Повести разных лет

КТО С МЕЧОМ ВОЙДЕТ Старинная повесть

Степь. Горит прошлогодняя сухая трава. Ветер гонит к опушке леса неяркое среди бела дня пламя. Впереди катится тлеющий травяной клубок — перекати-поле, оставляя за собой дымящуюся дорожку.

Горит лес. Пылают, как свечи, смолистые сосны. Огненные языки лижут ствол молодой березы. Чернеет, закручивается береста, — пламя охватило все деревцо, корчатся в огне длинные кудрявые ветви.

Горит подожженная с двух концов деревня. Жарко полыхают соломенные кровли.

Возле уцелевшей избы через тын перемахивает татарский всадник. Молча бегут от него две крестьянки. Летит аркан, петля захлестывает шею упавшей старухи. Резкий поворот коня — и тело ее волочится по огородным грядкам, — татарин устремился за молодой. Из-за угла избы выбежал парень. Татарин небрежно, едва повернув оскалившееся лицо, пускает в него топориком. Тот увернулся, прыгнул, за ногу сдергивает татарина наземь.

В городе звуки набата. Остановившись посреди улицы, тревожно прислушивается к ним пожилой боярин. Истово перекрестился:

— Господи! Отнеси ты этих проклятых татар… — секунду подумал, договорил с чувством: — на соседнее княжество!

Мимо него пробегают с обнаженными тесаками два ратника. Один успел погрозить на бегу:

— А соседи не русские, что ли?

Другой, поворачивая за угол, громко крикнул ему, как глухому:

— Боярин, да ты горишь!

Тот с испугом оглядывается на свои хоромы. Дымящаяся стрела вонзилась в разукрашенный деревянный конек, струйка горящей жидкости стекает по скату крыши. Заохав, боярин бежит к калитке.

Жестокое, хитрое, в глубоких морщинах лицо. Сощурив и без того узкие глаза, татарский лучник ударил кресалом по кремню. Загорелась намоченная в нефти пакля, которой обмотана стрела. Татарин натянул тетиву. Отпустил…

Мчится конная лава. На низкорослых мохнатых лошадях, в долгополых шубах шерстью наружу, в собачьих малахаях, с визгом и лаем скачут татары, заполнив все необъятное поле.

Сотни зажигательных стрел летят огненным косым дождем в белокаменный осажденный город.

Катапульты бросают в город огромные камни. Возле метательных машин суетится много людей.

Ржут лошади, скрипят телеги, ревут верблюды, — татарский лагерь занимает больше места, чем самый город.

Городская стена. Толстенное, подвешенное на цепях бревно, окованное железом, бьет и бьет в городские ворота.

— Урус, держись! — хвастливо кричит монгол, по чьей команде сотня людей раскачивает таран.

Внутри крепости старики, женщины, дети торопливо возводят позади ворот защитную стену. Все громче и громче удары тарана.

Ворота падают. С победным кличем врываются в открывшийся широкий проход татарские воины, но — перед ними стена. Злобно визжит монгол-сотник, хлеща по стене нагайкой. Исступленно воют татары.

Внезапно на плечи к ним прыгают со стены защитники крепости. Вооруженные лишь ножами, они вступают в единоборство с многочисленным разъяренным врагом. Проход мгновенно загромождается трупами татар; лишь немногие успевают бежать из этой ловушки, путь откуда закрыт обломками ворот и стенобитной машиной, — русские успели ее поджечь, перед тем как взобраться по спущенным канатам обратно на стену.

Но вот в наступающей темноте видно, как пылает город. Горят сотни домов. Рушится с жалобным стоном колокол.

Торжествующе пляшут у городских стен освещенные пожаром татарские всадники. То одного, то другого выбивают из седел пущенные меткой рукой дротики: город продолжает обороняться.

Ночь. Горит все кругом. Багровый дым застилает окрестность. Вздымаются мириады искр. Земля как огромный костер. И над ней — черное, глухое, беззвездное небо.

По дороге, залитой кровавым заревом, татары гонят скот и людей. Привязанные к коровьим хвостам, спотыкаясь под ударами плети, бредут русские пленницы. Мычит скот, плачут дети, — зловещий треск чудовищного пожара заглушает все звуки.

Зима. Седая, припорошенная инеем равнина. Вблизи — редкие холмы и лощины. Далеко впереди — зубчатая линия гор.

Конный отряд монголов столпился вокруг холма, на котором водружено пятиугольное белое знамя с золотым кречетом, когтями раздирающим ворона. Бьются, полощутся на ветру широкие ленты, украшающие древко и знамя. Рядом со знаменем хищно вглядывается вперед Батый — на огненно-рыжем коне, в кожаном шлеме, в шубе из белых песцов, крытой желтым блестящим шелком. Немного сзади и ниже его по склону холма мешковато сидят на конях три европейца.

Батый оглянулся через плечо, небрежно кивнул. Старший из европейцев послушно приблизился.

— Там земли франков? — спрашивает Батый, указав плетью по направлению к горам.

— Ты прав, как всегда, Непобедимый, — угодливо отвечает европеец. — Там дрожат, услыхав о твоем приближении, несчастные франки. Я отсюда слышу, как они молят бога, чтоб он защитил их. Но ты — божий меч, ниспосланный им за высокомерие. Ты покоришь их земли, как навсегда покорил землю русских, убив не только их воинов, но даже малейший помысел о сопротивлении.

— Как называли ваши купцы землю урусов? — спрашивает подобревший от лести завоеватель.

— Страной городов, — почтительно отвечает европеец.

Батый усмехнулся:

— Больше там нет городов: я их разрушил. — Он неприязненно оглядел собеседника. — Мне почти жаль одного из них: Кы-ив… Это вы просили его уничтожить. Зачем? (Европеец молчит.) Затем, что его красота и богатство были не ваши. Теперь они ничьи, их нет. Вы довольны?

Европеец опасливо ежится под пристальным взглядом Батыя, затем говорит, кланяясь:

— Еще раз от имени Венецианского государства благодарю тебя, Покоритель вселенной! Этот большой русский город давно мешал нам возить к тебе наши самые лучшие товары и редкости. Ныне это препятствие устранено. Да поможет тебе господь одержать еще тысячу тысяч побед на твоем славном пути от края до края мира! — он протянул руку к горам.

Батый насмешливо хмыкнул.

— А если я прикажу повернуть коней на твою страну? — плеткой он показал налево.

Красноречивый венецианец чуть не упал с лошади.

— Ты обещал… Ты не сделаешь этого, Ослепительный!

— Почему? Моим воинам и коням будет только приятно топтать траву этой теплой, благоуханной равнины. Уж не ты ли нам запретишь это?

Тот поспешно ищет вескую причину:

— Но тогда… мы не сможем с тобой торговать…

— Не надо. Я все возьму даром.

— Но это… это… — собеседник Батыя судорожно глотает воздух. — Это значило бы… зарезать курицу, умеющую нести золотые яйца!

Батый хохочет, довольный растерянностью венецианца. Ему деликатно вторят приободрившиеся европейцы. Осклабились всегда безмолвные скороходы в белых кафтанах, в белых сапогах и белых высоких шапках, сливающихся со снегом. Зычно хохочет под холмом весь монгольский отряд, ни слова не слышавший из этой беседы.

Батый оборвал смех, и вокруг все замерло. Ноздри его раздулись, лицо стало злым и настороженным. Он заметил вдали, на снежной равнине, вооруженных всадников. Телохранители тоже встревожились. Гортанный окрик — и десять из них поскакали навстречу. Остальные плотною цепью окружили холм.

Батый молча следит за тем, как два отряда, мирно соединившись, быстро приближаются к холму. Между конями висит связанный человек. Его одежда, доспехи — знатного воина. Глаза закрыты, неизвестно, живой это или мертвый.

Соскочив с коня, сотник отряда распластывается на снегу перед Батыем:

— Благословен твой приказ — доставлять тебе, Покоритель вселенной, все, что похоже на чудо и может тебя развлечь! — Он делает повелительный знак — перед Батыем кладут связанного человека. — Мы пять дней везли этого русского витязя. Его люди напали на нас из развалин города, где, казалось, не было ничего, кроме трупов. Их начальника не могли взять ни мечи, ни копья. Мы подвезли машину и зарядили ее самым большим камнем, какой только могли поднять четыре могучих воина. Нам посчастливилось попасть в этого витязя с первого раза…

— Вам посчастливилось! — провизжал Батый, уничтожающе глядя на сотника. — Ах, счастливцы! Сколько было русских?

— Более сотни!

— Сколько они убили моих воинов?

— Около девяти сотен…

Батый скрипнул зубами.

— Ты знаешь, что ждет тебя за такие вести?

Сотник утвердительно наклоняет голову. Два дюжих монгола подскакивают к нему, валят ничком на землю. Один наступил сапогом ему на спину, другой дважды обернул шелковым шнуркам его шею. Батый с удовольствием следит за этими приготовлениями. Концы шнурка натянулись, дернулись — безжизненное тело сотника оттаскивают в сторону. Батый переводит поскучневший взгляд на пленного. Оживился, увидев, что тот открыл глаза. Спрашивает:

— Можешь понимать по-нашему?

Тот с усилием опускает и вновь поднимает веки.

— Ты знаешь, кто я?

Пленник отвечает слабым голосом:

— Ты… окаянный Батыга.

Батый снисходительно щурится:

— Брань поверженного врага ласкает ухо.

Он поискал взглядом. Подбежал врач-китаец. Батый указал на раненого:

— Он будет жить?

Врач осторожно ощупал раненого, стер выступившую у него на губах кровавую пену.

— Нет, Ослепительный. У него раздавлено все внутри. Он умрет к вечеру.

Батый подъехал к лежащему на земле воину так близко, что конь зафыркал и попятился от умирающего.

— Слышал? — спрашивает Батый. — Сегодня умрешь. Может, скажешь мне перед смертью, зачем кусаете меня за пятки, зачем гневите меня, когда я уже навеки покорил вашу землю?

Витязь смотрит снизу вверх на Батыя. Укоризненно поморгав, говорит негромко:

— Ну и бахвал ты, Батыга! Горит земля наша у тебя под ногами! Чуешь, несет от тебя паленым копытом? (Едва превозмог одышку. Просительно.) Отойди, хочу вздохнуть вольно… (Угрожающе.) Эй, уйди, не то!.. — Он поднял руку, чтобы отогнать Батыя, но рука бессильно упала, витязь вздохнул и с досадой отворотился.

Батый хмуро оглянулся на свиту и на венецианцев — не слышали ли чего лишнего, — тронул коня, отъехал в сторону. Венецианцы, хранящие скромный вид и молчание, быстро переглянулись. Батый бешено вытянул плетью рыжего скакуна, взревели дудки, и все всадники разом кинулись вслед за Батыем на запад. Все огромное поле, точно по волшебству, вдруг заполнилось войском: из лощин, из-за холмов, отовсюду, где они до сих пор были скрыты, скачут татары. Мы видим алое закатное небо, а на его фоне — стремительно движущееся ханское знамя и бесконечный лес копий. Начался поход на Европу.

Из последних сил раненый приподнялся на локтях и смотрит вслед татарскому войску. Его лицо сурово-торжественно: он видит не эту картину, он видит будущую великую битву, где татары, бросая все, бегут от русских… Вот плывут они через реку, тонут… Вот настиг он вождя монголов — это уже не Батый, это кто-то другой — и заносит над ним свой меч…

Поле пусто, татары промчались. На земле лежит мертвый витязь, раздетый и ограбленный.

Вечер. Тревожно звонят церковные колокола в Риме. Прилегающая к храму площадь полна народу и освещена факелами. Факелы движутся, сталкиваются, рассыпают искры и куски пламени. На площади слышен гул голосов. Желающие попасть в храм с трудом пробиваются к паперти.

— Покайтесь! — провозглашает грозный бас. — Скоро придет последний час… — Сквозь толпу шествует гигант-монах с увесистым медным распятием. За ним поспешает другой, поменьше, объявляя надтреснутым тенором:

— Жертвуйте и молитесь! Молитесь и жертвуйте! Да спасет вас святая апостольская церковь от сонма язычников!

На груди его висит большая кружка, в которую мужчины бросают монеты, а женщины — ценные украшения. Вот женщина с двумя детьми упала перед монахами на колени:

— Спасите моих детей!

Она исступленно вырывает из своих ушей серьги. Монах бережно опускает их в кружку.

На другом конце площади горожанин спрашивает соседа ученого вида, в черной шапочке:

— Почему никто не слыхал о них раньше? Откуда они взялись, эти монголы?

— Из адского пламени, — уверенно отвечает тот. — В последнее время чертей в аду стало родиться больше, чем нужно, и лишних из них Вельзевул выпустил на землю в виде кочевников: Так было уже однажды: восемь веков назад такие же черти напали на Римскую империю. Тогда они назывались — гунны.

— Все-то вы знаете, синьор! — вздыхает первый горожанин. — Как хорошо быть ученым, образованным человеком!..

Молебствие. В центре храма кардиналы, епископы, аббаты, монахи различных, орденов. На хорах — певчие. Остальное пространство заполнено молящимися.

Совершает богослужение старейший из кардиналов. Все возвышеннее становятся возгласы этого древнего, тощего, без кровинки в лице, человека в красном облачении:

— Да спасет нас всеблагий господь, да сохранит нас пресвятая дева Мария от жестоких, вероломных язычников! Помолимся господу нашему Иисусу Христу, дабы укрепил он в душах смиренное повиновение наместнику божию на земле и главе нашей церкви — первосвященнику римскому епископу Григорию, идущему следом за милостью спасителя нашего. Аминь!

— Аминь!

Все взволнованнее откликается хор. Звуки пения и органа потрясают душу молящихся. То там, то здесь слышатся истерические выкрики. И вдруг все замолкло, остался один чистый, прекрасный альт. Он улетает под купол, расписанный множеством ангельских фигур с отверстыми ртами, как бы вместе с ним славословящих господа.

Кардинал поднимает святую чашу. Альт звучит еще звонче и сладкогласнее. И вот мы видим на хорах его обладателя: лет пятидесяти, небольшого роста, с пухленьким обвислым лицом кастрат…

Через ряды духовенства пробирается, склонив голову, францисканский монах, босой, в подпоясанной веревкой рясе. С равнодушным лицом прошептал он что-то одному из епископов, который быстро подавляет волнение, вызванное полученным известием.

Монах направляется к группе молящихся, среди которых мы узнаем трех венецианских купцов, сопровождавших Батыя. В этот момент скорбные звуки органа и хора сменяются, как нередко бывает в католическом богослужении, торжествующим победительным хоралом. В храме вспыхивают сотни новых свечей. Доверчивые, впечатлительные итальянцы радостно подымают голову, словно музыка и пение действительно возвестили о чем-то праздничном.

Предводительствуемый францисканским монахом епископ идет через анфиладу залов, в которых толпятся различные видные лица церковной иерархии. Чем дальше, тем поклоны епископа, сначала сдержанные и даже небрежные, становятся все учтивее и смиреннее. Вот дорогу ему преграждает двойная шеренга закованных в латы рыцарей. Францисканец делает знак — и их пропускают. Они оказываются среди наиболее приближенных к папе кардиналов-советников. Эти всесильные люди в красных мантиях тихо и озабоченно переговариваются. Долетают лишь отдельные фразы:

— Но монголы уже в Далмации…

— Там ставка хана.

— А что сообщили секретные посетители его святейшества?

Один из советников приблизился к епископу.

— Вас посылали в северную Европу, — сухо говорит он, — для свершения различных дел, благополезных апостольскому престолу. Вы готовы к отчету?

Епископ покорно наклоняет голову:

— Да. — Он бросает опасливый взгляд на угрюмо молчащего францисканца. — Но когда я ехал сюда через занятые кочевниками Силезию, Угрию и Далмацию, я подумал.

Кардинал резко обрывает:

— Пока не трудитесь думать, брат мой. Церковь укажет вам. Ждите! — Властно кивнул, отходя от епископа.

Тот растерянно оглядывается. Францисканец грубо оттесняет его обратно в соседнюю комнату, отгороженную от этой шпалерой рыцарей.

Мирно горят высокие белые свечи, освещая папские покои, где Григорий IX принимает венецианцев. Он стар, сед, морщинист, у него высохшие синие руки, желтые пергаментные веки прикрывают ввалившиеся глаза. Неизвестно, спит он или слушает, что говорит, склонившись перед ним, старший из купцов:

— Вот самое важное из того, что мы узнали и поняли, ваше святейшество, сопровождая хана в его походе на русских. Повторяю, страну эту нельзя считать покоренной, в ней все еще тлеют искры гнева и возмущения против завоевателей. Батыю хотя и удалось войти в Угрию и Далмацию, но он как стрела на излете. Его войско ослаблено в битвах с русскими, он не решится идти далеко на запад…

Венецианец склонился еще ниже, однако зорко следит из-под нависших бровей, стараясь не пропустить ни одного движения папы.

Папа Григорий поднял тяжелые веки. Его большие, сверкающие глаза словно пронизывают венецианца насквозь. При взгляде на это лицо становится ясно, что папа запомнил каждое слово.

Венецианцы подобострастно целуют папскую туфлю, помещающуюся на особой скамеечке, обитой красным бархатом. Кто-то невидимый открывает парчовый занавес и выпускает их через потайную дверь.

— О следующем поручении узнаете после, — говорит этот невидимый, — если сведения ваши не ложны…

Перед папой уже стоит епископ Моденский. Голос его звучит глухо, но твердо:

— Имею счастье донести вашему святейшеству, что на севере все в готовности. Объединенные с моей смиренной помощью силы шведов, датчан и рыцарей Тевтонского ордена ждут лишь сигнала, чтобы в священном порыве обрушиться на богатый и знаменитый, единственно уцелевший от нашествия монголов, северный русский край. Все благоприятствует крестовому походу: новгородский князь совсем юноша, среди правящих краем знатных господ раздоры, соседние княжества разорены монголами и не смогут прийти на помощь… — Епископ вглядывается в бесстрастное лицо папы и вдруг говорит дрогнувшим голосом: — Ваше святейшество, неужели похода не будет?

Папа безмолвен. Епископ с горечью восклицает:

— О, я понимаю! Если бы римской церкви самой здесь не угрожала опасность от диких кочевников!…

Глаза Григория IX гневно сверкнули. Синие губы его зашевелились. Неожиданно звучно, молодо, непреклонно звучит его голос:

— Какое дело Гильому Моденскому до юга, когда ему доверен север? Владения русских на севере должны быть от них отторгнуты и даже имя их там предано забвению! Пусть все русские еретики, все языческие и полуязыческие народы, населяющие балтийские берега, со слезами покорности приползут к престолу святого Петра и станут целовать мои ноги! — Папа вперяет ликующе-мрачный взгляд в испуганное лицо епископа. — Да запомнит робкий ягненок, называющий себя моим полномочным легатом, что я предоставил ему право вязать и развязывать, искоренять и разить, рассеивать и истреблять, воздвигать и насаждать, лишь бы все это было во имя господне… Идите, возлюбленный сын мой. Идите с миром и действуйте огнем и мечом во славу Христа!

Папа благословляет епископа сухонькой ручкой, на которой горит драгоценный перстень. На осунувшемся и постаревшем за время этой беседы лице епископа написано невыразимое счастье.

Звенят серебряные бубенцы на упряжи. По зимним улицам Новгорода летят одни за другими нарядные, убранные коврами и дорогими мехами сани. Хороши гладкие, сытые лошади, еще лучше осанистые, богатые седоки; в каждых санях боярин с боярыней.

Улицы полны народу, движущегося в ту же сторону. На перекрестке попал в середину толпы древний слепой старик. Его затолкали, он беспомощно поворачивается:

— Куда бежите, ребятушки? На вече аль на пожар?

— На свадьбу, дедушка! Князь Александр женится, — отвечает румяная молодайка.

— Ох, возьмите меня с собой! Поди, князю уже годков десять, в самый раз жениться…

— Ему уж все двадцать, дедушка. Такой молодец да красавец! Да ты слепой, не увидишь!

— А може, как-нибудь исхитрюсь!

Смеясь, подхватывают его под руки.

Идут купцы, солидно помалкивая. Вот еще один запер лавку, догоняет соседей.

Идут мастера-ремесленники, несут изделия своего ремесла, — это оружейники, кольчужники, кузнецы, медники.

Выходят со своего двора, огороженного высоким частоколом, заморские зимние гости, переговариваясь не по-нашему. В открывшиеся на момент ворота видны суетливо бегающие по застроенному крепкими домами и амбарами двору свирепые псы на цепях.

По лесным и полевым дорогам едут к Новгороду бояре из других городов и княжеств. Вот в укрытых медвежьей шубой пошевнях важно сидят псковский посадник с супругой. Борода Твердилы Иванковича заиндевела, морозный пар вырывается изо рта обоих.

— Сколько раз тебе повторять? — сердито говорит посадничиха, молодая женщина с злым, красивым лицом. — Не зевай! Гляди, все тебя обогнали.

— Не обгонят, — возражает Твердило, лениво толкнув кучера в спину. — Вон за тем поворотом ка-ак жахнем! Мигом в Новгороде!..

— Я не про то! — еще больше нахмурилась она на его непонятливость. — Не усидеть, говорю, тебе на Пскове в степенных посадниках, хватит, покрасовался!

— Эт-то отчего?! — побагровел Твердило.

— Будто не знаешь! Ярославич тебя оттуда сживет, не оставит. Ты же его боишься, безусого! Эх, Твердило, имя у тебя мужское, крепкое, а сам ты… ровно из кислого теста! Я бы на твоем месте…

— Ну? — Твердило пуще наливается кровью, видно не в первый раз срамит его молодая супруга. Посадничиха нагнулась к его заросшему волосами уху и что-то шепнула. Твердило вскинулся, точно его прижгли каленым железом. — Ты чего? Чего? Хочешь, чтобы меня в поруб посадили? Чтоб ясные очи из меня ножом вынули?

Жена обидно захохотала:

— Ясные очи? Гляделки у тебя мутные! (Оборвав.) Ладно. На свадьбе поговоришь с умными людьми, а теперь… — Привстала в санях, огляделась. — Смотри, даже пешие тебя упредили…

— Пе́ши… каки́ пе́ши? — боясь опять не понять жену, растерянно повторяет Твердило. Взгляд его упал на обочину дороги, где неторопливо шагают трое мужиков с посошками, в войлочных шапках. Лицо Твердилы исказилось злобой.

— Вон кто идет — земляки, псковские! Опять жалиться на меня князю, вонючие смерды? — кричит он истошным голосом. Вырывает у кучера кнут и хлещет им что есть силы по мужицким плечам и спинам. Смерды поспешно ломают шапки перед боярином, но тот уже вместо них бешено нахлестывает коней.

Кони мчатся во весь опор, обгоняя по пути санные упряжки других бояр. Лицо жены сияет гордостью, она почти простила мужа.

Вдруг полозья раскатываются на крутом повороте, и посадник с посадничихой стремглав вылетают из опрокинувшихся саней.

Большая, празднично убранная палата. В окнах цветные стекла, бросающие на стол яркие блики. Во главе стола — м о л о д ы е, Александр Ярославич и Александра Брячиславна, оба высокие, красивые, румяные от молодости и от здоровья. Рядом с ними — мать Александра Ярославича, его брат и новгородский архиепископ. Ниже сидят бояре. Они все время спорят, хвалясь своим богатством и знатностью, равно как знатностью и богатством самого Новгорода.

Князь Александр и архиепископ прислушиваются к застольной беседе.

— Что мне здешние пригороды! — пренебрежительно говорит чернобородый боярин. — Псков да Порхов, Корела да Ладога! Не от них богатство наше боярское, а от дальних волостей: от Вятки, от Вологды, от Печоры да Югры… Вот где меха, вот где рыбий зуб — моржовый клык, вот где чистое серебро! На том я стою и стоит Новгород!

— Велика радость твоя Печора да Югра! — сердится другой боярин. — Послал я туда свою малую дружинку — ни один жив-человек не вернулся…

— Зачем малую, надо посылать большую, вот как я делаю, — рассудительно говорит третий.

— Уж не твоя ли большая его малую заглотала? — ехидно вставляет горбоносый четвертый.

— Вот как? — боярин подозрительно смотрит на владельца большой дружины.

— И ты поверил! Ну, наветчик! — тот наливается кровью и привстает, подняв тяжелую руку.

— Господа бояре! — с укором заговорил владыка. — На икону святую гляньте да перекреститесь!

Занесший было кулак боярин послушно крестится, затем опускается на скамью.

Александр одобрительно улыбнулся архиепископу:

— Знаешь, как их между собой успокоить! А на меня замахнутся — заступишься?

— Что ты, князюшка! — искренне испугался архиепископ. — Разве такое может?..

— Будто нет! — засмеялся юноша. — Отца моего не раз изгоняли. За полсотни лет десяток князей сменили господа новгородцы. Чем я усижу?

— Княже, княже! — укоризненно говорит владыка. — Негож разговор для свадьбы затеял… Забыл про веселье!

— То верно! — Александр взглянул на жену, потом на сидящую рядом мать. — Велела бы спеть, матушка…

Невидимый девичий хор поет песню о молодой жене. Хору подтягивают все женщины за столом, молодые и старые боярыни:

В середине песни к Александру подходит молодой дружинник и что-то шепчет. Князь встает, подает жене руку.

— Саня, выйдем, народ просит.

Молодые идут под песню:

Молодые переступили порог. Княгиня оперлась об руку мужа, нежно повторяет последние слова песни:

Молодые стоят на крыльце. Двор и прилегающие к нему улицы полны народу. По широкой ковровой дорожке, разостланной от крыльца до самых ворот, вереницей идут купцы с подарками. Низко кланяясь, складывают перед молодыми разноцветные шелка, сукна, золотые и серебряные ткани, атлас, бархат, сафьяновые сапоги и сапожки, собольи меха.

— Сколько вы нанесли! — покачал головой Александр. — Разоритесь из-за меня!

— Типун тебе на язык, Александр Ярославич! — смело говорит красавец купец. — То для нас не разор. Разор — коли твой княжой меч притупится, не охранит нашу торговую вольность…

— Разве ее мечом хранят! — сердито заметил один из вышедших на крыльцо вслед за князем пожилых бояр. — На то есть законы. То наше дело, посадничье да боярское.

— Ой ли, господин степенный посадник? — упрямо прекословит купец. — А вон прошлый год, как Батыга ста верст не дошел до Новгорода, что-то вы, господа бояре, помалкивали, больше на князя с надежей поглядывали.

Александр увидал, что в воротах стража кого-то не допускает, окликнул:

— Не задерживай честной люд, пускай в ворота!

— Надо ли, князь? — негромко спрашивает посадник. — Больно много набралось черни…

Но уже идут к крыльцу новгородские ремесленники, несут оружие, латы.

— Для тебя и для Брячиславны, младой княгини, — говорит пожилой кузнец, кланяясь князю. С достоинством выпрямился. — То дары не холопьи, нам заискивать перед тобой не в чем. Вспомни, как отроком малым бывал в наших кузнях, разгорался твой глаз на оружие, на доспехи… По старому знакомству прими, Александр Ярославич. — Передает оружие. — Авось в твоих руках не заржавеет… в лихой час для Новгорода.

— Спасибо, Вавило! — Александр попробовал лезвие пальцем, осторожно снял с платья жены золотистый волос, подставил меч, дунул: разрезанный надвое волос улетел под крышу. — Хорош! — восхищенно говорит Александр. — Да ведь о д н и м мечом Новгород не оборонишь!

— А мы сколько надо их, столько и накуем.

— Верно? — Александр зорко глянул. — А это за вами кто прячется?

Новгородские оружейники расступились, из-за широких их спин вперед вышел стройный, худенький юноша, почти мальчик, держа в руках кожаный щит с набитыми поперек блестящими металлическими полосами.

— Руби! — решительно говорит он, припав на левую ногу и прикрываясь щитом.

Александр с сомнением оглядывает юнца. Вокруг вполголоса переговариваются:

— Чей такой удалец?

— Из Пскова.

— Надеется на свой щит…

— Ноги тонки, подломятся.

— У Ярославичей рука тяжелая!

Александр Ярославич вздымает над головой меч. Молодая княгиня вскрикивает:

— Саша!

Повернув меч плашмя, князь с силой ударяет им по щиту. Мальчик слегка пошатнулся, но удержался на ногах. В толпе одобрительно зашумели:

— Устоял!

— Молодец пскович!

Мальчик исподлобья глядит на князя.

— Новгород… или Псков пожалел, Александр Ярославич? — тихо говорит он, показывая на меч и на щит.

Князь пристально посмотрел на него, как бы желая понять намек.

— Думаешь, они для меня не едины? — Берет у него из рук щит. — Видишь: один — в правой руке, другой — в левой… — Оценивающе разглядывает работу. — Отец делал?

Мальчик молчит.

— Сам? — удивился князь. — Что-то больно молод!

— А ты на много ли старше? — неожиданно возражает тот. — Двум таким княжествам взялся мечом и щитом служить!..

Окружающие поражены его наивной дерзостью. Александр усмехается:

— Хочешь помочь? Оставайся при моей дружине.

Юноша не успевает ответить. К крыльцу протолкались крестьяне, которых обогнал по пути боярин Твердило. Падают в ноги князю.

— Гони их! — сердито говорит новгородский посадник. — Охальники! В такой день челобитничать!..

— Где я вас раньше видел? — присматривается к мужикам князь. — Вспомнил: на озере вас судил с Твердилой, псковским посадником. Как землица у Вороньего камня, небось пригодилась?

— Да что, князь, — сумрачно отвечает старший из ходоков, — не отдал ее нам боярин. Не послушал он твоего суда.

— Не отдал? — нахмурился Александр. — Где Твердило?

— На пиру нет, — неохотно говорит новгородский посадник. — Пока не прибыл…

— Значит, брезгует моей свадьбой! — будто спокойно, но от гнева становясь старше видом, говорит Александр. — Гнушается новгородским князем! Гнушается судом княжьим! Не гнушается лишь воровать смердью землю!..

Молодая княгиня с боязливым любопытством (таким она еще не видала мужа) поглядывает на него сбоку, поглаживает по рукаву и лукаво шепчет:

— Сердись на всех… не сердись на меня, Саша!..

Александр сквозь хмурь улыбчиво на нее глянул.

Во двор въезжают сани с помятым верхом и поломанными оглоблями. Из них с трудом вылезают Твердило с супругой. Охая, кланяются князю с княгиней. Едва разогнувшись, видят недобро усмехающегося князя, видят новгородского посадника, сердито машущего им рукой из-за княжьей спины, желая предостеречь; видят псковских ходоков с батожками и котомками. Слышат, как за воротами пересмеивается и шутит народ, наблюдая эту сцену.

— Маленько… разбили нас кони, — мямлит Твердило, озираясь кругом и больше всего боясь взглянуть на жену. — Понесли не путем… (Александр молчит. Твердило немного приободрился, бросил злой взгляд на крестьян.) А вы чего не путем пришли? Идите к Спасо-Мирожским монахам, с ними спорьте! Уступил я им от греха эту землю.

В народе вздох удивления.

— Когда продал? — медленно спрашивает князь.

— Намедни.

— Значит, после суда… Лукав! Так вот, — строго говорит князь, тая усмешку, — сегодня через владыку вернешь монахам, что получил обманом за чужую землю.

Жена Твердилы не выдержала.

— Степан Твердиславич, да заступись! — со слезами кричит она новгородскому посаднику. — Не слыхано в вольном Новгороде, чтобы князь экую силу забрал над боярами!

— А ты, Степан Твердиславич, — говорит Александр, не обращая на нее внимания, — дай им грамоту на ту прибрежную землю, чтобы больше и споров не было. — Обернулся к мужикам. — Присудил вам не потому, что люблю вас лучше боярина… тем паче святых отцов. Присудил по правде… и еще потому, что места у вас прирубежные, ворог близко… Чур стоять на своей земле крепче камня!

Крестьяне снова валятся ему в ноги, но он уже отвернулся; положив руку на плечо Твердилы. У того подкосились коленки от тяжести. Александр засмеялся:

— Экой день тебе тяжкой выпал, Твердило Иванкович! Даже ноги не держат. Идем, подкрепишься столетним медом… Поддержи его, госпожа посадничиха!

Они возвращаются в шумную горницу. Новгородский посадник поотстал немного, перемолвившись с псковским Твердилой несколькими словами. Догоняет князя.

— Ради брачных дней, княже, — негромко говорит он, — не хочу попрекать тебя твоим самовольством. Одно спрошу. Против кого загодя ополчение из смердов готовишь? Для чего на Шелони крепостцы рубишь? (Степан Твердиславич невольно ожесточается и возвышает голос.) За кем доглядать на море, на Котлином острову, стражу поставил? Может, поделишься воинской заботой с боярами? Молодому трудно обо всем думать…

Александр из-за шума в палате точно не слышит. В одном конце ее вьются колесом, пляшут и ходят на руках скоморохи, в другом — пляшут сами бояре, что помоложе. На помосте играют на гуслях, дудят в сопелки, колотят в бубны. Ни матери, ни владыки уже нет в застолье. Младший брат Александра, красавец Андрей, с увлечением бьет в ладоши в такт пляске.

Александр и княгиня, никем не замеченные, хотели уже было покинуть палату. У порога Александр приостановился, с удивлением слушает, как поют разгулявшиеся иноземные гости, сидящие неподалеку от двери. Их жесты воинственны, голоса грозны.

— Саша, это о чем поют заморские гости? — спрашивает княгиня.

— О чем? — Александр усмехнулся, переводит на русский язык немецкую песню: — «Что не можешь купить за деньги, не стесняйся, бери мечом!..»

Пение прекратилось — гости увидели князя. К нему подскочил, кланяясь, ловкий немолодой иноземец, виденный нами у Батыя и папы.

— Приветствую тебя, благородный князь, и тебя, молодая прекрасная княгиня! Прошу принять от Венецианского государства столь же чистый и прозрачный подарок, сколь чисто и не замутнено посторонним умыслом наше желание приятства и дружбы с тобою, князь. С тобой и с твоим великим княжеством… — Венецианец с льстивой улыбкой приставляет к стене цветное оконное стекло.

Александр наклоняет голову.

— За величанье и Работу спасибо! А стекло к нам в Новгород вперед не вози — больше набьешь, чем выручишь….

Немецкие гости наконец догадались, что надо встать перед князем. Один из них, отступив для поклона, кованым каблуком ударил в стекло, и оно разлетелось вдребезги. Венецианец раздраженно зашипел, княгиня звонко рассмеялась, а дудки и бубны заиграли еще пуще.

Раннее летнее утро. По Неве плывет флотилия. Корабли расцвечены флагами, на головном корабле — знаки королевского достоинства. Ветер с моря, но парусов поубавили, выгребаются на веслах. На палубах видны люди и кони, решетчатые осадные башни, небрежно прикрытые жухлой зеленью.

На флагманском корабле из каюты вышел важный военачальник в шлеме с перьями, оглядывает прибрежные леса и болота. Возле него — нарядный тоненький юноша забавляется с попугаем. Вдруг заметил в прибрежных кустах шевеление, хищно выхватил у лучника самострел. Запела стрела. С обрыва донесся стон, — ломая кусты, падает в воду человеческое тело. Почти в ту же секунду кто-то кинулся с берега в воду на помощь раненому. Военачальник одобрительно кивнул сыну; приказывает матросам:

— Взять живыми!

Привязанного к мачте молодого парня в мокрой одежде допрашивают. Он бесстрашно глядит на жаровню с углями, которую кок выносит из камбуза и ставит перед его босыми ногами.

— Подсуши, подсуши меня! Гляди, не спали портки-то… Чего, говоришь, надо? Лот-мана? Во́жа, значит… А вы, господа, так, без вожа, через камни махнуть спытайте. Лодьи потонут, так, может, люди выплывут…

Жаровню подвинули под ноги. Лицо его сморщилось от боли, на лбу выступил пот.

— Ужо… на том свете вам, — прохрипел он, — такими ж калеными!..

Стон его заглушается воем дудок, одновременно взревевших на всех кораблях. Паруса спущены, гребцы, помещающиеся под палубами, загребают к берегу. Парень неотрывно смотрит на небольшой поселок, виднеющийся на берегу подле устья Ижоры. Удовлетворенно вздохнул, заметив мелькнувших между деревьями всадников в длинных холщовых косоворотках. Нахлестывая лошадей, они быстро удаляются от Невы в глубину леса.

— Поскакали наши! — шепчет парень. — Расскажут Новгороду!

Ревут дудки, бьют барабаны, — корабли королевской флотилии доблестно наступают на мирный рыбачий поселок с развешанными на кольях вдоль берега неводами, с тихими дымка́ми над избами, с белоголовыми ребятишками, которые испуганно выскочили из воды на прибрежный песок и таращатся на эскадру.

Совет господ в Новгороде. Бояре сидят вдоль стен на лавках; в красном углу — архиепископ Спиридон, главенствующий на совете, рядом с ним — князь Александр. За спиной князя стоит его новый оруженосец — молодой псковский щитник Ратмир, на лице которого мгновенно отражаются все его тревоги и переживания. У двери гонец в пыльной и рваной рубахе, с исцарапанным, исхлестанным ветвями лицом.

— Не верь, преосвященный владыка, дурным вестям, — убедительно, как и в прошлый раз на пиру, говорит чернобородый боярин Жирослав Рогович. — И вы, бояре, не верьте. Наплел нам гонец бог те что! Чуть не сам, мол, свейский король пришел воевать нашу Неву да Ладогу! Видно, страже князя Александра Ярославича во сне причудилось…

Смертельно утомленный гонец через силу поднял голову, хочет что-то возразить боярину. Его опередил князь:

— Преосвященный владыко, отпустил бы ты гонца на ночлег, он сомлел от устали.

Гонца увели. Другой боярин, постарше видом, заговорил тихим, елейным голосом:

— Те места я давно узнал — Ижору, Корелу нашу. Князь Александра на свете не было, а уж мы с его батюшкой Ярославом Всеволодычем и туда и сюда похаживали… да все ладком, все тихонечко. Боже упаси бывало дразнить свеев… или там немцев…

Раздается чей-то насмешливый голос:

— Бил Ярослав Всеволодыч крепко тех и других, коль без спроса лезли. Вот тебя я, Гурята, верно, в походах не помню. Где-то сидел… ладком да тихонечко!

Двое-трое бояр невольно расхохотались. Улыбнулся и Александр, взглянув на веселого богатыря Павшу Онцифоровича. Гурята с удвоенным усердием закричал тонким голосом:

— Нет, дослушайте меня, бояре, я дело хочу сказать. Коли и пришли свеи, то не нас они хотят воевать, а емь, сумь нечистую за рекой Невой. То не тронет нашу новгородскую честь, не порушит нашу заморскую торговлю. Что нам до еми?

Слышатся голоса:

— Он дело говорит.

— Не порушит, верно.

— Что нам до еми? Пускай ее бьют — то нашей Кореле тоже в пользу.

— А коли нас воевать пришли?

— Подождать, поглядеть надо…

— Да, может, и свеев-то нет на Неве?..

— Зашли две разбойничьи шнеки, да вышли… И прежде бывало.

— Миром, миром надо со свеями!

Сам владыка два раза согласно кивнул высоким своим клобуком.

На дворе раздается топот копыт. К крыльцу подъезжает надменного вида рыцарь со свитой. Соскочивший с коня оруженосец помогает ему спешиться. В сопровождении собственной охраны рыцарь поднимается на крыльцо, идет мимо оторопевших копейщиков владычьей дружины в горницу, где слышатся голоса спорящих бояр.

В горнице наступает тишина. Бояре изумленно смотрят на рыцаря. Выйдя на середину и бесцеремонно оглядев присутствующих, он обращается к Александру:

— Конунг!

Александр остается сидеть, мрачно глядя на дерзкого пришельца. Резким, без выражения, металлическим голосом тот говорит по-шведски:

— Ярл Биргер — конунгу Александру. Если можешь мне противиться — выходи. Я уже здесь и пленю твою землю.

Один из сопровождающих посла переводит эти слова на русский язык. После этого рыцарь бросает наземь к ногам Александра железную варегу и, не дожидаясь, пока ее поднимут и выразят покорность или негодование, повертывается, гремя доспехами. В невысоких дверях не успел нагнуться, ударился шлемом о верхнюю притолоку с прикрепленной к ней большой железной подковой, на момент отшатнулся, но не выказал ни смущения, ни досады. Только в сенях он снял шлем (отчего русые волосы его рассыпались по плечам, и вообще оказался он моложе и простоватей), недовольно потрогал пальцем вмятину на металле и снова аккуратно надел.

Бояре на совете растеряны:

— Как теперь будем?

— Надо послать за подмогой к великому князю Ярославу Всеволодовичу…

— А пока пускай свеи, — горько говорит Павша Онцифорович, — голыми руками берут что им надо!

— Зачем! Пока пошлем ответ Биргеру…

— Чего ж отпустили посла?

Кто-то кинулся к двери. Но на дворе уже застучали копыта, заржал конь, пыль застлала окошко. Посол ускакал со свитой. Бояре глядят друг на друга. Один вздохнул:

— С самим Биргером воевать!

— Воевода лютый! — поддакнул другой. — Свейской землей не король, а он правит…

— Тут лето еще подоспело — июль-страдник! — с сердцем говорит третий. — Как сбирать ополчение?

Гуряту осенила здравая мысль:

— Бояре! А чего Биргеру от нас надобно? Неву-реку? Так пускай он берет ее под свою руку. Морские разбойники без того грабят торговых гостей. Может, Биргер хоть наведет порядок. Мы пошлину ему гостевую будем платить.

Павша Онцифорович с ожесточением плюнул:

— Вот овцы-то, прости господи! Мало нам, что поверили веницейскому гостю: «Не до вас свеям, на датчан ополчаются, у них давние счеты…» Не до нас, как же! Князь Александр Ярославич, а ты что молчишь? — Он обернулся, и глаза его округлились от удивления.

Взоры всех остальных бояр также обращаются к князю, о котором забыли на время. Но место рядом с владыкой пусто: никто не заметил, как князь покинул горницу.

Жирослав Рогович откровенно захохотал в свою черную бороду:

— Вот наш защитник! Сбежал!

— Видать, больше нас напугался соколик! — ласково, с умилением произносит Гурята.

Посадник Степан Твердиславич пренебрежительно от него отмахивается. Говорит деловито:

— Пора решать, бояре. Преосвященный владыко, за тобой слово.

Владыка басовито откашлялся:

— Боязно, господа бояре, навлечь зло на Новгород… Боязно мне решать. Скажу так: сила солому ломит…

— Так, так, владыко! — кивает Гурята.

— Потолкуем о том, — продолжает владыка, — как с сильным поладить.

В соседней горнице, гневный, тяжело дышащий, с распахнутым воротом алой шелковой рубахи, Александр шагает взад и вперед мимо старого Ратши, который сочувственно следит за ним из-под взъерошенных седых бровей, мимо угрюмого старшего дружинника Сбыслава Якуновича. Круто остановился:

— Ратша! Ты служил моему отцу, деду служил… Скажи: в сегодняшних боярских речах есть хоть вот столько правды?

— Есть, — помолчав, отвечает Ратша.

Александр нетерпеливо ждет.

— Сам знаешь, низовые княжества татарва разорила, хлебом надо своим прокормиться, — обстоятельно поясняет Ратша, — ни людей, ни коней нельзя тронуть летом… Как сбирать ополчение? С кем воевать свеев?

— Выходит, не с кем, — поник головой князь. И тотчас выпрямился, увидав на лавке рыцарскую перчатку, которую давеча посол бросил. Большой палец у нее полуоторван. Александр нахмурился, взял ее в руки.

— Кто трогал?

— Ратмир принес из той горницы. Дружинник твой младший…

— Это я, князь, — несмело выступает из угла юный псковский щитник.

Александр медленно поворачивается к нему.

— Ты? — грозно говорит он. — За меня принял вызов?

Побледневший Ратмир молчит. Князь оборачивается к Сбыславу Якуновичу.

— Так-то ты смотришь за моими дружинниками! Ну, что молчишь?

— Я жду, князь, — коротко отвечает тот.

Александр внимательно вглядывается.

— Ты ждешь! А дружина?

— Ждет, как ты приказал.

Пауза. Ратмир затаил дыхание, чувствуя, что сейчас произойдет что-то важное. Александр многозначительно говорит Сбыславу Якуновичу:

— Пойди и скажи, что ей ждать недолго.

Разорвал кольчужную рукавицу и с силой швырнул ее в угол.

Боярский совет подводит безрадостные итоги.

— А Биргер не согласится, — понуро говорит архиепископ, — станем бить челом самому королю свейскому Эрику…

— Так, так, владыко, — довольно приговаривает Гурята. Остальные, кроме сумрачно молчащего Павши Онцифоровича, согласно кивают. Вдруг видят: в дверях стоит князь Александр. Как ушел, так незаметно и появился. Зато в нем самом заметная перемена: в лице спокойствие, заговорил степенно:

— Господа бояре, прошу пожаловать со мной на крыльцо владычье. Дай помогу, преосвященный владыко! — бережно помогает Спиридону подняться с кресла и ведет его к двери. За ними, теснясь, выходят недоумевающие бояре. Первым идет воспрянувший духом Павша.

На дворе, перед самым крыльцом, выстроилась принадлежащая Александру дружина: триста мечей сверкают на солнце.

— Говорят, бог не в силе, а в правде, — говорит князь. — Тут и правда, и сила немалая… — Спокойно взглядывает на посадника и Жирослава Роговича. — С такой дружиной не страшно и на Неву выйти. Нас там не ждут, а мы уже там! Верно я мыслю, бояре?

Пораженные бояре сначала молчат. Затем поднимается такой шум, от которого туча голубей взмывает с крыши архиерейских хором.

— Как он смел на владычий двор привесть свою дружину?

— Испокон века такого не было!

— Не давай ему, преосвященный владыко, благословения!

— Сгубит он наш Великий Новгород! Косточек русских не соберут после неравного боя!

— Ведь что придумал: скакать куда-то, а не дома, за крепкими стенами обороняться!

— С отцом всю жизнь мучились, теперь с сыном!

— Господи, неужели иных князей на Руси мало?!

— Пускай вече прикажет князю сидеть дома смирно, ждать нашего решения!

— Сами прикажем! Не надо веча…

— Постоим за боярскую вольность!

Раздраженные боярские голоса покрываются дружной клятвой трехсот молодых воинов:

— Постоим за новгородскую славу!

Большой, красивый шатер в шведском лагере на берегу Невы.

В шатре — ярл Биргер, его сын, еще двое военачальников, иноземный рыцарь и шведский епископ. На скатерти остатки обеденного пиршества, пустые кубки. Старый воин стоит у откинутого полога, у входа в шатер, и негромко поет, аккомпанируя себе на лютне. Юноша, сын Биргера, подпевает, строгая кинжалом ветку. Остальные дремлют или борются с дремотой. Внимательно слушает лишь иноземец.

— Все битвы для меня нипочем, — вполголоса поет воин, — ни один витязь не выбьет меня из седла… Я думал, что никто не может противиться моим желаниям, и однако ж русская дева пренебрегла мной…

Кто-то из вельмож сладко зевнул, разморенный полдневной жарой и сытной трапезой. Воин поет:

— Я рожден там, где звучат тетивы луков и поют стрелы. Корабли мои — ужас народов. Я избороздил все моря, и однако ж русская дева пренебрегла, мной…

Иноземный рыцарь презрительно усмехается.

Резкий окрик Биргера:

— Что ты поешь, дурак?

Испуганный певец опускает лютню.

— Песню Гаральда Храброго, властительный ярл…

— Вздорная песня! — сердито говорит Биргер. — Кому это надо, чтоб русские девы нами пренебрегали?

Его сын беспечно смеется.

— Это было давно, властительный ярл… очень давно, — оправдывается певец, но Биргер уже не обращает на него внимания.

— Жарко! — отдуваясь, говорит он. — Если сегодня приведут достаточно коней и носильщиков, завтра мы выступаем и берем по пути крепость Ладогу. Надеюсь, когда мы будем у стен Новгорода, наши друзья из Ливонии и Пруссии (значительный взгляд в сторону иноземного рыцаря) успеют добраться до Пскова…

— О! — рыцарь надменно вскиул гонлову. — К тому времени орден уже овладеет Новгородом!

— И мы посмотрим, — продолжает Биргер, как бы пропустив его слова мимо ушей, — кому достанутся честь победы и все богатства, когда русский Новгород перестанет существовать. Пой! — крикнул он воину с лютней. — Пой то, что следует петь перед м о и м и битвами.

Тот поет:

— Жарко дрались мы мечом! Пятьдесят один раз водружал я свое знамя на поле битвы. Никогда я не опасался, что воины найдут себе более храброго предводителя…

— Громче! — кричит Биргер.

В кубки опять налито вино, все пьют, затем начинают подтягивать скальду, молчит только немец.

— Жарко дрались мы мечом! Я был еще молод, когда на востоке устроили мы в усладу волкам кровавую реку и задали для желтоногой птицы богатую пирушку из мертвечины. Море было красно, как растерзанная рана, и во́роны плавали в крови…

На пороге шатра появляется запыленный рыцарь, которого Биргер посылал в Новгород. Он почтительно приветствует ярла и остальных вельмож. Все замолчали, с любопытством ждут его сообщения.

— Достославный ярл! — говорит он отчетливо. — Твое приказание выполнено. Новгородские вельможи трепещут, их княжич от страха не мог вымолвить ни одного слова.

Биргер удовлетворенно кивает.

— Ты быстро вернулся, — одобрительно говорит он.

— Я летел как птица, чтобы порадовать своего великого ярла вестью о слабости его ничтожных врагов.

— Садись, — говорит Биргер. — Налейте ему вина.

В прибрежном лесу князь Александр отдает последние распоряжения. Его глаза блестят в предчувствии близкого боя, под румяными юношескими щеками катаются желваки, но движения его сдержанны и неторопливы.

— Никто не может сказать, что мы коварно напали ночью, на сонных, — говорит Александр. — Молнией среди бела дня появились, и молнией мы ударим! Только не дать опомниться и понять, что нас мало, а их много… Начнут ижорцы, начнешь ты, Пелгусий, — он положил руку на плечо пожилого, угрюмого вождя ижорцев. Обращается к старшим дружинникам: — Сбыслав Якунович, Гаврила Олексич, ступайте на место и ждите, Павша Онцифорович, — говорит он боярину, — взглянем еще на лагерь.

Они осторожно направляются к опушке леса. Их сопровождает Ратмир.

Шведский лагерь состоит из нескольких рядов палаток, среди которых выделяется златоверхий шатер Биргера с развевающимся над ним синим знаменем. Палатки разбросаны вдоль берега Невы, между ними горят костры, на которых варится и печется пища. Между лагерем и рекой снуют люди, нагруженные припасами и оружием. Большинство кораблей стоит у самой береговой кромки, с них спущены сходни. Часть людей на шнеках находится в устье Ижоры, впадающей в этом месте в Неву. На той стороне, дымясь, догорает рыбацкий поселок и суетятся шведские воины, выгружая в лодки награбленное в поселке добро, ведя плачущих женщин. На луговой стороне Ижоры, неподалеку от леса, пасутся лошади. Некоторые из них стреножены. Шведы, охраняющие табун, с аппетитом обедают у костра. Лошади оглядываются и фыркают от тянущегося по лугу дыма.

До слуха наблюдающих всю эту картину Александра и его спутников доносится из шатра Биргера пение и музыка.

Поют шведские вельможи, в том числе и епископ.

— Жарко дрались мы мечом! Меч, подобно молнии, метал смерть, он пронзал щиты, сокрушал шлемы, и из раскрытых черепов падали на плечи куски мозга… Весело знать, что скоро мы будем пить пиво из черепов наших врагов!

Шведы с нахмуренными, серьезными лицами звонко сдвигают кубки. Они не пьянеют, привычные к возлияниям. Их воинское веселье сурово. Юный сын Биргера тоже насуплен и оглушительно поет вместе со всеми:

— Жарко дрались мы мечом! Когда солнце взошло, над полем битвы, оно осветило одни трупы. В тот день мне было так хорошо, как если бы невеста впервые подставила мне свои уста для поцелуя…

Пронзительный свист в соседнем лесу прерывает пение. Шведы, схватив лежащие рядом с ними мечи и шлемы, выскакивают из шатра. Германский рыцарь кричит, пробегая мимо скальда:

— Ты шут или воин? — Яростно выбивает из его рук лютню.

Выбежав на воздух, под яркое солнце, они видят панически мчащийся по лугу табун. На некоторых лошадях сидят, без седел, уцепившись за гриву, дикого вида ижорцы. Впереди — Пелгусий, он уверенно направляет весь табун к лагерю. Еще минута, и здесь будет все растоптано…

— Задержать! Отвернуть коней! — громовым голосом командует Биргер. Но уже поздно.

Едва успел шведский лагерь прийти в движение — затрубили трубы и начали сбегаться воины, рыцари выскочили из шатров, застегивая на бегу ремни шлемов, едва Биргеру и другим военачальникам подвели коней (тех, что были поблизости от палаток), а лучники торопливо осыпали стрелами своих же собственных лошадей, которыми завладели ижорцы, — как обезумевший табун уже ворвался в лагерь. Вихрем проносится он, круша палатки, втаптывая в траву оружие и одежду, сваливая с ног воинов, рассыпая костры, — и с той же стремительностью, описав крутой полукруг, исчезает в лесу…

Вокруг Биргера и его златоверхого шатра, защищенного купой деревьев, столпились немногочисленные конные рыцари. Остальные, вместе с простыми воинами и слугами, ругаясь и проклиная ижорцев, ползают по земле, подбирая оружие и доспехи. Бледный от Досады, от гнева, Биргер распоряжается:

— Нагнать! Вернуть лошадей! В лесу они не могут уйти далеко…

— Отец, позволь мне! — вызывается юноша.

Биргер выразительным кивком поручает нескольким витязям и слугам охрану сына. Небольшой отряд скачет к лесу. Едва успевают они достичь опушки, как в противоположной стороне, у реки, происходит новое событие. Какие-то пешие люди, появившиеся из-за мыса, быстро сбрасывают в воду мостки, соединяющие шведские корабли с сушей. Другие подплыли в рыбачьих челнах к кораблям, стоящим на Неве подальше от берега, топорами прорубают борта, и волны врываются в трюмы. На самих кораблях завязалась борьба: забравшиеся на палубу рыбаки оглушают и кидают в воду шведских матросов.

Только тут Биргер понял, что все происшедшее — дело рук не одних взбунтовавшихся ижорцев.

— Назад! — кричит он отряду, отправившемуся в лес ловить лошадей, но тот уже скрылся за деревьями. Биргер выхватывает у воина рог и трубит, вызывая сына.

И как бы в ответ ему вдали звучат незнакомые шведам трубы. Встревоженный Биргер повернул голову и в прогалине между деревьями увидал на дальнем конце луга конную русскую дружину. Она мчится к лагерю, отрезая шведам путь к берегу и преследуя вынесшийся из леса отряд сына ярла.

Биргер вздыбливает коня. Лицо его мрачно и решительно. Он поворачивает коня навстречу русской дружине, сверкающей на солнце шлемами и оружием. Рыцари послушно скачут за ним.

Сын Биргера и его спутники мчатся к крайнему кораблю, который еще не захвачен русскими. Двое шведов спешились, насильно стаскивают с коня юношу, — страх борется в нем с самолюбием, — волокут его под руки на корабль. Русский витязь устремляется на своем коне вслед за ними по сходням. Ему кричит кто-то из подоспевших дружинников:

— Гаврила Олексич! Живьем бери царевича-то!

Гаврила Олексич на середине мостков, а сын Биргера уже на борту. Шведы поспешно сталкивают мостки в воду, и дюжий, потный Гаврила Олексич вместе с конем и досками обрушивается в реку. Торжествующе кричат на корабле шведы, обрубая канаты, удерживающие судно у берега. Задвигались весла под палубой, корабль стал отходить вбок и вниз по течению.

— Не пускай лодью! — кричит Гаврила Олексич, вынырнув у кормы и плывя вдоль борта. — Не пускай!

Отфыркавшись, он схватился за весло — сломал, схватился за другое… Сверху его стараются достать мечами и копьями. На помощь к нему бросаются с берега в воду дружинники.

Лодью вытаскивают и выталкивают на мель.

— Как рыбкам на песке, хорошо вам будет, — удовлетворенно говорит пленным шведам Гаврила Олексич, проводя руками по своей кольчужной рубахе и по таким же штанам — отжимая воду. В этот момент сверху, с палубы, какой-то толстый шведский начальник ткнул Гаврилу Олексича длинным копьем. Удар пришелся в пустоту, под мышку, но коварство шведа разозлило Гаврилу Олексича. Воспользовавшись тем, что на противоположном конце копья имеется ременная петля, в которую предусмотрительный швед продел руку, чтобы не уронить копье в воду, Гаврила Олексич с силой сдергивает его с палубы и, крутнув несколько раз вокруг себя по воздуху, отпускает вместе с копьем, за которое он цепко держится. Тот камнем падает в реку, затем плывет по-собачьи к берегу.

— Которых в полон берем — тех не бьем, — говорит Гаврила Олексич, наблюдая за ним сузившимися, повеселевшими глазами. — А таких дураков никогда не грех поучить…

Александр с остальными дружинниками скачет к лагерю. Румяный, веселый, ярко освещенный июльским солнцем, он всматривается в приближающихся шведов во главе с Биргером, и все набавляет да набавляет скорость. За ним, не отставая, скачут Ратмир и Павша Онцифорович. Ратмир даже чуть не опередил князя, тот сердито ему пригрозил: не высовывайся!

Биргер, завидев Александра, обогнавшего свою дружину, пришпоривает лошадь и тоже оказывается значительно впереди своего отряда. Ни тот ни другой не сворачивают в сторону и на всем скаку сталкиваются, вздыбив коней. В ту же секунду сшиблись посреди луга обе дружины, и между ними началась рубка.

Удар за ударом обрушивает опытный, закаленный в битвах Биргер на молодого князя, тот едва успевает прикрываться щитом; оседает и пятится под ним конь. Привстав на стременах, Биргер высоко заносит меч, чтобы нанести окончательный удар. Александр успел отвернуть коня, и меч со свистом прорезает пустоту. И в то же мгновение Александр сам наносит свой первый удар, который оказывается и последним. Его меч с такой силой бьет по опущенному забралу ярла, что тот вылетает из седла.

Гневный стон вырывается у шведов, и они бросаются на выручку вождя. Но русские их оттесняют; уже спешились двое русских дружинников, уносят Биргера; потерявшие своего ярла шведы дрогнули, начинается их бегство по направлению к лагерю. Вдогонку за ними скачут дружинники Александра. Сам Александр задержался, чтобы оберечь германского рыцаря, который упрямо продолжает биться, от богатырского меча Павши Онцифоровича.

— Сдавайся, рыцарь! — кричит Александр. — Не знаю, кто ты таков, но ты не свей! Твой пленник, Павша Онцифорович, сбереги его!

Бой в лагере подходит к концу. Трупы шведских воинов устилают поляну. Особенно много их вокруг кряжистого, короткошеего Сбыслава Якуновича, точно сросшегося со своим таким же коренастым конем.

Лошади, потерявшие седоков, мирно щиплют траву, отмахиваясь хвостами от слепней, — им нет уже дела до битвы.

Горячий Ратмир прорвался к золоченому шатру, над которым реет шведское знамя. Вход в шатер заслоняет собой восседающий на коне долговязый епископ с крестом в одной руке и длинным мечом в другой. Опрокинув по пути двух уставших, нерасторопных рыцарей, Ратмир кидается на епископа, но тот хладнокровно, метким ударом сбрасывает юношу с коня.

— Эх, Ратмир! — с досадой и болью вырывается у подскакавшего Александра. Он так напористо ополчается на епископа, что тот не выдерживает и пятит коня в шатер, давя копытами расставленную там посуду и яства. В эту секунду дружинник Сава, спрыгнув с лошади, топором подрубает опоры и шатер валится вместе со знаменем, прикрывая епископа и его коня.

Остатки шведского воинства, видя падение королевского стяга, с облегчением бросают оружие и сдаются.

Трубачи Александра оповещают о конце битвы.

Вечер. Багровый свет заходящего солнца освещает поле минувшего боя.

У поверженного наземь шатра Биргера на складном ременчатом стуле сидит Александр. Рядом с ним на таком же стуле — Павша Онцифорович, как старший в дружине воевода-боярин. Перед ними, низко нагнув голову, без шлема, с рассыпавшимися по плечам желтыми волосами, стоит рыцарь, приезжавший в Новгород с объявлением войны.

— Ярл Биргер — конунгу Александру! — говорит он по-русски, обходясь на этот раз без переводчика. — Ярл Биргер дает тебе, конунг, письмо и клятву никогда более не приходить на Русь войной.

Александр молча кивнул.

— Ярл Биргер просит конунга Александра как брата, — продолжает посол (голос его дрогнул), — позволить нам увезти на трех кораблях трупы погибших в битве знатных воинов и похоронить остальных на этой… (поправился) на твоей земле, конунг…

Александр снова молча кивает.

— Ярл Биргер сказал все! — торжественно заключает посол. — Он сожалеет, что из-за раны не может тебя сам приветствовать, и желает тебе, великий конунг, здоровья и славы! — Он кланяется и отступает сперва на шаг, потом, после второго поклона, на два шага.

— Скоро же ты научился говорить по-русски! — усмехнулся Павша Онцифорович.

Александр обернулся к Павше:

— А где плененный тобою германский рыцарь?

— Где? — растерянно говорит Павша Онцифорович. — Где-то там… — Он делает неопределенный жест. — Его берегут!.

— Сюда! Тащи его! — раздались голоса за кустами, и несколько дружинников, сопровождаемые Гаврилой Олексичем и каким-то невзрачным мужичонкой, приводят на поляну германского рыцаря, одетого поверх лат в разорванное крестьянское платье.

— Да вот он! — обрадованно восклицает Павша Онцифорович.

— Александр Ярославич! — выступает вперед Гаврила Олексич. — Пленный сбежать хотел. Ладно, этот рыбак увидел, — показывает на мужичонку. Тот его прерывает:

— Дозволь мне, пресветлый князь, я скажу. Он в Копорье меня с челном нанимал. Вот этот, железный… (Немец стоит прислонясь к дереву, с презрительно-мрачным выражением лица.) Золото мне давал, гляди-ка!

— А ты ему что? — интересуется Александр.

— А я торговаться в голос, чтоб услыхали. Так он меня чуть не убил!.. Спасибо, помог племянник… Саня, где ты? — Ободряюще подзывает держащегося поодаль здоровенного парня. — Ишь, оробел перед светлым князем. А кабы не он, не видать бы тебе твою полонянку! — Он оборачивается к смущенному Павше Онцифоровичу.

Князь насмешливо смотрит на своего боярина.

Тот негодующе заявляет:

— Слово он мне давал… рыцарское!

Немец сердито трясет головой:

— Простое слово. Рыцарского я не давал.

Дружинники смеются. Князь задумчиво говорит, прищурясь на пламенеющий запад:

— В Копорье собрался… — Вдруг оборачивается к шведскому послу, который думал уже, что о нем забыли. — Зачем? Не знаешь?

— Нет, конунг! — растерялся посол.

— Кто этот рыцарь?

— Это… наш гость, — отвечает посол. — Он… любит море…

— Что ж! — Александр обводит рукой обагренное закатом поле битвы. — Он увидел здесь м о р е крови…

Молчание. Александр заметил понуро стоящих неподалеку пленных шведских солдат. Делает знак приблизиться одному из них. Подходит перевязанный и взлохмаченный швед с большой седой бородой. Это скальд, который пел в шатре утром. Посол Биргера подозрительно на него смотрит.

— Если простые воины, — говорит Александр, — будут столь же скрытны, как знатные рыцари, которых я отпускаю домой без всякого выкупа… — обрывает мысль, в упор спросив скальда: — Что ты знаешь об этом германском рыцаре, воин?

Раненый скальд глядит на остатки разломанной лютни, которые все еще валяются подле шатра, затем переводит тяжелый взгляд на германца.

— Этот рыцарь несправедливо меня обидел… — Помолчал. — Больше я ничего не могу сказать о нем, конунг.

Александр снисходительно улыбнулся.

— Ты боишься его, я вижу. Но ведь он у меня в руках!

— Я у тебя в руках, верно! — вдруг кричит разъяренный германец. — И в этом виновны шведские хвастуны и трусы. Но скоро ты будешь у н а с в руках! Ты и твой Новгород… И тогда… — внезапно умолк.

Долгая пауза.

— У вас — это у Тевтонского ордена? — весь собравшись, точно для прыжка, спрашивает Александр, понимая важность этого открытия. — Ты приехал сюда наблюдать за военными действиями союзной твоему ордену Швеции? А отсюда ты хочешь поехать туда, куда сами тевтоны намерены ударить? — И неожиданно заключает: — Что ж, туда мы поедем вместе.

Германец заметно обмяк после этих вопросов. Александр обернулся к раненому скальду. Тот, избегая его взгляда, еще ниже нагнул голову, что могло означать молчаливое подтверждение высказанных князем догадок. Затем робко шагнул к шатру.

— Можно… взять это?

Удивленный Александр разрешает ему подобрать с земли обломки лютни. Сухо и жестко говорит шведскому представителю:

— Хороните своих мертвецов… и чтобы к утру вас в помине не было!

Туман. Раннее утро. Три корабля идут вниз по Неве под траурными черными флагами.

В доме псковского посадника за столом сам Твердило Иванкович, его супруга, двое ближних бояр и ганзейский купец, один из тех, что были на княжеской свадьбе в Новгороде.

Твердило, красный, распаренный, непрерывно утирает рушником пот (одно длинное полотенце лежит у всех пятерых на коленях), жена его много и без причины смеется, бояре тоже навеселе. Ганзеец трезвее других.

— Каков есть твой ответ, господин Твердило? — спрашивает он посадника. — Я жду. И ждут те, кто обещал тебе… (он подумал секунду) очень много… чье слово твердо… (он еще подумал) как меч!

— Ты что мало пьешь, Христиан Осипыч? — уклоняясь от ответа, с ласковой укоризной замечает хозяин. — Ведь душа просит! (С притворной скорбью.) Расклевали, поди, на реке Неве во́роны нашего ясного сокола!.. (Торжествующе.) И то — не ходи на свеев! — Он наклонился к гостю. — Когда, говоришь, ждать… соседей?.

Ганзеец беспокойно задвигался. Оглянулся на двери, на окна. Бояре тоже встревожились, прислушиваются.

— Ровно подъехал кто-то?

— Почудилось, — говорит другой боярин.

Твердило встает, откашливается внушительно.

— Ладно! Чтобы и вам, гостям иноземным, и нам, правителям русским… хорошо было! Вот мой ответ. Он тверд, как… как то, что меня зовут Твердилой! — Поднял чашу. — За соседей! — Пьет.

Все пьют, запрокинув голову. Посадничиха только пригубила, довольно смеется, оглядывая свою нарядную горницу. Внезапно ее глаза наполняются ужасом: на пороге стоит Александр Ярославич.

— За каких соседей пьешь, хлебосольный хозяин?

Твердило бормочет что-то невнятное, вструхнувшие гости молча уставились на князя, одна посадничиха не потеряла присутствия духа. Она мигом наливает кубок, ставит его на поднос и, приторно улыбаясь, подходит к князю:

— За кого же нам пить другого? За тебя, князюшка, за наших соседей милых и старших братьев — господ новгородских! Вот радость ты оказал — сам прибыл… — Осторожно осведомляется: — Поди, можно и за победу твою осушить чашу? Небось разбил свеев?

Князь кивнул коротко. Протрезвевшие Твердило и гости испуганно переглядываются. Посадничиха поспешно командует мужу:

— Что же ты — на радостях голову потерял? Наливай за невского победителя!

Твердило кидается разливать вино, посадничиха продолжает протягивать на подносе кубок, но князь не принял угощения, говорит посаднику:

— Я к тебе не пировать приехал… Вели гостям и жене выйти!

Хмуро ждет, пока все, кроме Твердилы, выйдут из горницы. Заговорил сурово:

— Ведомо мне, не одни свеи на наши места позарились. С о с е д и из ордена тоже на нас помышляют, не ровен час — кинутся… А ты! До чего псковскую крепость довел? Галки в бойницах гнезда вьют!.. Копорье я по пути, сколько успел, укрепил, теперь здесь будем ладить. Вели собрать работных людей отовсюду.

Твердило торопится вставить:

— Князь, дозволь слово молвить…

Князь насмешливо перебивает:

— Тоже про июль-страдник? (Решительно.) Не дозволю! Одна у нас сейчас страда — от врагов уберечься. А пирушки с иноземными гостями (испытующе поглядел на Твердилу, переставшего дышать от страха) — лучше оставь. Смотри опутают…

В одной из горниц в доме Твердилы стоят у окна посадничиха и ганзеец. Во дворе несколько конных дружинников и воевода Павша Онцифорович, не спускающий глаз с пленного германского рыцаря.

Ганзеец увидел рыцаря, всплеснул руками:

— Иезус-Мария! Это барон фон Штурм Федер! Безоружный! В плену!

Посадничиха судорожно, так что впились ногти, схватила его руку:

— А вдруг князь дознался?

Ганзеец пытается освободить руку:

— Больно, госпожа… пустите!

Псковский посад. По улице проезжает дружина. Из дворов выбегают жители, из окон, из палисадников высовываются оживленные лица. Кричат:

— Редко бываешь, княже!

— Не забывай псковичей!

— Мужики добрые, пригодимся!

Поравнявшись с узенькой улочкой, князь велит дружине продолжать путь, а сам в сопровождении слуги сворачивает в переулок.

Он спешивается у маленького домика, над воротами которого укреплен щит — знак ремесла живущего здесь щитника. Берется за щеколду калитки.

Чистая небольшая горница. На лавке лежит Ратмир. Подле него на низенькой скамеечке сидит девушка и читает вслух книгу с тонкими выделанными из кожи листами:

— И поглядел Редедя на полки́ косожские…

Услыхав во дворе голоса, девушка бережно закрыла книгу, подбежала к окну, отвела в сторону ветку. Смотрит.

Во дворе под навесом Александр оценивающе разглядывает щит, только что законченный отцом Ратмира. На щите изображен псковский герб: барс подозрительно нюхает свою правую переднюю лапу, а к нему тянется из облаков человеческая рука.

— Барс — это Псков, — рассуждает Александр. — Ишь, лапу ему свою противно нюхать; видать, у посадника был в гостях, запачкал… А чья рука сверху — божья?

— Зачем, — простодушно отвечает щитник. — То Великий Новгород занес над младшим братом свою десницу.

Александр усмехнулся:

— Вот откуда у твоего сына такие речи. А если это ч у ж и е руки к нам тянутся?

Старый щитник молчит. Александр замечает, как впереди, у стены дома, шевельнулся куст.

— Помни, — продолжает он веско, — кто Пскову враг, тот враг и Новгороду. Щит у нас нынче от всех один…

Куст опять шевельнулся. Александр подскочил к нему, проворно отвел ветви. В окне показалось смущенное лицо девушки. Александр рассмеялся над своей мнительностью.

— Здравствуй, душенька! — весело говорит он. — Ну как, полегчало брату?

— Слава богу! — охотно отвечает сестра Ратмира. Видно, как за ее спиной, в горнице, раненый пытается приподняться на постели. Александр его останавливает:

— Лежи, скорей встанешь. А встанешь — взгляни, как город крепят. Посадник здесь, сам знаешь, мешкотный…

Польщенный доверием, юноша сосредоточенно кивает головой.

— Присмотрю, Александр Ярославич.

Рига. Мощенный каменными плитами двор замка. Конный отряд тевтоно-ливонских рыцарей выстроился, готовый к походу. Магистр придирчивым взглядом окидывает застывшие ряды всадников. Подает знак. Мощно трубят горны, открываются кованые ворота, медленно опускается подъемный мост. Магистр поднимает меч и торжественно произносит:

— Нет пощады врагам святого престола! Во имя господа нашего Иисуса Христа и пресвятой девы Марии, вперед на…

Он не успевает договорить. На подъемном мосту появляется всадник далеко не воинственной наружности. Он въезжает во двор и тяжело спрыгивает с седла. Отвесил раболепный поклон начальникам ордена. На занемевших, плохо повинующихся ему ногах приближается к магистру. Мы узнаем ганзейца, который был в гостях у Твердилы. Из последних сил ганзеец бессвязно выкрикивает:

— Шведы!.. Русские!.. Барон фон Штурм Федер!..

Упал на плиты двора. Комтуры переглянулись. Кто-то из свиты спешился и нагнулся к лежащему. Тот с надсадой шепчет ему… Рыцарь быстро подошел к магистру, тоже шепотом доложил. Магистр с каменным лицом отдает негромкое приказание. Снова звучит труба. Мост поднялся, ворота закрылись. Слуги помогают рыцарям спуститься с коней и вынуть ногу из стремени.

В одном из внутренних покоев замка заседает совет объединенного ордена. Дневной свет слабо проникает через маленькие, высоко расположенные окна. Несмотря на июль, в сыром и холодном зале в большом камине разведен огонь. Дрожащие отсветы перебегают По мрачным лицам и белым с нашитыми черными крестами плащам орденских братьев.

На возвышении, в высоких креслах, сидят папский легат Гильом Моденский и великий магистр. У их ног поставлен стол, за которым сидят, записывая решения капитула, два капеллана. На полу, по бокам возвышения, разместились на скамьях комтуры и прочие должностные лица ордена.

Все с тем же недвижным, непроницаемым лицом магистр говорит:

— Сильные и благочестивые комтуры нашего ордена! Властью врученного мне жезла объявляю мое решение. Ранее всего повелеваю узнать, верны ли полученные сегодня вести о разгроме союзного нам шведского воинства. Далее. Поскольку на эту проверку потребно время, повелеваю за этот срок созвать братьев ордена из дальних комтурств, чтобы отсутствие шведского похода не могло повредить нашему успеху.

Комтуры согласно кивают. Монахи усердно записывают. Магистр обращается к епископу Моденскому.

— Высокочтимый епископ, представитель апостольского престола, вы согласны с моими решениями?

Заговорил епископ Моденский:

— Отдаю должное мудрости и твердости великого магистра. Его решения как нельзя более отвечают обстоятельствам, в которых оказался орден. Но господь благословил не только копье охотника, но и сеть ловца… Я предлагаю прибавить к решениям великого магистра еще одно: оставить чужое стадо без пастуха. Лишить власти в Новгороде невского победителя! Он нам опасен, этот удачливый молодой полководец…

Комтуры оживленно задвигались. Капелланы с некоторым недоумением — как это записать? — смотрят на епископа. Великий магистр коротко рассмеялся:

— Мне тем более приходится отдать должное вашей мудрости, епископ Моденский! Вы далеко видите… Что ж, дороги в совет господ новгородских нам известны!

Вечер. Замок. Опустился мост. Из открывшихся ворот выехал рыцарь в орденском плаще, сопровождаемый трубачом, знаменосцем и кнехтами, и помчался по дороге, обсаженной рослыми дубами.

Звонница в Новгороде. Колокола висят в нише, расположенной в соборной стене на высоте четырех-пяти сажен от земли. Над перилами склонились звонарь и внучка, смотрят на заполненную народом площадь.

— Деда, — спрашивает внучка, — а что князь сделал? Опять женился?

— Господь с тобой! — испугался звонарь. — Зачем ему другой раз жениться, когда его ждет молодая жена Брячиславна.

— А чего он сделал? — не отстает девочка. — За что его встречают?

— Он ворогов наших победил, внучка, — объясняет старик. — За то его и встречают.

— Деда, а скоро он будет?

— А вот ты гляди, глазки у тебя молодые, мне скажешь, и я сразу в колокола ударю…

На площади, мощенной деревом, нетерпеливо ждет, колыхаясь из стороны в сторону, многолюдная, многошумная, многоцветная толпа. Здесь купцы и ремесленники, крестьяне и горожане, нищие и богатые, силачи и убогие, мужчины, женщины, дети. Многие пришли целыми семьями, держат на руках маленьких ребят. Женщины принаряжены: у одних золотые, у других стеклянные украшения — цветные бусы и серьги, серебряные венцы, вплетенные в волосы, прикрепленные к головным, уборам обручи тонкой ювелирной выделки, с подвешенными к ним самоцветными камушками. В толпе шныряют мальчишки, дергая девочек за косы, подставляя друг другу ножку.

— Так говоришь, Вавило, не заржавел подарок? — говорит кто-то кузнецу в кожаном фартуке, одному из тех, кто принес оружие на свадьбу князю.

— Не заржавел! — широко улыбается тот. — Обновил Ярославич мой меч, дай бог им обоим!..

— Обновил и мою кольчугу, — говорит другой.

— Ну, врешь! Кольчуга моей работы! — возмутился третий. — Еще отцу его делал…

— Не спорьте, — усовестил их старейшина. — Твоя, его — все одно мы сработали. Не отцу, так деду, Всеволоду Большое Гнездо…

— А потом и с тем и с другим на всю жизнь разругались! — насмешливо замечает седой купец.

— Что ж, бывает, — примирительно говорит кто-то.

— Бывает, и курица петухом запоет, а бояре нас по-своему кричать не раз подучивали.

Чей-то бас подавляет все голоса и звуки:

— Народ, тихо! Едет князь со дружиной!

На всех звонницах в городе ударили колокола, большие и малые. Веселый перезвон поплыл над площадью, над рекой, над улицами.

Толкотня усилилась, все пытаются пробиться туда, откуда виднее, вытягивают шеи, лезут друг другу на плечи. И вот на дальнем конце площади показывается алый стяг. Никто не приказывал, на площади тесно, но сам народ раздвигается, давая дорогу дружине.

Через площадь перекатывается волнами:

— Александру Ярославичу слава!

— Новгородской дружине слава!

— Александру Н е в с к о м у слава!

Медленно движется дружина по площади. Сразу за князем едут воевода-боярин Павша Онцифорович и еще два боярина. В первых рядах дружины — Гаврила Олексич, Сбыслав Якунович и другие герои невской битвы. Простой дружинник Сава хотя немного и сзади, но зато две лошади везут за ним его трофей — золоченый Биргеров шатер.

Герои выше вздымают голову. Крики «слава», колокольный звон и пение соборного хора сливаются в один мощный, протяжный звук. Из собора торжественно выходит причт: — священники, дьяконы; сам владыка стоит на пороге храма, ожидая победителя.

Девочка спрашивает старика, прекратившего перезвон в тот момент, когда Александр подходит под благословение архиепископа:

— Деда, а деда, Ярославич поймает меня, если я к нему прыгну?

— Поймает, внучка! — не вслушиваясь в ее слова, возбужденно подтверждает звонарь.

Девочка, сосредоточенно пыхтя, перелезает через перила. Дед испуганно схватил ее, шлепнул, — вновь начинает раскачивать медные языки голосистых колоколов.

И вновь отвечает многоголосо на минуту затихшая было площадь:

— Слава! Слава! Слава!

Александр идет по хоромам своего дворца. Чем дальше, тем быстрее идет, точно здесь ожидает его главная награда. Он один, никто его не сопровождает.

И навстречу ему, из дальних горниц, еще не видя мужа, но уже слыша его отчетливые, громкие шаги, спешит Брячиславна, сопровождаемая ближними боярынями. Она то ускоряет шаг, то, оглянувшись на свою постылую свиту, медлит чинно. Но, увидев наконец мужа, не выдерживает и бежит через всю просторную, устланную коврами гридницу, далеко позади оставив боярынь и девушек. За два шага до князя запнулась за край ковра и… летит к нему, как та девочка, что хотела броситься ему на руки со стены собора. Муж подхватывает ее, обнимает и целует так крепко, что боярыни и боярышни пятятся и прикрывают за собой двери.

— Саша! — говорит она и, отстранившись, долго смотрит на мужа, словно не узнавая или сверяя с прежним.

— Ты что, Саня?

— Иной стал, — тихо говорит Брячиславна.

— Хуже? — с тревогой спрашивает Александр.

— Лучше.

Она прижалась к его груди.

Горница Александра. На стенках ковры и оружие. Шкаф с узорчатыми резными стенками. Дверца открыта, в шкафу видны книги в богатых сафьяновых переплетах. Низенький стол. На столе письменный прибор, очиненные гусиные перья, тонкие листы белой кожи.

Александр сидит у стола в невысоком кресле черного дерева, инкрустированном перламутром и золотом, и пишет, держа пергамент на левом колене, поставив ногу на скамеечку. Александра сидит в другом кресле, не спуская глаз с мужа. Александр поднял на нее взгляд, и она просияла.

— О чем думала, Саня?

— Жалко! — она вздохнула.

— Чего тебе жалко?

— Нева далеко. Не видала я как ты бился…

Улыбка сходит с лица Александра.

— Не надо так говорить, Саня. Беда недалеко ходит… не дай бог, завернет к нам в Новгород!

Княгиня даже привстала:

— Ужель опять война скоро?..

— Отгоним! — твердо говорит он. — Теперь легче, теперь мне бояре поверят.

— Да, Саша, да! — горячо подтверждает Брячиславна. — Они тебя теперь почитают как… (подбирает слово) как отца родного!

Александр хохочет, представив Себя отцом этих старых и важных бояр. Смеется и Брячиславна: действительно, это пока не очень подходит ее молодому Саше…

В дверях появился отрок.

— Чего тебе? — сердито спрашивает князь, недовольный, что помешали.

— Владыка желает видеть тебя, пресветлый князь, — сообщает отрок.

— Владыка? — поражен Александр. — Сегодня?!

— С боярами, — договорил отрок. — Они здесь…

Архиепископ Спиридон, посадник и самые именитые бояре (среди них чернобородый Жирослав Рогович и Гурята) сидят перед князем на принесенных в горницу креслах. Говорит владыка, лицо и голос его скорбно-торжественны. Александр настороженно слушает.

— …Вот почему, княже, мы сочли за благо прибыть к тебе и сказать о том, что лежит на сердце. Доселе прощали бояре твою горячность за ради младости. Теперь ты муж знаменитый… Поди сам не ведаешь, с какою ревностью за рубежом ныне слушают о твоем всяком слове и действе! Чуешь, к чему веду, княже?

— Чую, — сдержанно отвечает Александр.

— Чем слава громче, — поучает владыка, — тем меньше махать мечом должно. Как имя божие не произносить всуе, так меч из ножен зря не вытаскивать. Уразумел, княже?

— Уразумел. Все верно, — хмуро говорит Александр. — Только где это я махал мечом понапрасну? На Неве, что ли?

— Может, и на Неве! — смерил его суровым взглядом Жирослав Рогович. — Народ тебя за то славит, да ведь народ прост, а мы дале видим. За иной победой беда и горе влачатся… Особливо когда победитель слеп, распален удачей. — Боярин усмехнулся в холеную черную бороду. — Сказано в древности: победителей, мол, не судят! Не знаю: тогда, наверно, своих князей во всем трепетали… — Гордо выпрямился. — Мы ж, новгородцы, грамоту с любым князем пишем, чтобы не самовластничал. Победитель — тем паче… Господин степенный посадник, — обращается боярин к Степану Твердиславичу, — укажи князю, в чем он нарушил грамоту.

Посадник охотно загибает палец за пальцем:

— На свеев пошел по своей, не по нашей воле… Ссоришь нас с добрым соседом — тевтонскими рыцарями: им назло новые крепостцы на рубеже ставишь… Взял в полон ихнего рыцаря…

— Барона фон Шум… тьфу! Фон Штурм Федера! — подсказывает Гурята. — Ладно, того честного рыцаря мы сегодня домой проводили… просили его не корить нас за твою невежливость.

— Отпустили! — не выдержал Александр. — Да ведь он сознался, о чем орденцы замышляют!..

Посадник встает.

— Не пререкаться с тобой пришли… Последний раз тебя, княже, просим: выполняй грамоту! Правь, как в Новгороде князю положено, охраняй нашу землю, но сам на войну неразумную не нарывайся. В том подтверди святую клятву, кою по младости лет нарушил — самовольно пошел на свеев…

— И будем в мире! — торопится досказать владыка, заметив, как гневно блеснули глаза молодого князя.

— С кем в мире, преосвященный владыко? — спрашивает Александр. — Со мной, русским князем… или с коварными рыцарями? Верно, они без меня вам глаза затмили…

— А со всеми в мире, — невинно поясняет Гурята. — Ладком да тихонечко. Вот и сено тебе под городом, светлый князь, не след косить для дружинников, о том в грамоте тоже сказано… — Он впивается острым взглядом — как подействовало на князя это издевательское напоминание.

— Нет, князь, — в упор смотря на потемневшее от обиды лицо Александра, говорит Жирослав Рогович. — Не для того мы тебя отроком к себе приняли, не для того вскормили себе князем, чтобы ты вредил Новгороду!

Слышен стук. Все оглядываются: княгиня стоит перед упавшим креслом.

— Это о ком всё? — произносит она дрожащим голосом.

— Обо мне, — жестко отвечает князь. — Разве не слышишь?

Княгиня идет вокруг всей горницы, далеко обходя сидящих бояр. Подошла к мужу, встала рядом и, поклонившись боярам и особо — владыке, говорит грустно, но твердо:

— Спасибо вам, господа бояре! А чует сердце: захотите князя вернуть, да поздно будет…

Лесная дорога. Медленно движется крестьянский обоз. Рядом с тяжело нагруженными возами шагают мужики. Сзади раздается истошный крик: обоз догоняет верховой парнишка без шапки. Голыми пятками молотит он по бокам неоседланной лошади.

— Немцы! — кричит он. — Немцы идут!

Мужики торопливо сворачивают лошадей в лес, возы кренятся набок, громыхая колесами по корням и кочкам.

На опустевшей дороге показываются по трое в ряд крестоносцы. Поднятые забрала позволяют разглядеть среди них магистра и других участников совета ордена, а также барона Штурм Федера, самодовольно усмехающегося своим мыслям. За каждым из рыцарей следует оруженосец с копьем и щитом господина. Дорога идет под гору, и мы видим сползающую по склону бесконечную змею закованных в железо воинов. Над щетиной копий развеваются знамена и разноцветные значки с крестами, грифами, головами зубров и медведей.

Всадники едут молча, слышно только мерное постукивание копыт и изредка приглушенный лязг оружия.

Ночь. Освещенное луной озеро. Вдоль берега движется отряд русских всадников. Позади растянулись подводы со всякой кладью.

Посреди отряда едут верхом Александр и княгиня.

— Не спи, с коня свалишься! — с грубоватой ласковостью говорит он жене, которая дремлет, качаясь в седле.

— Я не сплю! — встрепенулась Брячиславна. — А Переяславль скоро?

— Устала, Саня? — Помолчав, Александр добавляет: — Не жизнь у тебя со мной, а перекати-поле… Вот муж достался! В загривок дунули — и покатился!..

— Уж какой есть! — рассеянно улыбнулась княгиня. Она любуется озером, деревцом, склонившимся над спокойной водой. — Хорошо здесь, в Залесье, тихо!..

— Тихо, — соглашается Александр. Еще помолчав: — А может, уже подобрались рыцари к Новгороду?..

— Саша, о том не думай! — Она успокаивающе погладила мужнюю руку, крепко сжавшую поводья. — Будем жить так, будто и нет на свете Новгорода…

Из темноты вырастают очертания заставы с рогаткой и сторожевой избой. Слышится окрик:

— Стой! Чьи люди?

— Князя Александра Ярославича люди, — отвечают в отряде. — Убирай рогатку!

На заставе оживление, из сторожки выскакивают еще несколько воинов. Кто-то узнал князя.

— Господи, сам Александр Ярославич!.. Петрован, скачи ко дворцу.

— Тихо! — недовольно говорит князь. — Зачем скакать?

Но один из караульных уже вскочил на лошадь, погнал ее по направлению к городу.

Дворец великого князя в Переяславле с ярко освещенными окнами. Блестит под луной позолоченный гребень крыши. На широком дворе выстроились вооруженные дружинники. Многочисленные слуги с факелами стоят у открытых настежь тяжелых ворот.

На двор въезжают князь Александр и княгиня. Навстречу им спускаются с украшенного тонкой деревянной резьбой и точеными столбиками крыльца младший брат Андрей и ближние бояре.

— Почет и любовь новгородскому князю и его молодой княгине! — весело восклицает Андрей Ярославич. — Здравствуй, победитель свеев! Здравствуй, Александра Брячиславна!

Андрей придержал стремя, помогая княгине сойти с коня.

Князь Александр отстраняет подоспевшего к нему боярина и, соскочив сам, с сердцем говорит брату:

— По большому чину встречаете! А кого? Изгоя!

Раннее утро. В одном конце огромного амбара ссыпают в закрома зерно, подтаскивают к ним мешки, в другом — складывают одна на другую шкуры и выделанные кожи, забивают бочки с медом, смолой, дегтем.

У двери, поближе к свету, сидит великий князь Ярослав Всеволодович, одетый в будничное. Вооружившись счетами, проверяет тиуна (приказчика), который смирно стоит рядом. Рядом же наготове стоит писец с подвешенным на груди приспособлением для письма.

— Чего ж ты наделал? — сердито говорит Ярослав. — Чистое жито в амбар для татар засыпал… Ведь я учил: поганым — поганое, его и веять похуже, а чистое — нам припрячь. Переяславцы тебе зимой спасибо скажут.

— Верно, князюшка, Ярослав Всеволодыч! Так и сделаю…

— Да шепни народу, чтоб хлебушко по ночам ели, а днем как-нибудь лебедой пробавлялись. Пускай татары думают, что у нас все подчистую выбрали. — Поглядел запись. — Бортного меда много ли от них схоронил? — Прикинул на счетах. — Ну, это еще добро. А ты, — обратился к писцу, — запись веди для татар, для баскака ихнего, а чего на деле — в своей голове держи. — Постучал ему по лбу: — Держи! Понял? — Ярослав повеселел. — Так и продержимся, бог даст, под погаными.

Повернул голову, В амбар вошел Александр, тоже одетый по-домашнему, в подпоясанной серебряным пояском рубахе. Почтительно здоровается с отцом — поцеловал ему руку. Тот зорко оглядел сына.

— Как спал, победитель? — И, не дожидаясь ответа: — Новгородцы, бывает, и мягко стелют, да спится от них потом ох жестко! Не кручинься, Саша! Отдам я тебе Переяславльское княжество, поучу с татарами ладить… — Он небрежно смахнул костяшки на счетах. — Это тебе не немцы, те во все сами входят…

Старый князь заметил, что Александр с недоумением разглядывает амбар с закромами и кожами и его самого со счетами и записями.

— Что глядишь? Не ждал грозного Ярослава в пыльном амбаре видеть? Думал, великий князь на коне, с подъятым мечом, татар воюет, а он от них, как трусливый смерд, как корыстный тиун от боярина, жито прячет!.. Еще что скажешь, Александр Невский?

Александр молчит. Ярослав Всеволодович, покосясь на слуг, на приказчика, решительно поднимается.

— Идем! Здесь толковать не место…

Затейливо расписанная, украшенная наивными символами государств, большая, во всю стену, карта плоской, как блин, земли.

— А того не знаешь, что здесь сердце Руси! — обводя на карте жезлом Суздальскую Русь, говорит Ярослав сыну. — Скудные, говоришь, земли, глушь? Да в том-то и сила, что нынче пока небогаты. Татары на них меньше зарятся.

— Что ж, так и жить за лесами? Тише воды, ниже травы, — Александр отворачивается от карты.

Ярослав прищурился:

— Трава даром что тонкая — землю пробивает!.. И вода только с виду тихая — сама камни точит… А по весне разгуляется — не удержишь, все снесет! — Он положил руку на плечо сыну, понизил голос. — Слушай, Саша, тебе одному скажу, Андрею даже не говорил: молод… Хочу межусобицу княжескую да боярское своеволие подсечь под корень. Хочу русские земли собрать воедино… — Александр с интересом слушает. Голос отца окреп, глаза блестят. — И тогда — как вода весной! Горе тогда гостям незваным, горе обидчикам! — Помолчав, отвернулся. — А пока… стану кланяться хану. Авось голова не отвалится…

Ярослав тяжело прошелся по горнице. Лицо его постарело, осунулось, взгляд потух.

— Но трудно, трудно подняться, Саша. Повыжжено все, разорено. Может, и не успею. Может, и ты не успеешь…

Остановившись у столика, жадно выпил кубок вина. Наливает снова, протягивает сыну.

— Отведай, хорошо ли.

— Вино доброе, — неохотно отпив, отвечает Александр.

Великий князь опять оживился.

— Видишь, везут нам в глушь заморское вино… Торговля-то с Днепра на Волгу ушла. Нынче по Шексне, по Оке, по Москве-реке пути идут. Дай срок, Саша, разбогатеем! Вот только Новгород сохранить, не то задохнемся…

Он снова подходит к карте и долго глядит на Новгородские земли.

— Переметчики, толстосумы проклятые! Ведь отдадут, отдадут город Тевтонскому ордену! Что тогда? — С силой вонзает жезл в дорогой узорный пол. — Так я же их усмирю! Будут знать, как идти против меня… против моего сына!.. — Лицо его исказилось гневом. — С голоду будут пухнуть! Все пути к ним закрою, подвоза лишу, хлеба не дам!

— Нет, отец, нет! — вырывается у Александра. — Ослабим Новгород — немцам поможем. Ты мне лучше позволь сбирать ополчение…

Пауза.

— Ополчение? Здесь? — удивленно говорит великий князь.

— Да. В Переяславле, Владимире…

Ярослав недоверчиво глядит на сына, обдумывая его просьбу. Наконец спрашивает:

— Думаешь, Новгород тебя на помощь кликнет? А коли нет?

Александр молчит. Отец ворчливо продолжает:

— Только зря меня с Батыем поссоришь. Разве не знаешь, как татары следят за моим всяким шагом?

— Тогда с одной дружиной пойду на орден, — упрямо говорит Александр. — Отвлеку крестоносцев от Новгорода… А там… новгородцы воспрянут духом… Не верю, не верю, чтоб не одумались!

Ярослав не спускает с него испытующего взгляда. Говорит как бы про себя, задумчиво:

— Да, видать, полюбил их крепко! Презрел обиду! — И, обращаясь к сыну: — Ну что ж, подумаем, Саша. Просьба твоя еще терпит: пока не знаем ведь, что там делается…

Переяславское озеро у впадающей в него реки Трубеж. Виден город, обнесенный земляным валом. Над воротами деревянные башни.

К берегу причалила лодка. Бросив весла, из нее выскочил ладный, высокий, похожий на Александра, но еще совсем юный Андрей Ярославич. Сильно, бережно вытаскивает лодку на отмель. На средней скамеечке так и осталась сидеть Брячиславна, смотря на тихую воду. Андрей сочувственно наблюдает за невесткой.

— Так и знал, — вздохнул он, — что после Новгорода плачевно здесь тебе покажется. Охота да рыба — вот все утехи! — Он помолчал. — Я бы на Сашином месте да с его дружиной!..

— Что бы ты сделал, Андрюша? — кротко спрашивает невестка.

— Я бы!.. Сам не знаю, только не усидел бы… — Андрей яростно топнул по луже сафьяновым сапогом так, что вода брызнула ему в лицо. Фыркая, утирается шелковым подолом рубахи. Брячиславна смеется. Подошедший к ним Александр говорит брату:

— Жениться тебе надо, Андрюша. Ишь как разгорячился, а личико вытереть некому… — Шутливо показывает на приближающуюся к берегу лодку: — Гляди, сваха едет! Высмотрела тебе такую красную девицу…

Он не договорил. В челне поднимается на ноги юноша и кричит, приложив ко рту ладони:

— Александр Ярославич, беда! Немцы под Псковом!..

На песке две лодки. Ратмир, похудевший, загорелый, обносившийся, возбужденно рассказывает о том, что случилось без Александра.

— Страшно было своих одних оставлять, да ведь… За тобой, Александр Ярославич, кинулся. Знал, что пойдешь на выручку псковичам. Ох, видел бы ты, что над ними творят — душа кровью обливается!

Андрей быстро говорит, не сомневаясь в решении брата:

— И я с тобой, Саша. Ну, точно сердце чувствовало!.. Завтра выйдем с дружиной или успеем сегодня?

Александр, не отвечая ему, спрашивает Ратмира:

— А что Новгород? Новгородцы?

Ратмир упавшим голосом:

— Наказали Пскову самим держаться…

— И пускай! — запальчиво говорит Андрей. — Без них свеев разбил, без них немцев прогоним!

Александр Ратмиру:

— Ступай с княгиней. (Жене.) Вели накормить его.

Она смотрит на него нерешительно.

— А ты?

— Мы сегодня с Андрюшей к рыбакам собирались.

Андрей вспыхнул.

— Как ты можешь теперь?.. — Гордо вскидывает голову. — Я один под Псков отправлюсь!

— Не отправишься, — спокойно говорит Александр. — Отец не пустит.

Негодующе слушавший их Ратмир вдруг вскакивает, сталкивает с песка челнок и, прежде чем его успели остановить, несколькими сильными ударами весел отгоняет челнок на глубокую воду.

— Ратмир, вернись! — кричит ему Александра Брячиславна. — Ратмир!

Но он уже далеко, гребет не оглядываясь.

— Дурень, вот дурень! — мягко говорит Александр, следя за удаляющейся лодкой. — Уехал голодный… Этак не только до зимы, на неделю сил не хватит.

— До зимы? — удивленно говорит Андрей. — А что зимой?

— Как что! Драться с крестоносцами будем.

— Да ведь сейчас только август!

— Верно. Значит, раньше октября и думать нечего собрать ополчение… — Александр оглянулся на жену. Она вытирает слезы. — Ты что, Саня?

— Ратмира жалко!

Псковская крепость. По-прежнему грозно высятся башни. Ни в башнях, ни в стенах нет пробоин. И разбитые стенобитные машины, и лежащие на земле перед крепостью обуглившиеся лестницы, и беспорядочно брошенные связки фашинника — все свидетельствует о безуспешной осаде.

В германском лагере разбирают шатры, укладывают на повозки походное снаряжение — кажется, что немцы снимают осаду.

Но вот группа рыцарей на конях, предводительствуемая магистром ордена, направляется к воротам крепости. Оказывается, ворота открыты. Рыцари въезжают в крепость.

Чахлый лесок. Через заболоченную полянку, осторожно перебираясь с кочки на кочку, Ратмир ведет в поводу коня. Выбрался на твердое место, сел в седло, но не проехал и нескольких шагов, как из кустов высунулась рука в широком черном рукаве и перехватила повод. Ратмир схватился за меч.

— Куда, парень? — негромко говорит, появляясь из-за ветвей, высокий седобородый монах в туго перепоясанной рясе. — Захотел в полон? — Он зажал ноздри заржавшему было коню.

По пыльной дороге около леса тянутся возы с наваленной на них богатой одеждой, серебряной посудой, церковной утварью. За возами бредут угоняемые орденцами русские: мужчины, женщины, молодые девушки, прикованные к общей цепи. Тевтонские конники, распаренные от жары, поснимав шлемы, лениво подгоняют пленников.

Скрытые ветвями, глядят на дорогу Ратмир и монах.

— И стены, и башни… и люди во Пскове крепкие! — задыхаясь, шепчет Ратмир. — Отчего ж… не выстояли? Посадник куда смотрел?

— Твердило? Он-то им и открыл ворота! — Монах ожесточенно сплюнул. — Бесстыжий черт! Сатана ржавый! — Оглядел Ратмира. — А во Псков тебе не пробраться, сыне. Разве в ином обличий…

Псковский посад. Узкая улочка, куда заезжал когда-то Александр Ярославич навестить Ратмира. Одна сторона ее выгорела, торчат только трубы. Ратмир, в скуфейке, в подряснике, быстро идет по улочке. Седобородый монах едва за ним поспевает.

Отцовский дом цел, но деревья срублены, к верстаку под навесом привязаны лошади, на крылечке три кнехта играют в кости, встряхивая их в шлеме. Все трое свирепо воззрились на Ратмира и его спутника. Монах поспешно потянул его за рукав на другую сторону улицы.

На пожарище, где не осталось даже и головешек, высится печь, на которой сидит старуха, подвернув под себя босую ногу. Всматривается в Ратмира.

— В монахи с горя пошел, сердешный!..

— Где отец? Где сестра? — нетерпеливо спрашивает Ратмир.

— Я и говорю… Сестрицу в полон угнали. Отца нынче судят судом неправедным…

— За что? — кричит Ратмир.

— За тебя, сердешный.

Площадь в Пскове, на которую согнаны местные жители. Вооруженные кнехты оцепили место судилища.

На помосте, где правили вече и откуда обращались с речами к народу, стоит массивная дубовая плаха, развешаны плети, концы которых с навязанными узлами мокнут в кадке с водой. Наготове палач с топором на длинной рукояти.

Вечевой колокол снят и поставлен на запряженную четырьмя лошадьми большую телегу, его привязывают, собираясь увозить. Рядом с помостом, верхом на конях, двое фохтов из орденских рыцарей. Подле них, также на коне, Твердило. Подражая фохтам, он важно глядит на толпу, но становится как бы меньше ростом, когда поворачивается к рыцарям.

Перед конными судьями стоит на коленях обвиняемый со связанными за спиной руками. Это длинноусый, красивый, немолодой мужчина.

Писарь, стоящий на краю помоста, заканчивает чтение по-немецки судебного приговора и вручает русский текст Твердиле. Слегка запинаясь, срывающимся на высоких нотах голосом Твердило читает:

— За то, что принадлежащий сильному и благочестивому рыцарю… Ульриху фон Вальтгорну… брату Тевтонского ордена… любимый сокол не возвратился с охоты и не был разыскан… приговаривается сокольник Ивашко к денежной вире в семьдесят марок. А буде их не уплатит, плетьми бить нещадно. В утешение же сильному и благочестивому рыцарю Ульриху фон Вальтгорну, лишившемуся любимой птицы, отдать ему в холопы навечно Ивашку и весь род Ивашкин…

В толпе движение, ропот.

Фохты нахмурились. Кнехты взяли копья наперевес. Твердило, видя недовольство рыцарей, багровеет и, приподнявшись на стременах, кричит толпе:

— Молчать, смерды!

Обращается к сокольнику:

— Платить будешь?

Тот исподлобья взглянул на Твердилу:

— Взаймы дашь — заплачу.

Твердило приказывает:

— В плети его!.

Кнехты втаскивают сокольника на помост. Помощник палача срывает с него рубаху, привязывает его к деревянным козлам. Палач выбирает плеть, пробует ее в воздухе. Занес над сокольником. Ударил…

Толпа неподвижна, но с каждым ударом сумрачнее становятся лица.

К ногам фохтов подтаскивают нового обвиняемого. Это отец Ратмира, старый щитник. Пока писарь читает по-немецки обвинительное заключение, мы видим в толпе проталкивающихся вперед Ратмира в монашеской одежде и его спутника.

Писарь, повторяя прежний церемониал, передает Твердиле русский текст.

— За действия во вред великому Тевтонскому ордену, — с особенным удовольствием выговаривает Твердило, — которому его покровительница пресвятая дева Мария и апостольский престол вручили отныне и навеки власть над Псковской землей; за то, что злодейски подучил сына звать на помощь бунтовщикам бывшего новгородского князя, умышлявшего против ордена; в назидание и к исправлению всех несмирившихся, — справедливо приговаривается к отсечению рук… — делает небольшую паузу, — ног… — вторая пауза, — и головы.

Закончив чтение, Твердило с торжеством оглядел связанного старика.

В, этот момент Ратмир выскакивает из толпы и быстро перерезает ножом веревки на руках отца. Оторопевшие кнехты еще не успели тронуться с места, как младший из фохтов нагнулся к стоящему у стремени воину, азартно выхватил копье и с силой метнул его в Ратмира. Копье пролетело мимо юноши и вонзилось в отца. Тот упал навзничь.

Кнехты бросились, чтобы схватить Ратмира, но он изогнулся, выскользнул из их рук и, прыгнув на круп фохтовского коня, всадил нож в горло обернувшегося к нему рыцаря. Фохт валится наземь, гремя доспехами. Вот Ратмир уже в седле, кольнул коня острием ножа и поскакал к реке, огибая помост сзади, где площадь безлюдна.

Народ, затаивший дыхание во время схватки Ратмира с рыцарем, разражается радостными криками. Старик монах ныряет в толпу, которая с готовностью расступается и укрывает его.

Второй фохт, вместе с подоспевшими к нему воинами, устремился вдогонку за юношей. Тот уже на мосту, скачет в развевающемся подряснике к заречному берегу. На другом конце моста показались немецкие конники. Ратмир перемахивает на коне через перила. Всадник и конь ушли глубоко в воду, вот они появились на поверхности, — юноша плывет рядом с конем, приближаясь к заречному берегу.

Новгородское вече. Ненастный, ветреный день. Сквозь сетку дождя виден мост через мутный, бурливый Волхов и вдали, над домами, главы Софийского собора.

Народу на площади не слишком-то много, но шум и свист стоит такой, что не слышно говорящего перед толпой боярина. Боярин беспомощно замолчал. Тогда к краю помоста твердым шагом подошел Жирослав Рогович и решительно отстранил оратора. Площадь затихла.

— Граждане новгородские! Обманули нас немцы! Поверили мы, что они нам соседи добрые, а они на нас зверем кинулись. Взяли Изборск, взяли Псков, подбираются к Новгороду. Пока мы толкуем, их разгоны передовые уже в тридцати верстах… — Жирослав Рогович говорит убежденно и страстно, его черная борода поворачивается на все стороны. — Чем ответим им, господа новгородцы? Откроем ворота, как Твердило во Пскове сделал? Встретим их хлебом-солью, как он предлагает? — кивнул презрительно на говорившего до него боярина.

Толпа зашумела:

— Не бывать!

— Не пустим!

— Ополчаться надо!

Жирослав Рогович переждал немного, снял шапку, снова взволнованно заговорил:

— Сам повинен — поверил рыцарям… Сам исправлю свою вину: поведу на них, на проклятых, новгородскую рать! Верите мне, новгородцы? Хотите меня воеводой?

По знаку стоящего у помоста парня в толпе задвигались здоровенные молодцы, нашептывая:

— После веча идите все ко двору Жирослава Роговича… Десять бочек вина и меду боярин приказал выкатить…

Протолкались вперед и по новому знаку крикнули:

— Веди, Жирослав Рогович! Верим, хочем тебя воеводой! Собирай рать!

Голоса в толпе:

— Для чего ему рать? Он одной бородой немцев выметет…

— Борода сильна, голова слаба… Надо раньше думать было!

Сильный голос из глубины площади:

— Ярославича для чего прогнали?

Молодцы метнулись было на голос, но народ сомкнулся, широкоплечий кузнец в кожаном фартуке поднял тяжелый кулак:

— Вороти назад! Чего там забыли?

Жирослав Рогович недовольно крякнул, надел шапку, медленно отошел в сторону. Его место занял тучный, коротконогий боярин.

— Господа новгородцы! — говорит он проникновенным, приятным голосом. — Боже нас упаси не верить Роговичу… Муж доблестный! Грянет беда — все пойдем за ним, положим живот за Новгород…

В толпе смех.

— Ты положишь!..

— Есть что класть!

— Не до смеху, господа новгородцы! — мягко отвечает боярин. — Помирать никому не охота! К тому и веду: попытать прежде надо — от беды без крови избавиться. Говорят, бояре превыше всего богачество свое ставят… — Сорвал шапку, хлоп ее о помост. — Все отдам для родного Новгорода! Только бы от жадного ордена откупиться! Пусть вернут Изборск, вернут Псков, пускай уйдут с Новгородской земли, — а мы, бояре да купцы именитые, заплатим им всем нашим богачеством! — Удальски наступил на дорогую шапку.

Голоса в толпе:

— Потом как липку нас обдерете!

— Зачем потом? Он уж нынче расщедрился: велел калачи продавать втридорога…

Боярин хотел что-то возразить, но только махнул рукой, отошел от края помоста.

Озорной голос:

— Боярин, шапку забыл!

Тот, не оглядываясь, под общий смех направляется к группе новгородской знати. Шапка остается сиротливо лежать на мокрых от дождя досках.

— Может, ты их проймешь? — говорит один из бояр Гуряте.

Гурята приосанился, расчесал усы, бороду и шагнул вперед. Не успел он рта открыть, как с Софийской стороны донесся густой, протяжный звук колокола. Гурята растерянно оглядывается на бояр. Посадник с досадой молвил:

— Вот окаянные! Черное вече сзывают!

Колокол настойчиво продолжает бить. В толпе движение, гул голосов. Гурята делает попытку заговорить:

— Слушайте меня… люди новгородские!..

Но его никто не слушает. Народ отхлынул от помоста. Шумный людской поток уже течет через мост и дальше, по направлению к Софии. Площадь быстро пустеет.

Жирослав Рогович с сердцем говорит боярам:

— Хоть бы меж собой столковались раньше. Вышли на вече — и ну тянуть каждый в свою сторону! Теперь наплачемся.

У паперти Софийского собора примостились псковские беженцы. Под дождем мокнут оборванные, разутые мужики и бабы, дрожат и плачут дети. Выпряженные клячи привязаны к телегам, на которых навален всякий скарб. Колеса облеплены комьями глины. На одной из телег стоит худой большеглазый мужик, похожий на сошедшего с соборной стены божьего угодника (только одет хуже и не такой смирный).

— Да что лютуют! — с яростью рассказывает он народу. — Они хотят, чтоб на нашей земле и памяти о нас не осталось!

Хрипло закашлялся. Все терпеливо ждут, когда он снова заговорит. Площадь до краев заполнена людьми, не вместившиеся залезли на крыши домов и оттуда ловят каждое слово беженца. Женщины утирают глаза, мужчины уставились в землю. Широкоплечий кузнец Варило, который только что был на законном вече, обходит ближние ряды собравшихся и, подставляя кожаный передник, говорит тихонько:

— Поможем горемычным!

Женщины развязывают узелки на платках, мужчины достают кошели — все кладут в передник деньги.

— Грамоту запретили! — опять заговорил мужик, едва справившись с кашлем. — Кто слово на бересте напишет — правую руку рубят. За песню — и то волокут к фохту.

Вавило подошел к телеге, на которой стоит пскович.

— Прими от новгородцев…

Сидящая в телеге старуха кланяется:

— Награди вас бог, милостивцы!

Пскович вдруг нагнулся и с силой ударил по переднику с пожертвованиями. Деньги посыпались в грязь.

— Да разве ж мы за милостыней! — кричит он народу. — Чего смотрите? Чего стоите? Или ждете, пока немец и сюда придет? Где ж ваша сила, новгородцы? Где ваша слава? — Он вызывающе оглядывает площадь.

Кузнец бурчит, угрюмо отворотившись:

— Сила есть… — Он расправил плечи. — А славу нашу бояре продали!

Заметив, что кто-то из соседей услужливо наклонился, чтобы подобрать с земли упавшие деньги, Вавило сердито его оттолкнул. Говорит со вздохом:

— Эх, где-то мой меч гуляет? Взял ли его с собой Ярославич?

По толпе, до этого времени неподвижной и молчаливой, словно бы прошел ветер. С разных сторон послышались возбужденные голоса:

— Ну, если бы Ярославич!..

— Был бы с нами… послужил бы Новгороду!

— Мы бы сейчас с ним!..

Кузнец вскинул голову, точно его подстегнули:

— Братья новгородцы!. Да вправду: где ж наша воля? Неужто мы не вольны приказать боярам вернуть Ярославича?!

Отовсюду несутся крики:

— Вольны!

— Заставим!

— Прикажем боярам!

— Велим им ехать за Ярославичем!

— А не послушают — в воду!

— Пускай сам владыка едет!

— Пусть уважат князя!

— Идем на владычье дворище!

И заглушая все остальные крики:

— Хотим Александра Невского!

Пскович, говоривший с телеги, оперся о плечо кузнеца и спрыгнул наземь.

— Вот это так! — одобрительно говорит он. — Хоть и не очень люблю я вашего князя, а нынче пойду с вами…

По Великому мосту через Волхов движется мощная человеческая река. Мы видим в толпе кузнеца Вавилу и худого большеглазого беженца, шагающих рядом..

— Хотим Невского! — кричат они вместе со всеми. Оглядели друг друга, намокшую одежду, взглянули на небо, где между туч слегка проглянуло солнце.

— Невского! — кричат дружно.

Шествие сходит с моста на берег. Внизу, у самой воды, толпится кучка людей, чем-то озабоченно занятых.

— Бог на помочь! — кричат им сверху. — Чего делаете?

— На мучно́м боярине гадаем, — весело отвечают снизу. — Коли выплывет — значит, булки подешевеют.

— К шутам! Идем с нами!

«Гадальщики» торопливо карабкаются наверх и присоединяются к шествию. В мутных волнах показалась голова боярина, предлагавшего сегодня на вече откупиться от немцев. Короткий, тучный, он пыхтя вылезает на осклизший берег. С трудом попрыгав на одной ноге и вытряся воду из уха, он слышит грозный народный клич:

— Х о т и м А л е к с а н д р а Н е в с к о г о!

Немецкий торговый дом в Новгороде. Внутри двора с лаем бегают на цепях собаки. В запертые ворота сильно стучат снаружи. Вышедший на стук вооруженный слуга нагнулся к глазку в калитке.

— Кто там?

Взволнованный голос:

— Иоганн, открой!

Лязг замков и засовов, и в отворившуюся калитку проходит человек, одетый в длинный зеленый плащ.

— Что случилось, мейстер? — спрашивает привратник. — Чем кончилось это ужасное… черное вече?

— Чернь принудила своих господ и архиепископа, — говорит на ходу человек в плаще, торопясь к дому, — поехать к князю Александру…

Голубятня в том же дворе. Внизу, на земле, человек в плаще, задрав голову, нетерпеливо смотрит на то, как стоящий на верхней ступеньке лестницы знакомый уже нам ганзеец привязывает к лапке голубя маленький мешочек. Ганзеец отпустил птицу. Оба немца следят за тем, как она взвилась в прояснившееся небо и полетела на запад.

Рига. За́мок. В вечереющем небе появился почтовый голубь. Опустившись над крышей, влетает в открытое слуховое окно.

Одна из комнат в за́мке. В углу распятие. Епископ Моденский бережно вынимает из маленького кожаного мешочка записку, читает. На лице его отразились тревога и крайнее неудовольствие. Покачав головой, сжигает записку на огне свечи. Пока пергамент обугливается, епископ напряженно думает. Вот пламя коснулось его пальцев, но епископ Моденский словно не почувствовал боли. Наморщив лоб, приказывает слуге, который недвижно стоит у двери с голубем в руках:

— Приготовить все для дальнего путешествия. Мы выезжаем сегодня… и вернемся не скоро.

Владычий поезд подъезжает к Переяславлю. Уже начались первые, редкие еще домики с расписными наличниками на окнах, с деревянными петухами на крышах. Девушка несет полные ведра на коромысле. Ребятишки с любопытством глядят из-за палисадников на владычий поезд.

— Отстроился Переяславль-то после поганых! — замечает вслух Гурята. — Я бы на месте князя Александра Ярославича отсюда не двинулся… Тишина, благостынь! Ты как мыслишь, Жирослав Рогович, уговорим его ехать в Новгород?

Чернобородый боярин надменно молчит, смотря прямо перед собой на виднеющийся вдали деревянный Кремль.

— Ох, наверно уговорим! — заключает со вздохом Гурята.

Дворец великого князя. Ярослав Всеволодович в парадных одеждах, в высоком кресле на возвышении, принимает новгородскую депутацию. Окружающие князя ближние суздальские бояре и новгородские представители стоят, и только для владыки Спиридона подано кресло, но попроще, чем княжеское.

Только что кончил говорить владыка, взволнованно вытирает лицо. Все выжидательно смотрят на князя Ярослава. Тот долго молчит и внимательно разглядывает новгородских бояр. Заговорил с усмешкой:

— А я вас всех помню. И тебя, Рогович… и тебя, Гурята… Немало вы мне крови попортили! Ну, дело прошлое, я тоже не без греха. Так, говорите, опять князь понадобился оборонять ваши земли? Суматошный вы народ! Не то что князя — голову себе и ту бы рады сменить, да вот к шее, жаль, приросла… — Он посерьезнел. — Князь Александр в справедливой на вас обиде. Неволить его не стану. Дам вам другого князя — Андрея.

Бояре обеспокоенно переглянулись. Владыка смущенно откашлялся:

— Народ Александра просит… — Он прибавил, как бы извиняясь за прекословие: — Привыкли к нему новгородцы, великий князь… верят.

— Верят! — Ярослав Всеволодович сурово оглядел бояр и владыку. — Да он вам теперь не верит, господа бояре!

После трудного для всех молчания великий князь медленно заговорил:

— Кабы не такая беда нависла над Новгородом… — немного подумал, — над Русью… не стал бы я вас и слушать. Но скажу одно: говорите с Александром сами.

Ярослав встает с кресла.

Двор великокняжеского дворца. На конях сидят новгородские представители. Слуги подсаживают в возок владыку: Гурята заботливо нагнулся к нему с седла:

— Притомился ты, преосвященный владыко! Экой путь совершили! Погодим денька два… Может, Александр Ярославич вернется с охоты. А то где мы его в лесу искать станем?

Не отвечая Гуряте, архиепископ усаживается в возок.

— С богом! — говорит он возничему.

Открылись ворота. Возок покатился. Новгородские бояре двинулись за ним на конях.

Владычий поезд медленно движется по размытой лесной дороге. Возок ныряет в ухабах, разбрызгивает глубокие лужи. Позади верхом едут бояре и слуги. У поворота, на лесной поляне, их обгоняет десяток всадников. Один из них — епископ Моденский, другой — венецианец, виденный нами у Батыя, у папы и на княжеской свадьбе, остальные — вооруженные слуги, с дорожными сумами и другим снаряжением. Не оглядываясь, они проскакали дальше и скрылись за поворотом.

— Ровно я видел одного где-то, — говорит неугомонный Гурята. — Кажись, иноземцы. Куда это они путь держат? Не нарваться бы нам на татар, бояре…

Все устали, сердито глядят на мокрый лес, на хмурое небо, — Гуряте никто не ответил.

В охотничьем домике князь Александр рассматривает вместе с братом Андреем и несколькими старшими дружинниками образцы оружия и доспехов.

— Коротких мечей и таких крюков, — говорит Александр, взяв в руки длинный железный крюк, заостренный на конце, — вели наковать две тыщи. Исполнят владимирские кузнецы? — спрашивает он брата.

— Оружие нынче ковать — сам знаешь! — вздохнул Андрей. — Следят татары во все глаза… А для чего крюки, Саша? Может, луков побольше, дротиков? А мечей… числом поменьше, зато уж!.. — Он вздымает обеими руками громадный двуручный меч.

— Такой меч хорош для дружинника на коне, — говорит Александр. — Лук стрелку нужен. А пешему ратнику как удобнее? Он зацепил крюком за кольчугу или прямо за шею — и сдернул с лошади. Другой тут же мечом или ножом прикончил… К чему им такой долгий меч? Быков, что ли, на него натыкать для жарева?

Александр взял у брата двуручный меч, одной рукой поднял на высоту плеча и ткнул вперед, повернув как вертел.

Дружинники одобрительно закивали. Андрей смущенно смеется:

— Да-а! Не обессилел ты, Саша, дома сидючи! Дай-ка я попробую.

Александр отложил меч на стол, говорит строго:

— Даю месяц сроку. Пусть под землей куют, пусть не спят, а сделают! И всего вволю. Не в такое время живем, чтобы не иметь в запасе…

В дверях появился учтивый отрок.

— Пресветлый князь, к тебе миротворец прибыл.

Александр удивленно оборачивается:

— Что врешь? Какой миротворец?

— Так о себе сказать велел, — оправдывается отрок. — Говорит, б и́ с к о п от папы римского…

— Зови его скорей сюда, Саша! — живо говорит Андрей.

Александр неспешно взглянул на брата.

— Почему скорей?

— Любопытно ж знать, для чего он к тебе в такую даль ехал.

Александр спокойно приказывает отроку:

— Пусть ждет! Скажи — кончит князь все дела, тогда выйдет. Дай умыться пока господину би́скопу: поди запылился, из Рима… то есть из Риги едучи…

— Из Риги? — переспрашивает пораженный Андрей. — Неужто из Тевтонского ордена?

— Он чистый, белый! — успокаивающе говорит отрок. — Видать, отмылся у озера. Одни глаза черные, как уголья!

Александр махнул ему. Отрок исчезает за дверью.

— Гаврила Олексич! — обращается князь к румяному, веселому дружиннику. — Показывай кольчуги для ратников.

Гаврила Олексич с готовностью распялил перед ним кожаную рубаху с нашитыми на нее железными полосками.

Трубит охотничий рог, слышен треск валежника, топот и густое сопенье. На прогалину выскочил вепрь, огляделся маленькими злыми глазками и, ломая кусты, ринулся дальше. Снова донесся звук рога и исступленный голос Андрея:

— Бей, Саша, бей! На тебя бежит!!! Бей… Вот так!..

Оба брата — Александр и Андрей, — веселые, оживленные, выходят вместе с епископом Моденским и венецианцем из леса.

— Дикую свинью, сиречь вепря, я так бью, — объясняет Александр. — Сперва в рыло, а уж после того — в бок или в брюхо. А вы, епископ? Римская церковь, сколько я знаю, не возбраняет своим пастырям охоту?

— Князь, — говорит Гильом Моденский, беспокойно прислушиваясь ко всем звукам в лесу (не едет ли новгородская депутация?), — вы обещали выслушать меня после охоты…

— Обещал — значит, выполню, с малых лет к тому отцом приучен.

Александр указал слугам. Те покрывают ковром кучу валежника. Епископ и Александр садятся.

— Князь Александр, — торжественно начинает епископ. — Важное дело побудило меня прибыть к вам pedes apostolorum.

— Апостольским путем? — поднимает Александр бровь. — Апостолы, помнится, больше пешком ходили, без свиты.

Поняв эти слова так, что князь предпочитает беседу один на один, епископ повелевает своим спутникам удалиться.

— Может быть?.. — Моденский вопросительно смотрит на свиту князя.

Александр слегка улыбнулся, увидев на лице брата разочарование, добродушно кивнул ему:

— Андрюша, взгляни на запястья да на парчу, что гость веденецкий привез. Опять что-то больно хвалится…

Андрей и все приближенные князя также уходят. Собеседники остаются одни.

— Я хочу быть с вами вполне откровенным, князь, — горячо говорит епископ Моденский. (Александр наклоняет голову.) — Вы одержали славную победу над ярлом Биргером. Но что дала вам эта победа? Вам, чье имя стало известно во всей Европе… Непостоянные новгородцы ответили вам черной неблагодарностью, тяжким, обидным изгнанием. Да, я знаю… (он поправился) я предполагаю: сейчас, когда над ними занесен меч грозного Тевтонского ордена, они будут вынуждены снова к вам обратиться… (На лице Александра не дрогнул ни один мускул, он внимательно слушает епископа.) Возможно, вам воздадут высшие почести: вас будет просить вернуться сам новгородский архиепископ. Допустим, вы их простите и возвратитесь в Новгород. Допустим даже, хотя это значило бы допустить невозможное, что, став во главе новгородцев, вы отразите рыцарей… Что же дальше? Ex nihilo — nihil! Из ничего ничто и не будет! Власть княжеская в Новгороде — ничто, тень тени, пустое название. Захотят новгородцы — и снова изгонят князя…

Епископ Гильом Моденский встает и, словно священнодействуя, возглашает:

— Святейший папа, глава апостольской церкви, повелел мне, скромному и недостойному своему слуге, возложить на вас, светлый и могучий князь, королевский венец! Вы станете господином земель новгородских, псковских и ливонских, великий орден Тевтонский будет служить вам своим мечом. От берегов Балтики и до Уральских гор распространится ваше могущество!..

Епископ распростер руки, как бы желая показать необъятность пространств, которые будут принадлежать Александру.

— Какой же ответ дадите вы святейшему папе, государь? — после долгого молчания спрашивает, епископ.

— И возвед его на высокую гору, — тихо заговорил Александр, как бы вспоминая, — дьявол показал ему все царства земные и сказал: все будет твое, если ты поклонишься мне… Так сказано в писании.

Епископ метнулся к нему:

— Не кощунствуйте, государь! Опомнитесь! Вам дают то, что сделает вас непобедимым… Вы двинете против языческих орд Батыя сплоченные силы Тевтоно-Ливонского ордена и новгородское войско. Надо только отдать вашу русскую церковь под высокую руку римского первосвященника и поклясться в послушании и верности святому апостольскому престолу…

Александр вдруг поднялся на ноги и глядит поверх головы епископа. Слышен шум, треск валежника, на поляну врывается брат Андрей с растерянным видом.

— Здесь его не было?..

— Кого потерял, Андрюша? — спокойно спрашивает Александр.

— Иноземца!.. Словно растаял веденецкий гость, пока я товары смотрел. Страшусь, не схватили бы его татары. Говорят, поблизости ханский баскак со своими людьми проехал…

— Не страшись, брат, — заметил Александр. — Может, они давно кунаки с баскаком этим… Верно, господин епископ?

Гильом Моденский пожал плечами.

— Я его мало знаю, — сухо говорит он. — Случайно встретились по пути.

Вдруг лицо его изменилось: на дороге показался владычий поезд. Князь тоже увидел поезд. Не выказав удивления и словно забыв о госте, он подходит к остановившемуся возку, почтительно принимает благословение новгородского архиепископа. Бояре спешиваются, приветствуя князя.

— Никак и ты, преосвященный владыко, за тем же прибыл? — повеселевшим голосом говорит князь.

— Ась? — спрашивает запыхавшийся от волнения Спиридон.

— Разве не видишь легата папского? Предлагает соединить наши церкви под туфлею римского папы. Согласен, владыко?

— Тьфу! — разгневанно плюет Спиридон.

Александр заботливо усаживает его на покрытую ковром связку хвороста.

Моденский с трудом заставляет себя учтиво улыбнуться.

— Поздравляю вас, господа, — обращается он к новгородцам, — с постоянным правителем! Ведь у нас теперь с вами одна цель, и я очень рад, что князь Александр благоразумно склоняется принять от нас власть в Новгороде. Говоря — от нас, я имею в виду Рим и находящийся под его покровительством Тевтонский орден… Что касается объединения наших церквей, то об этом мы всегда успеем поговорить после…

Бояре с недоумением переглядываются, Не понимая, что здесь ложь, а что правда. Гурята ехидне кашляет, подталкивая под локоть Жирослава Роговича. Александр видит, что пора рубить сплеча по всем этим хитростям папского представителя.

— Твердилу замыслили из меня сделать, господа римляне? — загремел голос князя. — Ищите Иуду для себя в ином месте! И рознь между нами поздно сеять… Теперь вам одни изменники верят… да и то из них самые глупые! Не так ли, господа бояре?

Бояре не знают, обижаться им или чувствовать себя польщенными. Жирослав Рогович отвечает один за всех:

— Верно, Александр Ярославич! Твердилами не хотим прослыть… Дураками — тоже!

Владыка Спиридон грозно указует перстом на Моденского:

— Изыди вон, нечестивый!

Когда посрамленный легат сел на коня (разумеется, ему никто не помог) и ускакал, владыка всхлипнул и, поднявшись с валежника, растроганно приник к плечу князя. Слезы катятся по его лицу.

— К тебе мы, сыне… Вернись бедовать с нами вместе!..

Александр обнял его, потом слегка отстранился.

— Бедовать или беду избывать? — спрашивает он.

— Избывать, княже.

— Говоришь, вместе?

— Вместе, княже…

Александр пытливо поглядел на бояр.

— Так вместе и вершить войну будем?

— Вместе! — коротко бросил Жирослав Рогович.

— Ладком да тихонечко, — умильно поддакнул Гурята.

— Нет! — помотал головой Александр. — Не согласен.

Владыка испуганно спрашивает:

— А на чем согласен?

— На своей воле, — отрезает князь. — Пока война — я все решаю. А вы мне — помощники.

Пауза. Бояре тихо стоят под слетающими на них осенними желтыми листьями.

Листья, кружась, слетают на плечи трех всадников, едущих в середине татарского отряда. Это венецианский купец, епископ Моденский и ханский баскак — благообразный пожилой монгол, внимательно слушающий епископа.

— Я умоляю понять меня! — горячо говорит епископ Моденский. — Мы не просим казнить этого русского князя.

Ханский баскак сердито трясет головой, как бы не желая слушать.

— Не просим для него иных наказаний, — продолжает епископ.

Баскак одобрительно кивнул.

— Мы лишь об одном просим великого Батухана, — настойчиво говорит Моденский. — Вызвать нынче Александра в свою столицу на реке Итиль… как вызывает великий хан других русских князей… заставляя их жить там по многу месяцев.

Епископ выжидательно глядит на баскака.

— Что ж, — важно отвечает тот после некоторого раздумья. — Покоритель вселенной, возможно, пожелает видеть русского коназа, победившего на реке Неве западных воинов.

— Но это нужно сделать скорее, как можно скорее! — убеждает епископ.

— Никто не может торопить Ослепительного, — холодно отвечает баскак, — если не хочет лишиться собственной жизни.

Лицо епископа принимает сладкое выражение.

— Великий Рим никогда не забудет великому хану… и его верным советчикам… дружеского внимания! — Он незаметно подтолкнул локтем венецианца. Тот засуетился, вытаскивая из дорожной сумы какую-то драгоценность и дребезжащим голосом произнося привычные слова:

— А пока… прими столь же чистый подарок… сколь чисто и не замутнено посторонним умыслом… наше желание.

Очевидно без умысла, баскак неожиданно прерывает его красноречие, пришпорив лошадь. Все трое в сопровождении охраны скачут дальше. Ветер несет за ними багряные и желтые листья.

Широкая водная гладь, тускло отсвечивающая свинцом. Невдалеке темнеется остров с высокой скалой. На берегу и на острове видны голые, безлиственные деревья. У берега, в камышах, укрыт челнок. Вода вокруг него подернулась ледком. На дне челна лежит кто-то под дубленым полушубком.

Шурша мерзлыми листьями, с берега спускается молодой парень.

— Нефедко! — толкает он лежащего в челноке. — Не застыл?

Тот приподнялся, зевнул, перекрестил рот.

— Кузьма спрашивает, как ночь прошла.

— Ничего, прошла.

— Проезжал кто по берегу?

— Кому теперь проезжать?

— Слышь, Нефедко, — широко улыбается парень, — мирожский монах опять к нам в лес прибежал… Да не с пустыми руками!

— Чего принес?

— Вести добрые. Дружина княжья отбила Копорье!

— Врешь!

— Чтоб мне потопнуть! Немцев в полон взяли, переметчиков всех повесили… Говорят, скоро к нам будут!

— Врешь! — Нефедко лихорадочно натягивает на себя полушубок. — Пеки пироги, Бориско! Виден конец немцу!

По берегу, между деревьями, едут всадники. Остановились, осматривают озеро.

— Нефедко, немцы!

— Наши, — спокойно отвечает Нефедко. Он вдруг схватился за край борта, глаза блеснули. — Да это… — Встал во весь рост, покачнул челнок, лед вокруг затрещал, полопался. — Это ж сам Ярославич!..

Они оба выскочили на отмель. Скользя по листьям, торопливо карабкаются вверх по откосу. Всадники их заметили, передний поманил подойти поближе. А из леса уже бегут мужики, вооруженные вилами, самодельными мечами и палицами. У одного из-под полушубка висит подол черной рясы, хлопающий по сапогам.

— Ну, мужики псковские, — говорит Александр, когда они честь по чести отбили ему поклоны, — слыхал я про вас. Говорят, поладили с немцами: вы к ним во Псков не ходите, а они из Пскова носа не кажут! Заперли им дорогу к Новгороду?

— Помаленьку держим, Александр Ярославич, — солидно отвечает пожилой мужик.

Александр присмотрелся к нему:

— Ты приходил о земле спорить?

— Я, Александр Ярославич.

— Где же твоя земля?

— А на ней стоишь.

Александр невольно посмотрел вниз.

— А где избы?

— Вон, на острову были. Пожег их Твердило, когда пришли немцы. Глупость наша. Сбежали… Теперь бы!..

Сопровождающий князя Ратмир вдруг спешивается и обнимает мужика, у которого из-под полушубка видна ряса. Тот растроганно что-то бормочет.

— Монах, княже! — горячо объясняет Ратмир. — Мы с ним во Пскове…

— Добро! — говорит Александр. — Я, мужики, рать великую собираю. Всех беру, кто за Русь постоять хочет. А вас не возьму.

Среди мужиков ропот.

— Не возьму, — повторяет князь. — Как стоите вы на своей земле, так и стойте.

Он еще раз внимательно оглядел озеро; изрезанный берег, остров с высоким камнем, с которого поднялась, каркая, огромная воронья стая.

— По малости вы и здесь бьете ворога. Вам за то, мужики, спасибо. А потом, кто знает, на большую войну, может, вам и ходить не надо. Большая война, может, к вам и сама придет… Встретимся!

Поскакал, направляя коня меж деревьев. За ним скачут дружинники.

Март. Яркий солнечный день. По лесной дороге Твердило гонит запряженную в сани лошадь.

— Ну куда ж ты гонишь! — презрительно говорит жена, со всех сторон обложенная в санях узлами, ларцами. — Уж выскочили! Не достался ты Александру… Не успел он тебя повесить на псковских воротах!

Твердило перестает хлестать лошадь, от которой валит пар. Он перевел дыхание, утирает лоб.

— Верно! Выскочили! А сердце-то… сердце все еще хочет выскочить! Не верит… Ну, Псков, прощай! — Он погрозил назад кнутовищем. — Ужо встретимся!

С лапчатой, ели, под которой они проезжают, вдруг обрушивается, подтаяв на солнце, большой пласт снега. Охнув от неожиданности, Твердило опять ударяет по лошади.

— В Дерпт! — кричит он, обернувшись к жене. — Скорей в Дерпт, к самому магистру! Чтоб отместил Александру за Псков, за всё!..

Дерптское аббатство. Великий магистр Тевтонского ордена, стоящий спиной к окну, говорит епископу Моденскому, который зябко греется у камина:

— Прежде чем пригласить сюда комтуров ордена, хочу предупредить вас, епископ Гильом Моденский. Вы слишком часто стали ошибаться. Все ваши затеи кончились неудачей. Вам не удалось надолго поссорить Новгород с Александром. Не удалось купить самого князя. Больше я не хочу вас слушать. С русскими надо действовать силой, и только силой. Мы вызвали подкрепление из Пруссии. С божьей помощью я раздавлю русских, как я давил сарацинов. Я истреблял их на юге, как саранчу! Можете уже сейчас писать донесение его святейшеству о моей победе!

Великий магистр позвонил в колокольчик. Входят комтуры и другие высокие должностные лица ордена. Они выслушивают магистра стоя. За их спинами жмется Твердило. Обиженный епископ Моденский с независимым видом продолжает греться у камина.

Магистр, также оставаясь на ногах, кратко объявляет о своем решении.

— Князь Александр, окрыленный взятием Пскова, — холодно усмехаясь, говорит великий магистр, — совершил глупость. Он выступил со своим войском из укрепленных городов — Новгорода и Пскова — и вторгся в пределы Дерптского епископства. Мы воспользуемся его оплошностью. Мы сделаем это с присущей нам быстротой и решимостью. В открытом поле никто не в силах оказать нам сопротивление. Завтра мы выступаем, и князь Александр с дружиной и набранными им из диких русских сел мужиками навсегда перестанет существовать. Идите!

По равнине, поросшей кустарником, движутся главные силы Тевтонского ордена. Это могучее воинство. Головные ряды рыцарей уже вступили в лес, а хвост армии извивается еще в конце равнины. Всюду видны причудливой формы шлемы, черные кресты на плащах, разноцветные значки и знамена.

К магистру, надменно оглядывающему с высоты холма свое войско, подскакал из леса молодой рыцарь.

— Великий магистр! Показались русские… Ландмейстер ордена рыцарь Герман фон Балке уже завязал с ними бой.

Лицо магистра выражает азарт и удовлетворение. Он приказывает ближайшему военачальнику:

— Продолжайте движение! Я отрежу путь русским, если они успеют спастись бегством от ландмейстера. — Повернул коня.

Трубит горн. Реют знамена. Большой отряд рыцарей сворачивает по боковой дороге вслед за магистром.

По замерзшей реке отступают русские. Их преследуют рыцари. Кто-то из русских кричит:

— Домаш, впереди тоже немцы!

— Скачи вбок. Туда! Расскажи князю! — велит седоусый Домаш Твердиславич. — Я их задержу…

Пятерка русских конников кинулась поперек реки и исчезла на берегу, в зарослях ивняка. Остальные продолжают стремительный бег вдоль речного русла. Еще минута — и они сталкиваются с вылетевшим из леса отрядом магистра.

Лед завален телами русских воинов. Со связанными руками стоят перед рыцарями полтора десятка пленных. Магистр тонко улыбается:

— Они слишком разгорячились в битве. Проявим к ним милосердие… Остудите их!

Пленных одного за другим бросают в прорубь.

К магистру подскакал новый гонец.

— Великий, могущественный магистр! Александр отступает со всем своим войском…

— Поздно опомнился! — В голосе магистра злорадство. — Я догоню его, пока он не спрятался за крепостными стенами.

Под лед бросают последних пленных.

Широкая снежная гладь замерзшего озера. Кое-где чернеют рыбачьи шалаши из веток. Впереди видны нагромождения льда, справа — валуны на отмели.

Тот самый остров, который видел с берега Александр, когда приезжал сюда осенью. Остров порос лесом. В низменной южной части — начатые постройкой избы, лежат приготовленные свежевытесанные бревна. На севере острова — большая скала с редкими деревцами. На скале стоят старшие дружинники Александра, его воеводы, брат Андрей и он сам. За спиною их, за прибрежным лесом, восходит солнце.

— Воевода Домаш Твердиславич со своими людьми выманил немцев из Дерпта, — говорит Александр. — Спасибо ему и вечная память!

Все обнажают голову. Александр продолжает:

— Конная наша сторо́жа увлечет их за собой на озеро. Здесь их встретим. Что скажете, воеводы и старшие дружинники?

— Места привольные, — одобряет Павша Онцифорович, оглядев озеро, прихотливо изрезанный берег с выступающим мысом. — До поры спрячем вон в тех лесах (показывает на берег) полки́ правой и левой руки. На острову — засада. Всё, как ты объяснил. С-одним не согласен: чело ослабил. Прорвут, прижмут наших к берегу и раздавят. Крестоносцам того и надо… А нам для чего?

— По старинке мыслишь, Павша Онцифорович, — отвечает князь. (Павша Онцифорович обиженно засопел.) — Прорвут чело немцы — в обрыв упрутся. Главное — свинье нос завязить… Не забыли рыцарский строй — свиньей, клином? Вперед свинье ходу нет: берег, лес, в лесу рыцарям несподручно драться. Задом наперед не пойдут: зад-то у них пустой, обозный. А тут другие наши полки подоспеют. С боков вы с Андреем, позади я с засадой… Мы их в пяток зажмем! — Александр крепко сжимает кулак.

Сходя с камня, он улыбнулся брату:

— Помнишь, Андрюша, как вепря били: сперва по узкому рылу, потом в бок или в брюхо. Так и теперь попробуем… — Приостановился, строго оглядел помощников. — Но чур не спесивиться! Враг — сильный, трудно его пересилить. Трудно, но н а д о! Не то позор и смерть Новгороду!..

Дружинники молча идут за ним, проникаясь силой и убежденностью его напутствия. Вдруг слышат стук топора. Смотрят: крестьянин обтесывает бревно.

— Рано плотничать, Кузьма, начал, — говорит ему Александр. — Еще битва будет, кабы нас с тобой не прогнали…

— Делу время, потехе час, Александр Ярославич, — отвечает Кузьма. Оглядел топор. — Небось и там помахаем.

Поплевал на топор, опять полетели щепки.

Александр объезжает полки, укрытые в лесистых лощинах. Из каждой лощины удобный, пологий спуск к озеру.

— За русскую славу, за вашу волю, суздальцы! — говорит Александр, останавливаясь перед владимирской конницей. — Сегодня — немцев, а завтра, бог даст, и татар погоним!

— За славу, за волю! — дружно кричат в ответ воины. Затем один из них осторожно спрашивает:

— Не подведут новгородцы? Не усомнятся?

— Вы первыми начинаете, — отвечает князь. — Кто после вас усомнится?

Александр перед пешим ополчением.

— За русскую славу, за нашу волю, новгородцы!

— За славу! За нашу волю!

Кузнец Вавило, стоящий в первом ряду, покачал головой:

— Думка одна: не оплошали бы суздальцы…

— Не захотят они перед вами срамиться! — успокаивает его князь.

Князь подъезжает к землянкам, в которых живут псковские рыбаки, спешивается и видит выбежавшую ему навстречу жену. Она боязливо замедлила шаг, умоляюще на него смотрит:

— Не утерпела я, Саша! Приехала из Пскова…

— Вижу, — сдержанно отвечает Александр. С укором оглядывается на старого Ратшу, который держит в поводу двух коней. — Поддался?

Ратша развел руками:

— Сама коня оседлала! Одна прискакала бы…

Александр быстро обнял жену, прошептал:

— Не уедешь в Псков — разлюблю навеки!

На вершине скалы у дерева стоит Александр. На самой верхушке сосны веет княжеский стяг. По ветвям спускается паренек, встречавший осенью князя.

— Эка сила валит! — восклицает он, показывая на озеро, по уже посиневшему льду которого приближается войско Тевтонского ордена. — А кто перед ними скачет?

— Наша сторо́жа, — коротко отвечает князь, всматриваясь туда и явственно различая боевой порядок рыцарей, уже заранее построившихся в заостренную колонну. Углом нацелились они на пеший русский полк, который, растянувшись в прямоугольник вдоль отмели, изготовив щиты и копья, ждет противника. Перед пешцами гарцует владимирская легкая конница, вооруженная луками.

— Лед-то выдержит, Александр Ярославич? — тихонько спрашивает паренек. — Уж пятое апреля сегодня!..

— Н а с выдержит, — отвечает Александр. — За н и х не тревожься.

Войско ордена. В первом ряду с в и н ь и́ — восемь рыцарей, во втором — двенадцать. Количество рыцарей растет до шестого ряда, далее — прямая колонна. В з а м к е́ свиньи́ — сам магистр и его помощники. Дальше — железная коробка из рыцарей по два в ряд, а внутри нее — как начинка в пироге — пешие кнехты.

— Вам не кажется, великий магистр, — спрашивает один из комтуров, — что русские нас нарочно за собой увлекают?

— Нам только это и нужно, — отвечает магистр. — Они подставят под наш беспощадный удар всё свое рыхлое, слабое, собранное из дрянных кусков войско. Оно как вот этот лед… — Пеший слуга на ходу подает обломок талого льда. Магистр берет и сжимает его рукой в железной перчатке. Лед рассыпается в мелкую крупку.

— Готовиться к бою! — щурясь от низкого, бьющего в глаза солнца, приказывает магистр.

Копытом коня он вздымает облачко снежной пыли.

Тевтонское войско приблизилось к берегу настолько, что Александр со скалы различает отдельных всадников. Видит флажки и копья. Видит поблескивающие под солнцем крылатые шлемы… А это что? Он наклонился, всматривается. Нет, он не ошибся. В руках у рыцарей вместо мечей зажженные свечи!.. Не факелы — свечи! В полном безветрии, стоящем сегодня на озере, бледное пламя их даже не колеблется. Мерно движущиеся фигуры в длинных плащах с крестами и с церковными свечами в руках (мечи не видны, они висят сбоку) похожи на монахов или священнослужителей… Это больше напоминает крестный ход, чем атаку!

Увидев необычное зрелище, бояре в свите Александра начинают тихонько, но возбужденно переговариваться.

— Чего вы? — недовольно говорит Александр, не сводя взгляда с приближающегося тевтонского войска. — Видите, хотят показать, что, мол, с ними бог… Думают, русские от одного вида божьего огня расточатся… Ну, это мы еще поглядим, кто расточится!

Александр подает знак находящейся возле берега владимирской коннице.

Соединившись с конной сторо́жей, которая в эту минуту прекратила отход и повернула обратно, владимирцы поскакали навстречу тевтонам. На всем скаку натянули луки. На лед упало несколько тевтонских коней. Упали в снег и погасли две-три свечки. Рыцари поспешно поднимаются на ноги, освобождая их от стремян, и садятся с помощью слуг на запасных лошадей.

Движение колонны все же немного замедлилось. Чтобы успеть еще больше расстроить его до подхода колонны к русскому челу, владимирские лучники повторяют налет. Опять раненые кони бьются в судорогах на льду.

Владимирская пехота под берегом плотно сомкнула щиты. С в и н ь я уже совсем близко. Угрожающе нацелены копья рыцарей (свечи брошены, не до них). За несколько десятков шагов от русского чела рыцари пришпоривают коней и, рванувшись в карьер, всей мощью своего железного клина обрушиваются на русских.

За секунду до этого владимирцы успевают выпустить тучу стрел и дротиков. Упало несколько рыцарей, остальные врезались в ряды русских пешцев. Напор рыцарей в тяжелом вооружении неодолим. Все дальше и дальше прокладывают они себе дорогу. Слабеют и расступаются владимирцы под страшным натиском. Все громче кричат крестоносцы:

— Готт мит унс!

Александр со скалы наблюдает за ходом боя. Подле него бояре. С тревогой видят они, как рыцари рубят и мнут конями владимирскую рать.

— Чего ждешь, князь? Сейчас побегут владимирцы! — восклицает Жирослав Рогович.

— Время князя Андрея и Павшу на подмогу двинуть! — поддерживает его другой боярин.

Александр молча следит за тем, как тевтоны неумолимо движутся вперед, как тоньше и тоньше становятся ряды владимирцев и вот-вот распадутся.

— Победа, великий магистр! Мы прорвали их! — кричит один из комтуров, находящихся вместе с магистром в замке́ с в и н ь и́.

С камня видно, как прорвавшиеся сквозь русское чело рыцари уже достигли берега, разрезав владимирский полк пополам. Но владимирцы не бегут. Они словно прилипли к рассекшему их немецкому клину и, продолжая упорно биться, понемногу начинают сжимать его с боков.

Уткнувшая нос в обрыв с в и н ь я остановилась.

— Теперь время! — говорит Александр и подает знак трубачам.

— Они же разбиты, почему они не бегут? — кричит магистр, стараясь увидеть, что делается впереди.

Слышны звуки труб. Высокий рыцарь приподнялся на стременах.

— Из леса справа и слева появились русские! — сообщает он магистру.

— Выше знамя! — приказывает магистр. — Держать ряды! Русские против нас бессильны!

Со скалы Александр и бояре видят, как из-за мыса слева и из лощины справа показались русские полки. Беглым шагом приближаются они к тевтонам.

Павша Онцифорович верхом на коне ведет новгородских пеших ратников. Обернулся, крикнул:

— Рыцарь страшен, пока на коне… Крючьями их с коня долой!

За каждым воином с мечом и щитом следует ратник с длинным железным крюком.

Князь Андрей, который ведет другой пеший полк, оглянулся на своих ратников.

— Суздальцы, не отставать! — крикнул он и, высоко подняв меч, бросился на железную стену рыцарей. Отведя щитом направленное на него копье, с грохотом обрушил свой меч на крылатый тевтонский шлем.

За ним подоспели ратники. Действуя по двое — один щитом и мечом отражает вражеские мечи и копья, другой цепляет крюком, — они повергают крестоносцев наземь.

Приноровившись друг к другу, четко работают новгородский кузнец и худой большеглазый пскович. Облюбовав себе рыцаря покрупнее, они подбегают к нему, и в тот момент, когда рыцарь замахивается мечом на прикрывшегося щитом Вавилу, пскович железным крюком зацепляет его за кольчугу и тянет вниз. Как ни упирается рыцарь, а в следующий момент он уже барахтается на снегу у ног своего коня.

— Посторонись! — расталкивая ратников, кричит Кузьма. В руках у него большой рыбацкий сачок на длинном шесте. — Нефедко, вон того осетра будем брать!

Кузьма с размаху набрасывает сачок на дюжего рыцаря и стаскивает его с седла.

— Вяжи его, Нефедко! Сеть смотри не порви…

У знамени Тевтонского ордена барон фон Штурм Федер. Он и другие рыцари ожесточенно отбивают натиск русских. С двух сторон пробиваются к знамени оба воеводы — князь Андрей и Павша Онцифорович. Павша узнал барона, который поднял забрало, чтобы лучше видеть, и яростно к нему рванулся.

— А, беглый! — кричит он барону. — Теперь не уйдешь!

Они рубятся. Павша ударил мечом по шлему рыцаря, но меч его переломился надвое. Тогда он схватил барона за руку и сдавил ее так, что меч рыцаря выпал из разжавшегося кулака. Двумя руками Павша стиснул противника, вырвал его из седла и, подняв над головой, бросил оземь.

От меча Андрея упал знаменосец, знамя уже у русских ратников.

— Упало знамя! — кричит один из комтуров.

— Поднять другое! — приказывает магистр и с криком «Дева Мария с нами!» бросается к тому месту, где упало знамя. Новый знаменосец и группа рыцарей следуют за ним.

Павша, которому ратники подали топор, и Андрей спешат навстречу магистру. Рыцари оттеснили Андрея. Павша и магистр оказались лицом к лицу. Павша занес топор, но магистр своим длинным мечом успел ударить раньше. Павша падает.

— Так будет со всеми русскими! — восклицает магистр.

Александр видит, как рыцари начинают теснить пеших русских, но рыцарский строй уже нарушен, распались железные ряды.

— Наш черед, — говорит Александр и вместе с боярами спускается с камня. Им подводят коней.

Княжеская дружина в укрытии на острове. Солнце, пробиваясь сквозь сосны, золотит доспехи дружинников.

— Может, о нас забыли? — нетерпеливо говорит Ратмир. — Дозволь мне, Гаврила Олексич, узнать. Я мигом!..

Гаврила Олексич молча показывает ему на приближающегося к ним Александра с боярами.

Застыли ряды дружинников.

— Истомились? — подскакав, спрашивает Александр.

Бояре молча занимают места среди старших дружинников. Сегодня они докажут, что умеют биться, а не только спорить с молодым князем…

Александр повернул коня.

— Рассуди нас, боже, с высокомерным врагом! — сурово говорит он, подняв меч. — Пусть щитом нам будет верность родной земле!

Дал шпоры коню.

По льду озера, набирая скорость, мчится конный засадный полк Александра. Он все ближе и ближе к врагу, вот уже можно разглядеть гербы на щитах рыцарей, замыкающих колонну. Крестоносцы задвигались, забеспокоились, увидев свежую русскую конницу, появившуюся из-за острова.

Дружина ударяет по немцам с тыла. Железная коробка клина сломалась. Вслед за Александром дружинники врываются внутрь тевтонского строя. Заметались кнехты, спасаясь от копыт русских всадников, Сбились в кучу рыцари. Дыбятся и падают на лед их кони. Александр налетел на ландмейстера ордена — фон Балке, на всем скаку зарубил его, мчится дальше, к тевтонскому знамени, ища великого магистра.

— Оборонять знамя! — охрипшим, срывающимся голосом выкрикивает магистр.

Крестоносцы столпились вокруг знамени, а магистр уже повернул коня и, окруженный свитой, скачет в сторону, стремясь вырваться из ловушки.

Александр подскакал к тевтонскому знамени. Один за другим падают с коней рыцари, сраженные князем и его ближними дружинниками. Падает знамя, подрубленное сразу двоими — старшим дружинником Сбыславом Якуновичем и боярином Жирославом Роговичем. Оба плечистые, смуглые, чернобородые, они словно соревнуются в удали.

— Где магистр? — кричит Александр.

Магистр продолжает прокладывать себе дорогу, разгоняя мечом своих собственных кнехтов, давя их копытами коня. Лишь ему и немногим из тех, кто находился в замке свиньи, удается выскользнуть из кольца конных и пеших русских воинов. Вслед им летят дротики и стрелы, раненые кони оседают под всадниками. Потерявшие коней рыцари пробуют спастись пешком, их настигают дружинники Александра. Оставшиеся на конях, в том числе и великий магистр, продолжают бегство, преследуемые русскими конниками.

Погоня растянулась по льду озера, теперь уже не синему от ростепели, а багровому от крови.

Вместе с дружинниками скачет на рыцарском коне седобородый монах, сопровождавший во Псков Ратмира. Ряса, видная из-под короткого полушубка, развевается по весеннему ветру. Рядом с ним скачет Ратмир, с разгоревшимся лицом, в сверкающем под солнцем вооружении новгородского дружинника.

У противоположного берега, к которому бегут немецкие рыцари, лед подтаял и почернел. Он трещинами расходится под конем магистра. Магистр успевает выбраться на берег, но под следующими всадниками лед подламывается, и закованные в железо рыцари вместе с конями проваливаются в воду, откуда уже им не выбраться..

Вдоль края образовавшейся полыньи отчаянно скачет Твердило, ища пути к берегу. Услышав топот погони, он в страхе пытается перепрыгнуть на коне полынью в самом ее узком месте, но конь обрывается и вместе с Твердилой исчезает в черной воде.

Берег озера. Вечер. В пламенеющих соснах заходит алое солнце.

Александр на коне перед строем своих поредевших полков.

Мимо него проводят пленных рыцарей. Они идут с непокрытыми головами, угрюмо смотря в землю. Воины Александра приносят и бросают под ноги его коня вражеское оружие, щиты, шлемы, плащи с нашитыми на них черными крестами. Последним кидают знамя Тевтонского ордена.

Александр чуть тронул коня, наехал на знамя.

— Помните, — говорит он звучно, в дальних рядах слышным голосом. — Помните и детям своим завещайте! Потому победили мы кичливого и ненасытного врага, что псковичи и суздальцы, новгородцы и ладожане крепко, по-братски стояли сегодня друг за друга. Когда мы во всем едины, любой враг нам не страшен. И если кто с мечом к нам войдет — от меча и погибнет! На том стоит и стоять будет русская земля!

1952—1953