Повести писателей Латвии

Андрис Якубан родился в 1941 году. Учился на историческом отделении историко-филологического факультета Латвийского государственного университета. Работал электриком, осветителем и редактором на Рижской телестудии, позднее в молодежном журнале «Лиесма». Сейчас — в еженедельнике «Литература ун Максла».

Публикуется с 1967 года. Первый сборник рассказов «Моя белая гитара» вышел в 1968 году. На русский язык переведены две книги А. Якубана — «Реставрация бабочек» (Рига: Лиесма, 1978) и «Уход колдуньи» (М.: Сов. писатель, 1984). В прозе А. Якубана преобладает молодежная тематика.

Танго

Итак — танго, трогающее сердце танго в духе ретро, которое ох как танцуют в теплые и туманные вечера красивые и элегантные женщины с таинственными и мужественными мужчинами; итак — роковые случайности, низкое, подлое преступление, возвышенная любовь, жажда доступных идеалов, старинные и от этого еще более модные автомобили, загадочно пропавший нож, наряды, от которых захватывает дух, и другие дразнящие подсознание страсти; итак — чудесное и поучительное чтение для будничных вечеров, когда все желания сливаются в одно прекрасное и незабываемое, как один чудесный сон, — танго…

Юриса Страуме в тридцатый день его рождения разбудил сырой туман, нескончаемый плеск реки вокруг яхты и отчаянный скрежещущий галдеж чаек, так как сторож при яхт-клубе, попросту прозываемый Папаша-Тюлеша, обычно кормил этих чаек еще до восхода солнца; каждый новый день чудаковатый старец уже долгие годы привык встречать с этими удивительно поэтичными и так гнусно галдящими птицами.

Юрис Страуме лежал в каюте своей яхты, широко раскрыв глаза, и старался услышать в звуках этого утра нечто исключительное или хотя бы существенное, так как в такое утро обычно производят оценку уже прожитых тридцати лет, а он никак не мог обнаружить в них ничего достойного внимания, и посему оставалось только надеяться, что все когда-нибудь еще произойдет, и, может быть, именно в день тридцатилетия случится нечто решающее, и это вдруг послужит путеводной звездой для всего последующего.

В душе Юрис был почти поэт, хотя не написал ни одного стихотворения. Ему страшно нравилось погружаться в придуманное им приятное действо, где все чудное и прекрасное надлежит ожидать только от будущего, где настоящее существует лишь в форме будущего, а прошлое точно такой же объект мечтаний, как и будущее.

У Юриса Страуме было узкое и длинное лицо с такой тонкостью черт и такой растерянностью в глазах, что мало кто был способен сказать ему грубое слово или еще как-нибудь обидеть, наверное, именно поэтому Юрис Страуме мог беспечально жить в своем мире, наедине со своими размышлениями и предчувствиями.

Это скрипел Папаша-Тюлеша за стенкой каюты, швыряя чайкам хлеб, и скрип чаек в сравнении с пением Папаши-Тюлеши казался нежнейшей музыкой.

В дверь каюты что-то сильно ударилось и глухо упало. Юрис Страуме понял, что это подарок Папаши-Тюлеши, так как вчера он увидел у сторожа нож с блестящим клинком и мягким женским лицом из цветных стеклышек на рукоятке. Блестящий клинок и мягкость лица так контрастировали и потрясали, что Юрис попросил продать ему этот нож. Папаша-Тюлеша ответил, что никогда ничего не продает, разве что иной раз дарит. Тогда Юрис ему одному лишь сказал, что завтра у него круглая дата — ровно тридцать годочков.

Вот так вот Юрис и лежал, раскрыв глаза, в день своего тридцатилетия в каюте своей яхты, ощущая вокруг утренний легкий туман, лежал, слушая скрежет чаек, тихий речной плеск, и думал: если уж сбылось такое пустяковое желание, вроде ножа с красивой женщиной на рукоятке, значит, есть еще возможности быть действительно счастливым и действительно ожидать чего-то особенного от этого дня, так как Юрис Страуме еще не знал, что день тридцатилетия ему придется вспоминать слишком долго, да, слишком часто ему придется вспоминать это солнечное воскресенье с самого раннего утра, часто придется вызывать в памяти, казалось бы, самые несущественные мелочи, случайно брошенное слово или небрежный взгляд, так как спустя десять часов Юрис Страуме будет объявлен убийцей, и какое-то злосчастное танго станет и объяснением и спасением, и так он никогда и не поймет сладкого и примитивного секрета этого танго.

В только что занявшийся день рождения Юриса Страуме, в этой столь характерной для северных краев прохладной дымке и бесцветной серости, где-то вдали, за клубами тумана, прошел поезд, и по извилистой тропинке между наливающимися хлебами шел какой-то человек, насвистывая про себя танго.

Этакое легко-красивое и легкомысленно-зловещее танго насвистывалось в то летнее утро, и мелодия струилась, как парное молоко, как искрящееся вино в хрустальном бокале, как кровь из только что нанесенной раны.

Насвистывая это танго, человек вышел на шоссе и тут засвистел еще громче, видимо подбадривая себя, так как на обочине в утреннем тумане стоял каким-то призраком белоснежный «хорьх» с опущенным верхом.

Вокруг машины были разбросаны разные детали, которые водитель торопливо впихивал в мотор шедевра автомобилизации двадцатых годов двадцатого столетия, а из кузова на свистуна взирало пять пар испуганных и просто несчастных глаз.

Одна из этих пяти пар принадлежала коту по имени Фатум, и вот этот самый Фатум взревел яростно и предостерегающе. Совершенно естественно, что Фатума постарался успокоить и защитить хорошо поставленный грудной голос владелицы.

— В такую рань нельзя свистеть! Свистеть и петь с утра — к несчастью!

Пешеход только небрежно пожал плечами, помахал всем сидящим в «хорьхе» букетом цветов и ушел по шоссе, помахивая своим желтым портфелем из свиной кожи, прошел еще какое-то расстояние и за поворотом увидел маленький и хорошенький домик, а в кармане своего плаща нашел ключ от этого домика, насвистывая то же танго, отпер дверь и включил свет в парадной.

— Это ты? — спросил сладкий и гладкий женский голос.

— Да, сегодня успел на ранний поезд, — доложил человек, доставая из желтого портфеля масло, колбасу, яйца и укладывая их в холодильник.

— Ах, если бы ты успевал так каждое утро! — отвечала ему женщина, и голос ее был полон томления и страсти.

Она старалась говорить по возможности громче, потому что пока вошедший насвистывал свое нежное и роковое танго, в другой половине домика с тихим скрипом открылось окно и в него выскочил очень голый и очень красивый молодой человек.

И вот теперь выскочивший из окна прислушивался к насвистываемому танго, находясь в усыпанных росой и цветами кустах жасмина.

— А ты очень меня ждала? — спросил вошедший в домик мужчина, приводя в порядок свой букет, придавая ему вкус и настроение.

— Безумно! — прочувствованно ответила женщина, и в открытое окно вылетели туфли.

Выскочивший из окна был счастлив, увидев свои туфли, но даже не двинулся в их направлении; так как любое движение при такой обильной росе было крайне неприятно.

— Мне вчера вечером рассказали изумительный анекдот, — произнес мужчина тем беспредельно счастливым и довольным голосом, когда после долгой дороги наконец-то попадаешь домой и можешь выспаться, лежа рядом со своей горячо любимой женой.

— Анекдоты мне уже давно надоели, — с еще большим чувством ответила женщина, и в открытое окно вылетела белая мужская рубашка.

Вошедший увидел, что его горячо любимая жена стоит у открытого окна, подошел к ней и поцеловал ее в голое плечо.

— Закроем окно. Еще довольно свежо, — сказал он и вновь засвистел нескончаемое, нежное и полное жаркого томления танго, словно опьяневший от счастья скворец.

Человек, стоящий в жасминовых кустах, увидел, что окно закрылось, что во всех других окнах погас свет, что в спальне даже задернулись плотные шторы, чтобы утренний свет не беспокоил спящих, чтобы никто не подслушал это жаждущее жаркой страсти танго.

Голый и красивый молодой человек, которого звали Янка Коцынь, вылез из жасминовых кустов и без всяких философствований надел туфли. Какой ужас! Велики, да еще как, это лишний раз доказывало, что женщины гораздо эмоциональнее мужчин и в сложных стрессовых ситуациях не всегда поступают разумно.

Кое-кто на месте Коцыня страшно перепугался бы и стал действовать опрометчиво, стал бы даже стучаться в домик, каяться за совершенные по молодости ошибки, обещал бы исправиться, лишь бы заполучить свои туфли и остальные части одеяния. Иной так бы перетрусил, что кинулся в бегство, будь что будет. Иной в неприлично голом виде стал бы дожидаться в ближайшем леске той минуты, когда хозяин домика вновь покинет его. Но Янка Коцынь на то он и Янка Коцынь — даже угоди он в адский котел, то и там ухитрился бы обнаружить холодильник, где можно охладиться, и даже в добродетельные небеса он ухитрился бы явиться в сообществе веселых чертей, своих сверстников, и наиболее привлекательных чертовок.

Главным девизом Янки Коцыня было лишку не мудрить, чтобы не упустить то чудесное, что можно заполучить только в настоящем, так что он натянул рубаху, радуясь тому, что хоть рубашка у него есть, его собственная рубашка.

И настоящее действительно не забыло своего блудного и любимого сына, так как в огороде за спиной Янки Коцыня от утреннего и летнего ветерка зазвенели консервные банки, и он понял, что это птичье пугало — его спасение, поскольку это было очень элегантное пугало: черный котелок, фрак с длинными хвостами и даже штаны.

Так благодаря пугалу Янка Коцынь стал человеком, ибо человек без одежды в человеческом обществе не может считаться подлинным человеком.

А что еще надо было Янке Коцыню? Итак, он в это раннее теплое утро ухитрился побыть не только элегантно раздетым, но и экстравагантно одетым.

И посему Янка Коцынь был весьма доволен жизнью и даже начал насвистывать то самое танго, которое свистел муж, в чьих туфлях теперь приходилось ему скользить вперед по жизни.

Белоснежный и элегантный «хорьх» в то утро, ознаменовавшее тридцатилетие Юриса Страуме, все еще стоял на обочине без всяких признаков жизни, гордо посверкивал лаком и декоративными украшениями.

Но это чудовище, призванное пожирать километры, блекло и сникало перед блеском и элегантностью пассажиров.

На голове шофера была даже кепка в крупную клетку, но ни эта кепка, ни сам он почему-то не были видны.

Зато второй молодой человек с весьма умным и задумчивым лицом крутился среди трех дам. Вместе с тем, как крутилась его голова, крутилась и шляпа с весьма сложной и безупречной вмятиной. Оттого что голова крутилась, особенно выделялась неподвижная бабочка под самым подбородком. И головой он крутил единственно затем, чтобы внимательно оглядывать всех трех дам, дабы те видели, как он крутит головой.

Все три дамы являли собою самый настоящий блеск и единственный, неповторимый шик.

Все три были настолько шикарны, что это невозможно было передать даже при помощи самых шикарных слов. Платья их можно было сравнить единственно с самыми высокими образцами мировой поэзии или с волнующей сердце бессмертной музыкой.

Короче говоря, платья их были сплошное «ох» и «ах»!

Ах, это светло-лиловое платье, манящее, как тайна! Ленточки здесь были не ленточки, рюшечки не рюшечки, оборочки не оборочки! Даже сама выкройка, уж конечно не по какому журналу мод, была не ножницами вырезана и не нитками сметана, и набросок его был сделан вовсе не карандашом какой-то художницы, нет, это было нечто фантастическое и окончательно немыслимое, ибо это светло-лиловое платье принадлежало самой красивой из трех. А к этому еще темно-лиловая шляпа с ужасно широкими полями и со светло-лиловой лентой, которая при утреннем свете слегка переливалась. А к этому еще взгляд — отвергающе призывный!

Ах, эта карминно-красная фантазия, тоже со сборочками и с напусками, тоже с плиссе и гофре! Она принадлежала самой серьезной из трех, а посему та взирала на всех и даже на весь мир с нескрываемым превосходством, а посему на ее могучей груди вздымался и опадал легкий и прозрачный букетик цветов, ибо она жила в эпоху, когда искусственные цветы были криком моды, а она была не из тех, кто может обходиться без этого легкого и прозрачного крика.

Ах, эта желто-золотистая реальность! Она была даже сверкающая, вся из отливающей блестками и всеми переливами радуги ткани, но само платье было сшито без всяких излишеств, и, наверное, именно потому она чувствовала себя, как нечаянно попавшая к королевскому дворцу Золушка. Наверное, поэтому она свое сверкающее, но просто сшитое платье старалась компенсировать прической, которая на лбу была накрученная и взбитая, а сзади длинная и развевающаяся. Это была самая молодая, и, наверно, поэтому она чувствовала себя глупой девочкой, а не замужней женщиной. И наверное, поэтому она перекидывала свои длинные волосы с одной стороны на другую, вперед и назад — даже тогда, когда дул сильный ветер, и даже тогда, когда ветра совсем не было.

Так что совершенно все пассажиры в «хорьхе» выглядели очень элегантно и живописно. И они определенно могли бы быть еще элегантнее и живописнее и в душе и в мыслях, не будь они сейчас такими несчастными. Именно потому они никак не могли сочетать свою внешнюю элегантность и живописность с катастрофической неподвижностью автомобиля, и откровеннее всех этот диссонанс выражал Фатум.

Фатум был сиамский кот, принадлежащий Самой Серьезной. Как только Фатум бывал хоть чуточку чем-то недоволен, он тут же выбирался из бархатной сумки Самой Серьезной и истошно вопил, словно грудной младенец, взбирался на широкие плечи своей хозяйки и даже тормошил ее легкий, прозрачный букетик цветов.

В данный момент Фатум вопил, как десять младенцев сразу, и само собой понятно, что всех сидящих в «хорьхе» это страшно нервировало.

— Будь у меня веревка, я бы просто взяла и повесилась! — Самая Красивая выглядела так, словно она действительно в отчаянии, да, она являла собой живой пример того, до чего может довести красивую женщину истошный вопеж кошки ее будущей свекрови.

— Мама! Ну, уйми же ты наконец этого кота! — обратился жених Самой Красивой к своей матери, его умное и глубокомысленное лицо выражало страшную озабоченность, и он крутил своей головой от своей невесты к своей матери так, что под самым подбородком даже начала двигаться пестрая бабочка.

— Как ты говоришь со своей матерью! — Самой Серьезной очень не понравилось, что ее сын слишком часто крутит головой. — Не забывай, что сиамские коты могут быть умнее людей, а Фатум умнее любого из нас. Еще со вчерашнего вечера он так взволнован, что можно было предугадать: добром эта поездка не кончится! Животные часто интуитивно чувствуют несчастье.

Самая Серьезная изложила это как непререкаемый приговор судьбы и даже не попыталась успокоить Фатума, ей было совершенно ясно, что будущая сноха чисто интуитивно неприятна ему.

Самая Красивая очень хорошо это понимала, поэтому и вылезла из «хорьха».

— Я пойду пешком. Может быть, даже доберусь до яхт-клуба, — заявила она, ни на кого не глядя. — Может быть, кто-нибудь хочет пойти со мной?

— Ну, не надо так… — Молодой человек обращал свое почти серьезное лицо от невесты к матери с такой скоростью, что бабочка совсем перекосилась и выглядела окончательно неблагополучно.

Фатум тем временем все вопил и вопил, ужаснее даже сотни младенцев сразу.

— Если уж идти, то только домой. Там у нас есть хотя бы копченые ребрышки. — Самая Серьезная тоже вылезла из машины. Прозрачный букетик на ее груди бурно вздымался и опадал, а Фатум, выбравшись из сверкающего лаком и никелем шедевра автомобилизации, спрыгнул с плеча Самой Серьезной, перестал вопить и, довольный, исчез в придорожной канаве, где и принялся справлять свои дела.

— Ну, куда вы мчитесь! Прежде чем расстаться, давайте я вас хотя бы увековечу. — Молодой человек достал фотоаппарат, так как это казалось ему единственным средством примирить непримиримых дам.

И хотя обе дамы были очень надуты, тем не менее вновь уселись в «хорьх» и приняли гордые оскорбленные позы. Самая Молодая даже села за руль, чтобы предстать перед будущими поколениями с улыбкой.

— Вчера я весь день сидела у парикмахерши, всю ночь шила платье, и если на яхту мы не попадем, то хоть фотография останется.

И хотя она улыбалась, в голосе ее слышалась трагическая беспомощность перед фактом погибающего воскресенья.

— А мне не нравится разглядывать себя на фотографиях. Всегда, когда я смотрю на себя на фотографии, мне кажется, что это вовсе не я. — На Самой Красивой была шляпа с очень широкими полями, и это была практичная шляпа, так как она могла показывать свое лицо другим только тогда, когда сама этого хотела, и ее жениху пришлось ждать очень долго, чтобы его невеста выглянула из-под темно-лиловых полей.

Самая Красивая вскинула голову и взглянула в фотоаппарат только тогда, когда услышала танго, в это летнее утро она уже второй раз видела, что кто-то идет по дороге и самозабвенно насвистывает нескончаемое нежно-счастливое и ужасно-зловещее, предвещающее несчастье танго.

Янка Коцынь шел по шоссе и пытался приспособиться к туфлям, поскольку человек без обуви в обществе никакой не человек. Даже если туфли жмут или слишком велики, эти мучения окупаются, так как тогда ты все же ничуть не хуже своих современников. А если ты чем-то хуже своих современников, то уже вряд ли ты достоин носить имя современника и вообще человека.

Поелику туфли Янке Коцыню были велики, ему неожиданно легко удавалось шагать в такт танго, и эта мелодия победно приближала его к снежно-белому автомобилю и его пассажирам.

— Доброе утро, дражайшие барышни, а также все прочие! Какой чудный котик! И автомобильчик! — Янка Коцынь улыбался до того обворожительно и нежно, что невозможно было заметить, что он только что раздел в ближайшем огороде чучело.

— Только вот с места не двигается, — отрезала Самая Молодая, единственным ее желанием было, чтобы этот незнакомый тип как можно скорее убрался отсюда.

— Котик не двигается? Ну, удивительно подвижный котишка. — Янка Коцынь сделал вид, что он замечательный специалист по котам, он же ничего худого не имел в виду, единственно, что ему надо было, это убедиться, что никто из сидящих в этом шикарном авто не заметил, что он несколько необычно одет.

— Какой котик?! Автомобиль! — Самая Серьезная не могла понять, что может найтись человек, который никак не может понять, где здесь кот, а где авто.

— Как же он может двигаться, если капот открыт! — вежливо ответил ей Янка Коцынь, подошел к капоту и с треском захлопнул его. — А ну, включайте!

Самая Молодая послушно включила зажигание, но аккумулятор со стартером гоняли мотор впустую.

Янка Коцынь углубленно вслушался в этот шум, показывая, что пусть, пусть поработает, а потом, насвистывая танго, сделал то, что всегда делают, чтобы убедиться, что радиоприемник, холодильник и тому подобная техника окончательно испортилась и ее уже ничто не избавит от длительного капитального ремонта, — он легко ударил кулаком по капоту.

Произошло невероятное — мотор прыснул и зарокотал, как положено хорошо воспитанному и ухоженному мотору.

Самая Молодая, в ошеломлении от случившегося, отпустила сцепление, и элегантный автомобиль рывком прошел задним ходом метров двадцать.

На том месте шоссе, где находился белоснежный «хорьх», остался лежать шофер в клетчатой кепке и с двумя гаечными ключами в поднятых руках.

— Тебя же могло задавить! — взволновался Янка Коцынь.

Но шофер потратил на починку машины столько энергии, что за свою жизнь уже не тревожился, он был просто счастлив, что она все же заработала.

— Уж так ее вчера отрегулировал, а сегодня на тебе… — шофер снял кепку перед Янкой Коцынем и долго тряс ему руку.

— Не подвернись я, пришлось бы эту машину сдавать в лом! — великодушно заявил Янка, ужасно гордый собой, сложил руки на груди и вновь принялся насвистывать танго, то самое ужасно гибкое и ужасно липкое танго, мелодия которого заставляет кровь струиться быстрее, ум утешает и опустошает, а всю жизнь делает одним сплошным и нескончаемым увеселением.

Из-за вершин деревьев вынырнуло солнце. Утро уже начало демонстрировать все свои краски, и птицы запели во всю мочь, только вот пение их никто не слушал, так как солнце из-за деревьев взлетало все быстрее и быстрее, так как шофер элегантного «хорьха» выжимал из своего автомобильчика все, что мог.

Самая Молодая сидела рядом с шофером и с опаской поглядывала на часы. Шофер тоже опасался опоздать, а солнце из-за деревьев взлетало все быстрее и быстрее.

Самая Серьезная занималась своим котом, так как Фатуму страшно не нравилось, что едут так быстро, и он недовольно мяукал, предостерегая о возможных неприятностях.

Самая Красивая смеялась, словно ее щекочут, она даже сняла свою шляпу с широкими полями, чтобы ее не сдул ветер, но и без шляпы выглядела все такой же красивой.

Янка Коцынь помогал ей придерживать шляпу и рассказывал ей на ухо что-то явно смешное.

Жених Самой Красивой тоже снял свою шляпу и очень переживал, о чем там может его невеста перешептываться и так смеяться.

Она ответила своему жениху, что их новый спутник гениально умеет рассказывать анекдоты.

Жених еще больше помрачнел, и пестрая бабочка под самым подбородком совсем покривилась и смялась с одного бока.

Янка постарался его успокоить, что он вообще истый гений анекдота и сегодня уже с самого утра раздел одно пугало.

Никто этому не поверил, все заявили, что он с большим вкусом одет, хотя и несколько эксцентрично, но именно этот небольшой эксцентризм придает его личности особую привлекательность.

Янка поблагодарил за лестные слова и заверил жениха, что у того будет очень красивая жена и что он с удовольствием стал бы хорошим другом дома будущей семьи.

Все захотели услышать от Янки еще какой-нибудь анекдот, но Янка Коцынь кокетливо отговаривался тем, что обычно он анекдоты рассказывает только в подходящий момент, а этот подходящий момент еще не настал. Но все будет. День впереди еще долгий.

— Но мне же вы только что рассказывали анекдот, — удивилась Самая Красивая и попросила, чтобы теперь он рассказал его всем.

Янка Коцынь это вам Янка Коцынь, поэтому он на это конкретное предложение ничего не ответил, только улыбнулся сам себе, а потом весьма многозначительно Самой Красивой и стал вновь насвистывать то самое мечтательно-прекрасное, влекущее в самые глубины счастья танго. Не сиди он сейчас в автомобиле, он наверняка пригласил бы Самую Красивую танцевать, и они могли бы мечтательно растаять в этом исполненном счастья танго.

Солнце уже довольно высоко висело над лесом, река от этого солнца слегка рябила, и Юрис Страуме встречал свой день рождения с Папашей-Тюлешей.

Они сидели рядышком на скамейке возле яхт-клуба, попивая пивко, предоставив себя этому чуду северных краев — лету, предоставив освещать себя солнцу, этому величайшему чуду, которое в этих широтах столь скупо, но все же дарит свое тепло и свет почти все недолгое лето.

Чайки лениво валандались на причале, так как все яхты уже ушли по реке, только яхта Юриса еще стояла, закрытая брезентом.

— Стало быть, лето для тебя уже кончилось, — заключил Папаша-Тюлеша и хорошо приложился к бутылке.

— Да, завтра уже на работу. И лету нынешнему конец, — столь же медленно и неспешно, греясь на солнышке, ответил ему Юрис.

— Я бы на твоем месте по случаю дня рождения созвал друзей, веселых барышень, поплыл бы с ними куда-нибудь на яхте, а ты ее зачехлил… — Папаша-Тюлеша даже не смотрел на Юриса, чего на этого чудика смотреть, не насмотрелся разве. Его даже не интересовало, что этот Юрис ответит, он уже давно понял, что каждый живет своей жизнью, нечего вмешиваться в чужие дела с вечными вопросами, даже с мудрыми советами.

Юрис Страуме также ничего не ответил Папаше-Тюлеше, он только смотрел на солнце, предоставив ему освещать и лицо и все тело, Юрис Страуме все еще надеялся, что в этот день рождения случится нечто неожиданное и решающее, что перевернет его жизнь вверх ногами, так что все полетит вверх тормашками, вдруг стрясется нечто неожиданное и бурное, что послужит путеводной звездой, гордой истиной, за которую можно и на смерть пойти.

Папаша-Тюлеша попытался вспомнить, каким он был тогда, когда ему было тридцать лет, но он уже был слишком ленив, чтобы вспомнить что-то путное, одно лишь, что друзей у него тогда было много, и времени у всех было много, дни тянулись медленно и бесконечно, утро было долгое-долгое, долгий и нескончаемый день, а уж вечером просто невозможно было придумать, что бы такое сделать. А теперь время дико мчится вперед, утро — одна секунда, дня и не заметишь, и вечер приходит слишком уж быстро. Не успеваешь сообразить ничего толкового. И у Папаши-Тюлеши чесался язык спросить, как же так получилось, что у Юриса Страуме не видно ни одного друга. Что же он один, без друзей, может сделать?

Юрис Страуме думал, что же будет, когда он будет в годах Папаши-Тюлеши. Самое ужасное, если он и в шестьдесят, а то и в девяносто лет будет еще ожидать какой-то возвышенной истины, какого-то зова, какой-то путеводной звезды.

Оба привалились к стене яхт-клуба и сидели, плотно закрыв глаза, предоставив утреннему солнцу высвечивать их мысли.

Глаза они оба открыли одновременно, так как почувствовали, что кто-то заслонил солнце.

Это была молодая женщина в желто-золотистом и переливающемся всеми цветами радуги платье, на лбу у нее была мелко накрученная и взбитая прическа, а сзади волосы были длинные и переплескивались с одного плеча на другое.

— Это верно, что мой директор так и уплыл, не дождавшись нас? — спросила она.

Папаша-Тюлеша ответил, что все уже давно отчалили, исключая Юриса, и разве не видно, что вся река полна отходящими яхтами.

Юрис ничего ей не сказал, а понял лишь одно, что это никак не то создание, которое он мечтал встретить в день своего тридцатилетия, вовсе не то, ведь об этом можно сказать лишь то, что на нем платье, переливающееся радугой.

Владелица платья сморщила нос, явно надулась, поблагодарила за исчерпывающий ответ и ушла, насвистывая какое-то танго.

Мелодия эта была полна такой недосягаемой мечты и такой неизбывной боли, что Юрис Страуме и сам попытался ее насвистеть. Но только не получилось, да и свистунья была уже далеко.

Янка Коцынь шаркал туфлями в такт танго, направляясь к железнодорожной станции. Насвистывал он среди обрамляющих асфальтовую дорогу дубов, которые за свою долгую дубовую жизнь много всего повидали.

За деревьями уже виднелись рельсы, а по рельсам тяжело прогудел товарный поезд, окутав насвистывающего пешехода своим белым индустриальным дымом.

Когда дым рассеялся, Янка с удивлением увидел, что элегантный «хорьх» со столь же элегантными пассажирами проехал мимо него, потом остановился и стал подлей дать, когда он подтангует к ним.

— Привет! Ну, что там еще? — осведомился Янка, вежливо приподняв свой, вернее, с пугала котелок.

— Я хотела пересказать ваш непревзойденный анекдот, но ничего не получилось. Таланта нет, — объяснила Янке Самая Красивая.

И действительно, все элегантные пассажиры элегантного автомобиля выглядели весьма уныло. Можно было подумать, что они возвращаются с похорон, где навеки погребен кто-то очень-очень красивый, благородный и невозместимо дорогой.

— Ага, яхта ушла, не дождавшись вас, — совершенно верно заключил Янка.

Шофер сказал, что у них было запланировано такое изумительное воскресенье.

Самая Молодая сказала, что они ужас как хотели поплавать по морю, покачаться на грозных морских волнах, она даже показала рукой, как бы это они плыли по морю и по волнам.

Самая Серьезная сказала, что ей ужасно хотелось показать Фатуму море, потому что моряки часто берут с собой в плавание котов, и ей кажется, что у Фатума очень романтический характер, и у нее, вероятно, никогда не будет больше случая удостовериться в этом.

— И все это заменить анекдотом! Неужто так-таки ни одной яхты там не осталось? — спросил Янка Коцынь, на то он и Янка Коцынь.

— Да есть одна, — ответила Самая Молодая и безнадежно заключила, что никому они не нужны.

Жених Самой Красивой поправил свою пеструю бабочку, чтобы она была совершенно параллельна его подбородку, устроил шляпу совершенно параллельно пестрой бабочке и, проделывая все это, напомнил присутствующим известное французское выражение, что такова «селяви». Не будь они простыми смертными, мелкими щепками на бурных житейских волнах, может быть, яхта и не ушла бы, не дождавшись их.

Мать его сказала, что ведь он же писатель, а писатель никогда не должен рассуждать пессимистично.

— Писатель? А почему вы все это рассказываете мне? — обратился к ним Янка Коцынь.

Самая Красивая заверила его, что ее жених действительно начинающий писатель.

Тут Янка Коцынь взвился не на шутку:

— Почему вы все это рассказываете мне? Это должны узнать в яхт-клубе. Это же невероятно, чтобы для начинающего, а лет через двадцать, глядишь, уже прославленного писателя не нашлась хотя бы одна яхта!

— Так мы и получим с одним всего лишь начинающим писателем яхту, — недоверчиво покрутил головой водитель и сказал, что он охотно подвезет Янку до ближайшей станции.

— Почему только с одним с ним? А почему вы себя так принижаете? Да вы… Вы… Вы… — Янка Коцынь вдохновенно оглядел всех, чувствуя себя господом богом, который, охваченный внезапным капризом, из комка глины творит новых и куда более совершенных людей. — Кошмар какой-то! Какое счастье, что я вас знаю! Будет хотя бы что рассказать моим детям!

И три женщины и двое мужчин выглядели какими-то растерянными, наверное, просто не понимали, что хочет от них этот странный человек в экстравагантном костюме: они недоуменно переглядывались, а Янка Коцынь вскочил в «хорьх» и вновь стал насвистывать свое жуть какое красивое и прилипчивое танго, то самое танго, что, стоит его засвистеть, всем становится совершенно ясно: в жизни нет ничего невозможного, мир чудесен, жизнь прекрасна, не надо только хлопать ушами, надо всегда быть готовым ловить момент, никогда не упускать случая вовремя улыбнуться несущему победу случаю, и это насвистываемое танго всего лишь маленькая передышка, чтобы набрать побольше воздуха в грудь и с одного выдоха достигнуть совершенно невозможного.

Мимо доски объявлений со всякими предупреждениями, приказами и призывами, мимо сирени, мимо облупившегося угла здания уже двигалась вся компания из элегантного «хорьха». Не только ослепительные дамы, не только начинающий писатель с шофером, но и корзины с едой и напитками, даже граммофон с трубой и еще множество всяких прелестных вещиц, без которых на воскресном пикнике просто невозможно обойтись.

Писатель выглядел серьезно и умно, пестрая бабочка под его подбородком держалась безупречно, и все остальные старались быть такими же — только с еще большим вкусом и с еще большим достоинством.

Единственно кот Фатум был такой, как всегда, — надутый и весьма недовольный, высокомерно и презрительно взирающий из своей бархатной сумки на все происходящее.

— На кораблях не такой порядок, как у сухопутных крыс. Так что будем спешить помедленнее, чтобы я мог всех занести в судовую роль, — так прервал торжественное шествие, где каждый старался по возможности правильнее размещать руки и ноги, где каждый знал, куда смотреть и куда ни в коем случае не смотреть, Папаша-Тюлеша.

Он даже надел фуражку с лакированным козырьком и позеленелым якорем.

— А как же без этого: утонет — и никто не знает, как его звали. Первым делом почтенный художник слова, наш многоуважаемый и обожаемый писатель… — начал представлять должностному лицу своих знакомцев Янка Коцынь.

Начинающий писатель замялся, но всего лишь на миг:

— Ну, зачем вы так… Пишите просто — Рихард Витынь.

Рихард даже приподнял шляпу и чуть заметно поклонился должностному лицу, но так, что пестрая бабочка под самым подбородком ничуть не шелохнулась.

— Далее достопочтенная и незабвенная… — Янка Коцынь с большим успехом демонстрировал, что конферировать на концерте столичных артистов в каком-нибудь провинциальном клубике для него раз плюнуть.

— Просто его мама. Актриса Антония Витыня, — сказала Самая Серьезная, и даже кот Фатум подтвердил это кивком головы.

— Далее будущая супруга инженера человеческих душ… — тут Янка постарался поддать еще больше торжественности.

— Лина. По фамилии пока что… Димантишвили.

Произнеся это, она гордо скользнула по причалу, так благородно, словно она манекенщица на демонстрации мод, и поднялась на яхту. Юрис подал ей руку. Она приняла руку капитана яхты как нечто само собой разумеющееся.

— И далее… лица, их сопровождающие… — Янка Коцынь снял котелок и отвесил поклон сопровождающим лицам.

— Майя Золотая. Вот так! — Самая Молодая произнесла это свое «вот так!» столь угрожающе, что сама испугалась содержащейся в нем угрозы.

— И ее муж Эдмунд Золотой. Всего лишь ее муж, — пробубнил водитель, явно сокрушенный тем, что выглядит в столь блистательной компании самым невзрачным.

— Ну вот, вроде и все. А теперь разрешите вашему покорному слуге Янке Коцыню откланяться! — Янка отвесил общий поклон, но Лина, Самая Красивая, попросила его остаться, ведь он же умеет рассказывать такие чудесные анекдоты, и все остальные закричали, чтобы он шел на яхту, как же они могут обойтись без Янки Коцыня.

— А ведь придется тебе, голубчик, плыть, потому что ты уже вписан в судовую роль, а если не поплывешь, то всю роль надо будет переписывать! — всполошился Папаша-Тюлеша. — Что это еще за фокусы! Он говорит: «Я Янка Коцынь», я его вписываю, я его вписываю, а он не плывет!

И Янке Коцыню ничего не оставалось, как взойти на яхту, и он мог утешать себя только той мыслью, что недурственно будет усесться поближе к Лине Димантишвили.

Юрису, как капитану яхты, пришлось вписывать себя в роль собственноручно.

— Папаша-Тюлеша, а почему ты всех моих пассажиров так внимательно оглядывал? — спросил он.

Папаша-Тюлеша снял свою официальную фуражку, так как считал служебные обязанности исполненными, подумал, как на этот вопрос ответить, а может, и вовсе не стоит отвечать, и все же сказал:

— Просто приглядывался, с кем это ты свой день рождения проведешь!

— Ну и с кем же?

— Для меня уже давно никакой особой радости вникать и расспрашивать людей нет. Разве что птицам еще могу как-то помогать.

Папаша-Тюлеша нашарил в кармане хлебные крошки и швырнул их чайкам. Чайки тут же взмыли с воды и принялись носиться вокруг него в пестром и диком танце. Старый Тюлень уже давно мысленно пытался подыскать, с чем можно сравнить этот безжалостный и отпугивающе прожорливый танец.

Глядя, как отплывает яхта Юриса, старый Тюлень решил, что из всех знакомых человеку, из всех исполняемых им танцев, бешеное и хищное кружение чаек чем-то напоминает танго. Такое голодное, даже готовое проглотить партнера танго.

По реке пронесся ветер, крепче надул парус, и яхта сразу заскользила быстрее.

Юрис Страуме сидел на руле, ему по душе этот сильный порыв: когда парус увлекает вперед яхту, когда ветер шутя преодолевает сопротивление воды, пожалуй, только ради таких вот порывов он и проводил свой летний отпуск на яхте, потому что самому ему всегда недоставало такой вот силы, чтобы сильно — с помощью такого паруса преодолевать все существующие в себе и в окружающей среде препятствия.

Янка Коцынь сидел на борту, горделиво закинув ногу на ногу, и, по мере того как ветер крепчал, закинутая нога его начала покачиваться все восторженнее. Так она качалась и качалась все сильнее и сильнее, пока туфля взяла да и слетела с ноги. Хорошо еще, что он вчера помыл ноги. Хорошо, что никто из присутствующих этого не заметил, так что Янка сунул ногу обратно в туфлю и тихо принялся насвистывать все то же танго.

Хотя нет, начинающий писатель Рихард все же что-то заметил, так как вскинул под своей шляпой фотоаппарат, собираясь увековечить этот исторический момент.

Самая Красивая — Лина — стояла на носу яхты, грациозно держась за ванту. Ветер красиво загибал широкие поля ее шляпы вокруг лица.

Самая Молодая — Майя — старалась встать где-нибудь подле Лины, но нос яхты, такое элегантное место, на которое и она имела право, был слишком мал. Майе оставалось только отдаться ветру, чтобы тот развевал ее волосы.

Самая Серьезная — Антония — еще не сумела найти для себя подходящего и удобного места. Она представляла себе яхту гораздо вместительнее, тогда как на самом деле здесь нельзя было удобно поместить свою могучую фигуру так, чтобы и Фатуму было удобно.

Эдмунд уселся рядом с Янкой Коцынем и принялся по мере возможностей хвастать:

— Ты только не думай, что я какой-нибудь там шоферишка!

— Ну, что ты!

— Вообще-то у меня жуть сколько денег! Чего-чего, а денег этих у меня завались. Ты даже представить не можешь, до чего они мне опостылели.

— А мне вот их всегда не хватает, — честно признался Янка Коцынь. — Вечно недостает. Одолжи десятку, а?

— Жена не разрешает, — беспомощно объяснил Эдмунд. И этому можно было поверить, а можно было и не верить. Янка Коцынь поверил.

Больше ничего Эдмунд Янке не сказал и даже как-то скис, увидев, что его жена Майя выглядит надутой. Наверное, потому, что у нее нет шляпы с такими широкими полями, как у Лины.

Начинающий писатель Рихард Витынь уже сфотографировал всех своих, оставалось только запечатлеть, как капитан яхты сидит на руле и мечтательно смотрит на парус, и посему уже хотел поднести аппарат под шляпу, но спохватился, что шляпы на нем нет.

— Прошу прощения, не могу ли я вас несколько побеспокоить? — обратился он к Юрису, указывая на свою бесшляпную голову и на уже далеко от яхты плывущую шляпу.

Кот Фатум кошмарным образом взревел, и Антония сразу поняла, в чем дело:

— Это не к добру! Так он волнуется только тогда, когда ожидаются колоссальные неприятности.

Юрис смутился из-за того, что его пассажир потерял шляпу, и посему перекинул парус, повернул яхту, и та, описав большую дугу, приблизилась к шляпе начинающего писателя.

Янка перегнулся через борт, выловил шляпу и протянул владельцу:

— Не будь она мокрая, можно было бы сразу на голову.

Лина серебристо рассмеялась над мокрой шляпой жениха. Смеялась она так самозабвенно, что стала немного невнимательной, закинула свою голову немножко слишком, и в один миг ее элегантная, темно-лиловая шляпа со светло-лиловой лентой красиво поплыла по ветру.

Но капитан яхты вновь перекинул парус, произведя элегантный маневр, яхта описала широкую дугу, и шляпа Лины спланировала прямо в руки Юрису, даже не успев упасть в воду.

Невесте начинающего писателя ничего не оставалось, как сходить за шляпой.

Она перешагнула через ванту, подошла, на ветру она и без шляпы выглядела очень красивой.

Юрис, видя все это, ощутил в себе мощный порыв ветра, почувствовал себя парусом, который способен преодолеть любую преграду, способен выдержать огромную тяжесть, даже не заметив ее.

Он протянул Лине лиловую шляпу, но не выпустил ее.

Фатум сидел на плече у Антонии тихо и мирно, поэтому Антония ничего не сказала, только взирала на все происходящее, крепко стиснув зубы.

Так как Юрис выпустил руль, яхта вдруг покачнулась, и с полочки в борту на палубу свалился нож с блестящим клинком и выложенной цветными стеклышками рукояткой, свалился и подкатился прямо к ногам Янки Коцыня.

Фатум взревел пронзительно и угрожающе.

— Вот это штука! — Янка поднял нож и взглянул на женское лицо на рукоятке. — Эй, да это же вы, Лина! Как живая!

Действительно, у Лины и женщины на рукоятке ножа было явное сходство. Не столько волосы схожи, и даже не губы и глаза. Скорее уж выражение лица. Такое выражение, которое обычно трудно сформулировать. Обычно с таким выражением лица мужчины и рисуют женщин, если им недостает женщины.

— Это мне сегодня подарили, — Юрис подал Лине темно-лиловую шляпу, взял из рук Янки нож, нажал на небольшой выступ в рукоятке, и блестящий клинок с чуть слышным лязгом исчез, будто его и не было.

Янка Коцынь, на то он и Янка Коцынь, сделал вид, будто ничего не произошло, только взглянул, как Юрис сунул нож в карман, и вновь стал насвистывать танго, то самое исполненное любовного безумия, бурлящей страсти, роковой бури, кровоточащего сердца и безграничной надежды танго.

На мол с грохотом обрушилась водяная гора, словно намереваясь разнести это нагромождение камня, но камень выдержал, водяная масса разлетелась на миллионы мелких капелек, а там уже катилась следующая волна.

Яхта все еще плыла по спокойной реке, но виднелось уже устье, а за каменным молом уже вздымались гребни ярящихся волн.

Янка пытался все так же насвистывать, но на самом деле лишь вытягивал губы трубочкой, а свиста не слышалось, так как за гребнями волн то возникали, то исчезали рыбацкие лодки, точно мелкие щепочки на поверхности неудержимо пульсирующей природы.

На реке все еще было спокойно и прелестно, разве что налетал свежий ветерок, да гремящий мол был все ближе и ближе.

Рихард смотрел на вздымающиеся волны, крепко держа одной рукой мокрую шляпу, а второй поправляя пеструю бабочку, так что уже не фотографировал.

Майя наконец-то уселась рядом с Эдмундом, так как не надо было больше стоять в вызывающей и независимой позе, и оба с опаской поглядывали на приближающиеся страсти.

Антония сидела, крепко прижав к себе Фатума, тот вопил истошнее тысячи грудных младенцев сразу, и Антонии было даже страшно представить, что предвещает волнение Фатума.

Только Лина все так же стояла на носу яхты, не изменив позы, так и казалось, что она просто не может дождаться, когда через яхту начнут перекатываться мощные валы.

Юрису она казалась древней богиней, из тех, которые стояли на носу кораблей, принося безопасность и удачу. Он охотно поплыл бы со своей богиней по бушующим волнам, чтобы вместе сознавать, что эта неудержимая водяная стихия чистый пустяк, что они куда сильнее и умнее ее и что это явилось бы великолепным ознаменованием его дня рождения, чем-то действительно незабываемым, но тут же Юрис подавил в себе эту вдохновенную волну, так как при таких волнах выходить без опытной команды просто безумие, и ему даже стало стыдно за свой здравый смысл.

— Тут неподалеку есть остров с древними развалинами. Может быть, пока пристанем к нему? — Поскольку никто Юрису ничего не ответил, яхта уже заскользила прочь от моря и от устья реки.

Начинающий писатель Рихард опять начал фотографировать. Ему уже страшно хотелось увековечить удаляющийся мол и вздымающиеся волны.

— В море все-таки было бы красивее, — укоризненно сказала Лина и посмотрела на капитана так, словно тот пообещал ей нечто ужасно прекрасное и все это ужасно прекрасное осталось пустым обещанием.

— Такие уж они есть, нынешние мужчины, — поддержала ее Майя. Она вновь оставила Эдмунда на произвол судьбы и переместилась поближе к Лине. Она была очень довольна, так как капитан сделал вид, будто не слышал ее язвительного замечания.

Янка вновь обулся, свист его вновь обрел звучность, мелодия танго неожиданными взлетами обещала сытым очередное чувство голода, утомленным любовью — новую жажду упиться страстью, погрязшим в тихом уюте — неподдельное и первобытное чувство страха.

Пустынный остров почти на самой середине реки все приближался и приближался. Янка все еще насвистывал свое танго, и все было так чудесно, как только может быть чудесно воскресенье, когда светит солнце, когда на солнце играет река, когда этому солнцу, принимая солнечные ванны, подставляют лицо интересные женщины и по крайней мере одна из них красива.

Кидая якорь, Юрис рассказывал своим пассажирам все, что читал и знал про этот остров. Сейчас у этого острова почти и названия нет, но некогда здесь происходили исторически весьма значительные события. В двенадцатом веке немецкие завоеватели возвели здесь свою первую крепость, сюда они созвали на дружеское пиршество предводителей местных племен и во время пира всех их убили. Потом крепость разрушали шведы и поляки, и потом повидала бы она много страшного, если бы с развитием техники это место понемногу не утратило стратегического значения. А до всех этих крепостей, замков, битв и кровавых деяний, как говорится в старых сказаниях, именно сюда рыбацкие парни привозили на лодках своих девиц, чтобы провести здесь первую любовную ночь.

— Ах, вот как! Ну, тогда за мной! Вперед!

Так как все переминались, Янка Коцынь, на то он и Янка Коцынь, первым прыгнул в воду, ему очень хотелось, чтобы все последовали его примеру, но между яхтой и островом была метровая полоса воды, и Янка Коцынь упал в эту ширину так же основательно, как и якорь. Только котелок с птичьего пугала остался плавать на воде.

— Упал в воду, как в глупой комедии, — произнес Рихард.

— И не выплыл, — подхватила Лина.

И Антония не могла увидеть, чтобы Янка вылез на берег, и она растерянно смотрела на своего кота: что же на все это скажет Фатум?

Рихард даже перегнулся через борт, чтобы увидеть, всплывает упавший в воду или не всплывает? Перегнулся он так основательно, что сзади у него по шву лопнули брюки.

И тут Фатум взревел так ужасно и так гнусаво, словно у десяти тысяч чертей оторвали хвосты.

— Так Фатум орал только тогда, когда у нашего главрежа на пикнике лопнули брюки и ни у кого не оказалось ни иголки, ни нитки! — торопливо объяснила Антония, что означает пророческий вопль ее кота, и тут же увидела, что у ее сына лопнули брюки.

Все были страшно изумлены страшным интеллектом Фатума, только Юрису некогда было изумляться, он быстро скинул рубашку и брюки, прыгнул в воду и вытащил Янку на берег.

— Здесь же жуть как глубоко! — пришел к заключению Янка Коцынь, истекая водой.

— Так ведь яхта и не может на мелком месте пристать, — попытался втолковать ему Юрис.

— Почему же меня никто не предупредил?! Я же плавать не умею, — у Янки вдруг начисто пропало чувство юмора. — Утонуть в такой чудесный день! Кошмар!

Лина смеялась и над Рихардом, и над Янкой, потому что оба выглядели такими несчастными и такими потешными.

— Да снимите вы оба пиджаки и брюки, и пошли к развалинам, — рассмеялся Юрис и перекинул трап, чтобы никто больше не упал в воду.

Янка Коцынь послушно встал, бросил на песок фрак, хотел уже было стащить брюки, но вовремя спохватился, что трусов под ними нет.

А Лина все смеялась над обоими, так как на лицах и Рихарда и Янки отражались все мировые страдания, начиная с тех языческих времен, когда сильные просто съедали слабых и неудачники добровольно шли на смерть.

— В обществе таких прелестных дам — и без брюк! Ну нет! Это слишком! — Янка Коцынь стряхнул с фрака песок и вновь надел его, все еще сочащийся водой. Он уже мог преодолевать все неудачи и незадачи, так как чувство юмора вновь вернулось к нему.

Рихард воспринял эти слова как смертный приговор: он обеими руками прикрывал свой зад и очень боялся за судьбу пестрой бабочки под самым подбородком.

— У вас тоже нет ни иголки, ни нитки? — осведомилась Антония невыразимо трагическим голосом, уже заранее зная, что нет.

И действительно, не нашлось ни иголки, ни нитки, ни умного совета.

Все уже сошли с яхты, только Рихард еще переминался, пока не сообразил, что катастрофу можно прикрыть шляпой. Таким образом, вторая рука оказывалась свободной, и можно поправлять пеструю бабочку, которая вновь безупречно пестрела под самым подбородком.

Янка вновь понял, что здесь он никак не должен оставаться последним, поэтому кинулся в кустарник с призывом:

— К развалинам! Припадем к груди матери-истории!

Ему ответили чайки, которых он вспугнул своим воплем. И они закружили над островом в диком танго, потому что здесь они гнездились, и они кружили, галдели, носились в смятенном танго, именно потому здесь у них было гнездо, и этим танго они надеялись спасти свое будущее поколение и тем самым спасти себя в веках.

Впереди раскинулась поляна, окруженная кустарником и вполне приличными деревьями, в центре которой находились шесть-семь, а может, и все восемь камней, лежащих среди цветочков. А за кустами уже слышались беззаботные клики движущихся сюда людей.

— Эй, где же эти развалины? Нигде их не вижу! — веселился Янка Коцынь.

— Ау-у! Далеко еще? — слышался женский голос, излучавший невыразимое веселье.

— Сейчас, сейчас, — успокаивал всех Юрис, чувствующий себя несколько восторженно: как-никак день рождения, и он еще не забыл об этом факте.

«И нет конца моим скитаньям!..» — продекламировал кто-то, и все откликнулись на эту декламацию веселым смехом.

Наконец Юрис вывел всех на поляну и указал на шесть-семь, а то и на все восемь камней, которые могли быть, а могли и не быть развалинами древнего замка.

— И это все? Всего-то? — Лина была так же озадачена, как и все остальные.

— Ничто не вечно. Столетиями стоял замок с могучими укреплениями. И вот уже ничто не говорит об этом. История полна таких примеров, — Юрис воззрился на шесть-семь, а то и все восемь камней, испытывая некоторое смущение за эту неуместную патетику. Но он уже давно привык, что все, что он обычно говорит, по большей части воспринимается как чудачество или в лучшем случае как каприз.

Самому Юрису достаточно было закрыть глаза, и он уже видел знаменитую крепость, чужеземцев, которые свято верили, что несут свет этим отсталым туземцам, истинную культуру и истинную веру. Именно сознание своей миссии позволяло убивать, жечь, уничтожать всех, кто думает иначе. Это сознание чудовищного превосходства всегда было самым ужасным, так как прежде чем убивать, сжигать, уничтожать других, уже перед этим тщательно и методично в головах самих убийц что-то убивалось, в головах поджигателей что-то выжигалось, в головах уничтожателей что-то уничтожалось. И проделывалось это именно при посредстве выдающегося просвещения, при посредстве необычной и недосягаемой вечной бесчеловечной культуры и с привлечением единственной правой и праведной веры.

Но Юрис даже глазом не моргнул, так как он смотрел на Лину, и все эти вычитанные и еще не проясненные для себя мысли он посвящал только Лине.

— А почему бы и нет? Был величественный замок и разрушился. Что тут особенного? Делов-то! — жених Лины все так же держал свою шляпу, тщательно прикрывая злополучное место.

— То же и с нами будет. Пройдет время, и никто не вспомнит, что мы здесь бывали и что вообще были на свете, — Лина укрыла под шляпой свое лицо, и никто его не видел, но Юрис решил, что она одна-единственная поняла, что он выразил, даже то, о чем он умолчал.

— Только то, что истинное и настоящее, то и вечно, — заявил Янка, выходя из кустов. — Кильки в томатном соусе! — Янка Коцынь держал в руках консервную банку как величайшую археологическую находку, которая столько может поведать специалистам о минувших веках.

— Здесь не только без штанов, но и босиком ходить нельзя, — сообщила Антония, отшвырнув носком осколки бутылки, так как она увидела, что Янка Коцынь стоит босиком, а подобные исторические места опасны.

— Голубчики, да где у меня туфли-то? Утонули вместо меня. Я и двинуться больше не могу, — совершенно логично заключил Янка Коцынь. В один миг он почувствовал себя хуже всех своих современников, никому не нужным и совершенно ничтожным в этом мире.

Единственно Майе Золотой это место сразу показалось красивым, и она заявила об этом не столько в философском смысле, сколько в чисто практическом:

— Нет, здесь вовсе не так уж плохо. Эдмунд, на этот камень мы поставим граммофон. Здесь мы сможем сидеть. Здесь будем жарить сосиски, так что разводите костер! Здесь раскладываем бутерброды. И где-то надо устроить бар. И танцзал! Какой вид на реку! Ну нет, эти предки не дураки были, знали, что строить крепости надо именно здесь!

Все лихорадочно принялись действовать, и никто не заметил, что чайки над головами продолжают свое смятенное танго.

Юрис вынырнул из реки с обеими злополучными туфлями Янки Коцыня.

Янка Коцынь был просто счастлив при виде хоть и не своих, но все же туфель.

— Как глупо, что я так и не научился плавать, — признался он.

— Не понимаю, как это можно — не уметь плавать, — сказал Юрис, выливая воду из туфель. — Какое тут искусство, подумаешь, — маши руками и ногами.

Юрис вновь пошел в реку и показал, как это делается.

— Друг мой милый, — сказал Янка, сунув ноги в мокрые туфли. — Человечество за века выработало столько всяких мудростей и премудростей, что стало величайшим искусством просто прожить, не зная всего этого: все равно же эти премудрости постичь невозможно. Ну, так же, как никто не может прочитать все книги, увидеть все картины, выпить все вина, полюбить более или менее сносных женщин.

— Но надо хотя бы стараться, — ответил ему Юрис так же серьезно и так же несерьезно, как только что рассуждал перед ним Янка Коцынь. — Можно читать только хорошие книги, смотреть только выдающиеся картины, пить только хорошие вина и любить только самых красивых.

— Ах, несчастный! Да разве это возможно? Если ты действительно так думаешь, то ты ужасный тип! Я, например, не встречал ни одной некрасивой женщины, не говоря уже о винах, картинах и книгах. Просто если мне что-то не нравится, я и не стараюсь это любить. В связи с этим есть один гениальный анекдот. И он действительно гениальный, потому что я всегда рассказываю только один-единственный анекдот…

Но Янка Коцынь не успел рассказать свой гениальный анекдот, так как зазвучало танго, то самое танго, которое Янка Коцынь все утро неотвязно насвистывал. Янка даже принялся подсвистывать, но свист его выглядел весьма невыразительно, даже жалко, так как ему приходилось в одиночку состязаться со скрипками, виолончелями, трубами и саксофонами. Все эти инструменты вторили гибко-гулкому и сладко-нежному голосу, чье пение было таким изысканным, словно струилась сиропная эссенция.

Широкая труба граммофона под легкий шорох иголки исторгала пылко-сладкую мелодию, которую делали еще более сладкою красивейшие слова о прекрасном юноше и прекрасной девушке, которые страстно мечтали о счастье и назло всем добились его, слившись в жарком поцелуе. Даже с приходом смерти они еще были счастливы, все еще пребывая в состоянии слияния в жарком поцелуе.

Все очень даже удобно устроились среди шести-семи, а то и восьми камней — всего, что в ходе времени осталось от некогда древней и могучей крепости.

Эдмунд крутил ручку граммофона, а Антония нарезала колбасу на мелкие кусочки, иначе Фатуму пришлось бы жить совершенно не евши.

Майя разливала вино и делала это в такт музыке.

В такт этого жаждущего жаркого счастья танго она подносила эти стаканы с вином всем присутствующим.

Вино было предложено и Лине с Рихардом. Оба чокнулись, проникновенно глядя в глаза друг другу. Все тоже с ними чокнулись, но пить еще не стали, так как Рихард попросил минуточку внимания.

Маскируя шляпой неприличный вид своих штанов, Рихард поставил аппарат на штатив, взвел затвор, вновь уселся на свое место, проникновенно глядя в глаза Лине и не забыв при этом придать безукоризненный вид пестрой бабочке.

Все застыли в ожидании, чтобы и этот миг был увековечен навсегда, и, когда в ритме танго щелкнул затвор фотоаппарата, все неторопливо могли ознакомиться с содержанием своих стаканов, и танго прилипло ко всем почище бумаги для мух.

И в этот прекрасный и чинный момент на поляне среди шести-семи, а то и всех восьми камней наконец появились и Янка Коцынь с Юрисом Страуме.

— А мы вас уже давно ждем, — Антония первой увидела их. — Ужасно нужен ваш бандитский нож. Эдмунд свой нож, вероятно, держал в машинном масле, так как все, что нарезано его ножом, Фатум совсем не ест.

Юрис Страуме достал из кармана нож, нажал на рукоятку, и блестящий клинок вылетел стрелой.

Пока нож с выложенной стекляшками рукояткой успел перекочевать к Антонии, Рихард еще раз успел нажать на затвор фотоаппарата.

Колбасу, нарезанную ножом Юриса, Фатум стал есть!

— Какое счастье! — не замедлила сказать Антония.

— Еще большее счастье все утро насвистывать танго и вдруг услышать, как его блеют нечеловеческим голосом, — сказал Янка, но выражаться так ему отнюдь не следовало.

— Блеют? Да ведь это же Паул Вышегор-Потрясайтис! — возмущенно воскликнул Рихард и торжественно указал на поющий граммофон, но тут же спохватился, вспомнив о лопнувших брюках, и прикрыл ужасное место и фотоаппаратом и шляпой сразу.

— Впервой про такого слышу, — признался Янка.

— Элегантнейший мужчина своего времени, — Лина столь же торжественно указала на граммофон.

— Вроде меня? — спросил Янка, не сознавая, что нельзя сравнивать свою ничтожную личность с Паулом Вышегор-Потрясайтисом.

— Нынешние и композиторы, и все поэты, и даже певцы в сравнении с Паулом Вышегор-Потрясайтисом жалкие пигмеи.

— Танго как танго. Можно даже танцевать, — Юрис не мог понять, почему гости на его дне рождения так возбуждены и взволнованы из-за какого-то весьма посредственного и сладенького певца, его не покидало чувство, что он и в день своего рождения участвует в какой-то весьма заурядной и даже пошловатой пьесе, где действующие лица говорят обо всем, только не о том, что действительно интересует зрителей.

— Танго как танго… Так нельзя говорить, — Антония выписала ножом несколько бурных зигзагов. — А у вас вообще-то была когда-нибудь прекрасная и возвышенная мечта?

Она обращалась к Юрису, именно на Юриса указывая ножом, так что Юрису и надо было отвечать. Именно сегодня ему исполнилось тридцать лет, у него есть тихая мечта с самого утра, что в этот день произойдет нечто особенное, что совершенно преобразит его, сделает иным человеком, он наконец-то найдет какой-то смысл в своей жизни, какой-то центр, какую-то истину, ради которой стоит даже идти на смерть, — но Антония не дала ему и рта раскрыть.

— Вот видите! Именно поэтому такая музыка и оставляет вас равнодушным. Без мечты жить нельзя! Нельзя! И танго Паула Вышегор-Потрясайтиса одна-единственная мечта.

— Так что, этот Паул, этот Выше Гор, этот Потрясайтис уже давно умер? — спросил Янка Коцынь.

— Как умер? Он жив! — благоговейно и страстно заверила Антония.

Пока Антония старалась не выказать своего возмущения по поводу неслыханного святотатства по поводу одного предположения, что Паул Вышегор-Потрясайтис может быть мертв, Майя с Эдмундом уже танцевали. И как оба ни старались, красивого и возвышенного танца у них не получалось, просто переминались в ритме танго. Разумеется, подобное переминание вновь оскорбило Антонию.

— Моя мама, твоя бабушка, Рихард, танцевала это танго с самим Паулом Вышегор-Потрясайтисом в ресторане «Альгамбра», в зеркальном зале, он сошел с эстрады, оркестр продолжал играть, а они оба танцевали. Он танцевал танго, как бог. Когда моя мама умирала, она вспоминала об этом как о самом дорогом миге своей жизни, — Антония так увлеклась, что даже забыла о Фатуме, и Фатуму пришлось напомнить о себе недовольным мяуканьем.

— Разве смогу я что-то подобное рассказать моим детям, — горестно заметила Лина. — Нынче уже никто не умеет танцевать танго, как бог.

— Извольте! — тут же предложил себя Янка Коцынь, готовый превзойти самого Паула Вышегор-Потрясайтиса.

— Но вы же мокрый! — воскликнула Лина. — Как мы будем танцевать?

Янка сокрушенно развел руками, выжал воду из фрака, но суше от этого не стал.

— Единственно кто годится для этого, только господин капитан, — заключил Янка Коцынь, и похоже, что Юрис все время только и ожидал подобного приглашения.

Лина посмотрела на своего жениха, жених ничего не сказал, только грустно взмахнул шляпой. Этот жест он мог себе позволить, поскольку стоял спиной к дереву.

Юрис поклонился Лине, провел ее несколько шагов вперед. Они встали друг против друга и какое-то время так и стояли, пока оба не почувствовали, что понемногу становятся совсем другими людьми, во всяком случае Юрис забыл, что у него сегодня день рождения и он все утро чем-то томился, а потом, как будто подхваченные единым порывом ветра, как будто уносимые одной волной, стали танцевать, и оба изумились, до чего хорошо и легко это получается.

Они делали все более сложные па. Лина подхватывала каждый очередной поворот, и оба удивлялись, что получается почти все, что можно придумать и протанцевать в ритме танго.

Майя с Эдмундом, понимая, что их топтание выглядит жалковатым, прервали его и присели на камень выпить стаканчик вина и посмотреть, как Лина с Юрисом сливаются в одном бесконечном и роковом танго.

Рихард, видя это и что-то предчувствуя, отошел подальше от дерева, но мама окликнула его и указала, чтобы сын не забывал о своих лопнувших брюках.

Эдмунд взял у Антонии нож и стал вскрывать банку консервов. Он был практический человек, и ему очень понравилось, что нож такой острый, режет консервную жесть, как масло.

Рихард присел рядом с Майей и Эдмундом, глядя, как Эдмунд ловко взрезает ножом консервную банку, потому что ему очень не хотелось смотреть, как Лина танцует с капитаном яхты.

Антония гладила Фатума, тем самым успокаивая себя.

— Мне кажется, господин капитан побил всех троих. И Паула. И Вышегора. И самого Потрясайтиса, — сказал ей Янка и указал рукой на граммофон.

— Вы очень не нравитесь Фатуму. Даже весьма, — ответила Антония сквозь плотно стиснутые зубы.

— Это возможно, так как чем больше я кому-то добра делаю, тем больше меня ненавидят, — сказал Янка и присел на камень, глядя, как Эдмунд возится с консервной банкой.

— Что вы в такой чудесный день такие кислые! Видно, приспело время рассказать гениальный анекдот, — предложил Янка Коцынь, но все трое сделали вид, что не слышат его.

Эдмунд уже вскрыл банку и принялся есть из нее вилкой.

Майя только смотрела, как Лина и Юрис, танцуя, понимают друг друга без слов, как они смотрят друг на друга, улыбаются, становятся вновь серьезными, спрашивают, кажутся растерянными, вдруг припадают друг к другу так тесно, что кажется, танцует всего лишь один человек.

Рихард взял у Эдмунда нож и стал делать вид, будто изучает его, видимо, он пытался внушить себе, что изображенное на рукоятке женское лицо никак не может принадлежать Лине.

— Ах, под стать парочка! Похоже, что придется стать у них другом дома, — сказал Янка Коцынь, но никто на него не взглянул, и никто потом не мог вспомнить, кто же видел его последним.

Фатум только взревел коротко и нехорошо, но и на это никто не взглянул, так как все смотрели только на Лину и Юриса.

А Лина и Юрис все танцевали. Казалось, ничто не может их остановить. Видимо, танго сделало их немного невменяемыми, особенно Лину. При одном повороте она повернулась так бурно, так страстно откинула голову, что ее элегантная темно-лиловая шляпа со светло-лиловой лентой слетела с головы и закатилась в костер.

Ужасно красивая и ужасно элегантная шляпа со всеми ее ужасно широкими полями в один миг вспыхнула и растворилась в воздухе.

Произошло это в тот миг, когда Паул Вышегор-Потрясайтис кончил петь, мощным аккордом кончилось и танго.

Юрис жестом попросил прощения за это неприятное происшествие, клятвенно пообещав купить новую и столь же красивую шляпу, потом отвел Лину к Рихарду, поблагодарил и Рихарда за этот танец.

Только присев, Лина увидела, что все друзья смотрят на нее весьма осуждающе.

И Юрис понял, что произошло нечто неладное, только не мог понять, что же делать, он хотел было присесть к Янке Коцыню, но, нигде его не обнаружив, сел на ближайший камень и с удивлением увидел вытащенные недавно из воды туфли.

— Куда же это Коцынь отправился без туфель?

Лина вспомнила, что он собирался рассказать всем свой гениальный анекдот, и теперь это было бы в самый раз.

Никто не ответил и Лине, так что Юрис отправился посмотреть, куда же делся пассажир его яхты.

Остальные ждали, когда они вернутся вместе, но вернулся только удивленный Юрис. Янка с острова исчез, точно в воду канул.

Тут все принялись ходить по острову вдоль и поперек, и действительно оказалось, что Янка Коцынь, не умеющий плавать, пропал и концы в воду.

Пластинка с танго Паула Вышегор-Потрясайтиса все крутилась, только иголка потрескивала. И это уже не было возвышенное танго, которое можно петь, надеяться на счастье и неизменные чувства, какие бы грозы ни грозили.

Это было уже что-то мало похожее на звуки того последнего танго, которое Юрис Страуме слышал в свой день рождения, и этим самым празднование его дня рождения завершилось.

Деловое и даже аскетическое помещение, где единственным украшением был стеклянный ящик, рыбешки в нем носились кто куда, а наиболее любопытные толпились в одном месте, — видимо, смотрели, как на стол ставят пару довольно больших туфель, а рядом с ними кладут фотографии. Те самые фотографии, которые сделал Рихард.

Здесь виднелись Майя, Антония и Лина, гордо сидящие в «хорьхе», здесь Юрис танцевал с Линой, Антония сидела с Фатумом на коленях, Эдмунд, явно чем-то недовольный, и Юрис рядом с Янкой, и у Юриса в руках нож с блестящим клинком и рукояткой, выложенной цветными стеклышками.

В фотографии эти уже который раз вглядывались майор милиции и еще какой^:то молодой парень с погонами младшего лейтенанта.

— Юрис Страуме заявляет, что не может понять, куда делся Янис Коцынь, а все остальные утверждают, что в этом преступлении виноват Юрис Страуме, — младший лейтенант говорил громко и четко, грамматически правильно и убедительно. Так отвечают в школе отличники, заранее зная, что получат пятерку.

У младшего лейтенанта были маленькие светлые усики, и выглядел он и впрямь как свежеиспеченный выпускник средней школы. Взрослые такими детьми обычно довольны, но стоит таким юнцам сесть за важный и ответственный письменный стол, посетители сразу смотрят на них с недоверием — слишком молод, слишком старателен, наверняка толком ничего не соображает.

— У нас нет никаких доказательств, что Янис Коцынь мертв, — сказал майор, пожалуй, про себя, и наморщил лоб. Не так давно о нем был снят документальный фильм, где ему довольно часто приходилось позировать крупным и мелким планом. И теперь он постоянно ловил себя на позировании, хотя никто его больше не снимал.

— Во-первых, он не умеет плавать. Во-вторых, мы уже проверили все возможные лодки, ни на одной пострадавшего не перевозили. В-третьих, его мать, которая ждет нас… — младший лейтенант вопросительно взглянул на начальника.

— Пусть войдет.

Вошла женщина лет пятидесяти, закутанная в черный и потрепанный платок, в стоптанных туфлях и дырявых чулках. Она сразу сообразила, кто тут главный, кто именно будет ее о чем-то спрашивать.

— Зачем вы пришли? Мы бы вам позвонили, узнали бы, когда вам будет удобно, чтобы мы к вам приехали, а здесь вы напрасно ждете, напрасно волнуетесь. — Майор был весьма благожелателен, хотя эта женщина чем-то ему не понравилась.

— Найдите хотя бы труп моего сына… — ответила мать Янки Коцыня и заплакала. Плакала она долго и громко.

Младший лейтенант подошел к графину и налил стакан воды, но Янкина мать воду пить не стала, а все плакала и плакала.

Майор попросил, чтобы она по возможности больше рассказала о своем сыне, но женщина только и могла, что непрестанно твердить, что он у нее единственный сын, и что же ей теперь на старости лет делать, словом, ничего конкретного она рассказать не могла. Уже третий день его нет.

Майор достал связку ключей, подошел к сейфу, порылся в документах, достал кулечек с рыбьим кормом и стал кормить рыбок в аквариуме. Аквариум он держал для того, чтобы, кормя рыбок, спокойно размышлять, и еще потому, что аквариум успокаивает его посетителей, вызывает доверие, и его бесчисленным посетителям легче рассказывать о своих сложных злоключениях.

Но аквариум и пестрая суетня в нем Янкину мать не успокоили, она только плакала, и ясно было видно, что разговора не получится. Она пообещала прийти в другой раз и вновь просила, чтобы дома ее не тревожили.

Майор вызвал по телефону машину, чтобы женщину отвезли домой, и, дабы не слышать беспрестанных всхлипов, включил радио. Послышалось красивое и легкое танго, витавшее в воздухе, как пух одуванчика. Майору показалось, что музыканты этим самым танго издеваются над ним, так как танго вообще-то только блестящая пустышка-обманка, только яркая заплата, скрывающая наготу, только красивая ложь, чтобы не надо было добираться до истины, а посему выключил радио.

Рихард Витынь стоял в черном халате, в потрепанной ковбойской шляпе, вот он медленно поднял пистолет, долго целился, потом не торопясь выстрелил.

Сзади к нему подошел какой-то человек в черной кожаной куртке:

— Что ты там натворил? Тебя вызывают в милицию, — и он протянул Рихарду повестку.

Рихард безразлично пожал плечами и принялся стрелять длинными очередями в ритме какого-то ужасно веселого танго.

Лина стояла перед зеркалом, и по меньшей мере три портнихи примеряли на ней очень элегантное и очень романтичное вечернее платье а-ля Марлен Дитрих.

— Мы же не успеем! Тебе сейчас надо быть в милиции, — всполошилась одна и от этого никак не могла приладить левый рукав.

— Пусть подождут! Еще чего выдумали! — две другие были просто в ярости из-за того, что прерывают их работу.

— Ничего. Я явлюсь туда вот такой. Они там все онемеют! — Лина взглянула на себя в зеркало и принялась двигаться в соответствующем этому платью ритме танго, ужасно таинственного и ужасно пленительного танго.

Среди самых разных свирепых зверей из папье-маше и картона, среди цветов, крокодилов, ягуаров и тигров, среди кошмарных кукол шла Антония со своим Фатумом на плече.

— Антония! — окликнул ее какой-то маленький мужчина. — Вам повестка из милиции. Из милиции!

Антония остановилась. Фатум ее нехорошо мяукнул, она взяла зеленую бумажку, долго ее изучала и, изучив, принялась угрожающе мычать танго, чтобы успокоить себя и дать понять Фатуму, что их обоих ожидает.

Майя сидела у стола, одетая в простое платье с короткими рукавами. Сидела она весьма серьезно, сосредоточенно шевеля губами, так как считала деньги. Сначала сотенные, потом пятидесятирублевки, потом десятки. Больше всего возни было с пятерками, трешками и рублями. Каждую пачку она перехватывала белой бумажкой и надписывала сумму.

Кто-то положил на стол еще одну зеленую бумажку:

— Приветик тебе от нашей родной милиции.

— Ах! — только и ответила она и в ритме вызывающего рокового танго принялась швырять сосчитанные пачки в мешок.

Юрис шел между библиотечными полками и отыскивал книги о преступлениях. Их было жуть сколько, он и не представлял, что книги полны преступлениями. С обложек бросались в глаза пистолеты и ножи, лилась кровь. Это были и старые и совсем еще новые, даже не читанные еще издания, но большинство были затрепаны, прошли через тысячу рук, можно даже сказать, что многие страницы здесь перелистывались дрожащими и послюнявленными пальцами.

Он уже совсем было свыкся с этим книжным миром преступлений, когда его окликнула сослуживица:

— Товарищ Страуме, вам повестка из милиции. — Она даже испугалась, увидев, какие книги выбрал себе товарищ Страуме. Кто бы мог подумать! На редкость тихий и на редкость сознательный коллега!

Товарищ Страуме взял повестку, она показалась ему куда тяжелее и основательнее огромной книжной груды, и он принялся насвистывать перед растерянной сослуживицей танго, почти неприличное, ужасно легкомысленное и вызывающе вульгарное танго.

Эдмунд стоял в тире и стрелял, не жалея патронов. Рядом стоял еще один и стрелял в таком же темпе.

— Чего тебя опять в милицию вызывают? — спросил сосед.

— В воскресенье один так утонул, что до сих пор найти не могут, — ответил Эдмунд и продолжал стрелять.

Мишень его была вся изрешечена, все пули ложились в десятку или в девятку, и, взглянув в оптику на свою мишень, Эдмунд восторженно стал напевать это роковое, так часто слышанное в то роковое воскресенье танго.

Узкие улицы города были забиты машинами, они ехали в несколько рядов, почти отираясь одна о другую, вырываясь одна вперед другой.

Юрис Страуме ехал на черной «Волге» и, как обычно, сидя за рулем, размышлял над тем, что приписываемые северному характеру спокойствие, замкнутость и флегматичность сильно преувеличены. Достаточно проехать через город, чтобы увидеть, как машины обгоняют одна другую, лишь бы на секунду вырваться перед носом у кого-то. Как ругаются, если другой сделает неловкий маневр, как приходят в дикое отчаяние, если на полировке машины возникает малейшая царапина.

Он подъехал к вокзальной площади, где волновалось людское море, и еле-еле смог найти стоянку возле автобуса с большими стеклами.

Когда Юрис вынул ключ зажигания, толпа принялась ликовать: «Мо-лод-цы! Мо-лод-цы! Мо-лод-цы!» Кричали даже «Ура-аа!». Каждый выражал свой восторг, как мог, прямо или обратно пропорционально уровню культуры и воспитания, так как в вокзальных дверях появилась кучка усталых и тем не менее гордых людей со спортивными сумками и клюшками.

Навстречу им замелькали полные восторга плакаты, цепь военных была прорвана, хоккеистов подняли на плечи и понесли к автобусу. Особенно возносили и прославляли их тренера с седыми волосами, спортивным лицом и уже круглым животиком.

Юрис пробился сквозь толпу к тренеру, но только и успел выхватить большую сумку из рук отца, так как толпа восторженных любителей хоккея разделила их.

— Последний раз нечто подобное происходило, когда встречали Райниса и Аспазию, — стала рассказывать Юрису какая-то старушка, но и их разделили фанатики, которые не хотели ничего дурного — всего лишь коснуться так прославляемых в газетах и так часто показываемых по телевизору хоккеистов.

Так что хоккеистам пришлось некоторое время полетать по воздуху, чтобы их можно было потискать, пока они наконец попали в застекленный автобус.

Последним осыпали особенно обильными «ура» самого популярного и уважаемого человека, любое слово которого тут же подхватывали спортивные журналисты и почти каждое, даже мельком орошенное в перерывах замечание потом скрупулезнейшим образом комментировали в «Спорте». Ему с наибольшим трудом удалось вырваться от энтузиастов и фотографов и нырнуть в автобус.

Покамест журналисты и специалисты окружали тренера, в застекленном автобусе уже царила чисто семейная атмосфера: хоккеисты целовали своих жен, тетешкали своих младенцев и чувствовали себя страшно счастливыми.

Многие тысячи зрителей могли через огромные стекла автобуса все это отлично видеть, зрелище было действительно трогательное, каждый чувствовал, что он как бы сидит у телевизора или прямо в театре, когда вдруг раскрываются самые сокровенные уголки души и помыслы излюбленных героев.

Единственно отец Юриса при виде этой идиллии болезненно скривился, достал из кармана пузырек с лекарством и тут же осушил его. Ближайшие хоккеисты сразу заметили это, утихомирили остальных, чтобы те не проявляли так открыто семейных нежностей.

— Ну, хватит, хватит, — произнес отец Юриса в автобусный микрофон, все еще болезненно морщась. — Сезон же еще не начался. Встречающих попрошу оставить автобус. Своих мужей сможете получить через месяц, после первых двух игр! И то, если они выиграют!

Последняя фраза была шуткой, и все весело посмеялись. Встречавшие, взрослые и дети, героически вылезли из автобуса, опасливо и почтительно поглядывая на тренера, а тысячи энтузиастов восторженно аплодировали: есть еще люди, которые умеют приносить себя в жертву, есть еще тренер, который, несмотря ни на что, ведет свою команду вперед к победе.

— Ничего, ничего! Когда начнем выигрывать — сами скажете спасибо. Этот кубок уже завоевали, и еще будут!

Он продемонстрировал женам хоккеистов маленькую хрустальную вазочку, но те больше смотрели на своих мужей сквозь стекла автобуса, махали руками, что-то еще кричали о здоровье ребятишек, о том, что купили, что дома все здоровы, и грустно смотрели, как застекленный автобус разворачивается по вокзальной площади и уезжает на тренировочную базу.

Отец Юриса тоже вылез из автобуса и уже сидел рядом с сыном в черной «Волге».

— У тебя опять какие-то неприятности, раз ты взял мою «Волгу» и приехал встречать, — отец Юриса был очень доволен собой и всем светом.

— Еще какие! Чистый кавардак!.. — ответил сын.

Он хотел рассказать отцу о случившемся в воскресенье и последствиях этого, хотел попросить совета, но понял, что отца сейчас интересует только хоккей: только потрясающее начало сезона.

— В данный момент никакого кавардака нет. И не будет. Это просто невозможно, ведь мы же завоевали предсезонный кубок. Пока наша сборная играет в Канаде, мы успеем отшлифовать технику, укрепим физическую подготовку — и, глядишь, на чемпионате будем на седьмом, а то и на шестом месте! — отец Юриса обращался больше к толпе энтузиастов, которые еще не разошлись и взволнованно обсуждали только что виденное и указывали пальцем на их «Волгу».

— Ты даже популярнее, чем в свое время Паул Вышегор-Потрясайтис, — заключил он.

— Паул Вышегор-Потрясайтис сочинил какое-то жалкое танго, а ты посмотри, какие все счастливые! И все потому, что мы выиграли! — отцу Юриса надоело, что их машина стоит на месте, а проезжающие по главной улице машины их даже и не замечают, поэтому он вылез из. «Волги» и выпрямился во весь рост.

Разумеется, водители тут же его заметили и затормозили, чтобы прославленному тренеру не пришлось долго ждать, и Юрис, насвистывая танго, смог протиснуться в узкий просвет в автопотоке. А что ему еще было делать? Ничего. Вот он и насвистывал танго, мелодию которого знал слишком хорошо.

В 14.00 Юрис Страуме должен был быть у следователя. Уже за час до этого он направился туда, делая большой крюк по городу, можно было подумать, что он видит эти хорошо знакомые улицы последний раз. Раньше он о всех предстоящих событиях в жизни думал с легким предвкушением, этакое неконкретное ожидание доставляло ему приятное чувство, и вот никакого тебе приятного чувства, а одна смутная тревога.

Он уже успел прочитать штук семьдесят книг о преступлениях, начиная с Достоевского и кончая тощими детективными брошюрками, где убийцу находят быстро и просто, только слегка поломав голову, будто решая простенькую шахматную задачу. Юрис Страуме с удовольствием бы очутился в мире любой такой книжки, только вот трудные вопросы Достоевского были ему не под силу. Он мог этим наслаждаться как литературой, как искусством, но жить так напряженно, так мучительно он бы не смог. Ему страшно хотелось, чтобы все произошло так же благополучно, как в книжках с тонкими и обтрепанными обложками.

В половине второго, проходя мимо оперы, он увидел, что у этого храма муз стоит белоснежный «хорьх» с опущенным верхом.

Эдмунд сидел за рулем, и лицо его выражало смятение. Майя выглядела такой разъяренной, что казалось — вот-вот она совершит нечто ужасное. Рихард поправлял свою пеструю бабочку, и взор его горел угрюмым бессилием. Антония сидела со своим Фатумом на плече, все ее существо явно выражало, что все происходящее она предвидела заранее. Лина существовала так отчужденно, словно Юрис и не танцевал с нею танго.

Когда Антония увидела на противоположной стороне улицы у витрины книжного магазина капитана яхты, ее Фатум взревел так ужасно, что все проезжающие машины затормозили, водители долго крутили головой, не понимая, откуда вдруг донесся такой ужасающий звук. Люди, ожидающие трамвая, кинулись врассыпную, так как им показалось, что здание оперы рушится и сейчас свалится на голову.

Один Юрис не испугался этого вопля, даже помахал сидящим в «хорьхе», но сидящие в «хорьхе» смотрели на него с таким презрением, с таким осуждением, как на жалкую тварь, на половую тряпку или как на кошмарного негодяя, который садится за белоснежную скатерть с немытыми руками.

Именно так сидящие в «хорьхе» сделали вид, что вовсе даже не видят Юриса Страуме, элегантная машина круто взяла с места и исчезла, оставив Юриса с приветственно поднятой рукой.

Он понял, что все уехавшие считают его единственно виновным в исчезновении Янки Коцыня, считают его убийцей, нежелательным и даже опасным для общества, и внутри его вдруг зазвучало танго. Нет, нет, он не насвистывал, не мурлыкал, эта проклятая ретромелодия сама отчаянно зазвучала, и он уже не мог от нее отделаться. Юрис пытался внушить себе, что танго это последняя глупость, что в мире есть мелодии куда красивее и превосходнее, это же последний идиотизм — выбирать из всего богатейшего наследия мировой культуры такой пустячок, эту блестящую пустышку, но танго захватило его твердо и неотвратимо, танго уже внедрилось в него, он уже обволокся этим танго, словно броней, словно возвел неприступную крепость, это танго было остатками последней силы, последней связью с реальностью, утешением, смирением с невозможностью увидеть самого себя и других в истинном свете.

В 14.00 Юрис Страуме сидел в кабинете майора Григалиса и смотрел, как глазеют на него из аквариума яркие рыбки. Он был уже в другом мире, так как, отыскивая в длинном коридоре нужный кабинет, встретил много таких же людей, которые напряженно ждали и нервно ходили взад и вперед, не зная, как решится их судьба. Вот и сбылось желание, выраженное в день рождения, чтобы наконец-то случилось что-то решающее.

Майор Григалис был не в лучшей своей форме, он вообще был выбит из всякой формы, так как вчера по телевизору показывали документальный фильм про него. Это был первый знак, что дело идет к пенсии, так как следователей, которым доверяют особо важные дела, никогда не снимают. В фильме фигурировал главным образом аквариум с рыбками, и теперь у него была отнята возможность, наблюдая за посетителями, кормить этих рыбок. Он боялся и улыбаться, и морщить лоб так, как это он вчера видел по телевизору. Григалису оставалось только сделать вывод, что начальство ловко вставило ему фитиль. И он не знал, как ему сидеть, как говорить, вообще не знал, как должен держаться человек, которого вчера показывали по телевизору. Насмешки сослуживцев его не особенно тревожили, а тревожило его особенно то, что он не знал, видел ли этот вот Юрис Страуме дурацкую передачу или нет. Именно об этом ему и хотелось спросить, но как раз об этом он и не мог спрашивать.

— Почему вы решили покатать на своей личной яхте совершенно незнакомых вам людей? — спросил майор Григалис.

— Этого я вам коротко и просто не смогу объяснить, — ответил Юрис Страуме и улыбнулся.

— Отвечайте долго и сложно, — майор Григалис истолковал эту улыбку так, что этот молодой человек все же видел его вчера по телевизору и теперь смеется над глупым стариком.

Но Юрис вчера телевизор не смотрел, он улыбнулся просто потому, что у него не было ни одного действительно близкого человека, который бы выслушал его, которому он смог бы о себе рассказать. И Юрис свободно и легко рассказывал, что он делает в библиотеке: как ему нравится эта работа, поскольку библиотеки являются хранилищами духовных богатств. Все, что человечество за долгие годы накопило, все хранится в библиотеках. Что бы было с миром, не будь библиотек? Он задал этот вопрос и сам же на него ответил, что такую ситуацию невозможно себе представить. Но в благородной миссии библиотек ничего нового не происходит. К сожалению, в библиотеках выдают только книги. А у него гениальная идея. Почему бы не хранить там и картины, графику, скульптуры, ноты, которые каждый мог бы брать на дом? Музейные фонды полны картин, которые редко кто видит. А будь эти картины в библиотеках, почему бы, например, не взять на какое-то время домой картину Паулюка? Потом обменять Паулюка на какую-нибудь другую. Многие художественные ценности для многих зачастую недоступны, приходится пользоваться вместо них суррогатами. К суррогатам привыкают, а настоящего искусства уже не понимают. Он собирался написать об этом статью для одной газеты и, когда узнал, что на яхте хотел бы прокатиться начинающий писатель Рихард Витынь, подумал, — а вдруг этот писатель поможет ему изложить все это на бумаге.

Майор Григалис понял, что этот юнец все же не видел его вчера по телевизору, но легче от этого ему не стало, так как майор привык всех свидетелей делить на две группы. Одни хотят что-то скрыть от следователя, и вскорости же становится ясно, что именно они скрывают. Другие не скрывают ничего, но именно с ними всего труднее, поскольку рассказывается столько лишнего, что в груде рассказанного трудно найти что-то стоящее, какую-то нить, приводящую к раскрытию преступления.

— С Янисом Коцынем вы познакомились только в прошлое воскресенье? — спросил майор.

Юрис очень удивился, что Янка его не узнал, так как они ходили в одну школу. Янка, наверное, потому его не помнил, что учился классом выше, а старшеклассники никогда младших не помнят. Как-то в седьмом классе Янка даже спас его от тюрьмы. Это было так. Он влюбился в самую красивую девочку в классе, а классной руководительнице очень не понравилось, что в седьмом классе уже влюбляются. Она велела всему коллективу покритиковать их. А Юрис на эту критику ответил, что он такой человек — если уж влюбился, то по-настоящему, на всю жизнь, и не думает от своей любви отказываться, даже пообещал после окончания средней школы жениться. Все хохотали до упаду, а классная руководительница взялась за его девочку, и уже на следующий день девочка смеялась над Юрисом, как и все остальные. Ему было только четырнадцать лет, казалось, что весь мир рушится, поэтому он нашел на школьном дворе кирпич, раскрыл в коридоре окно над входом в школу и стал поджидать, когда появится гнусная классная руководительница. Но мимо проходил Янка Коцынь, он взял и высадил этим кирпичом стекло в окне. Потом у Янки Коцыня были большие неприятности, а Юрис так и остался неженатым.

Майор Григалис понял, что заносить в протокол этот странный любовный рассказ не стоит, поэтому вычерчивал на белой бумаге красивые кирпичики. Чем дольше он работал на этой должности, выслушивая людей, тем больше выслушивал много такого, что не стоило заносить в протокол. Иной раз ему казалось, что именно это нестоящее и есть самое существенное, именно это говорило о человеке куда больше, чем отпечатки пальцев или заключение авторитетной экспертизы.

— Этот нож у вас случайно не при себе? — майор Григалис отыскал фотографию, на которой Юрис Страуме был виден с ножом в руке.

— Нет.

— Где же он?

— Наверное, остался на яхте, — ответил Юрис и понял, что падает в пропасть, так как из-за всей этой чехарды, вызванной исчезновением Янки Коцыня, он совсем забыло своем ноже.

И вновь его постепенно и неотвратимо охватило танго. Проклятое танго, которому противиться не было сил, которое заглатывает его, как маленькую белую мышь. Не оставалось ничего иного, как чувствовать себя по возможности беспечальнее и раслабленнее в этом танго.

Юрис искал на своей яхте нож и не мог его найти.

Младший лейтенант, поглаживая маленькие светлые усики, ходил за ним следом. Его интересовало абсолютно все, но больше всего яхта как таковая.

— Наверное, дорогое удовольствие?

— Две машины стоит.

— И принадлежим вам? Личная?

— Нет, отца, — ответил Юрис, ему всегда было стыдно, что он не может прожить на свою жалкую библиотекарскую зарплату и отец все еще ему помогает. Он читает книги, занимается ожиданием чего-то значительного и существенного, он старается подбирать книги, где должно содержаться это значительное и существенное, а отец дает ему свою «Волгу», свою яхту, даже деньги, если они нужны, и он может беспрепятственно совершенствовать свой вкус, облагораживать идеалы. Книг ужасно много, они противоречат одна другой, высмеивают одна другую, даже ненавидят, подлаживаются, вызывают смятение. Все эти полные духовной борьбы книги и своя личная цель, которой он никогда не мог достигнуть, сменились пустотой, в которую сейчас свободно влилось танго, все затмив своей яркостью, так что пустота лишь чуть ощущалась. В этом танго и удобно было исчезнуть и даже не заметить, что ты уже исчез, и найти себя уже было невозможно.

Маленький буксирчик шустро тащил по реке огромную баржу с песком, и на эту будничную картину серьезно и с интересом посматривали Папаша-Тюлеша и майор Григалис. Оба сидели на скамеечке на берегу реки и поглядывали, как Юрис и младший лейтенант ищут на яхте нож. Папаша-Тюлеша, разумеется, кормил чаек. Они описывали вокруг них непонятные круги в непонятном танце, и неясно было, что заставляет их так кружить. Голод или же только удовольствие от полета.

— Это вы заполняли судовую роль? Кроме капитана, всех остальных вы видели впервые. Может быть, заметили какую-нибудь странность? Мелочь какую-нибудь? — майор Григалис уже забыл про документальный фильм о себе и вновь чувствовал себя человеком, профессионалом, который рано или поздно добьется ясности, какой бы она ни была.

— Мне уже давно надоело разбираться в людях. Вот птицы другое дело, — и Папаша-Тюлеша знай бросал чайкам хлеб, и чайки не давали хлебу падать в воду.

— А я вот люблю смотреть на рыбок в аквариуме. Часами могу на них смотреть. Глядишь-глядишь, а там что-нибудь и про людей придумаешь, — согласился с ним майор.

— А чего там думать. Такие же, как эти чайки. По внешности — красота одна, — Папаша-Тюлеша все бросал чайкам хлеб, а чайки описывали непонятные и непринужденно красивые круги.

— А где вы этот нож взяли?

— Больше никому ножей дарить не буду, — пообещал Папаша-Тюлеша, подобрал камень и бросил в тихую заводь яхт-клуба. Камень булькнул, и по воде от этой точки побежали быстрые круги.

— Почему так? — спросил майор.

— А вы поглядите на эти волны. Любое дело, плохое ли, хорошее, с чем-то связывается, круги образует. Как добро, так и зло жуть как расходятся. И от ножа этого ничего хорошего, — чрезвычайно серьезно сказал Папаша-Тюлеша.

— Но почему же именно этот нож? — не отступался майор.

— Старческая глупость. Когда я этот нож нашел, то на ручке была некрасивая и какая-то поганая девка. Я сразу рассердился. Как такое можно! Сам нашлифовал стекляшек и переделал эту девку в красавицу. Красивее всех этих птиц, вместе взятых. Показал Юрису, а Юрис сразу и упал на нее. А мне жалко, что ли! — Папаша-Тюлеша бросил еще камень в воду и стал глядеть, как во все стороны разбегаются быстрые и смятенные волны.

Майор подождал, не скажет ли чудаковатый старик еще что, но Папаша-Тюлеша был не из болтливых, без вопросов он с чужими не очень-то языком шевелил, только все смотрел на круги и что-то гудел про себя. Гудение это напоминало полное мистически странной загадки танго.

Большой Дом спорта был переполнен. Тут были и молодые, и старые, и мужчины, и женщины, и большие, и маленькие, и все как один были счастливы, все как один хлопали, самозабвенно глядя на то, что происходит внизу — на спортивной арене.

Но и спортивная площадка была заполнена зрителями, только посредине находилось длинное возвышение, на котором кружили манекенщицы, и самой божественной из этих чудесно одетых божественных существ была Лина.

Когда аплодисменты стихли, о себе заявило очень нежное и очень щекочущее нервы танго.

То самое танго Паула Вышегор-Потрясайтиса, которое насвистывал Янка Коцынь и которое танцевали Юрис с Линой, исполнял современный эстрадный ансамбль, волосатые парни извлекали его из гитар и швыряли через усилители в большой зал, чтобы все присутствующие совершенно забалдели от этой жажды несбыточного счастья и сладкого опьянения.

Но это еще не все. Рядом с оркестром за маленьким столиком сидела женщина с микрофоном. Одета она была подчеркнуто небрежно, даже прическе был придан художественный беспорядок. С помощью микрофона она перекрикивала это танго, как что-то нестоящее, поскольку излагала в микрофон, что именно демонстрируется, какие такие таинственные шаги и повороты совершают манекенщицы, и особенно говорила про наряды, так как наряды для нее были высочайшим достижением прогресса и всеобъемлющей философией.

Когда в зал вошел Юрис, он сразу увидел Лину, скользящую по возвышению, услышал их танго и тут же пошел искать гардеробную, сопровождаемый медитацией художественно растрепанной, философски настроенной женщины:

— Обратите внимание на сочетание цветов! Красные брюки и красный свитер! — с белым жилетом! Оранжевая юбка, оранжевая блузка — с черной туникой! Темно-зеленое со светло-зеленым! Темно-синее и красное! Разве это не признак элегантности, этот таинственный код, которым мы можем объясняться без слов! Обратите внимание на вытачки и аппликации, вроде бы пустячок, а ведь это еще одна возможность сделать нашу жизнь красочнее и богаче радостными оттенками. А теперь обратите внимание на модель девять-пять-девять. (Эта модель была Лина. Она шла в ритме танго, под гул и шорох восторженных зрителей.) Это так называемый шазубль. Что же такое всемирно известный шазубль? Ответ хорошо виден любому из нас — это просто платье, куски которого не сшиты. Вместо пуговиц и ниток — разных цветов ленточки и аппликации. Каждый может чувствовать себя весьма удобно и весьма приподнято, даже занимаясь обычными домашними делами. Шазубль — величайшее событие этого сезона, почти революция. Сущность шазубля проявляется только в характерных для шазубля тенденциях и определенных требованиях — долой пуговицы! Вместо пуговиц используем пояса и поясочки, чтобы еще большую ценность приобрели разрезы, как косые, так и прямые. И еще раз повторяю: долой пуговицы!

Этому смелому призыву аплодировали даже те, кто пришел на показ мод с пуговицами.

Один конец зала был отделен занавесом. Юрис обнаружил в занавесе проход и рывком очутился перед теми божественными существами, которые в сопровождении танго вызывали бесконечный восторг у многих тысяч зрителей.

Насколько в зрительном зале все эти существа выглядели возвышенными и скользящими, настолько здесь суетливыми и неуклюжими. Повсюду царила переодевальная суматоха! Быстрее! Быстрее! Снова улыбку на губы и — вперед! Переодеться в полминуты, так как каждую уже ждет следующее и вновь следующее платье, потому что все они живут только ради этих минут, чтобы выходить перед тысячами зрителей в новом, еще более красивом платье.

Ни одна из них не заметила внезапного появления Юриса, так как ни у одной не было на это времени, только — быстрее и быстрее! Пусть все лягут, увидев новое платье!

— Долой пуговицы! — сказал Юрис, увидев Лину всего в полуметре от себя, когда она стягивала только что превозносимое платье шазубль.

— Что вам нужно? — спросила Лина и одним рывком стянула платье, но в этом не было ничего неприличного, просто у нее была такая работа.

— Лина, может быть, вы вспомните, где на острове остался мой нож? — Юрис стоял перед Линой смущенный, боясь даже взглянуть на нее.

Между портнихами, которые сновали взад и вперед, что-то еще подправляя, что-то еще улучшая, возле журнального столика в мягком кресле сидел молодой человек со светлыми усиками и в больших темных очках, сидел и, ни на кого не обращая внимания, от скуки листал журналы мод. Он достал из кармана зеркальце и стал разглаживать свои усики, а в зеркальце очень хорошо мог видеть, что Юрис разговаривает с Линой. Разумеется, это был младший лейтенант.

Но Юрис его не заметил, у него не было ни времени, ни желания оглядываться по сторонам.

— Я дан этот нож Антонии Витынь, матери вашего жениха, чтобы она нарезала им колбасы для кота, но потом…

— Ступайте в кукольный театр и спросите у нее сами. Мне очень жаль, что судьба заставила нас провести один день вместе и даже танцевать, — ответила Лина величественно и даже чуточку высокомерно, так как на ней уже было очередное платье, которое называлось а-ля Марлен Дитрих, и это платье сразу же изменило ее поведение и даже манеру разговаривать.

Танго Паула Вышегор-Потрясайтиса звучало еще громче и величественнее, и из всех репродукторов Дома спорта уже разносилась очередная медитация:

— Современные бурные ритмы и стрессы вызвали своеобразное и всемирно признанное направление моды, полное романтики, полное ностальгии. Это стиль ретро, и сейчас вы увидите вечернее платье а-ля Марлен Дитрих. Это платье, вероятно, больше всего отвечает тому танго, которое исполняют наши мальчики.

— Какая вы красивая. Мне даже страшно вашей красоты, — пробормотал Юрис.

— Правда? — переспросила Лина.

— Если я в кого-то влюблюсь, то это навсегда, непоправимо и неотвратимо. Честное слово! — сказал Юрис вполне искренне, так как всего лишь второй раз в жизни осмеливался произнести такие слова, потому что это был тот редкий случай, когда его слова полностью совпали с его чувствами, реальностью и желаниями.

Любая другая на месте Лины смущенно потупилась бы и какое-то время не знала, что ответить этому симпатичному молодому человеку, поскольку этот молодой человек смотрел так страстно и обожающе, но Лину это признание заставило вскипеть:

— Любовь! Навсегда! Неотвратимо, до гробовой доски! Если ты когда-нибудь умрешь, то и моя жизнь утратит всякий смысл! Убирайтесь! Видеть вас больше не желаю! Честное слово! — Лина уже не выглядела горделивой и таинственной дамой, но она тут же спохватилась, поскольку это была лишь минутная слабость, и тут же исчезла за занавесом.

Все еще звучало все то же танго, тысячи зрителей ахали в восторге. Юрису был непонятен этот восторг, так как подобные наряды он уже видел в старых журналах, но сомнения его старалась развеять медитация, разносящаяся по репродукторам:

— Вот настоящий и классический образец стиля ретро, так что не будем бояться носить его в торжественных и романтических случаях. Ретро — это тяга ко всему забытому, тяга к прежней ясности, тяга к старой красоте и к старому образу жизни. Неужели вы действительно не тоскуете по всему этому? И никогда не тосковали?

Юрис прочитал груды этих старых журналов, и никакой там тяги, никаких парадизов не было, тяжелая, даже безжалостно тяжелая и суровая жизнь с революциями, с безработицей, с предстоящими и неумолимо приближающимися первой и второй мировыми войнами. Ему казалось, что это превозносимое ретро всего лишь возможность обмануть себя невозможно прекрасными временами, которых никогда в будущем не предвидится. Разве ретро не тот же самый суррогат, как крепленые вина, которые можно пить вместо коньяка. Разве ретро не является всего лишь модной возможностью довольствоваться вместо настоящего искусства жалкими суррогатами.

Но Юрис мгновенно забыл всю ненависть к моде на ретро, так как из-за занавеса появилась Лина, вся сияющая и счастливая, провожаемая аплодисментами и восторгами зрителей.

— Лина! — Юрис, кажется, еще что-то хотел сказать, но Лина не дала ему продолжить.

— Что здесь нужно этому постороннему гражданину? Нам же нужно переодеваться!! — закричала она.

И только тут начался визг и писк, танго зазвучало громче, и божественные создания, которые все время переодевались, не обращая на посторонних мужчин никакого внимания, визжали и прятались за многочисленными платьями. Наиболее активные портнихи накинулись на Юриса, остальные заметили младшего лейтенанта со светлыми усиками, и оба они пробками вылетели в коридор.

Юрис Страуме увидел лейтенанта и понял, что тот здесь делает.

— Лина не виновата! За нею вы зря следите. Совершенно зря, — попытался он внушить что-то представителю милиции, но тот был слишком растерян от имеющего место бедлама, чтобы ответить что-то вразумительное.

Даже в коридоре было слышно, что танго Паула Вышегор-Потрясайтиса все еще звучит, волосатые парни извлекали его из гитар и швыряли тысячами, как последнее чудо и последнее спасение.

Оба Страуме — отец и сын — жили вместе и одни. Повсюду царил мужской порядок. С женской точки зрения — беспорядок.

В гостиной фотография матери Юриса находилась между различными спортивными призами, кубками, дипломами и фотографиями, на которых были увековечены многие, ныне уже забытые спортивные победы.

Юрису очень недоставало матери.

Мать умерла, когда ему было всего шесть лет, так что по-настоящему он ее и не помнил. Мать для него была каким-то идеалом всепонимания, так как те четыре мачехи, которые сменились за эти годы, Юриса и не замечали, позволяя ему расти и развиваться, как ему угодно. Единственное благо, что все четыре не могли ужиться и с отцом, видимо, не смогли вынести его жизни в спорте и вечных командировках. Пятая и самая преданная его жена — это хоккей, так обычно говорил отец.

Отец Юриса сейчас готовил на кухне ужин для них двоих и ел прямо со сковородки, стоящей на газовой плите. Так было быстрее. Не надо тарелки мыть, стол на кухне занимать.

Кухонный стол у отца был превращен в хоккейную площадку. Игроков его команды изображали огурцы, а противниками были помидоры. Он передвигал взад и вперед огурцы и помидоры и думал свои тренерские думы. Время от времени доставал из спортивной сумки бутылку молока, отпивал и ставил ее обратно в сумку.

— Тихо! Чапай думать будет! — это Юрис зашел поужинать.

Отец выглядел сейчас ужасно похожим на прославленного героя гражданской войны из не раз виденного фильма.

— Чапаеву было трудно, но и мне не легче. Что будет, если мы проиграем самую первую встречу? Общая растерянность, начиная со спортивных газет и кончая любым первоклассником. Первоклассники не смогут учить стишки, их родители будут являться на работу в отвратительном настроении. Срыв на уровне национальной катастрофы. И виноват во всем буду только я. А если выиграем! О! На фабриках повысится производительность. Народный праздник! — Отец передвигал по столу огурцы и помидоры, и казалось, вот-вот он изобретет нечто особенное в тактике игры.

— А я с каждым днем становлюсь все глупее. Глуп, как огородное пугало, внешне все в порядке, а внутри… — Юрис достал из отцовской сумки молочную бутылку и отпил хороший глоток.

— Сегодня я звонил в милицию. Этот Григалис с его помощником слабаки. При первой возможности расследование загадочного исчезновения твоего школьного товарища передадут асам высшего класса. Так, во всяком случае, мне обещали, — и отец вновь принялся двигать свои огурцы, а заодно пить молоко.

— Все почему-то убеждены, что виноват именно я. Почему?

— Возьми отпуск за свой счет. Отдохни. Я тебе дам денег. Как еще тебе помочь? Скоро начнется сезон, у меня забот выше головы, сам видишь, — отец произвел перестановку игроков и начал разрабатывать новый вариант.

— Ни деньги, ни отпуск не помогут. Я просто уже не могу отличать существенное от несущественного, все перепуталось, — Юрис хотел взять самый большой помидор, но отец не дал, чтобы не нарушать тактическую схему.

— Я могу позвонить еще раз, чтобы следствие подтолкнули.

— И это не поможет. Что ты, например, можешь сказать этому огурцу, если хорошо знаешь, что кожура у него красивая, а внутри он пустой, так что по сути никакого огурца и нет. — Юрис взял самый большой огурец и стал его есть. Огурец действительно оказался внутри пустым.

Отец выхватил огурец и тоже удивился пустоте:

— Понимаешь, этот центр нападения мне нужен тощий и высокий, а он толстый. Что делать? А выиграть надо. Выигрывай вот с таким. Мне все равно, что у них внутри. Надо выиграть с такими, какие есть. На то я и тренер. За то мне и деньги платят.

Юрис взял у него из рук огурец, посолил и съел весь. Он всегда переживал, что никогда не может поговорить со своим отцом серьезно. Чем серьезнее оба старались понять друг друга, тем явственнее один другого не понимал.

— Послушай, что ты натворил! — отец выглядел так, словно проиграл десять игр подряд.

— Ужинаю.

— Возьми денег и ступай в ресторан. Сейчас же в ресторан, ты же только что съел моего центрального нападающего. Что я без него буду делать? — он тут же схватился за сердце, достал из сумки пузырек с лекарством и залпом выпил.

Юрис давно хотел узнать, что, собственно, такое с отцом, почему он так часто пьет лекарство, но отец всегда делал вид, что этих вопросов не слышит, так что сын взял деньги и ушел. Он чувствовал себя таким опустошенным, что уже никакое танго не могло эту пустоту заполнить, каким бы ослепительно гениальным оно ни было.

Маленький, хорошенький котенок хотел лакать молоко из блюдечка, а большой пес с огромными зубами и чудовищно длинным языком не давал ему, отгонял котенка.

— Гав! Гав! — яростно и повелительно лаял пес.

— Мяу… Мяу… — тоненьким голосом жаловался котенок.

В зале кукольного театра за освещенным столиком сидел режиссер. Он в ужасе схватился за голову, так как эта многозначная и психологически сложная сцена не получалась, да и только.

— Не верю! Не верю! Еще раз! И прочувствованнее! Неужели у вас кирпич вместо сердца?! — стонал и молил режиссер.

— Гав! Гав! — произнес молодой парень с большим псом в руках.

— Мя-ау… Миау… — котенка на сцене водила Антония, но ей никак не удавалось мяукать так, как это надо было режиссеру.

Антония безумно старалась, режиссер безумно сопереживал, и хотя сам не мяукал, каждая черточка его лица выражала муки мяуканья.

— Антония! Я тебя очень прошу! Мягче, беспомощнее! Ты же маленькая и слабенькая, ты же хочешь попить молочка, а этот ужасный пес не дает. Не забывай, что ты котеночек, маленький, слабенький котеночек…

В дверях зала появился Юрис. Чтобы не мешать творческому акту, он присел у самой двери и сидел тихо, как мышка.

— Гав! Гав! — лихо взлаял пес.

— Мяу! Мя-ау! — Антония ужасно старалась быть ужасно беспомощной, но нужная кротость и слабость никак не вымяукивались.

— Антония, что с тобой! — режиссер чуть не рыдал, поскольку он был очень впечатлительный человек и впечатлительностью своей мог любого довести до беспамятства. — Ты хочешь быть только принцессой, только героиней, вечно упрекаешь меня, что я не дал тебе Жанну д’Арк, но ты же сама видишь, что тебе даже жалкий котенок не дается, ты даже промяукать не можешь. Искусство начинается с простейшего.

— Тебя бы вот подергала милиция, да еще семья… — Антонии была присуща одна черта: каждый миг слабости и беспомощности она превращала в ненависть. Она знала это, поэтому и сдерживалась, насколько была способна.

— Твоя семья меня не интересует. Меня интересует только искусство. Только искусство. И искусство в данном конкретном случае требует, чтобы ты мяукала кротко и беспомощно, — режиссер встал.

Все знали, что это страшный момент, так как он был чрезвычайно низкорослый человек, а почти все низкорослые люди не выносят высоких. И если режиссер вставал во весь рост, это обычно предвещало бурю.

Антония же не могла допустить, чтобы на нее кто-то кричал первым:

— Пичинь, я тебе вот что скажу: иди-ка ты на горшок со своим искусством!

Оба они были люди одного поколения, оба долгие годы играли собачек и котиков, и Пичинь понял, что ему надлежит быть умнее, так как власть в театре в его руках, посему Пичинь снял очки и убедился, что все, абсолютно все, слышали, что сказала Антония, вновь сел к режиссерскому пульту и чуть слышно произнес несколько слов, которые срывались с его губ с явным усилием и самому ему ужасно не нравились:

— И все же — искусство! Только искусство может нас рассудить. Только во имя настоящего и высокого искусства я снимаю тебя с этой пустяковой роли. Никто нам не простит, что котенок не умеет мяукать. Никто!

Антония сошла со сцены, разъяренная, как истая примадонна. Она сняла куклу котенка с руки, швырнула ее на ужасающего пса, пес в страхе рухнул, и, проходя мимо режиссера, продемонстрировала свой беспредельный талант, прошипев Пичиню в лицо:

— Шшшшшшшш!

Шип этот удался ей блистательно. Но режиссера и блистательное шипение не убедило, он не позвал Антонию обратно, чтобы она заменила ради мира и спокойствия мяуканье шипением.

Пичинь остался сидеть у своего пульта оскорбленный за искусство, которое он отстаивал.

Антония громко хлопнула дверью и, оставшись в вестибюле одна, расплакалась.

Опомнилась она, только услышав, что дверь вновь открывается, а это из зала вышел Юрис Страуме и остановился за спиною Антонии.

— Не бегай за мной, Пичинь, я уже давно знаю, что меня в этом храме искусств все считают фурией, только фурией, и никем больше. И все же я актриса. Хотя по твоей милости никогда не была ни Джульеттой, ни Жанной д’Арк, но тем не менее не забывай, что во мне все равно живет их возвышенная душа.

Вот теперь в голосе Антонии была не только беспомощность, но и полная отчаяния кротость, так что Юрис не осмелился произнести хотя бы слово, он просто испугался, что Антония оглянется и увидит его.

И она оглянулась и увидела Юриса. И этот миг беспомощности она в сотую долю секунды преобразила в миг ненависти.

— Что вам от меня нужно? Вы хотя бы человек действия, так ловко расправились на острове с этим гением анекдотов, что и не подкопаешься, а я вот с каким-то несчастным Пичинем не могу разделаться.

— В тот раз на острове я дал вам нож. Может быть, вы вспомните, где он остался, пока я танцевал с Линой? — Юрис спросил предельно конкретно, чтобы Антония ответила так же конкретно.

— В тот день Фатум был ужасно взволнован, и я не в состоянии была замечать какие-то там ножи, — сказала она поспешно, уходя по вестибюлю, и неожиданно исчезла за какой-то дверью.

У противоположной стены стоял молодой человек и изучал афиши, все никак не мог решиться, на какое представление ему идти.

Так же неожиданно, как и исчезла, Антония вновь появилась, но на сей раз с Фатумом на плече. Она увидела, что капитан яхты еще не ушел, поэтому остановилась рядом со своей фотографией. Вся стена была заполнена фотографиями актеров, и Антония на ней выглядела такой, как лет пятнадцать назад, когда она была молодая, красивая и мечтательная — чистая Джульетта и Жанна д’Арк.

— Будь Янка Коцынь жив, он непременно добился бы, чтобы вы еще сыграли Джульетту и Жанну д’Арк. В кукольном театре, наверное, главное голос, вашей фигуры никто не видит, только куклы, — Юрис подошел к Антонии, глядя на ее фотографию времен расцвета и думая, почему же не сбылось то, что она когда-то обещала своим лицом, глядя в фотоаппарат.

— Но его же больше нет. И хорошо, что нет. Тогда бы все надо мной смеялись. Старуха — и еще играет невинных девиц. Только для Фатума я все еще Джульетта и Жанна д’Арк. Он мне вместо сына, — Антония очень старалась выглядеть такой, как на фотографии, такой же смелой и такой же наивной, такой же уповающей и такой же повелевающей.

— А где ваш сын? — спросил Юрис вполне конкретно и тихо, так как сейчас эта мощная женщина выглядела весьма тихой, а он не хотел хотя бы малейшим повышением голоса задеть ее.

— Сын у меня был только до семи лет. Как пошел в школу, так сына больше не стало. С каждым годом мать ему была нужна все меньше и меньше. Я даже обрадовалась, что вы отбили эту капризную красотку, она бы совсем отняла у меня моего Рихарда. Рихард мне сегодня позвонил перед репетицией, — она ласкала Фатума, а Фатум ласкался к ней.

— Неужели? — спросил Юрис и вдруг почувствовал жалость, так как ему показалось, что примерно так же мягко и просто он мог бы разговаривать со своей матерью. Эта женщина определенно была очень хорошей матерью.

— Он мне с год не звонил на работу, а сегодня после всей этой истории с Янкой Коцынем позвонил из Министерства торговли. Из тридцать шестого кабинета. Назначен министром торговли, — она выглядела ужасно счастливой оттого, что сын позвонил ей перед репетицией.

Вдруг Фатум взъерошился, выгнул спину, глаза его засверкали, и он взвыл коротко и испуганно.

Антония заметила стоящего у афиши молодого человека со светлыми усиками и в темных очках.

— Кто это такой? Почему Фатум из-за него так взволновался? — Она указала пальцем на младшего лейтенанта, так как была уверена, что Фатума расстроил именно он.

— Впервые вижу, — ответил Юрис, хотя сразу узнал его.

— Фатум никогда не волнуется попусту. Это нехороший человек. Мне не нравится, что такие приходят в наш театр. Он, по-моему, может исчезнуть так же ловко и быстро, как и Янка Коцынь! — Ее мягкость в одну тысячную долю секунды преобразилась в ненависть, она уже ничего не могла больше выносить, поэтому немедленно оставила обоих молодых людей в пустом вестибюле, где они и застыли, раскрыв рот и изумленно взирая друг на друга.

— Она такая эмоциональная, у нее так неожиданно меняется настроение, что вполне возможно… Она могла что-нибудь сделать с Янкой Коцынем, — сказал Юрис Страуме.

Младший лейтенант снял свои большие темные очки, внимательно посмотрел на Юриса, подошел к кассе и купил один билет на премьеру. Купив билет, он вышел, не оглянувшись.

Юрис Страуме, убедившись, что он несомненно ушел, стал насвистывать танго. Он уже так привык к этому танго, что не удивился своему свисту, а свистел и свистел, так как не хотел, видимо, думать об Антонии и ее фотографии в вестибюле.

В Министерстве торговли, как и в каждом министерстве, сотрудники носились с очень важными бумагами и еще более важным выражением лица.

Важность миссии служащих подкреплял еще тот факт, что в министерстве шел ремонт. Повсюду были леса, на которых возились маляры, отбойными молотками взламывали пол, на лестницах ставили новые перила, и вся эта свистопляска ничуть не мешала сотрудникам здороваться, двигаться в определенном направлении с важными бумагами, глубокомысленно обсуждать актуальные торговые вопросы, активно жестикулируя, удачно критиковать недостатки и торопливо исчезать в своих кабинетах, чтобы посредством телефона и почты руководить многочисленными управлениями, базами, складами, комиссиями и даже магазинами, дабы трудящиеся могли беспрепятственно обеспечивать себя всем необходимым.

Юрис прошел через всю эту катавасию, где физический и умственный труд хотя и составляли кричащий контраст, но тем не менее не мешали один другому, нашел на третьем этаже тридцать шестой кабинет, на двери которого висела черная табличка, золотом оповещающая, что здесь можно обнаружить министра торговли.

Как в любой приемной министра, и здесь сидела секретарша. Она была элегантно причесана и сидела, сторожа с дюжину запыленных телефонов. Телефоны были запылены и даже заляпаны раствором, так как за спиной секретарши двое рабочих в данный момент вмазывали новую оконную раму. Повсюду был разбрызган раствор, но секретарша, как вечный символ долга и неотступности, недвижно и величественно сидела на своем важном посту.

— Здравствуйте, я хотел бы увидеть Рихарда Витыня. Лично, — покорно изложил свое желание Юрис.

— Идите прямо к министру, — внимательно оглядев посетителя, милостиво разрешила секретарша, и тут из-за двери кабинета министра послышались оглушительные выстрелы. Один. Второй. Третий.

— Идите, идите, это все время так, — подбодрила секретарша, и ее нельзя было не послушать, так как она привыкла мягко и решительно многое улаживать в этом министерстве.

Юрис послушно и быстро, как об этом говорилось в детективных романах и показывалось в бандитских фильмах, распахнул дверь.

В кабинете министра во весь рост стоял сын Антонии Рихард. На нем была ковбойского типа шляпа, черный халат, а в руках его пистолет, которым вгоняют в стену дюбели, чтобы крепить провода сигнализации. Пах! Пах! Пах!

— Добрый день! — начал смиренно Юрис, как положено в кабинете министра.

Рихард выстрелил еще раз и только тогда взглянул на вошедшего.

— А, господин капитан… Чем могу служить?

— Поговорить хотелось бы.

— О жизни?

— И о жизни.

— Тогда что же мы стоим. Может быть, присядем. Надеюсь, что здесь вы будете чувствовать себя удобно.

Рихард усадил Юриса в роскошное кресло, а сам уселся напротив в кресле министра.

— Может быть, положите эту свою пушку в какой-нибудь ящик, — вежливо попросил Юрис, так как Рихард все еще держал в руках свой дюбельный пистолет, и не только держал, но и играл им, подбрасывал и ловил, словно подвыпивший ковбой.

— Боитесь? Неужели? — не понял Рихард.

— У меня очень слабая нервная система, я становлюсь очень нервным при виде таких штучек, — Юрис изъяснялся, как герой детективных романов и бандитских фильмов, при этом он встал с кресла и, шажок за шажком, стал подходить к Рихарду все ближе, ближе, ему казалось, что на них обоих пристально смотрит Лина, и поэтому он, закрыв глаза, ударил Рихарда по руке, и пистолет вылетел.

Будь Лина здесь, она бы даже не осмелилась посмотреть в сторону Рихарда, так как Юрис благородно и неспешно подошел к пистолету и стал им играть не хуже Рихарда.

— У меня в известное вам воскресенье на острове пропал нож. Я пришел спросить, может быть, вам что-нибудь известно о нем? Может быть, вы что-нибудь заметили? — пистолет был сейчас у Юриса, и он был хозяином положения.

Ему стало страшно этого ощущения, так как никакое чтение книг ему еще не давало такого сознания силы и превосходства. Он ощутил всю угрозу оружия и уже не мог противиться притягательности и власти, которые эта угроза приносит.

— Я больше наблюдал, как вы танцуете с моей невестой танго, — Рихард закрутился в министерском кресле, и, не будь у Юриса пистолета, он наверняка послал бы этого капитана яхты к черту, чтобы убирался поскорее и не подходил ближе чем на сто километров.

— Не надо так переживать. Ваша мама сказала, что ее сын теперь министр торговли. Вы ей сегодня позвонили перед репетицией, — Юрис говорил вполне спокойно, так как чувствовал, что этот человек сейчас раскроется перед ним во всем своем ничтожестве, и вот-вот ему будет неловко на него смотреть, труднее всего будет с ним проститься и отдать пистолет так, чтобы не потерять своего достоинства.

— Мама? — Рихард перестал крутиться в кресле, он вновь стал откровенно злым, он почти кричал на Юриса. Мама всю жизнь хотела стать великой актрисой, но когда у самой ничего не получилось, она из кожи лезла, чтобы я добился всего того, чего она никогда не смогла достигнуть. Это очень смешно — не исполнять маминого желания и смотреть, как она извивается.

— Но вы хотя бы писатель, именно поэтому я и хотел с вами поговорить! — Юрис все не мог забыть своего гениального проекта насчет переустройства библиотек.

— Да, поскольку я написал один рассказ. Но его нигде не напечатали. Ни вкуса, ни таланта. Но мама все еще надеется. Я познакомился с Линой, надеялся: ну, теперь со мной как с сереньким человеком покончено, а вы эту Лину закадрили с одного раза. С одного танго. А теперь ее жених еще отнял у меня орудие труда. Чем же я буду зарабатывать на сигареты и на хлеб? Содержать меня мама не хочет, она хочет лишь одного, чтобы я прославился! — Рихард выглядел каким-то невменяемым, и Юрису стало даже страшновато. Юрис и представить не мог, что можно так переживать, мучаясь своей слабостью.

— Вы хотите, чтобы я этому поверил? — спросил Юрис весьма неуверенно, так как в бессилии Рихарда было столько отчаяния, что и пистолет не давал чувства надежности.

— Я уже и сам во все это не верю, — Рихард вдруг успокоился, лицо его разгладилось, весь он как-то подобрался и вдруг стал похож на маленького и наивного ребенка, удивительно похожего на фотографию его матери в вестибюле кукольного театра. — Хотя порой и верю. Верю, что я знаменитый писатель. Очень знаменитый. Такой знаменитый, что все со мной здороваются, а я ни с кем. Или что я министр. Очень влиятельный министр. Все низко кланяются, а я смотрю сквозь всех, как сквозь пустое место. Вот уж когда я бы смог отомстить. Как бы я отомстил всем тем, кому сейчас живется лучше, чем мне!

Вид у Рихарда был мечтательный, изложил он все это безо всякой иронии, видимо, на подобные размышления его навела вся респектабельная обстановка кабинета, полированный стол, настоящее кресло настоящего министра, в котором можно небрежно раскинуться.

Юрису стало страшно от одной мысли о том, что будет, если Рихард Витынь действительно когда-нибудь станет министром и будет решать судьбы других людей.

— Очень интересно. Но все же меня куда больше ваших несбывшихся мечтаний интересует Янка Коцынь. Мы все были вместе. На пустынном острове. Только мы одни. — Юрис страшно надеялся, что сейчас, в момент откровения узнает что-то ужасное и сможет открыть майору Григалису и младшему лейтенанту тайну исчезновения Янки Коцыня.

— Откуда мне знать, где, как и зачем его убрали. Кому-то он мешал, вот его и убрали. Ничего особенного в этом Янке Коцыне не было, даже обещанный анекдот он не рассказал. Милиция тоже меня вызывала и основательно трясла, пока не убедилась, что я ничего не знаю. Янка Коцынь просто умер. Мир праху его!

— Но почему вы думаете, что я единственный виновник?

— Мне просто противно. Противны все те, кто в жизни добился больше моего. Единственное, чего я действительно желаю, чтобы мне не надо было быть единственным неудачником, чтобы тебе было хуже, чем мне, чтобы тебе надо было мучиться больше моего! — вновь взвился Рихард, казалось, кто-то раскрасил его в отпугивающие тона, а кто-то исказил все черты лица отпугивающей злостью.

Юрис уже не мог смотреть на него и нагнул голову, и в этот момент Рихард перегнулся через министерский стол, выбил пистолет из рук Юриса и упал на него, как тяжелый и рыхлый мешок.

Их разняли младший лейтенант и секретарша министра, которая уже привыкла разрешать все важные дела в отсутствие министра.

Увидев светлые усики и темные очки младшего лейтенанта, Юрис закричал:

— Вот он! Рихард Витынь! Он действительно способен на убийство! Действительно способен! Почему вы следите за мной? Сейчас же арестуйте его! Наручники у вас при себе?

Младший лейтенант вытолкал Юриса Страуме из кабинета министра торговли и сказал, чтобы Юрис Страуме лучше не мешал следствию, это не его обязанность — искать виновного, пусть лучше прервет отпуск и спокойно вернется в библиотеку к своим книгам.

Рихард Витынь, оставшись в кабинете, закрутился в министерском кресле и победно запел танго, то самое танго, которое уже не одному человеку принесло несчастья и терзания, так что он мог распевать это танго почище самого Паула Вышегор-Потрясайтиса, мог даже упиваться этой безжалостно роковой мелодией.

Длинная очередь искаженных болью и беспомощностью лиц. Все как один сидели в зубоврачебных креслах, и зубные врачи совали им в рот блестящие инструменты и жужжащие сверла. В одном из этих кресел сидел и Юрис Страуме. Он собрался с духом и после первой в жизни потасовки решил осушить до дна чашу своей мужественности, а посему героически отправился к зубному врачу.

Молодая врачиха с исключительным вниманием выполняла свои обязанности, поскольку рот Юриса был ее экзаменационной работой, и ее очень волновало то, что на лице пациента она все время видела ужасное мучение. Она же не знала, что таким образом сбывается проклятие его соперника.

— Больно? — опасливо осведомилась она.

— К зубному врачу необходимо брать с собой недоброжелателей и врагов. Те хотя бы могут радоваться, — ответил Юрис и героически терпел до самого конца.

— А теперь сидите с раскрытым ртом и не пытайтесь закрывать. Наш профессор очень любит, когда пациенты ожидают его с раскрытыми ртами, — попросила врачиха, и Юрису ничего не оставалось делать, как не закрывать рот.

Экзаменационная комиссия была уже близко, когда Юрис наконец-то вздумал посмотреть на рядом сидящего и, покосившись направо, увидел, что там сидит Лина, так же с раскрытым ртом и так же с испуганной врачихой, которая так же молила ее не закрывать рот.

Юрис подмигнул Лине, и она, хоть и неохотно, тоже подмигнула.

Юрис попытался улыбнуться открытым ртом, Лина, хоть и неохотно, попыталась сделать то же самое.

Юрис попытался что-то сказать, но врачиха не позволила ему напрасно шевелить губами.

Юрис попытался что-то сказать Лине глазами и руками. Лина, хоть и неохотно, но что-то ответила ему. Во всяком случае, Юрису показалось, что она отвечает ему взглядом и движениями.

Когда подошел профессор с комиссией, Юрис как раз с жаром изображал, что он страдает без Лины, что просто уже не может без нее жить, что он просто покончит с собой, если Лина и дальше будет на него сердиться.

— Неужели моя студентка вас так измучила? Тогда мы не сможем выдать ей диплом, — и профессор сурово воззрился на студентку.

— Измучила? Какие тут могут быть мучения? Впервые я у зубного врача чувствую себя как на седьмом небе, — клятвенно заверил его Юрис и не соврал ни полслова.

Вскорости профессор расправился и с врачом Лины.

— Сколько вы получили? — осмелился спросить Юрис.

— Четыре, — ответила Лина.

— А я пять, — Юрис был страшно собой доволен.

Они продолжали сидеть в своих мученических креслах, почему-то не вставая и не уходя и почему-то не произнося больше ни слова, и почему-то оба одновременно поняли, что танец их еще не кончился и танго их еще по-настоящему не началось.

В большой и обширный шляпный магазин, где на гладкие головы манекенов нахлобучены самые различные головные уборы, вошли Юрис и Лина.

— Что нам здесь делать? — послушно спросила Лина.

— Из-за меня в костре сгорела ваша чудесная шляпа. Выбирайте любую, — и Юрис широким жестом обвел огромную шляпную стену.

Лине от всех этих шляп стало смешно, все они казались ей ужасными и отпугивающими. Но она не хотела об этом говорить Юрису.

В этой она выглядела бы круглой дурой, разве что по вечерам выходить с собачкой.

В той она похожа на существо, которое только что переехал трамвай.

В этой — беспутной девчонкой, у которой только ветер в голове.

В той — серьезная, ответственная работница, которая никак не может решить, женщина она или все же мужчина.

В этой — жеманная старая дева, которая все не может выбрать для своей кошечки бутылку молока получше.

В той — особа, которая весь век прожила в глухом лесу и приехала в город за ватным одеялом и порошком от блох.

В этой — вроде бы ничего, почти можно принять, вполне прилично, даже почти солидно. Но именно поэтому она Лине и менее всего нужна.

— Не будем больше мучить продавщицу. Моя подруга Майя тоже работает в магазине, — сказала Лина, решив покончить с этой покупкой.

— А вон еще один отдел. И там даже очередь, — Юрис не хотел сдаваться, пока не купит Лине шляпу.

В дальнем конце магазина действительно крутился женский водоворот. Там шла ожесточенная борьба. Здесь боролись почище чем на жизнь или на смерть, так как здесь выбросили именно такие шляпы, как та, что сгорела в костре. Все они были с ужасно широкими полями, все темно-лиловые, все со светло-лиловой лентой, и очередь за ними была не такая уж большая, часа за два Лина вполне могла бы стать обладательницей шляпы с ужасно широкими полями.

— Какая удача! — восторженно воскликнул Юрис.

— К сожалению, это уже не для меня, — и Лина попыталась извлечь Юриса из этого жалкого магазина.

— Почему? Это именно такая же самая шляпа. В точности!

— Сегодня ими будет наводнена вся Рига. А я не так воспитана. Если у меня нет такой, какой нет ни у кого, то лучше никакой, — и Лина с глубоким презрением взглянула на взбудораженную толпу женщин и пошла к двери.

Юрису не оставалось ничего, как последовать за нею, так как женщину, как и танго, никому понять не дано, так как женщины неисповедимее самого таинственного, самого неопределимого танго.

И действительно все улицы были заполнены шляпами с ужасно широкими полями. Повсюду в потоке прохожих покачивались темно-лиловые головы, украшенные светло-лиловыми лентами. Одна только Лина гордо шла с непокрытой головой.

И вновь звучало танго Паула Вышегор-Потрясайтиса. На сей раз его исполняли только три инструмента: скрипка, саксофон и контрабас.

Все трое стояли у подъезда дома.

У всех троих инструменты уже облупившиеся.

Все трое уже в глубоком пенсионном возрасте.

Все трое старались изо всех сил.

Люди проходили мимо, никто не обращал на эту троицу внимания. Только Лина с Юрисом остановились, ведь играли это самое танго.

Из подъезда шесть человек, тоже пенсионного возраста, вынесли гроб и поставили его на грузовик. Шофер закрыл задний борт.

Все шестеро и еще двенадцать дам, тоже глубоко пенсионного возраста, сели в большой застекленный автобус, стоящий за грузовиком.

Скрипач, саксофонист и контрабасист все продолжали играть танго.

— Почему вы на похоронах играете танго? — спросил у них Юрис.

— Потому что сегодня предаем земле Паула Вышегор-Потрясайтиса, — ответил скрипач.

— Паула Вышегор-Потрясайтиса? — и Лина взглянула на грузовик и большой автобус, в котором оставалось столько пустых мест.

За большим автобусом стоял еще маленький автобусик, в который собиралась сесть троица с инструментами.

— Мы последние из его команды, — гордо сказал контрабасист.

— Когда-то он был поважнее господа бога. Каждый раз, когда мы в зеркальном зале «Альгамбры» играли это танго и Паул Вышегор-Потрясайтис пел, каждый раз публика от восторга разбивала одно из зеркал вдребезги. Вот что тогда было, а теперь… — саксофонист горестно вздохнул о прошедших временах и полез в автобус.

— А есть у того танго какое-нибудь название? — спросил Юрис.

Скрипач открыл окно автобусика, высунулся в него, так как он о прославленном танго Вышегор-Потрясайтиса знал абсолютно все:

— Сначала это танго называлось «Уход колдуньи». Несколько раз Паул Вышегор-Потрясайтис пел его со словами, где говорилось о том страшном миге, когда приходится прощаться с минувшим, так как дух времени требует расставаться с древними верованиями, это минувшее проваливается в небытие, оставляя огромную пустоту в душе, даже волшебники и колдуньи под влиянием духа времени уже не верят в свои чары — не верят и уходят еще при жизни. Но посетителям «Альгамбры» эти слова были не по душе. Паул Вышегор-Потрясайтис на скорую руку сочинил новые: о юноше и девушке, которые страстно тосковали друг о друге. Названия у этих слов уже не было. Но публика от этого танго с ума сходит. Паулу Вышегор-Потрясайтису новые слова были чужды, поэтому он потребовал, чтобы на его похоронах танго исполняли без всяких слов.

Автобус и грузовик уже сигналили, что пора ехать, все три машины торопливо нырнули в бегущий поток транспортных средств и скрылись.

Каждый куда-то спешил и толкался, даже матери неслись с детскими колясками, дородные мамаши рысцой бежали из одного магазина в другой, машины летели неистовее их, даже самолеты с рычанием обгоняли друг друга, никто не хотел отставать, только Лина и Юрис стояли на обочине у дома, где когда-то жил Паул Вышегор-Потрясайтис, теперь они знали, что танго, которое танцевали, это невероятно прихотливое, угрожающее, непрестанно влекущее вперед танго называется «Уход колдуньи».

Строящееся высотное здание, почти небоскреб, в самом центре города, было окружено длинным и высоким забором. Внутри возле ворот наскоро сколоченная будка для сторожей.

Возле будки горел маленький костер, в который подбрасывали всякие отходы от строительства.

Была уже почти ночь, и четыре человека удобно устроились в самом центре города и чувствовали себя куда лучше и уютнее, чем на лоне природы. Под рукой у каждого стояла бутылка с дешевым винишком и заранее, еще в магазине нарезанный сыр.

Хотя все были облачены в ватники, у двоих пожилых были интеллигентные лица, оба в очках с золотой оправой, оба, по виду, знавали лучшие времена.

Судя по тому, что рядом валялись и пустые бутылки, разговор был весьма глубокомысленный, исторический и на уровне мировых проблем.

— А я тебе, господин Скуя, прямо скажу. История была бы совсем иная, даже что-то изменилось бы в мире, если бы ты тогда был хоть немного посмышленее, — брюзгливо изложил один и отпил из бутылки.

Что было, то сплыло, господин Весерманис, колесо истории назад не повернешь, — возразил брюзгливому тот, что некогда был господином Скуей, а теперь был простым советским ночным сторожем при строительстве новой гостиницы Микелем Скуей.

— Ты лучше послушай, что я тебе скажу. Кто такой был Мунтерс? Кто Ульманис? По сути дела, только ширма, так как все письма и ноты министерства иностранных дел сочинял ты! Эти господа только подписывали. Я ничего не забыл! — не отступался от своего нынешний ночной сторож Норвальд Весерманис.

— Ну, сочинял, и что? — сказал бывший господин Скуя.

— Так вот, слушай внимательно и никогда больше не забывай. Если бы ты в ноте господину Риббентропу вместо слов «заслуживало бы внимания» прозорливее и дальновиднее подставил «было бы весьма положительно с вашей стороны», события приняли бы совсем иной ход и мы бы здесь не сидели! — сказал господин Весерманис.

— Кто это мог предвидеть, — господин Скуя чувствовал такую вину перед своим коллегой, что даже отказался от предложенной бутылки.

— А надо было предвидеть, обязательно. В истории все закономерно. Несущественных мелочей там нет. Эй, тебе чего здесь надо? Катись давай! Здесь строительство! Объект! Топай отсюда! — бывший господин Весерманис увидел в воротах Юриса Страуме, а посему было основание приступить к исполнению своих прямых обязанностей, за что он и получал обусловленную зарплату.

— Я бы хотел повидать Янку Коцыня, — и Юрис вежливо поздоровался со всеми.

— Да вот уж который день не показывается, — ответил ночной сторож Микель Скуя.

— Мне за него приходится дежурить, закатился куда-то, — это поднял голову лежащий человек. Из-за выпитого винишка он выглядел очень утомленным. Таким утомленным, что тут же вновь обмяк и заснул глубоким и здоровым сном.

— И давно уже не видели? — тихо спросил Юрис.

— С прошлого воскресенья. Как в воду канул, — ответил некто в кепочке. Под кепочкой при свете костра можно было заметить темные очки и светлые усики. Ну конечно же, это был младший лейтенант, который также искал Янку Коцыня.

— Жаль, — и Юрис помялся, собираясь уходить.

— Да, и нам без него скучно, — кивнул головой Микель Скуя.

— Был бы здесь, анекдот какой-нибудь рассказал, — Норвальд Весерманис долго и со вкусом зевнул.

— Один у него был очень превосходный. И рассказывал он его гениально. Э-э, как, бишь, там… — бывший господин Скуя попытался вспомнить этот веселый и остроумный анекдот.

— Ага! Да, да, да! — господин Весерманис не забыл эту забавную штучку, так что закатился смехом.

Оба долго смеялись, словно кто-то их щекочет.

— А что за анекдот? Не знаю, — младший лейтенант предложил бывшим государственным деятелям новую, только что открытую бутылку.

Погоди, погоди… Как же там было? Ну, ведь совсем еще недавно рассказывал. Может, ты помнишь, господин Скуя?

— Такой славный анекдот — и прямо из головы вылетел.

— Ну, да все равно. Словом, хороший анекдот, — попытался успокоить своего коллегу господин Весерманис и подкинул в потухающий костер обрезок доски.

Костер вспыхнул ярче, так что до двадцать шестого этажа взметнулись сидящие тени. Бутылки были уже почти пустые, и все полусонно клевали, даже тени плавали по всему модерному небоскребу в призрачном танго.

Майя сидела в своей конторке и внимательно считала деньги. Стопка сотенных. Стопка пятидесятирублевок. Еще больше четвертных. Десяток просто куча. Она старательно перехватывала их белой бумажкой и так же старательно совала в инкассаторский мешок.

— Ты не можешь дать мне три рубля? — это сказал вошедший Эдмунд с пистолетом на боку. Он отдал пустой мешок и расписался в получении полного.

— Откуда я возьму? Зарплата только завтра.

— Тут мне один пообещал бошевские свечи. Знаешь, как машина с ходу будет брать, — Эдмунд как будто оправдывался, что у него нет денег, хотя в руках полный мешок.

— Мне все надоело, и твоя машина тоже. Я уже у всех назанимала, — Майе действительно все уже надоело, вот и прическа у нее спереди была гладкая, а сзади длинные волосы были скручены в конский хвост.

— У кого бы перехватить трешку? — больше Эдмунда ничто сейчас не интересовало, только три рубля, и он ушел, понурый, унося мешок денег, унося его в ритме танго, чтобы хоть как-то утешиться из-за нехватки трех рублей.

Майя все еще сидела в своей конторке. А где ей еще было сидеть? Что еще могла она делать? За спиной ее было большое окно, через которое виднелся весь людный магазин.

Юрис нерешительно стоял в двери, так как Майя не пригласила его присесть. Они уже какое-то время поговорили, и разговор достиг довольно высоких, громких и даже неприятных тонов.

— Какой нож? Откуда мне знать, куда делся ваш нож? Самому надо смотреть! Будь он проклят, этот день, когда мы поднялись на вашу яхту! И вы со своим другом нам все испортили. Мы так хотели поженить Лину с Рихардом. Ведь они же просто созданы друг для друга. Лина моя подруга, Рихард друг Эдмунда. Какую свадьбу мы бы могли сыграть! Все наши знакомые уже женаты. Они последние, кто мог бы пригласить нас с Эдмундом на свадьбу. А вы все испортили. Что вы на меня так ужасно смотрите? Вы со своим дружком разрушили все, совершенно все. Вот бог и наказал вас, вот он и исчез! — денег на столе у Майи уже не было, и она не знала, куда деть свои руки, оставалось только обрушить все скопившееся раздражение на Юриса.

— Насколько мне известно, бога нет, — попытался возразить Юрис, так как все сказанное Майей ему показалось самым настоящим кощунством против бога и особенно против человека.

— Ну и что? А кто вместо него? Каждый день по восемь часов подряд сплошные покупатели. И то им подавай, и это. А ты все улыбайся, улыбайся, улыбайся. Что вам угодно! Да будьте так любезны! Сегодня к нам поступили импортные шубки! Хотите взглянуть? — Майя выдернула ящик письменного стола и достала оттуда шубку. Шубка как шубка. — Скоро зима. А что я на себя надену? Опять в куртке из болоньи бегать?! Каждый день что-то привозят, то, что мне страшно нужно, без чего я жить не могу. А как я все это могу купить? Как вы думаете, сколько я в месяц получаю?

^— Ну, рублей сто.

— Девяносто. А вот эта штука стоит шестьсот. Ерунда, — Майя засунула шубку обратно в ящик письменного стола, насмешливо поглядывая на капитана яхты.

— Кроме шуб и одежек на свете есть и другие ценности…

— Какие именно?

— Духовные, — вот этого Юрису и не следовало произносить, так как для Майи упоминание о духовных ценностях представлялось величайшей ложью на свете.

— Что-то я не заметила ни одной духовной ценности. Каждый день перед открытием у дверей стоит целая толпа. Чего им надо? Духовных ценностей? Каждую ночь я вижу во сне миллионы физиономий, и все они лезут ко мне: девушка, будьте добры, покажите, достаньте, я вам заплачу сверх, только достаньте. У вас нет? У меня нет! Каждое утро я иду на работу и наивно надеюсь, в магазине будет тихо и спокойно, никто не придет. Какое там, у двери уже толпа! Ваш дружок Янка Коцынь один из этой жуткой толпы, вот и все. Его больше нет, во всяком случае, одним меньше, и слава богу! — Майя встала и вышла, оставив Юриса одного, чтобы он остался со своими делами и не мешал ей сознательно трудиться.

Юрис стал ждать, когда придет младший лейтенант, так что не уходил. Он уже привык, что в последнее время их пути то и дело скрещиваются. За окном был виден людный магазин. Люди толкались, продавщицы были усталые, так как день уже близился к концу, и действительно можно было сказать, что уж никак не за духовными ценностями и высокими идеалами все здесь толпятся, толкаются, продираются и стоят в очереди.

Если бы сейчас пришел младший лейтенант, Юрис непременно сказал бы ему, что и Майя способна на какую-нибудь гнусность по отношению к Янке Коцыню. А почему бы и нет?

Так как в магазине что-то не видно было никого в темных очках и при светлых усиках, Юрису Страуме ничего не оставалось, как только уйти. И не оставалось ничего иного, как засвистеть все то же танго, которое когда-то называлось «Уход колдуньи», так как в нем хоть можно было что-то почувствовать от тех духовных ценностей, которыми забиты библиотеки, музеи, концертные залы, вся та жизнь, к которой он стремился все эти тридцать лет и которая выглядела теперь как нереальный сон, как это самое танго.

Мать Янки Коцыня Ливия Коцынь жила в чудесном районе. Вокруг день и ночь дымили фабричные трубы. Самая высокая — мясокомбината. Немножко пониже — молочного комбината. Потом — чулочной фабрики, парфюмерного завода, радиозавода, обувной фабрики. Залюбуешься, как здорово работают.

Соседи ее об этом районе были иного мнения: слишком шумно, по улице день и ночь громыхает трамвай, нет центрального отопления, нет зеленых насаждений, детского сада, магазина. Все, при малейшей возможности, норовили убраться из этого района.

Ливия Коцынь была бы довольна своим районом, если бы сюда ко всему еще сунули аэродром с ревущими самолетами, если бы разобрали все печи и зимой пришлось бы мерзнуть, потому что в каком-нибудь другом районе она бы определенно пропала. Чего она там не видала? Здесь же рай земной. С мясокомбината приносят мясо, люди с молочного комбината снабжают маслом и сметаной. Чулочная фабрика поставляет чулки. Парфюмерный завод — духи. Радиозавод — транзисторы. С обувной фабрики несут обувь. Успевай только отоваривать сама: обувщику дай мясо, чулочнику — масло, радиотехникам — чулки. И так далее и тому подобное, чем не жизнь, живи — не тужи.

Она бы и впрямь могла и дальше жить здесь как у Христа за пазухой, если бы не пропал вдруг ее сын Янка и если бы ею не начала интересоваться милиция.

Как раз в обеденный перерыв на чулочной фабрике в дверь кто-то позвонил, и она сквозь глазок увидела, что звонит чистый и аккуратный молодой человек, похожий на того, который приносит спирт с мясокомбината. И тут на нее нашло какое-то затмение, она отперла дверь и пригласила войти.

Чисто одетый и приятный молодой человек не принес никакой продукции и даже не собирался ее ничем снабжать! Он только назвался школьным другом Янки. Учился классом ниже. Зовут Юрис Страуме. Очень хотел бы Янку повидать, не знает ли она что-нибудь о нем и не знает ли, нет ли у него врагов и недоброжелателей.

Сам он выглядел не хуже любого врага и недоброжелателя. И что это он с таким ужасом смотрел на все полки, на масло, мясо, чулки, обувь, магнитофоны? И зачем ему надо было так дотошно выпытывать о ее сыне? Нет уж, никакой он Янке не друг. Так просто поболтать норовит. А может, она чувствует себя одинокой? Даже милиция не обещает ей найти труп ее сына. Даже все знакомые гадалки не могут сказать, где ее сын.

Зачем это надо школьному другу, который при этом учился классом ниже, являться к ней, да еще выражать сочувствие? Зачем?

Нет, этот Юрис Страуме крепко ей помог, так ничего и не вызнав. Теперь остается только ждать милиции в форме, а потом и «воронка» у двери.

И сразу вдруг новые районы показались Ливии Коцынь не такими уж плохими. Ванна. Центральное отопление. Только бы вот заводы поближе. Так скучно без индустриального пейзажа.

Как же проживут любимые фабрики без Ливии Коцынь? Как чулочники разживутся маслом? Обувщики грудинкой? Молочники обувью? Колбасники хорошими транзисторами? Радиотехники духами? Кто же продаст теперь по дешевке чистый медицинский спирт?! Просто страх подумать.

Ливия Коцынь разлила по своей любимой квартире весь спирт, который у нее был. Еще простилась любящим взглядом с усердно дымящими и столь дорогими сердцу трубами, взяла то, что может унести старый и слабый человек, хотела было уже поднести огонь, но потом включила магнитофон, чтобы соседи думали, что она никуда не уходила, и ничего худого на нее не подумали.

Магнитофон врубил отрывное танго, прямо как кулаком в глаз засветил. Она прибавила мощности на всю катушку, чтобы веселее было, и бросила на пол спичку, хорошенько закрыла дверь в свою квартиру и тихонечко побрела в какой-нибудь новый и современный жилой район.

Двери готической, красного кирпича церкви были широко распахнуты, и в них показалась торжественная свадебная процессия. Посаженые отец и мать выглядели очень довольными, а жених и невеста весьма смущенными. Какой-то родственник деловито стал всех фотографировать, свадебная процессия застыла, дабы увековечиться в этот незабываемый момент.

В открытой двери появился священник и взглянул на только что обвенчанных. Тщедушная, — согбенная годами старушка плотно закрыла двери, ей было очень тяжело возиться с тяжелыми церковными дверями; но представитель бога на земле и не думал ей помочь. Он только смотрел на свадебных гостей, вероятно думая о своих священнических делах.

— Сфотографировались, и хватит. Через полчаса надо быть в загсе! — посаженый отец торопливо стал подталкивать обвенчанных к белоснежному «хорьху», где за рулем сидел Эдмунд.

Неподалеку от церкви стояла афишная тумба, афиши на которой внимательно изучал младший лейтенант. Он был уже без темных очков, только поглаживал светлые усики и внимательно вчитывался в афиши.

Подошел и Юрис, в руках у него были цветы, он увидел младшего лейтенанта и белоснежный «хорьх» с Эдмундом за рулем. Все происходящее было ясно Юрису, он расположился рядом с младшим лейтенантом и стал так же старательно изучать афиши.

— В кино надо бы сходить, — сказал младший лейтенант, увидев Юриса Страуме.

Он выглядел смущенным и озадаченным.

Но Юрис многозначительно указал на белоснежный «хорьх» и Эдмунда за рулем. Эдмунд тронул с места, но, увидев, что Юрис смотрит на них, затормозил у самой афишной тумбы.

— Я сейчас, — сказал Эдмунд, вылез из машины и подошел к Юрису.

Оставшиеся в машине использовали это «сейчас» весьма практически.

— Отдайте кольца, чтобы в загсе было что опять надеть. — Посаженый отец уже держал раскрытой коробочку, собираясь уложить туда кольца.

Жених и невеста стали стаскивать кольца. Дело оказалось нелегким, пришлось попотеть.

— И зачем вам понадобился этот цирк с церковью? Никто же из нас в бога не верит! Неудобно перед священником, — жених наконец стащил кольцо и отдал его.

— А тебе-то что? Сделал ребенка — будь добр — женись! А где жить будем? У твоей мамы? Семь квадратных метров! Спасибо! Теперь хоть будет что вспомнить! — невеста тоже стащила кольцо и отдала посаженому отцу. Тот вложил оба кольца в коробку и захлопнул ее.

Эдмунд стоял, засунув руки в карманы. Так было надежнее. Хотя проще всего съездить раз-другой по физии владельца яхты, а не терять время на болтовню.

— Честное слово, не помню, куда девался этот жуткий нож. Что ты все за нами следишь да подглядываешь! — сказал он, медленно выговаривая каждое слово, точно тяжкий воз тащил.

— Просто я хочу сходить в кино, — ответил Юрис и продолжал изучать афиши.

— Кино! Майя пришла с работы совсем ошалелая. Ты же ее бог знает о чем расспрашивал и в чем обвинял!

Разговор этот стал все больше интересовать младшего лейтенанта. Он даже надел свои темные очки.

— Я просто хочу понять, — честно признался Юрис.

— Что понять?

— Как нормальные люди становятся преступниками.

— Чего ты городишь? Уж мы-то с женой честные люди. Такие честные, что у нас никогда нет денег. Мне даже тошно, до чего мы честные. Другие за такой вот свадебный транспорт берут пятьдесят, а то и все сто, а я только двадцать пять рублей. Всего лишь. Мне просто неудобно просить больше. Мне стыдно перед всеми знакомыми, перед собой стыдно, перед женой, что я так мало требую! — Эдмунд выглядел особенно свирепым тогда, когда стал обвинять в своих бедах других. Он еще не привык это делать.

— Может быть, этот стыд и есть начало всего?

Эдмунд был слишком возбужден, чтобы произнести что-то связное, свадебные гости выжидающе на него смотрели, посаженый отец показывал на часы, поэтому Эдмунд махнул рукой — что с дураком разговаривать, пошел к своей машине, и вскоре вся кавалькада уехала, трепеща лентами и бантами, в загс.

— Самое страшное то, что Эдмунд мог бы сделать с Янкой что-нибудь нехорошее, — виновато сказал Юрис младшему лейтенанту, который уже не изучал афиши.

— Сколько вам лет? — спросил младший лейтенант.

— Тридцать.

— А говорите так, будто вам пятнадцать, — он снял темные очки и ушел, чрезвычайно довольный собой, настолько довольный, что даже мурлыкал про себя танго. Все его напевают, а он что, хуже?

На фоне покатых и острых крыш Старой Риги, между ее высоких и почернелых труб, на окне чердачной комнатки Лины в молочной бутылке стояли цветы, которые Юрис держал в руках, разговаривая с Эдмундом и младшим лейтенантом.

Стена над постелью Лины вся была обклеена обложками разных иностранных журналов мод, киноактерами в мужественных позах, обольстительными актрисами и яркой рекламой галантерейных принадлежностей.

Лина и Юрис лежали, крепко обнявшись. Она положила голову на его руки, а Юрис крепко обнял ее за плечи.

Они ни о чем не говорили, только Лина пальцем водила по его лицу, будто желая его нарисовать, будто желая его запомнить на вечные времена.

Крутилась пластинка на проигрывателе, само собой понятно, что звучало танго, которое они уже когда-то танцевали. Паул Вышегор-Потрясайтис пел, как будто еще был жив.

— Ты что-то хочешь сказать?

— А я знаю, что ты хочешь сказать.

— Ну, что?

— Ты будешь меня уговаривать, чтобы я познакомилась с твоими родителями, — Лина сказала это и закрыла глаза, лежа неподвижно, как скульптура.

— Да, сгоняем к моему отцу, он человек покладистый.

— Ха!

Юрис так и не смог понять, что означает это ее «ха!». Что-то очень уж насмешливо, очень отчетливо.

Пластинка кончилась, щелкнул автоматический выключатель, и Паул Вышегор-Потрясайтис на какое-то время смолк.

Зато у другой стены начал сипеть и свистеть водопроводный кран.

— Что это еще за психологическая атака? — Юрис встал и попытался привернуть кран, но кран упрямо продолжал сипеть и свистеть.

— В следующем квартале обещали дать воду, — объяснила Лина.

— А где же ты в этом квартале умываешься?

— На работе. По субботам хожу в баню. Иногда часов в двенадцать ночи вода появляется. Даже в домоуправлении удивляются.

— А вид у тебя из окна очень красивый.

— Вот и любуйся. Пока я оденусь.

Юрис стоял у окна и смотрел на острые и угловатые крыши Старой Риги, на почерневшие за долгие годы трубы. Лина вновь разрешила Паулу Вышегор-Потрясайтису петь свое танго, исполненное счастья, светлых надежд и только в дальних далях способное растаять танго.

Черная «Волга» проехала через лес, покатила по берегу красивого озера, и вот уже в лесной излучине показались деревенские домики.

Жилой дом, длинный и приникший к земле. Крыша хлева совсем просела. Старая женщина чинила крышу новыми и ослепительно белыми пластинами драни.

На дворе вперемешку с курами и собакой играли дощечками трое ребятишек. Им было весело, так как они играли в войну, теннис, хоккей, кто во что горазд.

— Вот мое имение, — сообщила Лина и внимательно вгляделась в Юриса.

— Воды, во всяком случае, хватает. На крыше твоя мама?

— Да. А эти ребятишки на дворе — мои дети. Все трое. И каждый от другого мужа. И еще было пятеро, которые говорили: я тебя люблю на всю жизнь, непоправимо и неотвратимо! Какой длины оказалась эта жизнь, ты сам видишь. Откуда мне, деревенской девчонке, которая в городе всему верила, было об этом знать? И что тебе еще обо мне интересно? Почему ты теперь не говоришь, что любишь меня и будешь любить всю жизнь? Непоправимо и неотвратимо!

Ребятишки уже оставили свои дощечки, кур и собаку и побежали к черной «Волге», смотреть, на какой машине приехала мама.

Юрис ни о чем не спрашивал Лину, он даже не знал, что сказать. Она смотрела на него, точно впервые увидев.

— Спасибо, шеф, что подвез, — Лина вылезла из «Волги» и с силой захлопнула дверцу. И пошла к своим ребятам.

Юрису было просто страшно вылезать из машины. Он остался сидеть за рулем, не зная, что же делать. И все смотрел на длинный и приземистый сельский дом, на Лину, которая здоровалась с ребятишками и с собакой. Он ждал, когда Лина на него оглянется, а она уходила все дальше в глубину своего двора.

Юрис хотел вспомнить танго, чтобы танго вновь его выручило, но голова была пустая, мелодия исчезла, он не мог даже вспомнить названия этого танго.

Во Дворце спорта на льду уже тренировались хоккеисты. Резиновыми постромками они были прикреплены к борту, на спине свинцовый груз. Рывком они скользили от борта, но резиновые постромки не пускали.

Отец Юриса стоял за бортиком с микрофоном в руке и время от времени бросал хоккеистам ободряющее словцо. Рядом, как обычно, стояла спортивная сумка. Время от времени он доставал бутылку молока или лекарство.

— Может, хватит? — опасливо спросил второй тренер.

— Ребята только втягиваются, — отмахнулся отец.

Юрис присел неподалеку от отца, ожидая, когда тренировка кончится.

Хоккеисты вовсю рвались от борта, но резиновые постромки оттаскивали их обратно.

— Раз ты пришел во время тренировки, у тебя капитальные неприятности, — отец поглядел на сына и огорчился, что из него так и не вышел настоящий мужчина, а получилась какая-то размазня.

— Да просто так, мимоходом, — глухо ответил Юрис, ему страшно нужно было с кем-то поговорить, так почему этим «кем-то» не может быть отец?

— Может, хватит? Послезавтра все же первая игра, — не унимался второй тренер.

— Ничего, ничего. Я только немного прилягу. Опять желудок. — Отец скривился от сильной боли и постоял так какое-то время.

— Сведите вы все же отца к врачу! — сказал второй тренер Юрису.

— Послезавтра первая игра! Продолжайте разминку! — отец мужественно преодолел боль, взял Юриса под руку, и они ушли.

Хоккеисты все так же рвались от борта, пот лился по ним ручьем, резиновые постромки все никак не могли лопнуть, и по всем репродукторам Дворца спорта гремело танго, прелестное, всем известное, под которое можно только жить безбрежно, кружить безмятежно.

У отца Юриса во Дворце спорта была служебная комната со столом, стульями, диванчиком и графиком спортивного режима на стене.

Юрис сидел на диванчике, понурив голову, а отец расхаживал взад и вперед.

— Может быть, все же приляжешь? (Отец не ответил.) Иначе я позову врача! Позвоню в «Скорую помощь»!

— Катись ты со своими врачами! Опять неудачно влюбился? Или все из-за милиции переживаешь? Сегодня мне позвонили, что завтра твое дело передают в хорошие руки. Не вешай голову!

Юрис сидел на отцовском диванчике с таким видом, будто по нему только что проехал каток для асфальта.

— Любви больше нет, есть только родственные связи. Ничего возвышенного и благородного больше нет! — чуть не выкрикнул Юрис, но отец выслушал его спокойно и даже с улыбкой.

— Ого-го! Ты хочешь, чтобы я сказал тебе что-нибудь успокаивающее. Ну уж нет. Не будь ты мой сын, может быть, я и сказал бы что-нибудь. Только мой опыт вряд ли тебе подойдет. Решительно не подойдет. Ты действительно думаешь, что я постоянно пью молоко и лекарства только потому, что у меня худо с желудком? Но что будет, если я хоть один день буду здоров? Я даже своих хоккеистов вряд ли заставлю работать до седьмого пота. Они, вроде тебя, жаждут мыслить и соображать. Так же повсюду усматривают существенные проблемы — то есть неспособность сделать что-то толково. А если я тяжело болен и все же ни на шаг не отхожу от них, это уже образец героизма. Достойный подражания. Как же иначе еще подвигнуть на что-то высшее, на героические победы? (В дверь постучали, и стук этот вызвал восторг у отца.) Вот, вот, они уже стучат. (Он растянулся на диванчике, изнемогая от болезни.) Кто-то же должен приносить себя в жертву, чтобы добиться нужного, чтобы потом газеты писали, что они герои… (В дверь по-прежнему стучали. Уже неотступно.) Войдите!

Отец умирающим голосом разрешил войти, выпил лекарство и распростерся — сама беспомощность.

— Входите! — громко крикнул Юрис, и в открытой двери возник младший лейтенант.

Он внимательно осмотрел обоих Страуме, как отца, так и сына. Потом победно засвистел танго, сулящее только счастье, только блаженство, только победу, на зависть радостное, восхитительно идиотское танго.

Белая «Волга» резко затормозила на том самом месте, где когда-то стоял белоснежный «хорьх».

Майор Григалис взглянул на часы. И младший лейтенант взглянул на часы.

По шоссе к ним шел какой-то человек. В правой руке у него покачивался портфель. Это был тот самый человек, который ранним утром, насвистывая танго, появился дома.

Милиционеры проследили, как он прошел мимо машины, свернул с дороги, ушел по тропинке через поле к железнодорожной станции.

Юрис вопросительно взглянул на своих спутников, и младший лейтенант не выдержал, развернул сверток, который все время держал, словно какую-то драгоценность, на коленях, и извлек оттуда туфли.

— Даже и не знает, что завтра вновь увидит свои туфли.

— Это туфли Янки Коцыня! — уставился Юрис. — Я сам их выловил из воды!

— Если бы кто-то из вас, молодые люди, был главным дирижером семи женских сводных хоров в разных концах республики, вы бы тоже не могли припомнить, где остались ваши туфли, — с достоинством произнес майор.

Они вылезли из машины, захлопнули дверцу, оставив сидеть шофера, и медленно пошли к недалекому домику на краю шоссе, к тому самому домику, в окно которого выпрыгнул Янка Коцынь, где он впервые услышал предвещающее роковое счастье и гнусное несчастье танго.

Майор позвонил, и спустя минуту дверь открылась. Дверь открыла хорошенькая и молодая женщина.

— Здравствуйте! Вот мы и прибыли. Доставили ваши туфли.

— Здравствуйте, здравствуйте. Проходите! На этот раз вас трое? — женщина держалась очень приветливо, говорила она певучим грудным голосом.

Гостей провели в подобие гостиной, где все сияло чистотой, на окнах шторы, в вазах цветы, каждая мелочь говорила о хозяйственности, вкусе и чувстве красоты.

— Поджидая вас, я испекла пирожки.

— Вот это уж лишнее.

Домашняя атмосфера, хорошенькая хозяйка превратили майора в галантного кавалера, его почти стокилограммовая фигура обрела вдруг гибкость, он нежно и приветливо улыбался, чувствовал себя как дома. Такой добродушный дядюшка, который навестил давно не виданных родственников.

— Просто неудобно вас обременять. — Младший лейтенант пытался вторить манерам своего прямого начальника.

— Ой! Я же забыла положить вилки и ножи! — вдруг всполошилась женщина и побежала на кухню, но младший лейтенант остановил ее:

— Не трудитесь напрасно. Нож у нас есть свой.

Он достал из кармана нож Юриса, заставил выскочить блестящий клинок и полюбовался выложенной цветными стеклышками рукояткой.

— А я-то его все время искал! — удивился Юрис.

— Неужели? Я нашел его на одном острове посреди реки. Он лежал в траве. Только с помощью миноискателя, — младший лейтенант даже не хвастал, просто в присущей отличникам манере отвечал заданный урок. Что из того, что его никто не любит? А он взял и сделал.

— Орел. А с виду и не скажешь, — похвалил своего товарища майор и нетерпеливо взглянул на часы.

И младший лейтенант нетерпеливо взглянул на часы, и оба выглянули в окно.

И все остальные стали смотреть в окно.

В огороде возле птичьего пугала стоял Янка. Одет он был в заграничные джинсы и яркую рубашку. Он старательно обряжал птичье пугало: надел котелок, штаны и фрак.

— Вот видите, как все благополучно кончилось, — майор ликовал, как мальчишка. — А вы так волновались. И папаша ваш волновался. И все так благополучно разрешилось. Стоило ли так страшно переживать? Ну, не стоило же!

Янка Коцынь уже подошел к домику и открыл окно:

— А, они уже здесь! И даже господин капитан яхты! Сколько лет, сколько зим. Что ты все это время поделывал?

Пугало стояло в огороде вполне прилично облаченное и, как положено пугалам, чистенько трепыхалось на ветру.

Все чувствовали такое облегчение, все были так счастливы, словно уносимые в божественном танго. Не было уже ни боли, ни подозрений, ни сладости, танго всех унесло на сотню километров от земли, и на землю уже никто не хотел вернуться.

По изумительно белой и поэтической березовой роще шли Янка и Юрис. Оба в черных костюмах, оба при темных галстуках, волосы тщательно причесанные.

Кое-где стволы были обвязаны лиловыми креповыми бумажными ленточками. Янка срывал их с берез и наматывал на палец.

— А мне все же кажется, что ты не вполне в уме, — не успокаивался Юрис.

— Вполне возможно, — согласился Янка.

— Ты только подумай, сколько людей все эти дни занимались тобой. Пока эти туфли нашли своего настоящего хозяина. Сам майор Григалис вел следствие. Вертолеты, спасательные суда и даже…

Янка знай себе срывал с деревьев бумажные ленты.

— А я просил об этом? Почему каждый не может жить, как он хочет? И что я такого дурного сделал? Пока ты с таким шиком танцевал танго, мне все надоело. Сколько можно заниматься собой и своими болячками! Надоест же. А раз надоело, поди и вешайся, потому что жить, когда все надоело, никакого смысла нет. И вот пока ты танцевал, мне вся эта компания так обрыдла, что осталось только научиться плавать. Ты же сам велел. И что ты думаешь, доплыл до рыбачьего поселка, прямо туда, где живут жены рыбаков. Такого со мной еще не бывало. Ты же газеты читаешь, знаешь, как им тяжело, пока мужья по полгода в море болтаются! В газетах пишут, что и в том они нуждаются, и в этом, и в пятом-десятом. А я как раз единственный, кто практически что-то делает и может помочь во всех их бедах. Так что понимаешь, почему я так задержался.

Янка уже намотал на руку большущий клуб креповых лент, когда они вышли к строению в псевдонародном духе с крутой крышей и резными в псевдонародном духе балкончиками, где находилась финская баня, где было все, чтобы вновь зазвучало танго, единственное настоящее, единственное правильное танго.

И внутри финская баня была сооружена в псевдо-латышском стиле. Балки, подсвечники и конечно же камин. Чтобы впечатление было полностью как в этнографическом музее, в большом помещении под крышей, на чердаке, стоял хорошо видный гроб, который в старину хозяева запасали для себя загодя, а зимой хранили в нем яблоки. Разумеется, в финской бане этот гроб служил весьма своеобразным и даже удачным декоративным элементом.

В большом помещении деловито и умело хозяйничал седой старичок банщик. Он вставлял в подсвечники новые свечи и был рад с кем-нибудь поговорить.

— Размяли ноги?

— Даже есть захотели, — подтвердил Юрис.

— С ума сошел! Шашлык жарить еще рано! Первым делом — мои похороны, и только потом шашлык, — Янка пока что не шел ни на какие гастрономические оргии.

— Баню тоже топить? Или так повеселитесь? — спросил банщик.

— А как же без баньки? Как я могу пойти в царство небесное немытый? — для Янки Коцыня, на то он и Янка Коцынь, всегда все было ясно. — Стало быть, так: ты всех встречаешь, я спрячусь наверху, когда начнете оплакивать мою гибель, я спущусь, мы все обрадуемся и начнем жарить шашлык. Э, нет! Лучше, если я буду лежать в гробу! У, потрясно!

Но банщику эта искрометная идея показалась не особенно оригинальной, он и не такое видывал.

— На той неделе одна компания играла тут в прятки, один спрятался в гробу, и его до утра не могли найти. Заснул.

— Вечным сном? — спросил Янка, уже взбираясь на чердак к гробу.

— Нет, проснулся все же, — банщику очень не понравилось, что гроб понадобился, вниз-то втроем тащить, а наверх ему одному, но урезонить Янку уже не было возможности.

— Только осторожней. Это будет номер высшего класса. Будет что вспомнить! — восторгу Янки не было предела. — Как на острове все были на меня злы! А за что? Вот я и хочу поглядеть, как они поплачут! И как потом засмеются от радости. Почему не доставить людям радость!

Юрис и банщик стали гадать, куда этот гроб поставить, Янка уже слез и продолжал командовать дальше:

— Ставьте на эти табуретки, ничего что скрипят, выдержат. Я легкий!

Поставили гроб на табуретки и поняли, что наконец-то это будет то еще танго, спятить можно, какое танго.

На двор въехал белоснежный «хорьх». Эдмунд за рулем. Рядом с ним Майя. Сзади Антония, Лина и Рихард. Все в черном, как положено на похоронах. У всех цветы и венки. Торжественные лица. Как принято на похоронах. Ни один еще не предчувствует, что предстоит танго, от которого спятить можно, неповторимое танго.

Янка уже устроился в гробу. Так попробовал и так.

— Табуретки скрипят, но я буду лежать спокойно, не дыша.

Банщик стоял у окна и глядел на приехавших.

— Вот такая же машина была у мужа любовницы директора завода Эренпрейса, у Паула Вышегор-Потрясайтиса. Когда я без работы был, он разрешил мне пыль с нее вытирать. На это я семью кормил.

— Еще старинным пологом накрой. Теперь ни одни похороны без таких пологов не бывают, — все не унимался Янка.

Юрис накрыл его, все было готово для никогда больше не повторимого танго, всем танго танго.

Янка лежал в гробу, аккуратно сложив руки на груди, и делал вид, что сладко спит. Тут он заметил, что вокруг руки у него намотан клубок лиловых лент, но было уже поздно, больше нельзя было шевелиться, так как дверь открылась.

Вошедшие медленно пригляделись и поняли, что Янка действительно мертв, и всем стало грустно. С почтением возложили ко гробу венки и отступили на несколько шагов.

— Я пошел баню топить. Заодно и помоетесь, — заявил банщик и исчез за дверкой, где была раздевалка и парилка. Это бесцеремонное поведение задело прибывших, и они стали перешептываться.

— Впервые вижу, чтобы похороны устраивались в финской бане. Интересно, — сказала Майя.

— Совсем как живой. Наверное, потому, что очень молод, — сказала Лина.

— Как бы то ни было, а покрывало в народном духе очень со вкусом. Я бы такое хотела, — сказала Антония.

У Рихарда был при себе фотоаппарат, и он несколько раз сверкнул вспышкой.

— Мы что, одни будем? — спросил Эдмунд.

— Ни одного родственника не вижу, — встревожилась Майя.

Перешептывались они еле слышно, чуть шевеля губами, все смотрели на Юриса, который стоял в головах и не знал, что ему делать.

— Священника, наверное, не будет, — сказала уже явно недовольная происходящим Антония.

Юрис, услышав это, поднял голову и внимательно оглядел всех.

— В подобные минуты мы обычно молчим и думаем, кто мы такие. Мы уже привыкли к смертям, даже к тому, что в мировых войнах гибнут миллионы, но ведь гибель одного человека может служить предупреждением. Яниса Коцыня мы все встретили в то утро, когда он был обряжен птичьим пугалом. И кажется, он был пугалом куда меньше, чем все мы, вместе взятые, так как мы только и способны вспоминать рассказанный им анекдот. И жизнь человека имеет всего лишь ценность анекдота.

Юрис не знал, что еще сказать, к такой речи он совсем не был готов, но Янке уже трудно было лежать спокойно и неподвижно. Креповая бумага слегка размоталась и щекотала ему самый кончик носа. Он мог бы лежать спокойно, только чихнув и отведя бумажные ленты подальше от носа.

Это Янка и сделал и с полуприкрытыми глазами заметил, что и все присутствующие это заметили.

Все стояли так, точно застыли, точно окаменели, никто даже не вскрикнул, и Янка понял, что вот он — его триумф.

— Как же вы сможете вспоминать анекдот, если даже и не слышали его. Самый гениальный анекдот на свете. Вы же единственные, кто его еще не слышал… — Янка уже сел, уже собирался встать, чтобы выразительнее рассказать этот анекдот, но табуретки под гробом затрещали все сильнее, и вдруг раздался один сплошной треск и грохот.

Вот тут-то и было всем танго танго, когда нечаянно сбылась демонстративно раздирающая музыка и нечаянно обещанные страсти в выкинутых из песни словах, то самое всем танго танго, когда настает миг тишины и надо хоть немножко подумать, то самое всем танго танго, когда смерть напоминает живым об истинной ценности живого, его весомости и миссии на этой земле.

Со всех вершин деревьев, со всего леса, вспугнутые этим самым всем танго, взмыли стаи птиц и дико понеслись прочь. Птиц в этих стаях было много, и они с криком взлетали все выше, видимо надеясь укрыться в небе.

Юрис пытался нащупать у Янки пульс. Рука у Янки была все еще обмотана лиловой бумажной лентой. Когда Юрис выпустил ее, она соскользнула на лежащие на полу цветы и замерла недвижно, исчезла в цветах, венках, во всей этой кратковременной красоте.

Лина видела это, и ей стало страшно. Больше всего она боялась сама за себя.

Рихард стоял, вытянув шею, он так и не мог понять, что же произошло. Так никогда и не поймет.

Майя пыталась поправить прическу, но она сбивалась еще хуже, и она уже не надеялась когда-нибудь ее исправить.

Эдмунд выронил ключи от машины, но так их и не поднял, хотя ничего дороже этих ключиков у него не было и никогда не будет.

Для Антонии переживаний было уже слишком много, драгоценного и горячо любимого кота Фатума она с собой не взяла, поскольку на похороны неприлично являться с котами. Она вновь осталась наедине со своей судьбой. Никто ничем не мог ей помочь.

Из боковой дверки вышел банщик с полотенцами.

— Ну, у вас все закончилось? Можно идти мыться?

— Да. Закончилось, — ответил один Юрис.

Он встал, прошел мимо всех, распахнул дверь и вышел во двор. Он понял, почему он все время искал Коцыня, ему все это время страшно недоставало всемогущественных возможностей, естественной дерзновенности и способности ничего не бояться.

И вот у Юриса Страуме осталось только танго. Он читал одну книгу за другой, но все прочитанное было только пустым танго.

Он пытался найти настоящую любовь, а нашел лишь заманивающее танго. Он пытался жить для других, а будет жить только для себя в одном заманчивом танго. Он все это понял, но будет одно лишь одуряющее танго. Только танго.

Сияло солнце, как оно обычно норовит светить.

Между белых берез растерянно металась кучка людей с номерами на груди. Точно потеряв самих себя, свою гордость и благородство, молодые и старые, худые и толстые, с волосами и без оных, с умными и глупыми лицами, горящие азартом и погасшие, ждущие легкой победы и уже смирившиеся с поражением, восторженные и усталые. Увидев Юриса, все кинулись к нему:

— Скажите, где тут финиш? Может быть, вы судья? Все время были лиловые ленточки на деревьях — и вдруг не стало. Мы потеряли финиш. Куда же бежать? Куда?

Юрис ничего не ответил, только неопределенно махнул рукой назад, где виднелось здание в псевдонародном и уже ретростиле. Все радостно побежали туда, чтобы достигнуть столь легко достижимой и уже близкой цели, а где-то вдалеке в такт этому кроссу так лихо зовуще и по коже деруще дудел это танго духовой оркестр, так что вся земля легко подрагивала.

Дух Янки Коцыня тем временем медленно, даже неохотно отделился от тела и без всякого восторга взлетел к небу. А что ему делать на небе, тому, кто на этой земле рожден и на земле жил? В такую тоску лететь? Где тебе ни настоящей радости, ни настоящего веселья от жизни?

К счастью, возвращающиеся в свои гнезда птицы подхватили на своих крыльях дух Янки Коцыня и понесли опять вниз, чтобы спрятать в своих гнездах, пока эта вакханалия с танго не утихнет.