Повести писателей Латвии

Мара Свире родилась в 1936 году. По образованию юрист. Работала по специальности, затем редактором Комитета по радиовещанию и телевидению Совета Министров Латвийской ССР, заведовала отделом в журнале «Падомью Латвияс Сиевиете». Прозаик и публицист. В 1979 году выпустила первый сборник рассказов — «Визит в чужом доме», в 1977 году — книгу «Лимузин цвета белой ночи». Всесоюзному читателю известна по публикуемой повести и рассказам, вошедшим в книгу «Лимузин цвета белой ночи», выпущенную издательством «Советский писатель» в 1983 году. М. Свире пишет о людях современной деревни.

Лимузин цвета белой ночи

Сон как рукой сняло, она лежала и ждала: запоют или нет? Вроде бы пора, на востоке уже светлеет.

Мирта знала это, хотя постель была далеко от окна, ведь она прожила в этом доме, в этой комнате много лет. Порой целыми ночами ворочаясь с боку на бок в бессоннице, старая женщина ждала, когда отблески на верхнем резном краю шкафа или в зеркале комода возвестят ей о наступлении утреннего часа. Возвестят вернее, чем часы на противоположной стене: цифры да стрелки в полутьме не разглядеть; когда пробьют, бог их знает.

Пожалуй, около пяти? Что же это не слыхать-то?.. Прошлое утро вперед часов загомонили. Разве что одумались там, на своем насесте? Мол, подурачились, да и будет?

Старые часы заскрипели, потом бойко отстукали пять раз. И сразу же, будто едва дождался своей очереди, в хлеву запел петух: «Ку-ка-ре-ку-у!» Мирта приподнялась, вслушалась. Ну как же! «Ки-ке-ку-у!» — будто передразнила петуха шальная курица. Третье утро кряду! Большая такая, красивая, пестрая, что цветок боба, все коричневые яйца несла, да с последним яйцом, видно, ум потеряла. Еще накличет беду! Надо бы сходить в хлев, пощупать, какие у нее лапы. Если холодные — быть в доме покойнику, если теплые — значит, к пожару. Только попробуй пощупай в потемках, петух сердитый такой, того гляди глаза выцарапает. Ну, коли к покойнику, значит, пришел ее черед, больше в этом доме ни жить, ни помирать некому. Да и пора уж, пора, все равно убиваться по ней никто не будет, совсем одна осталась, словно сосна в поле. А может, забить горластую, тогда, сказывают, можно уйти от беды. Но тут же Мирта со вздохом опустилась на подушки: куда же девать столько мяса? Курица, проказница, от безделья раздобрела. За один день ее не съешь и в чулане не убережешь. Да и мухи налетят. Не обвались позапрошлым годом погреб… Ох, все не слава богу, что тут поделаешь, да ей, старому человеку, и не надо ничего, скорей помереть — скорей покой будет. Только ее никто не спросит, коль эта хрипуша пожар вызывает, значит, пожару и быть.

Хозяйка хутора Леясблусас[2] нашарила у ножки кровати кружку с водой, попила и принялась прикидывать, где, не дай бог, может заняться пожар. Печь летом не топится, там вряд ли, перед плитой пол кирпичом выложен, если и выскочит какой уголек, тут же загаснет. Дымоход сосед Даумант зеленой елочкой прочистил. В хлев с «летучей мышью» она с весны не заходила. В каретном сарае… Стой, а лимузин! В нем, будто свечи какие-то, искра возникает, Даумант так и говорил.

Мирта охнула, повернулась на правый бок, потом опять на левый, наконец встала, надела юбку, поверх рубашки накинула большой платок, взяла ключ и засеменила через двор к каретному сараю.

Подул утренний ветерок, коснулся ветвей белого налива, несколько яблок упало.

Замок не поддавался — Мирта пыталась повернуть ключ то в одну, то в другую сторону, но он застрял. По голым ногам тянуло сквозняком. Дверь каретного сарая была посажена довольно высоко: собака или кошка легко могли подныривать туда-обратно, да и человек поменьше ростом, коли поднатужится, пожалуй, пролезет. Может, кто и стоит с той стороны, сейчас как навалится плечом, дверь так и выломится с треском прямо на нее. «Хе-хе-е», — засмеется злодей, сядет в лимузин и покатит прямо по ней, как по мосту, а она, законная владелица, останется тут лежать. Даумант, правда, говорил, что завести машину можно только теми маленькими ключиками, один из которых она держала в своем ридикюле из настоящей свиной кожи (подарок покойного Яна), а другой — в ящике комода, в самом дальнем углу. Да нешто мало одинаковых ключиков, особенного-то в них ничего нет! Наберет какой-нибудь вурдалак целую связку, глядишь, один аккурат и подойдет.

Наконец в замке что-то щелкнуло, и ключ повернулся. Дверь со скрипом отворилась. Вот она белеет в полутьме, ее автомашина. Красавица, цветом прямо как полученная в приданое кобыла Серка, когда к староста седая стала. А в бумагах так чудно написано: цвета белой ночи. Всем хорош лимузин, кабы не название это заковыристое. Чего только люди сейчас не напридумывают! Как бы хорошо Серкой-то назвать.

Оно, конечно, сани с проржавелыми полозьями да бывшая выездная телега без колеса — плохие соседи, про бревенчатые стены, все в паутине, и говорить нечего. Разве чета они этой красоте, этому блеску… Такую-то вещь в большую бы комнату поставить, все равно пустует, только вот двери узковаты — не пройдет. Когда дом строили, разве мог кто подумать, что она, Мирта, когда-нибудь станет владелицей лимузина. Ан, видать, счастье-то неслышно подбирается, как и горе. Жаль только, что поздно пришло — сил нет принять его, и близких никого нет, кто бы вместе порадовался; хорошо хоть завистники есть. Прямо перст судьбы повелел в тот день кассирше универмага чуть не силком настоять: возьмите да возьмите лотерейный билетик! А Мирте он ни к чему, калоши два шестьдесят стоят, а тут плати еще тридцать копеек! Хорошо, что та не отступилась: купите, мамаша, купите, может, пылесос выиграете. Только зачем Мирте пылесос, весь век без него прожила, проживет и еще сколько там осталось. А кассирша — ну будто кто ее поджигает: за тридцать копеек достанется, а ведь стоит больше тридцати рублей. Ну, коль стократная прибыль, тут уж не взять — только бога гневить, решила Мирта, достала тридцать копеек и… прикупила к калошам автомашину. Прямо вспомнить приятно. Не каждому такое везенье. Кассирша теперь, наверное, локти кусает, что себе не взяла тот билетик. Надо бы ей в утешение пару десятков яичек отнести, в магазине-то не всегда достанешь, а когда и есть, так бледные что снаружи, что внутри, разве сравнишь, как на хуторе куры несут: коричневые да с большими желтками. Только ведь не помнит Мирта, какая из себя эта кассирша, она там небось не одна, одна-то разве выдержит — день за днем с утра до вечера? В нынешних людях нет уж той хватки. А может, кассирша и не знает вовсе, какое счастье в руках держала, подумалось Мирте, тогда уж лучше пусть так и не узнает, к чему человека понапрасну огорчать.

Хозяйка хутора тронула рукой бок Серки — холодный. Где-то там, внутри, помещалось сердце машины, сейчас застывшее. Как у покойницы. Это ведь надо чего удумала, тут же осудила себя Мирта, было бы умение, так хоть сейчас оживить можно. Да, мало толку от счастья, коли оно в каретном сарае хранится. Было бы кому за рулем сидеть, можно бы на кладбище съездить, когда пожелается. Или в магазин, чтобы буханки на себе не тащить. А то в дом, где родилась. Он уж опустел давно, может, и развалился, да хоть на розовый куст поглядеть, он-то небось на своем месте… К реке бы сходила, где девчонкой с детворой играла.

Даумант тоже! Ездить может, а не упросишь. Бумаг, мол, нет. Чудно, ей-богу, что главное-то: умение или бумага? Раньше, бывало, едет всякий, кто вожжи в руках держать может, и чтоб у него кто права спрашивал? Не было такого, а падали да разбивались меньше.

Словом, Даумант не повезет. У рижского Мартыня моциклет… Чего бы ему и за лимузин не сесть? А там, кто знает, может, уж свой давно купил, ведь, как Ян помер, сколько уж лет о племяннике ни слуху ни духу. Коли свой лимузин завел, какая ему радость сюда тащиться. Только вряд ли, вряд ли сумели они столько накопить, учителя-то, говорят, не больно много получают. Да и мальчишку одевать-кормить надо, он, кажись, аккурат в тех годах, когда много едят. Да чего тут, в сарае, накумекаешь! Пойти в комнату, глядишь, пока солнце-то взойдет, уж и письмо написано будет.

Взяв подойник, Мирта вышла во двор. Утро пасмурное, легкий туман. К полудню разойдется, еще и солнце выглянет. Такая погода стояла уже пару недель, сырость не подпускала морозы. Вовсю цвели осенние цветы, не тревожась о том, что следующее утро может оказаться для них последним.

Мирта вспомнила: в детстве однажды тоже была такая вот осень, и 13 октября, в свой день рождения, она проснулась оттого, что к щеке прислонилось что-то прохладное: это мать нарвала букет росистого золотого шарика и положила на подушку.

А сегодня в комнате на столе стоят розы, привезенные рижскими гостями. Мирта таких и не видала раньше: в середке цветок ярко-фиолетовый, бархатный, а снаружи бледноватый, будто налицо изнанкой смотрит. Дагния говорила, как называются-то, да из головы выскочило, на манер Гауи[3] вроде, а сорт будто французский. У нее вон округ дома тоже розы — красные, и розовые, и белые. А в начале лета распускается куст белого шиповника — не наглядеться! И ведь невелики цветки, а уж как пахнут! По цветкам пчелки бегают. Еще липа не зацветет, а соты в ульях уж полны, надо новые рамки класть…

— Здесь так романтично, — сказала Дагния, вставая с кровати и потягиваясь. — За окном туман, мычит корова.

— И петух соловьем заливается.

— Не иронизируй, Мартынь! Мне действительно здесь нравится. Эти бревенчатые стены…

— Зимой щели ветер насквозь продувает.

— Ну и что! Зимой нам здесь не жить. А летом давай приедем? Босиком по росе походим… К тому времени, может, и я получу права. Объездим окрестности.

— Ладно, ладно.

— Ты соглашаешься, просто чтоб не спорить. Ну скажи, чем тебе не нравится этот хутор и тетя? Почему годами жили, как чужие? Старушка сердечная такая.

— Отец не очень-то роднился с нею.

— Почему? Сестра ведь…

— За богатого вышла, жадная стала. В последнее военное лето мы тут скрывались. Отец по хозяйству все делал, помогал добро сберечь. А она осенью, когда провожала в Ригу, дала пару килограммов старого сала, и все.

— Ну и что ж из этого?

— «Что, что»! Я скотину пас. И мать сложа руки не сидела. У тети одного полотна сколько было, все перекладывала, проветривала. Могла бы и нам за труды выделить кое-что. Помнишь, как тогда с тканями туго было! А эта знай приговаривает: «Вот сыночек возвернется…» А от Гедерта ни слуху ни духу.

— Так и не нашелся?

— Нет. Наверное, погиб в самом начале войны.

— Это он? — Дагния показала на свадебную фотографию на стене.

— Да. С Олитой. Перед самой войной поженились.

— А она где?

— Вернулась к своим родителям.

— Детей не было?

— Я же сказал, перед самой войной…

— Это всегда можно успеть.

— Ну вот, не успели! Тогда так не спешили.

— Сейчас медлить невыгодно. Налог за бездетность начинают высчитывать со дня регистрации.

— Я тебе напомню об этом, когда Угис приведет невестку с «приданым».

— Не пророчь! А это кто, на другой фотографии?

— Младший сын тети, Майгонис. Во время оккупации был схвачен и убит. Говорят, прятался, чтобы не взяли в «добровольцы».

— Когда вы здесь жили, он уже…

— Да, он тогда уже был на кладбище. Наверное, поэтому тетя буквально бредила возвращением Гедерта.

— Трагично.

— Что?

— Интересно. Мне как историку… Почему ты раньше ничего не рассказывал?

— Ты же не спрашивала. Даже на похороны дяди со мной не поехала.

— Ну, знаешь! Лицезреть чей-то труп…

— Свой-то вряд ли придется. Да и мало радости, по-моему.

— Ты посмотри, какие розы свежие, — Дагния сменила тему разговора. — Без центрального отопления — совсем другой процент влажности!

Мартынь не ответил. Цветы казались ему чем-то слишком незначительным, чтобы мужчине рассуждать о них, а про центральное отопление вообще не было смысла говорить: здесь его никогда не будет, так же как в городе никогда не вернутся к печам. Пусть женщина поахает в свое удовольствие. Он вышел на кухню умыться.

Хозяйка хутора открыла дверь коленом, потому что руки были заняты: в одной ведро с молоком, в другой — какой-то белый узелок.

Мартынь перекинул полотенце через плечо, подхватил узелок и положил на стол.

— В такую рань уже на ногах! — тетя вроде бы удивилась, но видно было, что она довольна родственником, который не валяется в постели до полудня, как это принято в городе.

— Кто рано встает, тому бог подает.

— Ну-ка, ну-ка… — бормотала Мирта. — Надо вымыть руки да посмотреть, что в этом узелке-то. Иду, гляжу, что-то белое лежит. Пощупала, вроде пирог, настоящий пирог… Давай-ка развяжем. Вишь и открытка приложена, цветы на ней какие красивые. На-ка, милый, прочти, что там, на другой-то стороне, написано. Я без очков уж не разберу.

Мартынь Тутер взял открытку. Почерк ясный, но рука не привычная к перу.

«Уважаемая соседушка, — прочел Мартынь. — Позволь в день твоего рождения приветствовать тебя словами поэта:

Доброго здоровья, радости и счастья в личной жизни желает семейство Веперисов».

— Вот, вот! Верная моя догадка, м-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта, потирая руки.

Мартынь улыбнулся, вспомнив, что так она всегда делала, когда бывала чем-нибудь очень довольна.

— Доброе утро! — Из комнаты вышла Дагния.

— Доброе, доброе! — приветливо откликнулась старушка. — Иди-ка погляди, какой пирог мне соседка Элга подарила. Сейчас разрежем или потом?

— Н-не знаю… — замялась Дагния, пытаясь угадать, какой ответ будет тетушке больше по душе.

— Тогда к вечеру оставим, — решила юбилярша. — Я нонче пару петушков зарежу, а вы, гуляючи, дойдите до дома на горушке, пригласите Веперисов на ужин. Сразу за лесом их дом-то, Мартынь небось помнит! Даумант, правда, тогда сопливый еще был, дружба-то не больно ладилась.

— М-м-хм-хм-м…

В день своего восьмидесятилетия Мирта сидела за праздничным столом и потихоньку покряхтывала от удовольствия, пока гости, встав, пели: «Здоровья и счастья, здоровья и счастья, здоро-о-вья!»

Мотив держал сосед Даумант, Мартынь громко, но не сказать, чтобы приятно, вторил, Элга тянула высоко, с дрожанием, особенно на «о-о-вья», а Дагния еле губами шевелила, видно, у бедняжки ни слуху, ни голосу.

Хозяйке хутора Леясблусас так и хотелось потереть руками, да нельзя, в правой рюмка с вином. Вот уж сколько лет свои дни рождения она проводила в одиночестве. А в прошлом году только перед сном, когда уж в постель ложилась, и вспомнила. Нет, не дело в себя зарываться, от людей отгораживаться. И хорошо сделала, что написала тогда Мартыню, — вот уж второй раз приехали. Теперь, слава богу, опять есть кого ждать. Сидишь все равно что в семье.

— Ну, тетя, за твое здоровье! — Мартынь склонился к ней, как бы собираясь поцеловать, но в последний момент уклонился.

— Будь здорова! — поднял свою рюмку Даумант и опорожнил ее одним духом.

— Счастья вам! — присоединилась Дагния.

Элга молча чокнулась с виновницей торжества.

— Кладите, милые, кладите на тарелки-то, — угощала Мирта. — Картошка остынет, и подлива холодная вкус потеряет.

— Если бы я знала, что тетя будет резать цыплят, привезла бы фольгу и восточные пряности. Цыплята, испеченные в фольге, — объедение, разворачиваешь — сочные, ароматные, — щебетала Дагния.

Соседка Элга повела головой, будто услышанное для нее вовсе не новость, а Мирта не удержалась.

— Это чего такое — фоль-га?

— Серебряная бумага, еще шоколад в нее завертывают, — пояснила Дагния.

— Нешто такой бумагой курицу обхватишь?

— Специально большие куски продают.

— По мне, так протуши ты курицу хорошенько, и — лучше бы надо, да некуда! — Мирта признавала только то, к чему привыкла.

Дагния не стала возражать. Глазами дала знак мужу, чтоб вновь наполнил рюмки. Сосед от вина отказался, показав пальцем на принесенную с собой бутылку водки, и, когда налили, выпил без дополнительного приглашения:

— Так и быть, на одной ноге долго не проскачешь!

— За счастье в личной жизни, как вы там, в открытке, написали!

Элге послышалась насмешка в голосе рижской гостьи. Чего это она? Даже на знатных юбилеях так говорят… Сколько раз по телевизору слышала!

— Спасибо вам, люди добрые и родственники дорогие! — Мирта высморкалась. Слезы у нее сперва скопились в солидных размеров носу, и уж потом промокли глаза. — Как бы я без вас, даже не знаю… Мартынь меня прокатил на славу, Даумант с Элгой помогли картошку убрать.

— Да чего там, соседка! — Даумант Веперис сделал жест рукой, как бы отводя похвалы.

— Выкопать да собрать-то я и сама бы сумела. Продержись погода, за неделю управилась бы. А вот мешки на телегу поднять, в яму засыпать — тут без помощника ну прямо хоть в поле урожай оставляй.

— А мне это что спичкой чиркнуть! Весной с посадкой подсобим, — пообещал Даумант. — Пригоню трактор, раз-два — готово. Элга с дочкой картошку в борозду покидают, Каспар и тот с десяток бросит. А ты будешь на краю поля стоять и любоваться.

— Каспар мал еще, — Мирта растянула в улыбке беззубый рот.

— Пусть привыкает. С весны уж пятый год пойдет.

— Крышу бы на доме обновить надо, — вставил Мартынь.

— Да стоит ли хлопотать-то. Сколько мне жить осталось… — Мирта вздохнула. — Разве что на хлеве да на каретном сарае. Лимузин целее будет. А мне ничего уж не надо.

— Не дело говорите, тетя, — пожурила Дагния. — Вы еще такая бодрая.

— Была, была. А в этом году, чую, уходит силушка. Не знаю, дождусь ли весны.

— Споемте-ка лучше, — предложила Элга. — Соседушка, какая тебе песня больше по сердцу?

— Спойте «Шумит зеленый лес», что ли. Старые песни я все люблю. Нонешние не признаю. Мотива в них нет, да еще как загрохочет посередке, будто сковородками дерутся. Голосов хороших не слышу. Певицы все хриплые какие-то, не то спились, не то от курева.

— А вот Нора Бумбиере и Лапченок мне нравятся… «Странное лето», «Зачем цветешь ты, яблоня лесная» и все такое… — вставила Элга.

— «Зачем цветешь ты, яблоня лесная…» — во всю силу завел Даумант.

Жена дернула его за рукав, шепотом напомнила, что другая песня была заказана. Муж замолчал мгновенно, как пластинка, с которой сняли иглу. «М-м-м», — помычал он в поисках верного тона и затянул «Шумит зеленый лес».

Даумант пел, вслушиваясь в собственный голос, вначале бархатно гудевший, затем перешедший на трагический стон, и вовсе не заботился о том, слышно ли других, да он и не замечал, подпевает кто или нет. Одолев последний вздох по ушедшей молодости, что «сердцу кажется лишь сном», он сам будто очнулся от сна и схватил рюмку, хотя для отчаяния оснований не было — его, Дауманта, молодость пока находилась тут, при нем, как бы раздумывая, уходить или годик-другой подождать.

Рюмка оказалась пустой. Даумант протянул руку к бутылке, только вдруг ладонь подпрыгнула кверху. Он поморщился: опять Элга! И когда она бросит дурную привычку на людях дергать мужа, как фанерного Ваньку за веревочку.

Рижский гость тем временем сделал то, что местному помешала сделать жена. Веперис тут же схватил рюмку — когда полная, Элга уж не дернет.

— Выпьем за новую крышу на хлеву! — выдал свой тост Мартынь. — Ты, тетя, обеспечь только дранку, весной покроем.

— Зачем дранку, лучше шипер! Сейчас все шипером кроют…

— Только шифером! — сосед поставил рюмку на стол, как бы припечатав сказанное. — Шифер легче достать — это во-первых. Покрыть дешевле обойдется — это во-вторых. В конце концов, оно так на так и выйдет, зато крыша, можно сказать, навек.

— Верно, верно! Если уж делать, то как следует, — поддержала Дагния.

— Дыры что побольше хорошо бы до осени заделать. Хучь на каретном сарае, чтоб на лимузин-то не текло.

— Что с ним станется, — махнул рукой Даумант. — Лучше о корове, соседушка, подумай.

— Сказал, да невпопад, — обиделась Мирта. — Корову я могу в другой угол завести, где сухо. Места хватает — одну-то хучь каждый день к разным стойлам привязывай. А лимузин небось не передвинешь.

— Конечно, конечно, — поспешила согласиться Дагния, поперхнулась непроглоченным куском, — кхе-кхе, — закашлялась она. К счастью, крошка из дыхательного горла попала куда следует, и женщина смогла договорить начатое: — Прямо завтра, Мартынь, залезь на крышу и поправь!

— Если б к двум не спешить на автобус…

— На моциклете-то вовсе не ездите, что ль? — поинтересовалась тетя.

— По осени приятного мало. Возраст не тот, чтоб на ветру трепыхаться. А если еще дождь, радикулит можно схватить.

— Да, сообщение здесь неудобное, — вздохнула Дагния. — Если б мы не зависели от автобуса, можно было бы выехать попозже вечером, а эти километры до остановки…

— Не расстраивайтесь, — улыбнулась Элга. — Мы-то рядом. Как-нибудь Даумант зайдет, и все такое…

Эта улыбка Дагнию как оса ужалила. Уж конечно эти всегда тут как тут, званые и незваные! Какая неприятная личность эта соседка! Банальный вкус, а воображает о себе невесть что. Только и есть что большие глаза да прямой носик, и тот красный, наверное, летом семь раз облез — ухода-то никакого… Ни настоящего образования, ни интеллигентности, просто зоотехник, поэтому и в мужья не нашла никого лучше этого тракториста; вон и следи теперь за ним, чтоб не напился.

— Если б на машине махнуть в Ригу… А что, тетя Мирта, поедем? — Племянник сильными руками обнял родственницу за плечи, тряхнул и сам испугался: кости старушки так и затрещали по всем суставам, казалось, вот-вот рассыплются. Однако тетя весьма бодро откликнулась:

— Чего бы и не поехать, только кто меня домой привезет?

— Поживете немного в городе.

Носок жениной туфли впился Мартыню в щиколотку.

— А кто ж тут коровушку подоит, кто борову картошки наварит, — вздохнула Мирта. Оно бы неплохо, конечно, в Риге она с самой молодости не бывала. Полтораста верст — не шутка. А дома всегда одно дело другое подгоняло. Нужды особой не было в Ригу-то. Сейчас бы охотно съездила, да вот не вырваться. Потом, как бы там, в Риге, не стряслось чего с Серкой. Когда на глазах, оно спокойнее. Мирта опять вздохнула.

— Ну, нет так нет, — вздохнул и Мартынь. Машина ржавеет в сарае, как старая колымага. Без тетки ни с места, а тетка к коровьему хвосту привязана. Смешно!

Вытащив бадью из колодца, Дагния перелила воду в кухонное эмалированное ведро. Пузыри быстро растаяли, буря в ведре унялась — вода была прозрачная до голубизны. Дагнии вдруг показалось, что рот пересох и язык прилипнет к небу, если она сейчас не напьется. Чем ближе она наклонялась, тем голубее и прозрачнее казалась вода. Ржавое пятно на дне ведра, где была отбита эмаль, колыхалось, то расплываясь в ширину, то вытягиваясь, пока наконец застыло на месте, и можно было разглядеть каждую его щербинку. Дагния сдула пару соринок, которые попали в ведро от прогнившего деревянного сруба. Когда губы и кончик носа коснулись воды, ее поверхность вздрогнула, пятно ржавчины вновь ожило. Рот наполнила влага, такая студеная, что заломило зубы. Сделав пару глотков, женщина разогнулась. Только что казалось, сроду не напиться, и вот все, больше не хотелось, хотя вода в колодце была очень вкусная. Надо бы деревянный сруб заменить бетонными кольцами, а журавль… Нет, журавль пусть будет, он смотрится оригинально, — рогатина, приспособленная для опоры, настоящее чудо природы. Сейчас найди такую в лесу, так ведь не срубишь и не вынесешь — лесник настигнет. Верхнее бетонное кольцо можно обшить бревнами или хотя бы досками, чтобы внешне не нарушался стиль, в то же время и правила гигиены будут соблюдены. Надо поговорить с Мартынем.

В березовом перелеске закуковала кукушка. Вот тебе и на! А Дагния сегодня еще и крошки во рту не держала, и денег в кармане халатика, само собой, нет. Она улыбнулась, подумав о невидимой насмешнице, весенней пустозвонке, пугающей своим пророчеством старых людей.

— Дагния, что ж ты стала посреди двора! Иди засыпай кофей, вода уже кипит! Мужики завтрака заждались. Даумант вот-вот придет.

— Иду, тетя Мирта, иду! — неохотно откликнулась Дагния.

Забота старухи о желудках своих ближних, прежде всего, конечно, мужчин, была бы просто трогательной, если бы ее осуществление не ложилось надоедливым бременем на ее, Дагнии, плечи. Едва убрана посуда после завтрака, тетя заводит разговор об обеде: что варить, что жарить, да скорей к кастрюлям, и все снова здорово. Нет, уж лучше крышу на хлеву чинить, хоть на солнце побудешь, мужчины вон как загорели, а ей, Дагнии, только и остается что у плиты щеки жарить. Летом это будет вообще невыносимо, надо сказать Мартыню, пусть убедит тетю, что от газа не так уж много домов взлетает на воздух, как ей кажется. Мужчину она скорее послушает.

Дагния подняла ведро с водой и потащилась на кухню. По пути бросила взгляд на зеленый луг за клетью: было бы там озеро! Хоть небольшое, хоть совсем маленькое, даже ручеек, его бы можно перекрыть. Впрочем, успокоила она себя, три километра до реки — тоже не проблема, особенно если есть машина.

— Неужто сегодня думаете кончить? — за завтраком спросила Мирта, обращаясь вроде бы к обоим мужчинам, а глазами буровя одного Мартыня.

— Голову на отсечение, тетя! — ответил племянник. — Готовь магарыч, а то крыша течь будет!

— Где уж мне… Сам хозяином тут будешь. У меня ведь других наследников нет.

— Какой там хозяин! Дачник, — усмехнулся Даумант.

— Пока мы на крыше возимся, взяли бы с тетей да скатали в магазин, — обратился Мартынь к жене.

— Нет, нет, не поеду я! — замахала руками Мирта. — Из бабы какой шофер!

— Права, тетя, у мужчин и у женщин абсолютно одинаковые, — обиделась Дагния.

— Только езда разная, — старая женщина на этот счет имела свое мнение. — Мартынь везет, будто кверху поднимает, а ты дергаешь. Мне дурно делается.

— Я бы не обещал сегодня-то закончить, — сосед повернулся к Мартыню. — Ну, а если такое случится, так я пол-литру из Элги выжму. У нее всегда где-нибудь припрятано.

Тетя закивала головой: вот и хорошо, вот и ладно! А Дагния вместе с глотком кофе проглотила досаду: эти Веперисы всегда тут как тут, когда вкусным запахнет.

— Угис! У-у-ги! — звала Мирта, но откликалось только эхо. Ну как же, клеть нараспашку, знать, опять мальчишка махнул на реку. Как утро, так вытаскивает из клети «Латвелло», и айда. Сыночек-то, Майгонис, и поездить на нем толком не успел. Лисапед довоенный, хороший. А этот хоть бы дверь прикрыл, разбойник. И родители ничего не скажут. Лисапед аж трещит, когда этакой верзила на него садится. Загубит последнюю память по сыночку, а Мартыню с Дагнией хоть бы что… Надо как-нибудь им сказать, нельзя так мальчишку баловать. Ее Майгонис к шестнадцати годам и сено косил, и хлеб убирал. А из этого лоботряса ничего путного не выйдет, потом схватятся, да поздно будет.

— Что тебе от него надо? — отозвалась из кухни Дагния. — Угис поехал рыбачить.

— Я уж и вижу. Дверь-то мог бы затворить, — пробурчала Мирта. — Дров надо принести. И лучины наколоть.

— Мартынь принесет.

— Он меня сегодня в город повезет.

— Сегодня? Перед праздником и тут достаточно хлопот!

— Каких это хлопот? Пиво бродит, сыром я сейчас сама займусь, тут с умом надо, а пирогов ты напечешь, пока мы в городе будем.

Через час Мирта уже катила на своей Серке. Она сидела рядом с племянником и спокойно наблюдала, как за стеклом мелькают придорожные деревья, телеграфные столбы, поля. Жаль, быстро проехали, не успела разглядеть, где какие яровые посеяны, высоко ли рожь поднялась. Ага, колос выбросила, цвести бы пора, да, видно, поздняя весна задержала. Мартынь чересчур быстро едет, как бы это Серке не повредило. На перекрестке люди автобуса дожидаются, лимузин-то ведь не у каждого. Оно неплохо, конечно, автобусы эти, место старому всегда дадут, да больно уж неловко туда забираться — такие ступеньки высокие делают! В лимузин садишься — заднее место и то не так высоко поднимаешь, как в автобус ногу. Хорошо, уж как хорошо, когда свой лимузин есть, в старости-то он больше всего нужен.

— Это не кантрилеры? — Мирта показала на двоих мужчин у обочины дороги.

— Общественные — может быть. Сегодня суббота, не до правил, каждый третий попадается, — Мартынь как-то весь съежился.

Чего он боится? Небось не на краденой машине едет. Мирте, напротив, нравилось, когда их останавливал милиционер или общественный контролер, как Мартынь этих, без мундиров, называет.

Потребуют документы, на нее посмотрят. «Владелица?» — спросят.

Мирта кивнет головой. Милиционер поднесет руку к козырьку, пожелает ей счастливого пути. А Мартынь всякий раз сидит как на иголках, аж покраснеет весь. Да, как-то сказал, будто ему портит кровь эта бумага с цифрой 70, что на заднем стекле приклеена. Так ведь господи! Нешто это мало? Бывало, на лошадях раз в десять тише ездили, а все одно — куда надо, поспевали.

Миновали перекресток. Не остановили. Значит, эти не кантрилеры были, издалека не разглядела, ошиблась. Мирта, недовольная, ерзала на сиденье.

— Вроде в спину дует…

— Да что ты, тетя, только ветровое стекло чуть приоткрыто.

— А я говорю, дует. Ночью опять не засну.

— Ладно, я закрою, только тогда ты открой на своей стороне, чтоб на меня дуло. А то задохнемся.

Мартынь хлопнул стеклом, тетя принялась возиться у своего окошка. Оно не поддавалось.

— Нажми вон ту блестящую кнопку и поверни ручку кверху, — подсказал племянник.

— Да не нажимается она.

— Ну как же так, — начал сердиться Мартынь, но сам не решился от руля потянуться к злополучной кнопке, настолько уверенно он себя еще не чувствовал.

Мирта поковырялась, поковырялась и опустила большое стекло. Это она умела.

Хозяйка хутора велела остановить машину у нотариальной конторы, наказала, чтоб племянник ждал ее, и, загадочно улыбаясь, скрылась за двустворчатой коричневой дверью. Скоро она вышла, чтобы сказать, что задержится тут на час или полтора. Мартынь, мол, может пока походить по магазинам.

Набродившись в универмаге, купив в продуктовом масло, колбасу, хлеб и совсем свежий крендель, Мартынь через час возвратился к автомобилю. Солнце накалило салон. Мартынь оглянулся — улица пуста, ни машин, ни прохожих. Он открыл с обеих сторон дверцы.

Проветрив машину, Мартынь опустил все стекла, с удовольствием развалился на мягком сиденье и принялся читать «Спорт».

Наконец показалась тетя. Как и давеча, загадочно улыбаясь, она уселась на свое законное место. Бог ты мой, подумал Мартынь, неужели она действительно считает, будто я не догадываюсь, что делает старый человек у нотариуса?

— Ну, поехали, коровушку доить пора. М-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта, потирая руки.

У дома она проворно вылезла из машины, а Мартынь откатил автомобиль в сарай. Но когда он, увешанный покупками, вышел оттуда, тетя стояла все на том же месте и, задрав подбородок, смотрела куда-то вверх.

— Воробьев считаешь, что ли? — засмеялся племянник.

— Напортачили, мастера, — ворчала Мирта, — теперь не крыша — расстройство одно.

— Отчего же расстройство? — с раздражением спросил племянник. — Сама ведь шифер хотела. Я говорил, что дранка больше подойдет.

— Шипер-то хороший. Да положен нехорошо. На коньке края, как крылья у несушки, растопырены. Надо бы залезть да поправить, чтоб не торчали.

— Тут лучше не сделаешь. Будь крыша более покатой, тогда другое дело.

— Можно приспустить.

— Тогда конек не на месте будет.

— Мерить никто не станет. А когда эдак-то торчат, в глаза бросается.

— Тогда ведь вода в сарай потечет.

— Не потечет. Хучь гвоздями прижми края-то.

— Шифер — не жесть, тетя. Его ни загнуть, ни отогнуть.

— Делать тебе не хочется, — Мирта повернулась и затопала к дому.

В кухне вовсю хозяйничала раскрасневшаяся Дагния. Слава богу, хоть у этой привычка к труду есть. Пахло тающим шпеком и прихваченной жаром корочкой — пирожки пеклись. Второй противень подходил на загнетке, на столе рядками лежали маленькие белые полумесяцы на третью посадку. И куда столько: зачерствеют, завтра есть никто не станет, только шпек да муку зря извела. Маргарин как развернула, так обертку и бросила у плиты. А ведь могла поскоблить, хоть с ноготок, да сберегла бы добра-то. Ну и люди пошли, только бы разбазаривать, а еще удивляются, что ничего не нажито. Побранившись про себя, Мирта вслух ничего не сказала: всех разве научишь, пусть каждый своей головой живет. Она подошла к плите, наклонилась, чтоб получше разглядеть.

— Не мелковаты ли?

— Что вы, тетя! Скорее уж крупноваты. Чем мельче пирожки, тем интеллигентнее считается. Пекут и на один укус.

— Блажь все! Этак гости голодные останутся. За каждым укусом руку-то тянуть совестно.

— В гости не затем ходят, чтобы наесться.

— А зачем же?

Дагния не ответила. Она устала наклоняться к большому зеву печи, жонглировать противнем с пирожками. Тут рубашка к спине прилипла, а эта накаталась в своем лимузине, теперь пришла критику наводить. И хотя Дагния давно усвоила пословицу, часто повторяемую Мартынем, что «худой мир лучше доброй ссоры», на этот раз она не смогла сдержаться, ее так и подмывало сказать старой что-нибудь неприятное.

— От крыс спасу нет. По чердаку бегают, как коты. Даже вон хлебную лопату обгрызли.

— Как бы не посекли Янов тулуп! — встревожилась Мирта. — В праздник разберем сундук да проветрим.

Лучше б не заикалась, подумала Дагния, теперь еще работенка прибавилась. Зачем вообще нужно хранить тулуп умершего мужа? Кто его будет носить? Старомодный, наверное, до невозможности.

— А крысомор у вас тут не носят?

— По фермам да зернохранилищам носят, а по домам — нет.

— Может, потому что не вызываете?

— Кому вызывать-то? Кто ж признается, что в дому у него столько крыс, что на помощь звать приходится?

— Надо было из города яд привезти.

— В лавках нету. Я спрашивала, продавец только смеется: мамаша, говорит, в результате подъема благосостояния населения крысы уничтожены как… Забыла.

— …как класс, а с оставшимися экземплярами справляйтесь в индивидуальном порядке.

— Вот-вот, так и говорил. Откуда ты знаешь?

— А что он еще мог сказать?

Дагния принюхалась: пахло горелым. Так она и знала, первый противень подгорит, последний не допечется. Ох уж эти деревенские печи! Была бы здесь газовая плита!

Мартынь Тутер сидел во дворе в тени огромной липы за круглым, вокруг ствола, столом, который сам смастерил. На скамье, что окружила ствол вторым кольцом, могло разместиться человек двадцать, может, и больше. Ветви липы склонялись почти до самой земли, как стена. Днем они заслоняли от солнца, вечером — от ветра, а пожелай гость выйти, стоит раздвинуть ветви — и в любом месте готова дверь. Когда более полувека назад тетя вышла замуж и переехала сюда жить, липа будто уже занимала полдвора. Наверное, двухсотлетняя. А то и старше. Больше трех метров в обхвате. Может, она достойна быть зарегистрированной как памятник природы? Надо будет ее сфотографировать и послать карточку в Общество охраны памятников истории и природы, там определят. Прямо хоть свадьбу под ней справляй. А почему бы и нет? Лет через пять-шесть, когда Угис надумает жениться. Да, что это он сегодня опять так долго на реке пропадает? С утра ушел. Тете это не нравится. Лучше бы по дому что-нибудь сделал. Надо было заставить его сколотить хоть этот стол да скамью. Может, не так аккуратно получилось бы, но ведь мастерами не рождаются. После Янова дня начнется сенокос, взять мальчишку с собой, что ли… Да-а, вот предстоит работенка. Тутер налил пива в глиняную кружку, сдул пену, отпил пару глотков. Тогда, в то военное лето, они с дядей и отцом немало попотели на огромном лугу, который теперь, пересеченный мелиоративной канавой, вовсе не казался таким необъятным. Сейчас тут ячмень колышется, дружный, высокий. А помнится, одна осока и росла. Значит, хорошо и правильно все сделано, только дядя не вынес перемен — концы отдал. Неужто из-за какого-то луга можно расстроиться до смерти? И ведь уже не свой был, колхозный. Когда дядю хоронили, тетка бегала к экскаваторщику, чтобы хоть в этот день не гремел, дал спокойно проститься.

По листьям застучал дождь. Ну конечно! Разве Янов день без дождя обойдется! Вот и накрыли стол, попировали под липой. Хоть то хорошо, что непогода прогонит домой этого непутевого рыболова, подумал Мартынь, направляясь в комнату.

Тучка прошла, лишь немного покропив, и меж облаков показалось солнце, в день праздника обнадеживая тех, кто собрался в гости и кто ждал гостей.

Дагния сновала из кухни и обратно, расставляя угощения, хотя не было известно, придет ли кто: уж сколько лет, как не стало Яна в этом доме, да и настоящих гостей, что с песнями и прибаутками ходили из дома в дом, тоже не стало; теперь, если хочешь, чтобы к тебе пришли, пригласи. Придет человек, сядет за стол, на кой ляд ему вскакивать и бежать к соседу, будто там водка крепче или консервы из другой лавки. Но раз тетя хочет, будем готовиться к приему гостей, как бывало в Янов день. Только не пришлось бы весь праздник вчетвером под липой просидеть — зван никто не был. Разве что Веперисы пожалуют, эти прилипли к Мирте, как репьи к подолу.

Всякий раз, выходя из кухни, Дагния бросала взгляд на дорогу, не едет ли Угис: продрогнет мальчишка в мокрой одежде, в разгар лета ангину схватит.

Наконец он показался. Старый «Латвелло» скрипел и громыхал, цепь трещала, заржавевшее седло поднять невозможно, и мальчишка сгибался в три погибели, просто чудо, что этот старый хлам не разваливался под ним.

Бросив велосипед посреди двора, Угис победно замахал полиэтиленовым мешочком, в котором трепыхалась довольно крупная рыбина.

— Мам, отгадай, что я поймал!

— Убери велосипед. Тете не нравится, когда вещи разбрасывают.

— Тете, тете… А как тебе нравится, что я выловил… ну, что за зверь?

— Щука, — попыталась попасть в точку Дагния. Она радовалась, конечно, вместе с сыном, когда ему удавалось выловить что-нибудь крупнее уклейки или окуня, но стоило только подумать, что надо будет эту рыбу чистить, потом варить, руки и сковорода пропахнут рыбой — три потом солью, полоскай уксусом, и ее одолевало отвращение, тем более что рыбу в семье никто не любил.

— Вот и нет! Не угадала! — ликовал Угис. Радуясь, он вновь становился ребенком. — Это фо-рель!

— Форель? — переспросила Дагния, не веря, что ее сын сумел поймать такую осторожную и проворную рыбу.

— Я тоже не поверил, когда она попалась. На быстринке, у старой мельницы.

— Разве на этой речке есть мельница?

— Ну вот, мам, дальше кухни да двора ничего ты не видела. Завтра беру тебя с собой!

— Не выйдет! Хватит, что ты целый день бегаешь задрав хвост, а мне, хотя бы для равновесия, надо дома что-то сделать. И потом, тетя…

— Опять! Но ведь это форель, правда? — Угис вытащил рыбину из мешочка и положил на ладонь. — Видишь, радужная какая!

Услышав радостные крики мальчишки, Мирта не смогла удержаться и тоже пришлепала. Подошел и Мартынь, взял рыбину, подкинул на ладони и авторитетно заявил, что это форель. Он, правда, не был рыболовом и живую форель видел впервые, так же как и жена, но ведь интеллигентный человек обо всем более или менее осведомлен, значит, может и судить. Отец одобрительно похлопал сына по спине.

— Осталось почистить, посыпать солью, перцем, и через два часа можно подавать на стол.

— Ну уж меня сырую рыбу есть не заставишь. Мне она не по вкусу, — наотрез отказалась тетя.

— А ты разве пробовала? Не знаешь, а говоришь. Малосольная форель — это же деликатес, — поучительно закончил племянник.

— По мне хоть кто она будь. Сырую есть не стану.

— Пусть нам будет хуже. Так и запишем: отказалась в нашу пользу, — Мартынь обнял тетю за плечи.

— М-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта. — Раз уж все тут собрались, зайдемте в мою комнату, хочу кой-чего показать…

Пока тетя искала свой ридикюль из настоящей свиной кожи — довоенный подарок мужа, — Тутеры стояли в дверях, словно богомольцы, вошедшие в храм, когда служба уже началась. В наступившей тишине старушка сунула руку под подушку, открыла ящик комода — ну куда это она, вернувшись из города, подевала эту сумку? Угис видел тетину комнату впервые — без приглашения сюда никто не смел заходить — и теперь разглядывал ее в недоумении: почему такое старье ревниво оберегается от постороннего глаза? Воздух спертый, неприятный. Парень, ближе всех стоявший к двери, потихоньку приоткрыл щелочку, чтобы было чем дышать.

Наконец Мирта отыскала ридикюль. Она вытащила из него вдвое сложенную бумагу и торжественно вложила ее в руки Мартыню:

— Читай!

Тутер откашлялся, развернул лист и, от удивления вздернув левую бровь, прочел:

— «Налоговое извещение номер 33. Гражданка Леясблуса Мирта Карловна…»

— Не то, не то! — спохватилась тетя. — Дай сюда. Вот это!

Угис хихикнул, мать бросила на него негодующий взгляд. Торжественный настрой грозил распасться.

Тутер пробежал глазами бумагу. Да, это было то самое.

— «Я, Леясблуса Мирта Карловна, в случае своей смерти завещаю племяннику Тутеру Мартыню Екабовичу принадлежащую мне автомашину „ВАЗ-2101“ с государственным номером… а также вклад по сберегательной книжке, все свои личные вещи и хутор Леясблусас с хозяйством, кроме коровы, овец и свиньи, коих завещаю Веперису Дауманту Вилисовичу. Кур и теленка, если таковой появится, забить для устройства моих похорон…» Даже не знаю, тетя Мирта, как и благодарить, — пробормотал Тутер, возвращая документ хозяйке хутора.

— Нет, нет, — отмахивалась она, — пусть у тебя будет. Не придется искать, когда помру. У меня ведь, кроме вас, никого из близких нет, вот я и подумала: надо это дело уладить, сколько мне жить-то осталось.

Мартынь неловко схватил руку отцовой сестры, наклонился. Губы коснулись теплых пульсирующих вен под высохшей кожей.

Угис отвернулся и, несмотря на сердитый шепот матери, выскользнул в полуоткрытую дверь.

Дагния подошла к старухе и поцеловала ее в обе щеки:

— Доброго вам здоровья!

— Нет уж, помру я, помру, — тетя захлюпала носом. — Ноги не слушаются, делать почитай что ничего не делаю, а уставать устаю.

— Ноги — это не беда, было бы сердце крепкое, — успокоил племянник.

— Типун тебе на язык! Не дай бог обезножеть да в постель слечь!

Тутеры переглянулись: да, о таком исходе они не подумали. Кто тогда за тетей ухаживать станет! Летом еще ладно, а с осени до весны?

— Думаю, не обидитесь, что я коровушку-то Дауманту…

— Что ты, что ты! Зачем нам корова, — поспешила Дагния.

— Хучь они, наверно, все равно продадут, и то польза. Восемь сотен им заплатят без единого слова.

— Разве коровы нынче такие дорогие? — вырвалось у Дагнии.

— Дорогие, дорогие! — с гордостью отвечала тетя. — А хорошая овца сотню стоит. Веперы ведь для меня все равно что свои, потому и их вспомнила.

— Ну да, ну да, — поддержал Мартынь, а Дагния два раза качнула головой.

Так громко пел только Даумант. Тетя поспешила во двор встретить гостей. Хоть и вдовствовала она уже шесть лет, все равно считала себя Яновой подругой.

Мартынь взял на кухне со стола глиняную кружку, чтоб наполнить пивом.

— Ой, форель еще не посолена, — спохватилась Дагния.

Интересно, скажет тетя соседям про свое завещание или нет, приготовляя рыбу, думала она. И как Даумант с Элгой поведут себя, когда узнают? Так же, как раньше, когда на машину рассчитывали? А что рассчитывали — это точно, иначе с чего бы им любезничать и чуткость проявлять?

В Янову ночь на хуторе никто не дождался рассвета. Старую хозяйку еще до полуночи сморил сон, правда, около шести она проснулась, но солнце уже было высоко. Рижские гости сладко спали. Еще бы, чуть не до утра все дверьми скрипели. Да, неспокойная была ночь, Даумант то и дело свои трели, словно горох горстями, в окно забрасывал. Чуть выпьет, ему песня-то к горлу и подступает. А так бы был человек как человек.

Старуха вышла во двор. Из-под липы выпорхнула сойка с кружком колбасы в клюве, экая разбойница!

Уйдет, все добро уйдет и по ветру развеется, когда некому станет его беречь. Из Дагнии с Мартынем хозяев не выйдет, а из лоботряса ихнего — и подавно! Привыкли без живности, без имущества жить. А когда легкий кошелек, и рука легка. Трудно, что ли, было Дагнии еду на кухню занести, нет, оставила птицам на съедение.

Взгляд Мирты скользил по прямоугольнику двора: прямо — хлев и каретный сарай, направо — обе клети, колодец, налево поодаль — банька. Почти шесть десятков лет прямоугольник этот управлял ее жизнью, все тропинки тут ею протоптаны. Сейчас, правда, зарастать стали, затягиваться подорожником да муравой. При взгляде на серые бревенчатые постройки сжималось сердце. Чудно, думала Мирта, вроде теперь, когда отписала дом и судьба его определилась, должно бы прийти облегчение, ан нет, наоборот, тяжесть на сердце растет час от часу, душит, хоть помирай, и все это Мартынь получит на другой же день, как ее не станет.

Мирта вздохнула и принялась носить посуду с едой на кухню и в чулан — не оставлять же на поживу прожорливым сойкам.

Угис встал поздно. В кухонном шкафчике он нашел остатки вчерашних лакомств. Увидев на плите кофейник, вылил себе в чашку сколько там было и принялся в одиночку завтракать. Никто из домашних не показывался, да парень и не задавался вопросом, где они могут быть. Старая тетка его совершенно не интересовала, отец с детства приучил не спрашивать о своих делах; несколько удивило, что матери нет на кухне, в ее теперешнем царстве, где она хозяйничала несравнимо больше, чем дома, в Риге.

Перекусив, Угис пошел в клеть, выкатил старый «Латвелло», но не вскочил на него тут же, как делал всегда по утрам, а вернулся и принялся выбрасывать оттуда сломанные грабли, полиэтиленовые мешки из-под минеральных удобрений, ржавые косы, куски кровельной жести, обрезки досок и всякий другой хлам. Более осторожно поставил поодаль плетеное кресло. Потом разыскал метлу, обмел с кресла пыль и паутину и сел, вытянув длинные ноги. Кресло скрипнуло, но устояло.

— Это еще что такое! Ты что тут делаешь?

Угис не слышал, как подошла тетя, она остановилась у него за спиной и теперь выговаривала так сердито, будто парень не хлам из клети выкинул, а саму постройку снес с лица земли.

— Ишь чего удумал! — начала она было сначала, да голос сорвался.

— А что, я прибираю клеть. Спать тут буду, в комнате мухи кусают.

— Мухи, мухи… — бурчала Мирта. — Все при мухах выросли, а до сих пор не слыхала, чтоб съели кого… Да и сколько уж их осталось-то…

— У моей сестры в Курземе их вовсе нет, — вставила подошедшая Дагния.

— В том краю нелюди одни живут. Охапку сена привезти — двух лошадей запрягают. Я бы такую малость на спине притащила.

Угис вспомнил: точно, в Курземе он катался в двойной упряжке. И еще на мопеде — там в поселке почти у каждого мальчишки «Гауя», «Рига» или «Верховина». И чего родители прилипли к этой тетке и ее хутору! Там, на хуторе Кактыни, намного веселее, колхозный центр совсем рядом. Ну, тут разве что речка, да и то невелика радость — тащиться до нее три километра, особенно в жару.

Угис прислушался:

— …надо будет достать дихлофос и опрыскать, — договорила свое мать.

— Распустились там, в городе-то, — не унималась тетка. — То им крысы, то мухи… Все плохо.

Вот тебе и благодарность! Получили завещание и сразу хозяйничать стали, даже мальчишка везде без спросу лазает. Будто она, Мирта, уже померла! Старой жалко стало себя, своей поспешности, по носу опять заструилась влага — на этот раз горькие слезы досады.

— Угис, сложи все как было, — распорядилась Дагния.

Угис встал, но с места не двинулся.

— И извинись перед тетей!

— Но, мам…

Как она не понимает, что извиняться не за что! Что он такого сделал? Испортил, сломал? В этом хлам-складе давно надо порядок навести. Что с клетью станется, если он там будет спать да иногда посидит в плетеном кресле? Еще хорошо бы столик или хотя бы какой-нибудь ящик, а «Латвелло» в угол можно пристроить…

— Извинись сейчас же!

Ну что ж, раз мать так хочет, Угис, конечно, может извиниться, только тогда уж ноги его в клети не будет. Пусть она хоть потонет в хламе!

— Извините, пожалуйста, — выдавил Угис и, не дождавшись прощения, убежал.

Тетя отметила, что на этот раз Дагния поступила, как матери полагается. Поэтому сразу смягчилась:

— Да я ничего… Только спросить надо было. Старые грабли ведь еще могут пригодиться, ну как наши-то сломаются, где тогда взять, теперь и мастеров таких нет. И доска в хозяйстве завсегда нужна. Пусть мальчишка, если хочет, в другой клети спит, где одежда. Там и постель есть… Постой, ключ дам… Хорошую-то одежду все равно в доме держу — все целее.

Тут Мирта вспомнила, что надо просушить на солнце да проветрить тулуп покойного мужа.

На чердаке было душно, Дагния почувствовала, как платье прилипает к телу. Только бы тетка не надумала перетрясти все свое добро! А его было немало: внизу, в комнатах, три шкафа и комод, тут, на чердаке, два сундука, да в клети небось полно. Только что толку теперь во всем этом богатстве? Хотя домотканые скатерти, полотенца и одеяла теперь особенно в моде.

Хозяйка хутора, немалого роста, суховатая, но стройная для своих восьмидесяти, в чердачной духоте так и хватала ртом воздух. Внушительных размеров нос на этот раз не справлялся со своей задачей.

Отомкнув темно-синий, расписанный блеклыми цветами сундук, старая так прытко подняла крышку, что Дагния и помочь не успела. На внутренней стороне крышки цветы лучше сохранили первоначальные краски. Это были какие-то гибриды розы, тюльпана и подсолнуха, увитые несомненно королевской лилией. Над ними надпись: «ANNO 1877».

— Столетний сундук! Ему место в гостиной! Надо только протереть молоком, чтобы снять следы мух.

— Это зачем же молоком-то? — возразила тетя. — Нешто воды мало?

— Чтобы краску сберечь.

— Эк велика ценность!

— А рядом с сундуком прялку поставить. И кровать, ту, что в клети. Получился бы интерьер в старолатышском стиле.

— Угомонись ты со всякими там терьерами! Круглый стол и кушетку-то куда деть?

— Хоть в клеть перетащить. Этой мебели полно в каждом доме, а вот сундук — это… Я как историк…

— Полно, полно тебе, выдумщица! Старую рухлядь она в комнату поволокет! Пока я жива, пусть уж будет все как есть. Вот помру, тогда хучь барана в дом приводите.

В узком мелком отсеке сундука, где раньше хранили пряжу, нитки да иголки, Дагния увидела стопку открыток, перевязанных розовой атласной лентой. Она протянула руку.

— Можно посмотреть?

И в ответ услышала короткое и суровое: «Нет!»

Потом тетя изменила свое решение:

— Смотри уж. Теперь ни к чему прятать. Пока старый был жив, в мешке с шерстью хранила.

Верхние открытки не привлекли внимания Дагнии — такие продаются в любом киоске, и, надо сказать, отправитель выбрал не самые красивые из них. Отправитель? Почему, собственно? Может, отправительница? Дагния перевернула открытку. «В день рождения счастья желает Альфред Фигол», — было написано там неуверенной старческой рукой. Значит, все-таки отправитель. Дагния представила, как некий старик приходит на маленькую сельскую почту, покупает открытку (выбора, конечно, нет) и пишет…

Открытки уводили в глубь времени. По тому, что и как было на них изображено, можно было угадать эпоху, проследить, как менялись общественные вкусы и возможности полиграфии. Заодно эти послания отображали и жизненный путь того, кто их отправлял.

Вот бледно-фиолетовый гиацинт, заключенный в овал, и надпись типографским шрифтом: «Поздравляю». Дагния посмотрела на обороте: 1975 год.

Цветочная композиция. «Бабье лето». 1974.

Желтые тюльпаны. 1970.

Пестрый букет цветов в хрустальной вазе. «Поздравляем». 1964.

Серов. «Заросший пруд». Цветная репродукция. 1959.

Пурвит. «Весна». 1964. Краски совершенно не соответствуют оригиналу: красное и желтое, синее и белое.

«Рижское взморье» на шершавой послевоенной бумаге. 1949.

Отпечатанный в темно-зеленых тонах вид Гауи — «Blick über Aa». 1943.

Скала Стабурагс — черно-белое фото на картоне кремового цвета. 1939.

«Развалины замка крестоносцев в Кокнесе». 1933.

«Курорт Кемери». 1926.

Красавица с пучком ржи и серпом в руках, называется «Лето». 1923.

«Лунное сияние». Изображение такое темное, что едва можно разглядеть лишь само светило и лунную дорожку через реку. 1922.

Хмельной казачина в широченных белых шароварах крадется к своему куреню. Из-за угла выглядывает жена, пряча за спиной дубинку. Репродукция с картины Пимоненко. 1920.

— Теть Мирт, когда вы вышли замуж?

— На Янов день. Мне шел двадцать пятый год.

— Сейчас вам восемьдесят первый… Значит, в двадцатом!

— Надо сосчитать… Пожалуй, в двадцатом и будет.

Этот Альфред Фигол не был лишен чувства юмора, отметила про себя Дагния, продолжая рассматривать открытки.

Девушка с письмом в тонких пальцах. «Назови мне тот день и тот час…» 1918. Жаль, тот час так и не настал…

Фотомонтаж. В центре обвитый лаврами «военный и морской министр А. Ф. Керенский». Выше: артиллеристы читают в газете о событиях на родине. Внизу солдаты в неуклюжих шинелях машут шапками: «Долой царя! Да здравствует свободная Россия! Ура-а-а!» Семнадцатый, конечно. То ли Фигол хотел просветить Мирту в политическом отношении, то ли другой карточки не нашлось? Сам он, похоже, заблудился в болоте меньшевизма.

Дама благородного происхождения задумчиво стоит у мраморной арки. Он в страстном порыве сжимает нежную ручку возлюбленной.

Вновь репродукция. И. Годварт. «Да или нет?». На обороте русскими буквами: «Вскрыто. Военный цензор № 549. Д. В. О.». Почтовый штемпель «Юрьев. 10.10.17».

«Лунная ночь». В лодке она с распущенными волосами, одна рука в мольбе протянута к небу, другая прижата к сердцу. Он пытается встать, чтобы обнять и успокоить свою даму сердца… 1915.

Пейзаж с четверостишием Карлиса Весминя и в углу:

«Здесь. 11/X 14. В день рождения большого счастья».

В пожеланиях почти ничего не менялось, только почерк с возрастом становился корявее.

— Ну, засунула нос в старые бумаги и никак не вытащит! — проворчала Мирта. — Понесли, что ли, одежу-то на двор!

— Очень интересные открытки, особенно те, что постарше. Мне как историку.

— Одного года мы с ним, вместе конфирмацию проходили, тогда Альфред и стал на меня заглядываться. С тех пор нет дня рождения, чтоб не вспомнил.

— Он вам не нравился?

— Не могу сказать, чтоб не нравился, из хорошего дома, и все при нем… Только ростом небольшой, с меня будет. Мой Ян так куда-а — головы на полторы выше меня был. Уж сама я не из маленьких, а когда с ним танцевала, глаза все в его плечо упирались.

— Так и пританцевали сюда?

— Выходит, так. Фамилия мне сильно не по душе была, да ведь все-то радости в одни руки не заберешь. А там пообвыкла…

— «Фигол» тоже не больно звучная фамилия, — успокоила Дагния.

— Ну что ж, зато без смысла.

— Смысл тут простой — голая фига, что же еще!

— Может, и так, только не каждый додумается. А Леясблуса — она нижняя блоха и есть.

— А он, этот Альфред Фигол, так и не женился?

— Это почему же? Женился. Тут, в Муцупене, километрах в десяти и живет. Бывало, на вечеринках видались, на день поминовения усопших. А теперь оба старые стали, вот уж несколько лет не доводилось встретиться. Но жив еще, если б помер, услыхала бы от кого.

— Интересно, если б вы с ним поженились, как бы жизнь сложилась…

— Я уж по-всякому передумала. Вот шесть лет, как Яна не стало. А Фред жив. Три дочери у него. Кто сам из мужской семьи, у того все дочери нарождаются. У меня сыновья — и, видишь, вот как… были, да нету. Дочери-то никуда бы не делись. Да нешто в молодости об этом кто думает? Бежим за счастьем, а что достанется, не знаем. Нет, нет, ты не думай, мы с Яном хорошо жили. Не сгинь оба сыночка… — Мирта шмыгнула носом. — Ну, бери тулуп-то, ишь твари, одну полу все-таки испоганили! Я полпальтишко захвачу.

Во дворе Дагния развернула тулуп, начала выколачивать и невольно отметила, что дядя Ян и вправду сложения был могучего. Но, пожалуй, Мартынь не мельче. От тулупа шел запах мышиного помета и дубильных веществ. Красно-бурого цвета, хорошей выделки, пуговицы плетеные, кожаные. Если обрезать изгрызенный крысами низ, отличный полушубок выйдет для Мартыня, почти как импортный.

— Всего пару раз и надел его, — пояснила Мирта, видя, что Дагния разглядывает тулуп. — Настоящих-то зим не было, полпальтишком обошелся.

Полупальто никуда не годилось: тяжелое, на вате, верх самодельного сукна, подкладка хоть и шерстяная, но грубая, колючая. Как нарочно, его-то крысы и не тронули. Выходит, они, как и люди, выбирают что получше.

Дагния вынесла и разложила на солнце еще кое-что из одежды покойного хозяина, потом взяла таз, тряпку и полезла на чердак отмывать сундук. Тетя разыскала в клети спасенный от внука обрезок доски, чтоб заложить им выгрызенную крысами дыру на дне сундука.

Когда он был приведен в порядок и вновь наполнен доверху, Мирта, замыкая его, наказала:

— Эти карточки со мной в гроб положи. Чтоб не валялись где попадя. Ключ найдешь вот тут, м-м-хм-хм-м… — Старуха продела ключ в кольцо, которое под фартуком было приколото булавкой к поясу юбки.

После обеда тетя велела «запрячь» Серку, чтобы в честь праздника отвезти на могилу Яна венок из дубовых листьев. Утром они с Дагнией сплели его и положили в погреб, чтоб не завял.

Позеленевшую медную маковку церкви можно было разглядеть уже издалека. Тетя еще помнила времена, когда и вея церковь на горушке была видна; сейчас совсем заросла деревьями; если б не маковка под облака, и узнать бы нельзя было. Старушка утверждала, что крыльцо этой церкви стоит на одной высоте с петухом собора святого Петра в Риге. А колокол — его звон в тихую погоду на семь верст слыхать. Жаль, вздыхала Мирта, до нашего хутора не долетает. Правда, сейчас и службы-то бывают на рождество да на пасху, в утешение себе добавила она, так и ближние не слышат его, звон-то.

— Езжай потише, — предупредила тетя Мартыня у подножия кладбищенского холма. — Тут дорога завсегда дождем размыта. Помню, как-то на спуске мой Ян ненароком возьми да ослабь вожжи. А у Серки был каприз: не держать с горки. Как понесла, нас из телеги и повыкидало. Гедерту, сыночку, два годка ему тогда было, ручонку вышибло.

— Как вышибло? — встревожилась Дагния.

— А так! Пришлось ехать к старой Земитиене, чтоб вправила.

— Вывих, что ли?

— А то что ж?

Осторожно ведя машину в гору, Мартынь вполуха слушал болтовню тети, — нашла что сравнивать! Автомобиль — не кобыла, при хорошем шофере у него капризов не бывает. Разве что по старости…

Остановив машину у кладбищенского вала, Тутер помог тете выбраться. Они направились в дальний угол кладбища. Мирта шла медленно, Мартыня это раздражало. Дагния мимоходом читала надписи на памятниках, даты рождения и смерти, сравнивала возраст мужа и жены, высчитывала, сколько лет жене пришлось вдовствовать, гадала, отчего умерли дети.

— Когда убили моего Майгона, — Мирта судорожно вздохнула, — дьячок боялся место на кладбище давать. Насилу уговорила… в углу похоронили.

Сук старого, кряжистого дуба упирался в полированный обелиск из черного мрамора, на котором золотыми буквами было выгравировано: «Родовая могила хозяев хутора Леясблусас».

Мирта устало опустилась на скамейку, та покачнулась, но устояла. Мартынь протянул руку, чтобы поддержать тетю, однако, если бы скамейка рухнула, он не успел бы уберечь старуху от падения.

— Какой богатый памятник, — не без удивления заметила Дагния.

— За бесценок достался. Как-то после гибели Майгона уж было, но еще при немцах, прямо тут, у могилы, подходит человек и спрашивает, не нужен ли камень. Ну как же не нужен! Потом узнали: с еврейского кладбища тот камень, отдали мы за него не то свинью, не то ведерко масла, не то все сразу, уж не помню теперь.

— Зарастает могила, зарастает и память, — припомнил Мартынь подходящее изречение.

— Ничего не зарастает, — возразила тетя. — Я двадцать рублей в лето плачу, чтоб убирали. Ты погляди, граблями расчищено! Да… Ян поначалу не хотел камень, мол, на чужой могиле стоял. А я говорю, ты не возьмешь, другой возьмет. Старые имена вытравим, новые впишем, а камень, он камень и есть. Неужто мой Майгонис должен лежать, как собака под забором, без памятного знака? Затем ли на свет его народила, воспитывала?..

Мирта опять начала всхлипывать.

Если у жены постоянно глаза на мокром месте, да она целыми днями мелет в таком духе, тут не то что каменную плиту купишь — на стенку полезешь, подумал Мартынь.

Дагния не умела успокоить старую женщину. Но и смотреть на нее было невмоготу. Она поискала, не припрятаны ли за памятником банки для цветов. Банки, слава богу, нашлись.

— Где тут вода?

— Пойдем, я покажу, — с готовностью предложил Мартынь.

Они вышли на широкую тропу, потом свернули на узенькую тропинку, которая, попетляв между могил, терялась в кустарнике. Дагния удивилась, что колодец вырыт так далеко. В зарослях черемухи она увидела ржавый чугунный крест.

— Смотри! Крест.

— Ну и что? Это ведь старое кладбище.

— Постой!

Дагния раздвинула кусты, ногтем слегка расчистила ржавчину. «Лизе Пелтс 1798–1875», — прочла она.

— Ты знаешь в округе кого-нибудь с такой фамилией?

— Нет. Спроси у тети.

Дагнии стало не по себе. Сумрачный кустарник нагонял жуть, особенно при мысли, что каждая пядь земли здесь — чья-то могила.

— Столетнее захоронение!

— Ничего особенного. Тут и старше есть, походи по новому кладбищу около часовни — увидишь. Когда там места не станет, опять здесь будут копать, пока центральная часть зарастет.

— Ты подумай, кладбище будто многоэтажный дом: ведь они лежат один над другим.

— Или наоборот: многоэтажный дом как кладбище, — усмехнулся Мартынь.

— Послушай, успокой ты как-нибудь нашу Помиранцию.

— Как ты сказала — Помиранцию?

— Ну да! Только и слышишь, помирать собирается.

— Помиранция… Надо же! — Мартынь покачал головой, и Дагния не поняла, смеется он или осуждает.

К счастью, когда они вернулись, тетя уже успокоилась. Нагнувшись, она пропалывала на могиле травку.

Дагния поправила в банках пионы. Через пару дней они, конечно, осыплются, но сейчас выглядели живописно, а дубовый венок прикрыл скромный дерн.

— Там, в кустах, на могиле Пликенов, я прячу грабельки, — подсказала тетя.

Дагния навела на желтом песке рисунок елочкой. Вот и все, что живые могли сделать для умерших.

— Ну, спите, спите, родные мои, прибрали мы у вас, — Мирта со вздохом поднялась.

— Эту скамью надо бы выбросить. — Мартынь потрогал спинку. Скамья со скрипом зашаталась. — Однажды как сядешь, так и свалишься.

— Пусть стоит. Теперь уж недолго в ней нужда будет. После меня никто тут сидеть не станет. Хорошо все-таки, что камень есть, хоть сверху никого не положат. Она пропахала через разрисованную елочкой площадку, приложила ладонь к прохладному камню, словно ко лбу близкого, прошептала:

— Ну, ждите. Ждите, скоро уж.

Дагния закусила губу с досады: опять придется граблями ровнять.

— Пойдем, почитаем стишки, — пожелала тетя. — Сейчас хорошие стишки на камнях пишут, раньше не принято было. Да и боялись мы. У сыночка даже имя не указали.

Потом, что-то вспомнив, взглянула на Мартыня.

— Мы тогда большую площадь закупили, думали, у старшего семья будет, так с годами пригодится. Ан нету… А чужого за так впускать тоже не хочется…

— Ну и не пускайте, — Мартынь пожал плечами. И подумал про себя: еще удивительно, как это до сих пор никого не положили. Вообще-то понятно, на сельских кладбищах с местами посвободнее, чем на рижских. Зато уж после тетиной смерти соседи отыщутся в два счета. Место красивое, под дубом, куда лучше, чем в кустах.

Мирта собралась уходить. То ли не понял племянник ее намека, то ли не хотел понять, ну да бог с ним… Недалеко от тропы она увидела новый памятник.

— Это чей же такой?

— «Миерини», — прочла Дагния. — Петер умер в прошлом году, а Лиене, наверное, жива еще.

— Жива, жива! Значит, поставили Петеру памятник! Дочки небось. Они у него ученые. Одна врач, а из младшей ничего путного не вышло — в газеты будто пишет.

— Журналистка?

— Вот-вот, кажись, так. Не простоват ли камень-то? Будто из болота вытащили да сюда поставили. Ни полировки стоящей, ни вида солидного.

— Сейчас так принято: не нарушать естественности формы и фактуры.

— Чего? — не поняла Мирта, но ответа дожидаться не стала. — Прочти стишок.

— А тут нет.

— Вот тебе раз! Камень большой поставили, а на стишок поскупились.

— Все эти стишки звучат довольно… банально.

— Чем говорить, пойдем сходим на могилу Капаркамбаров. Ты увидишь.

Мирта заковыляла по тропинке, Дагния неохотно потащилась вслед, Мартынь остался ждать на тропе.

— Вот прочти-ка, как там сказано, не помню уж!

— «Светлый образ в сердце нашем…» — с чувством повторила Мирта. — Хорошо ведь.

Дагния не стала спорить. Что старому человеку докажешь?

Тетя пошла дальше.

— Тут где-то должна быть могила Висвалда Лейтана. Прошлым летом на тракторе расшибся.

— Молодой?

— Молодой, в твоих годах. Жена осталась с тремя ребятишками.

— А, вот она!

— Ну-ка, ну-ка!

— «Висвалд Лейтан. 1933–1975».

— А стишок?

— Вот так. Только у жены, говорят, уж дружок объявился, хи-хи!

Дагния презрительно передернула плечами: ох уж эти провинциальные сплетни! А если правда, тогда зачем выбирать такие претенциозные строчки. Вот и пойми, что заставляет людей помещать эти надписи: любовь или неспокойная совесть. А может быть, они тем самым выражают чувства, которые хотели бы испытывать к ушедшему, желание быть лучше, чем они есть?

В это время подошла Мирта, уткнулась носом в памятник.

— И портрет есть!

— Да, да, — неохотно отвлеклась от своих мыслей Дагния. Ну что за привычка, люди убирали, а она шлепает, будто у себя на кухне. — Поедем домой, — заторопила она. Ей не хотелось, чтобы кто увидел, как они тут наследили.

— Народу как в день поминовения усопших, — выйдя на дорогу и оглянувшись, сказал Мартынь. — А я думал, что сегодня все водку пьют.

— Кто пьет, а кто на кладбище идет, каждому свое, племянничек.

— Да, для каждого контингента свое занятие, — усмехнулась Дагния.

Действительно, по кладбищу сновали, склонялись над могилами одни старушки, изредка можно было видеть молодую женщину, а из мужчин Мартынь, пожалуй, был единственный.

— Чего ты сказала-то? — переспросила Мирта. Прямо беда с этими новыми словами, а молодуха все умничает, лепит их к месту и не к месту.

— Да я согласна с тобой, тетя!

— М-хм-хм-м, — прокряхтела Мирта, хоть и была не совсем довольна: полной-то ясности она так и не добилась.

Какой-то мотоцикл с коляской катил прямо по середине узкого шоссе, не обращая никакого внимания на догонявшие его «Жигули». Мартынь нажал звуковой сигнал. Если каждый будет ездить как ему вздумается, из пробок не вылезешь. Мотоцикл на сигнал не среагировал.

— Глухие там, что ли, и слепые к тому же, — проворчал Тутер и снизил скорость до 90 километров.

Расстояние между ними не уменьшалось, значит, и мотоцикл ехал так же. Висеть на хвосте у какой-то «Явы» было для Мартыня просто оскорбительно, но прибавить газ и обогнать нахала, съехав двумя колесами на придорожный грунт, он все же не решился. Хорошо, что уже почти приехали.

Приближаясь к проселочной дороге, ведущей на хутор Леясблусас, мотоцикл сбавил скорость и замигал лампочкой левого поворота. Про обгон больше нечего было и думать.

Так они и ехали: создавалось впечатление, что мотоцикл на веревочке тянет за собой «Жигули». Мирта нетерпеливо ерзала на своем сиденье, пытаясь угадать, кто бы это мог быть, и своей суетливостью и причитаниями вконец разозлила Мартыня. Он чуть было не выпалил: если она не может усидеть спокойно, пусть вылезает и трусит пешком — может, скорее что узнает.

Мотоцикл остановился посреди двора. Тутер подвел машину к каретному сараю. Он еще не успел вылезти, а мотоциклист уже стоял и оглядывал двор, ожидая, откуда покажется хозяйка, и, похоже, был весьма удивлен, когда в дверях клети увидел высокого мальчишку в джинсах, с растрепанной шевелюрой.

С заднего сиденья слезла обтянутая лыжным костюмом женщина и что-то сказала мужчине. Из коляски выпрыгнула еще одна женщина, сняла каску, скинула куртку и превратилась в стройное существо в джинсовой юбке и белой облегающей блузке. Темные густые волосы на лбу и у висков подстрижены, а с боков и сзади доставали до талии, рассыпались по плечам.

Все это Тутер разглядел, делая вид, что возится с «Жигулями». Тетя, с помощью Дагнии выбравшаяся из машины, уже шла навстречу гостям. Те, в свою очередь, направились к ней: впереди толстушка, потом мужчина и за ним, опустив голову, будто нехотя, брела молодая.

Толстушка бросилась к Мирте на шею, принялась целовать в обе щеки, приговаривая «сколько лет, сколько зим», «кто бы мог подумать», «как хорошо, что жива и здорова» и тому подобное. Тетя выглядела смущенной. Мужчина не дал ей опомниться, схватил за руки, принялся трясти. Передышка наступила благодаря девушке: та остановилась в двух шагах, сделала книксен и сказала: «Здравствуйте!»

Лет восемнадцати, хорошо сложена, ее приседание показалось Тутеру несколько нарочитым.

— Откуда ты, родная? — спросила тетя девушку.

— Из Гулбене.

— А зовут как?

— Ласма.

Тут к Мирте вновь подступила толстушка:

— Неужто не помнишь меня?

— Н-нет, — призналась тетя. И, как бы извиняясь, добавила:

— Глаза у меня слабые стали.

— Так ведь Олита я! Олита.

— Олита… Та самая, что ли? С кем мой старшенький венчался…

— Ну да, невестка твоя! — Слава богу, кажется, дело пошло на лад. — Это мой муж Виктор и дочка Ласма, — представила она.

— Не кричи так, слышать-то я хорошо слышу. Дочка твоя, значит… — Мирта вздохнула. Ну дела, прямо голова кругом: невестка со своим мужем, который ей не сын, и с дочерью, которая ей не внучка. А Гедерта нет на свете, и внуков настоящих нет…

— Ну не плачь, тетя, слезами горю не поможешь, — попытался утешить Мартынь.

— Не будь вас, уж и не знаю… — хлюпала тетя. — Мартыня-то небось помнишь?

— О! — удивилась Олита. — Вы — тот мальчуган?

— Выходит, так, — улыбнулся Тутер, — сейчас всякий сказал бы, что мы ровесники. А в то время между подростком и молодой женщиной была пропасть. — Сейчас могу признаться: вы мне тогда нравились.

— Слышишь, Виктор! У меня объявился поклонник… нежданный-негаданный, — ее глаза загорелись, на лице мелькнул отблеск былой привлекательности.

Но муж не слушал: он разглядывал машину. Вдруг присвистнул:

— Э, да у вас «семьдесят» на заднем стекле! А еще наступали мне на пятки!

Мартынь так и взвился:

— В правилах сказано, что водитель должен держаться правой стороны дороги, а не шпарить посередине.

— Сам правил не соблюдаешь, так не тычь в нос другому! Если я еду на максимально допустимой скорости, никто не должен меня обгонять.

— Нет, вы только посмотрите! — Олита в деланном удивлении всплеснула руками. Она не могла допустить ссоры сразу после знакомства. — Стоит двум мужчинам встретиться, как речь заходит о машинах. А если мы начнем скучать…

— Да, да, пойдемте в дом! — пригласила Дагния.

— Мне бы переодеться, — наклонившись к ее уху, зашептала гостья. — Удобнее было бы надеть брючный костюм, да я подумала, старому человеку это может не понравиться.

Проведя женщину через гостиную, Дагния открыла дверь справа и с холодной вежливостью пригласила: «Пожалуйста!»

На кухне ее ждала тетя.

— Надо скорее стол накрывать! — зашептала она. — Что подавать будем? Смотри, чтоб тарелки не были пустые, вы там, в городе, привыкли по дну размазывать, на деревне так не годится. Чай, не нищие. Яичницу сделай. Пирожков еще много, мясо, колбаса.

— Я вот думаю, не испортилась ли…

— Съедят небось.

— Все-таки обжарю.

— Только хлеб да масло не забудь, без них и стол не стол. А я пойду поговорю с гостями.

Приезжие не гнушались угощением, как и положено здоровым людям, которые целый день провели на свежем воздухе. Правда, к вечеру гости собрались в обратный путь, но Мирта об этом и слышать не хотела: только приехали — и сразу уезжать, нешто в доме места не хватает — вон две комнаты пустуют! Наконец они сдались, и Виктор позволил налить ему. Мирта одним духом проглотила свой бальзам: как не выпить, если гости специально везли, для здоровья, мол, полезно.

Каждое утро по глоточку, проживешь сто лет, наставляла бывшая невестка, и Мирта верила. Ведь Олита милосердной сестрой стала, значит, это все равно что доктор сказал.

Мартынь с трудом отвел взгляд от девушки, сидевшей напротив, он сейчас испытывал то же, что подростком в то далекое лето, когда украдкой наблюдал за Олитой: те же темные волосы, короткая верхняя губа, округлый подбородок и серые глаза. Только мать смотрела в упор, а дочь чаще прятала глаза за ресницами.

Олита отложила вилку и в который раз бросила взгляд туда, где на бревенчатой стене висела ее свадебная фотография. Как хотелось тогда взять ее с собой и как больно было, когда свекровь не позволила, мол, пусть останется — хоть на сына взглянуть. И хорошо, что не позволила. В новой жизни эта фотография бы только мешала, поди, засунула бы ее куда-нибудь или вовсе потеряла. В те дни, когда постепенно таяла вера в возвращение Гедерта, ей и самой умереть хотелось. Но жизнь взяла свое, на вечную верность, пожалуй, только матери способны.

Сидя сейчас в этой комнате, женщина не могла отделаться от страшного ощущения, что время повернуло вспять. Здесь все как тридцать лет назад: те же стулья с высокими прямыми спинками, шкаф, украшенный поверху резьбой, диван с овальным зеркальцем на задней стенке. Зачем вставляли такие зеркальца, непонятно: стоя посмотреть — низковато, сидя — свой затылок все равно не увидишь. Приданое Гедерта. Шкаф, наверное, полон все теми же домоткаными одеялами, полотенцами и простынями. Ну и кусачие были! Она тогда исчесалась вся. Чтоб скорее отмякли, чуть не каждый день стирала да колотила вальком. А свекровь ворчала, что добро портит. Олита посмотрела на бывшую свекровь: живые мощи, и только, а тогда она была статной, проворной и властной. Большой дом, два сына, работящий муж — да, такая женщина могла жить с высоко поднятой головой. Около пятидесяти ей тогда было, орехи грызла — только треск стоял. А теперь ишь: рот ввалился, ни одного зуба. И живет на земле только это старое, изношенное тело, а все остальное погребено вместе с ушедшими. Так ведь пожалуйста — выигрывает «Жигули»! Просто не верилось, пока своими глазами не увидела. Надо же — на переднем сиденье старуха как мумия, а Тутер у нее в шоферах!

Мужчины, поднимаясь из-за стола, нарушили течение ее мыслей. Виктор еще посмеялся: спит с открытыми глазами, что принцесса на стеклянной горе, а ведь собиралась взглянуть на тропинки, по которым когда-то ходила.

Во дворе все говорило о том, как много прошло лет. Яблоньки, посаженные перед войной, разрослись, сплелись ветвями, по междурядьям хоть на четвереньках ползи. У старых деревьев, напротив, крона стала реже, кое-где совсем отмерла, и на этих суховатых, корявых ветках, в которых еле теплилась жизнь, появились десятки молодых побегов. Словно внуки, они в своем эгоизме позволяли старичкам тратить на себя последние силы.

— Этим нужна омолаживающая подпилка, — рассуждал Виктор. А эти — проредить, и они еще столько яблок народят, только знай убирай.

— И так падают да гниют, а пуще всего белый налив. Сколько его съешь-то, твердый небось, — пожаловалась Мирта. — Хорошо бы, конечно, по осени на базар свезти, да Мартыня зачем-то уж в августе в школу требуют.

— Надо будет нам как-нибудь подскочить.

— На моциклете?

— Да хоть на вашей машине отвезем.

— А бумаги на езду есть?

— Давно, еще с молодости. Думал, заработаю денег, куплю машину. Только деньги не так скоро копятся, как цены на машины растут. Потом женился, Ласма родилась… Где уж тут… А в долг лезть не хочется, когда не знаешь, чем отдавать.

— В долг не годится, не годится! — замахала Мирта обеими руками. — Когда мы дом строили, в земельном банке ссуду взяли. Во всем себя ужимали, зато рассчитались до срока. И на тебе: в сороковом году долги отменили, а мы уж отдали все до копеечки.

— Да, яблони надо привести в порядок, — тоном знающего человека продолжал Виктор.

— Мне-то уж ни к чему, сколько жить осталось, а деревья хорошо бы спасти. Только тут дело знать надо, без этого лучше не браться, эдак можно самые плодоносные-то ветки и вырезать.

— Если хотите, весной чик-чик — и готово. Это для меня безделица.

— Ну, не забудь!

— Святое дело! — пообещал Виктор.

Олите двор показался маленьким, наверное, потому, что липа еще больше разрослась и кусты сирени превратились в чащобу; а может быть, просто память что-то напутала за долгие годы.

— Если тут вскопать клумбу да посадить розы, красиво получилось бы на фоне зеленой травы, — вслух размышляла Олита.

— В прошлом году, в день рождения, Дагния привозила мне какие-то невиданные, французские будто.

— «Гауярд», — небрежно пояснила Дагния.

— Вот как?

Про себя же Олита усмехнулась: учительница, а не знает, что надо произносить «Гожар», а не как пишется: «Gauiard». Да пусть остается в счастливом неведении, и так уж Виктор с Мартынем цепляются, не хватало еще им, бабам, поссориться, как тогда еще сюда покажешься?

— Дому новая крыша требуется, — по-хозяйски заметил Виктор.

— Погреб нужнее, — живо откликнулась Мирта. — Уж два года как провалился. А то до буртов далеко за картошкой ходить…

— Ну-ка, где он? — гость сейчас же должен был осмотреть бывшую постройку.

— Кажется, где-то тут, — Олита неуверенно раздвинула кусты сирени.

— Помнишь, значит, м-хм-хм-м… Заросла тропинка-то, заросла. Пойдем кругом, с той стороны подход лучше.

Полузасыпанная яма имела безнадежный вид, как могила, не дождавшаяся своего покойника. Песок уже начал затягиваться дерном, торчали концы трухлявых бревен.

— Сюда бы экскаватор, — рассудил Виктор.

— Коли волк поможет, и комар лошадь загрызет, — вставил Мартынь.

— Но чего нет, того нет, — глубокомысленно продолжал Виктор, будто и не заметив подковырки. — Зато у вас родственник вон какой богатырь, и мальчишке лопату в руки — глядишь, осенью будет куда засыпать картошку.

— Без бетонирования толку не будет. А вдвоем мы этого не осилим.

— Угису еще рано тяжести поднимать! — добавила Дагния.

— Устроим как-нибудь воскресную толоку, — предложила Олита. — Ну, скажем… скажем… Недели через две, да, Виктор?

— Если они к тому времени подготовят яму…

— Сделаем, сделаем, — обнадежила Дагния.

— Не будь всем бочкам затычка, — пробурчал Мартынь. Он не собирается плясать под Викторову дудку, а лучше вообще вместе ничего не затевать. Вот если бы с Даумантом… Да он сейчас сеном занят. Кстати!.. — А кто же сено будет косить?

— Да, да, вперед сено, пока погода хорошая и трава не перестояла, — согласилась тетя.

— Тогда отложим погреб до осени, — решила Олита. — Виктор тоже может на сенокосе помочь.

— Вот хорошо-то, — обрадовалась Мирта. — Тогда и с погребом поспели бы, а то моим Тутерам в конце июля уже уезжать надо.

— Будет вам, мамаша, погреб. Святое дело. Это я, Виктор Спреслинь, говорю.

Последнее воскресенье июля близилось к полудню, а участники толоки все не показывались. Спасаясь от зноя, Мартынь тянул под липой пиво и в душе желал, чтобы бывшая невестка со своим Виктором не явились. Тутер терпеть не мог этого трепача: на обещания прыткий, а как до дела доходит, так ищи его… Они, видите ли, аварию по пути увидели и дальше не поехали. А в следующее воскресенье с утра облака набежали — «Мы подумали, все равно сеном не займешься». Нет, его, Мартыня, не проведешь. Тете, той Олита своими медовыми письмами совсем голову задурила, ишь сидит, бедная, у клети, с дороги глаз не сводит.

Каждый мотоцикл Мирта встречала полными надежды глазами, но он проносился мимо, и пыль от него, казалось, оседала прямо на сердце. Яма, слава богу, вырыта, стены досками обшиты, цемент и гравий заготовлены, осталось только замесить раствор да залить. А этот пивом балуется. Один, вишь ты, не может. А мальчишка на что! Тяжело, мол, ему, хватит с него, что рыть помогал. Распускают детей, парень с отца вымахал, а все скачет что теленок. В прежние времена уж в работники годился бы. А эти боятся, как бы не надорвался. Раньше про такое слыхом не слыхивали — и бед не знали. Выдумки одни. В среду Мартыню уезжать, а яма так и останется. Прямо наказание!.. И куда это Олита с Виктором пропали? Сами ведь день назначили. Надо бы у Олиты лекарство какое попросить от бессонницы — замучила совсем. И бальзам кончился. Так и обдавал жаром до ног, а потом ударял обратно в голову, стылую кровь разгонял.

— Сколько еще ждать будем, теть? Пора обед готовить. На этих рассчитывать или нет? — высунувшись в дверь кухни, прокричала Дагния.

А ей, Мирте, почтовый голубь весточку принес, что ли? Понимает ведь, а спрашивает! Будто нарочно дразнит. Плохо одной, ох плохо, а и с молодыми нелегко ужиться. У них свое на уме, у тебя свое…

И все же через несколько дней, собирая родственников в дорогу, Мирта прослезилась. Привыкла уж, что в доме люди, теперь опять из всех углов одна пустота глядеть будет.

— Могли бы еще пожить, — сказала она, наблюдая, как Дагния укладывает чемодан.

— Вы же знаете, теть, с первого числа нам на работу.

— Какая ж работа, когда детей еще нет в школе?

— Кабинет истории надо привести в порядок… Дел много, всего не перескажешь. И потом, для учителей ведь тот же закон, что для всех: отпуск кончился, надо быть на работе.

— Ну да, служба она служба и есть. Только вот погреб не закончили. Начнутся дожди, а ну как глина поползет…

— Мы бы и начинать одни не стали. Не подведи ваша бывшая невестка с мужем, и вправду осенью картошка была бы в погребе, как тот пустозвон обещал. Так ведь пропали и про святое дело свое забыли, — Дагния разогнулась и взглянула на тетю, карие глаза сверкнули, как зажигалка, Мирта чуть не испугалась.

— И Даумант не пришел помочь, — простонала она.

— Что на Дауманта надеяться? У него то сенокос, то уборка. Дни и ночи на комбайне. Хорошо, если в своем-то доме успевает что сделать, — отрезала Дагния.

— Даг, ты скоро? — сунув голову в дверь, спросил Мартынь.

— Сейчас, оденусь только.

Увидев тетю, Тутер подошел и сел с ней рядом. Дагния со своей одеждой выскочила в соседнюю комнату.

— Помру тут одна, никто и не узнает. Пока найдут, крысы нос обгрызут, как вон Петеру Лациту, — с тоской проговорила старая женщина.

— Приедет Олита, привезет бальзам, и будешь жить сто лет.

— Нет, где уж, — покачала головой Мирта.

— И мы тебя не бросим. Только с автобусами морока… Все время на дорогу уходит. Вот если бы на меня доверенность оформить, тогда на машине можно было бы каждую неделю подкатывать. Все равно ведь ты одна никуда не ездишь.

— Виктор обещал на базар с яблоками свозить.

— Обещанного три года ждут.

— Хоть бы и так, только Серку из дома не выпущу. Не могу я. А в Ригу и подавно. Опасно там.

— Ну конечно! Лучше в Гулбене! К бывшей да сплывшей невестке! — Тупое упрямство тетки взбесило Тутера.

— Что вы с Дагнией на них кидаетесь как скаженные? Чем уж они вам так насолили?

В дверях показался Угис.

— Теть, можно яблок с собой взять?

— Собирай, собирай, все равно корове скормить придется. Только зелены еще.

— Ничего, белый налив уже вкусный.

— Ты, детка, в дорогу ничего получше-то не наденешь? — не удержалась от вопроса Мирта, увидев парня в тех же линялых бумажных штанах.

— Нет, и так хорошо, — буркнул он и хлопнул дверью.

— Совсем вы дите не одеваете, — упрекнула тетя. — Неужто на его долю не хватает, оба ведь получаете.

— Сейчас мода такая. — Мартынь встал. — Пойду попробую, заводится ли еще эта таратайка.

— В последнюю минуту! — Мирта так и всплеснула руками. — И что за человек, неужто вчера нельзя было моциклет спробовать! А еще хочет, чтобы лимузин ему доверили! Нет уж, Серку из глаз выпускать не годится, хучь ты, племянник, обижайся, хоть нет.

Она встала с кровати и, как была, в одной рубашке, подошла к окну. Подумать только, ночью выпал снег! Вот почему в комнате светлее стало. Ни разу, ни разу в свой день рождения Мирта не видела снега.

На липе еще листьев полно, они удержали снег, поэтому стол и скамья под деревом темные. Да и тот, что / выпал, уже тает, холода-то нет. И все-таки снег был, хотя октябрь еще до середины не добрался. Крыши белые, двор будто простыней покрыт, утыканной зелеными иголками: трава торчит из-под снега. Такой не улежит. Плохой знак, плохой — быть зиме непостоянной. В метель ветер будет дом насквозь продувать, к оттепели — кости ныть. А там кто знает, не пришлось бы с белым светом проститься: когда первый снег выпадает ночью, больше старые люди мрут. Дешево, дешево Мартыню дом с лимузином достанется: за один укос, ну, еще полкрыши присчитать можно да яму эту, под погреб. Лучше бы и не рыли ее вовсе, сейчас наполовину водой залита, были бы гуси, хоть пускай, как в пруд.

Мирта всплакнула. В прошлом году на день рождения были розы, и пирог нашла на скамеечке. Сегодня никто через двор не проходил — видно было бы. Опять одинешенька, всеми забытая. Мирта продрогла. Нет, нарочно губить себя нельзя, надо одеваться, скотинушка ждет.

Справив все утренние дела, она съела кусок хлеба с салом, накинула на плечи большой платок и села у окна. Непривычно было этак-то бездельничать, прямо чистый грех, да чем ты, старый человек, займешься, если корову выгонять не надо, картошка и овощи убраны. Набрать петли для носка или рукавицы? Так вязать не для кого, к чему и глаза портить.

Так и сидела она, вспоминая времена, когда сама была молодая и сильная, когда подрастали мальчишки. В ушах зазвенели детские голоса. Гедерт и Майгонис хватают первый легкий снег, лепят снежки и кидают друг в друга… Снег прилипает к обувке, где ступишь, там остается черный круг, а ногам делается тяжело, будто поверх ботинок снежные онучи обуты.

Что это? Мирта привстала. Ах, да это ее собственные следы, в хлев и обратно… А вот какая-то фигура все-таки показалась. Идет сюда. Мирта узнала соседку Элгу. Слышала, как она обила снег у порога, без стука открыла дверь на кухню, а у комнаты поцарапалась.

— Входи! — пригласила Мирта.

— Здравствуй, соседушка! Чинно уселась, только поздравления и принимать!

Поставив сумку, Элга вынула сверток и протянула юбилярше:

— С днем рождения тебя! Жаль, нет цветов, прошлой ночью последние снег приморозил. Зато вот в поселке, в столовой, продавали ватрушки, совсем теплые были. Может, не завтракала еще, взгляни-ка!

Она вынула из сумки большой бумажный кулек и положила на стол.

— Ела я, не хочется. А тут что? — Мирта пощупала сверток.

— Разворачивай, увидишь!

На колени старушки скользнул шелк.

— Не успею я всех платков сносить, — вздохнула она. — Помру — назад получишь.

— Опять ты про это…

— В ваши годы люди про жизнь говорят, в мои — про смерть. Кому что.

— На почте мне поздравления передали, чтоб тебе отнесла.

— Поздравления, говоришь? — Мирта оживилась.

Элга протянула конверт и две телеграммы. Старая взяла в руки, принялась рассматривать: на одном бланке была большая желтая роза, на другом — ветка с багряными листьями.

— Прочти, не хочется очки искать.

Сверху оказалась та, что с веткой.

— «Пусть твою жизнь придет…» Ага, в твою, значит… «Пусть твою жизнь придет вся красота осени Рижане».

— А сами не могли приехать! — Мирта поджала губы. Конечно, бумагу послать легче.

— Так не воскресенье ведь.

— Их и в воскресенье не было. Картошку не помогли выкопать, ты сама видела, каково мне было… Без вас не знаю, что бы я и делала.

— Мы не могли не помочь. Сами сажали, самим и выкапывать, и все такое… — улыбнулась Элга.

— А они могли не помочь? Как родных детей приняла, на всем готовом… Наверно, осерчали, что лимузин в Ригу не дала.

— Ну и пускай бы себе ехали, соседушка! Машина, на месте стоя, все равно ржавеет.

— Может, и так, и все-таки непорядок это. Береженая вещь завсегда больше служит. Я к своему лимузину привыкла, будто он живая тварь. Это чужому не понять.

— Ну как же не понять.

— Дагния вот не хочет. Холодное сердце, холодное! Хучь бы подошла когда, спросила, мол, у тебя, тетя, ничего не болит?.. Где уж! Какое ей до этого дело! Вот дылду своего стережет, как малого ребенка: чтоб сыт был да чтоб не надорвался. У Мартыня сердце добрее, а тоже — бросил меня с этой ямой. Я уж и ходить, и глядеть в ту сторону зареклась: недоделанная работа что покойник, не преданный земле.

— Мартынь тут не виноват, скорее уж тот, другой. Обещал, да не приехал.

— Начальство распорядилось не закрывать лавку. План надо было гнать.

— Тогда чего ж на последнее воскресенье месяца толоку назначил? Первый год за прилавком, что ли?

— Виноват, не виноват… Чего теперь толковать. Яма как была, так и осталась…

— Жаль, Дауманту некогда было. Может, весной. Правда, там опять сев. А потом сенокос, за ним уборка… и все такое. Сегодня навоз возит. Каспар один дома остался.

— А Хилда где же?

— Уехала к сестре Дауманта, у той событие: сын родился. Не справиться ей со всеми делами, так что мама там немного поживет.

— Значит, сын у Сподры… А ты боишься Каспара одного оставлять? Не натворил бы чего.

— Как же, боюсь, конечно! А что поделаешь, Агра в школе, мне с утра в правление надо было.

— В другой раз приводи ко мне. Мы тут с ним не заскучаем.

— Неплохо бы. Только он у чужих не привык.

— Ничего, обвыкнет… Ну, читай, вторую-то!

— «Нам тебе приехать время не велит телеграмма пусть твой дом скорей летит Олита Ласма Виктор».

— Чего, чего?

Элга повторила.

— Прямо так и написано? Они что, смеются надо мной? Чего это мне время не велит?

— Наверное, ошибка какая-то, — попыталась успокоить ее соседка. — Постой, постой, «нам тебе приехать…» Нам к тебе приехать! Время не велит! «Телеграмма пусть твой дом скорей летит».

— Как это, «пусть мой дом скорей летит»?! Вот так пожелание, будто злому врагу!

— Нет, нет! Тут что-то не так.

— Уж ты проясни, а то я всю ночь не засну.

Элга рассердилась: тоже писаки, шлют старому человеку какую-то китайскую грамоту, поди тут разберись. Чтобы тетя за гаданием время коротала, что ли? Разве не знают, какие нынче телеграфистки!

Она перечитала телеграмму еще раз и, наконец, воскликнула: «Не дом летит», а «в дом летит!» «Телеграмма пусть в твой дом скорей летит!» Додумалась все-таки! — радовалась Элга.

— Тогда так и пропечатали бы, — сказала тетя, слегка разочарованная, что за всем этим крылся такой простой смысл, даже пожелания толкового не было.

— Небось Виктор посылал. Он у нее какой-то с подпрыгом, уж что есть, то есть, — рассуждала она. — Насулил и солнце, и луну, а хоть бы одну звездочку достал. Олита — другое дело, сердечный человек.

— Ничего, летом опять все съедутся, во всем помогут, и все такое… Ну, побегу я.

— Тебе легко сказать, а попробуй-ка прождать целую зиму. Еще кто знает, доживу ли до весны-то… Приходите вечером, для Дауманта бутылка вина найдется. А то одна как старая кочерыжка.

— Если Даумант вовремя заявится… Да вряд ли. А мне после обеда на ферму сбегать надо.

— Ну да, всем недосуг, — вновь вздохнула старушка.

Элга подхватила сумку, попрощалась. Когда за ней хлопнула дверь, Мирта принялась распечатывать конверт. Она знала: от Фридиса Фигала. Ну как же! Коли всю жизнь помнил, нешто на краю могилы забудет.

Кукование кукушки напомнило, Дагнии прошлую весну, то утро, когда она ходила за водой. Тогда она себя здесь больше чувствовала хозяйкой, чем сейчас, хотя Мартынь, а значит, и она, его жена, считаются законными наследниками этого дома. В прошлом году Дагния бродила по двору и по саду, прикидывая, что и как они переделают. Но какой смысл строить воздушные замки, если тетя всякую попытку что-нибудь переменить встречает в штыки, оправдываясь тем, что скоро умрет, а сама все не умирает. Упаси бог, Дагния не ждала ее смерти, пусть живет на здоровье, только, раз уж отписала дом, дала бы и будущим хозяевам сделать что-нибудь по-своему.

Женщина бросила взгляд на зеленую лужайку за клетью: ну было бы там озеро! Летом сохнешь на этой горушке, как вобла. Три километра до реки все же далеко; пока домой вернешься, пот опять катится ручьями. Да и сколько раз туда сходишь? Прошлым летом только дважды выбрались. Добро бы хоть покупаться можно было как следует, так ведь нет, вода и до пояса не достает. Если бы на машине можно было туда ездить, тогда другое дело, да где уж, тетка непременно скажет: лимузин не для того, чтоб его по кустам гонять. Сама свои телеса замочить боится и другим не дает. И народу на хуторе что-то многовато стало. Слишком обжитой сельский дом теряет свою романтическую привлекательность. А Олита с Виктором чуть ли не каждую субботу сюда являются. В конце месяца девчонка школу закончит, начнется у них отпуск; значит, будут тут жить безвылазно. Тетушка, конечно, приглашает их что есть мочи: бывшая невестка станет ей утром и вечером давление мерить, капельки капать. Залечит тетку до смерти, ей-богу. На наследство рассчитывает, да не знает, что напрасно…

Дагния подошла к кусту сирени, наклонила ветку, сунула лицо в прохладные гроздья и закрыла глаза. Так в последнюю школьную весну она ходила искать счастье о пяти лепестках, чтобы на экзамене повезло, а сама, спрятав лицо в сирени, думала о Мартыне из параллельного класса, лучшем спортсмене школы, который на переменах как бы невзначай то и дело оказывался рядом, потом на школьных вечерах приглашал ее на вальс, потом стал провожать домой. Разумеется, тогда было безумием зарегистрироваться на первом курсе и поселиться в одноместной комнатке общежития, подавая плохой пример остальным девушкам. Зато на своей серебряной свадьбе она будет выглядеть невестой, а не пожилой тетенькой. Наверное, ей на роду написано раннее замужество: мать очень рано вышла за отца, у сестры была свадьба, когда она еще не закончила сельскохозяйственной академии. Только бы Угис не поспешил, не повесил бы какую-нибудь соплюху на шею себе и родителям! Ранние браки часто неудачны, а развод у них в роду не принят.

Дагния отпустила ветку, несколько цветков упало, один зацепился за пушок на руке. Дагния подумала, как поздно в этом году все цветет, скоро уж Янов день, середина лета, а сирень только-только начинает осыпаться.

Она пошла вдоль кустов. Там, в конце двора, стучали лопаты.

— Мужчины, обедать! Стол накрыт, все стынет!

— Женщинам кажется, что самое важное на земле — кастрюля с супом. — Голос Мартыня звучал резко, наверное, опять с Виктором не поладили.

— Враз не можем, раствор залить надо, а то затвердеет, — откликнулся Даумант.

— Это долго?

— Минут десять — пятнадцать.

— Пожалуйста, поскорее! — возвращаясь, повторила Дагния. — Иначе мои фирменные котлеты потеряют свою кондицию.

Она гордилась своими котлетами. Мясо, конечно, нужно хорошее. Дагния сама пропускала его через мясорубку вместе с луком, добавляла к фаршу щепотку крахмала, пару яиц, по вкусу соль, перец — все в точности, как написано в поваренной книге, как делают сотни хозяек, и все же не у каждой котлеты получались такими вкусными, как у нее. Секрет Дагнии был в другом: воды она добавляла ровно столько, чтобы котлеты были сочными, но не разваливались. Чуть меньше или больше — все насмарку. Вроде лотереи: возьмешь первый билет, возьмешь третий, а выигрышный посередке останется. А бывает, и все три пустые. Конечно, играть в лотерее — не котлеты жарить, и опыт здесь не имеет никакого значения, кому суждено, тому и выпадает счастье. Дагнию оно, слепое, всегда обходило стороной.

Обед затянулся. Да и как иначе, если на столе и водка, и пиво. Тут уж мужчины должны все мировые проблемы решить, а это, понятно, скоро не делается.

Что касается чемпионата мира по хоккею, то мысли Угиса на этот счет всерьез не принимались. Даумант не следил за матчем, поэтому в споре не участвовал, а мнения Мартыня и Виктора разошлись, благодаря чему изменения в турнирную таблицу внесены не были, и чемпионы, слава богу, пока остались при своих медалях. Футбольный сезон еще не набрал силу, а состоявшиеся игры можно было бы обсудить без больших споров, если бы Виктор, болельщик-любитель, больше уважал мнение Мартыня-специалиста; в конце концов, учитель физкультуры больше понимает в спорте, чем провинциальный лавочник, хоть он и называет себя гордо заведующим магазином.

Мирте не нравились эти разговоры про всякие ауты, шайбы, ворота и незнакомых людей. Скоро уж вечер, а работа застопорилась на полпути.

Дагния убрала тарелки из-под второго. Олита принялась наливать в глубокие кисель из ревеня.

— Мне не надо, — отказался Виктор. — Ты же знаешь, когда я пью, сладкое не ем.

— Дают — бери, а бьют — беги, — вставила Мирта.

— Это смотря как бьют, тещенька дорогая, смотря как бьют! — у Виктора явно развязался язык. — В футболе, например, чем больше бьют, тем лучше. И публике нравится, и команде польза.

— Опять про футбол…

— А бывает, так бьют, что не дай бог! Недавно один знаменитый боксер после полуночи шел домой, ну, был под мухой — с друзьями в ресторане посидели. Пристали к нему двое длинноволосых. Сначала, как водится, попросили закурить. Этот отвечает: «Не курю». Ведь спортсмен. А эти: «Ах так!» И в морду. Ну, а боксер тоже не деревянный божок. Дал сдачи, святое дело! Левый удар, длинноволосые рассыпались кто куда, ну, а этот отправился домой. На другой день приходит к нему депеша из милиции. Что такое? Оказывается, сломал человеку скулу. Еле отделался от тюрьмы.

— Это было лет пятнадцать назад или даже больше, — заметил Мартынь.

— А я говорю, недавно!

— Какая разница, — потушила спор Мирта. — А что ж его не посадили? Это нешто дело — ходить по улицам да скулы ломать.

— Он не ударил бы, не напади они. Сами и виноваты, надо понимать, что порой осечка бывает. А за себя постоять всякий имеет право. Святое дело!

— Так-то оно так, а все одно нехорошо, — встревоженно шамкнула свое Мирта. — Ну и дела творятся на белом свете! Одна я ничего не вижу и не слышу. Будто ничего и не случается.

— Постоянно случается! Когда спать ложитесь, смело можете помолиться за упокой очередных душ. Да вот хоть вчера: по пути к вам «Жигули» в канаве видели. Стекла вылетели, кузов помят, как шляпа. Вверх тормашками, говорят, летел.

— И погибшие есть? — тетины глаза загорелись любопытством.

— Надо думать, есть, — чувствуя, что приобрел заинтересованного слушателя, продолжал Виктор свой рассказ ужасов. — Правое сиденье разворочено, руль согнуло, кто впереди сидел, вряд ли в живых остался. А в тот раз, когда у поворота на Элстери машина перевернулась, из пяти человек четверо на месте скончались. Все в ряд лежали, лица тряпками прикрыты… У меня сердце не выдержало, разворачиваем, говорю, жена, транспорт, катим назад. Так мы в тот раз к вам и не приехали, да ведь Олита писала. Сколько там кровищи пролилось, в машине будто бидон с сиропом опрокинули.

— Удивительно, как это вы мимоходом успели все до тонкостей разглядеть, — пожала плечами Дагния.

— Почему мимоходом? — Олита округлила глаза. — Мы отъехали в сторону и остановились.

— А мы никогда не останавливаемся, когда видим аварию. Удовлетворять свое любопытство за счет чужого несчастья — это как-то…

— Зачем же любопытство? — Виктор бросился на выручку жене. — Я остановился, чтобы разобраться. Все проанализировал, что, как и почему.

— И за десять минут тебе картина стала ясна полностью! — усмехнулся Мартынь.

— Святое дело! — Виктор, задетый, вздернул подбородок.

— Просто непонятно, что это следователи да эксперты неделями разбираются в причинах аварий. Пустили бы тебя, десять минут — и готово!

— Это точно, я ковыряться не люблю. И вообще, если за что возьмусь, то довожу до конца.

— Ну, тогда айда на погреб!

Мартынь с грохотом отодвинул стул и пошел к дверям. Вот уж, ей-богу, дураков не сеют, не жнут, они сами растут. На чужих нервах. Мартынь был зол.

— Скажите мужьям, чтоб раздетые к столу не садились! — обратилась Мирта к Дагнии с Олитой, когда мужчины вышли. — Тут не сборище нугистов.

— Нудистов, тетя, — поправила Дагния.

— Все одно! Почитай что без одежи сидят, все «хи-хи» наружу, прямо не знаешь, куда глаза девать. Ласма тоже в прошлое воскресенье ходила что Ева, самый стыд только прикрымши.

— Где же солнышка схватить, как не на деревне? — защитила Олита свое дитя.

— Чуток поприличнее-то можно бы. Я в молодости и перед солнцем не оголялась, не то что перед всем миром! А сейчас, смотрю, такие времена пошли… Ну, на дворе — ладно. А только за стол чтоб голые не садились. Не люблю я.

— Ладно, ладно! — пообещала Олита. — Ты лекарство приняла, мама?

Ого! Уже «мама», поразилась Дагния. Недавно еще называла свекровушкой. Оно, конечно, намек чересчур горький, «мама» звучит короче и милей. Для ушей Мирты особенно. Льстивый язык во все времена что капитал; к сожалению, ей, Дагнии, этого богатства не дано.

— Пусти! Кусает, — Ласма руками уперлась в грудь мужчины и оттолкнула его.

— Кто кусает?

— Не знаю. Наверное, сикухи, муравьи, ну, — она села, подобрала колени, обхватила руками.

Мартынь снял с обнаженной спины девушки прилипшие травинки. Может быть, потому что ладонь его загрубела от работы, кожа показалась сказочно нежной. Нет, она и вправду была такой, каждый нерв чувствовал ее бархатную эластичность. Выше пояса рука нащупала несколько позвонков, ниже они исчезли, еще ниже ощущалась округлость бедер. В мозгу вновь вспыхнуло желание, но пресыщенное тело не откликнулось на призыв.

— Тебе не холодно?

— Нет.

Мартынь все же дотянулся до своего пиджака и накинул его на загорелые плечи девушки, однако сейчас же пожалел об этом: Афродита превратилась в Деметру. (Дагния привезла с собой «Мифологию» Парандовского, и, так как других книг тут не было, он прочел ее уже дважды.) Мужчина прикоснулся к темным волосам, покрывшим колени, Ласма выпрямила спину, откинула волосы и смотрела на Мартыня своими большими серыми глазами, которые в мягком сумраке стога будто излучали свет. Спрашивали они о чем, просили или приказывали? Он должен признаться себе, что не понимает эту девушку, которая позволила говорить своим волосам, плечам, округлой груди, талии, узким ягодицам и стройным ногам. Однако этот язык был такой неопределенный; одновременно обещание и запрет. Глаза же имели странное выражение, они будто проникали прямо в мозг, высвечивая там мысли и желания, которые, может быть, хотелось бы скрыть, ну, во всяком случае, поначалу. Девушка охотнее дарила ласку, чем слово. Может быть, ее молчаливость и привлекла Мартыня? На потных, самоуверенных, шумных и порой грубоватых старшеклассниц он смотрел скорее как отец, чем как мужчина. Возможно, впечатление оказалось бы иным, если бы он попытался на одну из них взглянуть другими глазами, но у него не возникало такого желания: это ведь его ученицы. Ласма же — молодая женщина, изо дня в день находящаяся рядом, и она так похожа на Олиту в молодости. Почти двадцать пять лет он был верен Дагнии, так что в распущенности его никак нельзя упрекнуть. Разве только в том, что недостало сил не протянуть руку, отказаться от этой девушки, которая соединила в себе ту, давнюю, и сегодняшнюю любовь. Она, разумеется, могла обидеться, оттолкнуть, бить, царапать, звать на помощь. Но Ласма молчала. Потом ответила на поцелуй, а потом… оказалось, что он у нее не первый.

— Надо возвращаться, покажется подозрительным, куда это мы оба пропали.

— Да.

— Ты не бойся, мы недолго будем прятаться. Еще пару недель, и в Риге мы сможем ходить в тобой в кино, в кафе…

Ласма кивнула головой, волосы закрыли лицо. Мужчина откинул их.

— Подыщу какую-нибудь комнатку. Чтобы нам было хорошо. Разведусь, конечно.

— Когда?

Вновь этот насквозь видящий взгляд.

— При первой возможности. Дагнию подготовить надо.

— Съездим куда-нибудь!

— Как это сделать?

— Очень просто. К горе Мунамяги, например.

— Можно… Только тогда тетю надо орать с собой, черт побери! А там Угис захочет и еще кто-нибудь…

— Нет, на мотоцикле! Твоя «Pannonia» ведь на ходу?

— На ходу, но…

— Но?

— Не можем же мы в одно прекрасное утро сесть вдвоем и поехать.

— Пожалуйста, подай мне бюстгалтер!

Мартынь выполнил просьбу, подал блузку, джинсы и сам начал одеваться. Не обиделась ли Ласма, подумал он и взглянул на девушку: нет, лицо не надутое, она деловито застегивала одну пуговицу за другой, Мартынь скользнул рукой под блузку, погладил нежный бок, ладонь его потянулась вверх, встретила плотное сопротивление бюстгалтера. Но мужчина уже знал, что ткань эластичная… Ласма не сопротивлялась, ее тело, как обычно, потянулось навстречу ласке.

Угис валялся на кровати, задрав длинные ноги на спинку. У дверей кто-то поцарапался, или ему только показалось? Опять. Кот? — не может быть, он пролез бы в дырку, выпиленную внизу двери. Отец и Виктор сюда не заходят: если Угис нужен, его зовут, тетины тяжелые шаги он хорошо знал. Мать не царапала бы, она толкнула бы дверь и зашла. Остается… Остается только… Угис вскочил на ноги. А если все же? Он подкрался к двери и резко отдернул ее.

Ласма вздрогнула, попятилась, споткнулась и, наверное, упала бы с высокого крыльца, если бы Угис не схватил ее за руку.

— Какие глупые шутки! — рассердилась девушка. — Ты всегда так встречаешь гостей? Да пусти же!

Парень освободил ее руку и низко поклонился, показывая на дверь:

— Будьте любезны, мисс! Что вам подать? I’m sorry, негры на моих плантациях забастовали, кофейные зерна осыпались, так что сей напиток предложить не могу. Но, может быть, вы желаете «Club 99»? Правда, это не дамский напиток.

— У тебя на самом деле есть виски?

— Разумеется!

— И ты втихую выпиваешь?

— Нет, берегу for guests.

— У тебя бывает много гостей?

— Вы, мисс, первая, к сожалению.

— Почему к сожалению?

— Я хотел сказать, к счастью.

— Это уже приятнее.

Ласма наклонила голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, и зашла в сумрачную клеть.

Старомодный шкаф с узкими дверцами и большой ларь у одной стены, кровать, покрытая домотканым полосатым одеялом, у другой маленькое окошко бросает снопик света на небольшой стол. В углу прялка и плетеное кресло. Показав на него, Угис сказал:

— Садись, пожалуйста!

Девушка опустилась на самый краешек, она чувствовала себя как в этнографическом музее, казалось, вот-вот раздастся голос дежурной: «Экспонаты просьба не трогать!»

Угис открыл шкаф и наполовину исчез в нем, потом показался, держа в руках бутылку виски и две рюмки.

— Кутнем?

— Я думала, ты только треплешься, — удивилась Ласма. — Нет, нет, не открывай, я пить не стану!

— Немножко!

— Мне не нравится, И вообще… Бабушка сейчас будет показывать, как пряжу сучить. Нагнется, еще учует запах.

— Как вам всем не надоело плясать вокруг этой Помиранции?

— Как ты сказал: Помиранция?

— Да, мать ее так прозвала.

— Ха-ха, Помиранция! — засмеялась Ласма, но вдруг оборвала смех. — Ой, нехорошо это!

Угис пожал плечами.

— Зато метко.

— Знаешь, зачем я пришла?

— В гости, как видно.

— И не собиралась. Это раньше ходили… — Ласма прыснула. — Только не девки к парням, а наоборот.

— Тогда не представляю.

— Что?

— Зачем ты пришла.

— Мне нужна прялка.

— Для чего?

— Я же говорила. Бабушка дала пряжи. Чтобы сама сучила и вязала себе носки.

— Куда ты в шерстяных носках пойдешь, на танцы?

— Нет, на каток.

— Что я слышу! Неужели в таком крупном городе, как Гулбене, каток?

— Представь себе, есть! — Ласма надула губы и поднялась. — Ты заражен столичным высокомерием. До свидания!

— А прялка?

— Я надеюсь, ты принесешь и поставишь к скамеечке за клетью.

— Куда ты спешишь?

— Не могу терпеть, когда надо мной подтрунивают.

— Тоже мне мисс Недотрога!

— Да, недотрога!

Девушка перепрыгнула через все три ступеньки и ушла, не оглядываясь.

Угис вынес прялку, поставил, где было сказано, вернулся в клеть и с досады завалился обратно на кровать.

За стеной, прямо над ухом, послышалось жужжание прялки. Он припал к щели между бревнами. Были видны темный затылок Ласмы и тетино лицо: бугристый подбородок, впалый рот и выдающийся нос. Эх, поменялись бы они местами! Откинувшись на кровать, Угис прислушался.

— Пойдет, пойдет, наступай ровнее, не части и не останавливайся, — учила тетя.

— Волнуюсь, бабушка.

— Зачем же? Не надо волноваться. Только ногу с педали не снимай, а то катушка назад побежит, пряжа в комок спутается.

— Ой! Веревочка слетела!

— Не беда, накинем, и колесо опять завертится.

— Бабушка, эта прялка очень старая?

— А как же.

— Сколько ей лет? Сто?

— Зачем сто? Это отец для меня заказывал, когда подросла и начала прясть да ткать.

— Что такое прясть?

— Ты народные песни-то знаешь ай нет? Не слыхала такую: «Моя прялочка жужжит, я, младешенька, пряду…»?

— Н-нет, такую не учили. Мы про помещиков и батраков, да и то давно, в седьмом классе.

— Так, так… Раньше, когда пряли, сюда вот ставили пряслице и на него кудель надевали. Пряха тянет из нее понемногу, а прялка себе прядет.

— Прясть я бы ни за что не сумела.

— Это почему же? Все девки умели, а ты чем хуже? Правда, не у всех одинаково хорошо выходило… бывало, у иной все комки да узлы… Но ты, я смотрю, сообразительная, ишь пошло как! Свяжешь носки, на варежки пряжи дам. У меня есть красный да зеленый гарус, рисунок розочкой выучу тебя вязать, если сама не забыла.

— Какой он, рисунок розочкой?

— А вот увидишь. Розочки что живые. Двойные рукавицы-то хочешь или одинарные?

— Я не знаю.

— Ну, у тебя руки зимой сильно мерзнут ай нет?

— Мерзнут.

— Ну, ну, этакие тонкие пальчики да чтоб не мерзли. Взрослая уж, а руки как у ребенка. Это оттого, что работы не видали. Словом, двойные надо. Подбери ты патлы-то, попадут в колесо, общипешь себя!

— Получается, получается! — радостно вскрикнула Ласма.

— Постой ты, не шуми! А то будет как с тем лесным голубем. Просил он птиц научить его гнездо вить. Ну, слетятся, только начнут показывать, он уже кричит: «Прочь, прочь, могу, могу!» Так и по сей день гнездо у него что дырявое решето. Хватка у тебя есть. Люблю таких. Ну, сучи, сучи, а я на кухню схожу.

Когда шаги Мирты затихли, Угис выскользнул из своего убежища, сел на тетино место и какое-то мгновение наблюдал, как Ласма, ссутулив плечи, не сводя глаз с растущего клубка, пропускает через пальцы шерстяную нить.

Волосы она успела заплести в две толстые косички с тупыми, будто обрубленными, концами. Косички свисали над щеками и раскачивались в такт нажимаемой педали.

— Ты долго думаешь разыгрывать Золушку?

— А что бы я должна делать?

— Может, махнем на реку?

— На чем? Ты откопал второй «Латвелло»?

— К сожалению, старшему сыну тетя велосипед не покупала, наверное, копила деньги на ли-му-зин.

— Как твои родители, да?

— Нет. Они унаследуют автомобиль, а мне достанется мотоцикл.

— Это уже точно? — Ласма взмахнула ресницами.

— Как в банке!

Девушка улыбнулась:

— Ну, а пока? «Латвелло» двоих не потянет.

— Зато «Pannonia» — хоть троих.

— Тебе… разрешат?

— А я и спрашивать не буду.

— Да, но я не могу сразу сорваться. Работу кончить надо.

— Сногсшибательная сознательность! Может, подождать, пока рукавицы свяжешь? С розочками.

— Подслушал!

— Ласма, можем мы, наконец, поговорить по-человечески?

Ласма сняла ногу с педали и удивленно посмотрела на Угиса. Он говорил так серьезно, будто имел в виду что-то очень важное и давно выношенное. Почти месяц они перекидывались словами, подсмеивались друг над другом. Это уже вошло в привычку, и вдруг: поговорим по-человечески!

— Хорошо, — послушно согласилась Ласма. — Что же ты мне по-человечески скажешь?

— Поехали купаться! И загорать. И вообще…

— Вообще ты мог бы увезти меня куда-нибудь подальше. На Мунамяги, например. Ты бывал там?

— Нет.

— Едем?

— Хм…

— Боишься мотоцикл брать, да?

— Нет. Когда?

— Завтра.

— Идет.

— А сейчас уходи, ты мне мешаешь. Бабушка вернется, а я ничего не успела сделать.

Солнце вошло в серые контуры облаков, сплющилось, потом виден стал лишь край его, похожий на алую крышечку сахарницы, наконец и он исчез в золотистой полосе заката.

— В облака село, завтра будет плохая погода.

Дагния поймала себя на том, что опять повторяет Миртину примету. Обычно она тут же забывала о сказанном, и на другое утро не приходило в голову проверять, сбылось ли предсказание. Но, видя солнце садящимся в облака, вновь повторила то же самое, будто эти слова были частью ритуала заката.

Дагния прислушалась: не мотоцикл ли затарахтел вдалеке? Нет, шум стих, потом послышался еще дальше и вновь исчез. Наверное, коростель по ту сторону большака, во ржи.

Дагния сделала шаг в сторону, чтобы прислониться к косяку двери. Второй конец доски поднялся кверху, и Дагния бы упала, если бы ловко не спрыгнула в траву. Черт возьми, выругалась она, что стоит прихватить с обоих концов гвоздями, мужчины называется. Тетя тут если не шею, то ногу уж точно сломала бы!

Раздражение, которое она в себе носила с самого утра, сейчас вырвалось наружу: использовать момент, пока взрослые еще завтракают, чтобы удрать, оставив на память лишь облако пыли! И главное, куда? Если на реку — уже давно вернулись бы. В город? С утра до вечера там тоже нечего делать. Весь день просто трястись на мотоцикле? Невелико удовольствие. Ну почему нельзя было сказать, куда собрались, разве отец запретил бы? Ведь Угис не первый раз на мотоцикле. Правда, разумно ездить он не умеет, носится как ветер, пока когда-нибудь… Нет, нельзя допускать такие мысли! Скоро вернутся, куда они денутся. Еще и не стемнело, можно даже без огней ехать. Дагния села на скамейку у клети, внутренне посмеялась над собой: прямо как тетя — та всегда глазеет отсюда на дорогу, иногда часами. Да вон она идет. Под руку с Олитой.

— Ну, нет еще?

— Как видишь, тетя!

— Уж темнеет…

— На мотоцикле фара.

— Неужто далеко заехали? Как бы чего худого не случилось! Нонче все мчатся как сумасшедшие, друг друга не видят, знай вперед рвутся. Я говорила…

— Что, тетя? Что ты такое говорила?

— Как бы потом слезы лить не пришлось… Большую волю мальчишке дали.

— Сколько парень может на месте торчать? Тут ведь от скуки умереть можно, — защитила сына Дагния.

— Работал бы! Не знаю я, прямо места себе не нахожу, что-то тут не так, — бормотала тетя. — Не пойму, как это ты, мать, можешь спокойно усидеть. Сердца у тебя нет, что ли?

Дагния закусила губу. Ишь ты! Выложи ей сердце на ладонь, чтоб можно было пощупать, дрожит или нет. Не трепещи, глупое! Все будет хорошо. Сейчас, сейчас покажутся. Нет, это просто невыносимо! Ну как Угис может быть таким легкомысленным, неужели не знает, что дома волнуются? Конечно, девчонка за спиной: надо показать себя во что бы то ни стало. Может, шину проколол? Но долго ли колесо сменить! Только бы не… Нет, нет, даже подумать страшно.

В дверях дома показался Мартынь. «Уселись, как куры на насест». Дагния чувствовала его насмешку. Он никогда не разделял волнения других. Потоптавшись, муж пошел в сад. Съесть горсть крыжовника перед сном, решила Дагния.

Через двор в сторону сарая шел Виктор.

— Ты куда? — окликнула его Олита.

— Спать.

— Детей нет еще! Мы тут сидим как на иголках.

— Ну, а если и я сяду, от этого польза будет? — он неохотно приблизился к скамейке.

— Как ты можешь так! — упрекнула его жена. — А вдруг что случилось…

— Не удивлюсь, если этот молокосос залетел в канаву.

— Угис хорошо водит, — возразила Дагния.

— В городе можно хоть в милицию позвонить. А тут прямо как на необитаемом острове, — досадовала Олита.

— Искать надо! — подала голос тетя.

Интересно, она машину для этого дала бы или на мотоцикле отправила, подумалось Дагнии.

— Где искать? В темноте и мимо родной матери проскочить можно, — рассуждал Виктор.

— Фары-то ведь есть, — напомнила тетя.

— Они только дорогу указывают, а когда свет на свет, ничего не видать. Никогда, тещенька, не ходите в темноте по шоссе.

— А если по краю?

— В газете писали про такой случай. Один ехал на «Жигулях», навстречу шел грузовик, ослепил своими фарами. Этот не поспел и глазом моргнуть — только треск раздался. Пока затормозил, пока вылез, пешеход уж концы отдал.

— И его посадили?

— Положили! В гроб, тещенька.

— Нет, другого-то!

— Не посадили. Его ведь ослепили. Да еще, оказывается, погибший шел не по той стороне. Так что сам виноват.

— Не пойму я… никого в тюрьму не сажают, — Мирта была не удовлетворена. — Что они, пустые стоят, что ли?

— Не горюй, тещенька, не опустели они. Правда, многие ликвидированы.

— Жалко. Такие крепкие постройки-то.

— Да их не сломали.

— А чего же тогда?

— Наверное, дома культуры там устроили. Или, еще лучше, гостиницы: небольшая переделка — и «Добро пожаловать!»

— А ну тебя, помело, — рассердилась тетя. И что за жизнь такая: людей полон дом, а толком поговорить не с кем. Мартынь и Дагния полунемые какие-то: да, нет, спасибо, пожалуйста. Мальчишка стороной обходит, «здравствуй» скажет, как милостыню подаст. Виктор за словом в карман не лезет, зато поди разбери у него, где правда, а где вранье, он и сам-то, видать, не знает. Ласма — та больше слушать охотница. Только Олита человек как человек. Одна из всех.

Мирта продрогла. Прямо беда, чуть солнце сядет, сразу зябко делается. Не было, не было доброго лета с самой ее молодости. Тогда, помнится, по ночам холодов не знали, просто наступала приятная прохлада.

— Платок тебе принесу на плечи накинуть, — вызвалась Олита. — А может, спать пойдешь, скоро уж полночь.

— Какое тут «спать»! Нешто заснешь!

Олита встала и пошла за платком. На тропинке столкнулась с Мартынем, тот возвращался из сада. Перебросились несколькими словами, и Олита скрылась за дверью, а Мартынь не спеша двинулся в сторону сидящих.

— Ну? Все паникуете? — спросил он, подойдя.

Никто не ответил. Дагния подняла голову, посмотрела на мужа: шерстяной тренировочный костюм плотно облегал фигуру, мускулистую, без единого лишнего килограмма; волосы лежали темными волнами, и только она, Дагния, знала, что на темени скоро появится просвет. Мартынь стоял, покачиваясь с носков на пятки, кидая в рот по одной ягоде. Сильные челюсти равномерно шевелились. Вечерний сумрак растворил немногие морщины на его лице, и мужчина был сейчас похож на того юношу, который после выпускного вечера целовал ее на школьной спортплощадке. Дагния вдруг почувствовала, как под мышками трет ставший тесным бюстгалтер, вспомнила, что на юбке, которую она носит, лопнула «молния», и ее охватил такой гнев, что, не будь здесь посторонних, она ударила бы по этим самодовольным, жующим челюстям. Ну, нет у него ни отцовских чувств, ни нервов, ни сердца!

Олита вернулась с большим платком и заботливо укутала им костлявые плечи Мирты.

— Не к добру, ох не к добру это! — хныкала тетя.

Дагнии хотелось накричать на нее, чтоб не каркала. Так можно с ума сойти. Она вскочила и ушла в дом, громко хлопнув дверью.

Мартынь сел на освободившееся место.

— А однажды такой был случай… — начал Виктор.

— Да уймись ты со своими охотничьми рассказами, — не выдержал Мартынь.

— Пусть говорит — все немного забудешься, — сказала тетя.

— Именно! — подхватил Виктор и продолжал: — Одна женщина получает от жены брата послание такого рода: «В глубокой печали сообщаем, что такого-то числа нас покинул любимый муж и заботливый отец такой-то и такой-то». И подпись. Больше ничего. Эта с ревом спешит к родителям, те хлоп об землю, сын-то молодой еще был. Ну что, наутро дочь едет в Ригу, покупает на базаре охапку роз, у деревенских деньги водятся, берет такси и мчится на квартиру брата. Звонит у дверей, открывает его жена. Ну, кидаются друг другу на шею, прямо, можно сказать, сердцами на шипы. Наконец сестра говорит: «Где он?..» «Где же еще, как не у этой потаскухи! — отвечает жена. — Адреса не оставил». Сестра, понимаешь, немеет от такой наглости, швыряет розы на пол и прямо по ним в дверь. А жена брата кричит вдогонку: «Так тебе и надо! Принимала их у себя, ночевать оставляла!» Вот как в жизни бывает…

— Хм-хм-хм, — посыпались тихие мелкие тетины смешки.

— Какие нам из этого сделать выводы? — ядовито осведомился Мартынь.

— Каждому свои, — отрубил Виктор. — Ну, ей-богу! Уж и поговорить нельзя.

Лучше пройдись метлой по своему дому, чем языком — по чужому.

— Послушай, у тебя свои-то мысли есть или только по углам нахватанные?

— Что ты сказал? — Тутер вскочил.

Олита загородила ему дорогу, откинула голову, чтобы заглянуть прямо в лицо.

— Ну зачем так? — сказала она, и Мартынь отметил, что глаза у нее точно такие же, как у Ласмы: днем серые, а сейчас, в сумерках, будто излучают свет. — Мы все слишком взволнованы… — продолжала Олита.

Мартынь прикоснулся к плечу женщины, легко отстранил ее и пошел в дом.

Когда дверь за ним закрылась, Олита вздохнула:

— Какие-то они…

— Да, да, — откликнулась тетя. — То ли высоко себя ставят, то ли чересчур умные, то ли дурные, не поймешь. Мартынь еще туда-сюда, а Дагния… Холодное сердце, я тебе скажу. Хоть бы раз матерью назвала. Все «теть» да «теть», как скажет, будто ущипнет.

— Это бы еще ничего, а то ведь… — и Олита прикрыла рот ладонью.

— Чего еще-то?

— Да ничего…

— Нет, ты уж скажи! Недосказать — все равно что камень за пазухой прятать.

Чем дольше Олита мялась, тем сильнее Мирте хотелось знать, что же такое бывшая невестка ей недосказала.

Когда утром Олита вышла на кухню, чтобы промыть заплаканные глаза, Дагния, поджав посиневшие губы, уж возилась у плиты. За завтраком не было сказано ни слова, только позвякивали ложечки да тетя громко хлебала горячий кофе.

Мужчины вышли починить крыльцо. Мартынь отмерил длину доски и принялся отпиливать лишнее. Виктор рылся в ящике с инструментами. Все сердитее становилось бряканье металла.

— Никакого порядка не стало, — ворчал Виктор. — Все перевернуто, ничего не найдешь, — голос его звучал на несколько тонов выше, чем надо бы.

— Черт возьми, где, наконец, моя английская отвертка? — Теперь Виктор уже кричал.

Мартынь поднял голову, посмотрел на его налитое кровью лицо и продолжал пилить.

— Чего пялишь свои телячьи глаза? Я с тобой разговариваю! — бушевал Виктор. — Все в кучу свалил. Берешь из гнезда, а обратно кидаешь куда попало. Я уж терпел, терпел. Ножовку в траве нашел — направил заново, ничего не сказал. Но когда начинают твои инструменты вовсе разбазаривать, тут всякое терпение лопнет. Где отвертка, я спрашиваю?

Мартынь пожал плечами.

— Неужели из-за пустяка надо такой тарарам поднимать?

— Купи ты хоть один инструмент, а потом говори! Пустяк! Эта отвертка у меня с сорокового года!

— Если только мать не родила ее вместе с тобой, — усмехнулся Мартынь.

Виктор схватил ящик с инструментами, вывалил его содержимое на дорожку и дрожащими пальцами принялся раскладывать все по гнездам.

— Чтоб ты до моих инструментов больше не касался! Он еще издеваться будет! У самого нечем гвоздь забить.

— Мы же договорились, что ты у себя в лавке возьмешь все необходимое.

— Я не знал, с кем имею дело. Вот тут у тебя еще кое-что есть, — он шлепнул себя ладонью по бицепсам, — а тут — ни бум-бум, пусто! — он постучал по лбу.

— Знаешь что! Тогда действуй один своими золотыми инструментами, не забудь на ночь в постель их с собой положить! — Мартынь швырнул ножовку. — Сооружай милой тещеньке крыльцо, я устраняюсь.

— Нет, ты не так глуп, как выглядишь! Наследник, хозяин, понимаешь! Он будет баклуши бить, а другие за него делай! Тогда деньги на бочку! Слышишь? Или хотя бы благодарность испытывай.

— Кто дешево меня покупает, дорого заплатит! Учти, тут пока еще тетя хозяйничает, и я тебе ничего не должен, ничегошеньки! И неизвестно, умрет ли тетя так скоро, как бы тебе хотелось. Поспешили прибежать в надежде на наследство. С годик могли бы и подождать.

— Ну, бесстыжее твое рыло! И сына под стать себе вырастил. Куда он дел мою дочь, скажи! Мать всю ночь в слезах провела. — Голос Виктора дрогнул, казалось, сейчас и он зарыдает.

Мартынь должен был рассердиться, что Виктор беспокоится только о своем ребенке. Если что случилось, то опасность угрожает прежде всего его сыну, и все-таки сказанное Виктором почти совпадало с его собственными мыслями. Действительно, будь Угис поменьше, его бы выдрать как следует. И зачем эта сумасбродка понеслась с ним? Глупая, глупая девчонка. Хотела досадить? А может быть, она с Угисом… Нет! Мартынь старался выкинуть из головы эту догадку, нет, такое невозможно.

Он зашел в дом.

— Тетя, съездим в город! В милицию, в больницу. От ожидания поседеть можно.

— Ну да, я уж и то говорила… — Мирта было засуетилась, потом какая-то новая мысль пришла ей в голову. — Только пусть Виктор меня везет. Скажи ему!

Мартынь не ответил. Резко затворив дверь, он обогнул дом и через сад пошел в сторону леса.

Красная стрела у ворот районной больницы указывала, как пройти в приемное отделение. Поднявшись на второй этаж, Виктор Спреслинь почувствовал, что он взмок, будто на переполненной автостоянке ставил Миртин автомобиль между двух близко стоящих машин. А вдруг ответят, что Ласма находится в этом белом приземистом строении в углу больничного двора? Как спросить? И как потом Олите сказать?

Виктор топтался у дверей, оттягивая страшную минуту. Пока он медлил, не зная, постучать или так войти, дверь открылась, и перед Виктором предстало хрупкое создание в белом халате и высоком накрахмаленном колпаке.

— Вы больны? — спросила медсестра.

— Н-нет, — промямлил Виктор. — Но я…

— Привезли больного?

— Мне надо бы…

— Что?

— Узнать.

— Подождите минутку, я сейчас вернусь.

Мужчина присел на белую скамейку у дверей.

Взглянул на часы: без десяти двенадцать. Ждал долго. Снова смотрел на часы: без пяти. Наконец в дальнем конце коридора показалось белое создание, в котором для Виктора заключалось все: отчаяние и надежда. Из боковой двери вышло второе подобное создание, они встретились и занялись беседой. Спреслинь вновь вздернул рукав: ровно двенадцать. Наконец собеседницы отделились друг от друга. Та, которую он ждал, направилась к нему.

— Заходите, — приказала медсестра. — И внятно скажите, что вам нужно.

— Вчера или сегодня к вам не поступали жертвы автокатастрофы?

— Как же нет, поступали, — с готовностью ответила она.

У Виктора подкосились ноги, он опустился на край жесткой кушетки.

— Куда вы садитесь? Не видите, там чистое покрывало? Привезут больного, придется новое стелить! Возьмите стул.

— И кто эти жертвы? — сев, выдохнул Виктор.

— Мы не обязаны удовлетворять любопытство каждого. Кого вы ищете?

— Дочь. Девятнадцать лет. Темные волосы, рост сто шестьдесят четыре сантиметра. Стройная. Словом, похожа на меня.

Медсестра взглянула на мужчину: когда-то, возможно, пышная шевелюра просвечивала; шея в вырезе оранжевой трикотажной майки — красноватая, вся в складках.

— И еще парня, — продолжал мужчина. — Высокий лохматый оболтус в джинсах. Семнадцать лет ему, правда, выглядит старше.

— Фамилии?

— Спреслиня, Тутер, — выдавил Виктор, уже потеряв всякую надежду. Если бы потерпевшие не были похожи на них, сестра не слушала бы так долго. Спрашивает, чтобы не было недоразумений. Но какие могут быть недоразумения, не Рига ведь, тихий сельский район, тут по две аварии в день не случается.

— Нет таких.

— Как нет? — мужчина не поверил своим ушам.

— Нет, и все. Пострадавшие — мужчины. Оба пожилые.

— Как хорошо! Спасибо вам, спасибо! — Спреслинь поклонился и поспешно выскользнул за дверь.

— Ну? — окрикнула Мирта, высунувшись в окошко машины.

Виктор сел за руль, вытянул ноги, перевел дух.

— Тут их, по счастью, нет.

— Нет, значит? Ну слава богу! — старуха облегченно вздохнула. — А ты как следует расспросил? — Она все еще не могла поверить в добрую весть.

— Святое дело! Коротко и ясно. Назвал фамилии, характерные приметы. Можете не сомневаться — не впервой мне.

— Да что ты? Когда же это ты еще мертвецов разыскивал?

— Зачем же непременно мертвецов. — Виктор повернул ключ стартера. — Речь идет о жертвах. Тут есть разница.

Машина подпрыгнула, дернулась и застыла. В волнении Виктор заглушил мотор. Пришлось еще раз тронуть стартер.

— Подъедем к нотариусу. У меня там дела, — приказала Мирта.

Лежа в траве на опушке леса, Мартынь видел, как светлый лимузин, покачиваясь, укатил. Можно бы вернуться во двор, да поработать все равно не удастся при виде красных, заплывших от слез глаз Олиты, каменного лица жены. Целый блок седуксена — от такой дозы и лошадь околела бы, выходит, что человек выносливее. Мартынь повалился в траву. Былинки не гнулись, а ломались, сухие, перезрелые, вовремя не скошенные, никому не нужные, как и эта лесная опушка. В то военное лето здесь колосился ячмень, вспомнил Мартынь. Этот клочок земли между лесом и дорогой лошадным плугом еще можно было обработать, а трактором — вряд ли. Да и незачем, какой тут урожай, трава, и то редкая, к тому же кошачьи лапки да чебрец на сено не годятся.

Что за мысли, какие повседневные мысли приходят в голову сейчас, когда… Но все уж передумано и так и этак, все догадки высказаны. Может, придется всю жизнь вспоминать, как валялся тут в траве, в тот день, когда… Ах, если бы Угис поехал один! Тьфу, тьфу, тьфу. Мартынь трижды плюнул: как могла родиться в голове такая дикая мысль!

Он перевернулся на спину. Чтобы отвлечься от мрачных размышлений и догадок, он, как в детстве, прикрыл глаза ладонью и, глядя сквозь пальцы на небо, заставил себя вообразить, что же напоминает край плывущего облака: собачью морду, отвесную скалу, башню замка или пасть дракона…

Вдруг Мартынь вскочил: кажется, тарахтит. Да, этот звук он различил бы среди сотен других. За кустами мелькнули две красные каски. Живы и здоровы, ветрогоны, эгоисты, оболтусы! Первая волна радости улеглась, теперь в груди теснился такой гнев, что дыхание перехватывало. Он сейчас же пойдет домой и вытянет этого мальчишку ремнем. Как маленького. Нет, лучше вообще не заметит его, пройдет, как мимо пустого места. Он будет игнорировать. Обоих. И завтра же отправит Угиса в Ригу. Или к сестре жены. Хватит слоняться тут и портить людям нервы.

Во дворе друг против друга стояли провинившиеся и их матери, плечом к плечу, единые как в своей радости за возвращение детей, так и в убеждении, что необходимо наказать их преступное легкомыслие, чтобы никогда — никогда! — ничего подобного не повторилось.

Впервые видя женщин рядом, Мартынь удивился, насколько они похожи: обе невысокого роста, одинаково упитанные, даже в чертах лица что-то общее, как это часто бывает, когда люди не красивы и не безобразны и в их лицах нет ничего характерного. Если бы Дагния не выбелила свои волосы, а Олита своим, скрывая седину, не придала каштановый оттенок, женщин можно было бы принять за сестер.

Ласма, опустив голову, носком кеды трогала лист подорожника. Лицо Мартынь не мог разглядеть, потому что темные пряди закрыли шею, щеки, глаза, лоб, даже кончик носа не был виден.

Угис, покраснев, оправдывался:

— Что мы могли сделать, если лампочка перегорела!

— Возвращались бы вовремя, в лампочке и нужды бы не было, — заметила Дагния.

«У меня как историка логика — сильная сторона», — зазвучало у Мартыня в ушах.

— Мам, если бы мы знали!

— Любую возможность надо предусмотреть.

— Ну конечно, даже бури и землетрясения! Тогда из дома вообще нельзя выходить.

— И нельзя! — Мартынь так рявкнул, что Угис съежился. Он, наверное, не видел, как сзади подошел отец. — Кто тебе разрешил взять мотоцикл? И самому пропасть без вести? По ночам шляться бог знает где? Ну? Выкладывай.

— Я маме уже рассказал. Лампочка перегорела. Ехали, пока совсем не стемнело.

— А потом?

— Потом больше не ехали. Чтобы никто на нас не наскочил.

— Гениально! У меня гениальный сын! Какие решения принимает! На высшем уровне, я вам скажу.

— Почему ты иронизируешь? — Чувствуя, что муж отнял у нее позицию нападения, Дагния встала на защиту сына. — Это было единственно правильное решение, хотя ты, сын, даже не представляешь, какие волнения доставил нам, родителям, — Дагния не смогла удержаться от учительской привычки говорить назидательно.

— Ну, а дальше что же ты, рыцарь, предпринял?

— Нашли стог сена.

— Ах, стог сена! — негодование просто душило Мартыня.

— Наверное, замерзли. Ни одеял, ничего, — сокрушалась Олита.

— Н-нет, мы накрылись сеном.

— Ну не молодец ли! Еще материнское молоко на губах не обсохло, а он уже тянет девчонку в сено! — разорялся Тутер.

— Ну, ты слишком вульгарен, — упрекнула жена.

— Моя Ласма на такое не пойдет. Не слушай эти грубости, дочка. Сколько оставалось до дома, когда стемнело?

— Километров тридцать.

— Зачем это вообще было нужно — убегать? — Олита покачала головой. — За это наказание полагается.

— Наказание! — так и взвился Тутер. Сжав кулаки, он еле сдержал себя, чтобы не дать пару хороших затрещин по еще не тронутым бритвой, по-девичьи округлым скулам сына. Тоже мне ухажер! Наверное, жался к Ласме, как продрогший щенок. А может быть… может быть, за детской внешностью кроется мужская зрелость, этот возраст такой противоречивый, непонятный, обманчивый!

— Завтра же ты уедешь в Ригу, — словно отрубил Мартынь.

Угис наморщил лоб, потом взглянул на отца, опустил глаза.

— Что он один в Риге будет делать? — встревожилась Дагния. — Подросток в пустой квартире! Мало ли случаев… Разные друзья найдутся. Нет!

— Тогда поезжай ты с ним.

— И не собираюсь! С какой это стати мы должны торчать среди камней? Почему Угиса, как прокаженного, надо гнать прочь? Что он, один виноват? И потом, почему мотоцикл не в порядке? Если человек имеет вещь, он должен за ней ухаживать, а ты!.. И девчонка, в конце концов, не маленькая, на два года старше, могла бы и поразумнее быть, а не бежать за мальчишкой, едва тот поманит пальцем.

— Дагния! — в голосе Титера прозвучали гнев и угроза.

По какому праву он так… Нападает на одного Угиса, а Ласму даже защищает. Хочет сына и ее, жену, отправить отсюда. Не тут-то было! Дагния справилась с собой и вполне спокойно предложила:

— Уедем всей семьей. Пару недель туда-сюда, какая разница. Позагораем на взморье.

— Я остаюсь, — сказал Мартынь.

— Почему?

— Потому! Надо закончить крыльцо.

— Тогда мы останемся, а они пусть уезжают. В конце концов, кто тут гость, а кто хозяин?

— Пока мать хозяйничает, мы все тут гости, — ужалила Олита. — Пойдем, дочка, в дом, умойся, переоденься, поешь.

— Давай ты тоже, Угис, — спохватилась Дагния.

— Спасибо, мама, не хочется, — выдавил парень, повернулся и в несколько прыжков достиг клети. Дагния пошла в дом.

Мартынь остался во дворе один.

Дождевая туча показалась из-за горизонта, иссиня-черная, как бычий язык, стала шириться и быстро заслонила собою весь небосвод. Стало сумрачно, хотя была только середина дня.

Дагния сорвала с веревки еще сырые рубашки мужа и сына и бегом вернулась в комнату. Она едва успела закрыть окно, как ветер прижал к стеклу дождевые струи.

Женщина опустилась на припечек в углу комнаты. Она закрыла ладонями глаза, чтобы не видеть, как сверкает очередная молния.

— Перестань, наконец! — крикнул Мартынь. — Не молодая уж, а ведешь себя как девчонка.

Новый раскат грома.

— А если я боюсь? — не отнимая рук от лица, прошептала Дагния.

— Тебе как историку надо бы знать, что боязнь грома — это суеверие!

Дагния почувствовала в голосе мужа насмешку. Раньше в таких случаях он обнимал жену, говорил успокаивающие слова; нежность мужчины уносила страх, это было надежнее, чем крыша над головой. Она чувствовала себя маленькой, оберегаемой, и ей было хорошо. С годами меньше стало слов, и объятия уже не были такими крепкими, это естественно, но насмешку, открытую неприязнь и раздражение Мартынь выказывал впервые. Значит, правда…

Щелчок огненного кнута. Грохот. Тишина.

И в это мгновение, между двумя ударами грома, Дагния отняла ладони от лица, набрала в грудь воздуха, прищурила глаза и, совсем как Марина Влади в фильме «Колдунья», пристально глядя мужу в затылок, отделяя каждое слово, с замиранием сердца ожидая возражений, произнесла:

— У тебя есть любовница.

Мартынь вздрогнул, оглянулся.

— Откуда ты знаешь? — вырвалось у него, и он готов был откусить себе язык. Да чего уж теперь, слово не воробей…

— Знаю, — Дагния сжала губы.

Где слезы, которые сейчас должны были бы литься ручьем? Где ощущение, что сердце разрывается на части? Удивительная пустота! Внутри и вокруг. Пустота, и больше ничего.

Где-то вдалеке прогремел гром. Как телега по бревенчатому мосту. Уже не страшный, не угрожающий, всего лишь далекий гул в этой пустоте.

— Знаю, — сказала она еще раз. Так равнодушно, что Мартынь испугался больше, чем если бы были слезы и упреки. Надо бы подойти к жене, сесть рядом, обнять, все отрицать, и она поверила бы, думал Мартынь. И все же остался стоять, как плохой актер, который не знает, как сыграть данную сцену, и не может освободиться от своей связанности.

Еще одно доказательство, подумала Дагния. Ах, собственно, одно, два — что это меняет, ведь Мартынь сам признался, какие еще нужны доказательства?

— Я бы только хотела, чтобы ты назвал ее имя.

— Перестань! И вообще оставь меня в покое!

— Как и ты меня, не так ли?

— Перестань, прошу тебя!

— Я бы охотно сделала это! Но не могу. Мне нужно-решить: прогнать тебя или заставить просить прощения и потом принять обратно.

Его мужская гордость ощетинилась, как еж, и тысячью иголок самолюбия жалила грудь.

— А если я… если я уйду с поднятой головой?

— До каких пор задирать-то ее будешь? Скоро уж седая. И тогда ты этой красотке ни к чему.

Остолбенелый взгляд мужа даже развеселил Дагнию.

— Я не такая дура, какой ты меня считаешь. И ты_? слава богу, не дурак, ясно, что не расплывшаяся Олита тебя привлекла. Зато стоит только куда уйти девчонке, исчезаешь и ты. И наоборот. Когда сегодня утром ты налетел на Угиса, хотел… унизить его, ты… ты сам выдал себя. И не пытайся оправдываться.

— Я и не пытаюсь.

— Он не пытается! А кто пять минут назад сказал…

— Что сказал?

— Ну… что… и вообще!

Почувствовав, что жена теряет самообладание, Мартынь воспользовался этим. В конце концов, когда-нибудь все равно пришлось бы объясниться, и если уж сама начала…

— …так давай выговоримся до конца. Нам придется развестись.

— Ах, вот куда уж зашло!

— Нет. Но мы хотим пожениться.

— Прекрасно! Девчонка недавно выучилась говорить «мама», а ей уже хочется замуж за женатого. И тебе не стыдно? Ведь в дочери годится…

— Пожалуйста, не кричи! Весь дом не должен слышать.

— Почему же? Пусть знают, какую шлюху вырастили! Глаза патлами прикрыла, нос в землю уткнула, можно подумать, скромнее никого и на свет не рождалось. А у нее, оказывается, вон какая хватка! «Моя Ласма на такое не пойдет»! — передразнила Дагния.

— Уймись! — крикнул Мартынь громче, чем хотелось бы. Чего доброго, в доме действительно начнут прислушиваться. Чтобы прекратить разговор, он вышел из комнаты.

И вот тут подступили слезы. Они катились по щекам, спина сотрясалась от рыданий. Кусая губы, она выплакивала свою обиду, унижение и бессильную злобу.

Виктор подъехал к самому порогу. Мирта выбралась из машины, поспешно протопала на кухню и принялась стряхивать с себя те несколько капель, что успели упасть с крыши ей на плечи. Навстречу вышла Олита.

— В самый дождь попали! Не промокла? Может, чаю вскипятить?

— Ни к чему сейчас огонь разводить. Обойдусь. Хлестало и правда сильно, и сверху, и с боков. Да лимузин хороший, внутрь ничего не попало. Вот гром нагнал страху. На голом шоссе под самый удар себя подставили.

— Не слыхала, чтобы в машину когда ударило.

— Про все не услышишь. Лучше поберечься.

— Конечно, мама! Я все-таки затоплю.

— Потом. Пойдем — ко мне, хочу тебе кой-чего показать!

В нос ударил смешанный запах камфары, нафталина, валерьянки, слежавшейся одежды и старой плоти. Олите захотелось распахнуть окно, но, зная пристрастие бывшей тещи к теплу, она решила потерпеть, недолгий ведь разговор будет, зато, похоже, важный, раз в свою комнату зазвала.

Хозяйка хутора Леясблусас что-то искала в своем ридикюле из настоящей свиной кожи и никак не могла найти, но, видно, была уверена, что искомое непременно должно там быть. Спасибо, Ян в свое время подарил такую объемистую сумку, туда все документы помещались. Да, документы у Мирты всегда были в полном порядке, она могла квитанциями доказать, что и налоги, и страховые взносы всегда платила исправно. — Ага, вот! — старая достала из сумки сложенный вдвое белый лист.

— С тех пор как сыночки погибли, я завсегда по дочке тосковала, — вздохнула она. — Вы с Ласмой такие ласковые, она все «бабушка» да «бабушка»… И раз Дагния меня Помиранцией… то подумала я… и сделала вот как… — Мирта протянула бумагу Олите.

— «Я, Леясблуса Мирта Карловна, в случае своей смерти завещаю Спреслинь Ласме Викторовне принадлежащую мне автомашину ВАЗ-2101 с государственным номером…» Мама! — обрадованная до испуга, бывшая невестка бросилась старой на шею.

— Ты все прочла? До конца дойди, тогда целоваться будем. А то как бы еще недовольной не осталась, — уклонялась Мирта от благодарностей.

Олита читала дальше.

— «…мне принадлежащий дом завещаю своему племяннику Тутеру Мартыню Екабовичу…»

Женщина подняла глаза от бумаги, Мирта прочла в них вопрос и, чувствуя себя как бы виноватой, принялась оправдываться.

— Все же он у меня единственный кровный родственник. Да и немало всего вложил сюда — и трудов, и деньги какие-никакие. Хучь у Дагнии ко мне сердце холодное, а от Мартыня ее отделять не след, пусть уж и им кой-чего достанется! У вас в Гулбене свежего воздуха хватает, вам тут все равно не жить… Сейчас-то небось из-за меня сюда наезжаете.

— Только из-за тебя! Больше-то нам сюда зачем! — поспешила заверить Олита. — Я ничего не говорю, твое добро — твоя воля. Машина — это ведь лучшее, что тут есть… самая большая ценность, я хотела сказать.

— М-м-хм-хм-м, — закряхтела Мирта, потирая руки. — Ласма выйдет замуж, свой водитель будет, вас с Виктором покатает.

— Если девочка попадет в институт, шесть лет учиться придется. Когда уж тут о замужестве думать!

— Так, так! Ни к чему смолоду детями обрастать. Жалко, не доживу я до той поры, когда свой доктор-то в доме будет.

— Это почему же, мама? Если захочешь, до ста лет проживешь. Главное, захотеть.

— Да ведь с этим хотением поди разберись. Оно и хочется, когда вы все тут. А как зима придет, ни начала ей, ни конца, уж и не хочется.

— Так, мама, только лягушки могут: зимой замереть, а весной опять прыгать как ни в чем не бывало, — смеясь, сказала Олита.

— Что мне до лягушек, — махнула рукой Мирта. — Ты читай до конца-то.

— «…вклад в сберегательной кассе, одежду, полотно, а также шесть новых одеял, двенадцать простыней, шесть наволочек и двенадцать полотенец (в употреблении не были), пряжу и шерсть, а также прялку завещаю Олите Спреслинь… Корову, овец и свинью завещаю Веперису Дауманту Вилисовичу. Кур и, если случится отел, теленка зарезать для устройства моих похорон». Зачем же свинью-то им? — в недоумении спросила Олита. — Она ведь тоже нужна для…

— Для похорон свинину купить придется. На животине, что к похоронам зарезана, покойник отправляется к праотцам. А свинья верещит. Я не хочу, — пояснила Мирта.

Бывшая невестка покачала головой, но ничего не сказала и протянула бумагу Мирте.

— Нет, это ты при себе держи, до поры до времени. У Ласмы еще ветер в голове, как бы не потеряла. А… этим ничего не говори! Не хочу вражды в доме.

Старая повернулась к бывшей невестке спиной и стала поправлять чулки.

Олита поняла, что прием в апартаментах хозяйки хутора окончен и дальнейшее пребывание здесь нежелательно. Выходя из комнаты, она слышала бормотание:

— Помиранция… Ишь ты! На тебе Помиранцию… холодное сердце. Совсем холодное.

— Я на реку, мам! После грома должно хорошо ловиться, — выпалил Угис, приоткрыв дверь в комнату родителей.

Привычное «да, да» или «иди, иди» в ответ не прозвучало. Нет, что ли, матери? Где же она? В кухне он тоже ее не заметил. Парень открыл дверь. Никого. Он повернулся было уходить, но из-за двери раздался слабый голос:

— Угис!

Он увидел мать, которая, съежившись, сидела на припечке. Нос красный, глаза опухли, пальцы теребят мокрый носовой платок.

— Что ты, мам? — Угис опустился на корточки, уперся подбородком в колени матери и заглянул ей в глаза. — Разрядка? Как там? — он показал пальцем на небо. — Не надо, мама, все ведь в порядке! Пожалуйста, прости, я больше так не буду, — он попытался развеселить мать этим детским обещанием.

У Дагнии дернулись уголки губ, однако не в улыбке, а совсем наоборот, глаза вновь наполнились слезами.

— Я не могу видеть, как ты плачешь! Ну прошу! Мне очень жаль, что так случилось, но ведь ты бы не хотела, чтобы мы ехали ночью без огней, правда же? И, знаешь, я не ожидал, что Ласма такая капитальная девчонка: не испугалась, не запищала. Она…

Дагния съежилась, оттолкнула руки сына, которые держала в своих.

— Пожалуйста, не упоминай эту особу!

— …?

— Я… Мы с тобой никогда не говорили о таких вещах… Ты уже достаточно взрослый…

— К чему такое вступление? О чем ты?

Дагния почувствовала, с каким напряженным вниманием смотрит на нее сын, готовый заслонить собою дверь, ведущую в его тайны. Она вздохнула.

— Эта особа — любовница твоего отца.

Угис, бывший на корточках, покачнулся и сел на пол, да так и застыл на какое-то мгновение, поджав ноги, нахмурив брови; потом он засмеялся каким-то сухим смехом, вскочил и, глядя сверху на мать, сказал:

— Глупости! Это невозможно! Я знаю.

— Что ты можешь знать…

— А ты выдумала бог знает что и мучаешь себя.

— Он сам признался.

— Отец? Не может быть!

— Не будь ребенком, сын. Не думай, что то, чего ты не хочешь, исчезнет, если закрыть глаза руками.

— Нет! Ласма…

— Я прошу тебя…

— Она не такая!

— Давай лучше подумаем, как нам теперь жить. Здесь оставаться, конечно, нельзя. Но и в Риге, в наших двух комнатах…

— Я не могу! Потом! — выкрикнул Угис и бросился из комнаты. Скорей, скорей в свою нору, осознать, обдумать, понять.

По двору шла Ласма в закатанных джинсах, босиком по росистой траве. Она остановилась прямо на пути Угиса. Он чуть не наскочил на нее, отступил на полшага и стоял с опущенными глазами, не в силах посмотреть ей в лицо.

— Это правда, что ты… ты и… мой отец?.. — с трудом выдавил из себя Угис.

Ласма попыталась пройти мимо. Парень загородил ей дорогу.

— Отвечай!

— Ты не имеешь права…

— Имею! — он бросил острый взгляд на девушку.

Ласма опустила ресницы.

— …допрашивать меня, — закончила она.

— Отвечай! — настаивал Угис.

— Петушок! — презрительно бросила девушка.

Угис сжал кулак для хорошего удара, но взгляд его упал на вырез Ласминой блузки: две верхние незастегнутые пуговицы открывали впадинку, где начиналась грудь. Пальцы разжались, и прозвучала звонкая пощечина.

Угис резко повернулся и исчез в дверях клети. Девушка покачнулась, прижала обе ладони к потерпевшей щеке; так она и стояла, сдерживая слезы, покусывая нижнюю губу.

Из дома выбежала Олита, обняла дочь, хотела прижать ее к груди, как маленькую, но так как доходила ей лишь до плеча, пришлось самой склонить голову девушке на грудь.

— Девочка, девочка моя! Хорошо, что я как раз оказалась у окна. За что он тебя?

— Просто так.

— Как это просто так? А если бы зуб выбил? Боже мой, только бы сотрясения мозга не было! У тебя голова не кружится?

— Нет, нет, не кружится. Не беспокойся!

— Как я могу не беспокоиться? Пойдем, приляжешь. Положим компресс. И все-таки не без причины же он?

— Пожалуйста, уймись!

— Надо сказать Мартыню, пусть приструнит своего хулигана.

— Мама!

Олита подхватила Ласму под мышки и потащила в дом, будто дочь не пощечину получила, а паралич ее разбил.

Задуманные на вечер блины не состоялись. Дагния не показывалась из своей комнаты. Ласма лежала больная. Олита неотлучно находилась при ней, меняя компрессы и ведя безуспешные расспросы. Мирта была занята в хлеву. На кухне, в чулане и в погребе она позволила распоряжаться молодым хозяйкам, охотно уступив им плиту, пусть себе варят-парят. Людей накормить они сумеют, а вот коровушку им доверить нельзя, зададут корма чересчур много или мало, да не того, что надо. Абава и перестанет давать молоко. Тогда что самим есть, что везти на маслобойню? Корова — это кладовая пенсионера: от нее и молоко, и масло, и хлеб, и сахар, крупа и мука.

Звякнул молочный бидон, стихли голоса на кухне. Темнота выползла из бревенчатых стен, где она скрывалась днем. Дагнии стало знобко, сейчас ее пугала эта комната, которую она вот уже второе лето называла своей, но которая на самом деле осталась чужой. Здесь ведь все было не ее: чужая кровать, диван, стол; шкаф, ключи от которого тетя хранила у себя под фартуком, да и зачем они нужны Дагнии, эти ключи, если шкаф был заполнен чужими вещами. Только в двух ящиках было разрешено хранить белье — ее и Мартыня. Мартыня. Это имя теперь падало в сердце, как камень в бездонный колодец: ждешь, когда он стукнется о дно, а дна все нет, есть только темень и бесконечная пустота. Ничего нельзя вернуть, обрести вновь или исправить, — сознание этого причиняло нестерпимую боль, оно убивало всякую надежду на то, что, может быть, Мартынь одумается, попросит прощения, или просто они уедут в Ригу и заживут по-прежнему, будто ничего не случилось. Но нет, это невозможно: девчонка ведь тоже заявится в Ригу, и если повезет на вступительных экзаменах, то ей, Дагнии, останется только мучаться неизвестностью и ревностью. Боже мой, какие мысли! Как можно так рассуждать! Ведь Мартынь предал!.. Предал ее и все, что было между ними, он нечистоплотен. Нет, того, что случилось, не перечеркнешь, этого не забыть, простить Мартыня нет сил. Уезжать, скорее уезжать отсюда! Как они обе завтра, послезавтра сядут за один стол? Старая, брошенная жена с поджатыми губами и возлюбленная, прячущая под опущенными ресницами усмешку победительницы. Ах! Да ведь сидели уже! Ей, Дагнии, наивной в своем неведении, была отведена роль одураченной овцы, в то время как эта… Пальцы сжались, ногти вонзились в ладони. Сколько раз случалось подсмеиваться над женами, которые пытались выцарапать соперницам глаза, и вот теперь, окажись Ласма рядом, Дагния, пожалуй, не удержалась бы, чтобы не сделать то же самое. Она с наслаждением представила, как ногти раздирают смуглую девичью кожу…

Стемнело, Мартынь все не шел. Интересно, где он будет спать? В сарае? Но там нет ни простыней, ни одеяла. Мог бы прийти за ними. Самой отнести? Нет. Может, все-таки придет? Они ведь не спят вместе…

Дагния, не раздеваясь, легла на кровать и прикрыла ноги углом одеяла. Когда поворачивалась на другой бок, одеяло соскользнуло. Стала одолевать мелкая дрожь. Надо бы раздеться и лечь как следует. В тишине было слышно, как за двумя дверьми, в другом конце дома, в комнате тетки, настенные часы пробили двенадцать, потом трижды по одному разу, потом два…

Она проснулась на рассвете. Казалось, только что легла. Взглянула на диван мужа — не приходил. Наручные часы показывали около семи. Надо встать, умыться, пока все спят.

Когда на кухню вошла тетка, Дагния хотела незаметно скользнуть обратно в комнату, да не успела… Поздоровавшись, Мирта принялась жаловаться:

— Угис вчера ударил Ласму. Прямо в лицо. Я давно говорю… Больно балуете мальчишку.

— Спросите лучше у Ласмы, теть!

— Чего? Да ведь ты же мать!

— За что ударил.

— Не знает она.

— Ах, святая невинность! — Дагния попыталась иронизировать, но не смогла, ее захлестнула злоба, и она не сдержалась. — Пусть эта девчонка убирается отсюда, и как можно скорее! С родителями или одна, мне все равно, только чтоб духу ее тут не было. Иначе уедем мы.

— Беги! Беги вместе со своим разбойником! — осердилась Мирта. — Хучь ба прощения попросить заставила. Ну попомни ты мое слово, потом локти кусать будешь.

— Уже кусаю, — горько усмехнулась Дагния.

— Вот, вот…

— Повторяю: чтоб ее тут не было!

— Оставь девчонку в покое! Только свое дите любишь. До чего ж холодное у тебя сердце!

— Ах, вот как… ладно! — сказала Дагния и ушла в комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Хорошего мало, вздохнула Мирта. Один бьет, другой защищает, третьего обвиняют. Вчера ужин испортили. Нешто можно доходить до этого? Надо будет еще раз у Ласмы спросить. Ну повздорили с мальчишкой, что ж с того? И помирились бы. Дети завсегда промеж собой спорят. Если бы Дагния своего так сильно не защищала, он повинился б, все и было бы хорошо. С Мартынем надо поговорить, отец все-таки, пусть скажет свое слово. А вражду в доме Мирта терпеть не могла, нет, это ей не по душе.

Сложив свои вещи в рюкзак, Угис прямо с высокого порога клети бросил его в траву, спрыгнул сам и пошел в дом. Отец с Виктором, стоя у недостроенного крыльца, очередной раз что-то обсуждали. Уткнув подбородок в грудь, парень пробурчал «доброе утро», перешагнул через неприбитые ступени и зашел в дом.

Мать, как и вчера, съежившись, сидела на припечке.

— Ты что, не спала?

Дагния подняла отекшие веки:

— Не волнуйся, спала. Немного.

— Пусть они катятся к черту, мам! Я еду домой.

— Домой… — повторила женщина отсутствующим голосом. Она сидела, опустив голову, отчего навис второй подбородок. Глубокие складки, обозначавшие его, уходили вверх по шее и исчезали под сухими, посекшимися волосами. Их высветленный венчик окружал седоватую макушку.

Мать всегда действовала, распоряжалась, и Угису не приходило в голову посмотреть, какая она. Что там смотреть — мать, да и все! Сейчас, когда парень увидел скрываемые признаки старости, его охватила жалость. Однако она тут же потонула в чувстве обиды и негодования. Как отец посмел! Ведь тоже старый! И Ласма… Постыдился бы! Ради себя, ради того, что причинил матери и ему, Угису! Противный, противный, противный! Парню хотелось выкрикнуть эти слова отцу в лицо, но он сознавал, что неспособен на это, за что презирал себя и хотел скорее убежать отсюда, где все, как ему казалось, видят его трусость.

— Кто тебя подвезет до остановки?

— На своих двоих дойду.

— Нет, я не могу отпустить тебя, — Дагния наконец вырвалась из охватившего ее оцепенения. — Как ты в Риге один будешь жить? Что есть?

— До каких пор ты будешь считать меня ребенком?

— Нет, нет… Тогда я тоже поеду. Так будет лучше. Сними чемодан.

Дагния вскочила, выдвинула ящик шкафа, да так и застыла с опущенными руками. В спешке она ошиблась — это был ящик, где хранились вещи мужа. Сверху лежала белая польская рубашка, которую посчастливилось купить в городском универмаге. На серебряную свадьбу, решили они тогда. В углу старые носки, что она привезла Мартыню из Чехословакии, и он тогда был так рад…

— Мам, скорее! Опоздаем.

— Иди, сынок… Поезжай. Я… не могу. Так сразу.

— Почему?

— Нет, нет… Ты не поймешь…

Угис подошел к матери, коснулся кончиками пальцев ее щеки.

— Пришли телеграмму, когда поедешь. Я тебя встречу.

Дагния кивнула головой и прикусила губу, чтобы не разреветься.

Угис вышел во двор, вскинул рюкзак на плечо. Надо идти. Почему он медлит? Чего ждет? Прислушивается, не стукнет ли дверь. Точно! Парень повернулся к дому спиной — он не хочет даже видеть… Одновременно и жаль, и хорошо, что не успел… Вдруг окажется, что все совсем…

— Сынок!

Угис обернулся: спотыкаясь о раскиданные обрезки досок, вытянув руки, к нему бежала мать — в точности как это изображают в фильмах, где сыновей провожают на фронт. Добежав, она упала ему на грудь, истерически рыдая и бормоча, чтобы ее не покидали.

Парень растерялся: как быть? Чтобы успеть на автобус, надо спешить, но мать висела на нем такая бессильная, что приходилось ее поддерживать, чтобы не свалилась в траву. Ища совета и помощи, Угис по привычке оглянулся на отца. Мужчины, пораженные поведением Дагнии, прервали свое затянувшееся обсуждение. Отец, опустив голову, дергал себя за нос. Угис знал — так он делает, когда смущен. Виктор глядел в упор с нескрываемым любопытством.

Угис расслышал, как он сказал:

— Это что за номера?

В это время из дома выпорхнула Ласма в пестром — зеленом с желтым — бикини и накинутом на плечи легком халатике. В руках у нее было полотенце — собралась умыться у колодца, как всегда по утрам.

— Мне надо идти, — Угис легонько оттолкнул мать.

Дагния, увидев девушку, догнала ее, сорвала халат, выхватила полотенце, бросила их на землю и стала топтать ногами.

— Вот так, вот так! На тебе! На!

Ласма, вскрикнув, убежала в дом. В тот же миг проем двери заполнили две фигуры, то были старая Мирта и Олита.

Лицо Угиса пылало. Он резко повернулся и пошел прочь, прямо через поле, не разбирая дороги.

Мартынь хотел было приблизиться к жене, чтобы утихомирить ее, но Дагния так страшно крикнула, чтоб не смел подходить, что муж отступил.

— Что это с ней? Помешалась, что ли? — недоумевала Олита.

— Она с утра чудная какая-то. Приказала, чтоб Ласму услали отсюда, — рассказывала тетя.

Дагния, устав от самой себя, пнула ненавистные тряпки и уселась на траву.

Теперь скрыть уже ничего нельзя, понял Мартынь. Если он не хочет поступиться мужским самолюбием и, как собака, поджав хвост, под кроватью выжидать, когда уляжется хозяйский гнев, он должен объяснить, почему происходит эта сцена.

— Мы с Дагнией разводимся… — вымучил он.

— Ничего подобного, — жена вскочила на ноги. — Если бы мужик женился на каждой девке, с которой переспал, то ему раз десять пришлось бы жениться…

— Дагния, не устраивай базар! — прервал ее муж.

— Если б ты не вел себя как потаскун, я бы не устраивала.

Олита, чувствуя недоброе, поспешила в комнату к Ласме за разъяснением.

У Мирты отвисла нижняя беззубая челюсть; прикрыв рукой темную впадину рта, она бормотала:

— Как же так… Как же это?

— Если ты… если ты был с моей дочерью, я тебя в порошок сотру! — потрясая кулаками, оскорбленный отец пошел на Мартыня.

— Ласма совершеннолетняя. Мы любим друг друга… поженимся, — оправдывался Тутер.

Это обещание еще больше взбесило Виктора: очень ему нужен в зятья этот спринтер.

— Жених нашелся! — издевался Виктор. — Для того ли я растил, учил, одевал свою дочь, чтобы выдать ее за кретина моего возраста!

— Ай-ай, — качала головой Мирта. — Ну и судьба у молодой девчонки, что у цветка придорожного: кто мимо ни пройдет, норовит лепесток оторвать. Только зачем позволять-то? Уж такая вроде девчонка хорошая, и вот на тебе…

— Ласма! — закричал Виктор. Лицо его налилось, лоб пересекла взбухшая жила. — Куда ты подевалась, черт возьми!

В дверях показалась Олита.

— А ты, старая квашня, не вздумай защищать! Я вам покажу, что значит отец! На этот раз не обойдется тем, что нос в землю уткнешь. Как следует оттаскаю! Лучше бы разбилась, чем связалась с этим… этим…

— Опомнись, что ты говоришь! — одернула мужа Олита.

— Молчать, я сказал!

Жена испугалась, видя, как Виктор дрожащей рукой сжимает тяжелый плотницкий молоток. Такого — со зверскими глазами и Перекошенным ртом — Олита его видела впервые за двадцать лет супружеской жизни.

— Скоро эта шлюха покажется или мне сходить за ней?

Ласма, опустив голову, остановилась за спиной у матери.

— Подойди поближе, дочка, подойди! — Виктор исходил ядом. — Встань рядом с женихом, чтоб и мы посмотрели, какая пара из вас получается!

Девушка мгновение колебалась, потом отодвинула мать в сторону. Взлетели откидываемые с лица волосы, и она, как была, почти обнаженная, повисла у Мартыня на локте.

— Тьфу! — сплюнула Мирта. — Ни стыда, ни совести. Я говорила: добром не кончится, коли в доме нугисты завелись.

Она повернулась и пошла в свою комнату. Пусть сами разбираются в своих пакостях, она не желает на это смотреть. Старая отомкнула шкафчик, достала бутылку бальзама, рюмку, налила ее до половины и осушила. Прислушалась. Все ругаются. Пусть себе ругаются, от крика быль небылью не сделается. Ах, племянник, племянник! Ученый человек, и вот поди ж ты… Правда, так уж повелось: ученые-то люди на деревне испокон веку искали, какую бы овечку обстричь. И Мирта, опустившись на припечек, вспомнила, как молодой плотовщик соблазнил Лизету, да потом и бросил. Пришлось ей, бедной, на дубу повеситься, по сей день на том месте крест виднеется. Да взять хоть ту же Хилду, соседку, еще чуть — вся бы жизнь наперекосяк пошла, да, спасибо, Веперис взял замуж, и Даумант поспел в законном браке на свет появиться…

Скрип дверцы шкафа за стеной пробудил Мирту от воспоминаний. Чего это Олита там делает? Надо посмотреть. Ну как же, бывшая невестка собирала вещи.

— Мы уезжаем, — завидев хозяйку, объяснила Олита. — Я не оставлю своего ребенка этому старику на… на… — она принялась тереть глаза.

— Обещал ведь жениться. В нонешние времена от жен-то легко избавляются. И потом, Дагния…

— Фигу ему! Ласме учиться надо.

— Честь-то потеряна…

— Ах, не будь же такой старомодной, мать! Сейчас нет такой девушки, которая замуж невинной бы вышла.

— Да что ты! Не может того быть! — удивилась Мирта.

— Только я думала, это будет какой-нибудь симпатичный парень, студент, к примеру. Может, стал бы зятем. А этот… Через пять — десять лет в развалину превратится. И будет Ласма ухаживать за этой рухлядью, да, почитай, в одиночку детей поднимать. Нет уж, спасибочки! Не бывать этому!

Мирта вздохнула.

— Вы тут с ума сходите, а мне терпеть. Крыльцо вон так разобранное и стоит.

— Там работы на один день. Пусть Мартынь заканчивает.

— И правда, Мартынь, — согласилась Мирта. — Только как бы не укатил вслед за вами. Какими глазами он тут на людей смотреть будет?

— Ну, тогда Даумант.

— Язык не повернется просить. И так от зари до зари на комбайне трясется.

— Ну, не знаю, — бывшая невестка раздраженно передернула плечами. Старуха устраивает трагедию из-за какого-то крыльца, когда тут у человека, может быть, вся жизнь испорчена…

Хозяйка хутора еще какое-то время постояла рядом, но бывшая невестка не обращала на нее никакого внимания. Несколько задетая, Мирта потопала искать племянника, чтобы заставить его работой искупить свою вину.

Мирта пробиралась краем мелиоративной канавы к перелеску. Там тропинка огибала осиновую рощицу, а за нею виднелся соседний хутор Калнаблусас[4]. Это уж Даумант, когда привез сюда Элгу, назвал его Саулгожи[5], а Мирта до сих пор придерживалась старого названия. На деревьях еще держались осиновые листья, уже прихваченные морозом. Держались еще крепко, разве что какой посуше красным кружочком падал на мох. Недалеко от тропинки, в папоротнике, Мирта приметила семейство мухоморов. Стой, стой, где мухоморы, там и подосиновики должны быть, бормотала старая. Грибное-то время вроде прошло, да в последнюю неделю опять теплынь стояла, надо все же поглядеть. Папоротник цеплялся за юбку, ноги путались в траве, но Мирта знай себе лазила по лесной опушке. Уже казалось, что зря, что нет ничего, вот тут-то и увидела она красно-бурую шляпку. Нагнулась, чтобы взять гриб, и неподалеку, в тени папоротника, увидела еще один.

Во дворе хутора Калнаблусас, то бишь Саулгожи, Хилда с внуками загоняла сбежавшего из клетки кролика. Пожилая женщина держала наготове фартук, который сняла, чтобы накинуть на беглеца, когда дети подгонят его. Молодой кролик породы «серый великан» лениво петлял меж кустами крыжовника, казалось, вот-вот Агра его схватит, но кролик делал скачок подлиннее и вновь был недосягаем. Маленький Каспар, хлопая замызганными ручонками, угонял его еще дальше. К счастью, заячья природа заставила беглеца сделать петлю, и это вселило в преследователей новую надежду…

— Ах, бог с ним! — завидев соседку, выдохнула Хилда.

— Поди сюда, Каспаринь! — сладко проговорила Мирта, вытянув трубочкой губы. — Гляди-ка, что я нашла! — Она протянула малышу подосиновик. — А ты уж большая, чего по грибы не ходишь? — спросила старая у Агры, стоящей поодаль.

Девочка, застеснявшись, отвернулась.

— Пойдем в дом! У Элги уж небось обед готов, гостьей будешь, — пригласила Хилда.

— Недосуг мне, — отказалась Мирта. — С Даумантом поговорить надо.

— Нет его. Вчера в район вызывали. Нонче на работе.

Когда пообедали, Мирта отодвинула свою тарелку на середину стола, сложила на коленях руки и сказала:

— Мне бы надо, чтобы Даумант свозил меня в город.

— В воскресенье, может быть… — неуверенно пообещала Элга.

— В воскресенье не годится. Мне надо в рабочий день.

— Не знаю, удастся ли ему вырваться.

— Тогда скажу прямо: хочу уладить завещание.

— Это и тут, в сельсовете, можно, — пояснила Элга.

— В сельсовете неохота. Вроде как не по-настоящему.

— Да ты ведь будто давно дом-то Мартыню завещала, — удивилась Хилда.

— Дом домом… Тут в лимузине дело! Вишь ты, поначалу и его Мартыню наметила. Да у Дагнии сердце чересчур уж холодное. Будто так и ждет, когда я помру. Тогда я решила — пусть Ласме будет. Ласковое дите, все бабушкой меня называла. А тут такой теятер разыграла… Не хочу, чтобы в моем лимузине бесстыжие люди ездили. Словом, надумала лимузин отписать вам.

Сделав ударение на последнем слове, Мирта закончила свою довольно длинную речь и, выставив вперед крупный нос, поглядела на обеих женщин. Молодая казалась смущенной, пожилая как бы остолбенела.

— Да, так и решила, м-м-мх-мх-м, — Мирта потерла руки.

— Спасибо, соседушка, за уважение и все такое… — пробормотала Элга.

— Как же не уважить? Лучше добрый сосед под рукой, чем родственник за тридевять земель. Ишь, удрали, побросали все, а тут зима на носу… Ноги переломала бы на крыльце-то, если бы не Даумант…

— Его вчера в район вызывали, — начала рассказывать Элга. — И там сказали, чтоб на той неделе ехал в Ригу. Выставка достижений народного хозяйства, которая Всесоюзная, премирует его «Москвичом». Такие дела…

— Тоже небось дорогая штука.

— Нет, задаром.

— Как? Прямо иди да бери?

— Ни копейки платить не надо. За хорошую работу. Так куда мы вторую машину денем?

— Вот времена-то пошли, — Мирта в недоумении тряхнула сцепленными руками. — Кидаются лимузинами, будто это безделки какие. Я хучь тридцать копеек уплатила, а ему и вовсе за спасибо!

— Ну, не скажи, — обиделась Элга. — Дауманта лучшим комбайнером признали.

— Поди ж ты! — Мирта всплеснула руками. — Да уж и то сказать — вкалывал от зари до зари. Так, значит, отказываетесь от моего лимузина?

— Уж не обижайся, соседушка! Спасибо тебе за доброту!

— Нет так нет… А я что же… я ничего, не обижаюсь. Что ж поделаешь, если людям лимузин не нужен…

Хозяйка хутора Леясблусас поднялась. Закрыв за собой дверь, она постояла немного в сенцах.

— Дура ты, дура! — услышала она, как Хилда отчитывает невестку. — Другую-то машину продать бы можно. А уж деньги нашли бы, куда деть!

— На что это было бы похоже! — возразила Элга. — Будто мы из-за машины ей помогали и все такое…

Шаги приблизились к дверям. Мирте пришлось уходить, не дослушав разговора.

Даумант Веперис на своем «Москвиче» цвета яичного желтка ехал третьим, сразу за катафалком и председательскими «Жигулями».

Он взглянул в смотровое зеркальце: Мартынь ссутулился, не то устал, не то думает о чем-то, Фридис Фигол, наоборот, сидит прямой как свеча.

Даумант никого из чужих не собирался везти. Думал, рядом сядет Элга, сзади — мать и ребятишки — вот и все места, только для своей семьи. Да потом переиграли, решили: ни к чему старому человеку и детям на кладбище мерзнуть. Так заднее сиденье и освободилось. Даумант мог бы взять директора школы, ей предстояло говорить надгробную речь, да директора подхватил председатель. И Веперису оставалось лишь пригласить Мартыня, Олиту и Виктора. Мартынь как-никак ближайший родственник покойницы… Виктор отказался — мол, поедет на похоронной. Олита, увидев, что в машину садится Мартынь, буркнула «спасибо» и заспешила к колхозному автобусу, да так энергично, что каблуки сапог впивались в подтаявшую землю. В это время незваный-нежданный появился Фридис Фигол. Пришлось взять, как откажешь старому человеку, — место есть, и потом, Фридис, можно сказать, почти родственник. Тот сел и все время неотрывно смотрел вперед — то на дорогу, то на председательскую машину, то на похоронную, украшенную елочками.

Мартынь действительно чувствовал себя уставшим. Все эти дни он был занят: пришлось оформлять похоронные документы, забивать птицу, хлопотать о столе, копать могилу. Нет, нельзя сказать, что он все делал один, Даумант со своей машиной был незаменим, приехали и эти, из Гулбене, но шипение Олиты и редкие, зато ядовитые замечания Виктора очень утомляли — это надо было признать. К тому же покойник в доме. Завтра уже, слава богу, все будет позади. Могла бы, конечно, тетя еще пожить, но какой смысл? Как говорится, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Оно и к лучшему, теперь для нее отпали все заботы, а тут вот ломай голову, как жить дальше.

Обратно в Ригу ехать не хотелось и тут оставаться было незачем. В местной школе учитель физкультуры вряд ли нужен, да если бы и был нужен, похоронить себя в этой глуши — не фонтан, как выражаются мальчишки. Значит, надо возвращаться домой, сидеть за столом напротив молчащей Дагнии, от которой веет ледяным холодом, да воевать с Угисом. Неужели сын не понимает, что аттестат с тройками не сулит блестящего будущего? Только усмехается. Прямо в лицо. Конечно, выглядело бы благородно, если бы он ушел из квартиры, одну комнату оставив жене, другую — сыну, который скоро «тоже вступит в жениховский возраст», как, иронизируя, выражается Дагния. Но куда деваться ему, Мартыню? Надо же взять на себя ответственность и за Ласму. Одной комнаты им поначалу хватило бы. Тогда чаще можно бывать вместе. Нет, всегда. Всегда вместе. Не пришлось бы напрасно ждать ее звонков или унизительно просить дежурную по общежитию, чтобы позвала к телефону. Тем более что все равно не зовет. Безумие так долго не видеться! А тут еще эти похороны… Хорошо бы доехать до Риги на автомобиле. Интересно, где тетя в последнее время хранила ключи? Может, как и летом, в своем ридикюле из свиной кожи? Только бы во время всего этого переполоха он не затерялся! Надо было проследить. Да неудобно как-то… Правда, в комнате тети все осталось по-прежнему. Да, в Ригу надо ехать на лимузине, как сказала бы тетя. Если автоинспектор привяжется, Мартынь покажет завещание. Да и кто бы это стал ждать полгода, пока его утвердят наследником, если машина в это время ржавеет.

Раздумья Тутера нарушил звон, доносившийся из церкви на горушке, окруженной пока еще голой, но уже по-весеннему красноватой рощицей.

— Мирта была хорошая девка, — подал голос Фридис Фигол. — Крепкой кости, работы не боялась, ну и остальное, как говорится, все при нет. Не встрянь Янка с хутора Леясблусас… Да, видать, нет худа без добра: моя старушка еще хозяйничает, а Мирту вот на кладбище везем.

Элга обернулась:

— Те открытки, что вы присылали, я в гроб положила. Она так пожелала.

— Значит, так прямо и наказала? — переспросил Фридис.

— Так и наказала.

У подножия кладбищенского холма Даумант с опаской посмотрел на размытую дорогу. Но председатель уверенно вел свою машину вперед, а где прошли «Жигули», там должен пройти и «Москвич», это Даумант хорошо знал.

Участники похорон промерзли, они переминались с ноги на ногу, ожидая конца церемонии, но директор школы для надгробной речи собрала в свой блокнотик почти все, что народ и его поэты сказали по поводу смерти человека, и теперь хотела все это изложить присутствующим. Когда оркестр наконец выдохнул последний звук и все подались с кладбища, солнце уже садилось, и мороз сковал грязь в комья.

Вернувшись в дом, где жила покойная, люди сели за стол, освещенный свечами, и принялись есть и пить, как и полагается на добрых поминках. Через час уже говорили все разом, не дожидаясь, когда кончит тот, кто начал первым.

— Что ты ерзаешь, будто у тебя гвоздь под задницей? — Фридис Фигол толкнул Дауманта локтем в бок.

Да, если он думает это сделать, то надо сейчас, и ни минутой позже. Даумант вилкой постучал по краю стакана, поднялся и сказал:

— Я хотел бы в память о моей дорогой соседушке спеть песню.

Он откашлялся и начал:

— Тс! Тс! — за другим концом стола кто-то утихомиривал говорящих. Но захмелевших мужчин не так-то легко было унять, скоро они уже опять гомонили вовсю.

Поздновато, поздновато я собрался, досадовал Даумант. Дойдя до слов «голос матери стихает», он замолк, не допев последнего куплета, — на том конце стола было чересчур шумно. Отзвучала последняя нота, и в комнате на мгновение воцарилась полная тишина: во время песни-то было не разобрать, кто гомонит, а теперь каждый на виду.

Кое-кто из женщин утирал платком глаза, мужчины вновь наполнили рюмки.

— Тебе надо было в консерватории учиться, — чокнувшись с Даумантом, сказал Мартынь.

— Да! — откликнулся Даумант и стукнул рюмкой по столу, будто припечатав сказанное. — Как-то один известный оперный певец сказал, что у меня правильно поставленный голос, хотя я только сам его и ставил. У меня звучит вот тут, — он постучал по лбу, — а у прочих дилетантов, сказал он мне, резонирует прямая кишка.

Мартынь было прыснул, да спохватился, что находится на похоронах, и заставил себя сделать серьезное лицо.

Фридис Фигол, который слушал Дауманта, подставив одно ухо, с серьезным видом покачивал головой: такая оценка кое-чего стоит!

— Так что ж ты не пошел в консерваторию? — спросил Мартынь.

— Эх, ума не хватило! — Даумант стукнул кулаком по столу. — Закончил седьмой класс — и в ремеслуху. Мне техника нравилась. Мать с отцом не против, мол, настоящее дело знать буду. А теперь? Кто я есть и кем бы мог быть! — Даумант засморкался.

— Ну, ну! — Мартынь похлопал его по плечу. — Пока не слышно, чтобы Фишеру[6] или Зариню[7] за хорошее пение машину подарили.

— Все равно… Как подумаю, внутри будто крыса грызет.

— Выпьем, чтоб она утонула! — Мартынь вновь наполнил рюмки. Выпив, он извинился и поднялся из-за стола.

В комнате тети по-прежнему пахло камфарой, какими-то незнакомыми лекарствами и старой плотью. Этот запах, наверное, и побелкой не вытравишь отсюда, подумал Мартынь, ну и бог с ним, тут никто жить не будет, помещений в доме хватает.

Комната была погружена в сумерки. Вещи, много лет назад разложенные по местам, будто срослись с ней. Казалось, комод и шкаф, кровать и стол, привыкшие к старческим рукам, от более сильного прикосновения просто рассыплются в прах. Что уж такое тетя тут хранила, что никто без приглашения не смел зайти? Деньги у нее на сберкнижке, золота, серебра, надо полагать, у нее не было, иначе, составляя завещание, как-нибудь упомянула бы и об этом.

Мартынь посмотрел, не видно ли где тетиного ридикюля. На комоде не было. Там находились запыленная раковина, ряд слоников, словно одеялами, покрытых пылью, довоенная баночка из-под крема «Nivea», под вязаной салфеткой — альбом в плюшевых обложках, с когда-то позолоченными краями. И, конечно, множество пузырьков и коробочек с медикаментами.

Наверное, за всю свою жизнь тетя не выпила столько лекарств, сколько за последние полтора года, когда Олита с их помощью завоевывала любовь старой женщины. Тут были и нетронутые, и наполовину опорожненные. Даже пустой пузырек тетя не решалась выбросить — вещь все-таки, как знать, может, когда пригодится… Да, к старости человек обрастает вещами, как трухлявый пень бородавками, вздохнул Мартынь Тутер.

Сумку он не нашел ни на столе, ни на кровати, ни за печью. Мартынь подергал дверцы шкафа, они оказались запертыми, а ключи, Тутер вспомнил, ключи от всех шкафов и шкафчиков, нанизанные на кольцо, тетя хранила под фартуком пришпиленными к поясу юбки. Интересно, где эта юбка, правда, не хотелось бы к ней прикасаться, химчистку тетя не признавала, да и за стиркой юбки он ее ни разу не видел. К счастью, шепперных замков в прежние времена не делали, поэтому шкаф легко удалось открыть перочинным ножом. Мартынь нагнулся, чтобы пошарить по дну шкафа, рука нащупала бутылку…

— Молодой хозяин наследство проверяет, не так ли?

Тутер вздрогнул. В дверях стояла Олита. И сюда добралась со своими издевками! Влезла же, когда в ней меньше всего нуждались. Мартыню тоже захотелось ответить резкостью, но он сдержался и спросил:

— Ты не знаешь, куда подевалась тетина сумка?

— Что это ты в нее положил?

— Тебе какое дело?

— Тогда какое твое дело, где она!

— Мне нужны ключи от машины.

— По какому праву? Машина теперь принадлежит мне.

— Этот номер не пройдет! Что ты подхалимка, лицемерка — давно было известно, а ты, оказывается, еще и аферистка! — Мартынь нащупал во внутреннем кармане пиджака завещание, вытащил его, развернул и сунул Олите под нос.

— Читать умеешь? Так на вот! Порадуйся! Куда бы ты ни засовывала ключи, все равно найду. Потому что все здесь принадлежит мне, мне, ты!

Олита на миг смутилась, но, всмотревшись в документ, усмехнулась:

— Этот клочок бумаги ты можешь оставить при себе, а машина моя.

— Ты что, бредишь? — Мартынь стукнул кулаком по столу. Старый стол застонал, покачнулся.

Женщина что-то прошипела и выскочила из комнаты. Она возвратилась со своей сумочкой, вытащила из нее завещание и положила на стол. Мартынь протянул руку.

— Не тронь! — крикнула Олита. — Глазами смотри!

— Пошла ты… — Мужчина схватился за листок.

Олита, оберегая, хлопнула по нему обеими ладонями. Бумага не выдержала и разорвалась.

Оба наследника отступили: как же теперь?

Первым опомнился Мартынь, когда-то он слышал, что порванные документы теряют силу, поэтому он уже совершенно спокойно сложил обе половинки, чтобы убедиться, правду ли говорит Олита. Вдруг в голову стукнуло: но ведь у нотариуса остается второй экземпляр. Мартынь почувствовал, как по спине от шеи до копчика пробежали мурашки. Потом он усмехнулся и сказал:

— Напрасно старалась! Ласме — это все равно что мне. А вот тебе-то не придется покататься.

— Не рано ли закукарекал? — ехидно усмехнулась Олита. — У нее эта дурь уже прошла. В каникулы приезжала с молодым доктором — картинка, не мужчина. Он меня и покатает.

— Врешь! — закричал Мартынь. — Врешь… — повторил он, но уже тише. «Некогда, некогда!» — зазвенел в ушах Ласмин голос. Нет времени… А он все поломал. На двадцать пятом году семейной жизни. Сына потерял. Некогда… Работу поменял. Некогда… Это Олита, старая, расплывшаяся квакша, во всем виновата! Вырастила дочь, как две капли воды похожую на ту, какой сама была в то военное лето. Привезла, чуть ли не в руки ему пихнула. Проклятая любовь подростка! Зачем только она проснулась и вскружила голову взрослому мужчине! Да нет, Олита врет! Сейчас я заставлю ее признаться, сейчас!

— Виктор! — позвала женщина на помощь. — Виктор!

Мартынь зажал ей рот.

Услышав крики, вбежала Элга.

— Сумасшедший! — Она принялась дергать Мартыня за руку, пытаясь освободить Олиту.

Тутер оттолкнул свою жертву, и та повалилась на Миртину кровать. Мартынь провел ладонью по лицу. И вправду с ума сошел. Что это с ним?

— Фу, как некрасиво! — пристыдила его Элга. — Полон дом народу, на кухне — женщины, что потом говорить станут?

Олита стонала.

— Вывела из терпения, — оправдывался Мартынь. — Прямо смотреть на нее противно! Тридцать лет не показывалась, а как услышала про машину, приползла, обвилась вокруг тети, как гадюка, пока не задушила.

Олита привстала.

— Я? Я? Да мы с Нового года тут не были!

Элга заметила на столе разорванное завещание, вгляделась.

— Это недействительное.

— Но разобрать ведь можно, — возразила Олита.

— Есть еще третье завещание, — пояснила Элга.

— Ах, вот как? — Олита вскочила на ноги. — Ну, все понятно! Когда мы были вынуждены, — она бросила ненавидящий взгляд на Мартыня, — уехать, крыльцо осталось недоделанным…

Элга вытащила из кармана Миртину связку ключей, отомкнула средний ящик комода и, вынув оттуда вчетверо сложенный листок, протянула Мартыню, но Олита выхватила и принялась читать:

— «Я, Леясблуса Мирта Карловна, завещаю принадлежащий мне дом своему племяннику Мартыню…» Ага, вот мелькнуло ее имя. «Вклад в сберегательной кассе, одежду, полотно, а также одеяла и постельное белье (в употреблении не было) завещаю Спреслинь Олите. Пряжу и шерсть, а также прялку Спреслинь Ласме…» Где же о машине? «Корову, овец и свинью Веперису Дауманту… кур и теленка…» О боже! Его еще нет на свете. А машину? Машину? А! Вот!

Прочитав, Олита бросила бумагу на стол рядом с порванной и почувствовала, что теряет силу, как и ее документ.

Теперь Мартынь взял завещание и принялся читать. Дом… Одежду… Пряжу… Корову… Теленка.

— «Автомашину „ВАЗ-2102“ с государственным номером… завещаю Фиголу Альфреду Микелевичу».

— Куда я эти тряпки дену! И шерсть! — чертыхалась Олита.

— А мы довольны и соседушке от души благодарны, — сказала Элга. — Корова, овцы и все такое… это немалая ценность.

— Еще бы! А там теленок появится. Вовремя старая преставилась! — ужалила Олита.

Мартыню захотелось напиться. Пропади он пропадом, этот старый хутор, в который только вкладывай и вкладывай, а отдачи никакой. Было бы хоть озеро там, за клетью… Фу ты, это ведь Дагния все твердила про озеро…

В комнате, где проходили поминки, в полутьме и дыму лоснились лица сидящих. Фридис Фигол дремал, подперев руками голову, обрамленную седым венчиком. Пламя свечи отражалось на голом вспотевшем темени.

Мартынь подошел к старику, встряхнул:

— Чего спишь! Бери свою автомашину и айда домой!

Фридис вздрогнул, посмотрел на рижанина мутными глазами.

— Э… Машину?.. Мне бы кобылку! Ух, как я тогда, в день Миртиной свадьбы, Янке нос утер: на своей Стрелке обогнал его жениховские дрожки!