Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906

И еще о чёрте

Приятно утомлённый всем, что он видел, слышал и говорил в заседании бюро своей партии, Иван Иванович Иванов, придя домой, лёг в кабинете на диван, улыбаясь, сладко потянулся и застыл в истоме отдыха.

За окном дребезжали пролётки извозчиков, в голове ещё звучало эхо свободных речей, он вспоминал живую игру слов, красивые фразы, ловкие обороты, возбуждённые лица ораторов и — вдруг почувствовал, что он не один.

Невольно сдвинув брови, он поднял голову — на белых кафлях печи в углу кабинета тускло блестело чьё-то жёлтое, квадратное, холодное лицо. Иван Иванович сразу, движением всего тела, поднялся, сел на диване, упираясь руками в колена, и, вытянув шею, прищурил глаза.

— Не узнаёте? — раздался негромкий, металлический, взвизгивающий голос.

— Ах… это вы? — сказал Иван Иванович смущённо. — Да, я не сразу вас узнал… теперь так много живого, реального дела, что невольно забываешь о вашем существовании, — извините! К тому же вы несколько изменились…

— Но, изменяясь, я не изменяю… — с усмешкой сказал чёрт.

— Гм… — произнёс Иван Иванович, — я ведь говорю только о вашем лице…

— Ба! Теперь у всех не те лица, что были вчера, — молвил чёрт беззаботно…

«Кажется, намекает на что-то, бестия!» — подумал Иван Иванович и, беспокойно почесав мизинцем лысину, спросил:

— Вы что же… по делу ко мне?

— Эх, Иван Иванович! — печально вздыхая, сказал чёрт. — Что делать на земле чёрту теперь, когда люди превзошли его в творчестве мерзостей? Я стал теперь каким-то заштатным существом… наблюдаю, учусь провоцировать…

— Да, — солидно сказал Иванов, — предрассудки исчезают…

— Как же, как же! — согласился чёрт. — Я был на вашем съезде и видел, как усердно вы хоронили в потоках слов любовь к родине, интересы трудящихся классов, правду, честь…

— Позвольте! — сухо перебил Иван Иванович. — Я говорю о предрассудках…

— Я тоже! — молвил чёрт и засмеялся.

«Вот негодяй!» — подумал Иванов.

— Ну, как, Иван Иванович, довольны вы результатом вашей долгой и упорной деятельности? — дружелюбно спросил чёрт.

— Конечно!.. То есть… позвольте! Что именно считаете вы результатами моей деятельности? — Иванов строго вперил глаза в жёлтое лицо чёрта — а оно переливалось улыбками, как расплавленная медь.

— Как что? — воскликнул чёрт. — А пробужденье всей страны? Этот могучий прибой развитого вашей работой чувства человеческого достоинства, это растущее с волшебной быстротой сознание народом своих прав, сознание, которое вы так долго будили, эту огненную волну стремления к свободе…

— Позвольте-с! — вскричал Иван Иванович, вскочив на ноги. — Прежде всего вы — чёрт, и вам не следует впадать в высокий стиль, да! И обвинять меня… то есть приписывать мне всё это… эти огненные волны… покорно благодарю!

У Иванова дрожали пальцы, а лысина покрылась мелким потом. Он стоял перед лицом чёрта и размахивал в воздухе рукой — а чёрт беззвучно хохотал.

— Пробуждение и прочее… это, конечно, я не отрицаю… нет! Но — вам известно, что у меня сожгли усадьбу? Вы знаете, что перерезали моих овец и лошадям моим хвосты оторвали? Вы в этом видите сознание народом своих прав? Огненные волны… я? Я, было бы вам известно, не разжигал никаких огней…

— Иван Иванович! — звеня и взвизгивая, воскликнул чёрт. — Не отрицаете ли вы себя? Подумайте, кто издавал журналы и газеты, в которых говорилось о бедствиях голодного, бесправного народа? Разве не вы всю жизнь служили идее свободы? И разве вы не говорили много раз, что эту идею осуществит только революция? Ведь вы сочувствовали революционерам и порою облекали это сочувствие в реальные формы. Разве вы никогда не давали трёх рублей в пользу политических и рубля на нелегальную литературу?

— Довольно! — закричал Иван Иванович. — Я знаю-с, я писал в газетах, я читал лекции и вообще… но я всегда доказывал одно: необходимо заменить бесправие порядком! И больше ничего… И я не учил мужиков жечь мой дом… я не учил рабочих оставлять меня по неделям без огня и воды, без лекарств и железных дорог, без почты, телеграфа… я не учил анархии! И на революцию за все шестнадцать лет я дал всего семь рублей сорок пять копеек, — я это помню! И дал не из сочувствия, а… а из сожаления!

— Но, Иван Иванович, право же, вы несколько помогли… Вы внесли в сознание рабочих и крестьян кое-что… — убедительно заговорил чёрт, и на лице его отразилось что-то похожее на стыд.

— Ничего, что позволяло бы им портить мой скот! И никогда я не занимался пропагандой среди рабочих и крестьян… это ложь! Нет, уж извините, я предпочитаю, чтоб страна не пробуждалась в такой чрезмерной степени, но усадьба моя уцелела…

Иван Иванович проговорил эту фразу и вдруг почувствовал себя голым. Его костюм, солидный и удобный, рассеялся, как облако дыма, и, смущённо прикрывая руками то место, где на статуях помещается фиговый лист, он, в смущении, переминался с ноги на ногу, колыхая животом…

— Иван Иванович! — воскликнул чёрт. — Что с вами? Это преждевременно… так обнажать себя!

Иванов огорчённо осматривал своё тело и молчал.

— Конечно, я… хватил через край, как говорится, — пониженным и грустным тоном начал он.

— Но это было искренно? — подсказал ему чёрт.

— Вовсе нет! — снова возмущаясь, крикнул Иванов. — У вас отвратительная манера разговаривать. Ведь вы прекрасно знаете, что во всех этих забастовках, беспорядках и прочих ужасах я ни при чём… И если иногда… что-нибудь говорил… немного резко… может быть… так это среди своих и в состоянии запальчивости и раздражения! А вы мне навязываете роль провокатора…

— Нет! — сказал чёрт. — Но я думал, что так называемый честный человек…

— Ну да! Честный человек — это человек разумный! — внушительно сказал Иванов, поднимая вверх правую руку. — Вы… просто политически незрелы и, не понимаете моей программы… А между тем она ясна, она вполне определённа: идею равенства я признаю, но — солдат должен быть солдатом, почтальон почтальоном, и больше ничего! Вы поняли?

— О, да! — сказал чёрт. — Очень остроумно…

— Равенство людей не должно отрицать порядка, а для порядка необходима армия… и ещё многое… Свободу должен регулировать разум, а представитель его — кто?

— Вы? — спросил чёрт.

Иван Иванович скромно потупил глаза и продолжал:

— Женщина равна мужчине, но было бы преждевременно признать её таковой…

— Разумеется! — сказал чёрт.

— И если я говорил иногда о революции, то всегда прибавлял: её необходимо совершить мирным путём… вот! Я никогда не был революционером…

— А на съезде вы себя назвали таким именем! — заметил чёрт.

— Но — не в смысле аграрных беспорядков! — огорчённо возразил Иванов. — Я революционер, но только… не теперь… то есть не здесь… я «революционер в области права»… но не могу же я отрицать право собственности!

И, тяжело вздохнув, Иванов потёр руками бёдра.

— Итак, — сказал чёрт, — это не вы сделали революцию?

— Поймите меня, — страдающим голосом сказал Иванов, — всё, что в ней есть разумного, сознательного, — это моя работа, всё стихийное, бессознательное — работа крайних партий… это так просто!

— Значит, правда, — сказал чёрт, — что пролетарий сам завоевал свободу?

— У вас совеем нет логики, мой дорогой! — с досадой сказал Иван Иванович. — Как мог сделать это пролетарий? Когда он заикался о свободе, в него стреляли, и он… исчезал. А я… разве я мало ходатайствовал во всех инстанциях, от участка до сената, о необходимости разрешения свободы? Я писал об этом, я говорил, я направлял молодёжь на борьбу за свободу… но я всегда ей говорил — борись миролюбиво! Я, наконец, устраивал банкеты — вы помните? — публичные банкеты, на которых я вполне открыто говорил, что пора уже… и прочее! Однако — в меня никогда не стреляли, — значит, я пользовался в глазах правительства престижем и — отсюда ясно — значит, именно мой голос сделал всю эту музыку. Я вёл себя всегда корректно и с полным уважением к чужому мнению. В ту пору, когда было не принято пить за конституцию, я скромно поднимал бокал свой «за неё!» — и все понимали, о ком идёт речь. Но допустим, что пролетарий тоже… помог делу освобождения страны… допустим! Что же из этого следует? Может ли он воспользоваться дарами свободы? Вот вопрос!

— Вы его решили? — спросил чёрт.

— Давно! — сказал Иванов, пожав плечами.

— До завоевания?..

Иванов посмотрел на чёрта и не ответил на вопрос. Осмотрев своё блестящее тело, он любовно погладил его руками и продолжал:

— Пролетарий… конечно, тоже человек, но он не пользуется доверием правительства, потому что он дерзок, некультурен и не умеет уважать чужое мнение. В него по прежнему готовы стрелять, и вообще с ним неохотно разговаривают. В обществе он… непопулярен… то есть популярен с отрицательной стороны. Он ведет себя некорректно: в то время, как я и моя партия просим только власти, он требует бог знает чего и даже кричит долой… то и это и всё прочее! Он устроил одну забастовку, она дала вполне осязательные результаты, прекрасно! Их используют в интересах развития общей культуры страны… чего же он хочет? Зачем ещё забастовки и вся эта анархия, вызывающая общую дезорганизацию хозяйства страны? Зачем создавать излишек революции? Революция, государь мой, всегда была только «переходом власти из рук абсолютизма в руки либеральных групп общества, как истинных носителей культуры».

— Это вы уже из «Слова»? — спросил чёрт.

— Для меня не важно, блондин или брюнет говорит правду! — сухо ответил Иванов.

— Значит, вы играете до 48, не более?

— Не могу же я играть в 89, согласитесь! Или в какую-то ещё более крупную игру… я не мальчик! Вы рассуждаете, как социал-демократ, то есть очень несолидно. Пролетарий должен понять — если он разумное существо, что «мы все — дети одной России». «Нужно любить всем что-нибудь одно» — вот великие слова, сказанные недавно одним моим другом на страницах «Русских ведомостей». «Нужно любить всем что-нибудь одно» — вот лозунг времени!

— Волшебное будущее! — воскликнул чёрт. — Я его вижу: капиталист и рабочий, крестьянин и помещик, солдат и генерал — все «любят что-нибудь одно»!

— Не издевайтесь! — возмущаясь, сказал Иван Иванович. — Поймите — речь идёт о благе родины, о спасении культуры… Мы на границе краха: промышленность погибает, фабриканты закрывают фабрики и переводят капиталы за границу. Вы понимаете? Вот что сделал этот пролетарий! Он губит страну!

— Иван Иванович! — ехидно подмигнув, перебил чёрт. — А что, если пролетарий, ради спасения страны, восстановит промышленность своими средствами?

— Какие у него средства! — презрительно пожав плечами, сказал Иван Иванович.

— А представьте — что он посмотрит на господ капиталистов, которые лишили народ работы и переводят свои деньги за границу в то время, когда страна умирает с голоду, он взглянет на них как на бунтовщиков, идущих против воли народа, а затем конфискует фабрики, объявит их собственностью нации…

— Что-о? — дико закричал Иван Иванович. — Это не-возможно-с! Этого никогда не было… Это не будет позволено… И, наконец… кто вы такой? Как вы смеете?

Иван Иванович сжал кулаки, бросился вперёд и — проснулся.

В кабинете было тихо и уютно. Он ощупал себя, вытер потное лицо и строго посмотрел в угол кабинета. Там, на белых кафлях печи, тускло блестел медный вентилятор…