Повести и рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

Край солнечный! Ты так теперь далеко,

Ты за горами от меня крутыми,

За долами просторными, за морем,

Которое туманами густыми

Покрылось, бурное… Но думы

Мои не устрашатся непогоды

На Черном море. Ведь быстрее чайки

Они перенесутся через воды,

Они перелетят в тот край любимый,

Где небо по-весеннему синеет,

Где виноград в долине зеленеет,

Где солнца луч все так же пламенеет.

Туда я быстрой полечу мечтою,

Привечу ясный край, где я бывала,

Где дней когда-то провела немало,

А счастья ни минуты не знавала…

Не брошу укоризненного слова

За это я тебе, мой край прекрасный!

Не виноват ты в том, что нет мне доли,

Не виноват ты в том, что я несчастна.

Как зачарованный стоит Бахчисарай.

Сияет месяц золотистым светом,

Белеют стены в дивном блеске этом.

Уснул весь город, как волшебный край.

Серебряным деревьям, минаретам,

Как часовым, доверен сонный рай;

Среди кустов таинственным приветом

Плеснет фонтан во мраке невзначай.

Природа дышит сладостным покоем.

Над сонной тишью легкокрылым роем

Витают древние мечты и сны.

И тополя, вершинами кивая,

Неторопливо шепчут, вспоминая

Седые были давней старины…

Хоть не разрушен он, во всех углах сурово

Таится пустота, ушедшие года.

Как будто только что промчалась тут беда,

Сметая грозной бурей след былого.

Фонтан чуть слышное во мгле лепечет слово,

По камню медленно журчит, бежит вода,

Роняет капли слез, не молкнет никогда.

То плачет сам дворец средь сумрака дневного.

Жилище ханских жен — развалины одни.

Вон башня и сады, где в те былые дни

Гарема пленницы красу свою губили.

Здесь сила грубая с неволею царили.

Но сила умерла, погребена в руинах,

Неволя ж властвует и до сих пор в долинах.

Бросает солнце стрелы без пощады

На кладбище, где мирно опочили

Под камнями тяжелыми, в могиле,

Сыны аллаха, ждущие награды.

Ни дерева, ни розы, ни ограды…

Как страж, лишенный тени и прохлады,

Стоит гробница. Те, кто в ней почили,

Навеки имя под плитою скрыли.

Чужих краев певцы здесь побывали

И тени милой пленницы искали,

Но призрак здесь иной встает кроваво.

Нет, тут не отыскать красы гарема,

Марии грустной, пламенной Заремы.

Бахчисарая здесь почила слава.

 Как придет грусть-тоска, и не думай, что спей

Распростишься на гульбищах шумных,

За столом средь хмельных и веселых друзей,

Что пируют при кликах безумных.

 Не ходи в пышный дом, где веселье гремит,

Где под музыку пары кружатся, —

Еще больше там сердце твое заболит,

Тучи-мысли грознее сгустятся.

 Не ищи многолюдной толпы, суеты

Стоголовой толпы, что, как море,

Разливаясь, шумит, — в ней потонешь и ты,

Не потонет одно только горе.

 Лучше выйди весной в лес зеленый, густой

Или в поле, где ветер смелеет,

На приволье поспорь, потягайся с бедой, —

Может, там ее ветром развеет.

 Или громкую песню запой веселей,

Чтоб само засмеялося лихо,

И тогда разлучишься с тоскою своей —

И на сердце опять станет тихо…

Глубокая ночь изнемогших в бессилье

  Под черные спрятала крылья.

    Повсюду погасли огни;

    Все спят в этой черной тени,

  Всех властная ночь покорила.

Кто спит, кто не спит — покорись темной силе

  Блажен, кого сны посетили!

    Тем снам не витать надо мной…

    Вокруг все окутано тьмой.

  Вокруг все молчит, как в могиле.

Дурные виденья мне душу терзали,

  Казалось — не встать от печали…

    Вдруг, ясным сияньем маня,

    Лучи разбудили меня, —

  Огни вдалеке заблистали!

Огни предрассветные, солнце пророча,

  Прорезали тьму этой ночи.

    Еще не вставала заря —

    Они уже блещут, горя.

  Их люд зажигает рабочий.

Вставайте, живые, в ком дума восстала!

  Пора для работы настала!

    Гони предрассветную сонь,

    Зажги предрассветный огонь,

  Покуда заря не взыграла.

Ночь была и тиха и темна.

  Я стояла, о друг мой, с тобою.

  На тебя я глядела с тоскою.

Ночь была и тиха и темна…

Ветер замер печально в саду.

  Пел ты песню, я молча сидела,

  Песня в сердце тихонько звенела,

Ветер замер печально в саду…

Вдалеке полыхнула зарница.

  Что-то дрогнуло в сердце моем!

  Словно острым пронзило ножом.

Вдалеке полыхнула зарница…

Этой песни не пойте, не надо,

  Не терзайте мне сердце, друзья!

Тихо дремлет печаль в моем сердце,

  Не тревожьте ее забытья.

Не узнать вам, о чем я мечтаю,

  Молчалива, бледна, в тишине.

Так же горестно, так же глубоко

  Эта песня рыдает во мне.

Горит мое сердце — горячая искра

  Печали зажглась, опалила меня.

Так что ж я не плачу, так что же слезами

  Залить не спешу ее злого огня?

Душа моя плачет в тоске неизбывной,

  Но слезы не льются потоком живым.

До глаз не доходят горючие слезы.

  Печаль осушает их зноем своим.

Хотела бы выйти я в чистое поле,

  К земле припадая, прижаться бы к ней

И так зарыдать, чтоб услышали звезды,

  Чтоб мир ужаснулся печали моей.

  Вновь весна, и вновь надежды

В бедном сердце оживают,

  Снова зыбкие мечтанья

Сны о счастье навевают.

  О весна! Мечты-подруги!

Сны, что вечно живы!

  Я люблю вас, хоть и знаю,

Как мне неверны вы!..

Гляжу я на ясные звезды,

  И смутно в душе у меня,

Смеются бесстрастные звезды,

  Немыми лучами маня.

Вы, звезды, бесстрастные звезды,

  Не те вы сегодня, не те,

Что сладкую лили отраву,

  Моей отвечая мечте.

Стояла я и слушала весну.

  О, как она мне много говорила,

То пела песню звонкую одну,

  То мне тихонько-тихо ворожила.

Она мне напевала про любовь,

  Про молодость, про радость и печали,

Она мне все перепевала вновь,

  Что мне мечты давно уж рассказали.

Я песнею стать бы хотела

  В тот миг, что сияет светло,

Чтоб вольная песня взлетела,

  Чтоб эхо ее разнесло.

Под самые звезды бы взвиться

  Напевам звенящим моим,

На волны бы им опуститься

  И слиться с простором морским.

Пускай бы звенели мечтанья

  И счастья заветные сны —

Яснее, чем звезд трепетанье,

  Звучнее, чем рокот волны.

Эта тихая ночь-чаровница

Покрывалом спокойным, широким

  Распростерлась над сонным селом.

В небесах просыпалась зарница,

Будто в озере тихом, глубоком

  Лебедь всплескивал белым крылом.

С каждым всплеском тех крыл лебединых

Сердце билось, в тоске сиротело,

  Замирало в тяжелой борьбе.

Истомил меня злой поединок,

И мне песню пропеть захотелось —

  Лебединую песню себе.

  В ненастную тучу кручина моя собралась.

Огнями-зарницами грусть моя в ней разгулялась,

Ударила молнией в сердце,

И крупным дождем полились мои слезы.

  Промчалась та непогодь-буря грозой надо мною,

Но все ж не сломила меня и к земле не пригнула.

Я гордо чело подняла.

И взором, омытым слезами, теперь я взглянула яснее,

И в сердце моем зазвучали победные песни.

  Весенняя сила в душе заиграла,

Ее не сломили морозы суровой зимы,

Ее не пригнуло туманом тяжелым к земле,

Ее не разбила весны перелетная буря.

  Пускай собираются новые грозные тучи,

Пускай угрожает мне огненным, острым оружьем, —

Я выйду одна против бури

И встану — померяем силу!

  Был ясный и веселый день весенний,

К нам в комнату, в распахнутые окна,

Врывался шум потоков говорливых,

Что вниз бежали улицей нагорной,

И ветерок влетал, и, как ребенок,

Бросал он на пол со стола бумаги.

А вслед за ним влетала стая звуков,

Та песня города, что всем знакома,

Но в ней уже иные были ноты,

Весенние… Они звучали не для нас,

И не было веселья в нашем сердце,

А та весна, что за окном смеялась,

Нам принесла нерадостные слухи

И новости тюремные: в неволе

Сидит один, а тот сошел с ума,

А тот недавно вышел, но, — больной

Душой и телом, — был он арестован

Как раз в расцвете сил, надежд, мечтаний;

Над нами тоже тучей грозовою

Нависли темные угрозы власти.

Такой была для нас в тот год весна.

  Сидели мы вдвоем и говорили;

Я с грустью слушала рассказ своей подруги

И бахрому рассеянно сплетала

На скатерти (подруге эту скатерть

В остроге мать когда-то вышивала).

Рассказ тот был отрывистым и тихим,

А голос от печали приглушенным;

Он скоро оборвался, как струна.

Все стихло в комнате, лишь было слышно,

Как в ней играл малыш моей подруги

И маленьким похлестывал кнутом,

На стуле сидя, — трогаясь в дорогу.

Я, глядя на него, тогда сказала:

«Ну, что же делать?

Не печальтесь, друг мой,

Что, может, мы свободы не увидим,

Зато ребенок ваш ее увидит.

Что скажешь мне ты, маленький философ?»

Ребенок на меня взглянул разумно

И ясно любопытными глазами,

А мать его сказала торопливо:

«Молчите, пусть он этого не знает.

Мне помнится, еще ребенком часто

Я слышала от матери покойной:

«Как вырастешь, свободной будешь, дочка».

Она так весело и твердо говорила,

Что я поверила тогда в судьбу иную,

И верила, пока не подросла…

Так говорят и моему ребенку…

Иди играй, мой маленький, иди же!»

Ребенок вновь к игре своей вернулся,

Подруга села шить, а я — за книжку,

Наш разговор на этом был окончен…

И все  -таки к тебе лишь мысль стремится,

  Край горемычный, сторона родная!

    Тебя лишь вспоминая,

От скорби сердце ноет и томится.

Мои глаза видали лишь насилье

  И горе, но такого не видали,

  Они б над ним рыдали,

Да стыдно слез, что льются от бессилья.

Моя земля их много проливала —

  В них вся страна могла бы захлебнуться.

    Довольно! Пусть не льются, —

Что слезы там, где даже крови мало?!

  …Уж те глаза, что издавна привыкли

Взор потуплять и тихо слезы лить,

Сверкают молниями, искры мечут, —

Ужель их дикий блеск вас не пугает?

И та рука, не знавшая оружья,

Что так была доверчиво открыта,

Искала только дружеской руки,

  Теперь в кулак сжимается от злости, —

Ужель вам эти не страшны угрозы?

Уста, что сладко пели, что так нежно

Слова твердили кротких, тихих жалоб,

Теперь шипят от ярости, и голос

Охрипший их похож на свист гадюки.

Что, если жалом станет их язык?…

  Как позабыть в далекой стороне

Дом неродной, что ближе был родного,

Где часто приходилось слышать мне

Всей правды обжигающее слово.

  Суровые вопросы там впервые

Передо мной вставали без прикрас;

Там говорили мне борцы передовые:

«Довольно нам, надеемся на вас,

Приходит ваш черед — безвестной молодежи…

Да только кто вы, где? Скорей ответьте нам!

Ужели голоса, что так на плач похожи,

Принадлежат не слабым детям — вам?

Вы, может быть, на вызовы событий

На все хотите дать один ответ, —

Стонать, и плакать, и мечтать хотите.

А сил у вас для твердых действий нет?

  Быть может, так?…» Упреки принимая,

Как у позорного столба, тогда

Стояла я, безмолвная, немая,

Не зная, что ответить от стыда…

  Зачем молчите вы? Довольны ли собою,

И горькие слова не будят вас, не жгут?

Или раздавлены унылою судьбою?

Или пути иные вас влекут?

  Утешьте стариков. Пускай укажет дело,

Что можем мы идти их боевым путем.

А если нет, тогда не бойтесь прямо, смело

Сказать седым бойцам: «Не ждите, не придем».

Кто знает, милый друг, как скоро доведется

  К беседам нашим возвратиться нам,

Пока от них еще так сердце бьется,

  Я мысли грустные спешу доверить вам.

Припомнить прошлое — так иногда бывает —

  Вы пожелаете когда-нибудь.

Ваш взгляд рассеянный мои стихи узнает,

  И прихоть вам придет в них заглянуть.

Вы лето вспомните, и сад, и звезд паденье,

  Высокое крыльцо, ночной наш разговор,

И наше пение, а в заключенье

  Отрывистый, горячий, пылкий спор.

Признаться, не боюсь, что вспомнить вам случится

  Жестокой ненависти ярый пыл.

Что ж! — ненавидеть только тот боится,

  Кто никогда глубоко не любил!

Когда вы вспомните, какие муки

  Борцам за правду принесли враги, —

Ведь разве не сожмутся наши руки

  От жажды мщенья в кулаки?

Нет, одного боюсь, — смирится, к сожаленью,

  Душа невольничья, и мстить не станет раб.

Когда б не угасала воля к виденью,

  Тогда счастливей жизнь у нас была б!

Голубки кротость, взор лучистый, ясный,

  Патриция покой к лицу ли крепостным?

Бар вразумить не сможет раб несчастный

  Словами — красноречием своим.

Так, мы — рабы, рабов печальней нету!

  Феллахи, парии куда счастливей нас, —

В них разум не развит, их мысль не рвется к свету,

  А в нас огонь титана не погас.

  Мы — паралитики с горящими глазами,

Наш дух могуч, но плотью мы слабы,

Хоть крылья гордые за нашими плечами,

Но мы к земле прижаты, как рабы.

  Мы собственного не имеем дома,

У нас открыто все тюремным сторожам:

И нам, оборванным и жалким, незнакома

Святая заповедь: «Мой дом — мой храм!»

 У нас наука — клад, но он зарыт глубоко,

Дар — крепостной актер в театре у господ,

Смеется, шутит раб, душой скорбя жестоко,

Чтоб барский гнев смягчить, поклоны бьет.

  Религия у нас известна темной славой:

Невежество и гнет жрецов Египта в ней.

Устав тюремный — вот с чем схоже наше право,

Связь родственная — нитки не прочней.

  Народ наш как дитя, слепое от рожденья,

И солнца никогда он не видал,

Он для врага в огонь готов без рассужденья,

Своих вождей он палачам отдал.

  Отвага наша — меч, он залит кровью,

Давно заржавевший, бряцает в ножнах он.

Так кем же увлекаемым любовью

Он может быть достойно обнажен?

  Мы носим имена невольников продажных,

Не знающих стыда, — пускай и так! —

Но как же называть воителей отважных,

Которых собирал в свои войска Спартак?…

Позорно мучиться и гибнуть молчаливо,

Когда в руках у нас, хоть ржавый, все же меч,

Нет, лучше уж врагу отпор дать горделиво,

Да так, чтоб голова слетела с плеч!

  О, горе тем, что родились в темнице!

Что мир увидели в тюремное окно.

Тюрьма — кольцо проклятой чаровницы,

Не разомкнется никогда оно!

  О, горе тем глазам, привыкшим видеть сроду

Поросший плесенью, сырой тюремный вал!

Весь мир им сер, как небо в непогоду,

Весь мир для них, как двор тюремный, мал.

  О, горе узникам, приученным в неволе

Носить тяжелый ржавый груз оков, —

На волю вырвутся, но грубые мозоли

Напомнят каждому, кто он таков.

  О, горе тем, с душой прямой и честной!

Когда еще им вера дорога,

Пускай попросят милости небесной:

«Пошли нам, боже, честного врага!»

  О, горе нам! Пусть совести и чести

Лишимся мы, зато падет стена,

Хотя бы под обломками без вести

Пропали мы и наши имена!

  О, знаю я, немало прошумит

Метелей над моею головою,

Надежд немало в сердце облетит

Зеленой, вихрем сорванной листвою.

  Не раз меня обнимет, как туман,

Как чад, неверия отравное дыханье —

И в то, что мне талант судьбою дан,

И в то, что вообще есть у людей призванье.

  Не раз в душе наступит перелом,

И очи глянут в бездну роковую,

И я увижу над любви челом

Изношенную шапку шутовскую.

  Не раз еще в томленье упаду

Перед покрытой статуей Изиды,

Не раз я с кораблем на дно пойду,

Пока достигну новой Атлантиды.

  Не раз мой голос дико прозвучит,

Как вопль среди безмолвия пустыни,

И я подумаю, что все, что взгляд манит,

Пустой мираж и нет нигде святыни.

  И, может быть, не раз в проклятом сне

Напитком страшным смерть наполнит чару,

И вновь придется дни и годы мне

Не жить, а жизнь свою влачить, как будто кару.

  Я знаю это и в тоске ночей

Жду: вспыхнет пламя в тех священных горнах,

Где закаляется железо для мечей

И сталь куется для боев упорных.

  И если сделаюсь я сталью в том огне,

Скажите: новый человек родился;

А если я сгорю, не плачьте обо мне:

Клинок непрочный все равно б сломился!

«Да будет тьма!»-сказал наш бог земной.

И стала тьма, и хаос все покрыл,

Как перед сотвореньем мира. Нет, он гуще

Был, этот хаос, и блуждали в нем

Живые души, их давила тьма.

И призраки из хаоса вставали:

Болезни злые, бедность, голод, страх,

Необычайный страх знобил всем душу,

И самым смелым становилось жутко

От воплей и голодного стенанья,

Что подымалось, как со дна морского,

Из темной и большой толпы. Казалось

Частицей хаоса толпа людская

И голосом его. Порою раздавались

Во тьме глубокой крики: «Света! Света!»

И слышался в ответ могучий голос

Земного бога с возвышенья трона:

«Да будет тьма!» И хаос вновь царил.

О, не один потомок Прометея

Живую искру с неба добывал,

И много рук тянулось к этой искре, —

Она звездой казалась путеводной, —

И рассыпалась та большая искра

На маленькие искорки другие,

И каждый прятал искру, будто клад,

И с давних пор хранил в холодном пепле.

Она не гасла, тлела, как в могиле,

И не давала ни тепла, ни света.

А доблестный потомок Прометея

Наследовал удел печальный предка:

Изгнанье, муки, тягостные путы,

Смерть раньше срока в диком отчужденье…

И нынче так, друзья! И нынче тьма!

Эй, отзовитесь! Страшен этот хаос.

Отважный, вольный слышала я голос,

Он раздавался, как лесное эхо, —

Теперь умолк. И тишина страшнее,

Мне кажется, вдруг стала, чем была.

Друзья мои, потомки Прометея!

Нет, не орел грудь гордую терзал вам, —

То в сердце змеи лютые впились.

Вы не прикованы к той крутизне кавказской,

Что издали челом сияет снежным

И весть о Прометее подает!

Нет, вы схоронены в землянках, и оттуда

Не слышно звона кандалов, не слышно стона

И непокорных слов…

О ночи царь!

Наш самый лютый враг! Недаром ты боишься

Цепей кандальных музыки железной!

Боишься ты, что грозные те звуки

Пронзят собой и каменное сердце.

А чем же заглушишь ты дикий голос

Сплошного хаоса, и голод, и беду,

И те отчаянные вопли: «Света! Света!»?

На них всегда, как будто эхо в далях,

Отважный, вольный голос отзовется.

«Да будет тьма!» Но этого ведь мало,

Чтоб хаос заглушить, чтоб умер Прометей.

И если ты силен безмерной силой,

Последний дай приказ: «Да будет смерть!»

Горяча ты была, моя песня,

В дни, когда я впервые запела.

Очи ярким пылали огнем,

Пламя в сердце горело моем,

Я укрыть тебя в сердце хотела —

Только в нем тебе было бы тесно.

Горяча ты была, моя песня!

Так была ты тогда горяча,

Что подруга услышала зов.

Словно роза, она запылала,

И рука у нее задрожала

От встревоженных песенных слов,

Загорелась душа, как свеча…

Так была моя песнь горяча!

С давних пор моя песня простая

Горяча… Что же с нею вдруг сталось?

Слово вспыхнуло, как уголек,

И спалило заветный листок,

Только горсточка пепла осталась.

Ой, гляди, искра, вспыхнет, блистая!

Горяча моя песня простая!

Слово мое, почему ты не стало

Твердым, как сталь боевого кинжала?

О, почему ты не яростный меч,

Головы вражьи срубающий с плеч?

Верный клинок, закаленное слово,

Я из ножон тебя вырвать готова.

В грудь ты вонзишься, да только в мою, —

Вражьих сердец не пробьешь ты в бою.

Выточу, высветлю сталь о точило,

Только бы воли и силы хватило.

Будет сверкать мой клинок на стене

Всем напоказ, укоризною — мне.

Слово, оружье мое и отрада,

Вместе со мной тебе гибнуть не надо,

Пусть неизвестный собрат мой сплеча

Метким клинком поразит палача.

Лязгнет клинок, кандалы разбивая.

Гулом ответит тюрьма вековая.

Встретится эхо с бряцаньем мечей,

С громом живых, не тюремных речей.

Пусть же в наследье разящее слово

Мстители примут для битвы суровой.

Верный клинок, послужи смельчакам

Лучше, чем служишь ты слабым рукам!

Когда умру, на свете запылают

Слова, согретые моим огнем,

И пламень, в них сокрытый, засияет,

Зажженный в ночь, гореть он будет днем.

И тот придет, о ком я так мечтала,

Чей образ дорог сердцу моему.

«Она тебе огонь свой завещала», —

Его узнав, так скажут все ему.

Он гордо скажет: «Нет!»-и гордо взгляд подымет,

И гордо прочь пойдет, не посмотрев назад.

Как и всегда, он и теперь не примет

Притворных слов, что люди говорят.

Летите, песни вольные, далеко,

Летите вслед за ним в ночи и днем,

Побудьте с ним в жилище одиноком

И все, как есть, поведайте о нем.

Когда любимый с гордостью былою

И в одиночестве откажется от нас,

Тогда, о песни, пусть в гробу со мною

У сердца моего схоронят вас.

Когда ж с печалью он и с горькими словами

Припомнит прежнюю, забытую любовь,

Тогда, о песни, мы навек простимся с вами,

Расстанемся, а вы к нему летите вновь.

Вы меня вспоминаете ль в нашей тюрьме,

  Как я вас вспоминаю, больная?

Мы, подобно растеньям в тумане и тьме,

  Оба вянем, простора не зная.

Ох, судьбы моей тягостен мне произвол,

  А приятель меня утешает,

Говорит, что мой случай «не так уж тяжел,

  Что с другими похуже бывает».

Хоть советчики искренни — скучны они, —

  Их унылые речи напрасны.

Им ли знать, как без солнца убийственны дни,

  Как безлунные ночи ужасны!

И вернее болезни, неволи верней

  Эта страшная мысль убивает,

Хоть и тешит она, убеждая людей,

  «Что с другими похуже бывает»,

Если б слезы мы пили из чаш круговых,

  Если б чашами мерили горе,

Хоть бы выпили тысячи кубков таких,

  Слез осталось бы целое море.

Если б тысячи тысяч венков мы сплели

  Для работников слова и дела

И на эти венки ветки терна пошли,

  Все бы роща его уцелела.

  Упадешь, бывало, в детстве,

Руки, лоб, коленки ранишь, —

Хоть до сердца боль доходит,

А поморщишься и встанешь.

  «Что, болит?» — большие спросят.

Только я не признавалась.

Я была девчонкой гордой —

Чтоб не плакать, я смеялась.

  А теперь, когда сменилась

Фарсом жизненная драма

И от горечи готова

С уст сорваться эпиграмма, —

  Беспощадной силе смеха

Я стараюсь не поддаться,

И, забыв былую гордость,

Плачу я, чтоб не смеяться.

Не сетуйте, друг, что стихом отвечаю ленивым.

Рифмы, дочери трудных ночей, покидают меня,

Смутной волною размер набегает,

О преграду ничтожную вдруг разбиваясь внезапно, —

Не ищите вы в нем понапрасну девятого вала,

Могучей волны, что качается в такт с океанским теченьем.

Раздумье теперь навевает мне Черное море —

Дико, неверно оно, ни закону, ни ладу не знает.

Все играло-шумело вчера При ясной, спокойной погоде,

Сегодня же тихо и ласково шлет к берегам свои волны,

Хоть ветер и гонит неистово тучи седые.

Так вот всегда и лежала б я рядом с живою водою.

Смотрела б, как щедро бросает она жемчуга-самоцветы

На прибрежные камни;

Как тени цветные от туч золотистых

Идут, серебрясь, голубою равниной

И вдруг исчезают;

Как белая пена слегка розовеет,

Как будто красавицы облик стыдливый;

Как горы темнеют, покрытые белою дымкой;

Они так спокойно стоят, —

Ведь их стережет колоннада немых кипарисов,

Высоких и важных.

...........................

Я только что вновь прочитала

Ваш сильный, как будто бы сталью окованный,

Вооруженный ваш стих.

Чем заплатить я могу вам теперь за него?

Сказку хотя б расскажу, а «мораль» выводите уж сами.

Торной дорогой крутой Мы поднимались на взгорья Ай-Петри.

Вот уж проехали мимо садов виноградных кудрявых,

Что, как прекрасный ковер, все подножье горы покрывают,

Вот уже лавров, любимых поэтами,

Пышных магнолий не видно,

И ни прямых кипарисов, густо обвитых плющом,

И ни шатрами нависших платанов.

Только встречали мы ветви знакомые белой березы,

Яворов, темных дубов, к непогоде и к бурям привычных.

Но и они уж остались далеко за нами.

Чертополох, да полынь, да терновник росли у дороги.

Скоро их тоже не стало.

Мел да песок, красноватые, серые камни

Висли над нашей дорогой, бесплодны и голы,

Будто льдины на северном море.

Сухо, нигде ни былинки, все камни кругом задушили,

Словно глухая тюрьма.

Солнце горячие стрелы на мел осыпает.

Пылью швыряется ветер.

Душно… Ни капли воды… Словно это дорога в Нирвану,

Страну побеждающей смерти…

Но вот в высоте

На остром, на каменном шпиле блеснуло вдруг что-то как пламя, —

Свежий, прекрасный, большой цветок лепестками раскрылся,

И капли росы самоцветом блестели на дне.

Камень пробил он собой, тот камень, что все победил,

Что задушил и дубы,

И терновник упрямый.

Этот цветок по-ученому люди зовут Saxifraga,

Нам, поэтам, назвать бы его «ломикамень»

И уваженье воздать ему больше, чем пышному лавру.

  В раннем детстве нас прельщают

Чудеса и необычность.

Я любила в раннем детстве

Были рыцарского века.

  Только странно, что не принцы,

Окруженные загадкой,

Не прекрасные принцессы

Разум мой очаровали.

  Был мне дорог на картинках

Не надменный победитель,

Что, соперника повергнув,

Грозно требует: «Сдавайся!»

  Нет, мой взгляд спускался ниже,

На того, кто, распростертый,

Рыцарским копьем пронзенный,

Говорил: «Убей — не сдамся!»

  Не казался мне прекрасным

И отважный пышный рыцарь,

Добывающий оружьем

Неприступную красотку.

  Очаровывали сердце

Пленниц смелые ответы:

«Можешь ты меня прикончить —

Жить меня ты не заставишь!»

  Дорогие годы детства

Пронеслись водой весенней,

Только шум воды весенней

Не забудется вовеки.

  Он бессонными ночами

Надо мною раздается,

Так причудливо сплетаясь

С жарким бредом лихорадки.

  Потолок над головою —

Как готические своды,

А на окнах — как решетки,

Веток призрачные тени.

  Сквозь отверстия решетки

Красноватый свет пробился;

Что там — уличное пламя

Или отблески пожара?

  Что шумит, не затихая,

Беспорядочно и глухо?

То в крови шумит горячка

Иль то битва за стенами?

  Я сама ли застонала

От внезапной лютой боли?

Или стонет пленник рыцарь,

Изнывающий от раны?

  «Эй, откликнись! Кто тут в замке?

Чье живое сердце бьется?

Другом будь, взойди на башню,

Погляди на поле битвы.

  Погляди на поле битвы

И скажи: за кем победа?

Все ли вьются над полками

Наши славные знамена?

  Если нет — сорву повязки!

Пусть ручьями кровь польется,

Шлю проклятье жалкой крови,

Не за родину пролитой!

  Нет, я слышу наши клики!

Вот они звучат все громче…

Завяжите туже раны!

Жалко кровь терять напрасно!..»

  Так ребяческая греза

Бушевала в лихорадке.

А теперь?… Прошла горячка,

Но мечты не исчезают.

  Мне не раз еще приснится,

Будто я в плену постылом

И невидимой рукою

Я окована цепями.

  Будто верный меч не сломан,

Будто он в руках остался,

Только тяжкие оковы

Не дают рукою двинуть.

  А вокруг темно и тихо,

Не шумит горячка в жилах,

И не слышен издалека

Дикий гомон с поля битвы.

  Так и хочется мне крикнуть,

Точно рыцарь детской грезы:

«Жив ли кто? Взойди на башню,

Посмотри вокруг далеко!

  Посмотри: видны ли в поле

Наши честные знамена?

Если нет, то жить не стоит —

Пусть же мне откроют вены!

  Пусть ручьями кровь польется,

Пусть умру я тут, на камнях,

Шлю проклятье жалкой крови,

Не за честный стяг пролитой!»

Богиня таинства, благая Артемида,

  Хвала тебе!

Хвала тебе, недостижимо ясной,

  Как свет луны!

Горе тому, кто увидеть отважится

  Гордой богини нагую красу,

Горе тому, кто руками нечистыми

  Тронуть одежды богини дерзнет, —

Тени, сплетенные лунным сиянием,

  Будут прекрасней, чем образ его,

Скорбная мать, на него поглядевшая,

  Сына родного не сможет узнать.

Могучая защитница Тавриды,

  Хвала тебе!

Хвала тебе, неумолимо-сильной

  Богине стрел!

Горе тому, кто словами бесчестными

  Грозной богине обиду нанес,

Горе тому, кто не склонит в покорности

  Гордую голову, падая ниц.

Лунному свету добраться немыслимо

  До глубины океанского дна,

Но Артемиды стрела неизбежная

  Сердце безумца сразит наповал.

Идет любимая богини жрица —

  Поем ей честь!

Поем ей честь! Ее сама богиня

  Нам привела.

Из неизвестного края, далекого

  Нам Артемида ее привела,

Все в этой девушке тайной окутано —

  Род ее, племя и имя само.

В роще священной мы в ночь Артемидину

  Жертвенный там совершали обряд,

И показала нам в лунном сиянии

  Девушку эту богиня сама.

  Чутко внемли мне, богиня,

  Слух свой ко мне обрати!

Жертву вечернюю я приношу, благосклонно прими!

Ты, что выводишь на путь мореходов по волнам бушующим,

  Наши сердца освети!

Пусть же, тебя прославляя, предстанем мы,

Сердцем, и телом, и мыслями чистые,

  Перед твоим алтарем!

  Слава тебе!

Сребропрестольная

И осиянная,

Дивно-могучая,

  Слава тебе!

Ты, победившая, стрелами ясными

Ночи враждебную тьму разогнавшая, —

  Нам свою милость пошли!

Темные чары, Эребом рожденные,

  Нам помоги побороть!

  Слава тебе!

Сребропрестольная

И осиянная,

Дивно-могучая,

  Слава тебе!

Ты, Артемида, богиня-охотница,

Чести девичьей защитница верная,

  Помощь свою нам пошли!..

(Падает на колени перед алтарем и в отчаянии простирает руки к статуе.)

Прости меня, великая богиня!

Устами я произношу слова,

  А в сердце нет их…

(Встает и отходит от алтаря и смотрит на море.)

  В сердце только ты,

Единственный, родной мой, край любимый!

Все, все, чем красен век людской короткий,

Осталось далеко, в моей Элладе.

Любовь и молодость, семья и слава

Покинуты за дальними морями,

А я одна чужая на чужбине,

Как тень, давно забытая родными,

Блуждающая по полям Гадеса^{24},

Печальная и призрачная тень…

(Поднимается по ступеням портала и прислоняется к колонне.)

  Одно пристанище — холодный мрамор!

Я, помню, часто голову склоняла

На лоно матери моей любимой

И слушала, как ровно билось сердце…

Я так любила обвивать руками

Высокий юношеский стан Ореста,

Золотокудрого родного брата…

Латоны^{25} дочь, сестра родная Феба!

Прости воспоминания рабыне…

  О, если б ветры принесли мне вести,

Как там живет мой царственный отец,

Как мать родная… А сестра, Электра^{26},

Повенчана, наверно. А Орест?

Должно быть, он на играх олимпийских

Венки стяжает. Как блестит красиво

Оливы серебристая листва

На златокудрой голове Ореста!

Наверно, ты не в беге победитель —

В метанье диска… Ахиллес всегда

Награду брал за состязанье в беге.

Он жив, мой Ахиллес!.. Теперь не мой, —

Там эллинка иль пленная троянка

Зовет его своим… О Артемида,

Спаси меня ты от меня самой!

(Спускается по лестнице и садится на последней ступени, под кипарисом.)

  Как грустно зашумели кипарисы!

Осенний ветер… Скоро будет зимний

По этой роще зверем завывать,

Закружится метелица над морем,

И небо с морем в хаосе сольются!

Я у огня скупого стану греться,

Недужная душой, больная телом,

А там, у нас, в далекой Арголиде^{27},

Где расцветает вечная весна,

Там девушки аргосские пойдут

Фиалки собирать и анемоны,

И может… может, песни пропоют

О славной Пфигении, что рано

Погибла за родимый край… О Мойра!

Зачем тебе, суровой, грозной, надо

Глумиться так над бедными людьми?

  Стой, сердце, ты безумно! Стихни, гордость!

Не нам же, смертным, на богов идти?

Не нам бороться против грозной силы

Карателей земли и громовержцев?.

Из глины мы сотворены… Но кто же

Вложил в нас душу и святой огонь?

Ты, Прометей, оставил нам наследство,

Большое, незабвенное! Ту искру,

Что ты для нас похитил на Олимпе!

Огонь ее горит в моей душе, —

Он дышит буйным пламенем пожара,

Он осушил мои девичьи слезы

В тот час, когда я смело шла на жертву

За честь и славу родины — Эллады.

Вы, эллинки, что слезы проливали,

Когда пришлось меня на смерть вести,

Теперь не плачете, что ваша героиня

Напрасно и бесславно угасает?

(Становится перед алтарем.)

Зачем же ты спасла меня, богиня,

В далекую чужбину завела?

Кровь эллинки была тебе потребна,

Чтоб загасить твой гнев против Эллады, —

Но кровь мою пролить ты не дала,

Возьми ее — она твоя, богиня!

Пускай не обжигает жил моих!

(Достает из-за алтаря жертвенный нож, отбрасывает плащ и заносит нож над сердцем, но быстро опускает его.)

Так поступить потомку Прометея?

О нет! Кто мог идти на смерть отважно,

Тот должен все с отвагою принять.

Когда для славы родины, Эллады,

Нужна такая жертва Артемиде,

Чтоб Ифигения жила в изгнанье

Без имени, без славы, без семьи, —

Пусть будет так.

(Печально опустив голову, идет к морю, останавливается на верхней ступени лестницы, ведущей к морю, и некоторое время смотрит вдаль.)

  Аргос^{28}! В родных стенах

Я б умерла охотней во сто крат,

Чем здесь томиться! Водами Стикса, Леты

Не угасить мечты о родине моей!

Да, тяжело наследство Прометея!

(Спокойной и медленной поступью удаляется в храм.)

  Тихо, тепло. Неужели и вправду весна?

Небо порой загорается отблеском ясного лунного света,

Золотом и серебром озаряются тучки;

Только прозрачная тучка окутает месяц —

Сразу он в ней засияет, как радуги отблеск далекий.

Звезды меж тучками водят свои хороводы,

Снег на вершине горы ослепительно блещет,

Так что мне кажется, будто огни маяка засветились;

Залиты крыши домов серебристым сияньем,

Резкою тенью очерчен балкон с балюстрадой,

А кипарисы стоят у балконов, как башни высокие замка;

Словно литые, тяжелые листья магнолий

Скованы сном, недвижимы;

Тени латаний на мраморный пол прихотливо упали.

Лавры стоят зачарованно, как неживые молчат.

  Тихо в саду, затихает и город, уж поздно.

Редкие окна домов городских еще светят

Золотом красным. Вокруг все затихло;

Горный поток в темноте, словно мельничный жернов, шумит;

Еле доносится песня далекая и замирает…

Редко по улице люди проходят беззвучно, как тени;

Море далекое ластится нежной мечтою.

Легкий туман кисеей укрывает уснувшие долы.

Тихо… тепло… Не могу я ни спать, ни работать.

Все по балкону хожу своему. Он высокий и длинный,

Как пароходная палуба. Вижу я горы,

Неба широкий простор и далекое море.

Мыслям отсюда легко разлетаться по свету…

  Так и ходила я взад и вперед; мои мысли сновали,

Словно на ткацком станке, когда нить оборвется и снова сплетется.

Часто летели мечты мои в край дорогой и родимый —

Снегом покрытый, закованный льдами, лежит он вдали, за горами.

Горы иные привиделись мне. Там дома, переулки,

Та же луна освещает сейчас этот город сиянием ясным.

Кто там спит? Кто не спит? И чьи светятся окна?…

  Вспомнилось вдруг почему-то мне старое мрачное зданье,

Тяжкий замок на воротах, и стража у крепкой ограды,

А за оградою — вы, мой товарищ, в каморке тюремной.

Может быть, спать не удастся вам в эту минуту?

Может быть, та же луна освещает холодные стены

Светом тоскливым и бледным? Вы, может, в окно посмотрели

И при луне увидали дома, переулки и горы…

Нет, не могу я ни спать, ни работать. Как ночь и ясна и длинна!

Быстро ушла я с балкона и крепко захлопнула двери.

Тяжко мне стало в саду, зачарованном ночью.

Дрогнули звезды внезапно, и небо померкло, —

Может, туман их закрыл, или взор у меня помутился…

  …На полуслове разговор прервался,

И в сердце — словно лопнула струна,

Но все еще трепещет. Звук отдался.

Могильным холодом душа полна.

  Тоска, тяжелыми отгрезив снами,

Встает огромная, как туча пред грозой,

Зажглась печаль, и яростное пламя

Взвилось пожаром, бурей огневой.

  Пожар тот мог бы силу дать народу,

Казнить тиранов, сжечь Бастилию и трон

И вырвать из оков прекрасную свободу, —

Во мне слова, слова рождает он!

  Товарищ! Не могу хранить молчанье,

Отмечена таким проклятьем я:

Встречаю словом каждое страданье,

Звонка тоскующая мысль моя.

  Не заглушат часы глухонемые

Звучащих дум, они звенят, звенят…

Так руки узников подвижны, чуть живые,

Когда на них оковы загремят.

  Там, где на всех устах лежит печать молчанья,

Где скованы проклятья и хулы,

Там, где удушены и песни и рыданья,

Глухих и спящих будят кандалы.

  Пускай гремят они слышней, жесточе,

Не буду заглушать. О, если бы могли

Они в сердца людей ударить что есть мочи,

В сердца людей, что мохом поросли.

  Чтоб услыхали все о тех, кто носит цепи,

Кто терпит лютые побои палачей,

Кто, замурованный в острожном склепе,

Проклял безлюдье каменных ночей;

  О, если б звон оков мог поразить, могучий,

Те заспанные, вялые сердца,

Покрыть стыдом чело, не ведавшее тучи,

Напомнить всем, что ждет оружие борца.

  О, если б поднялось оружие для боя

И загремело так, чтоб дрогнула земля, —

Умолк бы звон кандальный сам собою

И слов таких бы не сказала я…

Суровый Дант, изгнанник флорентийский,

Встал предо мной из тьмы средневековья.

Как время то, его суровы песни.

Он их нашел в мистическом лесу,

Средь хаоса чудовищных видений.

Чей дух за ним бы следовать решился

По темным дебрям, если бы средь терний

Там не росли роскошные цветы?

Собрал певец рукою их любовной,

Сплел их в венок, душистый несказанно,

Росой небесной окропил его

И положил на раннюю могилу

Прекрасной Беатриче Портинари,

Что раз ему когда-то улыбнулась,

А раз прошла, не кинув даже взгляда,

А в третий раз, когда ее он видел,

Она в гробу недвижима лежала…

Но для него она была как солнце,

Что щедро льет и свет, и жизнь, и радость,

Не ведая, кому дарует их.

И хоть навек певцу погасло солнце,

Он не забыл его ни в тьме подземной,

Ни дома, у семейного огня:

Она одна царит в его терцинах,

Ибо в краю, где он витал душою,

Он не нашел себе иной подруги.

Он увенчал ее такою славой,

Какой не знала ни одна из женщин,

Века живет ее нетленный образ,

И смерть могучая над ним бессильна.

Зачем же ты, мое воображенье,

Передо мной упорно вызываешь

Иную тень, неясную, как сон?

Над нею нет сиянья, нет венца,

Ее лицо окутано туманом,

Как серым покрывалом… Кто она?…

Молчат о ней художников созданья

И песни звонкие поэтов. Где-то,

На самом дне истории, лежит

О ней немая память. Кто она?…

Кто?… Дантова жена. Лишь это имя

Осталось нам, как будто от рожденья

Другого имени она не знала.

Она ведь не была звездою путеводной, —

Она сама, как тень, пошла за тем,

Кто был вождем «Италии несчастной»,

Делила с ним тяжелый «хлеб изгнанья»,

Его очаг домашний охраняла

В скитаньях на чужбине. И не раз

Его рука усталая ложилась

К ней на плечо, ища опоры. Слава

Поэта дорога была ей, но

Она ни разу рук не протянула,

Чтоб взять себе хотя бы луч один.

Когда ж погас огонь в очах поэта,

Она закрыла их благоговейно.

Она жила. Но где же жизнь ее,

Ее печали, радости, томленья?

История молчит. Но в мыслях вижу

Я много дней тоскливых, одиноких,

Исполненных тревоги ожиданья,

И тьму ночей, бессонных, как забота,

И горьких, как нужда. Я вижу слезы.

По тем слезам, по той росе жемчужной

Прошла к престолу славы Беатриче.

Мечта далекая, надежда золотая —

  Моя страна, к тебе стремлюсь душой,

Страшусь и радуюсь, высоко залетая…

  Так птицы возвращаются домой.

Не кажется ли им, что в край родной с собою

  Они иные песни принесут,

Что песни новые над темной их землею

  Светлее молний в небе расцветут?

Уже бывало так…: Уже не раз бывало:

  Искала я надежд в стране чужой —

На родине моей их слишком не хватало,

  И силы не хватало молодой.

И все же вновь и вновь о миге возвращенья

  Я грезила в далекой стороне,

Но долгожданные, желанные мгновенья

  Одни лишь тернии дарили мне:

Я стражу видела, оружие блестело,

  Была граница хмурой каждый раз…

И сердце вновь и вновь задать вопрос хотело:

  «К родным мы едем иль ссылают нас?»

Вокруг опять была знакомая сплошная

  Родной неволи старая стена.

И мысль свободная, как будто крепостная,

  Бледнела вдруг, на скорбь обречена.

И мести ангел злой, суровый дух темницы,

  Глазами жгучими пронзал меня,

Высокие мои мечтания орлицы

  Своим неправедным мечом гоня.

Обезображены мои напевы были,

  Те песни, что манили новизной,

И мысли в ужасе метались и скользили,

  Как бабочки ночные над свечой.

Как в голой роще в дождь, не раз мне было скверно,

  Мне было горестно и тяжело,

Я содрогалась вся, как в темноте безмерной.

  И сердце слезы вновь и вновь лило.

И на чужбину я мечтала возвратиться.

  Там — вечная весна, казалось мне.

Так перелетная в неволе грезит птица

  В дни осени о юге и весне.

  Как я люблю часы моей работы,

Когда кругом все затихает вдруг,

Все сковано очарованьем ночи,

И только я одна, непобедима,

Торжественную службу начинаю

Перед моим незримым алтарем.

Летят минуты — я им не внимаю,

Вот полночь бьет — работы лучший час, —

Так звонко бьет, что тишь затрепетала,

Быстрей в моих руках забегало перо.

Идут часы. Куда они несутся?

И ночь осенняя мне кажется короткой;

Ночное бденье не страшит меня,

Оно мне не грозит, как некогда грозило

Неверною и черною рукою,

А манит ласково, как юное виденье,

И сладко так, и сердце счастьем бьется,

И мысли расцветают, как цветы.

Как будто кто-то надо мной склонился

И говорит волшебные слова,

И сразу будто вспыхнет пламя,

И молниями мысли озаряет.

  Перед рассветом ночь еще чернее,

Пора и свет гасить, чтобы его

Рассвет не пристыдил своим сияньем.

Погаснет лампа, но глаза пылают.

Когда же сумерки в окно тихонько

Заглядывают серые и вещи

Вдруг начинают выступать из мрака,

Меня внезапно побеждает сон.

  А утром в зеркале своем я вижу

Глаза усталые и бледное лицо,

И в памяти тревожно промелькнет

Знакомая мне с детских лет легенда

Про «перелесника^{33}». Бывало, говорила

Нам, малым детям, старая бабуся:

«Жила-была беспечная девица…»

Про девушку беспечную, что долго

За прялкой перед праздником сидела

И не молилась, просьбам не внимая,

И не ложилась спать. И вот за то

К ней по ночам являлся «перелесник»,

Не призраком являлся и не бесом, —

Влетал в окно падучею звездою

И превращался в стройного красавца,

Пленявшего речами и глазами.

Он дорогие приносил подарки,

Дарил ей ленты, убирал цветами,

Невестой звал и косы расплетал ей,

Речами нежными он отравлял ей сердце,

И поцелуями он душу вынимал.

Чуть раздавался возглас петушиный,

Вдруг исчезал коварный «перелесник»,

И девушка, в цветах вся, засыпала

Сном каменным. А после целый день

Ходила бледная, как привиденье,

И все ждала, чтоб вновь настала ночь,

Чтоб с «перелесником» опять вести беседу,

А те беседы кончились бедой…

  — Да кто ж, бабуся, был тот «перелесник»? —

Старуху спрашивала я. Она

Всегда крестилась только, повторяя:

«Да не в дому и не при малых детях,

Не при святом бы хлебе называть.

  Не думай на ночь ты о нем, — приснится!»

И я тебя послушалась, бабуся,

И никогда не думаю я на ночь

Про «перелесника», лишь зеркало мое

Мне про него напоминает утром.

  В дни, когда был Израиль^{35} врагами пленен,

Сыновей его в рабство угнал Вавилон

  И, поникнув главою, былые борды

Шли в цепях — победителям строить дворцы.

  Эти руки, что храм охраняли святой,

Напряглись исполински в работе чужой.

  Эта мощь, что в сражениях тщетной была,

Несказанные стены твердынь возвела.

  Все, кто знали какое-нибудь ремесло

И могли хоть лопату держать иль тесло,

  Многобашенных стен воздвигали венец…

Только арфу на иве повесил певец.

Иеремия^{36}, зловещий провидец в железном ярме!

Видно — бог твое сердце из твердого создал кристалла:

Ты провидел, что гнить будет брат твой во вражьей тюрьме, —

Как же сердце твое жалость лютая не растерзала?

Как дождаться ты мог, что исполнится слово твое?

Стрел кощунственных облако вдруг над святыней взлетело, —

Верно — чарами ты защитил тогда сердце свое,

Так что вражьи на нем изломались каленые стрелы!

И когда на развалинах храма сидел ты один,

Капли слез твоих камень холодный насквозь прожигали…

Эхо стоном своим отвечало средь скорбных руин,

Так что дальние внуки их отзвук живой услыхали.

Иеремия, печаль твоя в тысячелетьях поет…

Как же сердце твое жалость лютая не растерзала?

Ведь горячий источник утесы гранитные рвет, —

Значит, сердце твое из алмазного было кристалла!

  Печально вас иль радостно читать,

Великой драмы скорбные рассказы?

То хочется над вами зарыдать,

То, вне себя, и петь и плакать разом.

  Как будто шел блестящий карнавал,

Свободы пиршество границ не знало,

Казалось, налетел девятый вал

И море бурею загрохотало.

  Девятый грозный вал! А в глубине —

Вздыхало море всею бездной черной,

Но гребни ввысь вздымались на волне,

Дыша огнем и силой необорной.

  Сплошным пожаром вал на гору наступал,

Упрямой глыбою гора стояла,

Холодной и немой. Разбился вал,

Утихла буря, и валов не стало.

  Осталась только пена здесь и там,

Да камешки бессильно тарахтели.

Несчастные! Прибрежный этот хлам

Ни море, ни гора принять не захотели.

  Девятый вал… То не вода была,

Стекающая каплями по глыбе, —

То соль земли, то молодость ушла

На смерть свою, на верную погибель.

  Живою в гроб ложилась молодежь,

Бесстрашия улыбку обнаружив.

Не так ли в Индии и ты, вдова, идешь

В огонь костра вслед за умершим мужем?

  Поднявши чару, молода, хмельна,

Идешь в огонь ты к мужу на свиданье.

Ведет тебя огонь иль просто чад вина

На огненное бракосочетанье?

  О, как искристо было то вино,

Что молодых героев опьяняло!

По жилам разливалося оно

И с непривычки кровь воспламеняло!

  Оно пьянило буйною мечтой,

Святою верой, молодости пылом.

Кто б не пошел, его отведав, в бой,

Кого б кипенье волн не захватило?

  Что — слезы иль венки должны нести мы вам,

В расцвете сил погибшие герои?

О, если б было суждено и нам

Сжечь молодость свою и лечь на поле боя!

  Удел наш был иным. Былые дни

Своей весны встречали мы уныло;

Тогда как раз погасли все огни

И море пена белая покрыла.

  А камешков однообразный зов

Лишь навевал усталость и досаду;

Час оргий минул, не было венков,

И для вина не стало винограда.

  Мечи давно заржавели, других

Не выковали молодые руки,

Все мертвые — в земле, а у живых

Не боевой учились мы науке.

  Смолк карнавал; от тех, кто пил вино,

Для нас осталось тяжкое похмелье.

Нам, рыцарям незнатным, суждено

Свой пир справлять без шума и веселья…

  О вы, что жизнь свою сложили тут

В предутренние ранние морозы, —

Потомки вам на гроб венков не принесут,

Вам не цветы к лицу, а только слезы!

  Я помню, что тогда семь лет мне миновало,

А ей, наверно, было двадцать лет.

Сидели мы в саду. Цвело все, расцветало,

С каштанов осыпался белый цвет.

  Ничем она меня тогда не забавляла,

Мне все забавы были далеки.

Мне б только с нею быть, — она же знала

Одну забаву лишь — плести венки.

  Я подавала листья ей, цветы и травы,

От рук ее не отводя очей.

Казалось, что плела она не для забавы,

А чтоб оправу сделать для речей.

  В ее речах слова, как волны, набегали,

Как слезы о ее замученных друзьях, —

Казалось, что цветы, бледнея, увядали,

И скорбные слова немели на устах.

  И вновь срывались с губ, как гневные угрозы,

Как приговор всем тем, кто пролил кровь,

И дикие в венке, как кровь, пылали розы,

И, как цветы, слова пылали вновь.

  Шумел зеленый сад, а голос пел любимый

О воле золотой весенним днем,

II ряст в венке цвел красотою дивной,

И песни золотым лились дождем…

  Давно уже прошло все, что когда-то было,

Тех слов призыв горячий отзвучал.

Наверно, и она о них забыла:

Кто помнит о венках, что в юности сплетал?

  И я забыла их, не вспомню даже слова

Из тех бесед в далекие года,

Лишь цвет, звучанье их нежданное, мне снова

Волнует кровь теперь, как и тогда.

  Те звуки не умрут, не онемеют, —

Всегда, как только лист от ветра зашумит

Или цветы на солнце запестреют,

Мелодия внезапно зазвучит.

  Как будто звуки те на страже встали.

Чтоб душу каждый миг будить от сна,

Чтоб только розы в сердце не увяли,

Покуда вновь не зацветет весна.

  И старость не пришла еще, а часто

Минувшее встает перед глазами;

И всматриваюсь я в него, как будто

Боюсь, что я уж больше не увижу

Моих воспоминаний светлый сад,

Что красовался пестрыми цветами,

В лучах мечты, как при закатном солнце,

И вновь встает воспоминанье детства,

Зовет меня: «Взгляни еще хоть раз!»

  Мы во дворе разрушенного замка

Сошлись на вече важно и степенно,

Все гладкие, кудрявые головки

И возрастом не маленькие: если б

Сложить все годы — вышло бы столетье,

Мы собрались все вместе, все двенадцать,

Мы были осмотрительны и знали,

Что мы живем в небезопасный век:

И у ворот поставили мы стражу,

Чтоб, если кто придет, предупреждала.

Совет держали мы. Союз наш тайный

Закладывали мы, куда совсем

Не получили доступа большие.

Торжественно мы дали обещанье,

Что до конца хранить мы будем тайну.

  Какую ж цель себе союз поставил?

Какую цель? «Большим» не обойтись бы,

Наверно, без нее; у нас, однако,

Той цели не было, была отвага,

Решительность, а может, героизм, —

И с нас довольно было. Вместе с нами

Была и маленькая Жанна д’Арк:

Вся тоненькая, беленькая, голос

Звенел звоночком, а ее глазенки

Зарницы голубые рассыпали,

И золотые кудри развевались,

Как орифламма^{37}. Мы ее считали

Оратором необычайной силы.

Она сидела в замковой бойнице,

Как будто в нише, и вокруг нее

Весеннего так много было неба

В той раме каменной; венцом лучей

Ее головку золотило солнце,

Она держала речь, и в ней так много

Больших по смыслу, важных слов звучало:

Свобода, братство, равенство, наш край…

Вот так все это было. Дальше речь

Сменил напев, и сразу все собранье

Его единодушно подхватило.

А песни были «красные» такие,

Каких еще не слышал старый замок

И в дни, когда кровь красная ему

Не раз окрасила седые стены,

«Каленые ножи» в тех песнях были,

А в сердце у певцов была любовь

Ко всем «большим», что малыми считались

На жизненном пиру. Напев летел

За стены за зубчатые, катился

Зелеными лугами, прямо к речке,

Как будто плыть хотел он по теченью

К тем бедным селам, что вдали виднелись…

  От стен высоких замка тень с зубцами,

Все удлиняясь, двор собой накрыла,

В бойнице небо стало темно-синим,

Не стало и веночка золотого

На голове малютки Жанны д’Арк.

А мы все пели… Вдруг нам наша стража

Знак подала: «Домой спешите, гуси.

Волк за горой!» И все затихло мигом:

«Большие» шли!.. А мы, к стене прижавшись,

Смотрели, как нескладные фигуры,

Шатаючись и пишучи «мыслете»,

Блуждали долго во дворе у замка, —

«Большие» расходились из гостей.

Ой, видно, долог был и труден путь,

Что во дворе они заночевали…

  И тайный сход наш разошелся тайно;

Шагали ножки маленькие тихо

В вечерней тьме; никто не отзывался,

Сжимали руки на прощанье молча

И за стеной все порознь разошлись…

  Где вы, мои товарищи былые?

Мы разошлись, как по лесу тропинки.

И разве не припомнится вам замок,

Все наши речи, песни, наша тайна?

Иль, может, вам, «большим» и мудрым людям,

Теперь уже не до ребячьих грез?

Талого снега платочки раскиданы…

  Реденький дождик да неба свинец,

В робкой траве первоцветы чуть видные,

  Это весна, это счастья венец!

Небо глубокое, солнце лучистое,

  Пурпур и золото вялых ветвей,

Поздние розы, все в росах, душистые —

  Осени вестники… Может, моей?

Что ж, не страшусь я прихода осеннего,

  Радует душного лета конец;

Лишь не напомнили б часа весеннего

  Реденький дождик да неба свинец.

Гей, пойду в зеленые я горы,

Где шумит сосновый бор, как море,

Понесу туда я свое горе,

Кину его в горные просторы.

  Я свою кручину

  На сосну закину,

В бор пущу свою тоску я —

Пусть найдет другую.

Туча, дождь, а радуга дугою.

Что же это, девушка, с тобою?

Пашешь горе, сеешь грусть-кручину…

Перестань! что толку, сиротина?

Те поля не рутой

Порастут густой,

А отравой лютой,

Горем да бедой.

Пусть тебя печаль бы окружала,

Знай свою пшеницу бы ты жала,

А в пшенице маки с васильками

Меж колосьев пестрели-мелькали.

Заняла полоску —

Жни, не отставай,

А нагрянет туча —

Дела не бросай.

Ой, как будто не печалюсь, все же я не рада,

Что-то смутно-неприютно, на сердце досада.

Я откину ту досаду прочь на бездорожье,

А она взошла, красуясь, словно мак над рожью;

А я мак тот посрываю да сплету веночек,

Кину красный тот веночек в быстрый ручеечек:

Плыви, плыви, мой веночек, до самого моря,

Если буря не утопит, не избуду горя.

Ой; не утопила буря красный тот веночек,

От него ж волна морская покраснела очень.

Горька вода в синем море, горько ее пить;

Как бы мне свою досаду в море утопить?

Ой, пойду я в бор дремучий, где сосна сухая,

Разожгу костер высокий — пусть заполыхает!

Загорелась, запылала елка смоляная,

И горит моя досада, как хвоя сухая.

И огонь разбушевался, и досада вторит,

Рассыпает, словно звезды, искры на просторе.

Упадет, сверкая, искра звездочкой падучей,

Да как раз вонзится прямо в сердце, неминуче!..

Ну, лежи, досада, в сердце, если так уж вышло,

Буду я тебя баюкать, колыхать чуть слышно.

И прижмешься ты к сердечку, как дитя родное,

В колыбели теплой сердца будешь век со мною.

От толчка горячей крови колыбель качнется,

Спи, дитя, и днем и ночью, пока сердце бьется!..

  Тебя, как плющ, держать в своих объятьях,

Укрыв от света, хочется порою;

Не собираюсь жизнь твою отнять я,

Как плющ руину, я тебя укрою.

  Обняв ее, он жизнь ей возвращает,

  Хранит от непогоды камень голый,

  Но и руина тоже охраняет

  Товарища, чтоб не упал он долу.

  Им хорошо вдвоем, как нам с тобою,

Но час придет рассыпаться руине,

И плющ она укроет под собою…

Зачем он нужен здесь один, в долине?

  Ужель затем, чтобы, томясь в разлуке,

  Упасть измятым, раненным, без силы,

  Иль к тополю прижаться в тяжкой муке

  И для него страшнее быть могилы?

Уста твердят: ушел он без возврата,

Нет, не покинул, — верит сердце свято.

Ты слышишь, как струна звенит и плачет?

Она звенит, дрожит слезой горячей

Здесь, в глубине, трепещет в лад со мною:

«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

И в песнях ли хочу избыть я муку.

Иль кто-нибудь сожмет мне нежно руку,

Иль задушевный разговор ведется,

Иль губ моих губами кто коснется —

Струна звенит, как эхо, надо мною:

«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

Спущусь ли я в таинственные бездны,

В мир образов знакомых иль безвестных.

Видений темных, призраков, кошмаров,

Томящих душу, наводящих чары,

Вновь голос твой, овеянный тоскою,

Звенит: «Я здесь всегда, всегда с тобою!»

Минутный сон смежит мне тихо вежды,

Уставшие от мыслей безнадежных, —

И сквозь тяжелый полог сновиденья

Я слышу голос милого виденья.

Звенит, овеян тайною тоскою:

«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

И каждый раз, как слышу голос вещий,

В глубинах сердца те цветы трепещут,

Что для тебя с любовью я растила,

Что взять с собой ты не хотел в могилу —

Они дрожат и вторят в лад со мною:

«Пусть нет тебя, но я всегда с тобою!»

Казак умирает, а девушка плачет:

«Ты возьми меня в могилу, она горе спрячет!»

«Ой, коли ты вправду верная подруга,

Будешь славною калиной на могиле друга:

Упадут ли росы рано на покосы,

Не на гроб мой станут падать, а на твои косы…

Станет жгучим солнце, дунет знойный ветер —

Пусть костей моих не сушит, сушит твои ветви».

«Разве тебе будет, милый, веселее,

Если я в моей печали ярко заалею?

Разве тебе будет, милый мой, отрадней,

Если в горьком моем горе буду я нарядней?

Станут ли милее гроб с могильной тьмою,

Если я зазеленею калиной немою?»

«Ой, и мать не станет так тужить о сыне,

Как ты, моя калиночка, в девичьей кручине…»

Ой, еще над милым трава не взрастала,

А уж бедная подруга калиною стала.

И дивятся люди и малые дети,

Что вовек еще такого не было на свете.

«Чья это могила, — спрашивают люди, —

Что над нею цвет калины и мороз не студит,

Что на той калине и листья кудрявы,

А меж белыми цветами ягоды кровавы?»

Шумела калина над холмом родимым:

«Ой, что ж я стою немою над моим любимым?

Дерева не тронешь — слова не проронит,

А ножом его порежешь — запоет, застонет,

А кто ветвь срезает, на дудке играет —

Тот калиновой стрелою грудь себе пронзает».

Острым блеском вдруг волны заискрились

После бури в прозрачную ночь,

Будто войско мечами булатными

Хочет снять вражьи головы прочь.

Блеск оружия, рокот раскатистый…

Будто встал возмущенный народ.

Будто сила народа могучая

Непреклонно на приступ идет.

Каждый меч — луч светила небесного, —

Вниз упав, снова блещет во мгле,

Каждый звук — отзвук силы бунтующей,

Изменяющей жизнь на земле.

Море, море, людское, народное,

Из чего ж ты оружье скуешь?

Что же будет, что станет на пустоши,

Вместо мира что ты разобьешь?…

«И дым отечества нам сладок и приятен», —

Землею итальянской проезжая,

Я мысленно все время повторяла

Знакомые слова, и мне казалось,

Что вижу я далекие селенья:

Идут и песню девушки поют,

Хозяйки хлопотливые встречают

Своих коров и пастушка с отарой,

Хозяева, не прибавляя шагу,

Степенно возвращаются с работы,

Тайком поглядывают на дымок,

Что вьется над трубою невысокой,

И думают: «Ну, вот уже и ужин…»

Мне виделись росистые луга

Волынские: вдали чернеет лес

Зубчатою стеной, и нависает

Над ним туман безмолвным, серым морем

Эй, вы, в лесу иль в поле, берегитесь,

То вероломно движется трясучка!

Но не страшит поехавших в ночное

Туман в лесу, где манит их дымок:

Там развели товарищи костер,

Там сухо и тепло, роятся искры,

Как золотые пчелы, пляшет пламя…

«Скорее — на дымок!..»

          А я смотрела

На итальянские бездымные селенья

(Огня так мало нужно для «поленты^{41}»)

И на поля, на страшные «ризацца»[54]

Где невидимкой реет малярия,

Ни дыма не боясь и ни огня, —

И в каждом стуке мчащихся вагонов

Одно мне слово чудилось: «Чужбина».

Туннель! И дым влетел ко мне в окно

Прогорклой тучей, — нехороший дым.

Иль нехорош был уголь итальянский?

Так не душил и дым в курной избе

В моем Полесье… Как там славно пели

На свадьбе дружки, — хата вся звенела,

Был чистым звон, без хрипоты, хотя

Едва виднелись лица в туче дыма;

Тот горький дым нам выедал глаза.

А все ж не так, как этот: потому ли,

Что он древесный был — и наш, родной?…

«Sampierdarena!»[55] Слава тебе, боже!

Уж скоро Генуя, а там и отдых,

И море, и веселый небосклон,

И древний город гордой красоты

Отважного, свободного народа…

«Вот Генуя», — куда-то вдаль рукою

Показывает старый господин.

А я смотрю — не вижу: мгла закрыла.

«Скажите, сударь, часто ль тянет с моря

Такой туман?» — я задаю вопрос.

«Туман? То вовсе не туман, а дым.

Он здесь всегда. Да поглядите сами!»

И вправду: там, у пристани громадной,

Во мгле седой похожие на мачты,

Вздымались трубы тонкие, — и сколько

Их было! Целый лес! «Да, здесь растет

Богатство наше!» — важно молвил спутник,

Но не были хрустальны окна фабрик.

Из окон то богатство не сияло,

Там, в окнах, что-то темное гнездилось…

Я вспомнила тогда приморский город.

Не итальянский, а другой, и третий,

Четвертый, — у иных, родных морей,

И город не у моря, — у реки

Стремительной, гудящей на порогах,

Как рейнская скала^{42}, где гул воды

Какие-то колеса заглушают…

А там — и села, даль полей, кудрявых

От свекловицы… И повсюду трубы

Высокие-высокие, как сосны

На горных кручах — разве что без веток…

Мы въехали в предместье. Там стояли

Задымленные, черные дома,

Угрюмо сгорбившись. К печальным окнам

Белье приникло, как сама нужда:

Не выгнать, — хоть в окно гони, хоть в дверь.

Выглядывали призраки из окон —

Невольничьи, измученные лица,

И плыл над ними дым, легчайший дым:

Не душит он, глаза не выедает,

А только небо прячет от людей.

И солнышко у них крадет, и пьет

Людскую кровь, и гасит свет в глазах,

И все цвета из-за него седеют.

Никто его не видит, но всегда,

И днем и ночью, каждое мгновенье,

Отчетливо, хоть скрытно и беззвучно,

Он говорит: «Я здесь, всегда я здесь».

Тот итальянский дым проник мне в сердце,

И дрогнуло оно, и онемело,

И больше не твердило мне: «Чужбина».

«Я, царь царей, я, солнца сын могучий,

Гробницу эту выстроил себе,

Чтоб прославляли многие народы,

Чтоб помнили во всех веках грядущих,

Чтоб знали имя…» Дальше сбита надпись,

И даже самый мудрый из потомков

То имя царское прочесть не может,

Кто сбил ее — завистливый властитель

Иль просто время мощною рукою,

Никто не знает. Росписью узорной

Под нею слов начертано немало

Про славу безыменного владыки,

И царские показаны деянья:

Вот царь сидит высоко на престоле,

Народы с драгоценными дарами

Идут покорно, головы склоняя.

А он сидит, как истукан из камня,

Над ним цветные перья опахал.

Лицо его похоже на Тутмеса^{43},

И на Рамзеса, и на всех тиранов.

Вот ухватил он за волосы сразу

Одной рукою несколько повстанцев,

И меч кривой над ними он занес.

Лицо его похоже на Тарака,

На Менефта, как и на всех тиранов.

С лицом все тем же львов он убивает,

Левиафанов ловит, птиц он бьет,

Полями едет по телам убитых,

И веселится по своим гаремам,

И подданных на битву посылает,

И мучит он работой свой народ,

Той страшною египетской работой,

Что имя царское должна прославить.

Народ идет, как волны в океане,

Без краю, без числа, на поле битвы,

Коням тирана стелется под ноги.

А кто в живых из тех людей остался,

Тот гибнет на египетской работе.

Царь хочет для себя на их могилах

Построить памятник — да сгинет раб!

И раб копает землю, тешит камень,

Кирпич для стройки делает из глины,

Возводит стены, статуи большие,

Сам на себе, запрягшись, возит, строит

II создает великое навеки,

Прекрасное творит неповторимо —

Резьбу и роспись, статуи, узоры.

И каждая колонна и рисунок,

Резьба и статуя, и даже камень

Незримыми устами произносят:

«Меня творил египетский народ».

  Давно в могиле царь с лицом тирана,

И от него осталась только надпись,

Певцы ученые, мечтая, не старайтесь

Найти царя исчезнувшее имя:

Судьбою создан из его могилы

Народу памятник — да сгинет царь!

  Когда мне очи милого сверкают,

В душе цветы, сияя, расцветают,

В душе цветы и звезды золотые,

Но на устах слова не те, другие,

  Совсем, совсем не те, что снятся мне,

  Когда в ночи лежу я в полусне.

Наверно, нет и языка такого,

В котором было бы такое слово.

Я плачу и смеюсь, дрожу и млею.

Но вслух тех слов промолвить не умею.

  Как жаль, что не дано мне струн живых,

О, если бы уметь играть на них,

Могучую бы песню я играла,

  Она бы собрала богатств немало,

  Сокровища, что спят в душе на дне,

Сокровища, что не видны и мне,

Но сердцу дороги, неоценимы,

Как те слова, что непроизносимы.

  Когда б я всеми красками владела,

Я их перемещала бы умело

И рисовала б ярким самоцветом,

Как солнца луч рисует жарким летом.

  Договорили б опытные руки,

  Чего договорить не могут звуки,

Ты видел бы горящий в сердце свет…

Ох, красок, струн и слов у сердца нет…

И то, что тайно в нем цветет весною,

Умрет, наверно, заодно со мною.

Не погибли золотые терны,

  Только почернели.

Не засохли в чистом поле маки,

  Только побледнели.

Приди, солнце, под мое оконце,

  Свети, свети ясно,

Чтобы черные сверкали терны

  Позолотой красной.

Загорись и ты, мое сердечко,

  Запылай пожаром,

Коль ношу в тебе цветок кровавый,

  То пускай недаром!

Мечта, не предай! По тебе я так долго тужила,

Столько безрадостных дней, столько бессонных ночей…

А теперь на тебя всю надежду свою возложила.

О, не угасни ты, светоч бессонных очей!

Мечта, не предай! Ты лила свои чары так долго, —

Жадное сердце мое насыщено ими до дна.

Обольщенья пустые меня от тебя не отторгнут,

Мне ни горе, ни мука, ни смерть не страшна.

Ради тебя от других отреклась я мечтаний,

Уж не мечту, — ныне жизнь я свою отдаю.

Пробил час, и, пылая, душа поднимает восстанье,

Не сверну я с пути, на котором стою.

Жизнь за жизнь! Только так! Пусть мечта моястанет живою!

Слово оденется в плоть, если живое оно.

Кто моря переплыл и сжег корабли за собою, —

Обновленным вернуться тому суждено.

Раньше, мечта, ты парила орлом надо мною, —

Буду сама я летать, мне свои крылья отдай,

Я хочу пламенеть, я хочу жить твоею весною,

А придется погибнуть за это — пускай!

  Холодной ночью брошенный костер

  Нашел однажды путник одинокий.

  Вокруг чернел непроходимый бор,

  При лунном свете полосой широкой

  Зола белела. Хворост, щепки, сор

  Торчали в ней, и кучкою убогой

Дрова лежали. Видно, кто-то здесь

Залил костер, но он сгорел не весь.

  И путник осторожными руками

  Потухший пепел начал шевелить.

  Вот искорка мелькнула под ногами.

  Он, раздувая, стал ее ловить,

  Зола затлела звездами, но пламя

  Не удалось дыханьем оживить,

И, потрудившись без толку, прохожий

Ушел ни с чем, унылый и продрогший.

  Но искра не угасла под золой

  И до рассвета, как живая рана,

  Язвила мрак холодный и сырой,

  И жар больной чуть тлел среди тумана.

  Лишь на заре сквозь тонкий дым струей

  Пробилось пламя, ярко и багряно.

Когда же солнце встало поутру —

Огонь, как зверь, свирепствовал в бору.

За горой зарницы блещут,

А у нас темно и бедно,

Воды черные в затоне

  Плещут неприметно.

В небе молния сверкает,

А у нас во мраке тонет,

В черный гроб вода глухая

  Светлую хоронит.

Но сверкающему свету

Покорится мрак глубокий

В час, когда все небо вспыхнет

  Бурей светлоокой.

В час, когда пронижет волны

Серебристыми мечами,

В час, когда на дно заглянет

  Быстрыми очами.

И в ответ на это пламя

Свет в затоне разольется,

Если блеск высоких молний

  В глубину прорвется.

  Кто вам сказал, что я хрупка,

Что с долей не боролась?

Дрожит ли у меня рука?

И разве слаб мой голос?

  А если были в нем слышны

И жалобы и пени,

То это бурный плеск весны,

Не мелкий дождь осенний.

  А если осень… Не беда,

Цветет ли кто иль вянет.

Увянув, ива у пруда

Злато-багряной станет.

  Когда же саваном зима

Накроет лес раздетый,

Цветам на гроб она сама

Рассыплет самоцветы.

  Что ж, буду жить я, как живет

Волна в часы покоя —

Как будто спит поверхность вод,

Но море ждет прибоя.

Не он один ее любил.

Во славу Украины

Писали звучные стихи

И яркие картины.

Ловили звонкий смех ее,

Улыбки, шутки, пляски,

Сплетали в пестрые венки

Ее живые сказки.

Тот в ней лелеял старину,

Тот грезу молодую, —

Он первый полюбил ее,

Как мать свою родную.

Пусть мать убога и стара,

Бедна, темна, гонима,

Но сыном преданным она

По-прежнему любима.

Пускай она в кромешной тьме

Бредет, полуживая, —

Как рана, в нем горит любовь,

Горит, не заживая.

Видала родина не раз,

Как ветреники эти

Под вечер забывали все,

Что пели на рассвете.

С ее дарами шли к другой,

Спеша склонить колено;

Такие люди не могли

Любить самозабвенно.

В нем первом научая любовь

Пылала, словно рана,

Он шел в неволю за нее,

Служил ей без обмана.

Все тяготы перенесла

Любви сыновней сила,

Того великого огня

И смерть не погасила.

  Рыцарь чувствует, сражаясь,

Что он ранен в грудь смертельно,

Прижимает панцирь к сердцу,

Чтобы кровь остановилась!

  А прекрасной даме видно, —

Побледнел ее любимый,

Он рукою грудь сжимает,

Дама шлет слугу поспешно.

  «Господин, вас просит дама

Хоть на миг покинуть битву,

Чтобы вашу рану, рыцарь,

В башне мы перевязали.

  Там у нас бальзам целебный,

Там и мягкие повязки,

Там давно для господина

Белая постель готова».

  «Друг слуга, скажи спасибо

Даме, что тебя послала, —

Мне воспользоваться трудно

Приглашением любезным.

  Если бы хоть на минуту

Снял с себя я этот панцирь,

Кровь бы хлынула потоком,

Жизнь моя оборвалась бы.

  В мире есть такие раны,

Для которых нет бальзама,

Для которых нет повязки,

Кроме панциря стального».

  «Господин, слова такие

Могут ранить даме сердце».

«Если есть у дамы сердце,

Пусть его сожмет покрепче».

Когда ребенком я была,

Мне сказку рассказали,

Лишь раз я слышала ее —

Забуду же едва ли.

Был деревенский мальчуган

Рассказчиком — и ясно,

Что в ней тенденции искать

Поэтому напрасно.

В своем рассказе сохранил

Он простоту святую.

(Моя ошибка, может, в том,

Что сказку я рифмую.)

Мы в садике сидели с ним

Вечернею порою,

В тот час, когда закат пылал

Пожаром за горою.

Вечерний ветер шевелил

Над головами грушу,

И что-то темное тогда

Нам волновало душу.

Прижалась к мальчику тогда

Я, как сестрица к брату:

И «барышне» и «мужичку»

Вдруг стало страшновато.

Нас все пугало: и трава,

Что тихо шелестела,

И леса дальнего стена,

Что от зари алела.

И даже в старой груше той

Мы друга не видали, —

Кто б мог сказать, о чем ее

Листочка! лепетали?

Но всех сильнее тополя

Страшили нас собою,

Что в длинный выстроились ряд,

Наверно, с целью злою!

Все это, уверял Лаврин

(Так мой приятель звался),

Растет на великане том,

Что с богом состязался.

Когда-то очень был силен

Тот великан, — недаром

Любые цепи разбивать

Он мог одним ударом.

Его осилить не могла

Ничья другая сила,

Но божья кара наконец

Пришла — и поразила.

За что — Лаврин того не знал,

Я спрашивала старых,

Но мне никто не объяснил,

За что такая кара.

Господь не сжег его огнем,

Громов не посылал он,

А только сном его накрыл,

Как мягким покрывалом.

Сон, говорят, есть божий дар,

Нет — божье наказанье!

Ведь великану этот сон

Принес одни страданья.

Лег отдохнуть он на часок,

А спит уже столетья,

Оброс землею и во сне

Все видит лихолетье.

То овладели им враги,

Охваченные злостью,

Пьют даром кровь его они,

Ему ломают кости.

Стянули накрепко его

Железными цепями,

К глубоким ранам, торопясь,

Припали жадно ртами.

До сердца самого не раз

Их проникали руки,

Но спит, как прежде, великан,

Хотя и терпит муки.

Когда ж болезненно во сне

Он брови вдруг нахмурит,

Шумят по рощам, по лесам

И по дубравам бури.

А если боль его доймет,

Слегка он шевельнется

И дрожь по телу пробежит,

Земля же содрогнется.

«Нас призрак этот не страшит!»

Враги ликуют хором.

Но стихнет скоро божий гнев,

Беда минует скоро.

И встанет великан тогда,

Расправит плечи снова

И разорвет в единый миг

Железные оковы.

Все то, что мучило его,

Вмиг станет горсткой праха.

Смолк мальчуган. Сидели мы,

Едва дыша от страха.

«Скажи, — спросила я, дрожа, —

Когда ж случится это?»

«Иль через год, иль через сто,

А может, до рассвета!»

Тут разом ветер налетел,

Деревья зашатались,

Как пташки вспугнутые, мы

Домой скорей помчались…

Любимый мой далекий край!

Страна моя родная!

Когда я вспомню про тебя,

Ту сказку вспоминаю.

Кто желает слушать сказку?

У меня она готова.

Но, пожалуйста, простите,

Что не все в ней будет ново.

Люди добрые! К чему нам

За новинками тянуться!

Иногда полезно очень

На былое оглянуться.

Нет! Никто нам не расскажет,

И таких рассказов нету,

Чтобы кто-нибудь не молвил:

«Э! Мы слыхивали это!»

Если все же интересно,

Эту сказку прочитайте,

Мне же вы не лавров пышных —

Хоть баранок связку дайте!..

  В дни былые, в дальнем крае…

Выбирайте сами место —

В сказке и в стихотворенье

Все возможно, как известно!..

  В дни былые, в дальнем крае…

Проживал поэт когда-то.

Он владел большим талантом,

Напрокат нигде не взятым.

  И хоть не был он красавцем,

Но уродом не был тоже, —

Человек обыкновенный,

На других людей похожий.

  Наш певец — да что же делать,

Правду надо молвить смело:

Не певцом был, а поэтом —

Петь, признаться, не умел он!

  Но его звучала песня

Звонкой радостью и смехом,

И неслась она по свету

Стоголосым звучным эхом.

  Одиночества не знал он…

Под его убогим кровом

Молодежь не раз сходилась

Слушать новой песни слово.

  Эта песня утешала

То улыбкой, то советом…

Благодарные за песню,

Помогали все поэту.

  Что могли, то и давали —

Вот и вся его награда.

Холод с голодом неведом, —

Что еще поэту надо?

  А когда зеленым шумом

Разговаривают травы,

Каждый день ходил поэт наш

Побеседовать с дубравой.

  Так однажды рано утром

Он лежал в траве, мечтая…

Может, слушая дубраву,

Может, песню сочиняя…

  Вдруг он слышит — шум и крики.

Зов охотничьего рога,

Лай борзых… На всю окрестность

Эхом поднята тревога.

  Кони быстрые топочут,

Шум все ближе нарастает,

И охотники толпою

На дорогу выезжают.

  А поэт наш — вот несчастье! —

Лег на самую дорогу…

«Эй! — кричит он. — Осторожно!

Дайте мне пожить немного!»

  Хорошо, что не за зверем

Кровожадно люди гнались —

О, тогда б они с поэтом

И не очень посчитались!..

  Впереди — сердитый рыцарь

Под кольчугою железной…

«Это, молвит, что за птица?

Ты не встанешь ли, любезный?»

  «Не беда! — поэт ответил. —

Сам уйти с дороги можешь,

Если рифмы разбегутся,

Ты собрать их не поможешь!»

  «Хороша твоя охота! —

Засмеялся громко рыцарь. —

От беды тебе скорее

Лучше с миром удалиться!»

  «Я беды не испугаюсь!

О покое не забочусь!

Уходи-ка! Я — охотник,

На таких, как ты, охочусь!

  Ведь ко мне с небес высоких

Рифмы-соколы слетают,

На того, кого мне надо,

Беспощадно нападают!»

  «Ишь какой ты, дьявол, мудрый! —

Молвит рыцарь. — Не случалось

Мне встречать тебе подобных!..

Мало времени осталось,

  А не то б мы поглядели,

Кто кого скорей поймает!..

Люди! Прочь его с дороги!

Пусть не очень рассуждает!»

  «Что ж, — сказал поэт, — спасибо!

На руках меня несите!

Да о песнях не забудьте!

Вон, в траве листки возьмите!»

  «Он, наверно, сумасшедший! —

Крикнул рыцарь. — Бог с тобою!

Знай, безумный, нашу милость —

Мы объедем стороною.

  Подожди еще немного:

День пройдет, и ночь настанет —

Я подам тебе на бедность,

А сейчас я очень занят!»

  «Ожидать тебя не буду, —

Так поэт наш отвечает, —

Кто кому подаст на бедность,

Этого никто не знает…»

  Ничего на это рыцарь

Не ответил, прочь умчался.

Свист и топот… Лес дремучий

Гулким эхом отозвался.

  Разбрелись ловцы повсюду,

Целый день они стреляли,

Только ни одной зверюшки

За день целый не поймали.

  А когда к закату солнце

Над землей склоняться стало,

Смолкли трубы, шум и крики,

Тишина на луг упала.

  Утомились люди за день,

Потихоньку голод гложет,

Кто еще в лесу блуждает,

Кто найти пути не может…

  Едет рыцарь одиноко,

Смотрит сумрачный и строгий…

Глядь — поэт лежит, как раньше,

Поперек лесной дороги.

  «Ты подачек ожидаешь?

Ждал, бедняга, целый день их! —

Рыцарь шарит по карманам. —

Я не взял с собою денег!»

  Но поэт в ответ смеется:

«Золотом не дорожу я!

У меня богатства столько,

Что тебя еще ссужу я!..»

  Загорелся гневом рыцарь —

Очень горд, упрям и смел он!

Только гордость и упрямство —

Все богатство, что имел он.

  «Хватит шуток! — крикнул гневно. —

Я с тобой расправлюсь люто!..»

А поэт ему: «Мне тоже

С господами не до шуток.

  Мной воспеты небо, море,

И дубрава мной воспета…

Это все мои богатства —

Драгоценности поэта.

  И при всем богатстве этом

Я свободен, счастлив вечно…»

Тут воскликнул рыцарь: «Боже!

Он с ума сошел, конечно!»

  «Может быть, — поэт ответил, —

Мы с тобою в божьей власти!

Но действительно я счастлив,

И с меня довольно счастья!

  Я на мир гляжу свободно.

Пролетают думы-птицы,

Для которых нет на свете

Ни заставы, ни границы.

  Все, что только захочу я,

Сотворю в одну минуту,

И летит над облаками

Мысль моя, на крыльях будто.

  Вечно молод, вечно весел,

Словно звонкий ветер в поле,

Сам свободный, никогда я

Не сгибал чужую волю».

  Но в ответ смеется рыцарь:

«Друг! Нельзя ли покороче?

Я тебе не очень верю —

Ты-то счастлив, да не очень!

  Что мне все твои мечтанья?

Это — мнимая свобода.

Я бы все за графский титул,

За земной бы замок отдал.

  Я бы отдал все богатства

Всей страны твоей незримой

Лишь за сладость поцелуя

Милой девушки любимой!..»

  Что-то рыцарю ответить

Наш поэт уже собрался,

Но вот солнце закатилось,

Светлый месяц показался.

  Молодежь пошла с работы

Под вечерним тихим светом

И сердечными словами

Поздоровалась с поэтом.

  И поэт взял мандолину.

Струны тут заговорили,

И слова чудесных песен

Рядом с музыкой поплыли.

  Очарованные песней,

Все задумчиво стояли,

А у девушек безмерно

Очи радостью сверкали.

  Очарован, неподвижен,

Долго рыцарь слушал песню:

«Сколько силы в этом слове!

Он, наверное, кудесник!»

  Летним вечером однажды

Наш поэт сидел без дела…

Целый день в своем жилище

В одиночестве сидел он…

  Молодежь ушла с рассвета —

Дни горячие настали,

И товарищи поэта

Урожай с полей снимали.

  Так сидел он неподвижно,

Слушал песни, что звучали

Всюду в поле — и к поэту

В мирный домик долетали.

  Песни смолкли. Скоро ночка

Темнотою все укрыла,

С ветром спорили деревья,

Речка быстрая бурлила.

  И поэт в своей лачуге

Молча слушал шум далекий,

Он глядел во тьму ночную,

Полон думою глубокой.

  Вдруг он слышит — кто-то едет,

Лошадь у крыльца заржала,

Кто-то слез с коня, оружье

Еле слышно забряцало.

  Что за чудо? Кто приехал?

Чья-то тень окно закрыла…

Удивлен поэт наш. «Кто там? —

Неизвестного спросил он. —

  Если вор, то ты ошибся:

Ты у бедного поэта».

«Это я, — ответил голос, —

За услугой, за советом…»

  «Кто же ты?» — опять спросил он.

«Я — Бертольдо, рыцарь славный!»

И поэт узнал тот голос.

«А! Охотник! Друг недавний!

  Заходи, хотя, признаться,

Темноват приют поэта, —

Для себя, когда я дома,

Я не жгу напрасно света.

  А для гостя мне не жалко…»

Огонечек заискрился —

В гости собственной персоной

Властелин Бертольд явился.

  «Добрый вечер!» — «Добрый вечер!» —

Рыцарь хмуро отозвался…

Посидели, помолчали,

Разговор не начинался…

  «Чем могу тебе помочь я?» —

Наш поэт сказать решился.

Рыцарь тихо отвечает:

«Я, мой друг, увы, влюбился!»

  И поэт ему: «Скажи мне,

За каким пришел советом?

Может быть, и помогу я

В очень сложном деле этом…»

  «Я влюблен, я погибаю, —

Молвил рыцарь, — дни и ночи

Вижу я перед собою

Изумительные очи!»

  «Что ж, — поэт ему ответил. —

Взять за ручку да жениться!»

«Ох, другой, как видно, рыцарь

С ней навек соединится!

  Под балкон любимой донны

Каждый вечер прихожу я,

И в безудержной печали

Ночи грустно провожу я.

  Но в ответ на воздыханья

Ничего не получаю!

Чем привлечь к себе, скажи мне,

Сердце милой?… Я не знаю!

  Может быть, по вкусу милой

Будут больше серенады?…»

«Да, — сказал поэт, — для птички

Повкусней приманку надо!»

  «Голос есть… Но со стихами,

Знаешь, не выходит что-то…»

«Да! — поэт ему ответил. —

Это трудная охота.

Поэтические лавры

Не для каждого, кто хочет, —

Конь поэзии крылатый

Норовист, капризен очень…»

«Помоги! — взмолился рыцарь. —

Для тебя нет дела проще!

Ты — волшебник! Ты — кудесник!

Помнишь дивный вечер в роще?

  Ты своим стихом чудесным,

Песней все сердца растрогал…

Тел один найти мне можешь

К сердцу милому дорогу!

  И за это все, что хочешь,

Я отдам тебе в награду!»

«Нет, — поэт ему ответил, —

Обещаний мне не надо.

Никакой не надо платы

Мне от друга дорогого!

Подожди — и серенада

Будет в миг один готова.

Но для этого мне нужно

Имя знать твоей любимой…»

«Имя милой — Изидора,

Красоты непостижимой!»

  Призадумался поэт наш,

Глядь — и через миг единый

Что-то вывел на бумаге,

Снял со стенки мандолину,

  Показал слова Бертольду,

Мандолину сунул в руки

И стихи учил запомнить,

Повторяя для науки:

  «Начинаешь петь, а дальше

Струны так перебираешь:

Ut-fa-la-sol-fa, mi-re-sol…

Дальше сам ты подбираешь».

  «Вот спасибо!» — молвил рыцарь…

Не успел поэт проститься,

А уж рыцарь в чистом поле

На коне летит, как птица.

  Мчался рыцарь через степи,

Через долы, через горы.

И коня остановил он

У окошка Изидоры.

  Под окошком у любимой

Мандолина заиграла…

Неизбывных чувств потоком

Серенада выплывала:

  «Гордо, пышно и лучисто

Светят звездные просторы —

Ни одной звезде высокой

Не сравниться с Изидорой!

  Светят чистые алмазы,

Красотой прельщают взоры,

Но чистейшим бриллиантам

Не сравниться с Изидорой!

  Много спрятали жемчужин

Океанские просторы,

Ни одной из тех жемчужин

Не сравниться с Изидорой!..»

  И лишь только серенада

Отзвучала по просторам,

Звездами полюбоваться

Тихо вышла Изидора.

  И когда, устав от песни,

Мандолина замолчала,

Сверху вдруг к ногам Бертольда

Роза нежная упала.

  И исчезла Изидора,

Тихо… Пуст балкон, как прежде,

И прильнул Бертольд устами

К розе — сладостной надежде.

  Боже, боже! Что наделать

Может с сердцем серенада!

Не томится грудь Бертольда.

Томной грустью и досадой.

  И улыбка Изидоры

Все приветливей, яснее,

С очарованным Бертольдом

Все любезней и милее.

  И колечко Изидоры

На руке его сияет,

Он невестою любимой

Изидору называет.

  На богатой, пышной свадьбе

Длилось шумное веселье,

Танцевали, выпивали

Забавлялись всю неделю.

  Всех приветствовали шумно,

Медом, винами поили…

Только нашего поэта

Пригласить на пир забыли.

  Ясно, — хлопоты большие,

Отдохнуть минутки нету!

Где, кому какое дело

До забытого поэта?

  Время птицею летело,

Жизнь, как сказка, протекала…

И не знал Бертольд, что горе

У ворот его стояло.

  Захотел король могучий

Покорить чужие страны,

И герольдов разослал он

Звать бойцов на подвиг бранный.

  И среди гостей веселых

В замке рыцаря Бертольда

Рог раздался громогласный

Королевского герольда.

  «Ты прощай, моя супруга,

Миновали счастья годы!

Променять все это надо

На далекие походы».

  И осталась молодая

Изидора одинокой, —

В воскресенье утром рано

Вышел рыцарь в путь далекий.

  Толпы рыцарей отважных

Вышли в путь порою ранней —

Там, за морем за далеким,

Проживают басурмане.

  Через дебри и пустыни

Войско шло, не уставая.

Не один вздохнул глубоко

О своем родимом крае.

  Но когда уж слишком тяжко

Грусть людей одолевала,

Чтобы грусть рассеять, песню

Начинали запевалы:

  «Не грусти, когда наскучат

Бесконечные скитанья.

О своем родимом крае

Не умрут воспоминанья!

  В песнях родины найдешь ты

Утешенье в скорбной жизни.

Придадут тебе отваги

Думы о родной отчизне.

  Не печалься — не напрасны

Это горе, эта мука:

Край родной любить сильнее

Учит долгая разлука!»

  Над глухой пустыней дикой

Раздавалось это пенье,

И находит каждый воин

В этой песне утешенье…

  Впереди большого войска —

Трое выбранных старейших:

Карлос, Гвидо и Бертольдо,

Трое рыцарей храбрейших.

  Едут, едут… перед ними

Три дороги… Порешили,

Чтоб расстались командиры,

Три дороги разделили.

  Карлос выбрал путь направо,

Гвидо — левую дорогу,

А Бертольд шагает прямо…

«Путь счастливый!» — «С богом!» — «С богом!»

  Счастье храброму Бертольду

Улыбалось поначалу, —

По пути завоевал он

Городов чужих немало.

  Вот уже столица вражья

Пред Бертольдом вырастает…

Тут-то счастье боевое

Полководцу изменяет.

  То ли рыцари успели

От походов утомиться,

То ль решили басурмане

Не сдавать своей столицы —

  Но держался город крепко

Перед рыцарской когортой.

Две атаки отразил он,

Так же с третьей и с четвертой.

  И пришлось Бертольду плохо, —

Край чужой, чужие люди,

Страшный голод, войско гибнет…

Что-то будет? Что-то будет?

  Месяц тянется осада,

Рыцарей погибло много.

Нарастает среди войска

Недовольство и тревога.

  Воины идут к Бертольду,

Подступают с криком грозным:

«Выводи ты нас отсюда!

Прочь веди, пока не поздно!

  Ты зачем сюда привел нас?

Это путь прямой к могиле,

Видно, хочешь, чтобы все мы

Даром головы сложили!

  Ненавистен этот город!

Надоела нам осада!

Эту славу и победу —

Ну их к черту! — нам не надо!»

  И хотел Бертольд утешить

Злое войско умным словом,

Но наполнился весь лагерь

Шумом диким, бестолковым.

  Все схватились за оружье,

Смертью б дело завершилось…

Кто-то крикнул громко: «Стойте!»

Войско вдруг остановилось.

  И певцы перед войсками

Вышли стройной чередою,

На плечах несут оружье,

Лютни держат пред собою.

  И тогда пошли на приступ

«Ни к чему шуметь вам боле.

Наказать теперь Бертольда

Все равно ведь в вашей воле.

  Мы вам многое расскажем,

Но язык у нас чудесней,

Так как нам присуща песня,

Мы про все расскажем песней!»

  Тут один из них тихонько

Струны пальцем задевает,

Улыбается лукаво,

Песню тихо начинает:

  «Жил да был отважный рыцарь,

Воевал он в жизни много —

Шел он в долгие походы

Лишь от печки до порога.

  Языком своим длиннющим

Штурмовал он вражью силу.

Вы слыхали, как он хвастал:

«Я — один, их — триста было!»

  Этот вот отважный рыцарь

Был в бою и после боя

Жив и цел домой вернулся:

Талисман имел с собою.

  Талисман такой известен,

Рассказать о нем несложно, —

Талисман тот — изреченье:

«Убегай, пока возможно!»

  «Убегай, пока возможно!»

Все певцы тут подхватили…

И солдатам стыдно стало,

Книзу очи опустили.

  И оружье заблестело,

Загремело по просторам:

«Лучше смерть в бою отважном,

Чем прийти домой с позором!»

  И тогда пошли на приступ

Так решительно и смело,

Что на милость город сдался,

Еле ночь прийти успела.

  Басурманский царь сдается,

Вражье логово разбито.

И дорога в край родимый

Широко теперь открыта!

  Светел, радостен Бертольдо,

Всех певцов своих созвал он,

И когда они собрались,

Им такую речь сказал он:

  «Вечно будем мы гордиться

Трубадурами похода!

Я обязан дать награду

Вам от имени народа!»

  И певцы в ответ: «Спасибо!

Нам наград твоих не надо!

Тот, кто выучил нас песням, —

Тот достоин лишь награды!»

  «Где ж он? Где? — спросил Бертольдо. —

Что ж он прячется меж вами?»

«Он не здесь, — певцы сказали, —

На войне он не был с нами.

  Он в родной стране остался,

Чтоб делить печали с нею,

Не одну семью утешить

Звонкой песнею своею…»

  «Знаю этого поэта,

Песню вечно молодую,

И теперь его по-царски

Щедро отблагодарю я!

  Дал бы бог теперь счастливо

Нам прийти к семье любимой —

Много золота насыплю

Я певцу страны родимой!..»

  Из намерений хороших

Сбита ада мостовая,

Здесь, конечно, потрудился

И Бертольд, не уставая.

  Уж давно Бертольд вернулся

В мирный дом, в гнездо родное,

Снова зажил мирной жизнью

Вместе с милою женою.

  Расцветает вечный праздник

В освещенных ярко залах…

Много у него богатства…

Много золота в подвалах,

  И богатые трофеи,

Что добыл он в схватках жарких,

И награда за победу —

Королевские подарки.

  Много денег и сокровищ!

Графом стал наш славный рыцарь!

Будто сам король могучий,

Он живет и веселится.

  И кругом — куда ни глянешь —

Это все его владенья,

Вся округа, каждый житель

У Бертольда в подчиненье.

  И сперва Бертольд казался

Благородным и счастливым,

Он с подвластными своими

Честным был и справедливым.

  Но недолго это длилось,

Он менялся постепенно,

Все увидели, что в графстве

Наступили перемены.

  На вино, на угощенье,

На роскошные наряды,

На турниры и забавы

Очень много денег надо.

  Граф привык в далеких войнах

Грабить всех без сожаленья,

И теперь в краю родимом

В этом ищет он спасенья.

  Бесконечные оброки,

Злая барщина, налоги,

Всюду крепкие заставы

Граф поставил на дороге.

  Трудно даже рассказать вам,

Что за стон там раздавался.

Как в аду, страдали люди,

Как в раю, граф наслаждался.

  Граф разгуливал по замку,

А в ярме стонали люди…

И казалось, бесконечно

Продолжаться это будет.

  Всюду горькою волною

Стон народный разливался,

Этот стон в душе поэта

Тяжким эхом отзывался…

  И однажды в пышном замке

Слышит граф плохие вести —

Стража верная доносит,

Что волнуются предместья.

  Что певцы бунтарской песней

Недовольство разжигают

И к восстанью за свободу

В этой песне призывают.

  И певцов сажают в тюрьмы,

В каземат сырой и тесный,

Но ничто не помогает —

Не смолкают эти песни.

  Собираются толпою

Горожане и крестьяне,

Беспокоен край широкий,

Приближается восстанье.

  И вскричал Бертольд: «Пустое!

Я возьму их жестко в руки!»

Вдруг он слышит — где-то рядом

Раздаются песни звуки:

  «Мужика сыра землянка,

Барский замок — на помосте…

Что ж, недаром говорится:

«У господ белее кости…»

  Может ли рука мужички

С белой ручкою сравниться?

«Кровь у графа голубая» —

Так недаром говорится…

  Любопытствуют крестьяне:

Всюду ль эти кости белы?…

Кровь прольется ль голубая,

Если нож вонзить им в тело?…»

  «Что за черт! — Бертольд воскликнул. —

Поскорей певца ловите,

В кандалы его закуйте!

Эй, скорей! Скорей бегите…»

  Из-за стен огромных замка

Снизу голос вдруг ответил:

«Эй! Бегите, слуги графа,

Да поймайте в поле ветер!

  И напрасно так — не стоит,

Граф вельможный, волноваться:

Ныне нас поймаешь десять —

Завтра нас увидишь двадцать!

  Нас к боям ведет, к победам

Командир великой рати…

Он у нас отважный рыцарь,

Вы же с ним знакомы, кстати…»

  Как сквозь землю провалился

Тот певец — следа не стало…

А Бертольд сидел и думал,

И тихонько прошептал он:

  «Он у нас отважный рыцарь» —

Вот всего восстанья корень!

Но его забавам злобным

Положу конец я вскоре!»

  Он к себе двух самых верных

Слуг покорных вызывает

И к поэту с порученьем

Прямо на дом посылает:

  «От меня ему скажите:

Помню я еще доныне,

Как его прекрасной песней

Утешался на чужбине.

  И теперь вот я желаю

Заплатить ему сторицей —

Я дарю ему прекрасный,

Лучший дом в моей столице.

  Пред его большим талантом

Преклоняюсь я покорно,

И его намерен сделать

Я певцом своим придворным.

  У меня его, скажите,

Ждут почет, богатство, слава,

Только должен он оставить

Все опасные забавы!»

  Слуги выполнили точно,

Быстро это порученье,

Принесли они поэту

В графский замок приглашенье.

  Он приветливо промолвил:

«Я прошу у вас прощенья,

Что не вышел вам навстречу —

Болен уж не первый день я.

  Что ж, прошу — садитесь, гости!»

Все по-прежнему стояли

И немедленно поэту

Речи графа передали.

  Он с усмешкой слушал речи

Соблазнительные эти

И, когда они замолкли,

Так спокойно им ответил:

  «Передайте господину:

Платы я не принимаю!

Если что-нибудь дарю я,

То назад не отнимаю.

  Я ему его богатства —

Пусть он вспомнит — заработал!

Очень я о том жалею,

Лучше бросил бы в болото!

  Нет! Из рук его вовеки

Громкой славы не возьму я!

Могут дать такие руки

Славу лишь одну худую!

  Золотых венков не надо,

С ними счастья не добуду,

Буду золотом увенчан —

И поэтом я не буду!

  Не поэты те, чьи мысли

Вольно не живут на свете, —

Их опутали навеки

Золотые эти сети.

  Не поэт, кто забывает

О страданиях народа,

Золотыми кандалами

Он сковал свою свободу.

  Вы пойдите и скажите:

Не боюсь я графской мести!

И пока я жив, до гроба

Не сложу оружья чести!»

  И вернулися обратно

Слуги в замок и сказали:

«Так и так поэт ответил,

Мы напрасно убеждали…»

  И вскипел Бертольд, услышав

Слово гордого ответа,

Снова слуг он посылает

Уговаривать поэта.

  «Передайте слово в слово:

Пусть опомнится, покуда

Я терплю, и передайте —

Больше я терпеть не буду!

  Если он стихи не бросит

И восставших не покинет —

Я его в тюрьму отправлю,

Пусть он там, проклятый, сгинет!..»

  И спешат к поэту слуги,

Вот они у цели скоро.

Слуги ближе, слуги слышат

Мандолины переборы.

  Заглянули в окна слуги,

Видят — общество большое,

Все сидят вокруг постели

Молчаливою толпою.

  Третий день лежит поэт наш,

Сокрушенный злым недугом,

Вкруг него сомкнулись люди

Тесным и печальным кругом.

  А поэт или играет,

Или пишет торопливо,

Раздает народу песни…

Слуги входят молчаливо.

  Сразу вышли все из дома,

Лишь один поэт спокойно

Посмотрел на слуг Бертольда,

Поздоровался достойно.

  Молча слушает угрозы,

Улыбается при этом…

Слуги кончили. Певец их

Угостил таким ответом:

  «Передайте господину,

Что поэт готов в дорогу,

Пусть еще двух слуг, скажите,

Он пришлет вам на подмогу.

  Не могу я встать с постели,

Графу вы передадите…

Вам нести меня придется

В новую мою обитель.

  Но останусь я свободным

В глубине сырой темницы —

Думам вольным нет на свете

Ни заставы, ни границы!

  Слово вольного поэта

Не запрете вы в темнице,

Полетит оно по свету,

Полетит крылатой птицей!

  Грусть, тоска со мною будут,

И от общества такого

Втрое крепче станет сила

Поэтического слова!

  Если цепи и найдутся,

Чтоб мое сковали слово,

Звон их будет громче речи,

Громче языка любого.

  От родимого народа

Не услышу я упрека

В день, когда в темницу вами

Вуду брошен я жестоко!..»

  В тесной каменной темнице,

За решеткой долго жил он,

За народ без сожаленья

Тихо голову сложил он.

  Но остались на свободе

Те потомки молодые,

Что в наследство получили

Эти песни огневые.

  Наступил конец терпенью,

И убили графа люди,

Угнетенья и неволи,

Люди думали, не будет.

  Но осталось от Бертольда

Молодое поколенье,

Юный граф принял в наследство

Гордость, золото, именья…

  А борьба не прекратилась

До сих пор в родимом крае,

И сейчас она ведется —

Страшная и затяжная.

  Живы графские потомки,

Всюду тюрьмы воздвигают,

А наследники поэта

Слово правды закаляют.

  Слово правды призывает

Добывать на счастье право.

Беспощадна эта схватка,

Хоть она и не кровава!

  И когда трубой победы

Боевая песня грянет —

Сказка старая замолкнет,

Правда новая настанет…

Тристан, в лесу блуждая,

  Ловил зеленый шум,

Хотел ему поведать

  Тоску любовных дум.

Качает ли березу

  Приветный ветерок —

Он тотчас вспоминает

  Изольды голосок.

Проглянут ли сквозь ветки,

  Синея, небеса —

Он вспоминает грустно

  Изольдины глаза.

В отчаянье из чащи

  Выходит он — и вот

Над рожью золотою

  Звенящий зной плывет.

И он о Златокудрой

  Изольде вспомнил вновь,

Упал в траву и плачет.

  О, горькая любовь!

Пришла на поле жница,

  Свою межу нашла,

Услышала рыданье

  И ближе подошла.

Судьбою необорной

  Была ее краса,

И черною печалью

  Была ее коса.

Был сумрачен и грустен

  Ее горящий взгляд.

Забудет рай небесный,

  Кто взглянет в этот ад.

У девушки той голос —

  Как будто скрипки зов,

Что собирает мертвых

  На танец из гробов.

И вывела Тристана

  Она из темных грез

Движеньем рук лилейных,

  Умильным током слез.

Спросил он: «Как зовешься,

  Скажи, коль тайны нет?»

«Изольдой Белорукой», —

  Он услыхал ответ.

«Единственное имя

  В юдоли и в раю!

Изольда, ах, Изольда!

  Прими любовь мою!»

«Так нежно меня ты ласкал,

  Возлюбленный, милый,

Так в очи печально смотрел, —

  Мне сердце щемило.

Ты губы мои целовал

  И белые руки,

И слезы на косы текли

  От счастья и муки.

Шептал ты недавно еще

  Так пылко и страстно,

Зачем же, зачем же ты глух

  На зов мой напрасный?»

«Изольда! Изольда моя!

  В очах твоих черных

Хотел бы я видеть лазурь

  Обителей горних.

Изольда! Изольда моя!

  Когда бы волною

Твоя золотилась коса,

  Как поле ржаное!

Твой голос, Изольда моя,

  Порывист, мятежен,

Когда б он, как шелест берез,

  Был ласков и нежен!»

«Не стоит о том горевать

  И плакать Тристану!

У матери крестной я все,

  Что хочешь, достану.

Моргана^{59} ведь крестная мне.

  Поможет мне фея…»

«Беги же, Изольда, беги

  К Моргане скорее!»

«Ах, крестная, фея Моргана.

  Мою измени красоту!

Хочу быть светла и прекрасна,

  Как ангелы в божьем саду».

«Нет, крестница, дочка Изольда!

  Я прелесть твою создала

Еще в колыбели, младенцу

  Подарок живой принесла.

Ведь в прелести гордой, Изольда,

  Земное твое торжество…»

«Печален и темен мой облик —

  Мой милый рыдал от него.

Дай золота мне и лазури,

  Хочу быть светла и ясна,

Чтоб милый смотрел улыбаясь,

  Как весело блещет весна!»

«Ну, что ж, моя дочка Изольда!

  У солнца ведь золото есть,

Морскую попросим русалку

  Осколок лазури принесть».

«Позволь еще, крестная фея,

  Чтоб нежен был мой голосок,

Чтоб милый, заслушавшись песен,

  От них оторваться не мог».

«Нежнее, чем листья березы,

  Волшебная прялка шумит,

И каждый в том звуке услышит,

  Что сердце людское томит.

Что хочешь, любимая дочка,

  Тебе измененным даю.

Одно изменить я не в силах —

  Не трону я душу твою».

Опять в ночном лесу Тристан

  Сам-друг с былою мукой

И ждет как будто и не ждет

  Изольды Белорукой.

Вспорхнула пташка ли в кустах,

  Иль ветерок пронесся —

Внезапно встретился Тристан

  С Изольдой Златокосой.

Все те же очи и коса,

  И тот же голос милый…

Душа Тристана в небеса,

  Ликуя, воспарила!

«Привет, единая моя!

  Привет, моя царица!

Из-за моря ли приплыла

  Сегодня, чаровница?

Как отпустил тебя одну

  Твой муж, король проклятый?

Иль для Тристана своего

  Убить его смогла ты?

Но где же кубок золотой,

  Где зелье колдовское?

Охотно выпью все до дна,

  Не надо мне покоя!

Напиток нам зальет печаль,

  Рожденную разлукой».

«Тристан! Ужель не помнишь ты

  Изольды Белорукой?»

«Она забыта навсегда,

  Как тень минувшей ночи».

«А что, Тристан, когда забыть

  Она тебя не хочет?»

«Пускай идет в Ерусалим

  Босой, простоволосой!

Теперь я встретился с тобой,

  С Изольдой Златокосой!»

«Тяжки грехи твои, Тристан.

  Их тьма неумолима!

Ты им прощенья не найдешь

  В стенах Ерусалима».

«С тобой, любимая, готов

  Идти на смерть и муки!»

«Тристан, довольно праздных слов,

  Смотри на эти руки!

Ты помнишь ли, кого послал

  Сегодня в грот Морганы?

Куда теперь меня пошлешь

  С моей сердечной раной?

Пускай исчезла тьма очей,

  Зато душа темнее,

Чем черный камень гробовой,

  Мне не расстаться с нею.

Пускай же вновь моя коса

  Цвет траурный наденет!

Пускай же мне печали цвет

  До гроба не изменит».

Тристан, как ребенок, ослаб,

  На сердце кручина.

Ему не помогут теперь

  Все чары Мерлина.

А фея Урганда^{60} ему

  Промолвила мудро:

«Изольде тебя излечить

  Одной — Златокудрой.

От смерти она отвратит,

  Спасет от недуга».

Он слышит и за море шлет

  Любимого друга.

И другу дает он наказ:

  «Воротишься с милой —

Ты белое на корабле

  Поставишь ветрило.

А нет — черный парус поставь,

  И мне бы хотелось,

Чтоб он, словно саван, потом

  Укрыл мое тело».

«Ступай же, Белорукая, на берег,

  Прошу тебя, молю тебя, иди!

Там есть утес, высокая стремнина,

  Взойди на кручу, в море погляди,

Где ветер гонит северные волны,

  Вернись скорей и расскажи о том,

В тумане нет ли белого ветрила

  На горизонте дальнем и седом».

И молча Белорукая Изольда

  Взошла на кручу и глядит в туман…

Ах, что белеет — парус ли далекий,

  Иль это гребня пенного обман?

Она вернулась, и спросил он жадно:

  «Что там вдали, видны ли паруса?»

«Маячит чей-то парус на просторе…»

  «Он бел?» — «Он черен, как моя коса».

И вмиг душа Тристана обрывает

  Нить ожиданья, горя не тая,

И легкокрылой птицею несется

  Далеко, в неизвестные края…

...................

«За мною, Златокудрая Изольда!

  Тебя давно Тристан твой верный ждет.

Не бойся в этих скалах заблудиться, —

  Изольда Белорукая ведет.

Мы две сестры. Нас имя породнило,

  Как две зари: я — вечер, ты — рассвет;

Мы запылали заревом единым.

  Так суждено, и в этом чуда нет.

Однажды в жизни светлый час недолгий,

  Как и тебе, мне был судьбою дан…»

«Сестра моя! Страшит меня твой голос!

  Скажи всю правду! Умер мой Тристан?!»

«Пусть, Златокудрая, господь рассудит,

  Чьим был Тристан, твоим или моим,

Но все-таки склониться в час кончины

  Досталось мне, а не тебе над ним.

Не подняла ты черного ветрила,

  Не траурна — светла твоя краса,

Но милый в гроб не ляжет без покрова —

  Его покроет черная коса».

Восславим, братья, господа Христа,

Что посадил с собою одесную

Замученного брата Хариклея.

На небе слава господу Христу,

Что от земных оков освобождает,

Что из тюрьмы грехов выводит души

К престолу света вечного.

Аминь.

Наш брат был у язычника рабом.

Он ныне раб господень, раб ничей.

Господень раб? Там тоже есть рабы?

А ты мне говорил, что в царстве божьем

Нет ни хозяев, ни рабов!

Да, правда!

Мы все равны пред богом.

И рабы?

Рабы господни, брат мой, не забудь!

Сказал Христос: мое не горько иго,

Не тяжко бремя. Понимаешь?

Нет.

Не в силах. Этих слов не понимаю.

Уже легла у дерева секира!..

«Я ввергну древо срубленное в пламя», —

Сказал господь!.. Приди, приди, приди,

Исус, сын божий! Преклонилась долу

Твоя пшеница, — ждет она серпа…

Доколе, господи?… Рахиль рыдает,

Нет у нее детей…

Прочь, сатана!

Ты здесь бессилен.

Дочь моя, да будут

Тебе защитой вера и молитва

От наваждений дьявола.

Вчера,

Святой отец, ее ребенка продал

Хозяин греку из Коринфа…

Смолкни!

Апостол нам на благо заповедал:

«Пусть женщина на сборищах молчит».

Прости, отец, но я не понимаю,

Как это может быть не горьким иго

И легким то, что тяжело?

Мой сын,

Когда ты добровольно склонишь выю

В ярмо Христово, сладостно то будет

Душе твоей; когда захочешь сам

Взять крест на рамена, ужели тяжек

Покажется тебе он?

Но зачем же

В ярмо по доброй воле нам впрягаться

И крест нести по своему желанью,

Когда и так замучила неволя?

Так натрудили душу и загривок

Кресты и ярма нам, — терпенья нет!

Не для того пришел я в вашу церковь,

Чтоб новый крест или ярмо найти.

Нет, я пришел сюда найти свободу

По слову: несть раба — несть господина.

И ты найдешь свободу эту, сын мой,

Как только встанешь под ярмо Христово.

Равны рабы господни меж собою.

Свой путь мирской ты под ярмом пройдешь

И в царство божье внидешь. В оном царстве

Иных владык не будет, кроме бога,

Отца всевышнего. Твоя гордыня

Сравнилась бы с гордыней сатанинской,

Когда бы ты отцовой божьей власти

Не признавал.

Святой отец, помилуй,

Какая у раба еще гордыня!

Пусть будет так, пускай отец всевышний

Царит над нами! Но когда ж настанет

То царство божье? Где его искать?

Тот говорит: на небе царство божье,

А этот: на земле…

Прав тот и этот.

Но где же на земле оно?

Вот здесь.

Как, в Риме?

В нашей церкви.

В катакомбах?

Не говори «вон тут» иль «где-то там».

Оно везде, где бог в смиренных душах.

Когда ж он будет в душах всех людей?

Тогда, когда Христос сойдет на землю

С небес еще раз.

Брат один сказал,

Что миновать должно тысячелетье

До нового пришествия Христова…

Он еретик. Никто из нас не знает

Ни дня, ни часу…

Значит, царство божье

Начаться может каждый день и час?

Конечно, да.

Что загрустил ты, сын мой?

Я думаю… ты говоришь, что здесь

Меж нами царство божье… Почему же

Меж нами есть патриции, плебеи,

Да и рабы?

Душа твоя, мой брат,

Смущается напрасно. Я — патриций,

А он — мой раб.

Но то мирское дело,

А пред всевышним оба мы как братья.

Ты раб ему для видимости только?

Нет, господину верно и смиренно

Служу я не за страх, служу за совесть,

Как бог велел.

Но если вы равны,

Зачем же ты служить ему обязан?

По божьей воле он рожден владыкой,

А я рабом.

Есть, значит, в царстве божьем

Владыки и рабы?

Он здесь не раб.

Я ноги здесь ему согласен вымыть.

Вкушали мы Христову плоть и кровь

С ним рядом, за одним столом.

А дома

Вы тоже за одним столом едите?

Нет, этого, мой брат, совсем не нужно.

А почему?

Да так… Не подобает…

Не искушай его. Он духом прост.

А царство божье для таких ведь близко.

Кто терпит все смиренно, те блаженны.

Им все равно, как их зовут в миру —

Рабы или владыки.

Нет, отец мой,

Не все равно!

Когда бы ты услышал,

Как плакало вчера мое дитя,

Покорный этот, тихий наш младенец,

До вечера без молока остался, —

На оргии прислуживала мать,

И даже забежать не удалось ей,

Чтоб покормить ребенка. И теперь

Ребенок захворал, но и заплакать

Жена не смеет: господин не любит

Слез на глазах рабынь своих красивых.

Не надо плакать, если б и скончался

Ребенок ваш. Ему большое счастье

На небе уготовано.

А детям

Господским разве меньше будет счастья.

Когда в невинном возрасте умрут?

Невинные пред господом равны.

Двойное счастье у детей господских:

Один раз на земле, второй на небе…

Брат, не завидуй, не губи души,

Не загрязняй ее святыни чистой.

Хозяин твой язычник пусть глумится

(А христианам это не пристало), —

Он вашей чистоты не оскорбит,

Пока жена и ты смиренны духом.

Эй ты, старик, не жги словами сердце!

Прости, но знаешь… вымолвить мне стыдно.

Да что там стыд рабу!.. Скажу всю правду:

В чем «чистота» или «смиренье духа»?

Душа воспалена, когда я вижу,

Как с оргии порой жена приходит

В угаре пьяном и с огнем в глазах

От непристойных песен. В косах свежий

Венок цветущий, — кажется, что ярче

Пылает он в жилище нашем грязном…

Жена спешит господскую тунику

Скорей сменить на рабские лохмотья,

Чтоб в нашей «чистоте» не замараться.

И у жены не раз в минуты эти

Я слезы видел… К роскоши привычка,

Как ржавчина, ей разъедает сердце.

Ей тяжело без роскоши… И я

Не мог не бить ее за эти слезы,

Хотя и знал я, что еще противней

Ей станет бедный дом наш…

Слушай, брат,

Ты обратил бы лучше в нашу веру

Жену свою, — рассталась бы смиренно

Она с мирским весельем.

Господин,

Иль брат мой, как здесь принято, — ты знаешь,

Что обращать жену в другую веру

Я не решаюсь. Пусть уж лучше плачет

О чистых платьях и домах господских,

Чем станет слезы лить о чистоте

Души своей и тела. Так иль этак,

Ей все равно спасенье недоступно.

Что в ней изменится, когда узнает

Про грех и святость? Лучше пусть не знает!

Кто не по воле согрешил, невинен.

А мы, рабы, и сами ведь не знаем,

Что делаем невольно, что по воле.

Грех или нет, а мука остается.

Признаться трудно… Я не знаю сам,

Мой ли ребенок, иль господский отпрыск.

А может быть, — отцом был кто-то третий…

Да и жена не знает… И люблю я

Ребенка, но, бывает, ненавижу…

Грех ненавидеть, ведь дитя невинно.

И женщина порою скажет мудро.

Дозволишь ли сказать, честной отец?

Юная сестра

Желает оказать услугу брату.

Но чем же?

Просит, чтоб его жена

Ребенка приносила к ней в то утро,

Когда на оргию служить уходит.

Сестра сама ребенка кормит грудью

И молоком поделится охотно;

Она старательно за ним присмотрит.

Благое дело, дочь моя, пред богом.

Жене скажи, чтоб принесла ребенка

На Малый Форум. Пусть она отыщет

Дом Деодата-плотника и с верой

Отдаст дитя сестре Анцилодее

И может быть спокойна за присмотр.

Ты мне окажешь милость, добрый брат!

Благодарю, сестра!

Я дам тебе

Какой-нибудь одежды, хоть не новой,

Изношенной рабынями, но чистой.

Мы выдаем так щедро, что излишком

С твоей женою могут поделиться.

Ваш господин, как видно, не из щедрых.

Спасибо, господин!

Твой брат…

Пускай!

Жена, сказал ты, любит чистоту,

А в доме грязь. Придешь ко мне ты в лавку.

Я мыла дам бесплатно. Господин ваш

Для вас жалеет мыла.

Видно, так…

Ты, верно, часто голоден бываешь.

Язычники не слишком сытно кормят

Рабов своих. Так можешь приходить

По воскресеньям на агапы наши, —

Так называются у нас обеды

Для бедняков. Получишь пищу, брат мой,

Для тела и для духа, ибо часто

По окончании трапезы нашей

Епископ и старейшие приходят

Христовой плоти с нами причаститься,

Подать нам благочестия пример

И ноги братьям вымыть. Приходи же

Ко мне на крытый двор. Я маслодел.

Зовусь Агатофилом. Возле терм

Мое жилье. Тебе покажет каждый,

Где проживает «тот чудак богач,

Что любит угощать всю голытьбу», —

Так обо мне язычники болтают.

Вот до чего я дожил! Стыд и горе,

Что смолоду, как нищий, побираюсь!

Кого же мне проклясть? Отца ль родного,

Что продал за долги меня в неволю,

Иль те долги, иль богача того,

Торгующего душами людскими?

Иль день, когда на свет я родился?

Одумайся, несчастный! Успокойся

И прогони от сердца злобный голос

Гордыни, ибо это смертный грех, —

Твои проклятья, да еще в то время,

Когда так щедро братья предлагают

Свою благую помощь.

Помощь, помощь!

Она пронзила сердце мне насквозь.

Взгляни на эту женщину больную!

Сама в нужде, куда уж помогать!

Сама как тень. Моя жена здорова

И молода. И только сын мой бедный,

Как сирота, без молока остался.

Чужую грудь придется взять младенцу,

Не то умрет, пока родная мать

На оргиях прислуживает пьяным.

А мне придется нищие обноски

Сбирать с рабов по тряпке для рабыни,

Для женщины, что с горя загуляла.

Ведь некогда и прясть рукам здоровым.

Нет времени, — ведь что ни день, то праздник.

Ты говоришь: грешны мои проклятья,

А то не грех — голодных объедать

И голых обирать? Да и кого же?

Работников, рабов, своих же братьев…

У нас дают и бедный и богатый.

Да, я забыл, что раздобуду мыло

У брата-торгаша совсем бесплатно,

Чтобы слегка прикрасить рабский облик,

Чтобы не так уже глаза колол он

Богатым братьям в царстве вашем божьем.

А то еще придет наш бедный брат

Хотя бы раз в неделю на агапу,

Разложит грязные свои лохмотья

На мрамор рядом с белою туникой

И тогой вышитой.

Благодари

Товарища за даровое мыло,

Ведь, может быть, захочешь вымыть ноги

Мне ради христианского братанья, —

Пускай хотя бы выглядят почище.

Я дома их чуть-чуть обмою мылом,

Честь окажу патрицианским ручкам.

Какой злой дух тебе смущает сердце?

За что ты братьев собственных поносишь

Обидными и едкими словами?

Чем провинились мы? Что против братьев

Имеешь ты?

Я с жалобой пришел,

С великой жалобой. Я был рабом,

Невольником. Я продан был в неволю,

Насильно был захвачен. А теперь

Меня вы нищим сделать захотели,

Чтобы спокойно руку я тянул

За коркой хлеба. Вы мне навалили

Сверх горького ярма — другое, слаще,

Сверх тяжкого — другое, чуть полегче.

И вы хотите, чтобы вам я верил,

Как будто легче станет мне от веры.

Мы искренне с тобою говорили,

По слову божьему.

А я не верю

Ни искренности вашей, ни словам.

А если искренне помочь хотите, —

Вот ваш алтарь, там много серебра

И золота. Взамен агап могли бы

Вы из неволи выкупать рабов.

Ты, господин, и даром отпустил бы.

А мы тогда добудем сами хлеба,

Сошьем одежду…

Кто такие мы?

Как изменить посмеем волю божью —

Кому рабом, кому свободным быть?

О чем печешься? «Не единым хлебом

Жив человек, но так же добрым словом,

Из божьих уст услышанным».

Но мало

Мне слов и хлеба. Мне нужна свобода,

А иначе не жизнь, а прозябанье.

Я потому и с жалобой явился,

Что вы, взамен той жизни и свободы

Обетованной людям в царстве божьем,

Даете пищу, платье и слова.

Не все слова равны друг другу, сын мой.

Слова господни нам спасают душу,

А не дела людские.

Где ж они?

«Терпи да покоряйся», — я услышал

От вас сегодня. Именно они

Спасают наши души? И за них

Идут на крест, на казни, на мученья,

На растерзанье в цирках христиане?

Идут с великим словом на устах,

Которого людской бессильной речью

Не передашь.

Какое ж это слово?

То слово — бог. Он альфа и омега,

Начало и конец. Им мир наш создай,

Им все живет. Иных же во вселенной

Богов не существует, кроме бога.

Бог — это слово, это жизнь и сила.

А те, что некогда звались богами

В язычестве, то идолы слепые

Иль злые духи, слуги князя тьмы.

За то и мучат нас и распинают,

Что не хотим мы идолам служить,

Что князя тьмы не почитаем богом,

Что ходим не во мраке, а в сиянье.

«Что ходите не в мраке, а в сиянье», —

И, значит, послушанье и терпенье,

Как маску мима, вы с лица сорвали,

Не служите, не слушаетесь кротко

Того, чьей власти не признали души,

С кем вам велит бороться ваша совесть?

Я верно понял речь твою, отец мой?

Да, лишь одно мне следует прибавить:

Бороться послушаньем и терпеньем.

Я снова ничего не понимаю.

Бороться послушаньем, — как же это?

Мы с духом боремся, а не с людьми.

Мы подати беспрекословно платим,

Мы цезаря смиренно почитаем,

Не восстаем ни действием, ни словом

Против земных властей. Но князю тьмы

Ни жертв, ни преклонений не справляем.

А кто же этот цезарь, эти власти,

Да разве же не слуги слуг того,

Кто вами наречен был князем тьмы?

Да, если служат идолам. В ином же —

Начальники, поставленные богом.

Каким же это богом?

Бог единый

На небеси, бог слово, бог любовь,

Господь наш, бог отец, бог сын, бог дух.

Так это он нам цезаря поставил,

Патрициев дал и преторианцев

И поднял над рабами богачей?

«Нет в мире власти, аще не от бога».

Господь наш бог, предвечный наш владыка

Над прочими владыками земными.

Они в его руке. И он карает

Владык неправедных, отнюдь не мы.

«Отмщенье мне, и аз воздам», — сказал он.

Когда ж случится это?

Кто постигнет

Пути господни?

Может быть, когда

Наступит во вселенной божье царство,

Когда Христос придет вторично к людям?

Тогда, мы верим, будет божий суд.

А что потом?

Едино будет стадо,

Единый пастырь.

А при нем не будет

Помещиков, наместников господних,

Неправедных начальников над нами?

Тогда уже не будут больше люди

Свободны в мыслях и рабы телесно?

Не знаю, не дано обетованья

Ни от Христа, ни от его посланцев.

Ах, вот как! Так пускай не наступает

То царство божье и вовеки!

Боже!

Спаси нас от греха! Что говорит он!

Мир, братья, вам!

Покайся, нечестивец!

Назад возьми безумные слова.

Тебе на том придется свете горше,

Чем было в жизни. Кто на этом свете

Не хочет царства божьего дождаться,

Утратит царство божье и на небе,

Он будет ввергнут в лютую геенну,

Там пламень негасимый, плач и скрежет,

Там точит червь бунтующее сердце.

Нет, не покаюсь. Ты, отец, напрасно

Геенною страшишь меня. Я вижу

Геенну ежечасно, ежедневно,

Со мною рядом слышу плач и скрежет,

И точит червь мне сердце до сих пор.

Тот лютый червь привел меня и к вам

Искать свободы, правды и надежды.

А что я здесь нашел? Слова пустые

Да тщетные мечты о божьем царстве

И о царе царей в трех ипостасях,

Который над владыками владычит

И им дает владычествовать нами

Отныне до пришествия второго,

А может, и потом, и после смерти,

Там, в небесах, в грядущем царстве божьем

Жизнь временную вечная продолжит.

Придется, может быть, бесплотным душам

Бороться «послушаньем и терпеньем»,

И рабская душа

не перестанет

Служить смиренно, не за страх, за совесть

Душе патрицианской всемогущей,

Он

взвесит на весах добро и зло

И чистоту разделит по крупице.

Тот

раз в неделю будет угощать

Духовной пищей голых и голодных,

Таких, как мы. А мы-то, бедняки,

Стоять мы будем тихо и покорно,

Как нищие стоят пред господином,

Пока нам знак подаст отец епископ

Или хоть слово вымолвить позволит,

А может быть, велит пропеть осанну

Царю царей, всевышнему отцу,

Владыке всех рабов своих небесных.

Нет, право же, не лучше ли гореть

В геенне лютой до скончанья века,

Чем оставаться в рабстве беспросветном,

Откуда смерть освободить не может.

Прочь! Уходи от нас, исчадье тьмы!

Оставь собранье! Для чего ты здесь

Общину христианскую смущаешь?

В нору сокройся, отпрыск злой ехидны,

Откуда вылез на погибель душам!

О нет! Ты прогонять меня не смеешь!

Я к вам пришел по слову твоему,

Поверив обещаньям вероломным,

Что будто бы найду любовь и мир.

Вы отняли навеки у меня

Последний мир, последнюю любовь

Навеки отравили. И теперь

В душе моей пустыня. Я не знал,

Что значит грех, я знал одно несчастье.

Вы научили, что такое грех,

Бесчестье перед богом. Я-то верил,

Что смертию кончаются все муки.

А вы передо мной открыли вечность

Мучений адских за проступок легкий.

Так подарите же теперь защиту

И от бесчисленных грехов тяжелых.

Вы ближнего любить меня учили, —

Так научите защищать его!

А не любуйтесь, опустивши руки,

Как в тяжком рабстве погибают братья.

Все ваше милосердье — как заплата

На вретище дырявом и гнилом, —

И оттого еще заметней бедность.

Или чужого молока довольно

Ребенку вместо материнской ласки?

Иль чистая туника даст, как прежде,

Жене моей былую чистоту?

Иль я забуду на собранье вашем

Позор и горе моего жилища?

Не хлеба я прошу у вас, не слова,

Но жадно жду любви не оскверненной,

Без зависти, без подлых помышлений,

К надежде ясной сердцем порываюсь,

Хоть издалека увидать свободу,

Чтобы мой сын, мой внук, мой дальний правнук

Дождался дня, когда само названье,

Позорное названье «раб» исчезнет.

Хочу уверовать в святую силу,

Что просветит и самый темный разум,

Сберет людей в свободную общину,

Без пастыря, без сторожа-владыки,

Не в стадо с пастухом своекорыстным,

С овчарками, трясущееся вечно

От воя львов, волков, лисиц, шакалов,

Гиен и прочих хищников коварных.

Не я один томлюсь духовной жаждой,

Не я один изголодался сердцем.

Немало нас таких. Мне говорил

Один товарищ, раб, что здесь, за Тибром,

Недалеко от гнилостной мареммы^{63},

Восставшие рабы разбили лагерь.

Они решили разорвать оковы

И сбросить с шеи вековое иго.

Ты думаешь, надолго сбросят иго?

Хотя б на миг, а постараться стоит!

Я среди вас на вечную свободу

Рассчитывал. Но, видно, и на миг

Вы «легкого ярма» не в силах сбросить.

Так лучше не печалиться о вечном,

На временном пока остановиться,

Взамен агап — на оргии кровавой.

Скажи уж — на позорной крестной казни!

Эй, христиане!

А с какой поры

У вас позорной эта казнь зовется?

Зачем же вы пугаете крестом?

Ведь и Мессия ваш не устыдился

Висеть с двумя разбойниками рядом

На том кресте.

Он освящает крест,

А не разбойники. Он спас их души,

А не они его…

Ого! Да так ли?

А может, он и не царил бы в небе,

Над душами людскими не владычил,

Когда бы эта кровь не проливалась

Разбойников, восставших и мятежных,

На страх рабам и всем, кто «духом прост»?

А может, «послушанье и терпенье»

С лица земли давным-давно б исчезли,

Когда бы призрак этих двух распятых

Разбойников кровавых не страшил нас

Угрозою погибели напрасной!

Кто терпит и покорен, не страшится

Идти на смерть во имя сына божья,

За всех за нас распятого.

Так, значит,

Он был распят, чтоб распинали нас?

Так где ж оно, в чем искупленье было

Вселенского греха, когда и ныне

Кровавое творится искупленье?

Грех искуплен на небе. Не от мира

Сего господне царство. Смертно тело.

Душа блаженна присно и вовеки.

Спаситель отдал кровь и плоть свою

Насытить верных. А таким ничтожным

Рабам, как ты, совсем не пригодился

Тот дар святой, и гибнет он напрасно.

А разве мало гибли мы напрасно,

Закланные пред идолом неправым,

Да и доныне гибнем за царя,

Нам присудившего навеки рабство?

Кто смерил путь, уставленный крестами,

Рабами, нами пройденный в веках?

Кто взвесил кровь, что и досель не пала

На палачей и снова отягчает

Потомков тех замученных героев?

По этой крови, как по багрянице,

Разостланной для цезарских триумфов,

Прошла богов бесчисленных фаланга

С земли на небо. Сколько же ей стлаться,

Чтоб шли и шли бесплотные тираны,

Чтоб мертвенные, призрачные боги

Бесценный пурпур крови попирали?

Своей же крови я не дам и капли

За кровь Христову. Если это правда,

Что был он богом, пусть хоть раз прольется

Напрасно божья кровь и за людей.

Мне все равно, один ли бог на небе,

Три бога, или триста, хоть мирьяды, —

Ни за какого гибнуть не хочу:

Ни за царя в незнаемом Эдеме,

Ни за тиранов на горе Олимпе.

Ни у кого не буду я рабом —

С меня довольно рабства в этой жизни.

Я честь воздам титану Прометею.

Своих сынов не делал он рабами,

Он просветил не словом, а огнем,

Он мятежом боролся — не покорством,

Не трое суток мучился, а вечно,

И все же не назвал отцом тирана,

Но деспотом вселенским заклеймил,

Предвозвещая всем богам погибель.

Я вслед за ним пойду. Но я погибну

Не за него, — не требует он жертвы, —

Но лишь за то, за что и он страдал.

Пусть никого мой крест не ужаснет.

И если только запылает в сердце

Святой огонь и хоть короткий миг

Я проживу не как несчастный раб,

А вольный, непокорный, богоравный, —

Тогда и на смерть весело пойду,

Тогда без жалоб на кресте погибну.

О чем, сестра? Что так тебя смутило?

Иль это я обидел дерзким словом?

Нет, брат… ты не обидел… только грустно…

Мне жаль тебя… Наверно, ты погибнешь.

Не плачь. Лукавый раб не стоит слез.

Он поклонился духом Прометею,

А это сатана, предвечный змий,

Что искушал на грех и непокорность.

Рабу такому нет у нас прощенья,

Нет благодати. Он уже погиб.

Оставим нечестивца. Отречемся.

Уйдем от зла и благо сотворим!

Я встану за свободу против рабства,

Я выступлю за правду против вас.

  С вершин в долину

Потоками я хлынул!

  Мосты разбиваю,

Плотины размываю,

Все гати, все запруды

Свожу на нет повсюду, —

  Весенняя вода,

  Как воля, молода!

Чего ты здесь блуждаешь?

Зачем нам спать мешаешь?

Мать сама в постель нас клала,

Мягко-мягко нам постлала:

На кореньях, на каменьях

Настелила трав осенних,

Сверху листьями прикрыла,

Пела песню, говорила:

  «Люли, люли, люленьки,

  Спите, мои гуленьки!»

Чего же здесь ты рыщешь?

Кого же здесь ты ищешь?

Любовь былую —

Русалку молодую.

Кого сравнишь с такою —

С царевной водяною!

  Я шел горами,

Долинами, ярами, —

Нигде не встретил краше,

Чем озерянка ваша.

Всю воду разволную —

Найду свою родную.

Не надо, погоди!

Наш домик пощади!

Убога наша хатка —

Бедна, тесна и шатка,

И нет у нас защиты,

Ведь мы отцом забыты…

Мы спустимся на дно,

Где холодно, темно, —

На дне русалка снова

Сидит над рыболовом…

Так пусть не ожидает,

Ко мне наверх всплывает!

Встреча настала!

О, радость долгожданная!

Где пропадала?

Всю ночку, ночь туманную

Звала тебя, желанного,

Роняла слезы светлые

В ковши свои заветные.

Все до краев наполнила,

Как прошлое припомнила…

На дно червонец кинуть, —

Так через край и хлынут!

Знать, золото в почете

И здесь, в глухом болоте!

Тебе уж лучше снова

Торчать над рыболовом,

Следить в тиши подводной,

Чтоб рак да сом голодный

Вдруг не отгрызли чуба, —

И дорого и любо!

Уже придрался?

Я что-то знаю тоже,

Мой душегуб пригожий!

  Где сам-то шлялся?

Дочь Мельникову встретил, —

Забыл про все на свете.

Зимою — долги ночи,

У той же — кари очи.

Немало панычей

Дарят червонцы ей.

  Вижу прекрасно —

Каков ты сокол ясный!

Но я простить согласна,

Ведь я ж тебя люблю!

Весь долгий-долгий миг тебе я буду верной,

Минуту буду я покорной и примерной,

  Измену ж утоплю!

Вода круги смыкает,

  Следов не оставляет,

  Как и любовь твоя,

  Как и печаль моя!

Ну, мир-миром!

  Плывем же по-над виром!

  Ой, в виру-вирочке,

На желтом песочке,

В жемчужном веночке

Танцую с дружочком!

Ух! Ух!

Кто наши воды тихие волнует?

Опомнись, дочка! Водяной царевне

И стыд и срам кружиться с чужаками!

Отец, он не чужой. Ты не узнал?

Он Тот, кто рвет плотины.

Знаю, знаю.

Он — не родной, хоть водяного роду.

Изменчивый, лукавый, своенравный,

Весной шумит, и рвет, и баламутит,

Срывает с озера венок роскошный,

Что целый год плетут мои русалки,

Пугает птицу мудрую лесную,

Вдовице-вербе корни подмывает,

Сиротам горьким — бедным потерчатам —

Водою огонечки заливает,

Он ровные мне портит берега

И старческий покой мой нарушает.

А где он летом? Где он колобродит,

Когда без меры солнце воду пьет

Из кубка моего — с утра до ночи,

Когда от жажды никнут тростники,

На берегу без влаги оставаясь,

Когда головки лилии мои

К воде нагретой клонят, умирая?

Где он тогда?

  Тогда я в море, дед.

Меня зовет на помощь океан,

Чтоб и его не осушилась чаша.

Раз царь морской зовет — я подчиняюсь,

На то и служба. Сам про это знаешь.

Ага! Тогда ты в море… Ну, а мне,

Когда б не помогал мой друг давнишний,

Приятель верный мой — осенний дождик,

Пришлось бы сгинуть вместе с паром!

  Нет же!

Не может сгинуть пар — ведь из него

Вода родится вновь.

  Ишь умная какая!

Иди на дно! Довольно болтовни!

Сейчас пойду. Его ведь здесь уж нету.

Лишь спутанную зелень причешу.

Что ж, причеши. Я сам люблю порядок.

Чеши, чеши, а я здесь подожду,

Пока работу кончишь. Да поправь

И листья, чтоб ровнее расстилались,

Да почини ковер зеленый, что порвал

Пройдоха этот…

  Ладно, все исполню.

Укройся за лозою!

Мы поплывем с тобою

  Вдаль по протоке —

Под брызги, под потоки,

Сорвем, снесем плотину,

Дочь мельника — в пучину!

Ой, зацепилась, видно, за корягу!

Так вот ты как! Ты, баламут проклятый,

Еще узнаешь, как губить русалок!

Пожалуюсь я матери твоей —

Метели Горной, — не пеняй тогда.

Покуда суд — успею нагуляться!

Прощай, Русалка, наполняй ковши!

На дно спускайся! И не смей оттуда

Три лунных ночи наверх выплывать!

С каких же пор, скажи, русалки стали

Невольницами в озере? Вольна я,

Вольна я, как вода!

  В моих владеньях

Знать берега обязана вода.

Иди на дно!

Нет, не хочу!

  Не хочешь?

Отдай тогда венок жемчужный!

  Нет!

Мне подарил его морской царевич.

Тебе венок носить не доведется, —

За ослушанье заберет тебя

Тот, кто в скале сидит.

  Нет, мой родимый,

Я буду слушаться!

  Тогда — на дно!

Иду, иду… А можно ль забавляться

Мне рыбаком?

Чудная ты! Я о тебе ж забочусь.

Да он тебя навеки погубил бы:

Увлек бы по камням да по корягам

Ручья лесного, тело молодое

Измял бы, изувечил, да и бросил

Там на безводье.

Но ведь он красивый!

Ты вновь свое?!

Нет, нет, я ухожу.

Весна уже, и солнце припекает…

Ух, душно как! Не время ль охладиться?

Что ж ты остановился? В этом месте

Не жди улова: мелко здесь и топко.

Да вырезать свирель мне захотелось, —

Уж очень хороши здесь тростники.

Да у тебя ж и так свирелей много.

Ну, сколько ж их? Из вербы, из калины,

Из липы — вот и все они. А нужно

И тростниковую еще мне сделать, —

Та лучше всех!

  Ну что же, забавляйся,

На то бог праздник дал. А завтра будем

Лачужку строить здесь. Уже пора

Сюда на выпас и скотину выгнать, —

Смотри, трава все больше зеленеет.

Да как же здесь мы можем поселиться?

Нечистое здесь место, говорят…

Как для кого. А я, племянник, знаю,

Как с кем и с чем мне надо обходиться:

Где кол забить осиновый, где плюнуть,

А где перекреститься. Вот и всё.

Посеем у лачужки мак-видюк,

Перед порогом мы тирлич посадим, —

И не возьмет нас никакая сила…

Ну, я пойду, а ты себе как хочешь.

Дедуся! Леший! Горе нам! Спасайте!

Чего тебе? Чего кричишь?

  Там хлопец

Тростник для дудки режет!

  Э-ва!

И вся беда? Какая ж ты скупая!

Они лачужку здесь хотят поставить,

И я — не против. Пусть лишь не берут

Сырого дерева.

  Лачужку ставят?!

Здесь будут люди?! Ох, уж эти люди

Под крышей из соломы! Не терплю их!

Соломенный мне ненавистен дух.

И я топлю их, чтоб водою свежей

Смыть этот дух. И всех защекочу —

Пусть лишь придут!

  Постой-ка, не спеши!

Сам дядя Лев в лачужке жить намерен,

А он — наш друг. И только в шутку нас

Осиною да тирличом пугает.

Люблю его. И если бы не он,

Давно б столетнего не стало дуба,

Того, что видел столько наших сборищ,

Того, что знает столько тайн лесных.

Его уж немцы мерили. Стояли

Втроем, друг друга за руки схвативши,

И руки их на нем едва сошлись.

За дуб сулили золота немало,