Повести о Максимове

Глядя в бинокль, Максимов думал: а что, если все попытки ни к чему не приведут?.. Он вспомнил и о том, что, вопреки своему обычаю ласково и заботливо опекать молодежь, к Кормушенко он первое время относился с известной предвзятостью. При встречах старался не замечать. Все, что говорилось о нем, — воспринимал без интереса. И все потому, что когда тот попадался на глаза, в памяти точно просыпались от глубокого сна далекие воспоминания. Их Максимов, казалось, давно перечеркнул и не собирался к ним возвращаться. И все же — так или иначе — фамилия Кормушенко напоминала о многом.

«Теперь только бы их найти, — думал Максимов, — лейтенанту Кормушенко никогда больше не придется почувствовать, что когда-то до войны я, по злой воле его отца, пережил черные дни...»

...Каждую новую ракету, взлетевшую ввысь, Максимов провожал глазами с надеждой: авось как раз ее-то и заметят.

Ледяная пустыня по-прежнему была безответна...

Максимов решил: выпустим еще десятка два ракет, а там придется радировать в штаб флота — пропала группа Кормушенко, просим начать поиски силами авиации. Конечно, это значит расписаться в своей беспомощности. Но что ж поделаешь? Разве можно думать о чести мундира?! Только бы их спасти!

И вдруг слышится снизу звонкий голос, заставивший всех вздрогнуть:

— Товарищ адмирал! «Кит пятнадцать» отвечает!

И тут же кто-то заметил вдали зеленую ракету. И моряки, расставленные на мостике, закричали:

— Они! Они!..

— Тише! — Максимов припал к биноклю, неторопливо рассматривал казавшиеся совсем рядом, а на самом деле далекие торосы, каждую складку на белом поле, простиравшемся до самого горизонта.

И опять небо прорезала зеленая ракета...

— Они, наши!

Ракета погасла, а восторги не умолкали. Только Максимов с Дорониным стояли на мостике с невозмутимым видом, еще не веря тому, что все кончилось — они нашлись...

Но, заметив наконец на снегу темные фигурки, Максимов тоже не удержался, схватил Доронина за руку и по-мальчишески воскликнул:

— Вон они! Видите?..

— Вижу, товарищ адмирал...

— Пошлите людей, пусть встретят...

Доронин поднял мегафон, передал команду на палубу, и тут же кубарем скатились на лед матросы и бросились к далеким фигуркам, едва заметным на белой пелене.

...Скоро почти весь экипаж встречал пленников ледяной пустыни. Кормушенко и Голубев, хоть и с посиневшими лицами, но шагали твердо, уверенно, стараясь не показать усталости. Пчелка сидел на санках, которые с удовольствием тащили матросы. У самого корабля мичман хотел было подняться с саней, и не получилось. Так вместе с санями матросские руки и подняли его на палубу.

Подойдя к Максимову совсем близко, Геннадий вытянулся, приложив руку к заиндевевшей ушанке, и доложил:

— Товарищ контр-адмирал! Задание выполнено! И очутился в объятиях контр-адмирала. Максимов не мог сдержать волнения, нежно обнимал каждого, и на его лице нервно подергивалась жилка...

— Молодцы! Поздравляю... Что случилось с мичманом Дубовиком?

— Бур сорвался, повредил ногу. Сначала думали — пустяк, пройдет, вместе на монтаже работали до самого конца, пока не опробовали приборы, а потом он не выдержал, свалился, — объяснил Геннадий.

— Пусть доктор сейчас же осмотрит и доложит мне. Идите отдыхайте, утром поговорим.

* * *

Атомоход скрылся в толще вод океана и все дальше уходил от полюса. Люди, утомленные и от напряженных вахт, и от тревоги и волнения за судьбу товарищей, теперь отдыхали, забывшись коротким сном. Максимов тоже расположился у себя в каюте, зажег настольную лампу. И первый раз за сутки стало удивительно легко. А вместе с тем казалось, что именно сейчас ему остро не хватает забот и волнений... Он поднялся и пошел в лазарет. Корабельный врач встретил его у входа и доложил: ничего страшного, просто сильный ушиб. Кость не задета. Нужно время, и все обойдется...

Утро началось намного раньше обычного. Максимов оделся, по привычке первым долгом прошел в центральный пост, увидел — все идет нормально, успокоился и приказал вызвать к нему Геннадия.

И вот он вошел. Свежий, порозовевший, правда, на щеках выступили пятна обморожения, напоминая об опасном путешествии. Он был все в том же сером свитере, словно только что шагнул со льдины на палубу корабля.

Максимов протянул руку, показал на диван и добродушно спросил, показывая на унты:

— Вам все еще холодно?

— Наоборот, жарко, товарищ адмирал. Кажется, из ледяной пасти вырвались.

Максимов рассмеялся:

— Да, именно из ледяной пасти. Не думал я, что так получится... Многое можно предусмотреть, кроме капризов природы.

— Ничего, товарищ адмирал, в жизни все надо испытать.

Максимов с беспокойством рассматривал пятна на щеках Геннадия.

— Крепко вас морозец прихватил.

— Не мороз виноват. Я сам прохлопал. Надо было щеки растирать, а я растирал пальцы. Нужны для дела... Сначала съемка, потом пурга поднялась, ничего не видно, и мы сами чуть-чуть не потерялись. Ну, все обошлось. Программу выполнили полностью. Станцию установили точно по чертежам. Опробовали приборы. Работают как часы...

Максимов взялся за термос и начал разливать чай: один стакан протянул Геннадию, другой поставил перед собой. И было все очень просто, как бы по-семейному.

— А представьте, если бы мы не нашли «окно», не всплыли в тот же день. Что бы вы стали делать? — спросил Максимов, неторопливо раскуривая свою неизменную трубку.

— Поставили бы палатку и ждали...

— Ну а если бы на другой день мы тоже не появились?

— Опять ждали бы, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Геннадий. — Нам некуда было торопиться. Я так и решил: пошли наши на погружение. «Не вешать носы, — говорю ребятам, — если лодка не всплывет, за нами пришлют самолет. Тут дрейфующая станция недалеко». Голубев спрашивает: «Сколько километров до станции?» А откуда мне знать? «Километров двести, не больше...» — сказал я наугад, для успокоения.

— Точно! — подтвердил Максимов. — Только куда лучше не ждать авиацию, а своим ходом прийти домой. Не так ли?

— Конечно, — согласился Геннадий и начал по порядку рассказывать обо всем, что было после высадки на лед... — А ракета, товарищ адмирал... Я ничего подобного не представлял... Выскочила из лодки, как рыба из воды, подумала-подумала и понеслась в небо... Все запечатлено от первой до последней секунды, пока она не скрылась...

Максимов сидел, слушал, устало подперев голову, иногда вставлял слово или интересовался какими-то деталями. Чувствовалось по всему, что он в добром настроении.

— Да, а вы не забыли о вашем намерении изучать историю подледного плавания?

— А как же! Я уже и литературу подобрал.

— В таком случае, — улыбнувшись, сказал Максимов, — вам придется включить и свою ледовую одиссею... Теперь вы тоже вроде первооткрывателя. Командир первого у нас ледового десанта.

— Что вы, товарищ адмирал! — улыбнулся Геннадий. — Наше дело военное. Мы выполняли приказ...

— Котельников тоже не ради славы первый раз в истории прошел на лодке подо льдом. Он тоже выполнял приказ, спешил на выручку папанинцев. Вот так один проложил след. За ним идет другой... Наш след нигде не кончается... Что же вы подарите дочке на память? — спросил вдруг Максимов, посасывая пустую трубку. — Хорошо бы маленького медвежонка. А то она не поверит, что вы были на полюсе.

Геннадий рассмеялся:

— Живой нам не встретился. Придется подарить плюшевого...

И, снова возвращаясь к событиям на полюсе, Максимов спросил, доволен ли Геннадий своими спутниками.

— Замечательные ребята. Знаете ли, товарищ адмирал, они готовы были на все, могли жизнь отдать не раздумывая...

Лицо Максимова, только что полное радости, сейчас нахмурилось и стало недовольным:

— Что значит готовы жизнь отдать? Подумайте сами... Разве можно так легко говорить об этом?! Жизнь надо ценить, дорожить ею, и не бросать слова на ветер-Геннадий покраснел и нерешительно возразил:

— Но ведь, товарищ адмирал, мы люди военные. Ко всему должны быть готовы.

— Правильно, готовы. Только жизнь дается один раз, и уж если нет другого выхода, то мы должны сделать этот последний шаг во имя чего-то, ради какой-то высокой цели, а не так просто, ухарски — за понюх табаку...

Оба смолкли, сидели в задумчивости. Чтобы разрядить напряженность, Геннадий перевел разговор на другую тему:

— Мичман Пчелка и с ушибленной ногой работал без устали. Есть же чудаки, болтают, будто мы все на один манер, какие-то стандартные...

— Чудаки? — Максимов с иронией посмотрел на него. — Вы глубоко ошибаетесь. Совсем не чудаки. Мещане! Новый тип мещан нашего времени. И кривляки, которые видят в наших людях чуть ли не роботов, стандартных автоматов... Мало за рубежом нас поносят, да и тут находятся мудрецы, этой песенке подтягивают... Видите ли, некоторые «свободные индивиды», «сильные и красивые личности». Встречали таких?

— Да, случалось.

«Не в бровь, а в глаз», — подумал Геннадий. И решил, что наступил самый удобный момент вызвать командующего на откровенность.

— Товарищ адмирал, извините, давно хотел вас спросить, да все как-то не решался. Вы вроде были чем-то не довольны мною?

— Не доволен? Ничуть. С чего вы взяли?

— Да так получалось, вы не раз проходили мимо, стараясь не смотреть в мою сторону...

— Ерунда! — не очень уверенно произнес Максимов. — Вы нелогичны, Геннадий. (Первый раз Максимов обращался к нему по имени.) Имей я что-нибудь против вас, вы никогда не получили бы такого ответственного задания. Могли ведь и другого офицера назначить. Желающих сколько угодно. А остановились на вас, и, поверьте, не случайно...

— Вы правы. А все-таки что-то было. Помните, у вас за завтраком...

На Максимова смотрели глаза, полные доверия, в нетерпеливом желании узнать всю правду.

— Как же, помню! Ну это, Геннадий, особая тема. У нас еще будет время, когда-нибудь поговорим. Во всяком случае, к вам у меня не было дурного чувства. И не будет! Запомните! — твердо проговорил Максимов и, чтобы больше к этому не возвращаться, взял Геннадия за плечо: — Идемте лучше в лазарет, узнаем самочувствие мичмана Дубовика.

Поднявшись, он открыл дверь каюты и пропустил Геннадия вперед.

* * *

...Лодка шла вдоль берега. Казалось, вершины сопок упираются в нависающие, будто налитые свинцом, тяжелые синевато-стальные облака.

Немногим больше двух недель пробыли в море, а ощущение такое, будто пронеслась целая вечность.

Максимов и Геннадий стояли рядом на мостике.

— «...И дым отечества нам сладок и приятен!» — с чувством произнес Максимов. — В другое время глаза бы не глядели на эти рыжие сопки, а сейчас они кажутся милыми друзьями. Эх, до чего же хорошо возвращаться домой.

— Как там мои Вера и Танюшка...

— Можете не сомневаться, полный порядок! Им даже не снилось, где вам пришлось побывать.

— Мне и самому не верится, товарищ адмирал.

— Ну, ваша жизнь вся впереди. Вы еще и не такое увидите...

Лодка входила в гавань. Открылась картина, при виде которой у моряков, находившихся на мостике, часто забились сердца.

Вдоль всего пирса чернели бескозырки и бушлаты выстроившихся матросов. Блестела медь оркестра.

Лодка еще не подошла к пирсу, а оркестр грянул знакомый марш. Все притихли в ожидании встречи...

22

...Курьерский поезд «Полярная стрела» прибывал в Ленинград около двенадцати ночи. Геннадий хотя известил телеграммой о своем приезде, но был убежден, что в такое позднее время его вряд ли встретят. И когда среди вокзальной суеты из мрака вырвалось женское лицо со знакомой родинкой на щеке, он обрадовался:

— Наташка! Ты?!

Едва успел обнять сестру, как тут же из темноты показалась знакомая фигура ее мужа Федора — рослого молодого человека, в меховой шапке картузом, модном элегантном пальто, с воротником шалью. Роговые очки и аккуратно подстриженные темные усы делали его намного старше своих двадцати восьми лет. Ловко подхватив чемодан, он взял Геннадия под руку, и все трое затерялись в потоке пассажиров, запрудивших перрон. Геннадий привык навещать родителей в Москве, на Арбате. Это были его родные места. Куда бы он ни уезжал, всегда тянуло в Москву. В голове не укладывалось, как это может родной дом быть не в Москве, а в каком-то другом городе. События развивались помимо его воли. Уйдя в отставку, отец заскучал, не мог найти себя и, быть может, поэтому, воспылав горячими родственными чувствами к дочери и внучке, решил переселиться в Ленинград, поближе к ним.

Первый раз Геннадий ехал на побывку по новому адресу. Перед глазами промелькнули просторные, залитые светом станции ленинградского метро и возник проспект — зеркальные витрины магазинов, огни неоновой рекламы, жилые дома с колоннами и барельефами, похожие больше на дворцы, чем на жилища.

Почти напротив станции «Автово» стоял особенно приметный дом-великан. К нему и направились трое. Втиснулись в кабину лифта, а через несколько минут Геннадий очутился в объятиях матери, Полины Григорьевны, маленькой, болезненно полной женщины, с короткими пепельными волосами и серыми ласковыми глазами. Тут же появился и сам Даниил Иосифович Кормушенко. Обняв Геннадия за плечи и чмокнув в щеку, он стоял перед ним худой, вытянувшийся, казавшийся выше, чем прежде, с гладко выбритой, точно полированной головой. Глаза сверкали молодо и гордо, а сам он имел довольно обветшалый вид: в темно-синей пижамной курточке, которую носил с незапамятных времен, шлепанцах на босу ногу.

— Приветствую боевого офицера! — воскликнул он.

— Чего нет, того нет, — заметил Геннадий, торопливо снимая шинель. — Пороха еще не нюхал. Стало быть, не боевой, а самый обыкновенный.

— И очень хорошо, Геночка, — мягко, сердечно проговорила Полина Григорьевна. — Не надо войны. Занимайтесь там чем угодно — играми, учениями... Только войны не надо.

Муж сердито посмотрел в ее сторону:

— У тебя, мать, пацифистские настроения. Наташа замахала на него руками:

— Папа, давай хоть сегодня без агитации. Лучше покажем Гене вашу новую квартиру.

И, проворно взяв брата за руку, повела его по комнатам. За ними, как на парадном шествии, следовали все остальные члены семейства.

— Видишь, Геночка, хорошо, свободнее, чем жили в Москве, — говорила Полина Григорьевна, стараясь не отставать от детей, переваливаясь с одной больной ноги на другую.

Геннадий смотрел на ее отекшее лицо, на уродливо полные ноги и думал: к чему хоромы, если нет здоровья?

— А вот и твой кабинет.

Они вошли в небольшую квадратную комнату с широким окном и балконом, с видом на проспект. Это была единственная комната, не загроможденная мебелью. В ней стояли письменный стол и диван-кровать. Геннадий обрадовался встрече со старым знакомым, с удовольствием подошел к обшарпанному, заляпанному чернильными пятнами столу и провел рукой по неровной доске.

— Ты посмотри сюда! Сколько подарков! — воскликнула Наташа, указав на сорочки с модными косыми углами воротничков и безразмерные носки в елочку, разложенные на диване, как на выставке.

Геннадий смотрел на все это с умиленной улыбкой:

— Мама, зачем военному человеку столько барахла?

— А я что говорил?! — горячо подхватил отец.

— Пригодится, — сказала Полина Григорьевна. — Мы старики, а у него вся жизнь впереди...

Даниил Иосифович, как тень, следовал за сыном, довольный тем, что его предсказания оправдались.

Теперь, при ярком свете, Геннадий с особым любопытством рассматривал живую, экспансивную сестру, с бесовским огоньком в глазах, ее свежее загорелое лицо, высокую модную прическу, стройную фигуру в черном джерсовом костюме. И под стать ей Федора — крепкого, холеного, в пестром свитере с оленями на груди...

Наконец все расселись за столом, выпили за приезд гостя, а потом отдали должное хозяевам дома. Молодые смеялись, шутили, и у Даниила Иосифовича развязался язык, он тоже включился в разговор, стараясь поддержать компанию.

— Читали сегодня про иностранных туристов? До какого безобразия доходят: статую из «Европейской» гостиницы украли. Гнать бы их всех грязным помелом. Летом хоть не выходи из дому, на каждом шагу их болтовня... Я давно говорил — не надо с ними якшаться. У нас одни интересы, у них — другие...

— Ты не прав, папа, — послышался протестующий голос Наташи. — У нас есть один общий интерес: жить в мире и дружбе.

— Подожди, они тебе покажут дружбу, — погрозил пальцем Даниил Иосифович. — Ты им о дружбе, а они вокруг нас военные базы создают... Геннадий рассмеялся.

— My и что же?! Не волнуйся, папа, не зря мы существуем...

— Перестаньте, — воскликнула Наташа. — Поговорим лучше о поэзии... Федор, почитай новые стихи Вознесенского.

Идея понравилась, все поддержали:

— Давай, давай, Федя... Он же не торопился.

— Вознесенского сразу не поймешь. Такие стихи нужно сначала про себя читать, думая, постигая все богатство мысли, зато потом они легче воспринимаются на слух, как музыка...

— Откровенно сознаюсь, Вознесенский до меня не доходит... — объявил Геннадий.

— Что значит не доходит?! — Федор покраснел от досады. — Не доходит потому, что мы страшно консервативны, хуже английских лордов. Не признаем новаторской поэзии. Нам подавай вирши, набившие оскомину... Маяковский говорил насчет поэтов хороших и разных? Так вот, разным-то нелегко пробиться к нам, грешным...

— Не знаю, я не слежу за поэзией, — без особого пыла отозвался Геннадий. — Только мне кажется, ты, Федя, что-то путаешь... Дело вовсе не в том, новатор он или не новатор. От поэта прежде всего требуется талант...

— Э нет, голубчик. Есть поэзия чувств и есть поэзия мысли. В наш век, в этот бешеный ритм жизни, поэзия чувств как бы отступает на второй план. Зато поэзия мысли нужна как хлеб насущный. Она способствует общественному прогрессу. Писать, как прежде, сегодня нельзя, это мало кого волнует.

Геннадий не соглашался:

— Мне кажется, в поэзии мысли и чувства находятся в единстве. Попробуй голову оторвать от туловища. Что останется?..

Даниил Иосифович молчал, прислушиваясь к спору, а тут вставил свое:

— Поэтов оценивают после смерти. Ты, Федор, назвал Маяковского. Я помню, в тридцатых годах крепко его стегали. А сегодня... улица Маяковского, площадь Маяковского, памятники везде...

Геннадий посмотрел в глаза Федору и продолжал:

— Послушаешь тебя, и получается вроде — Пушкин и Лермонтов безнадежно устарели, их поэзия себя изжила!..

Федор вскочил, в эту минуту он напоминал драчливого петуха:

— Прошу не передергивать. Пушкин и Лермонтов вечны, нетленны.

Геннадий подумал: «Родной брат Таланова». И не мог сдержаться, улыбнулся.

— Федя, до чего же ты похож на моего начальника. Такой же скептик.

— Очень хорошо! Значит, думающий человек.

— Думает много, а работаем мы за него.

— Тогда ты в своем сравнении попал пальцем в небо. За меня никто не работает, — обиженным тоном произнес он. — Все сам. Даже посуду мою вместо своей супруги.

Наташа громко рассмеялась:

— Бедненький ты мой! Однажды вымыл две тарелки и не можешь забыть. Какая гениальная память!

Видя, что обстановка накаляется, Полина Григорьевна поспешила внести разрядку.

— Геночка, — голос ее дрожал от волнения, — мы не знаем, что там у тебя за начальник. Наш Федечка — ученый-физик, кандидат технических наук.

— И наш Таланов считает себя без пяти минут профессором...

— Считать — это не значит им быть, — лихо подмигнула Наташа.

— Вот именно!.. — обрадовался Федор тому, что наконец-то у него с женой сошлись позиции.

Наташа взбила волосы и поправила прическу.

— Между прочим, в наше время развелось довольно много тупых, самовлюбленных дураков, — сказала она, негодуя. — Они решительно ничего в жизни не совершили, а мнят о себе черт знает что...

— И не совершат! — добавил Федор.

— Определенно! Но, представьте, это не мешает им считать себя солью земли.

— Ты думаешь, по дуракам мы планы перевыполнили? У нас их больше, чем в другой стране?

Все рассмеялись.

— Возможно, не больше, у нас они просто заметнее на общем фоне...

Геннадия задело такое сравнение.

— Извини, Таланов не дурак. Десять умников заткнет за пояс. По любому поводу у него свое суждение...

— Ах вот как?! — удивился Федор. — Мне кажется, это немыслимо в среде военных.

— Дорогой мой, твои представления о военных устарели. Сегодня военные — это инженеры, люди с высшим образованием. Я там цыпленок рядом с Талановым.

Начав было дремать, Даниил Иосифович вдруг встрепенулся, поднял голову и пробормотал с неудовольствием:

— Таланов, Таланов... Распустили народ. В наше время твой Таланов пикнуть бы не смел...

Наташа сердито глянула в его сторону:

— Ну и что в этом хорошего?

— По крайней мере, порядок был, законы уважали, а теперь кто во что горазд...

— Нет уж, папа, мы как-нибудь без таких порядков проживем.

— Живите на здоровье как вам угодно. Наша песня спета. Каждому свое. Мы так считали, вы считаете этак, ваши дети еще что-нибудь заявят...

— Да, ничего не поделаешь, — тяжко вздохнула Полина Григорьевна и спохватилась, вспомнив о своих хозяйских обязанностях: — Кому еще чаю?

* * *

Наташа с мужем поздно отправлялись домой. Метро уже закрылось, и можно было рассчитывать только на такси. Геннадий вызвался их проводить. Все трое были навеселе, но это не помешало Геннадию спросить Наташу, что случилось с отцом, почему он так сильно изменился, следа не осталось от прежнего бравого орла-мужчины. И сам же заметил:

— Оно понятно. Сколько пережито! Война...

— Милый братец, с папой произошла обычная метаморфоза. Человек вылетел из тележки и никак не может примириться. Давно ли вершил судьбы людей, а теперь командует одной мамой.

— Ты напрасно иронизируешь, — оборвал Федор. — Пойми трагедию крупного военного работника остаться не у дел и ходить за хлебом в булочную или за картошкой на рынок...

— Кто же виноват? Любой может найти для себя дело. А папу потянуло на лоно природы. Ну, посуди сам, к чему двум взрослым, пожилым людям дача, сад и огород? Ты посмотри, до чего он довел маму! Все хозяйство свалил на ее плечи, а сам ходит руки в брюки и по привычке командует. Мне жаль маму. Все время настаиваю — расстаньтесь вы с этим проклятым поместьем. Продайте, что ли... Наконец, просто подарите детскому саду. У нас появилась болезнь, неистребимая страсть к дачам, машинам... Форменная эпидемия... Вот и папа поплыл по течению. А этот пижон, его верный адвокат, — ядовито заметила Наташа, указав на мужа, — только масла в огонь подливает.

— Совершенно верно. Дача — фамильная ценность, переходит из рода в род. Они пользуются, потом мы, потом наши дети и внуки... Что ж тут плохого?

Наташа так и прыснула со смеху:

— Ну чем не старосветский помещик?! Они так же рассуждали: сам буду пользоваться, потом дети, внуки…

— Гена, поверь, она совсем не практичный человек. Думает, что, кроме микробиологии, ничего на свете не существует.

— Ну, зато ты у меня практичен больше, чем надо...

В эту минуту Геннадий увидел зеленый огонек. Вышел на шоссе и поднял руку. Машина остановилась. Наташа и Федор заняли места на заднем сиденье. Геннадий махнул им вслед и повернул к дому. Войдя в лифт, он пожалел, что не взял ключи и должен будить родителей. Робко нажал кнопку и стоял в нерешительности, пока не донеслось шуршание. В дверях появился отец. Он был все в той же старой синей пижаме, щурился на свет, зевал, спрашивал, где Геннадий так долго задержался.

— Ловили такси, не так просто, вроде нашего грешного Мурманска.

Отец зашел в комнату Геннадия, сон у него пропал — как не бывало, сел на диван и стал жадно расспрашивать:

— Ну что нового на флоте? Как тебе живется? Мать печется о твоей семье. А у меня забота о службе.

— Служим, папочка, ума набираемся. Недавно на Северном полюсе побывали.

— Да ну?! — изумился отец. — В наше время туда только папанинцы добрались, и то пришлось выручать...

— А мы недавно своим ходом дошли, всплыли, и, понимаешь, поднялся ураганный ветер, началась подвижка льда. Лодка погрузилась, а я с двумя парнями остался на льду...

В глазах отца вспыхнула тревога. Заметив это, Геннадий поспешил его успокоить:

— Ничего страшного не произошло. У нас было задание, мы его выполнили. А тем временем буря кончилась, наши всплыли в другой полынье. И, как видишь, полный порядок...

— Черт дери! — Даниил Иосифович по-молодецки вскочил, хлопнул сына по плечу. — Так вы же настоящие полярные Робинзоны!

— Живем, отец, не тужим. Мне повезло. Попал под начало хорошего начальства. Может, слышал — контрадмирал Максимов?

Даниил Иосифович потирал лоб, напрягая память:

— Погоди, одного Максимова я знал, который был в Испании.

— Он самый, герой Испании! Кормушенко процедил с сарказмом:

— Тоже мне герой! Войну там проиграли, вернулись с кукишем в кармане. Если бы мы там разбили немцев, Гитлер бы еще подумал, стоит ли ему на нас нападать. А то ведь Испанию не сумели удержать. Ну, он и решил: у русских кишка тонка — и бросился очертя голову.

Геннадий перебил его:

— Что ты говоришь, папа? Какой вздор! Еще никто наших добровольцев не обвинял в трусости или поражении.

— А вот я обвиняю!

— Пойми, они были там каплей в море.

— Ну и что же? Капля, она гранит точит. Слышал такую поговорку?!

— Слышал, но все, что ты говоришь, к Максимову не относится. Он самый уважаемый человек на флоте.

— Тем лучше. В наше время так не считали.

Геннадий подошел к окну, глянул на тихую улицу в мерцании огней и решил: настало время узнать главное...

— Я слышал, будто у вас с нашим адмиралом были неважные отношения, — сказал он.

Кормушенко встрепенулся, как испуганная птица, но не потерял твердость:

— В каком смысле?

— Будто по твоей вине у него были крупные неприятности.

— По моей вине? Да ты что, рехнулся?! — гневно произнес Кормушенко. — Да что я с ним не поделил?! Надо же было ему с каким-то иностранным капитаном шашни завести. Знаешь, как это расценивалось? Существует капиталистическое окружение, и в нашей стране классовый враг не дремлет, заодно с капиталистическим миром действует. Попробуй я слиберальничать...

Он смолк и опустился на стул и долго сидел молча, недвижимо, жалкий, надломленный, как будто у него внутри что-то оборвалось. И Геннадий глянул на отца, сидевшего с опущенной головой, и решил этот разговор закончить. К тому же в эти минуты открылась дверь — и появилась мать, в ночном халате и мягких туфлях.

— Что это вы глядя на ночь митингуете? Гена устал с дороги. Пойдем, пойдем, пусть он отдыхает. Еще будет время — наговоритесь.

— И то верно, мать, — согласился Даниил Иосифович, поднялся со стула и первым удалился, а Полина Григорьевна подошла к сыну, обняла его.

— Геночка! Если завтра утром я испеку пирожки с капустой, будешь есть? Ты любил мои пирожки.

— Все равно, мама. Ты лучше себя не затрудняй. Без пирожков обойдется.

Он нежно провел рукой по седой голове матери.

— На сколько же дней тебя отпустили?

— На три дня. Не могли больше, я там новый человек. Командующий узнал, что ты нездорова, вызвал меня и говорит: поезжай, проведай мамашу.

— Спасибо, дай ему бог здоровья. Может, и свиделись с тобой в последний раз, — она смотрела в глаза сыну, а по щекам катились крупные слезы.

— Ну что ты, мама? Зачем так? Ты еще приедешь к нам в Заполярье. Посмотришь, как мы устроились.

— Нет уж мне до вас не добраться. Пришлите на лето Танюшку. У нас на даче хорошо. Море близко. Много ягод. Я ей каждый день буду делать фруктовые соки.

— Ну вот, еще забот тебе недоставало. Таня поедет в Крым с детишками наших моряков. А ты береги себя.

— Зачем беречь, Геночка? Кому я нужна!

— Нам всем нужна... И мне, и Наташе...

— Эх, Геночка, — она махнула рукой. — У вас свои семьи и своя жизнь. Так уж заведено: если птенец вылетел из гнезда — не жди обратно.

— Неправда! Ты наша мать, и мы с Верочкой все для тебя сделаем. Поедем к нам. Согласна?

— Такой вопрос не просто решить, Геночка.

— Ну вот, давайте завтра соберемся, обсудим. Я заберу тебя, а отец пусть там возится со своим поместьем.

— Ладно, ладно. Завтра потолкуем. Ты ложись и спи подольше. Небось вы там с шести утра на корабле?

— Нет, мама, офицерский состав к восьми является.

— Ну ладно, спокойной ночи. Завтра проснешься, будет чай с пирожками.

Она обняла, поцеловала Геннадия в щеку и засеменила к двери.

* * *

В один из тех ранних весенних дней, когда в Ленинграде еще сыро, склизко и ветер перебирает голые ветви деревьев, Геннадий вышел из дому с небольшим чемоданчиком, в котором лежала посылка для сына адмирала Юры Максимова.

Из района Автово было не так просто добраться на Васильевский остров. Зато он без труда нашел нужную улицу и высокий старинный дом с драконами на фасаде — общежитие студентов кораблестроительного института. Возле подъезда стоял автобус и толпилась молодежь. Геннадий осведомился насчет Юрия Максимова. Все ответили: не знают такого. И только белобрысый парнишка повел Геннадия на шестой этаж по лабиринту длинных коридоров. На пути им встретился рослый, курчавый, чуть смуглый юноша. Он остановился в изумлении: столь непривычно в этих стенах появление военного моряка.

Не успел белобрысый парнишка и двух слов сказать, как курчавый юноша спросил, не скрывая восторга:

— Вы, наверно, с Северного флота, от Максимовых?

— Так точно! — сообщил Геннадий,

— В таком случае заходите. Я их сын...

Геннадий увидел две койки, стол с чертежной доской и небольшой платяной шкаф.

— Вот наше жилище... — объяснял Юра. — Последний годик. А там диплом...

Геннадий открыл чемодан, извлек посылку, Юра не глядя сунул ее в шкаф и торопливо спросил:

— Как там родители?

— Все благополучно. Анна Дмитриевна — неутомимый деятель женсовета, а с вашим отцом мы недавно на полюсе побывали...

— На Северном полюсе? — Юра вытаращил глаза. — Да как же вы туда попали?

Геннадий засмеялся.

— Как попали, вам расскажет папа.

Юру разбирало любопытство, только он догадывался, что если лейтенант ссылается на отца, значит, не стоит об этом разговаривать.

— Вы извините, у нас сейчас экскурсия на строительство атомного ледокола, — с виноватым видом сообщил Юра.

— Ничего, у меня еще дела есть... — Геннадий начал собираться.

Но белобрысый парнишка, все время не сводивший с него любопытных глаз, вдруг спросил:

— Может, вы присоединитесь к нам? Там много интересного увидите. Может, и не представится такой случай...

Юра обрадовался находчивости товарища и еще более настойчиво повторил:

— В самом деле, давайте с нами, вы ведь, наверно, не видели второго атомного ледокола?

— Я и первый видел только на фотографиях, — признался Геннадий.

— Тем более, — обрадовался Юра, поняв готовность моряка принять участие в экскурсии.

Все трое спустились вниз.

Сидя в автобусе в веселой шумной компании студентов, Геннадий чувствовал себя прекрасно и в разговорах с Юрой о Севере не заметил короткого пути. За окном промелькнуло несколько улиц, и наконец впереди выросли ворота Балтийского завода...

Толпа студентов, и среди них Геннадий, заметно выделявшийся лейтенантскими погонами, остановилась у бетонного основания стапеля, на котором мрачной черной громадой высился корпус атомного ледокола.

С металлическим лязгом двигались краны, стучали пневматические молотки, шипела электрическая сварка. Каскады искр вспыхивали то в одном, то в другом месте. И поверх всех шумов невесть откуда доносились разноголосые команды: «Майна!», «Вира!»

Студенты, привычные к заводской обстановке, ни на что не обращали внимания, зато Геннадию это было ново, и он смотрел на все изумленными глазами. Человек в кепке и синей спецовке, неожиданно объявившийся в толпе студентов, хлопнул несколько раз в ладони:

— Товарищи! Прежде чем осмотреть корабль, прошу следовать за мной.

По дороге он сообщил вроде как по секрету:

— Вам здорово повезло, ребята. Я договорился, и сам строитель будет вас принимать.

У двери кабинета строителя он остановился и пропустил мимо себя студентов, нерешительно заходивших в комнату, в глубине которой стоял письменный стол, заваленный кальками и чертежами, а на зеленом сукне рельефно выделялась модель атомного ледокола.

Широкий в плечах, немолодой мужчина, с упрямым подбородком и густыми белесыми бровями, стоял за столом и прищуренными глазами осматривал молодежь. Увидев Геннадия, он улыбнулся:

— Вы тоже будущий кораблестроитель?

— Никак нет, — ответил Геннадий. Кто-то со стороны пояснил:

— Это гость с Северного флота.

— С Северного? — обрадовался строитель, подумав, что и второй атомный ледокол будет плавать где-то на Севере.

Студенты кое-как разместились, и началась беседа. Строитель говорил о богатырской силе атома и о том, как корабелы, вступая в атомный век, не посрамили свое древнее искусство. И все время не сводил глаз с Геннадия, точно к нему одному обращал свои слова. Кончив рассказ о ледоколе и прощаясь со студентами, он первым протянул руку моряку:

— Значит, вы с моего родного флота? В таком случае зайдите после экскурсии...

— Спасибо, зайду, — обещал Геннадий.

Теперь студенты отправлялись на корабль. Суховатый с виду инженер, в отличие от горячего, темпераментного строителя, давал объяснения вяло и безразлично. Впрочем, это не имело существенного значения. Ядерный котел высотой в комнату, пост энергетики и живучести, где уже теперь обитают люди в белых халатах, наблюдая за точными, умными приборами, — все это производило куда большее впечатление, чем вялые, холодные слова экскурсовода.

Геннадий и Юра облазили весь корабль, спускались по крутым трапам, поднимались на мостик, ходили вдоль широких палуб, заглядывали в радиолокационную рубку. И за два часа настолько устали, что мечтали только об одном: скорее домой — приземлиться. А тут еще визит к строителю корабля. И на кой черт он пригласил Геннадия? Какой ему смысл терять драгоценное время на разговор с каким-то совсем незнакомым лейтенантом? Конечно, его интересует не Геннадий, а Северный флот. Возможно, войну провел на Севере. «А раз так, надо уважить», — решил Геннадий.

И когда толпа студентов возвращалась к проходной, Геннадий и Юра вернулись обратно к конторке, прилепившейся к подножию стапеля, как ласточкино гнездо на скале.

Строитель ледокола разговаривал с мастерами. Завидев гостей, он поспешно выпроводил всех из кабинета, захлопнул дверь на французский замок, и чувствовалось по расплывшемуся широкому лицу, что он давно ждал такой встречи и она ему очень приятна.

Геннадий ожидал вопросов, но вместо того строитель начал рассказывать о себе.

— Понимаете, четвертый год в отставке. Дома сидеть скучно, если силища есть, — он потряс в воздухе кулаками. — Думал, куда податься? Капитаном в морской флот? Спросят: у вас есть диплом судоводителя? А я инженер-механик. Пошел на верфь: все же близкое, родное дело. Правда, работенка горячая. Сами посудите: русские линкоры десять лет строились да оснащались, а мы такой корабль, чудо современной техники, за десять месяцев отмахали.

В его рассказе чувствовались увлеченность и гордое сознание того, что он здесь не последняя спица в колеснице...

Глядя на Геннадия и заметно волнуясь, он вспоминал флот и спрашивал:

— Наверное, не узнать Ваенги, Полярного? Я почти два десятка лет как оттуда. Война сдружила нас, думали: только бы дожить до победы, и будем все, как братья, на вечные времена. А оно получилось иначе, всех разбросало по стране, и только случайно узнаешь о товарищах.

— Вы где служили? — осведомился Геннадий.

— На тральцах. Может, слышали, были в войну такие тральцы — «амиками» назывались. Вот я на них и служил.

— В таком случае вы должны знать нашего командира соединения Максимова. Он тоже всю войну на тральцах плавал.

— Максимов? Михаил Александрович? — лицо строителя застыло в радостном изумлении. — Ну как же не знать! Мой непосредственный начальник.

— А это его сын, — Геннадий показал на Юру, забившегося в угол.

— Очень приятно...

Строитель протянул Юре руку, а потом долго пристально всматривался в его лицо, должно быть стараясь найти черты, схожие с отцом.

— Мы с вашим папой два года плавали. Чего только не случалось! Наверно, слышали, как он тонул в Карском море, ранен был в голову, можно считать, с того света вернулся...

Юра и раньше знал о ранении отца, только не имел представления, при каких обстоятельствах это произошло. Геннадий смотрел в лицо строителя, ожидая, что вот-вот он еще что-нибудь расскажет о Максимове, но тут совсем некстати позвонил телефон. Строитель взял трубку, недовольно наморщил лоб и коротко бросил: «Сейчас приду!»

— Видите, наша работенка... Ни минуты покоя. Директор вызывает... — Он тяжело вздохнул. — Так хочется с вами потолковать, а дела не ждут. Передайте папе большущий привет от инженера-механика Анисимова. Забыл, наверно, мало ли нас было, а он один. Если приедет в Ленинград, хорошо бы повидаться. Приходите, будете самые желанные гости.

Он поднялся из-за стола, проводил ребят до проходной, распрощался и зашагал в обратном направлении, а Геннадий и Юра решили пройти к Неве.

Солнце выглянуло из-за туч и весело заиграло. Невский лед темнел, трескался, на льдинках скапливалась талая вода. Они шли молча, не торопясь по набережной, усталые от ходьбы и еще больше от новых впечатлений. Геннадий посмотрел на Юру: в эти минуты он молчал, о чем-то задумался и был особенно похож на отца — такой же сосредоточенный, с густыми бровями и двумя черточками на переносице…