кранцы, наискось перечеркивающие слепящий поток света. Боцман перепрыгнул через леер, ссунул кранец. Бросился к другому, сбросил его, метнулся к третьему…

В эту минуту привальный брус «Череповца», обшитый толстой металлической полосой, с хрустом надломил опущенные боцманом кранцы, посшибал леерные стойки, глухо шмякнулся в фальшборт.

Толчок сбил боцмана. Падая, он услышал женский вскрик и почувствовал, как его подхватили чьи-то руки.

Помедлив, словно бы нехотя, суда разошлись.

Из темноты с «Череповца» доносилась испуганно-злобная ругань, усиленная мегафоном. Ее не могли заглушить всполошенные крики, топот и хлопанье дверей на «Гряде». Луч прожектора воровски обшарил пароход и погас.

Немцев отчаянно крикнул в машину, чтобы застопорили ход, и выбежал из рубки. Сергей, ослепленный прожектором, остался на месте.

…Все случилось так быстро, что Сергей даже не успел испугаться. Он перетрусил уже потом, когда в рубку ворвался капитан и следом двое штурманов со своими рулевыми. Капитан оттолкнул от штурвала Сергея и велел стать к рулю другому матросу. Тут подбежал Немцев, и капитан заорал на него. В рубке стало тесно и шумно, хотя вскоре капитан перестал кричать, и все остальные тоже стояли молча и только трудно дышали, словно после бега.

На мостик поднялся механик и сказал, что течи в корпусе нет. Поломаны два кранца и сбиты стойки леерного ограждения да помят фальшборт.

— Хорошо, что боцман кранцы подсунул, а то бы!.. — механик махнул рукой.

— Где он? — спохватился капитан. — Позвать сюда!

— На носу, — ответил механик. — Его ранило.

— Ступайте вниз, — приказал капитан Немцеву, — и окажите помощь. — Он помолчал и добавил: — Все остальные тоже ступайте! Успокойте людей. Объясните, что ничего серьезного нет. Сейчас, мол, пойдем.

Сергей двинулся было вместе со всеми, но капитан приказал:

— Досов, останься!

Когда рубка опустела, капитан спросил: — Название у встречного видел?

— «Череповец» вроде, — хрипло и не очень уверенно ответил Сергей.

— Вроде или точно?

— Точно «Череповец», — более уверенно доложил Сергей, припомнив подробности столкновения: дымящийся луч прожектора, высокий борт, внезапно и неотвратимо высунувшийся из темноты. Он снова до мельчайших подробностей увидел четкие буквы на фальшборте и впереди букв скрещенные якоря, похожие на скрещенные берцовые кости, — эмблему грузовых судов пароходства.

— Сменишься с вахты, напишешь объяснение, — сказал капитан.

На трапе появился Немцев.

— Что с боцманом? — повернулся к нему капитан.

— Крови не видать. Отвел его в каюту, попросил, чтобы Галка Спиридонова присматривала. По-моему, стукнуло его. Или просто испугался старик.

— Он в войну не боялся, а тут испугался, — неожиданно вырвалось у Сергея, — чепуху ты говоришь.

И хотя это было прямым нарушением вахтенного этикета, которому обучал Сергея штурман, на этот раз Немцев миролюбиво сказал:

— Ну не испугался, а просто нервный шок. Это бывает. Верно, Леонтий Васильевич?

— Сменитесь с вахты, напишете объяснение, — уклонился капитан от ответа. — Я пойду взгляну, как там.

Услышав второй раз про необходимость писать объяснение, Сергей спросил у Немцева после ухода капитана:

— И мне велит. А что писать-то хоть?

— Пиши как было.

— Так мы же не виноваты!

— Мы с тобой, конечно, нет, — сказал штурман. — С капитана спрос. Нечего ему было уходить.

— Так я же говорил тебе, — начал было Сергей, но штурман не дослушал, перебил:

— Говорил, говорил! В герои захотелось? Ишь ты какой шустрый! Или хочешь в судоходной инспекции доказать, что умнее дипломированного специалиста стал? — Немцев нервно засмеялся. — Ну ты даешь! Так тебя и станут слушать. Что, там дураки сидят?! Они, брат, в корень смотрят: обязан капитан быть на вахте, с него и спрос, а мы с тобой дело десятое. Тут, брат, не все так просто, как ты думаешь.

— Погоди, — сказал Сергей, — но ведь мы-то, пароход-то есть наш не виноват. Мы же правильно все делали. Это на нас налетел «Череповец». Им и попадет.

— А тебе легче от этого будет? Ты слышал, как капитан завздыхал? Только встань в затон, сейчас пойдут тары-бары: «Говорили, надо было порезать». Возьмут да и порежут. Вот тогда и накроемся все мы.

— Как это накроемся?! Ничего не накроемся. Нас-то куда?

— Какой град вопросов! — Немцев усмехнулся, закурил, потер ладонь о ладонь. — Холодно, однако. Безработицы у нас нет, устроят.

Оба, и Сергей и штурман, разговаривали неестественно громко, словно хотели заглушить в себе чувство пережитого страха. И одновременно оба прислушивались к тому, что происходит на нижней палубе «Гряды».

Снизу доносились удары молотка, очевидно, капитан распорядился заделать поврежденное леерное ограждение. Потом шум утих, прибежал матрос и сказал, что капитан велит сниматься с якоря.

Немцев вышел на ходовой мостик, нагнувшись к раструбу, скомандовал в машину. Под ногами завибрировало, с носа донеслось лязганье цепи, и Сергей почувствовал, как вздрогнула «Гряда», выдернув якорь.

— Малый вперед! — приказал штурман, и «Гряда» медленно подалась, преодолевая силу течения. Снизу крикнули, что якорь на месте.

— Полный! — негромко сказал Немцев в переговорную трубу и заткнул ее деревянной пробкой. — Поехали, Сергей Иваныч! А капитан-то: «Я вас с вахты сниму!» Снять просто, сначала разобраться надо. Чего зря кричать? Сам в это время храпел, а на нас кричит. Чего сопишь?

— А чего говорить? И так все ясно, — неохотно отозвался Сергей. Ему впрямь стало понятно, как был прав боцман в спорах с Немцевым. Вон он как поворачивает: вроде бы больше всех виноват капитан. Но разве капитан не распорядился позвать, если возникнет необходимость? «Сами разберемся», — заявлял Немцев, а теперь, значит, дядя виноват. Прав боцман: важно не на каком судне ты плаваешь и какую должность занимаешь. Надо оставаться человеком при любых обстоятельствах, под любым напором техники, которая не может быть ни хорошей, ни плохой. Все зависит от того, что за люди управляют ею.

Штурман посмотрел на часы:

— Почти час паузились.

Сергей подумал, что на один этот час они опоздают в Камск. На пристани будут волноваться: ведь о столкновении еще никому не известно, и когда об этом узнают, будет переполох. Может, они все-таки с Немцевым виноваты? Может, лично он что-нибудь не так сделал? Какой он рулевой? Тежиков говорил: раньше не один год нужно было плавать, чтобы в рулевые взяли. А тут навигация не кончилась — уже и рулевой…

В рубку поднялся капитан.

— Как боцман, Леонтий Васильевич? — спросил Сергей.

— Что боцман? — сказал капитан. — Раз, говорит, такое наша «Грядушка» выдержала, значит, рано я на пенсию засобирался… Еще, слышь, поплаваем! Голову вот только ушиб, жалуется. Ну, да там возле него Галинка.

— А пассажиры, — поинтересовался штурман, — призывники то есть?

— Сначала ругались, но лейтенант их в два счета приструнил. Теперь смеются: один с полки свалился, другого чемоданом стукнуло. Молодежь… А вот нам попадет. Ох и всыплют нам за этих призывников!

И в рубке все замолчали, каждый по-своему представляя меру будущего наказания.

— Леонтий Васильевич, — нарушил тишину Сергей, чувствуя, как от волнения потеют ладони, — тут вот скоро суводь будет.

— И что? — спросил капитан.

— Так если по ней, минут пятнадцать верняком сэкономить можно.

— Ты что, Досов, на мель угодить или на берег вылезть?

— А что, Леонтий Васильевич? — поддержал штурман. — Луна показалась, берег видно. Сергей Иванович тут места хорошо знает. Верных пятнадцать минут нагоним. Да если еще у Крутой Горы тиховодом пройти, вот и час почти. Когда-никогда надо это проверить, это у нас в плане НОТ записано.

Капитан побарабанил по стеклу, погрел руки о рулевую машинку, сказал с досадой:

— НОТ, НОТ… А передачи мне ты будешь носить?

— Какие передачи? — воскликнул Немцев. — Это же верное дело! Точно, Досов?

Капитан сказал:

— Ты Досова не трогай. Какой с новичка спрос? Ты вот, Валерий Николаевич, лучше скажи, почему меня давеча не позвал? Ведь не может такого быть, чтобы ты нарочно меня под монастырь-то чуть не подсудобил, а?

Немцев ворохнулся, словно от тычка, а капитан продолжал:

— Хорошо, боцман с кранцами сообразил, а то бы ведь жертвы могли быть… Понимаешь? Перед комиссией я отвечу. Не бойся, на тебя валить не стану. А вот что ты мне ответишь?

— Что я нарочно, что ли? — бормотнул штурман и обиженно засопел.

Сергей был в каком-то оцепенении. Ладно бы, скажем, капитан и штурман лезли друг на друга с кулаками, орали и грозились, тогда было бы понятно, отчего так колотится сердце и сжимаются кулаки. А тут негромкий, спокойный разговор. Теперь и вовсе замолчали, но, оказывается, иногда и молчание может сказать больше, чем крик и матерщина. Сергей вслушивался в это молчание и думал, что напрасно он сунулся со своим дурацким предложением. Чего он будет учить капитана? Ну, верно, знает он эти места напротив Мурзихи. Года три назад, еще до армии, плавал тут сетью. Но ведь сколько времени прошло с тех пор, мало ли что могло случиться с руслом! Капитан спросил Сергея:

— Правда места знаешь?

— Сетью плавал, — негромко отозвался Сергей.

— Ну вот, — обрадованно зачастил штурман, — видите, Леонтий Васильевич, тут, значит, ни задевов, ни коряг, дно ровное.

— Погоди! — остановил его капитан и опять погладил ладонями теплую боковину рулевой машинки. Потом слез с разножки, зашагал по рубке, огибая огромные рулевые колеса запасного ручного привода. Остановившись возле Сергея, сказал: — Только учти, по суводи сам поведешь!

— Ладно, — ответил Сергей и поправился: — То есть — есть!

Суводь прошли в первом часу ночи. Сергей следом за Немцевым спустился на нижнюю палубу.

— Стоп! — штурман остановил Сергея возле двери своей каюты и залязгал ключом. — Пошли ко мне, по лампадке примем. По такому случаю можно.

— Ты извини, — Сергей осторожно высвободил рукав. — Не время сейчас.

Он повернулся и зашагал по узкому коридору между кожуховыми каютами и стеклянным машинным фонарем. Сверкающие мотыли коленчатого вала старой машины, изумленно всплескивали в такт его шагам. Он шагал по рифленой, местами стертой до блеска и такой знакомой палубе туда, где возле кормового пролета находилась каюта боцмана.