Неужели промазали? Кажется, все было как надо. Вовремя обнаружили лодку, вовремя уклонились от торпеды (молодчина Анисимов, дал полную нагрузку механизмам, обеспечил маневрирование), точно по пеленгу вышли на боевой курс. А попали ли — кто знает. Лодка молчит, не слышно ее моторов. Но это еще ровно ничего не значит. Она могла уйти крейсерским ходом, а потом выключить моторы, притаиться и ждать удобного случая для новой атаки.


Надо идти дальше, продолжать поиск.


Внезапно Шувалов заметил вдали что-то странное; если перископ лодки, он должен прочертить след. А тут никаких следов, просто болтаются на воде какие-то деревяшки, перекатываются с волны на волну.


Он доложил, и командир тоже увидел эти странные обломки. Обычно моряки не обращают на них внимания. Известное дело: выбросят за борт ящик, разобьет его волной, вот и плывут щепки. Но сейчас Зайцев подумал: в этом районе почти нет судоходства. Откуда здесь взяться щепкам?


Зайцев распорядился на несколько минут застопорить ход. Трофимов по его приказанию сбежал вниз к морякам боцманской команды, которые баграми поднимали на борт ровные, аккуратно отшлифованные бруски с надписями на немецком языке. Не разобрав, что там написано, Трофимов с победоносным видом явился на ходовой мостик.


— Немцам крышка! Угробили гадов! Вот доказательства, товарищ командир, — сказал он, протягивая деревянные бруски.


Зайцев с любопытством рассматривал их, читая надписи «Сделано в Германии», у него был такой вид, как будто он только что разгадал какую-то тайну.


На мостик поднялся инженер-механик Аниснмов.


— Потопили! Определенно потопили! — радовался Трофимов, чувствуя, что именно в эти минуты наступит перелом в его напряженных отношениях с командиром. — Разрешите доложить на базу?


— Никаких докладов, — резко перебил его Зайцев. — Разве трудно выбросить из лодки аварийные бруски? Пусть думают русские дурачки, будто добились своего. Такие случаи бывали, — Зайцев перевел ручку машинного телеграфа на «средний ход» и тут же крикнул сигнальщикам: — Внимательно наблюдать! Быстро докладывать!


Спускаясь по трапу вместе с Акисимовым, Трофимов возмущался:


— Вожжа под хвост попала. Факт налицо! Где бы доложить, людей порадовать, так нет, волынку затевает.


В напряженном поиске и предчувствии каких-то новых событий прошла ночь, и занялось хмурое утро.


Корабль опять вошел в ледяное крошево. Льдины теснились у бортов и оставались в буруне широкой кильватерной струи.


Зайцев не отлучался с ходового мостика. С каждым новым поворотом винта корабль подстерегала опасность.


Впереди белела широкая полоса льда, и, глядя на нее, Зайцев думал, что оттуда можно начинать нелегкий рейд к мысу Желания.


Загремела медь, и из акустической рубки послышалось взволнованное донесение:


— Слева шестьдесят пять шумы подводной лодки противника!


Первой реакцией Зайцева было изменить курс. Жаль, нет рядом Трофимова, сказал бы он ему пару теплых слов на соленом морском жаргоне: «Полюбуйся, вон она, потопленная!»


Зайцев принимал донесения акустика и чуть приглушенным голосом отдавал команды: «Право руля!», «Лево руля!», «Так держать!» А в это время повсюду на боевых постах в нетерпеливом ожидании стояли люди, готовые привести в действие всю огневую мощь.


Команды не поступало, и они волновались, нетерпеливо, с возмущением поглядывая на мостик. Бездействие выводило людей из терпения. Взвинченный, Трофимов прибежал на мостик.


— Что же вы не атакуете, товарищ командир?!


Зайцев на миг повернулся к нему с перекошенным от злости лицом.


— Уйдите прочь! — И кое-что добавил на соленом морском языке...


— Торпеда! — донесся голос Шувалова.


На воде обозначился узенький желобок, все заволновались.


— Атаковать! — не выдержав, крикнул Трофимов.


— Молчите! — одернул его Зайцев, не отрывая взгляда от торпеды, мчавшейся вперед к ледяной кромке. Она прочертила длинный след и с полного хода врезалась в лед. Грохнул взрыв. Поднялась масса битого льда, повисла на секунду и рухнула обратно в воду.


И тут произошло самое удивительное. Зайцев перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и, наклонившись к переговорной трубе, приказал:


— Выключить дизеля!


Трофимов, ошеломленный таким поворотом, с трудом сдержался, чтобы не закричать: «Сумасшедший! Упустил такую возможность! Следующая торпеда — в борт! И всё. Треску кормить будем».


А Зайцев был поглощен своими мыслями; каждый мускул его тела был в напряжении.


— Смотреть внимательно! — несколько раз негромко повторил он.


На корабле возникло полное замешательство. Люди не понимали, что происходит. Установилась тишина. Только тикали часы в рубке и слышалось легкое жужжание гирокомпаса.


...Шувалов первым обнаружил вдали подозрительное бурление, и едва успел доложить, как начала всплывать немецкая подводная лодка. Показался перископ, за ней обнажилась рубка. Еще никогда во время учений и практических стрельб Зайцев не командовал так проворно: приборы управления стрельбой едва успевали фиксировать его приказания.


Среди ледяной пустыни просвистели снаряды. Зайцев впился глазами в окуляры бинокля.


— Ах ты черт! — процедил он с досадой, видя, что первые снаряды взорвались с недолетом.


Тут же он дал необходимую поправку. Другие снаряды упали ближе к цели и наконец взяли ее в «вилку». И в тот последний момент, когда лодка собиралась уйти под воду, она была накрыта прямым попаданием. Над морем взвилась шапка оранжевого пламени, прокатился долгий грохот.


— Дробь! — прокричал Зайцев. — Орудия на ноль!


Что могла значить в масштабе войны одна немецкая подводная лодка? Но здесь, в самой далекой точке советской обороны, она успела натворить много бед. И еще неизвестно, каким сюрпризом могло завершиться ее путешествие на Крайний Север.


— У вас есть связь с базой? — спросил Зайцев, тронув за плечо радиста, как всегда согнувшегося в три погибели над своей станцией.


Радист поднял голову и улыбнулся:


— Если нет, то будет.


Зайцев задержал руку на его плече, составляя в уме текст донесения.


11


Моряки, сменившись с вахты, потянулись на ходовой мостик. Каждому не терпелось увидеть командира, и, казалось, каждый хотел сказать: «А все-таки мы ее нашли и добили!»


— Жаль, комдив не знает. Порадовался бы за нас, — сказал Шувалов.


Зайцев ничего не ответил, подумав: да, он убедился бы, что Зайцев умеет не только носить синий плащ и высокую фуражку в целлофановом чехле, он может кое-что прибавить к боевой славе дивизиона тральщиков.


Теперь он думал о том, что будет, когда корабль подойдет к кромке неподвижных льдов и оттуда придется несколько миль волоком тащить сани с боеприпасами и продуктами к мысу Желания.


Паломничество на ходовой мостик завершилось появлением Трофимова. «Когда он успел прифрантиться?» — неприязненно подумал Зайцев, почувствовав запах одеколона.


Трофимов протянул руку:


— Поздравляю, товарищ командир.


— Поздравляю и вас, — миролюбиво отозвался Зайцев.


— Все-таки наша взяла, — Трофимов захлебывался от переполнявших его чувств. — Здорово вы их обманули! Мы ждем, вот-вот начнется атака, а вы чего-то медлите. Думаем, что же командир шляпит? А он, оказывается, вон на какую хитрость пошел. Торпеда взорвала лед, и он решил сыграть в мертвого. Пусть думают, что мы уже на морском дне рыбешек кормим. Милости просим, господа фашисты, всплывайте. Тут им и крышка! Интересный тактический прием вы нашли! Такого нет ни в одном учебнике.


— На то и война, чтобы не повторять пройденное, — сухо проговорил Зайцев. — Давайте лучше смотреть вперед. Вон там, видите, кромка льда? Мы подойдем к ней, а дальше — ни тпру ни ну... До мыса добраться необходимо, и ничего другого не остается, как послать туда наших людей.


— А продукты, боеприпасы как же? — с деловой озабоченностью спросил Трофимов. — На спине, что ли, потащат? Главное — груз.


— Согласен. Продукты и боеприпасы — главное. Не на спине их потащат, а на санях. Сани лежат в трюме у инженера-механика. Только кого поставить во главе отряда — для меня все еще не ясно.


Трофимов задумался. Неужели Зайцев его пошлет? Ясно представился далекий путь по льду, через торосы, разводья. Достаточно одного неосторожного шага — и прощай, жизнь! Но он тут же успокоил себя: лед крепкий, вперед стоит выслать разведку, в случае чего, она даст знак опасности. Зато какая слава ожидает того, кто доберется во главе отряда к мысу Желания! Трофимов перебрал в памяти офицеров, старшин. Теперь уже в нем заговорило самолюбие и даже появился азарт: «Дело стоящее! Эх, была не была, пойду во главе отряда!»


Через несколько часов корабль, обросший льдом, стоял, врезавшись форштевнем в толстый припай, а впереди очень далеко угадывался мыс.


Офицеры и старшины корабля собрались в кают-компании, чтобы обсудить вопрос, как доставить на мыс продовольствие, медикаменты, а на обратном пути захватить на корабль тяжелобольных.


Трофимов сидел поодаль от командира. Когда Зайцев предложил послать к мысу Желания санный поезд во главе с опытным офицером, Трофимов оживился:


— Дельная мысль. Только надо учесть опасность и назначить разведку. Иначе не заметишь полыньи и влипнешь в нее вместе с санями.


Зайцев и сам думал об этом, но сейчас его занимала другая мысль: кто из офицеров возглавит поход? Ну кто же? Трофимов? Конечно, Трофимов! После Зайцева он старший на корабле. Когда нужно, сумеет скомандовать, подчинить своей воле... Да, Трофимов пойдет старшим! Он встретился взглядом с Трофимовым и невольно подумал, что именно этот человек внушил ему мысль о минном поле, а потом трусливо умыл руки.


— Возглавлять походную колонну... — Зайцев опять посмотрел на Трофимова, замершего в ожидании, уверенного, что сейчас назовут его имя. В глаза бросились его лихо закрученные, вздрагивающие усы. «Таракан, — подумал Зайцев, — гнусный таракан!» — Возглавлять колонну будет инженер-механик Анисимов, — твердо отчеканил он и сел в кресло.


Трофимов сразу потускнел, сконфузился.


— Позвольте и мне, товарищ командир! — неожиданно попросил Шувалов и встал.


Зайцев посмотрел на него так, будто видел впервые.


— Вы же нездоровы?!


— Насчет моего здоровья не беспокойтесь. Вчера было плохо, сегодня нормально, завтра будет хорошо.


Зайцев взглядом спросил совета у Анисимова, тот согласно кивнул:


— Добро! Собирайтесь и вы!


Моряки расходились. Только Трофимов сидел, нервно пожимая плечами, словно воротничок давил ему шею, сидел и чего-то ждал.


— С вами можно поговорить?


Зайцев понимал: сейчас ему предстоит нелегкое объяснение.


— Слушаю вас.


— Товарищ командир! Вы меня обидели... Нет, не то слово... Плюнули в лицо перед всем честным народом.


— Я вас не понимаю.


— Почему Анисимов, а не я? Меньше опыта, что ли? Я тут всю войну у людей на глазах. Вы же меня давно знаете!


«В том-то и дело, что знаю», — подумал Зайцев.


— Беда с каждым может случиться, — плаксиво продолжал Трофимов. — Если бы не смыло матроса, я мог бы сегодня командовать кораблем, а вы могли оказаться у меня в подчинении.


— Возможно. Только какие у вас претензии?


— Сегодня вы открыто выразили мне недоверие.


— Да, не до-ве-рил, — по слогам подтвердил Зайцев.


Трофимов встал и направился к двери. И все же у входа обернулся и похолодел от жестокого, непримиримого взгляда командира, который почему-то опять вспомнил Максимова и впервые заколебался в своем давно утвердившемся мнении: «Может, Максимов и не хотел мне зла? Возможно, такие типы, как Трофимов, сознательно вбивали клин в нашу давнюю дружбу?»


* * *


Зайцев стоял на пирсе, сделанном на скорую руку из досок, брошенных прямо на лед, и следил, как по крутому трапу шагали матросы. У каждого на спине ящики с боеприпасами или мешки с продовольствием. Рядом с санями выстроились моряки санного поезда. Они смотрели на корабль, на плотную фигуру командира, произносившего последнее напутственное слово, на инженера-механика, такого же, как и все они, в валенках, ватных брюках, зеленой канадке и огромных промасленных рукавицах. У Анисимова был спокойный и безмятежный вид, точно ему поручалось самое обыкновенное дело, какое приходилось выполнять десятки раз.


Зайцев говорил с перерывами: от сильного мороза перехватывало дыхание. Он замолчал, и в его руках взметнулся бело-голубой флаг.


— Под этим флагом, товарищи, мы прошли с вами не одну сотню миль! Он развевался над нами в минуты боя. И сейчас вы пойдете с ним, потому что вы частица нашего корабля. Надеюсь, вы донесете его до мыса Желания и когда-нибудь он станет боевой реликвией, сохранится в музее, люди будут смотреть на него и вспоминать вас добрым словом.


В морозном воздухе прозвучала команда:


— По местам!


Матросы бежали к своим саням, оставляя на снегу глубокие следы.


Всплыть на полюсе!


1


Снег кружил вихрями. Свет редких фонарей с трудом пробивался сквозь плотную завесу, и различить что-нибудь трудно даже на близком расстоянии. Погода все время менялась: то было морозно, а то снежный наст размягчался под ногами.


В заливе на разные голоса гудели сигнальные буи. Их тревожные звуки настораживали, заставляя думать о людях, застигнутых сейчас, быть может, в штормовом, никогда не затихающем море...


С причала в Североморске катера и посыльные суда уходили в отдаленные базы, в том числе в Энскую губу — так называли базу атомных подводных кораблей.


Контр-адмирал Максимов шел торопясь, хотя, казалось бы, сам себе хозяин. Придет раньше или позже — никому нет дела. Но так уж повелось — где бы ни был, он всегда спешил вернуться к себе в базу. Хоть и нет повода для тревоги, а все же спокойней, когда хозяйство у тебя перед глазами...


Издалека он услышал разноголосый шум и удивился: обычно пассажиры вовремя уходили на катерах и только какой-нибудь запоздавший офицер просил разрешения воспользоваться оказией.


Невысокий парень, в тулупе и ушанке, — старшина катера — вынырнул из кубрика и вытянулся перед Максимовым.


— Не дают «добро», товарищ адмирал... Женщины с детишками, наверно, с утра маются, — прибавил он, понизив голос.


-Максимов зашел к дежурному по рейду, и, когда он скова появился на причале, «добро» было уже получено.


— Товарищи! — крикнул старшина, подняв руку, но вряд ли кто-нибудь заметил в темноте его жест. — Катер идет в Энскую. Женщины с детьми в Энскую есть?


На катере включили прожектор. Широкий луч выхватил из темноты толпу людей, ожидавших оказии.


Перед Максимовым, стоявшим у трапа, выросла фигура офицера, на погонах которого блестели две маленькие звездочки. Отдав честь, он сказал смущенно:


— Товарищ адмирал, позвольте с вами. У меня дочь и жена.


Максимов заметил стоявшую в стороне молодую женщину. К ней прижалась девочка лет четырех, закутанная в шаль.


— Прошу, — сказал Максимов и пропустил женщину вперед себя.


Лейтенант подхватил чемоданы и зашагал следом за всеми.


Максимов вошел в каюту, снял шинель, тужурку и остался в тонкой вязаной жилетке, надетой поверх белой сорочки. Наклонился к зеркалу и увидел свое чуть расплывшееся грубоватое лицо, седые волосы, шрам, оставшийся на лбу после одного десанта, — живое напоминание о войне. Тронул ладонью щеку и подумал: «Утром побрился, а щетина уже пробивается». Он еще раз взглянул в зеркало и усмехнулся: «Постарел, брат, ничего не скажешь! Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас...» Набив табаком трубку, он задумался. Мысленно он был уже дома. Заботы предстоящего дня обступили его. Он любил эти заботы и даже выискивал себе новые поводы для беспокойства, потому что оставаться наедине с собой стало в последнее время не очень-то приятно. Приходили воспоминания, то горькие, а то приятные, особенно когда молодость маячила перед ним, но годы давали себя знать, и ни на минуту не мог он забыть, что голова уже седая. «Старею я, старею, — сердился он на себя, — надо бы зарядку делать каждое утро. Все-таки бодрость придает...»


Чаще всего в такие часы раздумий просыпались воспоминания о войне, о людях, с которыми ему пришлось быть рядом. Многих она унесла... Одни уже затерялись в памяти, другие никогда не будут забыты.


Он пробежал глазами газету, лежавшую на столе, прислушался к ходу катера, ровному и энергичному шуму двигателя. Накинул тужурку, вышел в соседний кубрик и увидел женщину со спящей девочкой.


— А где же отец семейства? — спросил Максимов. Там, на пирсе, он не расслышал фамилии и запомнил только, что его зовут Геннадий Даниилович.


— Ушел в кубрик посмотреть, нет ли свободного места.


— Зачем в кубрик, если есть каюта, — Максимов открыл дверь. — Прошу, заходите!


— Спасибо. Если только не помешаем.


— Не помешаете.


Максимов едва успел открыть дверь, как девочка проснулась, выскользнула из объятий матери и юркнула в каюту. Через несколько минут пришел и молодой отец семейства. Здесь, в ярком свете, Максимов смог разглядеть своих попутчиков. У лейтенанта были мягкие розовые щеки, как будто не тронутые бритвой, и тонкие усы, словно нарисованные тушью. Темные глаза смотрели в сторону. В отличие от многих офицеров, послуживших на флоте, любителей щегольнуть, он был одет строго по форме: шапка, отороченная цигейкой, грубошерстная шинель.


Молодые чувствовали себя скованно, зато девочка моментально протянула ручонки к Максимову и спросила, глядя на грудь:


— Дедушка, это у тебя что?


— Орденские ленточки, — сказал Максимов.


— Ленточки?


— Да, да, полоски, заменяющие ордена и медали.


— А что такое ордена?


— Ну как тебе сказать... Награды.


— А почему у папы нет орденов?


— Папа молодой, а я, видишь, старый.


— А папа тоже будет старый?


— Будет старый, только не скоро.


— Завтра?


Максимов улыбнулся, ему нравилось разговаривать с ребятами. Он и у взрослых, своих сослуживцев, ценил способность безбоязненно ставить прямые, ясные вопросы. А у детей эта откровенность и нетерпение были особенно приятны. Они еще не научились ждать, не знают, что такое время. Скоро — значит сейчас или, во всяком случае, сегодня. Не скоро — это завтра или, в крайнем случае, послезавтра.


Он взял девочку за руку, и маленькая мягкая ладошка утонула в его руках. Прищурив улыбающиеся глаза, он присел на корточки.


— А мы ведь еще с тобой не познакомились. Скажи, как тебя зовут?


— Таня. А у тебя есть девочка? Мать заволновалась.


— Таня, нельзя называть дядю на «ты».


Она краснела, испытывая неловкость за фамильярное обращение, хотя Максимову это как раз было по душе.


— Она знает, что к дедушке обращаются на «ты», — успокоил ее Максимов. — Так вот, Танечка, девочки у меня нет.


— А мальчик?


Трудно было Юру, студента кораблестроительного института, назвать мальчиком: косая сажень в плечах и ростом выше отца. Вот только ямочка на одной щеке осталась совсем детская.


— Мальчик у меня есть. Юра.


— И у меня есть мальчик. — Таня порылась в карманчике платья и достала маленькую, с мизинец, куклу. Она подумала и сказала, глядя Максимову в глаза: — Тоже Юра!


— Ты к кому же едешь? — спросил Максимов.


— К тебе.


Максимов понимающе кивнул:


— Ну что ж, ко мне так ко мне. Милости прошу.


— Таня, что ты говоришь?! — опять всполошилась мать.


* * *


В губу Энскую пришли ночью. На пирсе Максимова ждали машина, дежурный по соединению и офицер, который появился, подобно призраку, невесть откуда и, проверив документы лейтенанта, так же незаметно исчез.


— Эту семью устроить на плавбазе, — распорядился Максимов.


— Товарищ адмирал, у нас гости из Москвы, — смущенно объяснил дежурный. — Все каюты заняты, даже своих офицеров пришлось потеснить. На плавбазе их устроить невозможно.


Максимов посмотрел на молодую семью. Женщина держала на руках уснувшую девочку, а лейтенант поставил чемоданы на снег и переминался с ноги на ногу. Максимов велел дежурному позвать их в машину.


Лейтенант заглянул в окошко «Волги»:


— Спасибо, нам неудобно беспокоить вас, товарищ адмирал.


— Садитесь, — коротко бросил Максимов и, перегнувшись назад, нажал ручку двери.


В дороге молчали.


Когда машина остановилась у дома, Максимов сказал:


— Переночуете у нас, а завтра видно будет.


Молодые люди послушно пошли за Максимовым. Хозяйка дома, в легком халате, в шлепанцах на босу ногу, но тщательно причесанная, открыла дверь и остановилась удивленная, что муж не один.


— Встречай гостей, Анна Дмитриевна. Прибыли со мной. Устраивай.


Анна Дмитриевна засуетилась:


— Проходите, раздевайтесь...


Она взяла спящую девочку из рук матери и, стягивая шубку, загляделась на румяное личико ребенка, вспомнив своего собственного, теперь уже взрослого, сына. Она помогла раздеть девочку и уложила ее в столовой на диване. Потом пригласила мужа и гостей на кухню.


За ужином разговорились об училище подводного плавания, хорошо знакомом Максимову по тем сравнительно давним временам, когда он преподавал на кафедре тактики.


— Как там живет ветеран подводного флота Михаил Кузьмич Назаров?


— Ушел в отставку, общественными делами занимается. Ответственный секретарь военно-научного общества. А училища не забывает.


— А начальник кафедры минно-торпедного оружия Василевский еще существует?


Максимов живо представил себе ловкого конъюнктурного человечка, родственники у него в Америке, во время космополитической кампании он из кожи лез, обвиняя всех и вся в преклонении перед Западом...


— Уволен в отставку... Пристроился где-то в училище морского флота, — нехотя ответил лейтенант.


— Вам известна судьба аса подводного флота Петра Денисовича Грищенко? Как раз при мне он возглавлял кафедру тактики.


— Тоже в отставке. Вы, наверно, читали его мемуары? Здорово же он в Кильскую бухту прорывался и ходил под самым носом у немцев, ставил мины, а те подрывались и открытым текстом вопили — спасите, помогите...


Максимов отмалчивался, чувствуя неловкость: о мемуарах Грищенко он много слышал, а вот все недосуг было прочитать. Радовало, что у молодых велик интерес к прошлому. Вот и здесь в соединении офицеры ни одной новой книги об Отечественной войне не пропустят...


И когда, таким образом, перебрали почти всех сослуживцев, оказалось, что начальник училища старый знакомый Максимова еще по Испании.


— По Испании? — удивился лейтенант.


— Пришлось и там побывать.


Лейтенант хотел еще о чем-то спросить, но вмешалась Анна Дмитриевна:


— Пора спать. Люди с дороги, устали. Пощади их. Надо отдохнуть.


Вера, жена лейтенанта, растроганно сказала:


— Спасибо вам! Большое спасибо!


— За что? — удивилась Анна Дмитриевна. — Какая тут может быть благодарность? Мы с Мишей тоже молодыми были, и нас так же принимали старшие.


Утром встали рано. Анна Дмитриевна вместе с женой лейтенанта хлопотали на кухне, и запах кофе разносился по всей квартире. Максимов сидел на диване, наблюдая за Таней, скользившей по паркету. Заметив, что лейтенант рассматривает картину на стене, Максимов встал, подошел к нему и стал объяснять:


— Знаменитый бой Магомеда Гаджиева. Может, слыхали? Он всплыл в надводное положение и в упор расстреливал фашистский транспорт. Необыкновенная дерзость, одна из классических операций, которой всегда будут гордиться северяне.


— Слышал, — загадочно улыбаясь, сказал лейтенант. — Там командовал артиллерист Зармаир Арванов. Со второго или третьего залпа было прямое попадание. Транспорт повернул к берегу, хотел выброситься на мель. Тут-то ему и дали прикурить. Зажгли и отправили на дно, как топор...


— Откуда вы знаете такие подробности? — удивился Максимов.


— В училище в научном кружке я доклад о североморских подводниках делал.


— Ах вот что... Историей интересуетесь?


— Еще со школьной скамьи...


Действительно, доклады Геннадия Кормушенко об Отечественной войне 1812 года были не просто изложением общеизвестных фактов, а своего рода маленькими исследованиями. Учителя сулили ему успех на стезе историка. Возможно, так бы оно и случилось, если бы отец не поспешил определить Геннадия в военно-морское училище, а слово отца было в семье законом. Вот и зашагал Геннадий по другой дороге, и вовсе не жалеет об этом. Училище привило ему вкус к морю, походам, строгой размеренной жизни, к технике, которой он прежде вроде и вовсе не интересовался, если не считать занятия фотографией.


— Интересно... — протянул Максимов. — Ну, а история флота — это же непочатый край работы для исследователя, — он подошел к шкафу, достал книгу в твердом переплете — записки бывшего командира американской атомной подводной лодки «Скейт» Колверта «Подо льдом к полюсу» — и показал Геннадию: — Вы читали?


— Как же, еще в училище...


— Очень хорошо. — Максимов раскурил трубку и не торопясь перелистывал страницы, испещренные пометками на полях. — Книга, в общем, стоящая. Но вам не бросилась в глаза явная тенденциозность? Освещая историю завоевания полюса, он вскользь упомянул папанинскую экспедицию и открытие нашими учеными подводного хребта в Северном Ледовитом океане. А где многие экспедиции русских ученых? Где походы наших лодок? Ведь первое плавание подо льдом совершил мой однокашник Виктор Николаевич Котельников. Погиб в войну. Именно он, а не кто другой, на подлодке Д-3 13 февраля 1938 года впервые в истории подводного плавания прошел подо льдом небольшой участок на высокой широте... Потом Коняев в финскую войну на Балтике форсировал подо льдом пролив Седра-Кваркен...


Максимов глубоко затянулся и, взглянув на Геннадия, заметил блеск в его глазах.


— Впрочем, Колверту, может, это все и ни к чему, а мы с вами должны знать. Я жду, кто из офицеров захочет пойти в архивы, изучить документы и написать истинную правду. Без натяжки, без тенденциозности, как одно время было, в кампанию борьбы с космополитизмом. По-честному, с полной ответственностью. Может, у вас есть такое желание?


Геннадий, краснея, пожал плечами:


— Не знаю, слишком ответственное дело.


— Ответственное, а стоящее. Подумайте. Со временем, может, станете этаким подводным Нестором-летописцем. А что вы думаете, подводный флот должен иметь своих историков...


Донесся голос Анны Дмитриевны:


— Товарищи, прошу к столу.


Таня первой ринулась на кухню, за ней появились мужчины.


— Я хочу к деде, — кричала Таня, глядя на Максимова умоляюще.


Он посадил девчушку на колени.


— Ты будешь мешать. Иди ко мне, — сказала мать и усадила ее рядом.


Геннадий почувствовал себя свободно, словно это давние знакомые, и начал рассказывать о своей семье, вскользь упомянул, что отец тоже служил на Северном флоте, сейчас в отставке, скучает, тяготится, никак не может найти себе подходящего занятия...


— А кто ваш отец? — заинтересовался Максимов.


— Может, слышали: Кормушенко Даниил Иосифович?


— Как же, не только слышал. Имел удовольствие лично знать.


Максимов ехидно улыбнулся и, аккуратно положив ветчину на тоненький ломтик хлеба, стал старательно намазывать ее горчицей.


— Ветчину бы лучше с хреном, Анна Дмитриевна.


— Ты прав, Миша. К завтрашнему дню будет хрен. Лейтенант, ничего не заметив, продолжал:


— Мои родители всю жизнь были москвичами и вдруг на старости лет вздумали перекочевать в Ленинград. По-моему, зряшная затея. Все-таки московский климат не сравнишь с ленинградским. Опять же — столица!..


— Что же их туда потянуло? — спросил Максимов.


— Отец говорит: «Без флота для меня не жизнь. В Питере хоть в праздник выйдешь на Неву, корабли увидишь, и то душа радуется...»


Максимов посмотрел удивленно:


— Странно, почему он воспылал такой любовью к кораблям? Ведь он служил в штабах, а не плавал. По-моему, ваш отец всегда видел корабли только с берега.


— Нет, товарищ адмирал, в молодости он, кажется, служил на корабле.


— Сомневаюсь, у него ведь и звание-то не моряцкое — если не ошибаюсь, полковник береговой службы?!


— Так точно, полковник, — подтвердил лейтенант и неловко заерзал на стуле. Ему померещилось, будто он что-то сказал или сделал не так, задев контр-адмирала. Незаметно отодвинув тарелку, лейтенант посмотрел на часы. Максимов перехватил его взгляд:


— Да, пора двигаться!


Он встал, прошел в столовую, закурил трубку и предложил лейтенанту одеваться.


— Идемте в штаб, я вас представлю. Ваши пока останутся здесь. Я думаю, к вечеру все устроится.


2


...Луч прожектора освещал крутые ступени трапа плавбазы. По утрам вахтенные были на «товсь», ожидая, когда вдалеке появится знакомая фигура Максимова.


Обычно он шел на службу один. Сегодня рядом с ним шагал какой-то незнакомый офицер, и это всех немало озадачило.


Максимов, а за ним лейтенант Кормушенко поднимались по трапу на плавбазу подводных лодок. На свет прожектора из темноты выскочил дежурный. Максимов выслушал рапорт, прошел на ют и поздоровался с выстроившимися там офицерами штаба. Пронеслась команда:


— На фла-а-г и гю-ю-йс...


Вмиг все замерло. Флаг под звуки горна поплыл вверх и затрепетал на ветру.


Геннадий стоял у трапа. Максимов на ходу бросил ему:


— Вам придется подождать. И вошел в каюту.


Явился с докладом начальник штаба капитан первого ранга Южанин. Максимов с возмущением рассказывал ему вчерашнюю историю:


— Тащится лейтенант с женой, ребенком, вещами. Добрался до базы — и ночуй на морозе. Никому дела нет...


— Надо пропесочить кое-кого... — заметил капитан первого ранга Южанин, блестя стеклами очков.


— Вот именно... Подготовьте, Семен Ильич, письменное приказание отделу кадров: встречать всех офицеров, приезжающих для прохождения службы, а КЭО на этот случай иметь хотя бы одну резервную квартиру...


Южанин записал указание. Максимов смотрел выжидательно.


— Что еще?


— А еще, товарищ адмирал, есть мысль провести научно-техническую конференцию. Насчет кибернетических устройств. К нам имеет прямое отношение...


Максимов называл своего начштаба «фабрикой идей». Зная его чересчур увлекающуюся натуру, контр-адмирал порой сдерживал его благородные порывы, но тут сам заинтересовался:


— Как же вы это мыслите?


— Пригласим докладчика из штаба флота. Послушаем, а после откроем дискуссию о роли кибернетики в военном деле...


— Согласен. Только почему нужно приглашать кого-то со стороны, если у нас полным-полно отличных специалистов?!


— Ну как же, товарищ адмирал, все-таки из штаба флота, авторитетнее.


Максимов горько усмехнулся:


— Эх, Семен Ильич, Семен Ильич... Обидно слышать... Нет у нас веры своим людям, привыкли к варягам. Вот что, — добавил он строго. — Никаких приглашений, все должно делаться своими силами.


— Есть! Попробую с нашими поговорить... Максимов посмотрел в его большие навыкате глаза;


— Что у вас еще?


Южанин протянул папку с бумагами. Максимов читал, подписывал, а из головы не выходила мысль: как же быть с этим лейтенантом? Оставить у себя или позвонить в штаб флота, пусть дадут другое назначение?


Из глубин памяти возник тот пасмурный день, когда буксирный пароход доставил пассажиров из Мурманска в Полярное и молодой капитан третьего ранга Максимов после нежно-голубой лазури и палящего солнца Испании увидел серое небо, длинные гряды рыжих сопок и унылое море, штурмующее гранит. Он все еще находился во власти пережитого, чувствуя себя рядом с народом, бьющимся в бессилии и истекающим кровью в неравной борьбе с фашизмом. Первый, кого он встретил здесь, на Севере, был начальник отдела кадров Кормушенко, человек средних лет, с довольно приятным, даже располагающим лицом и какой-то загадочной улыбкой. Усадив Максимова в кресло, он расспрашивал об Испании и слушал внимательно, подперев голову рукой, в одной и той же сосредоточенной позе. Потом спросил:


— Как наш Север, нравится?


— Не успел осмотреться, — смущенно ответил Максимов и, взглянув на стол, вдруг заметил хорошо знакомую коричневую папку со своим личным делом.


— Вы курите? Прошу! Московские... — Кормушенко подвинул коробку с папиросами.


Максимов взял папиросу, закурил, не сводя глаз с коричневой папки.


— Конечно, после Испании на первых порах вам будет трудновато. Не смущайтесь. Пройдет время, свыкнетесь. Флот у нас молодой, перспективы преогромные. Позарез нужен командный состав. Вы сами захотели на Север или, как говорится, в добровольно-принудительном порядке?


— Сам! — сказал Максимов.


— Похвально. Мы ценим энтузиастов.


Взяв коричневую папку, Кормушенко перелистывал страницу за страницей. Из аттестации было видно, что Максимов проявил себя с самой лучшей стороны. В момент потопления фашистского крейсера «Балеарие» находился на борту атакующего миноносца в качестве советника. Сквозь строки нетрудно было понять, что именно он руководил операцией и благодаря его тактическому мастерству была одержана такая крупная победа. Но ни воинские доблести Максимова, ни то, что за Испанию он награжден орденом Красного Знамени, не произвели на Кормушенко такого впечатления, как одна «свеженькая» бумажка, подшитая в самом конце личного дела. В ней говорилось, что Максимов по прибытии в Мурманск встречался с капитаном французского парохода «Дене-Брин». Цель этой встречи непонятна и вызывает большие сомнения... Вот что заинтриговало начальника кадров, представилось ему самым важным, значительным из всего содержимого папки. Теперь его глаза смотрели совсем по-иному, тускло, настороженно и тревожно звучал его голос:


— Что за капитан? Откуда он взялся?


— Понимаете, чистая случайность, — объяснял Максимов. — Только приехал, зашел в ресторан «Арктика» пообедать. Рядом садится пожилой моряк торгового флота, Я читал газету и даже не обратил на него внимания, пока не услышал французскую речь. Вижу, официантка мнется, не понимает, я перевел. Ну, мы и познакомились. Оказывается, он тоже был в Испании, возил республиканцам оружие... Пообедали, выпили и расстались друзьями...


— И больше не виделись?


— Мне было не до встреч, торопился в Полярное. Кормушенко встал, прошелся, сказал с досадой:


— Вот тут вы дали маху... Забыли про капиталистическое окружение. А оно живет, действует... Военный человек для них, сукиных сынов, ценная находка. Неужели у вас не хватило догадки пересесть за другой столик?


— Зачем пересаживаться? Мне кажется, глупо, недостойно при виде иностранца пускаться в бегство. Среди них есть люди, дружественно настроенные к нам. Я в этом убедилея там, в Испании. Престиж нашей страны пострадает, если мы будем шарахаться от всех без разбора.


— За престиж не волнуйтесь. Он определяется нашими успехами, нашей военной мощью, а не заигрыванием с ними.


— Я тоже не сторонник заигрываний, но нет нужды бежать от каждого иностранца, еще не узнав, кто он такой...


Начальник кадров не был склонен к пространным дискуссиям и поспешил свернуть разговор:


— Попались вы на удочку этого капитана. Еще бабушка надвое сказала... Неизвестно, с какой целью он подкатился к вам... Гораздо хуже другое, — голос Кормушенко окреп, теперь в нем звучали жесткие ноты. — Вы оторвались от жизни, утратили чувство реальности, ни за что не хотите признавать, что это недопустимо для военного человека...


Максимов усмехнулся, ничего не ответив. Они холодно попрощались. Каждый остался при своем мнении...


А вскоре машина Кормушенко сработала... Максимова вызвали в тот же самый отдел кадров и дали прочитать приказ об увольнении в запас.


Дорого стоила Максимову эта невинная встреча.


В кургузом пальто и кепочке он слонялся по Мурманску в поисках работы. Устроился на должность капитана траулера, и только когда началась война, его вместе с траулером призвали обратно на флот.


Теперь он командовал тральщиками — маленькими кораблями-работягами, которые под кинжальным огнем пулеметов и орудий, бивших прямой наводкой, высаживали десанты в тыл противника или, сопровождая конвои союзников, сутки за сутками, в шторм и непогоду утюжили море, охотились за минами, сами рискуя при каждом обороте винта взлететь на воздух...


Уходя в поход, Максимов никогда не знал, вернется ли обратно. А Кормушенко в море не уходил. Война не внесла существенных изменений в его налаженную жизнь. Он по-прежнему служил на берегу. Сидел в кабинете, спал в теплой постели, по вечерам ходил в Дом флота смотреть новые американские фильмы, и, если изредка в Полярном раздавался сигнал воздушной тревоги, он запирал в стол бумаги, хватал шинель, противогаз и спешил в убежище...


Сейчас Максимов поднял на Южанина глаза и спросил:


— Видели, со мной прибыл лейтенант Кормушенко, младший штурман/Он нам нужен?


— «Нужен» — не то слово, товарищ адмирал. Просто необходим! На двести девятой давно ждут командира группы штурманских электриков.


— Ну что ж... Назначайте туда, — равнодушным тоном проговорил Максимов.


* * *


Начинался новый день с обычных дел.


График зачетных стрельб, заявки на корабли-мишени, по которым будет наноситься удар, ремонт кораблей, строительство плавательного бассейна и многое-многое другое...


В иллюминаторы пробивался рассвет. В такое время Максимов обычно сходил с плавбазы и отправлялся на пирсы. В черной кожаной куртке с меховым воротником и пилотке, он ничем не отличался от остальных подводников. Поминутно отвечал на приветствия, а завидев невысокого худощавого офицера, с золотистым венчиком капитана первого ранга на козырьке фуражки, остановился и уважительно протянул руку:


— Поздравляю, Иван Петрович. Скоро нас, грешных, догоните...


— Спасибо, товарищ адмирал, при своих бы остаться...


— Ну-ну... к чему такая скромность?


Это был командир двести девятой лодки Доронин, еще недавно капитан второго, а сегодня уже первого ранга. Может показаться неправдоподобным, что когда-то этого здоровенного мужчину называли «дитя блокады». История очень простая: десятилетним мальчуганом лишился он родителей, умерших в голодном Ленинграде. Счастливый случай свел его с моряком, встретившимся на улице. Тот привел слабого, истощенного мальчика к себе на корабль, а потом переправил в Кронштадт на плавбазу подводных лодок.


Доронин выучился на сигнальщика. Правда, он был слишком мал, и в боевые походы на лодках его не брали, но хватало забот и на берегу: он нес вахту наравне со взрослыми, провожал и встречал корабли. Ну а дальше решилось все само собой: после войны пошел в училище, закончил академию и шаг за шагом поднимался по крутой, извилистой служебной лестнице. И вот он капитан первого ранга, командир подводного атомохода.


Немножко строптивый, резковатый, способный даже начальству говорить в глаза не очень приятные вещи, он нравился Максимову, который не раз сам признавался: «Мне по душе люди, способные не только соглашаться, но, когда нужно, и поспорить со мной, отстоять свою точку зрения». Он ценил Доронина за то, что при всем внешнем педантизме в нем жила не бросающаяся в глаза и даже не всегда приметная, но неукротимая любовь к морю и кораблю, что на языке Максимова называлось «искрой божьей».


— Вы знаете, в вашем полку прибыло, даем вам младшего штурмана — лейтенанта Кормушенко.


Доронин понимающе кивнул:


— Слышал. Мне как раз командира группы не хватало.


— Учтите, он с семьей. Устроить надо сегодня же… Они вместе зашагали к кораблям.


Темные силуэты атомоходов напоминали морских чудовищ, всплывших на поверхность, чтобы жадно вдохнуть воздух и снова уйти в глубину.


3


Голубой автобус мчался широкой снежной дорогой, зажатой между сопками. При появлении встречных машин водитель совершал головокружительные пируэты. Пассажиры, ничего не замечая, дремали, занимались чтением, беседовали... Только Геннадий Кормушенко не отрывался от окна и при каждом повороте хватался за блестящие металлические поручни.


Возле приземистого, вытянувшегося в длину одноэтажного здания автобус остановился. Моряки устремились в двери. Геннадия встретил незнакомый офицер в белом халате, белом колпаке, похожий на врача-хирурга, только что закончившего операцию. Впрочем, он и был врач — капитан медицинской службы, только особой службы, существующей лишь на базах атомных кораблей.


— Вы товарищ Кормушенко? — спросил он.


— Так точно.


Геннадий протянул пропуск. Видя, как быстро людской поток растекается по кабинам, он решил: да, это тебе не обычный КП.


Геннадий еще не знал, что тут действуют свои жесткие законы, обязательные для военных всех степеней и рангов — от матроса до министра обороны.


Через несколько минут он стоял в кабине перед двумя шкафчиками с надписями: «чистое», «грязное». Он снял с себя все, в чем приехал, и хотел было повесить в «грязное», но капитан предупредил:


— «Грязное» у нас лодочное. А что на вас, считается «чистым»...


Вот уж не думал Геннадий, что новенький вязаный шерстяной костюм с фабричным клеймом, который он надел в первый раз, может считаться «грязным». Он посмотрел на себя в зеркало: если бы не черная пилотка на голове, ни дать ни взять гимнаст или бегун на длинные дистанции...


В новом костюме, новых ботинках, куртке с меховым воротником, он, кажется, впервые ощущал себя настоящим подводником.


— Вот вам дозиметр, — капитан вручил приборчик величиной с вечное перо и такой же формы, даже с блестящим зажимом для кармана. — Заметьте, у него есть и световая, и звуковая сигнализация. Если где засоренность, он вас предупредит, а вы должны немедленно поставить в известность нашу службу. А теперь можете идти на пирс. Ваш корабль у третьего причала с цифрой двести девять на борту. Желаю успехов!


Он шагал вдоль причала, над которым высились темные силуэты кораблей. Но не корабли, не люди в меховых куртках и черных пилотках с белым кантом, казавшиеся родными братьями, привлекали внимание Геннадия; ему почему-то бросались в глаза плакаты: «Зона строгого режима», «Сюда не ходить!», «Здесь курить строго воспрещается!», «Осторожно, радиоактивность!»


«Что бы это значило? — подумал он. — Неужели тут и впрямь радиоактивность? Зачем же тогда предупреждать, ведь все равно не поможет». Этот плакат поверг его в смущение. И, как нельзя кстати, рядом объявился все тот же капитан медслужбы. Сейчас он был тоже в куртке и пилотке на голове.


— Часы можете взять с собой, — сказал он. — Без часов не обойтись на корабле.


И протянул ручные часы, оставленные лейтенантом в кабине. Геннадий поблагодарил и, показав на плакат, заинтересовался: что бы это могло значить?


— Ничего страшного. В этом месте складывается крепежный материал после ремонта на лодках, пока его не свезут и не закопают. Все знают, а лишнее предупреждение никогда не мешает. Помните, я вам сказал — береженого бог бережет?..


— Ах вот как!


Капитан подмигнул одним глазом и поспешил в обратном направлении...


Геннадий прибыл на корабль и был представлен своему будущему начальнику капитану третьего ранга Таланову, человеку средних лет, с характерно вытянутым лицом и полными мясистыми губами. Он производил впечатление воспитанного, интеллигентного человека, держался просто, ничем не подчеркивая свое начальственное положение. Говорил с Геннадием на равных, точно они были однокашники, встретившиеся после долгой разлуки. Расспрашивал об училище, интересовался, кто там преподавал навигацию, а услышав имя штурмана Семенова, даже обрадовался:


— Как же, знаю! В Петсамо прорывался с нашими подводниками и просто чудом вывел лодку из сетей.


Протянув руку к полке, он достал и показал Корму-шенко книгу с автографом прославленного штурмана, в которой детально описана драматическая история.


— Выходит, у нас общий учитель. Дай бог когда-нибудь нам с вами такую славу заработать.


— Да, Семенова все штурманы почитают... — сказал Геннадий, обрадовавшись тому, что нашелся общий знакомый.


— Поскольку мы из одного гнезда вылетели, можно рассчитывать на взаимное понимание. Только учтите, наша альма матер не всегда поспевает за прогрессом техники. У нас новый навигационный комплекс. Вы с ним знакомы?


— В училище не изучали. Мне повезло, я был мичманом на стажировке. Командир группы ушел в отпуск, я его замещал. В общих чертах имею представление...


— Тем лучше. Стало быть, легче приобщиться к делу. Мне говорили, вы женаты и у вас есть дочь? Геннадий кивнул:


— Все верно. Я еще не устроился. Приютил нас контр-адмирал Максимов. Может, мне надо было сначала одному приехать?


— Не жалейте. Если вы прибыли вместе с семьей, то уже поставили начальство перед свершившимся фактом — хочешь не хочешь, а давай квартиру,


— Могли бы подождать в Ленинграде, у моих родителей. Отец тоже служил на Севере. Может, слышали, Кормушенко Даниил Иосифович?


Таланов помедлил, стараясь что-то вспомнить.


— Слышал. Как будто у нашего адмирала были с ним какие-то трения...


Геннадия кольнуло в сердце, глаза расширились, и сразу вспомнился разговор за завтраком.


— А что у них было, вы не могли бы мне сказать?


Таланов небрежно махнул рукой:


— Да не беспокойтесь. Дела давно минувших дней... Время было такое... Не придавайте значения. Лучше давайте о деле поговорим, Геннадий... простите, как вас по отчеству?


— Даниилович.


— Геннадий Даниилович, — подчеркнуто уважительно произнес Таланов, — принимайте хозяйство. Должен вас огорчить, людей у нас маловато... Я с крейсера, можно сказать, переучился на подводника. Народу там хватало. Офицер холит, бывало, и проверяет. А тут засучи рукава и, будь любезен, сам вкалывай. Не пугайтесь, это я так, для острастки, и у нас есть надежные помощники. Немного, но есть. Хорошие люди. В первую очередь рекомендую познакомиться с мичманом Пчелкой. Серьезный человек, секретарь нашей партийной организации, забавно русские слова с украинскими путает...


Геннадий вынул блокнот.


— Пчелка — это прозвище, до призыва в колхозе пчел разводил. Отсюда и пошло... Пчелка да Пчелка... А если по-серьезному, то мичман Дубовик Алексей Петрович. Или старшина электриков, сверхсрочник Голубев. Мрачный человек. На то есть причина. Во время войны вместе с отцом и матерью стоял под дулом немецких автоматов. Родителей убили, он упал с ними в ров, дождался темноты, выбрался из-под груды мертвых тел и убежал к партизанам. Сами понимаете...


Таланов называл и другие фамилии. Но теперь Геннадию было не до этих характеристик, и вообще ничто другое не укладывалось в голове, кроме слов Таланова насчет «недоразумений» отца с контр-адмиралом Максимовым.


А Таланов, ничего не замечая, продолжал вводить в курс дела:


— Не хочу скрывать, Геннадий Даниилович, служба наша не сахар. Любой корабль вышел в море, сделал свое — и полным ходом домой. А мы? Если погрузились, то, будьте здоровы, всерьез и надолго. Можно земной шар обойти и ни разу дневного света не увидеть. Что ни говорите, а человек существо земное, тоска гложет...


— Зато морская школа, — вставил Геннадий.


— Да уж какая школа! Сама Академия наук! Вся наша жизнь тут, на корабле, домой едешь ни жив ни мертв. Обиднее всего, что сколько ни гни спину, а начальство всегда за что-нибудь драить будет. Еще старшины, мичмана, молодчаги, выручают нашего брата. Без них бы совсем труба...


Таланов, видимо, понял, что переборщил.


— Да вы не пугайтесь. Живем на корабле вполне по-человечески. Не то что прежде. Послушаешь старых подводников — трудно поверить; во время войны люди спали на трубах в обнимку с торпедами. У нас ничего подобного не увидишь, даже матросы живут в каютах... Душ, кино, кондиционированный воздух, хлеб своей собственной выпечки. В походе свежее мясо, фрукты и разные там деликатесы. Гордиться можно. Служим на самых современных кораблях. Случись война, судьба человечества будет решаться на океанских просторах. Меня другое беспокоит. — Лицо его стало чересчур серьезным. — Очень уж у нас любят говорить насчет борьбы за мир. Закрываем глаза на опасность. А от нее никуда не денешься...


Таланов вытер вспотевший лоб и продолжал, не сводя глаз с Геннадия, словно желая найти сочувствие и понимание:


— Не убаюкать бы себя. А потом не пришлось бы расхлебывать, как в сорок первом... Виной всему ханжество. И сейчас есть настроения: дескать, все в порядке, любимый город может спать спокойно. А я боюсь, как бы не проспать этот самый момент... Эх, ханжество, ханжество, прешь ты из всех дыр в большом и малом. Все хотят казаться правильными, ортодоксальными. А ведь казаться — не значит ими быть. За примерами недалеко ходить. Возьмите нашего командира. Со странностями, но в общем-то разумный человек, а тоже мецената разыгрывает. Почти все денежное содержание переводит детскому дому. И все об этом говорят. Я вас спрашиваю, кому нужна его благотворительность? Слава богу, наше государство не нищее и без него сирот обеспечит. Так нет, и ему, видите ли, хочется сделать красивый жест: смотрите, какой я добрый.


Зазвонил телефон. Таланова вызывал командир корабля. Положив трубку, он тут же скрылся за переборкой, а Геннадий, оставшись один, сел за стол, на котором лежали карты, и опять задумался о своем...


Припомнился разговор на выпускном вечере в училище. Основательно подвыпивший однокашник взял за плечи Геннадия и отвел в сторону. «Значит, выбрал Северный... Молодец! Желаю тебе счастливого плавания и сорок футов под килем. Только не удивляйся, Генка, если встретят там тебя не очень... На Севере служил твой папаша и в свое время много дров наломал. Люди все помнят...» Геннадий не придавал значения этим словам. А выходит, это была сущая правда...


* * *


К ужину Максимов вернулся на плавбазу. Он любил эту глухую пору, когда живешь на Севере вне времени: утро можно принять за ночь, только ночь никогда не спутаешь с полднем...


Любил он остаться наедине, слушать тишину, нарушаемую порывами ветра за иллюминатором. Казалось, в эти часы особенно ясно работает голова, и в памяти оживало многое из пережитого: долгие опасные походы, война Отечественная и жаркие споры в стенах Военно-морской академии о путях развития нашего флота.


Вспоминались подводные лодки того далекого времени. «Малютка». Маленький дизель. Один электромотор. Прошел несколько десятков миль подводным ходом и, хочешь не хочешь — всплывай на зарядку аккумуляторных батарей. И если в этот момент тебя обнаружили корабли противника — готовься к неравной схватке, тебя попытаются расстрелять в упор или забросают глубинными бомбами. А ручное управление: с боцмана семь потов сходило, пока он раскручивал чугунные литые колеса... А спертый воздух, дурманящие запахи...


Приняв в командование атомную лодку, Максимов навсегда запомнил свое первое погружение. Тишина. Глянул на приборы: скорость курьерского поезда. И самочувствие другое, больше уверенности, веры в могущество человека...


Много атомоходов принимал Максимов. Говорить нечего. Страна имеет атомный подводный флот. Для него не существует расстояний. Ракеты, стартуя с подводного корабля, могут настичь противника в самых дальних уголках земного шара.


Конечно, с таким хозяйством забот полон рот. Часто домой не вырвешься по нескольку суток. Живешь у себя на плавбазе. К ночи заканчиваются дела, и тогда только вспомнишь о жене и сыне. Вот и сейчас, сидя за письменным столом, Максимов смотрел на грубоватое, обветренное лицо юноши, глядящего на него с фотографии. На юноше белая рубашка с засученными до локтя рукавами. Волосы растут торчком. «Есть все-таки в нем что-то мое», — подумал Максимов. Ему казалось, что сын улыбается с фотографии понимающей улыбкой. Ясно, что он улыбается ему, отцу... «Мой сын Юрка...»


А сколько было всего, с какими муками сложилась эта семья, прежде чем главный ее герой — Юра — понял, кто он есть такой, начиная с долгих поисков Максимова, в пору его учебы в академии, и того по-особому запомнившегося дня, когда в шесть утра была получена телеграмма: «Встречайте семью из Москвы курьерским шестой вагон».


Максимов не удивился, не обрадовался, не бросился к своим счастливым соседям Шаровым поделиться новостью. Сел, закрыл глаза и почувствовал, как тяжело бьется сердце. Он впервые ощущал тишину, воцарившуюся для него лично с тех пор, как отгремели пушки. Вот только тогда показалось, что и для него война кончилась.


На вокзал он приехал рано, слонялся бесцельно по залу ожидания, по платформе, с букетом цветов. Потом сел на скамейку, но не сиделось. Встал и ушел, забыв цветы.


Долго, невыносимо долго не было поезда. И вот показался у перрона. Встречающие засуетились, заторопились. Максимов побежал вместе со всеми, напряженно всматриваясь в людей.


Из вагона выходили один за другим, вытаскивали чемоданы, оглядывались, обнимались, плакали и, разговаривая, жестикулировали. Анны среди них не было. Вот уже последние пассажиры покинули вагон, проводник появился на площадке с веником в руках, человек в белом фартуке прошел по пустому вагону, вопрошая: «Кому нужен носильщик?»


Максимов растерянно оглянулся на пустую платформу и вдруг увидел: у последнего вагона, за тележкой с горой чемоданов, стояла худощавая женщина с мальчиком.


Сердце у Максимова запрыгало до боли. Он нерешительно двинулся им навстречу. А женщина вдруг вскрикнула и бросилась к нему. Видно, он не очень изменился, раз она первая его узнала.


Он всматривался в ее лицо, чужое, очень постаревшее, в сетке мелких морщин и слезах, в покрасневшие глаза, в привядшие губы, тоска и жалость сжимала его сердце.


— Вот это, — растерянно сказала Аня, — вот это наш сын Юра.


Максимов обнял мальчугана за плечи, но тот не шевельнулся, и ничто не дрогнуло в его холодном лице.


— Это твой отец, — сказала Аня сыну по-немецки. Он вежливо кивнул головой и, скосив глаза, испуганно посмотрел на погоны Максимова.


Сели в машину. За всю дорогу никто не произнес ни слова... Анна нашла руку мужа и до боли сжимала его пальцы. А он почему-то чувствовал себя виноватым в том, что Анна так постарела, измучилась, и что рядом с ними сидит спокойный сероглазый мальчик, и к этому мальчику он не питает никаких чувств, кроме удивления. Мать объяснялась с ним по-немецки. Анна только недавно нашла своего сына в одном из немецких приютов и знала о нем почти столько же, сколько Максимов.


Она не понимала, что душа этого мальчугана как источник, промерзший почти до самого дна. Только в глубине незаметно и неощутимо живет и пульсирует теплое слабое течение. Сумеют ли они растопить лед? Хватит ли у них терпения, мужества и любви? Срастется ли их семья, расколотая, изувеченная войной?


Анне было тяжело говорить о войне, вспоминать Харьков, куда она эвакуировалась вместе с тетей Олей, когда родился Юрка. Она пошла работать няней в ясли, только ради того, чтобы сохранить малыша. Начался голод, болезни, страх за жизнь ребенка, за мужа, от него не было вестей.


Потом на улицах Харькова появились немцы, укутанные в длинные резиновые плащи, с фуражками гробовщиков на голове. Жизнь стала невыносимой: кто-то донес, что она жена офицера, и ее вместе с ребенком привели на сборный пункт и сообщили, что их отправляют в Восточную Пруссию.


Зимнее пальто, сшитое в лучшие времена и тогда так ладно сидевшее на ней, теперь болталось как на вешалке. Она крепко держала узелок, а сына, закутанного в одеяло, прижимала к груди так сильно, что онемели руки.


Ее втолкнули в переполненный товарный вагон. Через головы людей она выглянула наружу и увидела маленькую седую женщину — тетю Олю, которая прорывалась к вагону, но ее отгоняли. Один из конвоиров пнул ее ногой. Тетя Оля упала. Паровоз запыхтел и тихонько тронул. Аня отвернулась к стене и уставилась в угол вагона сухими глазами. Она не плакала...


В ее памяти навсегда запечатлелась ужасающая картина: толпа кое-как одетых, растерянных, страдающих, униженных женщин и детей, немецкие окрики, лай овчарок, сдавленные рыдания, пыхтение паровоза, шарканье подошв, редкие выстрелы...


И расставание с Юркой; его оторвали насильно. «Немцы — люди пунктуальные, — сказали ей, — где бы ни очутился ваш сын, вот по этому номерку вы его найдете...» Она держала в руках номерок и заливалась слезами, не зная; что впереди и ей самой придется испытать унизительное чувство раба-невольника, стать живым «товаром», который не имеет имени и фамилии, а принимается по количеству голов, как породистый тильзитский скот, и должен работать на ферме у бауера.


После войны Аня жила мыслью — забрать из приюта сына, вернуться на Родину. Ее, в числе многих советских людей, по воле судеб очутившихся в Западной Германии, мытарили по лагерям «перемещенных». Она протестовала, требовала встречи с советскими представителями. Ей говорили: «Напишите письмо, мы передадим». Она писала. Послания исчезали, как в пропасть падали... С издевкой глядя ей в глаза, жандармы посмеивались: «Вам никто не отвечает. Значит, вас там не ждут».


Тринадцать лет Аня и Максимов шли навстречу друг другу и сейчас, встретившись, поняли, что еще не дошли, что путь друг к другу будет нелегким, может быть поэтому они молчали...


Дома их ждал праздничный обед. Кое-что Максимов приготовил сам. Селедку он делал особенно хорошо, слегка вымачивал ее в молоке и теперь угощал Аню, хвастаясь, что максимовская селедка известна в военном городке.


Аня удивилась:


— Ты ведь никогда не умел готовить. — И тут же смолкла. Она поняла, что о Максимове еще ничего не знает, и главное — имеет ли этот седеющий плотный мужчина что-нибудь общее с тем Мишей, которого она знала?


После обеда Аня переоделась в длинный, до полу, подбитый шелком халат, поправила коротко стриженные волосы и закурила немецкую сигарету.


Максимов ничего не сказал, Аня опередила его:


— Я курю, вернее — курила. Иногда это было единственное, что мне оставалось. Я брошу, если тебе неприятно.


— Разве я сказал, что мне неприятно? Я ничего не говорю, Анюта, и ты не должна оправдываться передо мной.


От слова «Анюта» у нее защекотало в горле. А когда он взял ее за руку и привлек к себе, она опять с трудом преодолела подступающие к горлу слезы.


Сын молча разбирал книги. По-русски Юра читать не умел, так же как и говорить. Книги были на немецком языке, легкие, развлекательные, с картинками, изображающими разбойников и прекрасных дам.


Часто, лежа по ночам, Аня мучительно размышляла над тем, как разрушить стену, отделяющую мужа от сына. Она видела, что тщетны все попытки Максимова сблизиться с сыном, Юра отвечает холодной вежливостью.


Максимов принес книги и начал по-немецки объяснять, что это за книги. Юра вежливо поблагодарил, обращаясь к отцу на «вы», и сложил книги стопкой на своем письменном столе, не питая к ним никакого интереса. В другой раз отец принес модель корабля, прекрасно вырезанную из моржового клыка; Юра посмотрел на модель и осторожно поставил ее на полку. Вскоре Максимов подарил сыну коньки и предложил пойти покататься. Юра вежливо отказался.


Шли месяцы. Все попытки Максимова завязать дружбу наталкивались на Юрино упорство. Быть может, Максимов и был бы рад этому упорству, если бы оно походило на его собственное, прямое, яростное, но это было чисто немецкое педантичное упорство, рожденное не убеждением, а равнодушием.


Максимов замкнулся, Аня страдала. Она металась между сыном и мужем, обвиняя то одного, то другого, а чаще всего себя, свое собственное бессилие, она чувствовала, что былой любви уже не вернуть. Юру раздражала суета матери, ее нервозность. И однажды за столом, рассердившись на какой-то пустяк, он повернулся к матери лицом и, сузив глаза, сказал ей что-то обидное.


Услышав эту резкую, лающую речь, увидев побледневшее, оскорбленное лицо Ани, Максимов потерял самообладание. Он поднялся из-за стола и пошел навстречу Юре. Глаза Максимова налились гневом, и Аня не решилась его остановить. Взяв сына за воротник, он тряхнул его так сильно, что рассыпалась Юркина прическа, уложенная волос к волосу, и сказал тихо, сквозь стиснутые зубы:


— Как ты смеешь так разговаривать с матерью? Ты русский, понимаешь, а русские дети так себя не ведут.


Резко оттолкнул его от себя и вышел в другую комнату.


Сила встретилась с упорством в открытом бою. Отступлений быть не могло. Столкнулись не отец с сыном, не взрослый с ребенком, а мужчина с мужчиной.


Четыре дня они не разговаривали, избегая друг друга, а на пятый, когда Максимов, вернувшись из академии, ужинал, Юра подошел к нему и сказал, опустив глаза:


— Папа! Ты покажешь мне настоящий корабль? Я никогда не был на корабле.


Максимов обжегся ложкой горячего супа, вытер губы салфеткой и ответил:


— Обязательно покажу. В воскресенье поедем с тобой на крейсер «Аврора». Ты слышал что-нибудь об этом корабле?


Юра замахал головой.


— Ну так вот знай...


И Максимов начал рассказывать, глядя сыну в глаза, чувствуя его интерес, радуясь тому, что лед тронулся...


Так онемеченный ребенок постепенно возвращался в свое родное, русское лоно. Максимов выдержал борьбу за сына, и, калсется, поэтому Юрка был ему в тысячу раз дороже...


4


— Мама, наш детсадик большой, красивый, а еще какой — знаешь?


— Ну, веселый, светлый...


— Нет, нет, не знаешь. Наш садик скороходовский. Вот какой.


Верочка смеялась и торжествующе смотрела на маму. Она любила делать открытия. Воспитательница сказала им, что детский садик называется — скороходовский. А почему скороходовский? Потому что их мамы и папы работают на фабрике «Скороход». Что бы это могло означать? Скоро... Скоро... ход... Верочка всплескивала руками:


— Мамочка, ведь скороход-то значит, чтобы все скоро-скоро. Да? И проснуться утром, умыться, и позавтракать, и все скоро-скоро.


Верочка радовалась своему открытию. Она семенила рядом с мамой, стараясь попасть в ногу с ней, но широкий шаг матери был намного больше Верочкиного шажка, она сбивалась, вздымала снег крохотными ножками и смеялась, смеялась...


— Чему ты смеешься, крошка?


Нет, Верочка и сама не знала, чему она смеется. Просто ей все нравилось в этой жизни: и позванивание трамвая, и яркие витрины магазинов, и горячая мускулистая мамина рука. Мама шила ботинки, и большие, и маленькие, даже такие маленькие, как у Верочки. Мама работала на «Скороходе».


— Скоро-ход... скоро-ход... — Верочка смеялась, ловила ртом легкие воздушные снежинки.


Давно это было, очень давно...


Вспоминая об этом, Вера смущенно улыбалась. Улыбались ее большие темные глаза, улыбался мягкий девичий рот. Впрочем, от детства у Веры остались не только такие радужные, но и тяжелые воспоминания: голод, холод, лютые бомбежки блокадных дней, когда ее мать, едва передвигая ноги, пробираясь по заснеженным улицам Московской заставы, поднималась на пятый этаж фабричного здания, потому что знала: ее труд нужен фронту. В сапогах, сшитых на «Скороходе», советские воины должны были не только разгромить врага у стен Ленинграда. Они должны дойти до Берлина. Так оно и случилось. Очевидцы рассказывали, что 9 мая 1945 года у рейхстага высоко над головами ликующих солдат маячил старый, стоптанный кирзовый сапог, сделанный на фабрике «Скороход», и под ним красовалась короткая многозначительная надпись: «Дошел!» Очень возможно, что заготовки этого сапога были выкроены на прессе «Идеал» Вериной мамой.


А когда Верочка подросла, поднялась по широкой фабричной лестнице на пятый этаж, толкнула дверь и попала в закройный цех. За станками на высоких табуретках сидели женщины. Вера потерялась среди нестройного гула, она уже хотела убежать, но в цех вошла какая-то женщина, ласково взяла Веру за руку и спросила;


— Девочка, тебе кого нужно?


— Маму. Дудинцеву.


— Ну идем, идем. Разыщем твою маму.


Они шли между рядами станков, и Вера первый раз чувствовала острый запах кожи. Кожа лежала на столах у прессов. Она была разного цвета: черная, красная, коричневая. Она поблескивала так, что Верочке хотелось погладить ее ровную, гладкую поверхность. Вера видела, как быстро и ловко работницы кроили из больших кусков кожи длинные и короткие полоски. Сложенные на столе горки этих полосок все росли и росли. Ова еще не знала, что из этих полосок и образуются заготовки для обуви.


— Зоя Федоровна, веду к вам заблудившуюся дочь. Молодая женщина, которая привела Веру, смеялась.


Смеялась и мать. На работе она была совсем другая, чем дома. На ней был халат-спецовка, на пышных волосах — косынка, светлые глаза смотрели молодо,


— Что, растерялась? — спросила мать.


— Нет, — Вера встряхнула головой. — Мне здесь нравится.


В тот раз она недолго пробыла на фабрике. Мать показала ей цех, познакомила с работницами, а вечером Вера попросила маму устроить ее на фабрику. Она, конечно, могла бы учиться дальше, но ведь отец погиб в блокаду; она видела, как трудно приходится матери, видела, как она шьет по вечерам, когда Вера с братишкой засыпают, как она стирает, хлопочет по хозяйству. И когда Вера стояла рядом с нею в цехе, она подумала, что нужно помочь маме, а учеба никуда не уйдет.


Так она начала работать табельщицей, потом копировщицей. Поступила в вечерний техникум. Училась хорошо. Ей предложили перейти на дневное отделение. Она отказалась, а вместо этого перешла в бригаду закройщиц.


Десять девушек было в бригаде. Их объединял не только труд. Все они любили музыку, литературу, вместе ходили в театр и кино. Вместе ездили за город кататься на лыжах.


Во время одной лыжной вылазки и случилось то самое, что привело ее сюда, в далекое Заполярье.


Мороз в тот день холодил лицо, под солнцем чуть поблескивала лыжня, было тихо, и только иногда вздрогнувшая ветка беззвучно осыпала снег в лесу, там, где четко рисовались тени разлапистых деревьев и где среди голубеющих снегов виднелось освещенное солнцем золотистое пятно поляны.


Вера остановилась отдохнуть, прислонилась к дереву, и тут, словно сказочный царевич, откуда ни возьмись появился худощавый юноша в синем свитере с белой полоской на шее и такой же вязаной шапочке, увенчанной помпоном. Раскрасневшись от быстрого хода, он, очевидно, решил сделать привал, расставил широко палки, опираясь на них руками, и спросил Веру так, точно они были давние знакомые:


— Вы знаете, что это за дерево?


— Нет, я всю жизнь в городе прожила, — созналась она, смущаясь и краснея.


— Причина неуважительная. Должен признаться, что мы все просто не любопытны. Тысячу раз можем проходить мимо одного и того же и не знаем, что это, — сказал он и объяснил, что девушка стоит под кедром, который очень редко встречается в здешних краях. Причем говорил просто, по-товарищески, без желания подчеркнуть, что вот, мол, я знаю такие вещи, а ты нет... И потому Вера прониклась к незнакомому юноше доверием, и, когда он сказал: «Пошли вместе!» — взмахнул палками и устремился вперед, прокладывая лыжню,1 — Вера нажимала изо всех сил, стараясь не отставать.


А уже через неделю она пришла к Геннадию в училище на какой-то вечер, и тут впервые услышала слова чистосердечного признания в том, что еще ни одна девушка ему так и не нравилась. Верочка в душе радовалась. Ее подружки мечтали иметь молодого человека — курсанта военно-морского училища.


Они часто встречались: ходили на лыжах, бывали в театрах, в кино. А когда Геннадий пришел к Вере домой с огромным тортом из «Севера» и в присутствии матери сделал официальное предложение — Вера засомневалась:


— Ты с высшим образованием, без пяти минут офицер. А кто я? Работница с обувной фабрики. Родители не одобрят твоего выбора.


Он рассердился:


— Ты не знаешь моих родителей и потому так говоришь...


Но очень скоро выяснилось, что Геннадий их тоже мало знал. Приехав в Москву представить невесту, он впервые понял, что отец полон условностей и предрассудков, считая, что на втором курсе рано думать о женитьбе. Ну а если решился на это — смотри не прогадай! Бери девушку из достойной семьи и непременно с высшим образованием. Под словом «достойной» он понимал материальное обеспечение...


Мать горой встала за Геннадия.


— Не надо его осуждать. Дети во многом повторяют своих родителей. Ты тоже женился — не было девятнадцати — и взял себе жену не дворянского происхождения.


— Я другое дело... Крепко стоял на ногах. У меня за спиной была трудовая жизнь... А что он — молокосос. На нас надеется. А я мечтал поставить его на ноги да пожить спокойно, в свое удовольствие, — волнуясь, говорил отец.


— Ну что ж поделаешь, раз он любит... — повторяла мать. — Пусть живут на здоровье.


Отец не хотел слушать.


Много горьких, унизительных минут пережила Вера. И если бы не поразительное упорство Геннадия, она бы сразу сбежала из этого дома. Его стойкость взяла верх, Именно в эти дни он вырос в глазах Веры.


Вернулись они мужем и женой. Их приютила Верина мать. В простой семье, где постоянно ощущались нехватки, Геннадий чувствовал себя лучше, чем в родном доме, а после рождения дочери особенно.


Танечка стала любимицей не только Веры, ее матери, но и сестры Геннадия Наташи, которая жила в Ленинграде и частенько забегала, принося ребенку то распашонки, то игрушки, то баночку зернистой икры... А отец Геннадия по-прежнему хранил спокойствие, рассуждая так: «Сумел сделать ребенка — пускай попробует воспитать». И никакие мольбы матери не помогали.


Ничего, без помощи деда обошлись. Танюша росла веселенькой девчушкой. Геннадий заканчивал училище, и все было хорошо.


Маленькая однокомнатная квартирка, в которой здесь, на Севере, временно поселились Кормушенки, принадлежала холостяку, капитану второго ранга. Он уезжал в Ленинград на курсы усовершенствования и, отдавая ключи, сказал:


— Живите на здоровье!


Кормушенки считали, что им здорово повезло. Вера ахнула, когда встала на пороге комнаты: большая, светлая, хорошо обставленная. Вера долго не могла привыкнуть к тому, что свет тут зажигался автоматически — едва переступишь порог, — а в кухне большая и удобная электрическая плита...


Приятно было впервые в жизни осознать себя хозяйкой дома, хоть маленького, временного, но дома.


Она с удовольствием наводила порядок в квартире, готовила обед, уходила в магазин и возвращалась с полными авоськами. Таня неотступно следовала за ней. Это не Ленинград, где забежишь в магазин полуфабрикатов и за полчаса обед готов. В маленькой отдаленной базе все гораздо сложнее...


И после того как Танюшка и Геннадий засылали, Вера еще долго шила, гладила, штопала и ложилась, когда во всех окнах напротив уже погасли огни.


В заботах первых недель Вера редко вспоминала о встрече с Максимовыми. На знакомство с соседями, на уличные разговоры с соседками у нее тоже не оставалось времени.


* * *


Беда пришла неожиданно. Уже смеркалось. Таня прибежала с улицы оживленная более обычного, забрызганная с ног до головы, и по всему было видно, что северная весна пришлась ей по нраву. Заснула она не сразу.


Вера пристроилась на диване с книжкой, прикрыв плечи пуховым платком. Спать не хотелось. Шумел вентилятор, который Вера включала перед сном. Голоса ребят под окном понемногу стихли. На сердце у Веры было тревожно. Она поднялась с дивана, побродила по комнате, пытаясь определить причину нарастающего беспокойства. Дочь во сне тихо застонала. Вера склонилась над ней, положила руку на лоб. Он был очень горячий.


Вера бросилась к телефону и набрала номер Максимовых. Этот номер назвала ей Анна Дмитриевна, провожая на новую квартиру. Вера даже не подозревала, что он останется у нее в памяти.


— Слушаю. Кто говорит? Не пойму! — Она узнала голос Максимова: — Да, да, помню. Чем могу быть полезен?


Деловитость, прозвучавшая в этом вопросе, отрезвила Веру, и ей вдруг ясно представилось ее незавидное положение, затерянность на краю света, в снегах, внезапная болезнь ребенка, одиночество и беспомощность.


— Не знаю, что делать. Таня заболела, а муж на дежурстве, — сказала Вера и заплакала. Она пыталась сдержаться, но не могла, всхлипывала, то растирая глаза, то закрывая мембрану телефонной трубки. Потом тихо положила трубку на рычаг и побежала к кроватке.


Таня стонала, лоб у нее был в испарине. Вера попыталась разбудить девочку, она только чуть-чуть приоткрыла мутные глаза и вновь впала в забытье. Тогда Вера выбежала на площадку и позвонила соседке. Еще и еще раз. Сонная соседка открыла дверь. Вера спросила телефон госпиталя и, не ответив на вопрос, что случилось, вернулась к дочери.


Максимов, услышав в трубке плач Веры и короткие гудки, постоял несколько минут в раздумье, потом постарался пройти в комнату как можно тише, боясь разбудить жену, но она услышала и проснулась.


Михаил Александрович рассказал обо всем. Анна Дмитриевна тотчас же набрала номер госпиталя. Ей ответили — врач уже отправился к больному ребенку. Она погасила свет. Минут двадцать они лежали в полной темноте, Анна Дмитриевна прислушивалась к ровному дыханию мужа, потом приподнялась. Чуть скрипнула пружина. Максимов лежал не. двигаясь. Тогда она начала подниматься осторожно, без шума.


— Ну, ну, ну, — пробурчал в подушку Максимов, — беспокойная старость. Ну что тебе еще? Позвонила же врачу. Без тебя обойдутся.


— А я думала, Миша, ты спишь. Я ведь просто так — бессонница напала.


— Бессонница, бессонница, — передразнил ее муж и повернулся на спину, а заснуть не мог. — Ты знаешь, у меня какое-то странное чувство к этому лейтенанту. Любопытство разбирает узнать, что он за человек, а с другой стороны, все папаша вспоминается — вежливый такой, с любезной улыбочкой и змеиным жалом...


— О папаше я бы постаралась забыть.


— Да? — с сарказмом произнес Максимов. — Брось, милая. Эти люди на чужом горе строили свое счастье.


— Не к чему копаться в прошлом. Пойми, молодые не виноваты. Они здесь без году неделя, одни-одинешеньки, с больным ребенком на руках.


Максимов, услышав о ребенке, смягчился:


— Что тебе мешает? Встань и позвони к ним.


— Я телефона не знаю.


— Что ты, при царе Горохе живешь? Спроси дежурную телефонистку. Она найдет.


— Неудобно как-то ночью...


— Вечно ты со своим «неудобно». Ну пойди к ним, я тебя провожу.


Они оделись, больше не разговаривая, тихо вышли на улицу. Метель стихла, и дома стояли белые, в изморози. Шли осторожно по слабому, уже не зимнему насту, поддерживая друг друга.


У входа в дом, где жили Кормушенки, они расстались. Анна Дмитриевна поднялась наверх, а Максимов остался ждать внизу. Он стоял возле парадной и смотрел в небо. Оно так много говорит сердцу моряка, который привык оставаться наедине с морем и небом чаще, чем с землей. Ковш Большой Медведицы выделялся отчетливо, была заметна каждая звездочка.


Анна Дмитриевна вышла через несколько минут.


— Мне придется остаться, Миша. Девочка тяжело заболела.


— Что же это, врачей, что ли, у нас не существует? Тоже мне, доктор!


— Врач был, и, может быть, придется вызывать еще раз.


— Ну и вызовут. Пошли, пошли...


— Нет, Миша, ты извини, я останусь.


Максимов взял Анну Дмитриевну за руки, снял варежки и погладил маленькие морщинистые ладони:


— Ну что мне с тобой делать? Анна Дмитриевна улыбнулась:


— Если я задержусь, имей в виду, на всякий случай: хлеб завернут в полотенце, рыба и масло в холодильнике.


Максимов возвращался один. На востоке чуть-чуть пробивались белесые сполохи северного сияния. «Вот и ночь прошла. Еще одна ночь в нашей жизни».


5


Время от времени Геннадий возвращался, к мысли, что он здесь пришелся не ко двору. На корабле своих дел невпроворот, а тут еще в комендантский патруль посылают. Ходи целый день по улицам, ищи нарушителей. Откуда они возьмутся, если в городе нет ни одного постороннего человека? Свои друг друга в лицо знают и ничего себе не позволят... А как-то недавно старший помощник вызывает и говорит: «У нас работа с изобретателями и рационализаторами совсем захирела. Возьмите это дело в свои руки, товарищ лейтенант». Не скажешь — не могу, перегружен и прочее... Говоришь — есть! Одно к одному, и получается настоящая запарка. Возможно, это и нужно кому-то...


Бывая на корабле, Максимов проходит мимо — вроде не замечает, а если обратится, то коротко, только по делу, строго официальным тоном.


Правда, «в минуту жизни трудную» Анна Дмитриевна примчалась на выручку и всю ночь дежурила у Танюшиной кроватки. Но это еще ничего не значит: вырастившие своих детей женщины всегда участливы и добросердечны.


Да и командир корабля тоже не жалует вниманием. Капитан первого ранга Доронин принял его стоя, критическим взглядом осмотрел Геннадия с ног до головы, спросил, где он проходил практику, на каких лодках плавал. И тут же холодным, чеканным голосом преподнес не очень-то приятное известие:


— Вам придется сдать экзамены на самостоятельное управление электронавигационной группой и на допуск к самостоятельному несению вахты.


Геннадий знал: через это не перешагнешь. И все же разбирала досада: экзамены, зачеты, курсовые работы ему осточертели еще в училище. Мечтал оторваться от учебной скамьи и почувствовать себя самостоятельным. А тут все сначала...


Вернулся домой грустный.


— Что случилось, Ежик? — спросила Вера, наклонилась к нему и провела ладонью по жестким волосам.


— Разговаривал с командиром...


— Ну и что?


— Приказывает сдавать экзамены.


— Опять экзамены, ты же только кончил училище?!


— Ничего не значит. Существует порядок — сдать экзамен по устройству корабля и самостоятельному несению вахты.


— Так почему же ты расстраиваешься? Раз надо, какой может быть разговор?!


— Дело совсем не в экзамене. Понимаешь, и командир корабля, и каждый, с кем я встречаюсь, смотрят мне в глаза и будто бы хотят спросить, да не решаются: ах, вы сын того самого Кормушенко?!


Вера тихо рассмеялась:


— Чудак ты у меня, Ежик-фантазер. Вечно придумаешь что-нибудь несусветное. Ты не о том думай, что было да прошло, а о том, что будет. Тебе важно проявить себя, тут отношения Даниила Иосифовича с Максимовым не имеют никакого значения...


— Ты думаешь?


— Не думаю, а уверена.


Вера была тихой и незаметной, но в нужный момент, в минуты колебаний она умела вмешаться, повернуть ход мыслей, придать уверенность своему мужу, настроить его на нужный лад. И сейчас Геннадий вдруг почувствовал облегчение, подумал: «В самом деле, может быть, она права?!»


Дни летели незаметно. Прошел месяц. Большую часть времени Геннадий проводил в штурманской рубке за работой, стараясь не мельтешить перед Дорониным и вовсе не попадаться на глаза Максимову, который часто бывал на корабле.


Но это не значит, что командир корабля забыл о существовании лейтенанта Кормушенко. Когда истек срок, Доронин с утра вызвал к себе Геннадия:


— Как ваши дела?


Геннадий сказал, что по своей штурманской специальности он готов к ответу. Северный театр ему знаком. Конечно, пока теоретически, по картам и лоциям. Что же до устройства корабля, то в училище он изучал разные типы лодок, а о существовании таких вот атомоходов-гигантов не слышал. Видимо, проект был засекречен.


Доронин недовольно покачал головой:


— При чем тут училище? Вы теперь на флоте, и у вас есть возможность полазить, пощупать, узнать.


— Я ходил по кораблю, знакомился. Только, мне кажется, мало...


— Мало или много — мы сейчас узнаем. Идемте! Доронин резко поднялся и надел фуражку.


«Везет же... — подумал Геннадий. — Надо было угодить под начало такого дотошного командира».


С виноватым видом он следовал за Дорониным, думая, как бы, чего доброго, не опозориться на глазах у матросов, работающих в отсеках.


В одном из отсеков Доронин задержался и потребовал объяснить-ему схему приборов управления стрельбой. «Счастливый билет», — обрадовался Геннадий. Как раз на выпускном экзамене он вытянул эту же самую схему и ответил на пятерку. С полным знанием дела начал он показывать устройство приборов и рассказывать, как они вырабатывают данные для стрельбы и синхронно посылают их на боевые посты. С кнопок, переключателей, сигнальных лампочек он переводил взгляд на командира корабля, на его безразличное лицо и никак не мог понять, доволен он знаниями Геннадия или постоит, послушает и преподнесет какую-нибудь пилюлю...


Доронин не сделал никаких замечаний, а коротко бросил:


— Хватит! Идемте!


Они шли дальше. Доронин то и дело останавливался и требовал показать воздушные магистрали, объяснить, где, в районе каких шпангоутов расположены балластные цистерны, и многое другое...


А когда, обойдя чуть ли не весь корабль, они вернулись в штурманскую рубку, Доронин сел на стул и спокойно подытожил:


— На троечку знаете, штурман.


Не торопясь развертывал Геннадий карту северного театра, показывал фарватеры, маяки, объясняя при этом систему радионавигации. Вдруг он заметил интерес на лице командира и сразу ободрился. Уже спокойней и уверенней объяснял он характерные особенности течений в различных районах Баренцева и Карского морей, рассказывал о гидрологии морей, а в отношении ледового режима приводил новейшие данные советских дрейфующих станций.


— Довольно! — строго сказал Доронин. — Свое дело знаете много лучше...


И, точно сразу забыв об экзамене, мягко спросил:


— Кажется, адмирал Максимов с вами говорил насчет истории подледного плавания?


— Так точно, говорил.


— Ну и что вы решили?


— Я заказал в Североморске литературу и буду этим заниматься, как только освоюсь на корабле.


— Слушайте, штурман! В таком случае вам сам бог велел стать для начала нашим корабельным историком. Правда, исторический журнал у нас ведет замполит. Вы будете его правой рукой.


Геннадий обрадовался: пожалуй, это дело по нему. И смотрел, не решаясь перебить командира, увлеченного своей идеей.


— Вы понимаете, штурман, все в жизни проходит. Люди, корабли рождаются и умирают, а написанное нами остается, продолжает жить. И передается новым поколениям моряков. Уверяю вас, придет время, нас с вами вспомнят, скажут — вот они осваивали советские атомоходы, совершали далекие плавания и прочее такое...


Геннадию понравилась сама идея, но еще больше, пожалуй, удивила его восторженность командира, все время казавшегося сухарем и службистом.


— Я еще кинолюбительством увлекаюсь, — обронил Геннадий.


— Вот и отлично! Значит, вы будете писать историю и иллюстрировать фильмом собственного производства!


Доронин посмотрел на часы, встал, и его лицо опять приняло строгое выражение.


— Учтите, история историей, а по устройству корабля я вас еще погоняю...


С этими словами он вышел. Геннадий направился к столику, за которым над картами сидел Таланов.


— Поздравляю, вам здорово повезло, — сказал он с улыбкой. — С нашим командиром не так-то просто найти общий язык.


Геннадий удивился:


— Почему?


— Видите ли, он, как все службисты, терпеть не может людей нестандартных.


— Что вы имеете в виду?


— Разве вы сами не догадываетесь? — Таланов прищурился и увлеченно продолжал: — Да будет вам известно, Геннадий Даниилович, мы с вами живем в век стандартов. Я говорю не только о нашей военной системе. Нет, это, я бы сказал, более широкое явление. Стандарт командует всюду... он проник во все поры государственного управления, в быт, в технику, даже в искусство. Сегодня нужен человек, отвечающий требованиям стандарта. Преуспевают именно такие, а вундеркинды никому не нужны, они выходят из рамок... Не обольщайтесь, сегодня командир приветствует ваши начинания, а завтра скажет: «Голубчик, вы выскочили за рамки стандарта», — и повернет вас на сто восемьдесят градусов...


— Странно. Он так заинтересовался моим кинолюбительством.


— Минутное настроение... Я это на себе испытал. Не говорю о чем-то большом. Возьмите наши мелкие страстишки, увлечения. Все регламентировано... У меня дома аквариумы с рыбками. Казалось бы, безобидное занятие. Так нет, слышится критика: «Если бы у вас хоть ребятишки были, а то смешно, двое взрослых чудаков на рыбках помешались. Вы бы лучше, как все, ездили на рыбалку». Как все! Понимаете? Они стоят на страже стандарта и не допустят никаких отклонений. Или начинается подписка на газеты. Все должны выписать «Правду» и «Красную звезду». А мне достаточно «Советского спорта». Нет, такой номер не пройдет! Да. Замполит из вас кишки вытянет! Или идешь в кино — где бы дать людям развлечься, показать что-нибудь легкое, эксцентричное, так, к великому несчастью, и кино имеет свой обязательный стандарт. Вот так-то... Геннадий задумался.


— А может быть, как раз и в наш бурный век нужны люди определенного склада и направления?


— Ну что вы! — улыбнулся Таланов. — Разве нивелировка всего, в том числе и человеческой личности, была когда-нибудь явлением прогрессивным?


— Но вот вы же не обычный человек. Вы говорите вещи, которые от других не услышишь. Значит, вы, несмотря ни на что, сохранили себя и свою самобытность.


Таланов рассмеялся:


— Ошибаетесь! Я, как и все, человеко-единица в рамках принятого стандарта. Сне зависит не от меня, не от командира корабля, даже не от Максимова. Дух эпохи, веление времени...


Таланов несколько минут молчал, постукивая карандашом по столу, затем пристально взглянул на Геннадия:


— Я вижу, вы со мной не согласны?


— Да, — сознался Геннадий. — Мне как-то странно слышать такое. Выходит, в наш век человеческая личность сведена на нет. Чем же тогда объяснить поразительные успехи нашей науки и техники, постройку межпланетных кораблей, сверхскоростных самолетов, атомоходов, подобных тому, на котором мы с вами служим? Ведь все это рождается не на небесах, это плод человеческой мысли, свободной, не скованной никакими условностями...


— Ну, знаете ли, военная техника повсюду развивается независимо ни от каких условий....


Геннадий смотрел прямо в глаза Таланову, убежденный в своей правоте:


— А зодчество, литература, искусство? Откуда композитор Шостакович, скульптор Коненков, поэтесса Берггольц?


— Могу ответить то же самое. Таланты, дорогой Геннадий Даниилович, всегда были, есть и будут. Если хотите знать, это от природы, а не от общества...


— Позвольте, таланты развиваются не в безвоздушном пространстве. Им тоже нужны условия. Если нет условий, нет талантов. Так я понимаю?


— Вы говорите об одиночках, по чистой случайности выскочивших из рамок общепринятого стандарта. Только и всего!


— Почему одиночки? А возьмите художественную самодеятельность, народные театры, студии изобразительных искусств... Сколько их в нашей стране! Там не одиночки. Тысячи и тысячи приезжают в Москву на фестивали, — сказал Геннадий и посмотрел на Таланова с усмешкой.


— Ну и что ваша художественная самодеятельность? Там тоже стандарт. Везде одно и то же — песни, пляски, декламация. Не знаю, как вам, а мне давно оскомину набила...


— На ваш вкус не угодишь, товарищ капитан третьего ранга.


— Почему на мой? Я уверен, многие так считают... Таланов вдруг перешел на деловой тон:


— Ладно, подискуссировали — и хватит, а теперь давайте приниматься за работу. Сегодня вам надо выверить гирокомпас. Если пойдем в море, все должно быть в ажуре...


— Есть, будет сделано! — откликнулся Геннадий и поторопился к себе в пост.


6


Рано просыпался жилой городок подводников. Машины к кораблям уходили в семь утра, а незадолго до этого на улицах при свете фонарей, точно призраки, возникали из снежной пелены фигуры в черных шинелях.


Геннадий обрадовался, издали приметив Таланова, подошел к нему и, козырнув, весело сказал:


— Метет, товарищ капитан третьего ранга. По всем правилам Север...


— Что вы! У нас иногда за ночь снежные горы вырастают. А в общем, Север не так уж страшен. Возможно, где-то на Новой Земле затеряешься, а у нас дорогу к остановке спутать нельзя. Круглые сутки горят уличные фонари. Цивилизация...


Две яркие фары осветили толпу. Геннадий с Талановым последними вошли в автобус и устроились на заднем сиденье.


Семнадцать километров — не так уж много. Вскоре автобус плавно подошел к знакомому дому.


Процедура переодевания и выполнения всех формальностей занимала каких-нибудь десять — пятнадцать минут, И офицеры шагали к своим кораблям.


— Смотрите, какая пестрая гамма-цветов, — сказал Таланов, закинув голову вверх. — Такое можно наблюдать только у нас в Заполярье.


Геннадий присмотрелся: всходило солнце, у самого горизонта небо было темно-синее, выше к зениту оно незаметно светлело и постепенно переходило в бледно-розовый цвет. Действительно, чудеса природы! Ни одному художнику не придет на ум такое фантастическое сочетание цветов.


Они подошли к кораблю. Вслед за командиром боевой части Геннадий спустился в центральный пост, и первым, кого он увидел, был мичман Пчелка-Дубовик.


Стоя смирно, комкая в руках ветошь, он рапортовал Таланову, а затем, словно желая подчеркнуть свое уважительное отношение к Кормушенко, произнес громко и раскатисто:


— Здравия желаю, товарищ лейтенант! Як здоровья, товарищ лейтенант?


Геннадия трогали участие, забота и больше всего подкупала интеллигентность этого добродушного, круглолицего, улыбчивого человека. В отличие от многих боцманов, какие встречались на кораблях во время практики, мичман Дубовик не «кипел», не пускал в ход крепкие выражения, держался солидно, с достоинством.


По утрам Геннадий с удовольствием наблюдал, как мичман, облачившись в комбинезон, командовал: «Дать давление гидравлики!» — и начинал проверку рулевого хозяйства.


Не так сложились отношения у Геннадия с другим подчиненным — старшиной команды штурманских электриков Василием Голубевым. Он всегда скрытный, замкнутый, нелюдимый. Будто ко всем, в том числе и к Геннадию, относится с подозрением...


Хотя Геннадий знал, почему так происходит, но от этого не легче, большую часть времени быть рядом с человеком и ничего от него не услышать, кроме служебных разговоров... Отчасти Геннадий винил себя, свою неопытность, нет у него подхода к людям, нужно обладать какими-то качествами, чтобы человек проникся доверием, а он прямо в лоб спрашивает: «Ну как жизнь?» И Голубев так же отвечает: «Ничего, живем нормально».


Однажды Геннадий обратился за советом к Пчелке и услышал, что ничего в таких случаях не надо делать.


— Пройдет время, и все образуется. Он привыкнет к вам, вы к нему. Через годик не узнаете Васю Голубева.


«Год — слишком долгий срок. Хорошо бы побыстрее», — подумал Геннадий. На службу он не сетовал. Через несколько месяцев после прихода на корабль стать полным хозяином штурманского комплекса — это немало. А все он, Таланов, со своими причудами, странностями... Одно хорошо: ни во что не вмешивается, не сует всюду нос, не нервирует.. Обычно, придя утром на корабль, выслушивает доклады подчиненных, как будто думая о чем-то другом, но в ходе разговора умеет схватить главное, даст указания, затем отпускает всех, в виде напутствия повторяя одну и ту же любимую фразу: «Давайте действуйте! Время деньги, а денег нет», — и больше не мельтешит перед глазами.


. Геннадия не давит командирская опека, он принимает это с благодарностью, как знак особого доверия, и думает только о том, как бы не подвести Таланова.


Еще накануне командир корабля предупредил: скоро пойдем на зачетную стрельбу. А это — самое важное.


Первый раз Геннадий будет свидетелем ракетного удара по неподвижной цели. А пока надо все трижды проверить, исключить какую-либо случайность.


Геннадий привычно вошел в помещение боевого поста. Голубев, возившийся у основания прибора, поднял голову, вскочил и наспех вытер руки ветошью.


— Товарищ лейтенант, произвожу чистку блока датчиков, — доложил он и замер, вытянув руки, как всегда пугливый и настороженный.


Геннадий поздоровался.


— Ну как дела?


— В порядке, товарищ лейтенант. Лично проверил.


— Давай посмотрим.


Геннадий за короткое время службы выработал золотое правило: «Свой глаз — алмаз». Все прощупает своими руками... Он нажал рычажок «питание», вспыхнули сигнальные лампочки счетно-решающих приборов, послышался мягкий шелестящий шум работающих механизмов. Вместе со штурманскими электриками он проверял навигационный комплекс, недавно установленный заводской бригадой. Длилось это не час и не два... Весь день. Геннадий забыл обо всем на свете и даже о том, что рядом стоит Василий и надо бы с ним переброситься живым словом. Сам Голубев не решался напомнить о себе.


«Оба офицеры, а какие разные, — думал он, сравнивая Кормушенко и Таланова. — Этот все может сделать, а тот — книжный человек. Аппетит большой, любит красивую жизнь. На чужих трудах в рай едет...»


Вспомнился ему недавний случай. Таланов купил телевизионный комбайн «Беларусь». Казалось бы, чего больше — тут и телевизор, и радиоприемник, и проигрыватель. Так нет, пришло в голову придать ему «художественное оформление»: пусть телевизионная антенна возвышается в виде маяка. Где ее такую достать? Тут он и вспомнил о Голубеве. Вспомнил потому, что Василий сам сконструировал радиоприемник с телевизором. Таланов позвал его к себе: вот, полюбуйся моей покупкой и построй антенну-маяк.


«У всех офицеров антенны куплены в магазине за десятку и видимость отличная», — заикнулся было Василий. А он и слушать не хочет. «Пусть у всех будет покупная, а ты сам сделай». Спорить бесполезно. Василий пошел на берег, раздобыл журналы. Там множество вариантов антенн. Есть схемы, страшно поглядеть — еж с колючками. За «ежа»-то и ухватился Таланов. «Такую мне и сделай. Мы с женой хотим смотреть Норвегию». Много вечеров сидел Василий и мастерил маяк и замысловатую антенну; один тросик сплести чего стоит... Привез, установил. Появилась на экране сетка для настройки. Все как полагается, а хозяина не устраивает: «Вот этих квадратиков сбоку почти не видно... Давай сделай яснее...» — «Это же сетка, товарищ командир», — объясняет Василий. А он сердится: «Вот ты добейся, чтобы каждая точка на ней была отчетливо видна». Пришлось переделывать антенну, убить еще несколько вечеров, и все оказалось бесполезным: изображение четкое, а эти проклятые квадратики по краям так и не прояснились...


Геннадий устал, прервал работу, сел и задумался.


— Василий, новая техника требует больше внимания. В инструкцию по обслуживанию приборов придется кое-что добавить...


— Ваше дело, товарищ лейтенант.


— Нет, дело общее, я хочу знать твое мнение.


— Оно, может, и надо. А народу у нас — минимум.


— Тяжело будет — я помогу.


— Ну, с вами другое дело...


До ухода в жилой городок последнего рейсового автобуса оставалось сорок минут.. Геннадий надел китель и поднялся к Таланову доложить, что новая техника, недавно поступившая с завода и установленная на корабле, требует большего ухода. Старые инструкции уже не годятся, их придется основательно переделать. Но не успел он и слова проронить, как Таланов протянул ему листки «Извещения мореплавателям».


— Геннадий Даниилович, сами понимаете, поход на носу. Убедительно прошу, задержитесь и откорректируйте карты.


О том, что через несколько минут уходит автобус, а там, дома, с нетерпением ждут жена и дочь, Геннадий не посмел заикнуться...


— Есть, будет исполнено, — привычно ответил он и все же напомнил насчет инструкций, что вот-де сама жизнь требует внести в них изменения. Дескать, новая техника таит много возможностей, а инструкции отстали от жизни.


Таланов слушал рассеянно, торопливо надевая шинель.


— Вы подготовьте свои соображения, и мы завтра с утра потолкуем.


— Разрешите, я набросаю инструкции?


— Добро, делайте, что считаете нужным. С моей стороны поддержка обеспечена, — откликнулся Таланов, застегивая пуговицы, и, уже открыв дверь, добавил: — Не волнуйтесь, я позвоню дежурному, вас отправят домой на машине.


Геннадий сел к столу, расстелил карты, положил перед собой извещения. Болела шея, веки слипались, все тело ныло. Стоило больших усилий перебороть себя, заставить сосредоточиться над картами. А впереди еще прокладка...


7


Утром «вышли на мощность». Все источники питания от берега отключены. Турбина получила пар от ядерной установки. Подводники стоят вахту, как в походе.


Геннадий в последнее время поздно возвращался со службы, а после ужина еще сидел за книгами о полярных плаваниях. Не оставляла идея стать Нестором-летописцем. Для начала хотелось узнать по книгам историю завоевания Северного полюса. Вера видела увлеченность мужа, радовалась. Огорчало только, что он изо дня в день не высыпается.


Она собиралась попросить Таланова, чтобы он пораньше отпускал Геннадия. Но стоило ей заикнуться об этом, как Геннадий начинал сердиться:


— Не смей и думать, Мышонок. Лейтенантов везде гоняют как миленьких. Иначе быть не может. Зато набираешься ума и опыта. А насчет отдыха и удовольствий — успеется. Вся жизнь еще впереди...


Вера поверила: может, и в самом деле нагрузка только на пользу, — и отступилась. Вот и сегодня утром она не догадалась, в какое дальнее и ответственное плавание уходит муж. Он только обнял ее, заглянул в глаза и сказал: «Не беспокойся, недельки две меня не будет». Собрал вещи в маленький чемоданчик и уехал.


Сейчас он сидел за широким прокладочным столом, подбирал походные карты.


Вошел, как всегда неожиданно, Таланов, протянул руку.


— Я вижу, не укладываетесь в служебное время. Не удивляйтесь, Геннадий Даниилович, все не укладываемся, все не поспеваем... Грех винить кого-нибудь... Попробуй справься с этаким хозяйством, — он сделал широкий жест рукой в сторону отсека, уставленного шкафами навигационного комплекса.


Геннадий улыбнулся, снял пилотку, вытер потный лоб.


— У меня нет еще навыка...


— Не в этом дело, Геннадий Даниилович, мы рабы техники. Понимаете, техника нас гонит вперед... Ничего-то человек сделать не может, он просто бегун на дальней дистанции, его заставляют мчаться во всю прыть, и нет времени даже оглянуться. Я начинаю по-.нимать американцев, они совсем очумели от этого безумного прогресса. Даже книги выходят с призывом: «Остановите земной шар! Я хочу сойти!» Крик человеческой души... Как сказано у одного поэта (Таланов поднял руку над головой и прочитал с выражением):


...А впрочем,

Куда воспаленному веку,

отбросив

Скорости звука и света,

Со скоростью мысли

помочь

человеку!


Нет, предки наши лучше жили, а? Читаю «Фрегат "Палладу"» и завидую дедам: ходили на парусниках, хлопот-забот не знали. «Кливер-шкоты травить!..» «Брамсели поднять!..» Или взять крейсера. Выйдешь на мостик, ветерок обдувает, прохаживаешься... А на наших чудищах... Команда — «срочное погружение!» — и будь здоров — на два месяца, а то и больше... Претензий предъявлять некому... Служба... Вы на меня не обращайте внимания. Вероятно, убедились, я человек весьма консервативных взглядов. Меня часто прорабатывают, а перевоспитать не могут. Может, вы за это возьметесь?


— Нет уж, увольте, товарищ капитан третьего ранга. То вы говорите насчет стандартизации жизни, нивелировки человеческой личности. Дескать, бешеная работоспособность, а не дают развернуться... Теперь сетуете на технику. Она, проклятая, во всем виновата, гонит нас в хвост и в гриву.


— Одно другому не противоречит. Если хотите знать, гонка науки и техники — это тоже своеобразный стандарт нашего времени.


Таланов обратил внимание на карты, полистал их, глянув на часы, ужаснулся: «Время деньги, а денег нет» — и поспешил к командиру корабля. Через несколько минут он вернулся с известием:


— К нам идет начальство. Интересуется комплексом. Я доложил — все в полном порядке.


Геннадий поднял голову и первый раз серьезно возразил:


— Зря вы так сказали, товарищ капитан третьего ранга. Нам еще надо кое-что отрегулировать...


Таланов сделал недовольную гримасу:


— В походе будет время, все наладится, а пока надо проявить мудрость и помалкивать. Вы не знаете наше начальство. Только заикнись, сейчас же начнутся выяснения: что случилось, по чьей вине... Надеюсь, понимаете, не в ваших интересах на первых порах службы иметь «фитили»...


Геннадий хотел что-то сказать, но открылась дверь, и в рубку вошел Максимов вместе с командиром корабля и флагманскими специалистами.


Таланов вытянулся и подошел к Максимову:


— Товарищ командующий! Боевая часть один к походу готова. Командир БЧ капитан третьего ранга Таланов. — Он не мог скрыть волнения и запинался.


Максимов поздоровался с ним и с Кормушенко.


— У вас смонтирован новый комплекс. Ну как, довольны? — спросил Максимов.


— Так точно, довольны, — отчеканил Таланов.


— Идем, похвастайтесь.


Таланов с видом заботливого хозяина хотел забежать вперед. Перед ним неожиданно выросла широкая спина Максимова, который первым направился вниз. Таланову ничего другого не оставалось, как пропустить всех и, замыкая шествие, войти в пост последним. Максимов уже рассматривал пульт управления, и само собой получилось, что рядом с ним оказался командир электронавигационной группы лейтенант Кормушенко.


Максимов интересовался новой аппаратурой, приказал дать питание, то и дело наклонялся к приборам, сигнальным огням, спрашивал Кормушенко, что и как... Геннадий подробно объяснял и все время видел стоявшего поодаль обиженного, уязвленного командира боевой части и даже заметил, как тот кусает себе губы. Зато Максимов был в хорошем настроении, смеялся, шутил и, судя по всему, остался доволен и штурманским комплексом, и лейтенантом Кормушенко.


— В походе будет возможность все хорошенько проверить, а когда вернетесь, дайте в гидроотдел флота заключение, — наказал он и со всей свитой удалился.


Геннадий, хоть и не чувствовал за собой никакой вины, испытывал все же некоторую неловкость. Он подошел к насупившемуся, хмурому Таланову, хотел что-то сказать, но тот резко отвернулся и стал молча подниматься в рубку. Геннадий не отставал от него.


— Товарищ командир, вы, кажется, на меня обижены, — осторожно заговорил он первым.


— «Обижен» — не то слово, Геннадий Даниилович. Я удивлен! Просто удивлен! — Таланов старался себя сдержать, и только нервные движения рук, которыми он перекладывал карты, выдавали его душевное состояние. — Вы лишены элементарного такта. Есть офицеры старше вас, тоже могли бы дать объяснение — к примеру, командир корабля или командир боевой части. Если бы ваш друг пришел сюда — другое дело, а то ведь командир соединения. Впрочем, вы, наверно, и при министре бы не постеснялись, выскочили на первый план. Получилось: все дураки, один вы умный...


Геннадий покраснел:


— Что вы, товарищ капитан третьего ранга! Да у меня и в мыслях такого не было...


— Не знаю, было или не было, а факт остается фактом, — резко сказал Таланов и замолк, углубившись в изучение карты.


Геннадий долго не смел поднять голову.


* * *


...В поздний час по трансляции донесся всегда чуть хриповатый голос старпома:


— По местам стоять...


Несколько легких толчков. Винты пришли в действие, и грузная махина стала удаляться от пирса.


Впереди лютое Баренцево море, не знающее покоя, беспощадное к людям и кораблям. Сколько жизней поглотило оно, когда лодки этой же дорогой уходили навстречу врагу! Глухая ночь, шторм, свирепая волна с разбегу налетала на корабли, перекатывалась через рубку. Командир и сигнальщик привязывали себя к тумбе перископа, чтобы не оказаться за бортом, и часами стояли, мокрые, продрогшие, не выпуская из рук биноклей. И, как подобает впередсмотрящим, кошачьими глазами впивались в темноту и сквозь снежные заряды не упускали того, что на их языке просто называлось «целью»...


Бывало и так. Командир радировал: «Пришли на позицию. Ведем поиск». Затем в эфире наступало долгое мучительное молчание, оно длилось неделями и месяцами. А на берегу ждали, волновались. «Ну как?..» — спрашивали друг друга. И слышали один ответ: «Не отвечают». Понимали, что все кончено, а все-таки не хотели верить, всякое придумывали, лишь бы не потерять надежду увидеть своих друзей в добром здравии.


Так со славой жили рыцари морских глубин, честно воевали и погибали, не думая о смерти.


* * *


...Походная жизнь катилась по-обычному размеренно и вместе с тем напряженно от вахты до вахты, с короткими промежутками, во время которых надо поесть, отдохнуть, с кем-то повидаться, что-то выяснить.


Геннадий смотрел на путевую карту: светящийся зайчик автопрокладчика будто проползал узким извилистым проливом в направлении открытого моря.


Только что прошли траверз выходного маяка.


Таланов был неразговорчив, сидел на разножке, наблюдая за Геннадием. Оно понятно — первая вахта! Как бы лейтенант не допустил ошибки. А он посмотрит на шкалу курсов, на автопрокладчик, на указатель скорости, подумает, сделает запись. На первый взгляд, все просто, а если разобраться — расчеты, расчеты, расчеты, напряженная работа мысли. Правда, на него работает сейчас весь штурманский комплекс, сообщает данные о месте корабля. Но какие бы точные ни были машины, приборы, а без живой души не обойтись, и, вероятно, она всегда будет умнее самой совершенной тех пики.


Вышли в открытое море, легли на курс, и Таланов счел за благо отдохнуть.


Едва за ним закрылась дверь, как тут же показалось широкое добродушно-улыбчивое лицо мичмана Пчелки.


— С вахты сменився, — сообщил он, — и хочу побачить, где мы идем.


Наклонившись к карте, он щурился, усталые глаза казались совсем крохотными и утопали в веках.


— Дюже быстро, — произнес он с удовлетворением и, подняв голову, уставился на Геннадия: — Що это вы у нас худеете?


— Перед походом было много работы, а кроме того — неприятности с начальством.


— А що случилось? — участливо спросил он.


— Да вот...


И Геннадий поведал о своем разговоре с капитаном третьего ранга Талановым, доставившем ему столько огорчений...


Пчелка слушал не перебивая, только хмурился, и на лбу его веером расходились морщины.


— Пустяки, товарищ лейтенант. Ей-богу, пустяки... У всех людей есть какие-нибудь причуды. Посердится-посердится и забудет. Он у нас не злой чиловик...


— Причуды причудами, но зачем изображать меня выскочкой и подхалимом?


— Ему так показалось, товарищ лейтенант. Вси люди, вси ошибаются, а вы докажите, що вин не прав. Ничого. Обойдется. Все буде гарно...


Он крепко, по-дружески сжал руку Геннадия и удалился.


И буквально через две-три минуты после ухода мичмана вернулся Таланов. Не мог он за полчаса выспаться, между тем вид у него был свежий, отдохнувший, даже, кажется, помолодел малость.


— Попил чайку, — сообщил он таким тоном, будто между ними ничего не было, — и усталость как рукой сняло. Советую и вам, Геннадий Даниилович. Вы себе не представляете, какое чудо крепкий чай, да еще с кислинкой экстракта...


Неожиданная перемена удивила и отчасти обрадовала Геннадия: то хмурился и сидел индюком, а тут опять душа человек. Что сие означает?


— Я видел, секретарь к вам зарулил, — как бы невзначай заметил Таланов.


— Да, интересовался, где идем, посмотрел на карту и ушел.


— Вы бы ему напомнили: вахта — святая святых, нельзя людей от дела отрывать.


— Я не отрывался, мы с ним говорили всего две-три минуты...


— Ну ладно, это я так, между прочим. — Таланов перевел свой взгляд на карту и воскликнул: — Ого, здорово, уже прошли!


— Так точно, полный ход дали. Теперь легли на курс ноль, — доложил Геннадий и направился в гиропост.


Через сорок минут была смена вахты, и Геннадий! сделав доклад командиру, получил разрешение на отдых.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги