Повести и рассказы о советской милиции

Ну, думаю, пропала землячка. Не сносить головы… Гляди-ка, обошлось. Отделалась выговором. Но и тот скоро сняли.

– Обошлось! – проворчала Ксения Филипповна. – Не встрянь ты, прямо с бюро и потопала бы по этапу. Сам ведь на вид заработал…

– Ладно, ладно, – отмахнулся Афанасий Михайлович. –

Ты себя и отстояла. Но, в общем, мы дружили.

– Тю-ю! – рассмеялась Ксения Филипповна. – Дружили! Первый с меня семь шкур и спускал. Земляк, называется…

– Как со всех, – развел руками хозяин дома. – Ни на шкуру больше…

Скоро Ракитина заторопилась в гостиницу. Я наклонился к Борьке:

– Вот что, Борь, сделай мне гостиницу. Я действительно поеду. Кстати, Ксению Филипповну подвезу.

Он вздохнул, покосился на Свету.

– Не останешься, значит?

– Нет. Не в своей тарелке… Не привык я у чужих…

Мы поднялись, прошли в коридор, к телефону. Борька действительно устроил мне место в два счета. Потом повел в свою комнату и выбрал подходящую одежду. Я переоделся, а свою форму повесил у него в шкафу.

– Вот что, – сказал он на прощание, – прямо с утра приезжай ко мне в управление. Потолкуем о твоей поездке.

– Хорошо, – улыбнулся я. Если ему нравится, пусть считает себя моим наставником.

…Мы сидели с Ксенией Филипповной в маленьком холле гостиницы под колкими шуршащими листьями развесистой пальмы.

Администратор дремала за своей стеклянной конторкой, тикали настенные часы, спал за окном город.

Во мне, наверное, говорила усталость, обида на самого себя за то, что не могу одним махом разделаться с уймой мелких дел, не могу справиться со всеми обязанностями, которые навалены на меня и которые я сам на себя навалил.

Ракитина поняла это по-своему.

– Конечно, трудно, – согласилась Ксения Филипповна, когда я выговорился до конца. – Было бы легко, зачем тебе сидеть тогда на своем месте? Упразднили бы вас давно.

Отчаиваешься ты попусту, скажу я тебе. С твоей колокольни действительно выходит, что вокруг одни беспорядки и творятся. Эх, мил ты человек, Дмитрий Александрович! Смолоду тебе приходится заниматься этой человеческой непристроенностью и разными отклонениями.

Ведь так можно веру в хорошее потерять. Ой, не сломаться бы тебе по неопытности, не уверовать бы, что все люди –

воры, проходимцы и жулики. А если бы ты в артисты вышел? Подавай тебе одни аплодисменты, цветы и прочую благодарность? И воспринимал бы ты всех людей по тому, хлопают тебе или нет. Но скажу тебе, всем трудно хорошо свое дело делать. И даже им, артистам, приходится иной раз ой как несладко! Сколько я их на своем веку перевидала, скольких мучений их насмотрелась! Мотаются по месяцу-два в автобусах, в холод и слякоть, из колхоза в колхоз. Ты думаешь, везде их апартаменты ждут с накрахмаленными салфетками и люкс-номерами? Иной раз переночевать негде, куска хлеба перехватить некогда. А им киснуть нельзя. Ел ли артист, спал ли – никого не касается.

От него всегда требуется хорошее настроение, улыбка во весь рот. Вот ты говоришь, что у нас в деревне не то, что в городе: любое дело неделями тянется. Верно. Не спорю. Но видел бы ты нашу станицу лет этак двадцать пять назад.

Батюшки! Нынешнее раем покажется, если сравнить. А

будет еще лучше, честное слово! Вот Афанасий Михалыч то времечко вспоминал. Не переживи я все это сама, никогда бы не поверила. И мне тоже приходилось туго. Требовала от людей почти невозможного. Один раз пожалела

Крайневу, так сам слышал – едва за решетку не села.

Сколько раз приходилось прятать доброту и жалость подальше от сердца. Случалось понапрасну обижать человека. Не по злому умыслу и незнанию, а потому, что каждый старался свое горе спрятать. Как-то в году сорок четвертом я так напустилась на Настю Самсонову, ну, у которой Лариска Аверьянова живет, за то, что та не вышла на работу.

Осрамила перед всеми колхозниками. А как узнала, что в этот день ей, оказывается, пришло извещение, что старший сын погиб, места себе не находила. И показать свою слабость нельзя. А ночью, чтоб никто не видел, пришла к ней прощения просить. Наревелись мы с ней… Что и говорить

– хлебнули горя. Если вспоминать все, что пережито, осталось бы лишь волком выть. Нет, жизнь пошла дальше.

И радость какая-то пришла.

– Тогда была война, – сказал я. – А теперь мирное время. Я вот в книжках читал да и родители рассказывали, что в то время люди по-настоящему отдавали себя. И на фронте, и в тылу.

– Не все, – ответила Ксения Филипповна. – Человек во всякое время показывает, что он за птица. Думаешь, мало мародеров было, что нагрели руки на общем горе? Всякое встречалось. Так же как и нынче. Есть люди кривые, есть и прямые. Ведь из нашей станицы вышло немало таких, которые высоко летают. Вот Афанасий Михалыч – уважаемый человек во всей области. У моей соседки сын – маршал. Один из станичников за границей в нашем посольстве большой чин занимает. Как видишь, не важно, где ты родился и когда, важно, что у тебя в голове и здесь, на сердце.

Да, вспомнила кстати, – она тихо рассмеялась, – Федю

Колпакова помнишь?

– Нашего шофера, что ли?

– Его. Встретила на днях тут.

– Он ведь, кажется, в Москву собирался?

– Наверное, уже там. Встретила его на проспекте Ворошилова под руку с дамочкой. Глазам не верю – Федька это или нет. Баки до самой шеи, не то пиджак, не то пальто, с вздернутыми плечами. Представляет он мне дамочку.

Законная, мол, супруга. Москвичка. А эта супруга лет на двадцать старше Федьки.

– Может быть, любовь? – Я улыбнулся, вспомнив наш последний разговор с Колпаковым. Вот, значит, какой он избрал путь к должности шофера министра.

– Конечно, любовь. А как же! – смеется Ксения Филипповна. Стенные часы пробили три раза. – Ну, засиделись с тобой до петухов, – поднялась Ракитина. – Скажу я тебе напоследок. В любом деле можно потерять голову и изувериться в добром. В твоем деле это проще всего. Так что расти в себе крепость и не бойся проявлять молодость.

Доверяйся душе, доверяйся первому порыву. Ошибешься –

не беда. Зачерствеешь – тогда дело непоправимое.

25

Утром я встал, когда мои соседи по номеру еще спали.

Тихо прибрал кровать, умылся, оделся в Борькин костюм, попрощался с дежурной и заглянул к Ксении Филипповне.

Она ушла еще раньше.

Завтракая горячим чаем и сосисками, я клевал носом, потому что совершенно не выспался и чувствовал себя разбитым.

Только проехав с ветерком по еще прохладным улицам города, я кое-как пришел в себя. Ночь без сновидений не оставила во мне никакого следа. Словно я совсем не спал, а лишь на минуту забылся на скрипучей гостиничной койке.

Во мне еще жил ночной разговор с Ксенией Филипповной. Не то чтобы он совсем развеял переживания, но, в общем-то, облегчил душу.

Борька располагался в просторном кабинете, отделанном линкрустом, с ковровой дорожкой. И хотя в нем был еще один письменный стол, все равно шикарно.

– Привет! – встретил меня Михайлов, выбритый и свежий. – Какой у тебя, значит, план операции?

– Не знаю. Все будет видно в Юромске.

– Как бог пошлет?

– Вот именно.

– А я бы первым делом…

– Постой, Боб. Первым делом помоги организовать два места до Юромска. А там я уж как-нибудь справлюсь.

– Эх, Кича, Кича… Погубит тебя деревня. В наш век научно-технического прогресса нужно мыслить по-научному. – Он уже снял было телефонную трубку, но в это время в комнату стремительно вошел мужчина лет сорока в форме работника прокуратуры. На петлицах –

майорская звездочка.

– Знакомьтесь, – представил меня Борька. – Мой однокашник. Кичатов. Участковый инспектор из Бахмачеевской.

– Родионов, – протянул руку тот и тут же опустился на стул. – Боря, не сносить нам с тобой головы!

– Будем живы – не помрем, – улыбнулся Михайлов. Это он бодрился передо мной.

– Сейчас от комиссара. Акилев… – Родионов покрутил в руках крышечку от чернильницы. – Завтра прибывает зампрокурора республики. (Борька присвистнул.) Будем живы или нет, еще не известно… – Майор повернулся ко мне. – Вы у себя тщательно провели проверку по делу об убийстве инкассатора?

– Проверяли. Еще до меня – я ведь всего три месяца –

прежний участковый проверял. Вообще присматриваюсь ко всем проезжающим и временно прибывающим…

Родионов задумался.

– Крутимся мы вокруг вашего района, а воз и ныне там

– все впустую.

– Я же предлагал получше прощупать Альметьевский, –

сказал Борька. – Нет, словно свет клином сошелся на

Краснопартизанском районе.

– По всем статьям выходит Краснопартизанский. А

преступник словно сквозь землю провалился. Прокурор области заявил мне: «Не справляетесь, так и скажите».

Будем, мол, просить помощи у Москвы. Понимаете, куда загнул?

– Понимаю, – ответил Михайлов. – В конце концов выше себя не прыгнешь. Если бы что-нибудь успокаивающее сказать… Подкинули бы вы какую-нибудь новую идею…

– Какую?

– Хотя бы насчет Альметьевской.

– Самообман, – отмахнулся Родионов. – Альметьевская ни при чем. По запаху чую – преступник в Краснопартизанском. – Майор поднялся. – Короче, Боря, к одиннадцати комиссар приглашает всю нашу группу.

– Перед смертью не надышишься, – засмеялся Борька. –

Надо бы перед совещанием тактику продумать…

– Какая тактика! Все как на ладони. А воз и ныне там.

Родионов вышел.

– Что, зампрокурора едет? – спросил я.

– Будет снимать стружку с комиссара. А комиссар – с нас. Родионова жалко. Вообще он опытный следователь из следственного отдела прокуратуры области. Временно переселился к нам, чтобы поближе быть, так сказать, к жизни. Действительно, что следователь без нас, оперативников, а? – Борька хлопнул меня по спине.

– Я не оперативник. Я участковый. А значит, и следователь и опер одновременно, – отшутился я.

– И все равно на нас все держится! – Он посмотрел на часы. – Кича, прости, дела заедают. Пойдем, я попрошу, чтобы на вокзал позвонили. – Борька в шутку погрозил мне пальцем: – Порты береги как зеницу ока.

– Залог у тебя дома, в шкафу, – отпарировал я. Арефа поджидал меня на вокзале. На всякий случай даже занял очередь в кассу. Но стоять нам не пришлось: места для нас оставили по звонку из управления.

Наш поезд отправлялся после обеда, и мы без толку просидели полдня в зале ожидания. А когда до отхода остался час, засосало под ложечкой. Я предложил перед дорогой основательно заправиться. Ничего из этого не вышло – в ресторане была очередь.

Я по привычке хотел пройти прямо в дверь, но вспомнил, что без формы. Вообще-то пользоваться своим положением было не в моих правилах, но моральным оправданием могло служить то, что я находился как-никак при исполнении служебных обязанностей. Теперь я был в штатском. Надо было предъявлять документы, объяснять… Короче, мы сели в вагон голодные. Купе нам отвели двухместное, возле проводников, которые с любопытством поглядывали на живописную внешность моего спутника. И

чтобы никого не смущать и не привлекать к себе внимания, Денисов, не дожидаясь отправления, завалился на верхнюю полку. Сколько я ни уговаривал его занять нижнюю, Арефа не соглашался, уверяя, что наверху ему будет спокойней.

Он расстелил постель и повалился на нее без простыней и наволочки, скинув с себя только сапоги и шляпу. То ли пожалел рубль, то ли по старой кочевой привычке.

Арефа заснул прежде, чем тронулся поезд. Он признался, что нынче плохо спал. Давала знать о себе вчерашняя дорога, волнение и неизвестность. Я сам был не прочь завалиться на боковую. Но меня мучил голод и будоражила вокзальная суета.

Я сидел на жестком теплом сиденье, пахнущем клеенкой, и, как мальчишка, с любопытством смотрел на перрон.

Признаюсь, меня всегда завораживали вокзалы, аэропорты, их толчея, особое состояние ожидания. Ожидание чего-то необычного и нового, хотя мне приходилось много ездить и летать на спортивные соревнования.

Поезд тронулся неожиданно и мягко. Замелькали лица, станционные здания, привокзальные улицы, тихие и замкнутые в себе, прячущиеся за прокопченную зелень деревьев от шума и гари железной дороги…

Наш состав выскочил на мост, четко забарабанивший крестообразными перекладинами. Внизу промелькнула баржа, загруженная выше бортов полосатыми арбузами.

Мы вырвались в пригород с суровым индустриальным пейзажем. Мимо поплыли темные от шлака, железа и отходов огороженные пространства, без людей и растительности.

Я вышел в коридор. С другой стороны – такая же безрадостная картина. Она поразила меня еще тогда, когда я ехал с назначением в Краснопартизанский район.

Чтобы не терять времени попусту, я решил сходить в вагон-ресторан, поесть, а потом прилечь поспать. Не известно, что нас ожидает в Юромске, может быть, придется ехать дальше, по следам Васьки Дратенко.

В ресторане только заканчивались приготовления. Девушка, в белом накрахмаленном кокошнике, расставляла по столам стаканчики с салфетками и приборами.

Предупредив, что придется порядком подождать, она исчезла в кухне. Я пристроился у двери, спиной к остальным столикам.

За окном мелькали бахчи, сады, поля подсолнечника.

Знакомая картина приятно ласкала глаз. Поблекшая зелень позднего лета, море подсолнухов и плавный перестук колес. На какое-то время я забыл, куда и зачем еду, успокоенный движением, плавным ходом поезда и предчувствием новых встреч…

Из этого созерцательного состояния меня вывел голос, раздавшийся сзади:

– Прежде всего сто пятьдесят и бутылочку пива. Пиво холодное?

– Откуда холодное? Только загрузили в холодильник, –

ответила официантка. – А закуску?

Мне очень хотелось повернуться. Знакомый голос…

– Помидорчиков.

– Нету… Шпроты, селедка, винегрет.

– Милая, вокруг тонны свежих овощей…

– Мы получаем продукты в Москве.

Я не выдержал и повернулся. Официантка предложила мне:

– А вы, товарищ, пересели бы к этому товарищу. А то, если каждый будет занимать отдельный стол…

Мне во весь рот улыбался отец Леонтий.

– Дмитрий Александрович, вот встреча! Вы никого не ждете?

– Нет.

– Пересаживайтесь.

– Давайте лучше ко мне. В уголке уютней…

Сказать честно, меня не очень обрадовала перспектива сидеть с попом в ресторане. Ведь может кто-нибудь случайно оказаться в поезде из бахмачеевских. Что подумают?

Батюшка выглядел иначе, чем дома, в станице. Укоротил волосы, приоделся в модный легкий костюм. Впрочем, я тоже в другом обличье. В штатском.

Не замечая моего официально-вежливого лица, отец

Леонтий захватил с собой ворох свежих газет и перебрался за мой столик.

– Значит, триста граммов… – с серьезным видом записала официантка.

– Вам сказали, сто пятьдесят, – поправил я.

– Нет, – запротестовал отец Леонтий, – за встречу и…

проводы. Сделайте одолжение, а? (Я наотрез отказался.) Несите триста. На всякий случай… – кивнул он официантке.

Девушка уплыла в кухню.

Мой собеседник долго смотрел мне в глаза, потом неожиданно расплылся в улыбке:

– Не бойтесь, Дмитрий Александрович, вы сидите не с отцом Леонтием, а просто с Игорем Юрловым. Был батюшка, да весь вышел…

Я удивился и не мог этого скрыть. Вспомнилась наша последняя встреча в больнице в Краснопартизанске. Бог почему он так упорно звал меня в гости. И еще что-то хотел сказать там, в школьном спортивном зале, но так и не решился.

Я смешался: поздравлять его или, наоборот, сочувствовать? Может быть, разжаловали?

– А теперь куда? – спросил я.

– Куда Макар телят не гонял, в Норильск. Буду детишек к спорту приобщать.

– Зачем же так далеко?

– Почетная ссылка, – засмеялся он. – Добровольная.

– А супруга?

– В купе. Отдыхает…

Официантка поставила перед нами выпивку и закуску.

– Не откажете? – поднял графинчик Игорь. Отказываться теперь было не очень прилично. И вообще я в конце концов взрослый, самостоятельный человек.

– Столько событий. Отказать трудно…

– Это другой разговор! – обрадовался Юрлов, наполняя рюмки. – Это же надо, все вокруг ломится от свежих овощей, а тут шпроты, колбаса, винегрет. Может, сбегать в купе, принести помидоры?

– Не стоит. – Я поднял рюмку. – Скажу честно, не знаю, поздравлять вас или нет.

– Давай на «ты».

– Давай. Так как же?

– Я и сам не знаю. Наверное, к лучшему.

Водка обожгла горло, перехватило дыхание, Игорь быстро налил в фужер пива и протянул мне. Оно было теплое и кисловатое, но смыло острый вкус во рту.

– С непривычки противно, – оправдывался я, вытирая слезы.

– Запьем горечь жизни горечью горькой, – усмехнулся он. – Намотался я за эти дни, набегался. Переход из одного состояния в другое как-никак…

– Сам решил?

– Жизнь решила… Конечно, преподобный в районе нос воротил. Получается, дезертир. Но, кажется, уладилось.

– Нового батюшку прислали?

– Нет. Кадров не хватает. Временно за меня будет обслуживать приход староста. Начальство наше не очень обрадовалось, но отпустило с миром.

По ногам у меня разлилась теплота. Мышцы расслабились и стали безвольными. Напряжение последних дней отпустило, и захотелось болтать и слушать чью-нибудь болтовню.

– Я давно хотел с тобой поговорить, но сам понимаешь… – сказал я, совершенно не заботясь, как Игорь это воспримет.

– И я, – просто признался Юрлов. – Ты спортсмен, я спортсмен. – Он засмеялся.

Мы выпили еще по одной.

– Хороши спортсмены, пьем, почти не закусывая.

– Тренеры, – подмигнул он. И вдруг заявил без всякого перехода: – Дурак я! Никто меня из института не гнал. Был бы у меня сейчас диплом, все веселее. Диплом – он ведь ни пить, ни есть не просит, верно?

– Верно, – подтвердил я.

– Из комсомола меня, конечно, правильно попросили. А

из института не просили. Честное слово, сам ушел. С четвертого курса!

– Знаю, – кивнул я.

– Ты все знаешь, – грустно сказал Игорь.

– Нет, не все. Например, что вы с Ольгой решили махнуть на Север.

Он засмеялся:

– Как это осталось в секрете для станицы, сам поражаюсь. У меня в Норильске приятель – директор спортивной школы. Однокашник. Я ему давно написал. Так, на всякий случай. Думал, даже не ответит! И к моему удивлению, сразу получил вот такое послание! Пишет, город отличный. Заработать можно, Подъемные выслал, квартиру обещает. Неудобно говорить о деньгах, но мне, Дима, этот вопрос поперек горла стоит. Хочется встать на ноги, Ольгу одеть, родить и растить сына и не думать о копейке.

Вы все, наверное, думали, теплое местечко у отца Леонтия!

Тысячей я не нажил в Бахмачеевской, поверь. Как вспомню эти несчастные трешки, рубли, стыдно становится. И не брать – обидишь. Да и в район к преподобному ехать с пустыми руками нельзя.

– Что же, я тебя понимаю, материальный вопрос очень важен, хотя мы и боимся его затрагивать.

Игорь болезненно поморщился.

– Не понял ты меня, Дима. Не понял… – Он стал смотреть в окно.

Я чувствовал, что хмелею. Не опьянел, нет, просто я мог говорить о чем угодно, спорить и вообще резать правду-матку в глаза.

– Понял я тебя, – возразил я. – Правда, не был в твоей шкуре. Мне жалованья хватает вот так: холостяк да и тратиться в деревне не на что. Но содержать семью, платить алименты…

Игорь молча разлил водку, потом тихо сказал:

– В мае я получил от Костика, от сына, письмо. Он спрашивал, действительно ли я поп. Его класс приняли в пионеры. А вопрос о Костике отложили. До выяснения… –

Игорь залпом выпил свою рюмку и в упор посмотрел на меня. – До сих пор я ему не мог ответить. Понимаешь?

– Понимаю.

Он снова поднял рюмку:

– Давай за моего сына!

– За Костика! – чокнулся я с ним.

– За Костика и за второго сына… – У меня от удивления расширились глаза. Он засмеялся. – Понимаешь, у нас с

Олей будет ребенок!

Мы выпили. Мне на какое-то мгновение показалось, что он намеренно настраивает себя на приподнятый, веселый лад. Решение, принятое им, далось Игорю, видимо, нелегко… В нем еще происходила какая-то борьба. Он, человек далеко не глупый, понимал, что, сделав только первый шаг в своем новом качестве, должен будет многое пересмотреть, многое в себе изменить. Может быть, его тревожило, как отразятся годы, проведенные под сенью церкви, на его дальнейшей жизни. Может быть, есть сомнения… Но на другую чашу весов положено очень многое: ребенок, открытое, прямое общение с Костиком. И не только с Костиком. Со всеми людьми. А главное – любимая работа!

– Кто сказал Костику, что ты священник? – спросил я.

– Свет не без «добрых» людей… – горько усмехнулся

Юрлов. И по этой усмешке стало ясно, что ему вовсе не так весело, как он пытается представить…

В ресторане было много народу, но мы не обращали ни на кого внимания.

– Ты говоришь так, будто жалеешь, что уехал. Прости за откровенность.

– Что значит – жалею? Меня и из Бахмачеевской не гнали. – Мой собеседник нахмурился. – Ты думаешь, все так просто?

– А что, если ты порвал с верой – дело одно, а если, только сменил работу – другое…

Я видел, что задел его за живое. Но Игорь не обиделся, не отгородился от меня. Он некоторое время сосредоточенно вертел в руках фужер, потом твердо сказал:

– Порвал. И все об этом! Лучше поговорим о спорте.

Поверишь, иной раз смотрел по телевизору соревнования по боксу, аж плакать хотелось. Вспоминал, как пахнут новые кожаные перчатки, вымытый пол в спортзале. Даже вкус крови во рту и то дорогим казался. Это дело – мое!

Дело, понимаешь? Десятка два пацанов, слабеньких, неуверенных в себе… А ты учишь их спокойно смотреть на противника. Учишь их не бояться, учишь быть мужчиной.

Да что тебе рассказывать!. Ты сам, наверное, такой же.

Закажем еще?

– Смотри сам. На меня больше не рассчитывай…

– Ты прав. Хватит. Как говорил Пифагор: «Никто не должен преступать меры ни в пище, ни в питье»… Впрочем, что тебя учить, – рассмеялся он, – ты ведь в этом вопросе разбираешься не хуже моего. «Запрет вина – закон, считающийся с тем, кем пьется, что, когда и много ли и с кем…»

Правильно сказал Коля Катаев после моей лекции: слова Хайяма станичники запомнят.

– Игорь, а ведь, ты осведомлен получше меня.

– Не говори. Только священнику исповедуются добровольно.

– В своих слабостях, а не преступлениях…

Наш полушутливый спор оборвался. Юрлов поднялся и кому-то помахал рукой.

Я обернулся. Оля Лопатина стояла в другом конце вагона-ресторана, выискивая мужа. Увидев нас, она заулыбалась и подошла к столику.

– Приятного аппетита! Вот не ожидала, что попутчиком будет кто-нибудь из Бахмачеевской.

– Только до Юромска, – ответил я. – Садитесь к нам.

– Отдохнула, лапушка? – ласково спросил Игорь. При появлении жены он засветился нежностью.

– Жарко спать. Все смотрю в окошко и смотрю. Не верится, что мы уже едем…

– Есть хочешь?

– Ни капельки. – Она показала глазами на графинчик. –

Приобщились?

– А как же! Посошок на дорогу. Пива выпьешь? – Игорь взялся за бутылку.

– Налей немного. Что-то ты трезвый, я смотрю. Правда, Дмитрий Александрович немного раскраснелся.

– Всего по сто пятьдесят, – сказал я. – Но голова уже кругом…

Оля засмеялась.

– С такой-то дозы? Не поверю.

– Честное слово! Я ведь непривычный.

– Ну все равно, с вашим здоровьем и комплекцией…

– Дело в привычке. Как себя человек натренирует, –

засмеялся Игорь. – Какой-нибудь мужичок с ноготок выпьет бочку, и ничего. А другой верзила со ста граммов пьянеет.

– Медициной установлено, что отравляющее действие алкоголя прямо пропорционально весу человека. Если сразу выпить столько, что на килограмм веса придется грамм спирта, человек может умереть…

– Заинька, какой дурак будет пить залпом столько водки! Пьют же постепенно.

– Это и спасает… – подхватила Оля.

– Вот именно. Но мы ведь говорили о степени опьянения, а она зависит от индивидуальности.

– И все равно, медицина считает, что опьянение также зависит и от веса пьющего.

– Она ошибается, – мягко возразил Юрлов.

– Медицина никогда не ошибается!

– Эраре гуманум эст, Человеку свойственно ошибаться.

А врачи – люди.

– Не будем брать частные случаи. Речь идет о науке, –

повысила голос Оля.

Назревала размолвка. Чтобы примирить супругов, я сказал:

– В жизни встречается столько отклонений, что все их трудно предвидеть.

– Патология, конечно, бывает. Медики такими случаями тоже занимаются. Но подавляющая масса людей нормальна…

– Может быть, наоборот? – поддразнивал ее Игорь. –

Патология – нормальна, а нормальность – патологична?

– Ты, как всегда, хочешь быть оригинальным.

С одной стороны, меня забавлял их спор. Если раньше представлялось, что семейная жизнь Игоря была чем-то необыкновенным в силу его положения, то сейчас я видел,

что они простая супружеская пара, со своими неурядицами, соперничеством. Это делало их отношения понятными и человеческими. Но, с другой стороны, я опасался, как бы их перепалка не перешла в ссору. Не хотелось, чтобы наша первая и, может быть, последняя откровенная беседа закончилась плохо.

– Ребята, бог с ней. Оставим медицину в покое, –

предложил я.

– Оставим, – с удовольствием согласился Игорь.

– Тем более, ты в ней мало смыслишь, – торжествующе закончила Оля.

– Не спорю.

– И спорить нечего. – Оля всем видом показывала, что победа осталась за ней. – Игорь вот всегда возмущался, –

обратилась она ко мне, – что жена парторга Павла Кузьмича, здоровая женщина, ничего дома не делает. Они были нашими соседями. А я говорю, значит, у нее что-то не в порядке. Нам ведь, врачам, виднее. Поговорила я с ней.

Маланья Яковлевна призналась, что в последнее время ей действительно все труднее что-нибудь делать. Я посоветовала прийти в амбулаторию, И что вы думаете – щитовидная железа. Ей, оказывается, и раньше предлагали операцию. Боится, А люди ничего не знают и болтают всякое…

– Признаться, я думал так же, как Игорь, – сознался я. –

Оказывается, по внешности судить нельзя. Взять еще, например, Лохова. Крепыш, каких мало. А у человека одно легкое и туберкулез…

Лопатина округлила глаза:

– Это муж Клавки-продавщицы?

– Он.

– Кто вам сказал, что у него одно легкое?

– Сам и сказал. У него справка есть. Инвалид второй группы…

Оля пожала плечами:

– Глупость какая-то. Я его слушала. Легкие как у быка.

Без одного легкого сразу узнать можно.

– А рентгеном проверяли?

– Он не обращался, – сказала Оля.

Я задумался. Действительно, какая-то неувязка. И если у него туберкулез, то как же его жене разрешают работать в продовольственном магазине?

– Он разве не состоял у вас на учете?

– Конечно, нет.

– Может быть, в районе, в тубдиспансере? – допытывался я.

– Что вы, мы таких больных знаем наперечет. Они на особом учете. Их обязательно посылают в закрытый санаторий, регулярно обследуют. Кроме всего прочего, они опасны для окружающих.

– Постойте, а когда вы его слушали? Он сам к вам в амбулаторию пришел?

– Нет. Случайно получилось. Он как-то чинил крышу и сорвался. Как голова цела осталась, не представляю. Верно, здоров, как бугай. Клавка прибежала ко мне, кричит: Тихон разбился. Я помню, успела схватить чемоданчик и бегом к ней. Тихон действительно сидит у хаты в полусознании.

Клавдия его водой окатила. Я первым делом сердце прослушала, легкие. Дала понюхать нашатыря. Уложила в постель и сказала, чтобы пришел на рентген. Может, трещинка какая. Он так и не пришел. Я решила, что обошлось.

Здоровый он, ничего не скажешь. Другой бы богу душу отдал…

– А легкие?

– Я же говорю – здоровее не бывает.

Хмель у меня из головы улетучился вмиг. Я вспомнил

Лохова, его здоровые лапищи с короткими пальцами, походку носками внутрь. Меня самого тогда поразило, что у такого человека может быть всего одно легкое, да и то гнилое. Да, тут что-то не то. Паспорт я не смотрел. Поверил на слово. Положился на сычевскую проверку. Теперь мне подумалось, что Клава была чересчур уж приветлива.

Неспроста.

Неужели Лохов – это… На фотороботе у преступника была борода. Бороду, правда, легко сбрить.

Надо срочно позвонить Борьке Михайлову.

Игорь и Оля с удивлением наблюдали за мной. Я попытался рассмеяться как можно беспечнее.

– А бог с ним, с Лоховым! Что вам теперь? О Бахмачеевской и думать забудете, наверное.

– Э, нет. – Игорь обнял жену за плечи. – Бахмачеевская

– это великая станица. Она соединила нас с Оленькой…

Что и говорить, перевернула всю жизнь. Верно, лапушка? –

Игорь лбом потерся о ее волосы.

– Отец Леонтий, люди же смотрят, – шутливо отстранилась она.

– Ну вот что, ребята, – поднялся я, – мне требуется поспать пару часов, как воздух.

– Дима, Дмитрий Александрович, заходите к нам в купе, – пригласила Оля.

– Постараюсь, – ответил я. – На всякий случай –

счастливого пути и много-много радости. И напишите.

– Я напишу, – серьезно сказал Игорь. – Жаль, не успели поближе сойтись в Бахмачеевской. Интересный ты парень…

– Так не только ты считаешь. – Оля выразительно посмотрела на меня.

– Что же, правильно, – подтвердил ее муж.

– Дмитрий Александрович знает, о ком я говорю…

Конечно же, речь шла о Ларисе.

Я глупо улыбался и не знал, что делать. С официанткой рассчитался, с Юрловым вроде бы попрощался и стою, как дурак, жду чего-то…

– Понимаешь, Игорь, мы лежали с Ларисой в больнице, ну с той библиотекаршей…

– Как же, помню.

– Чудная девчонка! – Оля словно рассказывала мужу, но я понял, что ее слова предназначались мне. И только мне. – Спрашивает меня Лариса: можно ли любить двоих?

– Как это? – удивился Игорь.

– Вот так. Двоих одновременно.

Юрлов обернулся ко мне:

– Чушь какая-то, правда? У женщин иногда бывает… –

Он рассмеялся. – Любить двоих!

– Ты вообще о всех женщинах невысокого мнения! –

вспыхнула Оля.

– Действительно, – смеялся Игорь. – О всех, кроме одной. Или ты хочешь, чтобы я обожал всех?

Я не знал, радоваться тому, что сказала Оля, или нет?

Но мое сердце било в литавры…

– Она хорошая, чистая девушка, – сказала Оля и почему-то мне подмигнула. – Можно кое-кому позавидовать…

Я еще раз попрощался с супругами и побежал в свой вагон, прямо в купе к проводникам.

– До Юромска следует без остановки, – ответил на мой вопрос проводник. – Теперь поезда несутся как угорелые.

Раньше, например, останавливался в Будаеве. Гусей выносили, арбузы соленые… Нынче ни гусей тебе, ни арбузов. – Проводник удрученно вздохнул. – Как на самолете.

Ни людей не увидишь, ни товару. Я вот в Среднюю Азию еще ездил. В Ташкент. Там на каждой станции свой особый смысл был. В Темуре дыни покупали, здоровенные, в пуд весом. Пахучие, сладкие! В Аральске – копченого леща, балык выносили. Подъезжаешь к Оренбургу – курей вареных, картошечку с луком и соленые огурчики. – Он еще раз вздохнул. – Охо! Техника, скорость! Все как будто о людях думаем, экономим человеческое время. А всю эту прелесть зачеркиваем. Подумаешь, сократили путь на несколько часов, Спроси у любого пассажира, хотел бы он отведать будаевских гусей или там аральского балычка?

Еще как! Нет, мчимся, мчимся. Куда, спрашивается, спешим? На кладбище? Так все равно там будем… А тебе что купить надо на станции или телеграмму послать?

– А так просто интересуюсь.

– Потерпи до Юромска. Скушно, стало быть?

– Малость.

Проводник подмигнул:

– А с тобой едет не родственник? – Это он про Арефу.

– Нет, – сказал я.

– Подозрительный. Одежда необычная…

– Артист. В кино снимается. Обживает костюм.

– Да, да, да, да, – зацокал языком проводник. – Думаю, где его видел? Я, между прочим, так и решил…

Я зашел в свое купе. Арефа спал на спине, подложив под голову руки. Мне ничего не оставалось делать, как самому завалиться на свою лежанку.

26

Проснулся я с тяжелой, смурной головой и отвратительным привкусом во рту.

Арефа, словно поджидая, когда я открою глаза, тут же выглянул с верхней полки.

– Через час Юромск.

Ему, наверное, было скучно одному, и теперь он обрадовался. Я сел, взял со столика стакан с чаем. Остывший.

Молодец, Арефа, позаботился.

– Знаете, кого я встретил в вагоне-ресторане? Отца

Леонтия.

– Я слышал, будто он уезжает от нас. – Денисов спустился, присел рядом.

– Уже едет.

– С ним, значит?.. – подмигнул Арефа.

– Да, обмыли. – Я потер лоб, виски. – Голова как неродная.

Арефа вынул из-под сиденья бутылку пива и поставил на столик.

– Выпей. Полегчает…

– Не-е, – отмахнулся я.

– Не бойся. Это единственное лекарство. – Он сам откупорил бутылку и налил пиво в стакан из-под чая. – Зачем мучиться?

Я стал цедить пиво.

Солнце, большое и багровое, мчалось параллельно поезду на размытом горизонте, чиркая по верхушкам столбов.

– Арефа Иванович, вы уверены, что мы застанем Дратенко?

– Застанем, – кивнул Денисов. – Он свадьбу затевает. В

Юромске и будет играть. Приглашения разослал…

Неужели у Васьки чиста совесть, если он спокойно готовится к свадьбе, да еще всех известил об этом? Или так сумел спрятать концы, что ему плевать на всех и вся?

– А чем он занимается?

– Говорят, большой делец. – Арефа закурил, видимо размышляя, стоит ли откровенничать. – Я, правда, точно не знаю, но будто зимой он возит на Север фрукты с Кавказа, летом промышляет скотиной, лошадьми в основном… Да мало ли можно найти выгодных занятий? Как говорится, у каждого Гришки свои делишки.

– А попасться не боится? Это ведь до поры до времени.

– Пока не попадался.

– Не понимаю таких людей. Мне кажется, риск себя не оправдывает. Честное дело всегда надежней, с какой стороны ни подойти…

– Таких, как Васька, трудно приучить к нормальному труду. С малолетства к махинациям приучен. Отец его занимался спекуляцией. Старший брат…

– Арефа Иванович, а почему о цыганах такая молва? –

перебил я его.

Он задумался.

– Да как тебе сказать? С одной стороны – трудяги, умельцы, которые даже при королевских дворах в Европе славились. Были настоящие, всемирные музыканты, но находились и дельцы. У нас даже есть легенда, почему цыгане такими были. Не слышал?

– Нет, не слышал.

После некоторой паузы Денисов начал рассказывать:

– Случилось это бог знает когда. Решил всемогущий

Иисус наделить людей ремеслами. Ну и послал за цыганом святого Петра. Тот искал цыгана недолго, потому что цыган лежал в своей халупе, на краю села, лежал прямо на земляном полу, на соломе, и гонял с живота мух. «Что ты делаешь, морэ?» «Морэ» – по-нашему, значит, цыган. А

цыган отвечает: «Я пока без ремесла, вот и гоняю мух».

Петр говорит ему, что, мол, поспеши к богу, тот как раз раздает всякие подходящие занятия. Цыган, разумеется, и не чешется. «Мне не к спеху, – говорит он. – Вот придет моя жена из деревни, может, чем-нибудь поживится, принесет поесть, я и тебя попотчую. А покуда я не могу уйти из дому». И начал песенку напевать, чтобы не скучно было.

Святой Петр, конечно же, ждать не стал, дел у него было предостаточно, не одни ведь цыгане жили на земле, всем ремесла нужны. А может быть, ему песня не понравилась.

Оставил он цыгана в халупе гонять мух. Так лежал цыган весь день, весь вечер. Уже ночь на дворе, а жены все нет и нет. В животе у него пусто и тоскливо. Жена вернулась в полночь да еще с пустыми руками. Так и легли спать с пустым брюхом. И как это полагается у настоящих ромов, то есть цыган, проспали до следующего вечера. Проснулся цыган и думает: а ведь к богу надо наведаться, наверное,

приберег какую-нибудь выгодную профессию. Разбудил он жену, стряхнул с нее солому, чтобы поприличней выглядела, и отправились они наверх, предстать пред святые очи.

Петр подвел их к богу, а тот, к удивлению цыган, говорит:

«Бедный цыган, раздал я ремесла все до одного. Ничего тебе не осталось. Но раз уж ты все-таки пожаловал ко мне, я тебя не оставлю без занятия. Пробавляйся-ка ты кражей, а жена твоя – гаданием. Вы, я слышал, и прежде этим занимались». Вот так будто и получилось, что цыган считают бесчестными, дразнят и ругают, потому что не захотели они перечить богу…

Арефа замолчал.

– Невеселая сказка, – сказал я.

– Невеселая…

– Странно. Обычно народы сочиняют о себе красивые легенды. Богатырей разных, чудеса, смелых и добрых героев.

– И у нас такие есть.

– А эта очень критическая. Прямо сатира народная.

Арефа улыбнулся.

– Лучше самим себя ругать, чем другим позволять. И

еще как-то оправдываться надо было. А бог чем нехорош?

– Это верно. Где вы эту байку слышали?

– От матери. Она работящая была. И отец дельный человек был. До революции извоз держал под Псковом. Имел с десяток лошадей, подводы, занимался гужевыми перевозками. Сам за кучера, братья и сыновья с ним. Семья у нас немалая росла. Жили оседло. Помнится, все дома работали. Хозяйство требовало рук. Сами ковали лошадей, чинили подводы. Шорничали, лечили скотину. Не скрою,

жили не бедно. От той жизни у меня самовар остался из чистого серебра и дюжина ложек. Такой же самовар и брату достался. Ты видел у Мирикло. А потом много разного случилось. Отец умер, хозяйство распалось. Сыновья и братья разбрелись кто куда, Я многое перепробовал в жизни. В шорниках ходил, в кузнецах, в лудильщиках. Но меня больше к животным тянуло. Потом война. Сначала финская. Не успел я демобилизоваться, как Отечественная.

В ней семью потерял. Только Полина осталась в живых.

Чудом. Но что я приобрел на фронте, так это настоящего друга. Муж Ксюши Ракитиной, Игнат. Бывает такое, встретишь человека и у тебя вся жизнь изменится. Славный

Игнат был. Добрый, справедливый. Надо же, чтобы бог соединил такую пару – его и Ксюшу. Я вот с тобой сейчас сижу, беседую, а на самом деле жить должен был он. Может быть, мою пулю на себя принял. В разведке это случилось. Попали в засаду. Он первый заметил фрицев. И как толкнет меня в овраг, а сам не успел. Подстрелили. Я его и схоронил. Вот этими руками закрыл глаза. Закончилась война, дома у меня нет, семьи – тоже. Кто я? Вольный цыган. Подался в Бахмачеевскую. Ксюша мне ведь словно родная сестра стала. Работал на конеферме. Ох, трудное было время! Трудодней много, а хлеба нет. Я тогда на Заре женился. Дети пошли. Потом отыскал Полину. А жрать нечего. Зара меня все подбивала кочевать. Думаю, была не была, хуже не будет. А тут табор проходил мимо. Ну, сманили. Конечно, я не красная девица, которая побежит, только помани. Но если бы я с самого начала рос от земли, наверное, вытерпел бы, не ушел. А когда в пятьдесят шестом вышел указ об оседлости, вернулся в колхоз… А зачем я тебе все это рассказываю? – спохватился Арефа.

– Рассказывайте, пожалуйста. Интересно.

– Между прочим, – закончил Арефа, – мой средний брат в Ленинграде преподает в институте. Кандидат наук.

– Значит, легенда ваша не соответствует действительности?

– Время другое.

В дверь заглянул проводник.

– Не помешал?

– Нет, входите, – предложил Арефа. Проводник с почтением протиснулся в купе, не спуская глаз с Денисова.

– Я, товарищ, с вашего позволения, стаканчики… Может, еще чайку?

– Как, Дмитрий Александрович?

– После пива не хочется.

– Я могу еще сбегать за пивом, – с готовностью откликнулся проводник. – Только вы успеете? Скоро

Юромск.

– Спасибо, не надо, – отказался я.

Проводник, продолжая глазами есть Арефу, нехотя удалился. Уж больно ему хотелось пообщаться с «артистом».

– Очень вежливый, – сказал Арефа, когда тот тщательно и аккуратно закрыл за собой дверь. – Все спрашивал, удобно ли я устроился. К чему бы это?

– Культура…

Меня разбирал смех, но я ничего Арефе не сказал.

Голова у меня действительно прошла, и все-таки я решил к спиртному больше не прикасаться.

Поезд застучал на стрелках, задергался. Пути стали раздваиваться и побежали рядом, пересекаясь и множась.

Зашипели тормоза.

Когда мы сошли на перрон, я попросил Арефу подождать на вокзале и буквально бегом направился в комнату линейной милиции.

В управлении Михайлова не было. Пришлось звонить домой. Взяла трубку Света. Она мне обрадовалась. Сообщила, что Ксения Филипповна завтра возвращается в станицу. И еще сказала, что хочет сама съездить в Бахмачеевскую. Если удастся уговорить мужа немного отдохнуть.

Я не стал говорить ей о том, что, возможно, еще сегодня

Борьке придется отправиться туда.

– Соскучился, Кича? – спросил мой приятель, взяв трубку. – Откуда?

– Из Юромска.

– С приездом!

– Слушай, у меня нет времени. Проверьте в Бахмачеевской Лохова. – Я продиктовал фамилию по буквам.

– Почему именно его?

– Да чушь какая-то получается. У него справка на инвалидность. В ней указано: одно легкое и туберкулез, В

действительности – оба легких на месте.

– Ты что, из Юромска это разглядел?

– Да, в подзорную трубу. А если без шуток, нашего врача в поезде встретил. (Борька молчал.) Ты слышишь?

– Слышу. Большие вы деятели с Сычовым, скажу я тебе. А если промахнемся?

– Извинитесь.

– Ладно, Кича.

27

Юромск. Честное слово, если я снова попаду в него, то не узнаю!

Мы сели в автобус и ехали, ехали по зеленым улицам, пустым и тихим, с двухэтажными кирпичными домами, в которых светились желтым светом узенькие, низкие окошки. Желтые фонари прятались в кронах деревьев.

Потом дома исчезли, и автобус переваливался через пустые холмы и снова окунался в бледный свет уличного освещения.

Вдруг ни с того ни с сего возник посреди дороги монастырь. Он протянулся на добрые четверть километра. За его стеной монолитной кладки красного кирпича возвышались храмы и казарменного вида постройки. За монастырем город нырнул под обрыв и засиял бледными огнями, зыбко отражаясь в излучине реки. И людей я совсем не помню. Уж больно широкие пространства занял этот городок, заблудившийся среди холмов, среди не то парков, не то рощ и пустырей.

Остановки четыре мы вообще ехали в пустом автобусе.

Водитель, молоденький парень, развлекался радиоприемником, гремевшим на полную мощь. Машина, дребезжа всеми своими частями, вдруг остановилась, и шофер, с треском опустив окошечко, ведущее в салон, прокричал:

– Слезай, конечная!

И мы вышли в прохладную темную зелень кривой улочки, карабкающейся по косогору.

Мы шли, оглохшие от густой тишины, слегка пошатываясь после стремительной езды на поезде и автобусе,

всматриваясь в запутанные номера на разномастных оградах частных домов.

Арефа растерялся. Он бросал на меня извиняющиеся взгляды, и мне передалась его растерянность. У нас были все шансы остаться на ночь без крыши над головой.

Правда, всегда можно добраться до ближайшего отделения милиции. Но где оно, это отделение, и кто нам покажет путь? У меня было такое ощущение, что город вымер. И

вообще здесь когда-нибудь жили люди? Мы уперлись в тупик.

– Странно, – сказал Арефа. – Тут должен был быть магазин…

– Но нет даже и продпалатки, – пошутил я.

Пришлось возвращаться и сворачивать в переулок.

Сколько времени продолжались наши поиски, я не помню. Вся затея с погоней за Васькой и Чавой стала казаться до того неумной и пустой, что я едва не сказал об этом своему спутнику. А может быть, Арефа дурачит меня и, как утка, оберегая своих птенцов, отводит от них охотника?

Мы опять куда-то свернули. У Денисова вырвался вздох облегчения. Место было ему знакомо. Он попросил подождать меня возле какого-то дома, вошел во двор и быстро вернулся, сообщив:

– Это, оказывается, совсем рядом.

Через несколько шагов нас осветили сзади автомобильные фары. Пришлось посторониться. Мягко урча мотором, переваливался по разбитой, заросшей травой колее

«Москвич».

Арефа проводил его взглядом и вдруг крикнул;

– Эй, морэ!

Машина стала как вкопанная, и из нее выглянула удивленная физиономия водителя.

– О, баро девла! – воскликнул шофер, взглядевшись в

Денисова. – Арефа!

Арефа шагнул к «Москвичу».

– Здравствуй, Василий. А я, черт возьми, заблудился.

Битый час плутаем…

Дратенко открыл заднюю дверцу:

– Вот молодец, что приехал! А где Зара?

– Не могла.

– Жаль-жаль.

Денисов полез на сиденье и пригласил меня. Машина была новая, резко пахла краской, кожей и пластмассой, легко покачивалась от работы двигателя. Щиток с приборами уютно светился лампочками. Дратенко тронул. Свет от фар поплыл по изумрудной траве.

– Как внуки? – спросил Василий.

– Спасибо, живы-здоровы.

– Ну и слава богу! – Дратенко обернулся и подмигнул мне: – Ром?

Я не понял.

– Нет, русский, – ответил за меня Арефа. – Сережкин приятель.

«Да, – подумал я, – ничего себе приятель».

– Ты знаешь, на днях Сергей был. Что с ним такое?

– А что? – невольно воскликнул Арефа. Я сдавил ему руку, чтобы он не сказал ничего лишнего.

– Сумасшедший какой-то! Набросился на меня. Где, говорит, лошадь?

– Давно был? – глухо спросил Денисов. От волнения он охрип.

– Три дня назад. Смешной человек! Зачем мне красть лошадь? Я, как и Остап Бендер, уважаю уголовный кодекс.

– Дратенко засмеялся. – В наше время можно заработать честным трудом. А все эти цыганские штучки-дрючки с лошадьми пора сдать в музей.

Я чуть было не напомнил ему, как они пытались провести Нассонова, напоив кобылу водкой, Но вовремя сдержался. Вообще мне надо пока делать вид, что мое дело

– сторона. Пусть потрудится Арефа.

Денисов уже успокоился. Главное, Чава был жив и невредим.

Мы остановились у высокого, глухого забора. Ворота для автомобиля поставили, видимо, совсем недавно и еще не успели покрасить.

Дратенко сам отворил их, завел машину во двор и пригласил нас в темный дом, открыв входную дверь, запертую на несколько замков.

– Мать у невесты, – словно оправдывался он. – Вы же знаете, что такое цыганская свадьба! Хлопот полон рот.

Он провел нас через сени в комнату и щелкнул выключателем.

Я зажмурился от яркого света. Комната была заставлена мебелью, набита дорогими вещами. Было видно, что эта полированная, позолоченная, граненая, бархатная и шелковая радость доставляла владельцу прямо-таки животное удовольствие. Он ждал от нас восхищения, в крайнем случае – одобрения. Но мы расположились на низком диване с деревянными полированными подлокотниками,

покрытом толстым ковром, и молчали, занятые своими мыслями…

Дратенко сел возле стола, небрежно положив руку на плюшевую скатерть, явно огорченный тем, что мы не похвалили его дом.

– Куда уехал Сергей? – спросил Арефа.

– Чуриковых искать. Мы с ними у вас были.

– Не припомню таких… – сказал Арефа.

– Да знаете вы их! – нетерпеливо махнул рукой Дратенко. – Григорий и Петро. Братья.

Арефа задумался, силясь вспомнить.

– У Гришки лицо щербатое. После оспы.

– Вспомнил. Далеко они?

– Завтра будут на свадьбе. У них и справитесь о Сергее.

А жеребец не нашелся?

– Обязательно будут? – спросил Денисов, не ответив на его вопрос.

– Прибегут. Большие любители выпить и закусить. –

Василий обнажил в улыбке свои крепкие, желтые зубы. –

Согласился бы ваш председатель, сейчас бы радовался.

Такого бычка упустил! Мы его в соседний колхоз продали,

«XX партсъезд». Довольны.

Я поражался: неужели Дратенко так здорово умеет притворяться? Или он и впрямь непричастен ко всей этой истории с Маркизом?

Арефа тоже был озадачен его поведением.

– Послушай, Василий, где вы провели ту ночь с Сергеем? – спросил он напрямик. Я хотел дать ему какой-нибудь знак, что так вести разговор не следует. Но

Денисов на меня не смотрел.

– В соседнем хуторе, – небрежно ответил хозяин дома.

– Э, зачем врать! – покачал головой Арефа. – У Петриченко вы не были.

– Правильно, не были. А что, там одни Петриченки живут? – Ваську этот разговор смутил. Он старался отвести от Арефы глаза. Денисов это чувствовал. – Дорогой Арефа, давай поговорим о чем-нибудь другом. Ты мой гость. – Он посмотрел на меня и поправился: – Вы мои гости. Завтра свадьба… Погуляем, повеселимся…

Денисов некоторое время сидел молча, что-то обдумывая. Потом тряхнул головой;

– Ты прав.

– Вот и хорошо! – поднялся Дратенко, радостный, словно у него гора свалилась с плеч. – Сергея мы отыщем.

Завтра столько народу будет, обязательно узнаем, где твой сын. Закусим чем бог послал? Правда, всухомятку. – Он развел руками. – Матери нету…

Васька пошел на кухню, мурлыкая под нос.

– Арефа Иванович, мне кажется, надо его прижать, –

поспешно стал я шептать Денисову. – Насчет Куличовки он, кажется, врет.

– Подожди, подожди, Дмитрий Александрович, –

остановил меня Арефа, задумчиво глядя перед собой. – Мы с ним еще потолкуем. Закусим, ты спокойно иди спать.

Договорились?

Что мне оставалось делать? Инициатива была в руках

Арефы.

– Идет, – сказал я, вздыхая.

Закусили мы холодной курицей, жареной домашней колбасой, солеными помидорами. Дратенко открыл бутылку коньяку. Чтобы не вызвать подозрений у хозяина, мне пришлось выпить рюмочки две. Уж лучше не зарекаться! Совесть будет спокойней…

Дратенко определил меня в небольшую комнату на мягкой старомодной кровати с панцирной сеткой.

Я попытался разобрать негромкий разговор, доносившийся из соседней комнаты, но говорили по-цыгански.

Ругнув в душе Арефу за его поведение и себя за то, что клюнул на его предложение искать Сергея вместе, я решил спать. Утро вечера мудренее. В голове, легкой от коньяка, застучали серебряными молоточками рельсы, со всех сторон меня обступили разворачивающиеся веером кукурузные и подсолнечные поля, мелькающие за окном поезда, закачались лица Игоря, Ольги, Бориса, Ксении Филипповны. И в пламени заката встало лицо Ларисы…

Я понял, почему день, скрывшийся за юромскими холмами, не хотел уходить от меня, почему играли и жили во мне его теплые лучи и солнечные краски…

Во мне воскресла надежда, напоенная горячими ветрами степи, жаркими запахами чебреца, полыни и жердел.

Я перебирал в уме каждое слово, сказанное Олей Лопатиной, и в душу вливалась радость.

В голове возникли все наши встречи с Ларисой.

Я снова и снова переживал их. И теперь уже жизнь не казалась мне вереницей неудач и огорчений. В нее входили светлые, полные смысла перспективы.

А следствие, по всем признакам, неуклонно катится в тупик. Ну и черт с ним! Могу я хоть немного забыться?

Я уснул мертвым сном.

28

Я помню, любимая, помню

Сиянье твоих волос.

Нерадостно и нелегко мне

Покинуть тебя пришлось…

Эти строчки Есенина вспомнились мне еще во сне, наверное, от негромкого, ритмичного позванивания в оконное стекло ветки с яблоками. Я проснулся, смотрел на красные, созревшие плоды на фоне чистого голубого неба, а это четверостишие повторялось и повторялось само собой, и продолжение я никак не мог припомнить.

В комнатке было прохладно, и когда в дверь заглянул умытый, причесанный Арефа, приглашая меня к завтраку, я без особой охоты вылез из теплой постели.

Завтракали мы с Арефой одни. Василий с утра умчался на своем «Москвиче» к невесте, где предстояли последние, самые суетливые хлопоты перед свадьбой.

– Сдается мне, Васька тут ни при чем, – сказал Арефа за завтраком. – В ту ночь они были в Куличовке. – Я ему вопросов не задавал. Что толку? Они все, сговорившись, могут в два счета обвести меня вокруг пальца. Пиши, Кичатов, твоя затея провалилась. Придется в Бахмачеевской начинать все сначала. Живет там приятель Василия

Филипп. Василий его на чем-то надул. Тот Филипп грозился при случае холку ему намылить. Васька решил с ним помириться и взял с собой моего телка. Сергей выпил лишку, спать завалился. А Васька, значит, устроился в другой комнате. Утром вышел – Сергея нет. Он скорей на автобус, чтобы на поезд успеть. Билет у него был. В

Сальск. Как это у вас – версия? Считай, версия насчет

Дратенко отпадает. Остались Сергей и еще братья Чуриковы, Петро и Григорий.

У меня было много вопросов и сомнений. Но, выезжая из Бахмачеевской, мы как бы договорились, что наш союз основан на полном доверии и искренности. Признаться, я ему доверял все меньше и меньше. Потому что он действовал, не советуясь со мной… И если слова Дратенко он принял на веру – это его личное дело… Мое молчание

Арефа истолковал по-своему, Решил, что я одобряю его действия. Что ж, пусть будет так. Пора кончать этот спектакль…

Пришла мать Дратенко, смуглая, словно обожженная на углях старушка, быстрая, шустрая и говорливая. Глаза у нее сверкали, как у молодой.

Я постарался поскорее увести Арефу, потому что она буквально заговорила его. Мы оставили ее дома переодеться в праздничное платье и поспешили в дом невесты.

– Мамаша Василия такая темная, черноглазая, а у него почему-то голубые глаза, – спросил я у Денисова.

– Василий – приемыш. Не наших кровей.

– Не цыган?

Арефа улыбнулся:

– Он любого цыгана за пояс заткнет… – И серьезно добавил: – Мальчонкой едва живого подобрали. Наверное, родители под немцами погибли.

– Когда это было?

– В сорок первом…

– И кто он, откуда, не известно?

– Кто? Человек…

Солнце сияло вовсю, шел одиннадцатый час, но утренняя прохлада позднего лета еще стойко держалась под деревьями и в траве.

У меня в голове навязчиво повторялись есенинские стихи, и я все еще переживал размышления ночи… Мне очень хотелось сейчас очутиться в Бахмачеевской, пройтись по площади центральной усадьбы колхоза, заглянуть в библиотеку, Лариса, наверное, уже вернулась. Мне казалось, что я уехал из дому давным-давно, целую вечность.

У невесты во дворе – дым коромыслом.

Вдоль забора сколочен длинный стол, уходящий за дом.

Женщины хлопотали у большой русской печи и возле костров, на которых кипели огромные черные, прокопченные котлы. Сновали туда-сюда детишки, выполняя разные мелкие поручения; ржали кони, привязанные прямо на улице.

Какой-то парень с всклокоченной шевелюрой, с окровавленными по локти руками кричал хриплым, срывающимся голосом и размахивал внушительным мясницким ножом.

На широкой деревянной софе высилась гора выпотрошенных и ощипанных кур и уток, алели большие ломти говядины. Все это быстро исчезало в котлах и в печи.

Я сам постепенно заражался всеобщим возбуждением

Что бы там ни было, хоть посмотрю на цыганскую свадьбу.

Народ прибывал прямо на глазах.

Улица была запружена автомашинами, мотоциклами, двуколками, лошадьми. Со всей округи сбежалась пацанва.

Она облепила забор и во все глаза смотрела на разнаряженных гостей.

Арефа отвел меня в сторонку.

– Давай присядем.

Мы нашли укромное местечко и устроились на толстом бревне. Я чувствовал, что Денисова тянет поболтать со знакомыми, которые при встрече с ним выражали бурную радость. Но он не решался оставить меня одного.

Мы томились на своем бревне, разглядывали гостей и в основном молчали. У меня все время рвался с языка один вопрос к Арефе. Я сдерживался, сдерживался, но все-таки спросил. Тем более, случай был вполне подходящий.

– Арефа Иванович, почему вы против женитьбы Сергея? Он покачал головой.

– Это кто тебе сказал?

– Слышал…

– Я в его годы уже разошелся с женой. Вернее, она от меня ушла. – Он засмеялся. – Ушла, и я ничего не мог поделать. Мучился, как дитя, оторванное от мамки. Мне было восемнадцать лет. Мы прожили три года.

– Так это вы, значит…

– Да, да, я женился в пятнадцать лет. Жена – на шесть лет старше меня. Но я ее очень любил. Чуть не помешался.

В нашем народе рано женились. Можно сказать – детьми…

Это теперь считается рано. Потому как сперва надо закончить образование, там, глядишь, – армия. Хлеб насущный нынче зарабатывается какой-то специальностью. А она требует учебы. Еще положение нужно, крыша над головой, хозяйство. А в таборе мы были вольными птицами. Что найдем, то и поклюем. Никакой специальности, места обжитого не надо. И женись себе, когда захочется… С этой стороны я не против женитьбы Сергея.

Какая никакая, а крыша у него есть. Я имею в виду мою хату. Потеснились бы первое время. Помог бы ему свое хозяйство наладить. А на хлеб он зарабатывает хотя бы и в нынешней должности. Но выбор с умом надо делать…

– Значит, вы выбор его не одобряете?

– А ты сам, Дмитрий Александрович, небось удивлялся: как это образованная девушка водится с неотесанным парнем. Скажи, думал?

Он не назвал имени Ларисы, но отлично знал, что я прекрасно понимаю его.

– Образование – дело наживное. В наше время не хочешь, за уши затянут куда-нибудь учиться.

– Не всякий, кто прошел учебу, уже человек. Много у нас еще для формальности делается. И вообще говорю: Сережка – мой сын, но ведь я его знаю. Тесать его еще надо и строгать… и учить. Потом посмотрим. Может быть, она его и подстегнула бы, но на таких началах им было бы очень трудно… Не хочется, чтобы сразу комом пошло.

Зара моя, та ни в какую и слышать о ней не хочет. Вплоть до того, что, говорит, копейки не даст. Деньжата у Зары есть. Копит. Думает, может, вдовой останется. Но я ей этой радости не доставлю. – Арефа улыбнулся, обнажив свои крепкие белые зубы. – Конечно, дошло бы дело до свадьбы, я бы с Зарой не советовался…

Почему все-таки Арефа избегал называть имя Ларисы?

Может быть, догадывался о моих чувствах?

Вдруг с улицы послышался шум и радостные выкрики.

Грянули гитары и хор нестройных голосов… Мы с Арефой подались ближе к калитке, которую обступили гости.

К воротам подъехала тачанка, на рессорах, устланная ковром. Коренная лошадь смотрела прямо вперед, пристяжные воротили от нее лоснящиеся, вычищенные морды в стороны. Прямо как на картинке. В их гривы были вплетены ленты и цветы.

Еще сильнее зазвенели струны, и человеческая толпа расступилась коридором, пропуская молодых в сопровождении дружков жениха и невесты.

Васька был в дорогом черном костюме, отлично сидевшем на нем, лакированных туфлях.

А невеста! Невеста была ослепительно красива. Белое платье, воздушная фата и черные прямые волосы, обрамляющие смуглое лицо.

Я вспомнил свое впечатление, когда впервые увидел

Чаву. Лед и пламень! Такое же ощущение родилось у меня при виде новобрачной. Она была значительно моложе Василия. Я глядел на ее раскосые, черные до синевы глаза, нежный румянец, пробивающийся сквозь смуглоту щек, длинную шею с завитушками около маленьких, аккуратных ушей и не мог оторвать глаз.

– Не чайори17, а цветок! – не удержался Арефа. Он так же, как и я, не мог налюбоваться ее красотой.

Молодых осыпали мелкими монетками, конфетами и цветами. Они прошли в глубь двора, где им отвели место под ярким ковром, развешенным на двух деревьях. Арефу, как почетного гостя, тянули сесть поближе к ним, но я украдкой шепнул, что хорошо бы устроиться возле выхода.

Мы расположились у самой калитки в окружении молодых, очень шумных и суетливых ребят.

17 Девушка (цыганск.).

Я пригляделся к пирующей публике. В основном она была одета по-современному, особенно молодежь. Многие женщины нарядились в длинные, широченные юбки, спускающиеся до земли многоэтажными оборками, в шелковые кофты и платки, на шее и руках сверкали украшения. Пожилые цыгане были в сапогах, галифе, жилетах.

То, что происходило во главе стола, докатывалось до нас с веселым шумом и шуточками. Цыганская речь мешалась с русской.

Что-то прокричали около молодых, и все схватились за рюмки.

– Что? – тихо переспросил я у Арефы.

– За новобрачных, – сказал Денисов. Молоденький парень, в красной рубашке навыпуск, рассмеялся и, показывая на меня пальцем, сказал:

– Гаджо 18… – Он смолк под осуждающим взглядом

Арефы и потянулся ко мне со своей рюмкой.

Денисов незаметно толкнул меня: чокнись, мол, хотя бы для виду. Пришлось чокнуться и немного отпить. Хорошо, наши соседи мало обращали внимания на других и дружно работали челюстями и руками, отрывая от птицы и мяса изрядные куски.

Веселье разгоралось. По двору сновали девушки, меняли пустые бутылки на полные, разносили угощение. Это было в основном мясо – птица, говядина, баранина. И все большими кусками, жареное и вареное.

На середину двора, свободную от столов и стульев, вышли парень и девушка. У парня в руках была гитара.

Девушка придерживала за концы нарядную шаль.

18 Не цыган (цыганск.).

Гости хмельно закричали, подбадривая их. Переливчатый лад гитары пропел грустно и задумчиво. Девушка взяла низкую ноту, и все вокруг смолкло.

Арефа обернулся к ним и застыл с отрешенной улыбкой на лице. И сидел так, пока песня не кончилась. Гости опять закричали, захлопали, отчаянно жестикулируя и распаляясь. На пустой пятачок выскочило несколько новых певцов, а парень, продолжая наигрывать, стал обходить с девушкой гостей, которые давали им деньги.

– Обычай, – пояснил мне Арефа. – Для молодых.

Я подумал, что Васька, наверное, мог бы купить с потрохами всю эту публику и, может быть, пол-улицы в придачу…

В кругу танцующих появился пожилой цыган. Грянули бубны, гитары заиграли ритмичную веселую плясовую.

Все захлопали в такт музыки.

– Отец невесты, – шепнул мне Арефа.

Тесть Васьки Дратенко, с шапкой курчавых седых волос, отплясывал так лихо, что буквально заразил всех своей удалью и азартом.

Он подскочил к нам и крикнул Денисову;

– Эй, пуро ром19! Покажем молодым!

Арефа вскочил с места, махнул рукой:

– А, была не была!

И тоже пустился в пляс. Я успел заметить на лацкане пиджака отца невесты три медали ВДНХ – две золотые и одну серебряную. И вообще у многих немолодых цыган здесь, на свадьбе, имелись боевые ордена и медали. Они носили их с гордостью.

19 Старый цыган (цыганск.).

Здорово плясали два цыгана! Они втащили в круг мать

Дратенко, и та, распустив руками богатую шаль, плавно пошла по двору, мелко подергивая плечами…

Арефа вернулся на место возбужденный и счастливый.

– Ну как? – спросил он, опрокидывая в рот рюмку вина.

– Есть еще порох в пороховницах?

– Есть, Арефа Иванович, есть! Прямо как птица! – похвалил я его.

– А ты знаешь, мы, цыгане, когда-то были птицами. –

Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой. Давно я не видел такой улыбки на его лице. – Так говорится в одной нашей легенде. – Он вдруг зачем-то толкнул меня в бок.

Я оглянулся. Возле меня, раскланиваясь в танце, приглашала выйти в круг молодая цыганочка в нарядном современном платье-миди.

Я растерялся. Приложил руку к груди, как бы говоря, что не танцую. Девушка мягко, но настойчиво положила свою руку на мое запястье.

– Иди, иди! Такая чайори приглашает! – подтолкнул меня Арефа.

И я пошел. Что я выделывал руками и ногами, не знаю.

Просто присматривался к другим танцующим и пытался им подражать. К счастью, на пятачке было столько народу, что на мои танцевальные упражнения не обращали внимания.

– Ром? – спросила девушка.

Я уже знал, что это означает, и покачал головой.

– Гаджо.

Она засмеялась. Славная была девчонка. Просто прелесть. Честное слово, глядя на нее, я совершенно забыл о том, зачем мы здесь, забыл свои обиды и недовольство

Арефой… И когда все повалили за стол выпить за очередной тост, я уже знал, что она учительница, родственница невесты, и что меня заприметила сразу… А кому, черт возьми, не понравится, если такая девушка скажет комплимент?

Арефа многозначительно подмигнул, когда я опустился рядом:

– Прямо настоящий цыган! Я тебе хотел легенду рассказать, как мы птицами были.

Я кивнул ему. Пусть говорит. Действительно, пусть рассказывает что угодно. Стало вдруг легко на душе. В

конце концов, зачем портить людям праздник?

– Так вот, когда-то были у нас крылья, и кормились мы, как все птицы. Осенью улетали на юг, в Африку. Надоест на одном месте, перелетаем на другое. Конечно, жизнь не очень сладкая, потому как не везде есть корм, зато вольная.

И вот однажды летели мы долго-долго. Много дней под нами была огромная степь. Изголодались птицы, еле крыльями машут. И вдруг показалась внизу богатая, плодородная нива. Тут наш, птичий вайда, вожак, значит, подал знак опуститься. Спустились мы на поле и стали клевать зерна. Ели, ели, не могли остановиться. Заночевали в поле, а с утра снова принялись за зерно. И уж так отяжелели, что не могли подняться в воздух. Время шло. Мы толстели, жирели. Теперь при всем желании не могли взлететь. Да и желания уже не было. Привыкли к сытой жизни. А скоро мы и летать разучились. Ходили медленно, вперевалочку.

Как ты сам понимаешь, всему приходит конец. Прошло лето. Наступила осень. Зерно, что кормило нас, кончалось.

Что делать? Надо было запасать пищу на зиму. Стали мы рыть норы, утеплять на зиму, таскать корм в них, прикрывать, чтобы не пропадали запасы. Затем из веток и соломы настроили шатры, где можно было перезимовать. Трудились мы так, и ноги наши стали крепкими, крылья превратились в руки. Теперь хоть нас и тянет ввысь, да крыльев нет. Только душа осталась вольной…

Арефа кончил рассказывать.

– Красивая легенда, – сказал я.

Тут подъехали еще две грузовые машины. Из них валом посыпались на землю детишки, мужчины и женщины. С

невообразимым шумом они устремились во двор, галдя, крича и обгоняя друг друга. У меня зарябило в глазах от мелькания рук, тел, голов, от развевающихся юбок, косынок и рубах;..

Арефа напряженно всматривался в бурлящий, суетящийся поток людей, надеясь увидеть кого-нибудь из братьев Чуриковых. Куда там! Это было невозможно. А может быть, их и не было среди прибывших.

– Приедут, – успокоил он меня. – Васька уверял, что обязательно.

Вдруг сзади нас раздался голос Чавы:

– Дадоро!

Они обнялись. Сергей меня сразу не заметил. Не мудрено: такой балаган и неразбериха, что и мать родную не различишь. Потом, я ведь без формы…

– Понимаешь, – говорил Чава, присаживаясь по другую сторону Арефы, – шофер болван какой-то попался. Повез в другую сторону. – Он осекся, увидев наконец меня. –

Привет, Дмитрий Александрович!

– Здравствуй, Сергей.

Смотри-ка, веселый, радостный, как ни в чем не бывало…

– Нехорошо, нехорошо, – журил его Арефа, накладывая полную тарелку. – Ты бы хоть предупредил. Мы с матерью волнуемся. Вот, понимаешь, – он указал на меня, – милицию на ноги подняли…

– Как это не предупредил? – искренне удивился Чава. –

Я ведь Славке сказал, что еду за Дратенко искать Маркиза.

Он разве не передал?

Мы с Арефой переглянулись.

– Ты сказки не рассказывай, – предупредил отец уже строже.

– Честное слово! Славка как ошарашил меня, что

Маркиз пропал. Я по глупости решил, что это Васькина работа… А потом уж думал, что Гришка с Петькой. Зря только время потерял… Маркиза-то хоть нашли? – Чава переводил взгляд с отца на меня.

Неужели он так ловко притворяется? Ну и артист! А

вдруг парень действительно ничего не знает?

– Нет, не нашли. А где твоя кобыла? – спросил Арефа.

– В колхозе «XX партсъезд», – Сергей, уплетая за обе щеки, достал из кармана бумажку и протянул отцу – Вот…

сохранная расписка. (Денисов-старший стал молча читать документ.) Не тащиться же мне верхом столько километров?. Я сразу не подумал, а потом возвращаться не было времени. Спешил очень. – Он покачал головой. – Поспешил, только людей насмешил. Да вы скажите, Маркиза действительно не нашли?

– Нет, – сказал я.

Арефа зачем-то передал мне сохранную расписку. Я

машинально прочел ее. Она подтверждала, что Сергей оставил свою лошадь в соседнем колхозе в тот же день, когда выехал из Крученого…

– Но мог пару слов черкнуть, где ты и что с тобой, черт возьми! – чертыхнулся Арефа.

Я видел, что он верит сыну безоговорочно.

– А что писать! – в свою очередь вспыхнул Сергей. – Я

же сказал Славке, что, пока не найду Маркиза, не вернусь. –

Чава стал загибать пальцы на руке. – У Васьки нет, у

Петьки нет, у Гришки нет! И вообще про такого жеребца никто ничего не слышал. Значит, его украли другие, не цыгане!

– Сергей, зачем ты взял обротку? – спросил я.

– Какую обротку? – Он изобразил такое непонимание, что можно было усомниться, была ли на самом деле какая-то там обротка.

– Обротка Маркиза лежала в нашем доме, – пояснил

Арефа. – Он был за нее привязан во дворе у Ларисы…

Сергей наморщил лоб.

– У нас дома? Глупость какая-то. Чепуха!

– Нет, не чепуха, – сказал я. Чава ударил себя кулаком в грудь;

– Так вы считаете, что украл я? Я! Вот почему вы здесь… – Он резко взмахнул рукой. – Я так и знал. Сразу понял, что подумают на меня. Поэтому и помчался как угорелый за Васькой. В Сальск ездил… Мотался как дурак…

– Погоди, давай разберемся спокойно, – предложил я. –

Ты в ту ночь был у Ларисы?

– Нет!

– Хорошо, допустим.

– Не допустим, а не был!

– Ладно, не был. А раньше заходил к ней в дом или во двор?

– Нет, не заходил.

– А кто же тогда бросил в ее дворе твой окурок? –

спросил я.

Арефа недоуменно посмотрел на меня. Этого обстоятельства он не знал. Оно его крепко озадачило.

– Я был у Ларисы, – тихо сказал Сергей.

– Ты только что сказал, что не был. Как же так? –

насмешливо спросил я.

Арефа помрачнел еще больше.

– Ты меня не сбивай, – хлопнул по столу Сергей. – Ты…

Простите, вы спросили, был ли я раньше? Раньше я не был.

Я был потом. Утром. Когда уже Маркиз тю-тю.

– Интересно, зачем?

– Как зачем? Когда я узнал, что жеребца украли, поехал к Лариске. Надо же было узнать подробности!

– Так ведь ты знал, что Лариса сама прибегала в Крученый?

– И ушла… Я думал, вернулась домой. А дома ее не оказалось. Искать ее у меня не было времени. Надо было догонять Ваську. Я же на него подумал.

Арефа следил за нашей дуэлью и не вмешивался. Мне показалось, что он опасается, как бы сын где-нибудь не оступился.

– Расскажи подробнее про то утро, – сказал я. – Не спеша. Не думай, что мне приятно копаться в этой истории.

Никто не хочет, возводить на тебя напраслину.

– Именно так, сынок, – поддержал меня Арефа.

– И начинай свой рассказ с ночи, – предупредил я.

Мое последнее замечание его здорово смутило. Но деваться было некуда. Я знал больше, чем он предполагал…

– К Филиппу в Куличовку я пошел из-за Васьки. Надоел он мне. Пойдем, говорит, выпьем, надо помириться с ним. –

Сергей не смотрел на отца, прятал глаза. – Я ему говорю: хочешь, мол, иди сам. Но Василий боялся, что его отметелят. Я все же свой. Да и знаю, как лучше смотаться в случае чего… Мы выпили, я сразу уснул. Проснулся около пяти.

На коня и – к стаду.

– Когда ты уходил от Филиппа, Дратенко был там? –

спросил я.

– Не знаю. В другую комнату не заглядывал… А что?

– Хорошо. Дальше.

– Дальше, приезжаю к стаду. Славка меня с ходу: Лариса была, Маркиз пропал! Ну, я сразу и подумал, что

Васька… Крикнул Славке, что, мол, поехал искать Маркиза. Забежал домой, взял на всякий случай сто рублей. А

то как же без денег? И в Бахмачеевскую, к Ларисе. А ее дома нет. Я постоял возле окна. Помню, курил. Может быть, действительно бросил окурок. Потом махнул вдогонку Ваське. Решил, что он меня споил и увел жеребца.

Дурак, не догадался вернуться к Филиппу. Васька еще у него был. Проехал я километров десять, думаю, на лошади теперь не догонишь. Сдал свою кобылу в колхоз «XX

партсъезд». На автобусе добрался до области… Васька говорил, что в Сальск поедет. Билет показывал. Вот так я и мотался за ним… И при чем здесь обротка, не знаю! Может быть, Ганс притащил?

– Вот ты тоже! – не вытерпел Арефа. – По-твоему Ганс, старая, больная обезьяна, ночью сбегал в станицу, отвязал

Маркиза, снял с него обротку и принес на хутор? Это уж совсем чушь!

– А помнишь, как он таскал домой патроны? Ты же сам мне тумаков надавал! – Сергей обернулся ко мне. – Вы спросите у отца.

– Это он из степи таскал! – воскликнул Арефа.

– И ты тоже думал, что это я. Было такое?

– Было, – кивнул Арефа. – Понимаешь, Дмитрий

Александрович, стали дома патроны появляться… боевые.

От немецкого пулемета. Думаю, кто-то из детей балует.

Игрушка опасная. Перепорол внуков. Клянутся-божатся –

не они. Я на Сергея… И что ты думаешь? Ганс! Он в степь любил ходить. Немецкий окоп обнаружил, и его желтые цацки заинтересовали. Откуда ему знать, что цацки эти могут на тот свет отправить? Верно, Сергей, было… Но так далеко, в станицу, Ганс никогда не бегал.

– Может быть, воры бросили обротку в степи? – сказал

Чава.

Я выслушал обоих и высказался:

– Все это малоубедительно…

– Как хотите! – Сергей насупился. – Маркиза я не воровал. Хоть режьте меня!

– А за что тебе Василий двести рублей предлагал?

– Подбивал на одно дело. – Сергей пожал плечами. – Но я в его махинациях участвовать не собираюсь. И к Маркизу это никакого отношения не имеет.

– А что Чуриковы? – спросил я.

– Нет. Они тоже ни при чем. Ошиблись, младший лейтенант, – усмехаясь, проговорил Чава. – А настоящих воров проворонили, вот что я вам скажу.

– Петро и Гришка приехали? – спросил Арефа.

– Нет.

– Почему?

– Откуда мне знать? Если не верит, пусть сам во всем разбирается, – кивнул он на меня.

Отец зашипел на него:

– Попридержи язык! Понял?

– Как я еще докажу? – не унимался Сергей. – Пусть сажает в каталажку, пусть!

На нас стали обращать внимание.

– Не дури! Может быть, кто другой давно бы и посадил, а он…

Чава смотрел на меня мрачно и с обидой.

– Я не боюсь. Потому что плевать мне… Сам же будет оправдываться, когда… – Он махнул рукой, встал из-за стола и демонстративно сел подальше от нас.

Арефа тронул меня за руку:

– Ты не обижайся…

– Поеду я, Арефа Иванович. Без толку все это… Будем разбираться дома.

– Может, утречком двинемся вместе?

– Нет. Ждать не могу.

– Я провожу немного.

Мы вышли с Арефой со двора. Я все еще колебался, правильно ли поступаю. Но за каким чертом торчать здесь?

По-цыгански я не понимаю. Все они как сговорились, каждый клянется, что невиновен.

Ничего не скажешь – выяснил. Как говорится, остался при своем интересе. Только бы опять не сбежал Чава…

Арефа, словно читая мои мысли, успокоил:

– Ты не волнуйся, Дмитрий Александрович. Завтра мы приедем… Я еще послушаю тут, может, кто ненароком сболтнет лишнее.

Я кивнул, а про себя подумал, что из всей этой затеи ничего не выйдет. Ворон ворону глаз не выклюет; Арефа же и говорил, что предательство считается у них самым подлым делом.

– Ты теперь в область или в станицу? – спросил он на прощание.

– А что?

– Да так. В область – поездом. А в станицу, вернее в район, отсюда рейсовый автобус ходит…

– В район, – сказал я. – Поезд поздно ночью идет…

– Может быть, все-таки останешься?

Я отказался. Неужели он думает, что я мальчишка, которого можно водить за нос? Это же надо выдумать такую историю, будто бы обезьяна притащила в дом обротку!

Сказки для дошкольников…

Простился я с ним холодно. Во мне боролись два чувства: обида, что они воспользовались моим доверием, и жалость. Арефа, как мне показалось, метался между мной и сыном…

29

Автобус доставил меня в Краснопартизанск часов в пять вечера. Первым делом я зашел в лабораторию узнать результаты анализа крови, что обнаружил Славка Крайнов возле хутора Крученого.

Вообще-то меня уже не интересовало, что там скажут: Чава и Дратенко были живы и невредимы. Но зайти в лабораторию надо было. Кровь под ракитником оказалась лошадиной. Вероятно, поранился чей-нибудь конь.

Я колебался, ехать в станицу или в область, где оставил форму и мотоцикл. Не придя к определенному решению, зашел в РОВД, хотя говорить там о своей поездке, которая провалилась, мне будет стыдно. Разбирало любопытство: что дала проверка Лохова?

Как только я появился в дежурке, меня ошарашили:

– Кичатов, молодец, что зашел! Тебя вызывает в область комиссар. Лично.

– Когда? – спросил я у дежурного лейтенанта, теряясь в догадках, зачем это я понадобился своему высшему областному начальству.

– Послезавтра.

– По какому делу?

– Не знаю. Спроси у майора.

Я незамедлительно поднялся на второй этаж и нос к носу столкнулся с Мягкеньким, который куда-то спешил.

– Вот и ты, кстати. Поехали в Бахмачеевскую. У вас ЧП.

Мы спустились во двор, сели в «газик», и майор приказал водителю:

– Выжми из своей техники все, на что она способна.

По его суровому и замкнутому лицу я понял, что Мягкенький крепко озабочен. С вопросами сейчас лучше не соваться. Я сидел на заднем сиденье и думал о вызове к комиссару.

Неужели опять по делу Герасимова? Но ведь следствие давно закончено и дело прекращено.

Опять неизвестность. Не для того же вызывает меня комиссар, чтобы возвести в чин генерала! Если уж просят явиться к начальству, то это, как правило, для снятия стружки.

А с другой стороны, я не такая шишка, чтобы насолить начальнику облуправления. Он имеет дело с городским и районным руководством. Да, но ведь счел нужным выехать зампрокурора республики лично для наведения порядка у

Родионова!

Короче, хорошего ожидать не приходится. Мало того, что у меня полная запутанность с Маркизом, цыгане обвели вокруг пальца, еще и вызов к комиссару… А что это за

ЧП в станице? Придется подождать, пока Мягкенький скажет сам.

Меня стало угнетать молчание, царившее в машине.

Хорошо, заговорил водитель:

– Сильно горят?

– Не знаю. И надо же случиться такой беде… И

начальство как раз приехало…

Значит, в Бахмачеевской пожар. Что же такое может гореть, если на место происшествия выехал сам Мягкенький? И какое еще начальство нагрянуло к нам в колхоз?

Майор повернулся ко мне и покачал головой:

– Что же это ты, младший лейтенант, не знаешь, какие люди живут у тебя под носом?

– А что? – спросил я неуверенно. Мягкенький ответил, обращаясь к шоферу:

– Представляешь, почти полгода у них с Сычовым в станице ходил на свободе особо опасный преступник, а они и в ус не дули.

– Лохов? – воскликнул я.

– Он такой же Лохов, как я китайский император! У

человека чужой паспорт, чужая, можно сказать, биография… Хорошо, хоть ты свою ошибку исправил, догадался еще раз проверить. Как говорится, победителей не судят…

– Значит, Лохов?..

– Вот именно. Твой приятель вчера приезжал из облуправления. Михайлов. Как ты, Кичатов, докопался?

– Случайно, – вырвалось у меня.

– Вот-вот! На авось надеемся.

– Я думал, что Сычов до меня его уже проверил, – стал оправдываться я.

– Иван кивает на Петра… Так как же тебя осенило?

– По медицинской справке у Лохова одно легкое и туберкулез. А фельдшер мне сказала, что у него два легких…

– Как в романе! Настоящая фамилия его – Севостьянов.

Он знал мужа этой продавщицы, настоящего Лохова. Познакомились на Алдане, в бригаде старателей. Севостьянов недавно отбыл срок в колонии. Подался в наши края. Ему предложили дело. Какое – сам знаешь: ограбление и убийство инкассатора. Он вспомнил, что неподалеку живет

Лохов. Вот он и поехал к нему. По старой дружбе. Лохов совсем недавно умер. Он к его жене и пристроился. Говорит, хочу начать новую жизнь…

– Клава знала об убийстве? – спросил я.

– Говорит, что не знала. Севостьянов сказал ей, что сидел за автомобильную аварию. Плел еще разные сказки, будто по несправедливости в колонии еще срок набавили.

Запятнали, мол, человека на всю жизнь. У тебя, говорит, мужик помер. Попросил, как говорится, руку и сердце. А

также паспорт и документы покойного мужа. Отцом обещался быть примерным для ее детей. На чем сыграл, подлец!

– Поплакаться да разжалобить они умеют, – подтвердил шофер.

– Постойте, но ведь паспорт сдается в обмен на свидетельство о смерти? – сказал я.

– Повезло ему, – продолжал майор. – Такая штука подвернулась. Лохов еще до смерти потерял паспорт. Как и полагается, подал заявление в милицию, и ему выдали новый. Этот паспорт и сдала жена в загс. А когда разбирала его бумаги, старый и отыскался. Вот по этому паспорту и жил Севостьянов. В поселке, где до этого обитала Лохова, ее мужа знали. Поэтому с Севостьяновым они переехали в

Бахмачеевскую. Ты мне все рассказывал, что уж больно честная она была. Даже водку продавала строго по постановлению – с одиннадцати до семи. – Майор усмехнулся. –

Не слишком ли примерная? Ведь в торговле как? Честный ты человек или нечестный, все равно хоть маленькие, а неувязки случаются. Недочет небольшой или, наоборот, излишки. А у нее прямо тютелька в тютельку…

– Боялась на мелочи попасться, – заключил шофер. –

Какой ей смысл химичить, когда в хате такая тьма карбованцев.

Меня резанули слова водителя. Я знал, что Клава была «отличником торговли» задолго до приезда в Бахмачеевскую. Имела грамоты, поощрения. Может быть, она оказалась жертвой? Вспомнилось ее лицо, рано состарившееся, с глубокими морщинами возле губ. И как она говорила, что девчонкой ни одной танцульки не пропускала. Потом на ее плечи опустилась забота о детях – их было трое, о больном муже, который скитался вдалеке от дома, в сибирской тайге. Так и не довелось человеку пожить счастливо. Из девок – прямо в омут хлопот и неудач. Может быть, она действительно поверила Севостьянову, пошла на обман, чтобы помочь человеку обрести счастье? И самой хотя бы немного ощутить радость и спокойствие? Поэтому она и держала его дома, опасаясь, как бы он опять не сорвался на работе…

Все это я высказал майору.

– Может быть, ты и прав. Разберутся… – сказал Мягкенький.

– Это точно, – поддакнул шофер. – Куда везти, товарищ майор, колхоз большой?

– Кичатов, где у вас четвертая бригада?

– Еще километра три и направо.

– Ясно, – сказал водитель. – И вам обязательно надо было ехать, товарищ майор?

– Что ты, хлеб горит! Инструктор облисполкома звонила. Они как раз сегодня выехали в Бахмачеевскую вместе с инструктором райкома. Проверять, как Нассонов организовал обслуживание на полевых станах. Жалуются механизаторы. Они ведь в поле и днем и ночью пропадают.

– И сильно горит? – спросил я.

– Увидим. Эх, хлебушек, хлеб… – тяжело вздохнул начальник райотдела. И в этом вздохе почувствовалась боль и горе крестьянина, для которого хлеб – это все.

Мягкенький вырос на хуторе и прекрасно знал цену труду земледельца.

У меня самого сжалось сердце. Ведь и моя жизнь в

Бахмачеевской теперь крепко-накрепко связана с трудом колхозников. Здесь я по-настоящему узнал, как говорится, что «булки не на дереве растут». Хорошо с хлебом – хорошо колхозникам. Урожаю грозит беда – все на ногах.

День и ночь, будни и праздник, забота одна – хлеб…

– Сюда? – обернулся водитель, когда мы подъехали к перекрестку.

– Да, сворачивайте.

Далеко раскинулось поле пшеницы, тучной, золотой, тяжело колышущей созревшими колосьями. Ее тугие волны бежали до края земли, туда, где маленькими точками виднелись комбайны. Заходящее солнце косыми лучами играло в багряном золоте хлебов…

У самого горизонта разворачивались и тянулись зыбкие ленты – шлейфы плыли за автомашинами, движущимися по проселочной дороге.

Среди желтого моря резко выделялась черная плешина, над которой низко повис темный редкий туман дыма. Возле обгорелого места суетились люди, стояли красные пожарные машины, словно жуки на шелковой материи…

– Кажется, уже справились, – сказал майор.

– Кому-то не повезло, – указал на дорогу шофер. Только тогда я увидел, что навстречу нам быстро двигался белый фургон – карета «скорой помощи».

Наш «газик», задев краешек мягкой шелестящей стенки, дал ей дорогу. Мы проследили глазами «скорую помощь». В ее окошечках промелькнули головы в белых шапочках.

Пожар вырвал из колхозного поля огромный кусок.

Здесь, на самом пепелище, было видно, что он мог натворить, развернувшись во всю мощь, подгоняемый сухим, горячим ветром.

Я никогда не видел столько усталых, измученных, перепачканных землей и сажей людей. Они все еще ходили по дымящейся, пышущей жаром земле, колотили чем попало по обгорелой стерне, исходящей едким белым дымом.

Последние ослабевшие струи воды из брандспойтов змеями обвивали редкие очажки пламени, шипели, убивая остатки огня.

Я ходил между людьми, всматриваясь в их лица, потные от жары и трудной борьбы, перемазанные золой. Тут было много не наших, из соседнего колхоза. На краю поля стояло десятка два грузовиков…

Наконец мне удалось разыскать нашего, бахмачеевского. Это был Коля Катаев. В обгоревшей рубашке, с опаленными бровями и волосами, он остервенело бил по земле ватной фуфайкой…

– Коля, как же это?.. – спросил я.

– Несчастье, Дима, – ответил Коля, бросив на землю истерзанный ватник.

– Вижу, вижу, Коля…

– Несчастье, – повторил он. – Ксения Филипповна… У

меня перед глазами возник белый фургон с красным крестом, белые шапочки медиков…

Я схватил комсорга за расползавшуюся в моих руках тенниску:

– Что, что ты говоришь!..

Катаев поднял фуфайку и с еще большей злостью принялся колотить по белой шапке дыма…

Я сорвал с себя Борькин пиджак и стал бить, бить им по земле, на которой еще ползали горячие злые светляки.

Это потом уже, из рассказов Коли, инструктора райкома и Нассонова выстроилась цельная картина несчастья, постигшего нас. Потому что не было ни одного человека, которого не пронзило бы до самого сердца происшедшее с председателем сельсовета.

В середине дня она ехала на машине вместе с товарищами из области и района на полевой стан четвертой бригады. Она первая заметила струйку черного дыма и тут же разгадала, что это сигнал беды. И когда райкомовская легковушка подскочила к огню, Ксения Филипповна первая выскочила на поле и стала сбивать своей кофтой быстро разгорающееся на ветру пламя.

И еще она успела приказать шоферу ехать в Бахмачеевскую, поднимать людей. Она заставила уехать и инструктора облисполкома, пожилую женщину, чтобы та побыстрее сообщила соседям…

Сначала они боролись с пламенем вместе с инструктором райкома. Скоро подоспела подмога: пламя заметили комбайнеры на соседнем поле. И даже потом, когда приехали пожарные машины, Ксения Филипповна не прекращала битвы с пожаром. С несколькими смельчаками она отвоевала у начавшей слабеть стены огня кусок в несколько метров. Их поддерживали с флангов пожарники с брандспойтами в руках. И вдруг в одном из рукавов не стало воды. Огонь с новой силой захлестнул землю, и люди потеряли Ксению Филипповну в клубах дыма…

Она была жива, когда приехала «скорая помощь». Она живая уехала в белом фургоне. И Нассонов, говорят, умолял, просил, требовал от хирурга, чтобы тот спас ей жизнь.

Что он мог сказать, хирург? Он сказал, что сделает все возможное. Прямо отсюда, по рации, он связался с районом, чтобы из области вызвали санитарный самолет с лучшими врачами…

Люди покидали пожарище при свете автомобильных фар. Ни одной искорки, ни одного тлеющего уголька не осталось на опаленной, раненой ниве.

Напоследок мне пришлось успокаивать расплакавшегося Славку Крайнова. Он тоже приехал на пожар, потому что огонь тушили все, со всех хуторов и деревень, которые были в округе километров на двадцать… Нервы парнишки не выдержали, и он, уткнувшись лицом в землю, плакал навзрыд, вспоминая все время тетю Ксюшу… Я попросил майора Мягкенького, уезжающего самым последним, подвезти мальчика домой.

Мы сели со Славкой на заднее сиденье. Я накинул ему на плечи Борькин пиджак, вернее, то, что от него осталось, и пацан кое-как успокоился. Около своего дома он вдруг сказал:

– Дмитрий Александрович, Ганс пропал…

Я даже сначала не сообразил, какой Ганс и к чему здесь эта старая обезьянка.

– Отыщется, – успокоил я его.

– Нет, не отыщется, – вздохнул мальчик, у которого, наверное, страшные воспоминания сегодняшнего дня все еще не могли улечься в душе. – Я его курточку нашел в камышах. Вся в крови…

Я подумал: что Ганс, когда случилось гораздо более страшное? Ксения Филипповна. Вот за кого болело сердце, и было пусто и жутко на душе.

Но мальчишка продолжал говорить:

– Никак, волки задрали. Баба Вера еще сказывала, что видела рано утром, когда исчез Маркиз, вблизи от хутора

Крученого конь пробегал. А за ним, она думала, собаки…

Я долго не мог понять, к чему Славка все это рассказывает. Но когда он, простившись, вылез из машины, а мы поехали дальше, в черноте степной ночи, в моей голове связалось в единый клубок все, что я знал и слышал о том, что случилось с Маркизом.

Ганс, лошадиная кровь на ракитнике, волки… Волки!

Тот, кто погубил бедную обезьянку, мог погубить и жеребца…

Это, скорее всего, произошло так. Под утро, перед самым рассветом, Маркиз, с оборванной оброткой бродил по двору бабы Насти. Что его испугало, не знаю, может быть, волки, подобравшиеся к станице. Хата Самсоновой стояла на самой околице. Маркиз в страхе перемахнул невысокую ограду, как это делал не раз на скачках, беря препятствие.

Они его гнали и гнали все дальше, по степи, к своему логову…

И когда жеребец почуял за своей спиной страх смерти, он понял, что его спасение в белых хатках, окруженных деревьями, от которых веяло людьми и всем, что их окружает. Он хотел спастись в Крученом, но преследователи преградили ему дорогу…

Видимо, кто-то из них успел вцепиться в его сильное, нервное тело. На берегу речушки, в зарослях ракитника, Маркиз дал первый бой.

Но они заставили его повернуть от человеческого жилья и травили, травили до тех пор, пока не повалили на землю…

Несчастный Ганс. Он, наверное, нашел обротку и притащил домой, к Арефе, как таскал патроны из немецкого окопчика…

Впоследствии мое предположение подтвердилось полностью. А тогда, в машине начальника райотдела, мне было стыдно за свое недоверие к Арефе, за свои сомнения и подозрительность…

Мягкенький спросил:

– Тебе передали, что послезавтра к комиссару?

– Передали…

Голос майора потеплел:

– Не бойсь, не ругать вызвали. Приказ по облуправлению. Благодарность и именные часы. За мужество и отвагу при обезоруживании пьяного хулигана. Даю тебе три дня отпуска: день на дорогу, день в области и на обратный путь…

До меня не сразу дошло сообщение Мягкенького. Потом я вспомнил. Бедный Герасимов! Лучше бы ты никогда не брался за ружье. Лучше бы ты был жив. Пусть будут живы все, кому надо жить…

– Куда тебя подвезти? – спросил начальник РОВДа, видимо озадаченный тем, что я никак не реагировал на его слова.

Ехать домой, в хату Ксении Филипповны… У меня сжалось сердце.

– С вами, в район, – сказал я. – Если разрешите, товарищ майор.

Мягкенький промолчал. Потом произнес:

– Понимаю. – И, повернувшись ко мне, добавил: – Бог даст, обойдется.

…Дежурная нянечка бежала за мной по ослепительно чистому, тихому коридору больницы, чуть не плача, уговаривала покинуть помещение.

Завернув за угол, мы столкнулись с высоким молодым мужчиной в белом халате и хирургической шапочке.

Марлевая маска болталась у него на шее. Увидев меня, он остановился. Я тоже стал. По тому, как нянечка что-то лепетала в оправдание, я понял – мне нужен именно этот человек.

– Как Ракитина? – выпалил я, чувствуя, что меня сейчас выпроводят и надо успеть узнать главное.

Доктор покачал головой:

– Ну-ну. В таком виде даже в котельную заходить не рекомендуется, – строго сказал он. – Сейчас же покиньте больницу.

– Как Ракитина? – повторил я.

Доктор посмотрел на меня прищуренными глазами и коротко бросил:

– Пройдемте. Пройдемте, я говорю. – И быстро зашагал к выходу.

Я покорно двинулся за ним.

В приемном покое он остановился.

– Кто вы ей будете?

– Внук.

Почему у меня вырвалась эта ложь, не знаю. Может быть, потому, что образ бабушки часто сливался у меня с образом Ксении Филипповны?

– Что ж, – сказал он, – скрывать не буду. Положение тяжелое… – Он вдруг смягчился и попросил нянечку: –

Дайте, пожалуйста, этому молодому человеку зеркало.

Нянечка принесла из соседней комнаты небольшое зеркало. Из него глянуло на меня перемазанное сажей, измученное лицо с неестественно белыми белками глаз.

– И еще раз прошу понять: вы мешаете работать.

Доктор открыл дверь и, прежде чем скрыться за ней, сказал:

– Мы постараемся…

…Ребята из ГАИ подкинули меня в Бахмачеевскую.

Я шагнул в знакомый двор. В моей комнате горел свет.

С учащенно бьющимся сердцем я перемахнул крылечко.

– Димчик!

Алешка, невероятно повзрослевшая за год, который мы не виделись, вскочила со стула мне навстречу со щенком на руках. Песик удивленно смотрел на меня черными, с поволокой, ягодками глаз, держа во рту палец моей сестренки.

– Димочка! Ты не писал целый месяц. А мы с Мухтаром ждали тебя весь вечер. Я чуть не уснула. Мухтар будет твоим помощником. Он уже умеет служить…

Она повисла у меня на шее, легкая, гибкая, родная.

– Ты скучала тут?

– Нет. К тебе девушка заходила. Лариса. Мы с ней часа два болтали… Сказала, зайдет завтра.

– Постой. – Я усадил сестренку и сел сам, чтобы прийти в себя от нахлынувших чувств. – Алешка, говори честно: мать с отцом знают, что ты у меня?

– Конечно! Я им дала телеграмму. С поезда. Димчик!

Ты похож на черта из печки…

Я вышел во двор умыться.

Надо мной светились бесчисленные звезды, и я подумал

– завтра снова будет утро. Теплое утро с запахом полыни и чебреца. И не может того быть, что не будут жить те, кому надо жить.

Document Outline

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ О СОВЕТСКОЙ МИЛИЦИИ

ПОБЕГ

ЗЕЛЕНЫЙ ФУРГОН

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

ДИНАРЫ С ДЫРКАМИ

ИНСПЕКТОР МИЛИЦИИ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29