Повестка дня — Икар

45

На тридцать второй день отчаянного бегства с острова под названием «Проход в Китай» Эммануэль Уэйнграсс медленно вошел на закрытую веранду в Меса Верде и быстро спросил:

— Где бездельник?

— Где-то на пути к южным широтам, — ответила Калехла с кушетки, где она попивала утренний кофе и просматривала газету. — Или уже ушел в горы, кто знает?

— В Иерусалиме сейчас два часа дня, — сказал Менни.

— А в Маскате — четыре, — прибавила Калехла. — Они там не глупее прочих.

— Дочь моя, ты за словом в карман не полезешь.

— Садись, детка, — промолвила Калехла, похлопывая по диванной подушке рядом с собой.

— Бойкое дитя, — пробормотал Уэйнграсс, сдвигая свой кислородный баллончик, чтобы опуститься на кушетку. — А бездельник выглядит неплохо, — продолжал Менни, откидываясь назад и тяжело дыша.

— Можно подумать, что он готовится к Олимпийским играм.

— Между прочим, у тебя есть сигарета?

— Вам не полагается никаких сигарет.

— А ты дай.

— Вы невыносимы. — Калехла засунула руку в карман халата, вынула оттуда пачку сигарет, вытрясла одну и потянулась за керамической зажигалкой, валяющейся на кофейном столике. Она зажгла сигарету, дала ее Уэйнграссу и повторила: — Вы невыносимы.

— А ты — моя Главная Арабская Мать, — сказал Менни, с удовольствием затягиваясь, словно расшалившийся ребенок, наконец получивший запретную вещь. — Как обстоят дела в Омане?

— Мой старый друг султан в легком замешательстве, но думаю, что мой молодой друг, его жена, выведет его из этого состояния… Кстати, Ахмет шлет вам свои наилучшие пожелания.

— Еще бы. Он обязан мне гарвардской степенью, и он никогда не расплачивался за обеды, которыми я угощал его в Лос-Анджелесе.

— Вы всегда попадаете в самую точку… А как обстоят дела в Иерусалиме?

— Раз уж мы заговорили о приветах, то Бен-Ами шлет тебе свой.

— Бенни? — вскричала Рашад, подавшись вперед. — Боже мой, я совершенно о нем позабыла! Он все еще носит эти дурацкого покроя синие джинсы и цепляет оружие сзади, словно хвост?

— Наверное, он всегда будет делать и то, и другое, и требовать за это от Моссада двойное жалованье.

— Он хороший парень и один из лучших израильских инспекционных агентов. Мы работали вместе в Дамаске; он маленького роста и слегка циничен, но как сотрудник очень хорош. Вынослив как вол.

— Как говорит твой бездельник: «Кому ты об этом рассказываешь?» В свое время я очутился с ним в отеле в Бахрейне; так вот, все, что он делал, это читал мне лекции по радио.

— Он присоединится к нам в Маскате?

— Он присоединится к тебе, к тебе, не слишком-то любезная особа, которая всячески пытается вывести меня из игры.

— Полно, Менни…

— Знаю, знаю, что я обуза.

— А ты как думаешь?

— Ну, ладно. Я обуза, но ведь и обузе можно кое-что рассказать.

— Я делаю это дважды в день. Где Бен-Ами собирается нас встретить? И как? Не могу себе представить, чтобы Моссад захотел принять в этом участие.

— После иранских беспорядков это вполне естественно, особенно если учесть те сведения, которые предоставило ЦРУ и банки в Швейцарии. Бен оставит свой номер телефона для мисс Эдриен на коммутаторе дворца — это моя идея… К тому же с ним будет кое-кто еще.

— Кто же?

— Сумасшедший.

— Ясно. А имя у него есть?

— Я знаю только, что он у них проходит под именем Голубой.

— Азра!

— Нет, то был другой.

— Знаю, но израильтянин убил Азру, Голубого. Эван говорил мне, что ему просто стало дурно от того, как эти дети ненавидят друг друга.

— Да, это ужасно. Вместо того чтобы играть с бейсбольными битами, детишки берутся за ружья и гранаты… А как Пэйтон собирается тебя перебросить?

— Он разработал этот план вместе с нами вчера. На грузовом самолете нас доставят во Франкфурт, а затем — в Каир, откуда под прикрытием небольшого самолета мы на вертолете вылетаем в Кувейт, а потом в Дубай. В Оман мы прибудем ночью, высадившись в Джейбель Шеме, где нас будет ждать один из автомобилей Ахмета без номерного знака. Он и доставит нас во дворец.

— Да, конспирация на уровне, — кивнул головой Уэйнграсс. Видно было, что план произвел на него впечатление.

— Так и должно быть. Эвану нужно исчезнуть из поля зрения, а тем временем здесь будут распускаться слухи о том, что его видели на Гавайях и что он, вероятно, отсиживается там в одном из поместий. Графики сейчас работают над подделкой фотографий, якобы запечатлевших его там, и снимки эти попадут в газеты.

— Воображение Митчела работает на всю катушку.

— Ему нет равных, Менни.

— Возможно, ему следовало бы возглавить управление.

— Нет, он ненавидит административную работу и никуда не годится как политик. Если ему кто-то или что-то не нравится, об этом знают все вокруг. Дядюшке Митчу лучше оставаться там, где он есть.

Хлопнула входная дверь, и это вызвало у Уэйнграсса мгновенную реакцию.

— Ой! — вскричал он, засовывая свою сигарету прямо в рот изумленной Калехле, и, взмахнув руками, стал отгонять от себя к ней клубы дыма, красноречиво свидетельствующие о преступлении. — Негодница, — прошипел он. — Курить в моем присутствии…

— Невыносимо, — тихо произнесла Калехла, вынимая сигарету изо рта и швыряя ее в пепельницу как раз в тот момент, когда Кендрик прошел через гостиную на веранду.

— Она никогда не курила, если вы поблизости, — заметил одетый в синий тренировочный костюм Эван. Пот градом струился по его лицу.

— У тебя что, слух, как у добермана?

— А у вас соображения не больше, чем у рыбы, попавшей на крючок.

— Извини, — спокойно сказала Рашад. — От него иногда просто невозможно отделаться.

— Кому ты это говоришь!

— А что я тебе сказал? — закричал Уэйнграсс. — Он все время это повторяет. Явный признак глубокого комплекса неполноценности. Это очень раздражает людей с подлинно высоким интеллектом… Как прошла тренировка, чучело?

Кендрик улыбнулся и подошел к бару, где стоял кувшин с апельсиновым соком.

— Я уже могу пройти тридцать минут быстрым шагом, — ответил он, наливая себе сок в стакан.

— Это было бы совсем неплохо, если бы ты был четвертой лошадкой в упряжке у ковбоя.

— Он все время говорит что-то подобное, — запротестовал Кендрик. — Это очень раздражает.

— Кому ты рассказываешь, — фыркнула Калехла, допивая кофе.

— Кто-нибудь звонил?

— Сейчас только полвосьмого, милый.

— В Цюрихе уже начало второго. Я говорил с ними перед тем, как выйти.

— С кем говорил? — спросила Рашад.

— Главным образом, с директором одного солидного банка. Митч как следует его припугнул той информацией, которая у нас имеется, и он стал посговорчивее… Подождите минутку. Кто-нибудь из вас проверил телекс в кабинете?

— Нет, но минут двадцать назад я слышал, как эта штуковина громко щелкала, — сказал Уэйнграсс.

Кендрик поставил стакан на стол и поспешно бросился из веранды в гостиную, а оттуда через каменный вестибюль к двери кабинета. Калехла и Менни посмотрели ему вслед, затем друг на друга и пожали плечами. Через минуту конгрессмен возвратился, возбужденно размахивая зажатым в руке листком телекса.

— Они сделали это! — воскликнул он.

— Кто сделал и что? — спросил Уэйнграсс.

— Банк. Вы помните кредитную линию в пятьдесят миллионов долларов, которую Гринелл и его консорциум воров в Калифорнии установили для моего подкупа?

— Боже мой! — воскликнула Калехла. — Не не могли же они ее оставить!

— Конечно, нет. Она была аннулирована, как только Гринелл бежал с острова.

— И что же? — спросил Менни.

— А то, что в наш век усложненных телекоммуникаций нередко обнаруживаются компьютерные ошибки, и одна из них была сделана в данном случае. Не была представлена запись об аннулировании. Кредитная линия действует; она лишь переведена в дочерний банк в Берне, и номер счета теперь другой. Вот и все.

— Они ни за что не станут платить! — убежденно заявил Уэйнграсс.

— Тогда они могут поплатиться своими резервными фондами, а их там раз в десять больше, чем пятьдесят миллионов.

— Они это оспорят, Эван, — произнесла Калехла столь же убежденно, как и старик.

— И решатся предстать перед судом? Что-то я в этом сомневаюсь!

Вертолет «Кобра» без опознавательных знаков на борту медленно летел над пустыней на высоте около пятисот футов. Эван и Калехла, измученные двадцатишестичасовым пребыванием в воздухе и беготней по конспиративным явкам на земле, сидели друг возле друга; голова Рашад покоилась у Кендрика на плече, его голова свесилась на грудь; оба спали. Мужчина в подпоясанном комбинезоне цвета хаки без каких бы то ни было знаков различия вышел из кабины для экипажа и спустился в фюзеляжную часть. В полутьме он пробрался к сидениям и тронул Эвана за руку.

— Мы будем на месте через пятнадцать минут, сэр.

— А? — Кендрик поднял голову, заморгал глазами и широко их раскрыл, отгоняя сон. — Спасибо. Тогда я разбужу свою приятельницу; они ведь всегда прихорашиваются перед прибытием, неважно куда, не правда ли?

— Кто это «они»? — негромко произнесла Калехла, не двигаясь с места. — Я сплю до последней минуты.

— Ладно, извини, но я спать уже не буду. Не могу. Срочная необходимость.

— Ох уж эти мне мужчины, — последовало замечание от агента из Каира. Она убрала голову с его плеча и отодвинулась на другой край сиденья. — Я не смотрю, — прибавила она, не открывая глаз.

— Мы дадим вам знать, когда прибудем на место, — со спокойной улыбкой произнес офицер ВВС и направился назад к кабине.

Шестнадцать минут спустя пилот объявил по внутренней связи:

— Замечены посадочные огни прямо по курсу. Пристегните, пожалуйста, ремни. — Вертолет снизил скорость и завис над площадкой, где посадочными огнями служили головные фары двух автомобилей, и медленно приземлился на обозначенное место. — Пожалуйста, побыстрее выходите из машины, — продолжал пилот. — Мы должны немедленно убраться отсюда. Надеюсь, вы понимаете, о чем речь.

Как только они сошли на землю по металлической лесенке, «Кобра», взревев всеми своими двигателями, взмыла вверх; она покружила над залитой лунным светом пустыней, вздымая к небу столб песка, и повернула на север, набирая скорость. Вскоре шум ее моторов затих в отдалении. В свете автомобильных фар они различили фигуру молодого оманского султана, который шел им навстречу. В отличие от их первой встречи ночью в пустыне шестнадцать месяцев назад, он уже не был одет в футболку с надписью «Патриоты Новой Англии». На этот раз на нем были широкие брюки и открытая белая рубашка.

— Первое слово мне, ладно? — сказал он, поравнявшись с Кендриком и Рашад.

— Ладно, — ответил Кендрик.

— Первое впечатление не всегда благоприятно, согласны?

— Согласен, — кивнул Кендрик.

— Но все же, надеюсь, я выгляжу неплохо, правда?

— Правда.

— И все же постоянство — удел ограниченного ума, разве нет?

— Лишь до известной степени.

— Только без уточнений!

— Только не надо разыгрывать из себя законника. Вы зашли в бар единственный раз в своей жизни, когда были с Менни в Лос-Анджелесе.

— Ну, этот лицемерный сумасбродный израильтянин…

— Хорошо хоть вы не сказали «еврей».

— Я и не собирался. Мне это нравится не больше, чем когда говорят «грязный араб»… во всяком случае, мы с Менни старались не пропускать ни одного бара, мимо которого проходили.

— Какова сейчас ваша позиция, Ахмет?

Молодой правитель глубоко вздохнул и спокойно произнес:

— Теперь я знаю всю историю от начала до конца и чувствую себя как последний идиот.

— Всю историю?

— Да, решительно все. Эта компания Инвер Брасс, вооруженные бандиты Болингера, этот выродок Хаменди, которого моим королевским саудовским братьям следовало бы немедленно казнить, как только они его поймают… весь этот ворох мерзостей. А мне следовало знать, что ты неспособен сделать то, что тебе приписывают. «Коммандос Кендрик» против грязных арабов, — это не ты, ты никогда таким не был… Извини, Эван. — Ахмет шагнул и обнял конгрессмена от Девятого избирательного округа, штат Колорадо.

— Я растрогана до слез, — сказала Калехла, с улыбкой глядя на расстилающийся перед ней пейзаж.

— Ты, каирская тигрица! — вскричал султан, отпуская Кендрика и заключая в объятия Рашад. — Ты знаешь, у нас была одна знакомая девушка. Наполовину американка, наполовину оманка. Догадываешься, о ком речь?

— Я знаю. Увы, мне не разрешали с вами общаться.

— Мы это понимали.

— Но я очень тронута. Ее звали Калехла.

— Если бы не было Калехлы Первой, не было бы и Калехлы Второй… Ну, ладно, пойдемте. — Они направились к лимузину Ахмета, и султан обернулся к Эвану. — Для парня, которому пришлось столько перенести, ты выглядишь совсем неплохо.

— Я старался побыстрей поправиться и делал это для старика. Ахмет, я хочу, чтобы ты ответил на мой вопрос. Кто рассказал тебе всю историю, весь этот «ворох мерзостей»?

— Человек по имени Пэйтон, Митчел Пэйтон из ЦРУ. Вначале мне позвонил ваш президент Дженнингс. Он меня предупредил о предстоящем звонке Пэйтона и попросил обязательно с ним переговорить, не откладывая, так как дело срочное и очень серьезное. Этот Дженнингс — обаятельный человек, но мне кажется, он знает далеко не все из того, о чем мне рассказал Пэйтон.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю, у меня просто такое ощущение. — Молодой султан остановился возле машины и взглянул на Эвана. — Если ты справишься с этой задачей, друг мой, ты сделаешь для Ближнего Востока больше, чем все дипломаты Объединенных Наций, вместе взятые.

— Мы постараемся с ней справиться. Но только с вашей помощью.

— Вы ее получите.

Бен-Ами и агент Голубой прогуливались по узкой улочке, прилегающей к базару в поисках открытого летнего кафе, где подают вечерний кофе. Оба были одеты в строгие, но элегантные темные костюмы в полном соответствии со своими бахрейнскими визами, в которых они значились администраторами английского банка в Манаме. Увидев кафе под навесом на тротуаре, они пробрались сквозь толпу, многочисленные лотки и заняли свободный столик — первый у входа, как и было условлено. Спустя три минуты к ним присоединился высокий мужчина в белом одеянии и в арабском головном уборе.

— Вы заказали кофе? — спросил Кендрик.

— К нам еще никто не подходил, — ответил Бен-Ами. — В кафе полно народу, с заказом придется подождать. Как ваше здоровье, конгрессмен?

— Называйте меня Эван, а еще лучше — Амаль. Вы видите меня здесь, что в какой-то мере отвечает на ваш вопрос.

— А Уэйнграсс?

— Боюсь, не столь хорошо… Привет, Голубой.

— Привет, — ответил молодой человек, во все глаза глядя на Эвана.

— В этом костюме у тебя очень деловой и глубоко штатский вид. Не уверен, что узнал бы тебя, если бы не был предупрежден заранее.

— А я теперь штатский и есть. Мне пришлось оставить бригаду.

— Им будет тебя недоставать.

— И мне будет их недоставать, но мои раны с трудом поддаются лечению — врачи говорят, что повреждены сухожилия. Азра был хорошим бойцом, хорошим коммандос.

— Ты все еще его ненавидишь?

— Разве в моем голосе вы слышите ненависть? Возможно, гнев, и на то есть много причин, но я не чувствую ненависти к человеку, которого вынужден был убить.

— А чем ты занят сейчас?

— Работаю на правительство.

— Он работает на нас, — прервал его Бен-Ами. — На Моссад.

— Кстати, о Моссаде. Ахмет приносит свои извинения за то, что не может вас принять у себя во дворце.

— Он что, с ума сошел? Ему не хватало только членов Моссада в его собственном доме! Да и нам было бы вовсе ни к чему, если бы это выплыло наружу.

— О чем Менни успел тебе рассказать?

— Спроси лучше, о чем он не успел рассказать! Ты же знаешь его длинный язык. Ему также придется вслед за тобой выехать из Штатов, причем с такой информацией, которой Голубому хватит с избытком.

— Кстати, Голубой, как твое настоящее имя?

— При всем моем к вам уважении, сэр, американцу я этого не скажу. Так будет лучше для нас обоих.

— Хорошо, я не стану настаивать. А что из того, о чем сообщил Уэйнграсс, ты сможешь использовать и как?

Молодой человек наклонился над столом; их головы сблизились.

— Он рассказал нам о пятидесяти миллионах…

— Блестящая манипуляция! — вмешался Бен-Ами. — Ни на минуту не поверю, что эта идея принадлежит Менни.

— Что?.. А впрочем, вполне возможно… У банка и впрямь нет выхода. Вашингтон именно на это рассчитывает. Так куда пойдут эти пятьдесят миллионов?

— В Южный Йемен, — ответил Голубой.

— Не понимаю.

— Пятьдесят миллионов — очень большая сумма, — сказал бывший руководитель бригады Моссада. — Но существуют суммы и побольше, особенно в собирательном смысле. Иран, Ирак и так далее. Мы должны противостоять людям с большой мошной. Следовательно, Южный Йемен. Это страна-террорист, причем бедная, но она расположена в отдаленной, почти недоступной местности, зажатой между Аденским заливом и Красным морем. Это придает ей стратегически важное значение в глазах других террористических организаций, снабжаемых из гораздо более богатых источников. Они постоянно ищут территорию для размещения своих секретных военных лагерей и распространения своей отравы. Бекаа насквозь инфильтрирована, и никто не желает иметь дело с Каддафи. Он настоящий безумец, ему нельзя доверять, и в любую минуту он может быть низвергнут.

— Должен вам сказать, конгрессмен, — прервал Голубого Бен-Ами, — что этот юноша — один из наших наиболее осведомленных экспертов по контртерроризму.

— Я начинаю это понимать, — сказал Эван. — Продолжайте, молодой человек.

— Вы ненамного меня старше.

— Ну да, лет на двадцать или около того.

— Ваша идея, насколько я понимаю, состоит в том, чтобы переправлять партии оружия, полученные от поставщиков Хаменди, по всей Европе и Америке, через Маскат, где, как предполагается, коррумпированные высшие чиновники закроют на них глаза и тем самым дадут возможность отправлять их на самолетах в Ливан и Бекаа. Не так ли?

— Да, и каждый грузовой самолет будет осматриваться гвардейцами султана, выступающими под видом палестинцев, которые якобы проверяют качество оплаченных ими поставок, в то время как членов экипажа отправят в карантин. На каждом таком самолете помещается от шестидесяти до семидесяти ящиков с оружием, и каждый ящик будет вскрыт командой из десяти человек и пропитан коррозийной кислотой. Вся процедура займет не больше пятнадцати-двадцати минут из расчета на один самолет. Срок вполне приемлемый, и мы будем полностью контролировать ситуацию. Гарнизон Маската оцепит территорию, и никто не сможет туда проникнуть, кроме наших людей.

— Заманчиво, — сказал Голубой, — но чересчур рискованно. Придется действовать второпях, а излишняя спешка к добру не приводит. Кроме того, пилоты в этой части света не склонны покидать свои самолеты, а экипажи, в основном состоящие из отчаянных ребят с крепкими мускулами, но с отсутствием ума, способны натворить много бед, если их выдворят какие-то иностранцы; что касается чиновников, чутье у них отличное, поверьте мне, — они сразу заподозрят неладное… Не лучше ли вместо этого постараться убедить наиболее выдающихся лидеров из долины Бекаа отправиться в Южный Йемен со своими отборными войсками? Назовем это новым движением по обеспечению антиизраильской кампании, финансируемым врагами этого государства, которых вокруг предостаточно. Сообщите им, что для начала на руках имеется пятьдесят миллионов долларов для ускоренного обучения и засылки штурмовиков в Газу и на Голанские высоты. Для таких маньяков это должно послужить неотразимым доводом… И вместо множества воздушных грузовых отправлений — один-единственный корабль с погрузкой в Бахрейне. Он обогнет пролив и проследует вдоль побережья на юг в порт Ништам в Южном Йемене.

— А где же должно что-то случиться?

— Я думаю, где-то в водах к западу от Раас-эль-Хадда.

— И что именно произойдет?

— Пираты, — ответил Голубой, изогнув губы в легкой усмешке. — Овладев кораблем, они получат в свое распоряжение два дня в море. За это время они выполнят все, что нужно, к тому же гораздо более тонко и тщательно, чем в спешке аэропорту, где к тому же Хаменди вполне может поставить своих людей.

Прибежал запыхавшийся официант, рассыпаясь в извинениях и проклиная вечернее столпотворение. Пока Бен-Ами заказывал кардамоновый кофе, Кендрик внимательно разглядывал молодого израильского контртеррориста.

— Ты говоришь «овладев кораблем», — сказал Эван, — а если что-нибудь выйдет не так?.. Предположим, наши люди не смогут захватить корабль или в Бахрейн уйдет одна-единственная радиограмма с одним-единственным словом «Пираты». И что тогда? Все насмарку. Оружие дойдет по назначению в целости и исправности, а Хаменди будет разгуливать на свободе, набив карманы нашими миллионами. Стремясь выиграть в малом, мы рискуем потерять неизмеримо больше.

— Вы неизмеримо больше рискуете в аэропорту в Маскате, — возразил яростным шепотом Голубой. — Лучше слушайте, что я вам говорю. Вы возвратились сюда всего несколько дней назад, а отсутствовали полтора года. По нынешним временам это большой срок; вы понятия не имеете, во что превратились сейчас аэропорты. Это рассадники коррупции!.. Кто везет и что? Кому дали взятку и как я буду его шантажировать? Почему вдруг изменилось расписание или другие процедуры? Это — рассадники! Ничто не ускользает от глаз шакалов, рыщущих в поисках денег, а за подобную информацию хорошо платят… Поверьте, захват корабля в море — куда меньший риск и куда большая выгода.

— Вы меня убедили.

— Он прав, — сказал Бен-Ами, отхлебнув принесенный кофе.

— Shukren, — вымолвил инспекционный агент Моссада, благодаря официанта и расплачиваясь с ним. Официант убежал к другому столику. — Разумеется, это должно быть целиком ваше решение, Амаль Бахруди.

— Но где мы найдем этих пиратов? — спросил Эван. — А если найдем, то согласятся ли они?

— Положитесь на меня, — ответил Голубой, не спускавший глаз с лица Кендрика. — Я завел разговор о возможности такой акции с моими бывшими товарищами из бригады. От добровольцев отбоя не было. Так, как ты ненавидел Махди, мы ненавидим Абделя Хаменди, поставляющего пули, которые убивают наших людей. Я выбрал шесть человек.

— Только шесть?

— Эта операция не должна быть исключительно израильской. Я заручился согласием еще шести моих хороших знакомых на Западном Берегу… Это палестинцы, которых так же воротит от всех Хаменди в этом мире, как и меня. Вместе мы уже образуем отряд, но этого все же недостаточно. Нужны еще шесть.

— Откуда?

— Из гостеприимной арабской страны, которая охотно и сознательно перебьет хребет Абделю Хаменди. Может ли твой султан выделить нам людей из своей личной охраны?

— Большинство из них — его родственники, по-моему, двоюродные братья.

— Тем лучше.

Нелегальная покупка оружия на международном рынке — довольно простое дело, учитывая то, что довольно простые люди от Вашингтона до Бейрута могут его уладить. Для этого необходимы три условия. Первое условие — непосредственный доступ к скрытым фондам. Второе — это имя посредника, обычно сообщаемое за ленчем — но не по телефону — любым старшим администратором компании, выпускающей оружие, или продажным сотрудником разведывательной службы. Посредник должен иметь возможность связаться с основным комиссионером, который оформляет покупку и следит за тем, чтобы она дошла до настоящего заказчика. Эта сторона дела в Соединенных Штатах просто-напросто означает, что экспортные лицензии выдаются на отправку оружия в дружественные страны, однако по пути оно меняет маршрут. Третье условие, на первый взгляд, самое легкое, на деле оказывается наиболее трудновыполнимым. Речь идет о составлении списка вооружений и необходимого оснащения для покупки. Конечно, мало кто из покупателей соглашается, чтобы в списке были обозначены смертоносные качества и степень эффективности приобретаемой военной техники, и немало жизней было унесено во время горячих дебатов по этому поводу — покупатели буквально доходили до истерики.

Вот почему администраторские способности Голубого оказались здесь как нельзя более к месту и ко времени. Агенты Моссада в долине Бекаа представили список оружия, пользующегося в настоящий момент наибольшим спросом. Сюда вошли обычные партии магазинных винтовок, ручных гранат, дистанционных взрывателей, слезоточивые десантные средства, дальнобойный танк-вездеход и фугасные бомбы, разнообразное десантное и штурмовое снаряжение: крюки, канаты и веревочные лестницы, инфракрасные бинокли, электронные минометы, огнеметы и противовоздушные ракеты. Этот внушительный инвентарь сожрал около восемнадцати миллионов из установленных двадцати шести, именно такова была реальная стоимость оружия, которое можно было приобрести на пятьдесят миллионов американских долларов — колеблющийся курс валюты всегда толковался в пользу продавца. Поэтому Голубой добавил к списку три небольших китайских танка, занеся их туда под благовидным прикрытием в качестве «средств локальной обороны».

Неизвестный, не занесенный ни в какие списки, обреченный на вечное непризнание инспекционный агент, а именно некто Бен-Ами, теперь уже облаченный в свои любимые синие джинсы фасона «Ральф Лоурен», действовал из дома, бывшего надежным убежищем Моссада и расположенного вблизи португальского кладбища в Джейбель Саали. К его неописуемой ярости, оказалось, что посредником Абделя Хаменди в Бен Шемеше выступал израильтянин. Однако он ничем не выказал своего негодования и заключил колоссальную торговую сделку, твердо решив про себя, что если только они все останутся в живых, кому-то в Бен Шемеше несдобровать.

Две группы, по шести коммандос каждая, прибыли ночью одна за другой в пустыню Джейбель Шем. Два вертолета по очереди опустились на площадку, обозначенную для них посадочными огнями. Султан Омана приветствовал добровольцев и представил их сотоварищам — шести высокопрофессиональным гвардейцам из маскатского гарнизона. Восемнадцать мужчин — палестинцы, израильтяне и оманцы — соединили свои усилия во имя общей цели. Смерть торговцу смертью!

Подготовка началась на следующее утро на отмели Эль-Ашара в Аравийском море.

Смерть торговцу смертью!

Эдриен Калехла Рашад вошла в кабинет Ахмета, держа на руках младенца по имени Калехла. Вместе с ней была мать ребенка Роберта Яменни, родом из Бедфорда, штат Массачусетс. В высших кругах Омана ее называли Бобби.

— Она такая красавица! — воскликнула агент из Каира.

— Что ей еще остается! — промолвил отец ребенка, восседающий за письменным столом. Эван Кендрик расположился в кресле рядом с ним. — Она должна быть достойна своего имени.

— Что за чепуха! — возмутилась Калехла.

— Я бы этого не сказал, — заметил американский конгрессмен.

— Сверхсексуальный медведь!

— Я ухожу вместе со всеми сегодня ночью.

— И я, — добавил султан Омана.

— Это невозможно…

— Это невозможно! — завопили обе женщины на разные голоса.

— Ты думаешь, черт побери, что ты делаешь? — верещала жена султана.

— Я делаю то, что хочу, — спокойно ответил Ахмет. — В здешних местах это моя королевская прерогатива, и я не обязан ни с кем советоваться.

— Это вздор, — вскричала жена и мать.

— Знаю, но я сделаю так, как считаю нужным.

Подготовка длилась семь дней, а на восьмой на борт траулера, стоящего у побережья Раас-эль-Хадда взошли двадцать два пассажира. Их снаряжение было уложено под планширом. На девятый день, когда солнце садилось в Аравийское море, радар засек координаты грузового судна, отплывшего из Бахрейна. С наступлением темноты траулер взял курс на юг, следуя перехваченным координатам.

Смерть торговцу смертью!

46

Тяжелый, неуклюжий грузовой корабль покачивался на волнах в ночном мраке; его корма то вздымалась вверх, то падала вниз, подобно разъяренному хищнику, нацелившемуся на добычу. Траулер из Раас-эль-Хадда замедлил ход в полумиле от правого борта приближающегося судна. На воду были спущены две большие шлюпки, в первой из которых находилось двенадцать мужчин, а во второй — десять и одна женщина. Калехла Рашад сидела между Эваном Кендриком и оманским султаном.

Все они были облачены в водоотталкивающие костюмы; их лица едва виднелись в темноте, скрытые складками темной резины. Вдобавок к холщовым мешкам, переброшенным через спины, и связкам водонепроницаемого оружия, пристегнутым к поясам, у каждого из них были большие круглые присоски, прикрепленные к коленям и предплечьям. Обе шлюпки покачивались друг возле друга в темном море, поджидая приближающийся грузовой корабль. Когда большая темная посудина выроста перед ними из мрака, шлюпки подплыли к ней вплотную. Приглушенный шум их моторов потонул в плеске волн. Один за другим «пираты» прикрепляли свои присоски к корпусу корабля, при этом каждый страховал своего товарища слева, чтобы убедиться, что у того все в порядке. Потерь не было.

Медленно, подобно кучке муравьев, вползающих в грязную консервную банку, отряд из Омана карабкался по корпусу вверх, к планширам. Оказавшись наверху, они сняли присоски и выбросили их в море.

— Ты в порядке? — прошептала Калехла на ухо Эвану.

— В порядке? — возмутился Эван. — Руки у меня разламываются, и мне кажется, что ноги у меня до сих пор еще там, внизу, в воде, глаза бы мои туда не глядели!

— Прекрасно, значит, у тебя все нормально.

— И часто вы проделываете такие штуки?

— Не так уж часто, — сказала агент из Каира. — Но мне приходилось делать кое-что и похуже.

— Все вы психи.

— Зато я не суюсь в лагерь, полный террористов. Вот это я называю безумием!

— Ш-шш! — шепотом приказал султан Омана Ахмет Яменни. — Идем наверх. Тихо!

Палестинцы обезоружили полусонных часовых на корме, в середине корабля и на носу, а израильтяне, взбежав по сходням на верхнюю палубу, захватили пять моряков, расположившихся под навесом и потягивающих вино. Как и было заранее условлено, поскольку корабль находился в оманских водах, оманцы поднялись на капитанский мостик и официально заявили капитану, что судно поступает в их распоряжение в соответствии с королевским указом и должно следовать прежним курсом. Членов экипажа окружили и обыскали, у них были отняты ножи и ружья. Их поместили в караульный отсек, выставив там сменяющийся пост из трех человек — оманца, палестинца и израильтянина. Капитан, высокий, сухощавый, заросший бородой фаталист, хладнокровно реагировал на перемену обстоятельств, пожав плечами и не пробуя возражать или сопротивляться. Он оставался у руля, попросив лишь, чтобы его вовремя сменили первый и второй помощники. Когда просьба была удовлетворена, он произнес фразу, подводящую итог его философским размышлениям по поводу случившегося:

— Арабы вместе с израильтянами теперь пиратствуют в южных морях! Мир еще безумнее, чем я думал.

Однако наибольший сюрприз преподнес им радист. Двое членов Моссада и Эван Кендрик во главе с Калехлой осторожно приблизились к радиорубке. По ее сигналу они распахнули дверь и наставили оружие на оператора. Радист вытащил из кармана израильский флажок и ухмыльнулся.

— Как поживает Менни Уэйнграсс? — спросил он.

— Боже милостивый! — только и мог воскликнуть в ответ конгрессмен из Колорадо.

— Этого следовало ожидать, — вздохнула Калехла.

В течение двух дней пребывания в открытом море, пока корабль следовал в порт Ништам, члены военного отряда из Омана, разбившись на группы, посменно работали в трюме. Работа велась очень тщательно, так как каждый досконально знал товар, с которым имел дело, и мог эффективно вывести его из строя. Ящики с оружием вскрывались и пригонялись заново весьма искусно, без каких бы то ни было видимых следов; внешне все это аккуратно перепакованное оружие и снаряжение выглядело так, словно только что сошло со сборочных линий в разных точках земного шара, чтобы быть собранным в одно место Абделем Хаменди, продавцом смерти.

На рассвете третьего дня корабль вошел в порт Ништам в Южном Йемене. «Пираты» из Западного Берега, Омана и бригады Моссада, равно как и женщина-агент из Каира и американский конгрессмен, сменили свою одежду на ту, что была припасена у них в рюкзаках. Она представляла собой наполовину арабские, наполовину европейские одеяния наемных скитальцев — торговых моряков, наспех собранных в одну разношерстную команду, и носила на себе следы неустанной борьбы за выживание в этом грешном мире. Пять палестинцев, изображающих бахрейнских грузоотправителей, стояли у трапа, готового к спуску. Остальные невозмутимо наблюдали с нижней палубы, как на обширном пирсе в центре гавани собираются толпы народа. Корабль являлся для них символом, наглядным свидетельством того, что где-то там богатые и могущественные люди считают очень важным и необходимым поддерживать гордых бойцов-мучеников из Южного Йемена. Это было празднество мести, хоть и не условленное заранее; но рты, раскрытые в бешеном крике, и дико сверкающие глаза говорили сами за себя. Судно вошло в док, и пирс взорвался от яростных воплей.

Среди членов экипажа было отобрано несколько человек, которые под наставленными на них дулами бойцов оманского отряда приступили к привычной для себя работе в машинном отделении; началась громоздкая процедура разгрузки. Ящики с оружием были установлены на скаты, которые захватывались подъемным краном и переносились на пристань под бурное ликование толпы. Каждую очередную партию встречали радостными возгласами. Когда спустя два часа, под конец разгрузки, показались три китайских танка, неистовство толпы достигло своего апогея. Солдатам в поношенной форме едва удавалось сдерживать натиск своих соотечественников, норовящих забраться на обшитые броней машины, которые также являлись для них символами собственной значимости, великого признания, пришедшего откуда-то издалека.

— Боже! — воскликнул Кендрик, хватая за руку Ахмета, неотрывно глядящего вниз, на пристань. — Взгляни!

— Куда?

— Я вижу! — вмешалась одетая в брюки Калехла. Волосы ее были упрятаны под головной убор, который обычно носили греческие рыбаки. — Боже мой, мне просто не верится! Ведь это он, не правда ли?

— Кто? — рассерженно допытывался султан.

— Хаменди! — ответил Эван, указывая на человека в белом шелковом костюме, окруженного людьми в военной форме и в длинных ниспадающих одеяниях. Они торжественно шествовали по пристани вслед за солдатами, прокладывающими для них дорогу.

— На нем тот же белый костюм, что и на фотографии в апартаментах Ванфландерен, — заметила Рашад.

— Я думаю, у него их дюжина, — сказал Кендрик. — Уверен, что он полагает, будто они придают его облику чистоту и божественность… Что-то он слишком поспешил оставить свою крепость в Альпах и отправиться сюда, а ведь отсюда до Эр-Рияда всего несколько часов лету.

— Ну почему же? — возразил Ахмет. — Он в безопасности. Саудовцы не посмеют связаться с этими безумцами, затевая пограничные драчки.

— Кроме того, — вмешалась Калехла, — с прибытием корабля Хаменди будет теперь стоить на много миллионов больше. Он самолично страхует свою беговую дорожку, и для этого стоит немного рискнуть.

— Я знаю, что он делает, — сказал Эван, обращаясь к Калехле, но глядя на молодого султана. — «Саудовцы не посмеют», — продолжал Кендрик, повторяя слова Ахмета. — Оманцы не посмеют…

— Разумнее всего было бы не лезть в это скопище фанатиков и предоставить им утонуть в своем же собственном болоте, — оправдываясь, ответил султан.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

— Мы рассчитываем на то, что когда все эти люди, в особенности лидеры из долины Бекаа, обнаружат, что большинство из того, за что они заплатили, — просто куча хлама, Хаменди превратится в их глазах в вора, укравшего пятьдесят миллионов долларов. Он станет парией, арабом, который предал арабов из-за денег.

— Слово расправит крылья, как сокол по ветру, — так сказал бы мой народ еще лет двадцать тому назад, — согласился султан. — Насколько я знаю Бекаа, оттуда сразу же будут посланы группы боевиков, чтобы убить его, и не столько из-за денег, сколько потому, что он их одурачил.

— Это был бы оптимальный вариант, — сказал Кендрик. — Это то, на что мы надеемся, но у него миллионы по всему миру и тысячи мест, где можно спрятаться.

— Так что же, по-твоему, делать, Эван? — спросила Калехла.

— Может, нам удастся опередить ход событий и в любом случае обеспечить оптимум.

— Говори по-английски, а не по-латыни, — настойчиво потребовала агент из Каира.

— Взгляните на этот цирк там, внизу. Солдаты едва сдерживают натиск толпы. Стоит лишь кому-то начать, и люди примутся выкрикивать в унисон, скандируя до тех пор, пока от их голосов не содрогнется весь город: «Farjuna! Farjuna! Farjuna!»

— Покажите! — перевел Ахмет.

— Они вскроют один-два ящика, с торжеством выхватят ружья… затем обнаружат и разберут боеприпасы, — продолжил Эван.

— Потом эти сумасшедшие захотят выпалить вверх, но окажется, что ружья не стреляют, — сказала Калехла.

— Тогда откроют другие ящики, — подхватил султан, заражаясь их энтузиазмом. — Снаряжение никуда не годится, надувные плоты изрублены, огнеметы еле-еле шипят. И Хаменди рядом!.. Как бы нам туда спуститься?

— Ни в коем случае, — твердо заявил Кендрик, делая знак одному из членов команды Моссада. Когда тот подбежал, Эван быстро продолжал, не давая вымолвить и слова Ахмету или Рашад, которые уставились на него, остолбенев от изумления. — Вы знаете, кто я такой, не правда ли? — спросил он израильтянина.

— Мне не положено этого знать, но я, конечно, знаю.

— Я считаюсь руководителем этого подразделения, не так ли?

— Да, но я благодарен и другим, которые…

— Это к делу не относится! Я — руководитель.

— Хорошо, вы руководитель.

— Я хочу, чтобы этих двух немедленно посадили под замок.

Протесты султана и Калехлы не шли ни в какое сравнение с бурной реакцией израильтянина.

— Вы в своем уме? Этот человек…

— Мне это совершенно безразлично, будь он сам Мохаммед, а она — Клеопатра! Заприте их!

Эван повернулся и сбежал по трапу прямо в бушующую на пристани толпу. Затем отыскал первого из пяти палестинских «грузоотправителей» и вытащил его из группы солдат и благоговейно охающих гражданских, окруживших один из китайских танков. Он что-то быстро сказал ему на ухо; араб ответил кивком головы и указал в толпе на одного из своих сотоварищей, жестом давая понять, что тот свяжется с остальными.

Каждый из них помчался вдоль пирса, перебегая от одной распаленной страстями группы к другой, выкрикивая во всю мощь своих легких одно-единственное слово, и этот пламенный крик подхватывало все больше и больше народу. Словно огромная волна прокатилась по людскому морю, тысячи отчаянных голосов слились воедино. «Farjuna! Farjuna! Farjuna!..» Толпы стали стекаться к разгрузочной площадке, напирая одна на другую, и маленькая процессия избранных во главе с Абделем Хаменди была буквально сметена на обочину и отброшена к громадным дверям обветшалого пакгауза в конце пристани. Из толпы прокричали извинения, которые торговец оружием принял с напускной благосклонностью. Он выглядел так, словно по ошибке попал не в ту часть города и думал только о том, как бы поскорее выбраться отсюда. Он, без сомнения, так и сделал бы, если бы не ожидавшая его здесь награда.

— Сюда! — услышал Эван голос, слишком хорошо ему знакомый. Это была Калехла! И рядом с ней Ахмет. Им обоим с трудом удавалось держаться друг возле друга среди неистовой, бушующей толпы.

— Какого черта вы здесь делаете? — проревел Кендрик, протиснувшись к ним.

— Мистер конгрессмен, — произнес повелительным тоном султан, — может быть, вы и руководитель отряда, хоть это и весьма спорно, но командую кораблем я! Это мои войска его захватили, черт побери!

— А вы знаете, что случится, если ее волосы выпадут из-под шляпы и эти фанатики увидят, что она — женщина? И можете вы себе представить хоть на минуту, что ожидает вас, если у кого-то возникнет малейшее подозрение…

— Прекратите вы оба, — прикрикнула на них Рашад. В ее тоне слышалась не просьба, а приказ. — Лучше поспешим! В любую минуту солдаты могут утратить контроль над толпой, а мы должны быть уверены, что все произойдет именно так, как мы задумали.

— Как? — спросил Эван.

— Ящики! — ответила Калехла. — Тот штабель, что слева, с красными пометками. Идите впереди меня. Мне одной ни за что не пробиться. Я буду за вас держаться.

— Это другое дело. Пошли!

И все трое стали пробиваться через плотную, непрерывно движущуюся людскую массу, прокладывая себе путь в толчее и давке к уложенным штабелями в два ряда высотой не менее десяти футов ящикам, скрепленным широкими черными металлическими скобами. Заслон из уже готовых впасть в панику солдат был слишком мал, чтобы они могли встать плечом к плечу, поэтому, взявшись за руки, они образовали круг, внутри которого находился смертоносный товар, сдерживая нарастающий напор нетерпеливой, возбужденной толпы, которая требовала: «Farjuna! Farjuna!», горя желанием воочию увидеть содержимое поставок, делавших ее столь значительной в собственных глазах.

— Здесь ружья, и они знают об этом! — прокричал Кендрик на ухо Калехле. — Они совсем обезумели!

— Конечно, они знают об этом, и, конечно, они обезумели. Взгляни на отметки! — Везде на деревянной обшивке ящиков повторялась одна и та же эмблема: три красных кружка, помещенных один в другой. — «Яблоко», общепринятое обозначение мишени, — пояснила Калехла. — Эта эмблема обозначает также оружие. Это идея Голубого; он был уверен, что террористы не могут жить без оружия, поэтому их сразу сюда потянет.

— Он хорошо освоил новое дело…

— А где боеприпасы? — спросил Ахмет, вытаскивая из кармана два небольших инструмента.

— Об этом позаботятся палестинцы, — ответила Рашад, пригибаясь под машущим, грозящим лесом рук, окружающих ее со всех сторон. — Ящики не помечены, но они хорошо знают содержимое каждого и, когда понадобится, взломают их. Они ждут нас!

— Тогда пойдем! — прокричал молодой султан, вручая Эвану один из инструментов, которые он достал из своего кармана.

— Что это?

— Плоскогубцы! Мы должны сорвать как можно больше скоб, чтобы быть уверенными, что они все отпадут.

— Да ну! Так или иначе, им не удержаться — сейчас не до этого. Мы должны направить это скопище маньяков вперед и прорвать кольцо. Станьте сзади меня, Ахмет, а ты держись позади нас, — обратился Кендрик к агенту из Каира, отражая яростные атаки рук, кулаков, ног и колен, молотивших их со всех сторон.

— Как только я кивну, — продолжал кричать Кендрик султану Омана, когда они врезались в груду распаленных, стремящихся пробиться к ящикам, тел, — идем на штурм. Прорвите кольцо, как вам и предписано патриотами!

— Нет! — прокричал в ответ Ахмет. — Как мне предписано Оманом — даже под огнем. Это враги моего народа!

— Давай! — проревел Кендрик, бросаясь вперед вместе с молодым правителем, плечами и руками подталкивая вопящих террористов внутрь круга, образованного солдатами.

Кольцо сломалось! Все устремились к двум рядам штабелей десятифутовой высоты, сложенным из тяжелых ящиков. Эван и Ахмет, пробившись через частокол рук и ног к деревянной обшивке и широким металлическим скобам, бешено заработали плоскогубцами. Крепления отпали, и ящики рухнули вниз, словно от взрыва изнутри. Деревянная обшивка где разошлась сама, где была тут же сорвана вручную. Подобно саранче, набрасывающейся на нежные листья деревьев, террористы Южного Йемена и долины Бекаа накинулись на ящики, выхватывая ружья из пластиковых казематов и швыряя их своим собратьям, раздирая большие картонные упаковки, напоминающие гротескные подобия гробов.

Одновременно команда палестинцев из Западного Берега подтаскивала коробки с боеприпасами к рухнувшей горе смертоносного груза, доставленного торговцем смерти Абделем Хаменди. Ружья были самые разные, всех типов и размеров. Многие не знали, какие патроны к какому ружью подходят, но другие, и таких было немало, особенно из Бекаа, прекрасно в этом разбирались и инструктировали своих менее сведущих собратьев из Южного Йемена.

Первый магазинный пулемет, из которого с триумфом выпалили с вершины эрзац-пирамиды смерти, разрядился прямо в лицо того, кто нажал на гашетку. Отовсюду неслись звуки стаккато: это продолжали стрелять другие. Последовало несколько сотен бесполезных щелчков, но также и десятки взрывов, снесших головы, оторвавших руки и кисти. Начисто оторвавших!

Ликование сменилось истерией. Террористы в ужасе побросали свои ружья, а остальные принялись вскрывать все прочие непомеченные ящики при помощи первых попавшихся инструментов или просто руками. Все происходило именно так, как предсказал молодой султан Омана. Содержимое ящиков выкладывали на пристань, вынимали из ящиков, разворачивали или срезали пластиковую обшивку — и выставляли на всеобщее обозрение. И с появлением каждого нового предмета страсти в толпе все более накалялись, но это было уже не торжество, а животная ярость. Террористы увидели инфракрасные бинокли с разбитыми линзами, веревочные лестницы с перерубленными ступеньками, крюки захвата без наконечников, подводные кислородные цистерны с просверленными отверстиями; изуродованные огнеметы, у которых сопла были соединены в одно, — тот, кто вздумал бы воспользоваться ими, немедленно сгорел бы на месте, а заодно и те, кто находился бы поблизости в пределах тридцати ярдов; ракетные пусковые установки без детонирующего покрытия; и опять-таки, как предсказал Ахмет, плавучие десантные средства были поставлены на возвышение, чтобы каждый мог разглядеть, в каком месте расколоты у них швы.

Воспользовавшись царящим вокруг хаосом, Эван стал протискиваться сквозь бьющиеся в истерике тела к пакгаузу в центре огромного пирса. Прижавшись спиной к стене, он остановился футах в трех от массивных, раскрытых настежь дверей. Облаченный в белоснежный костюм Хаменди выкрикивал на арабском, что весь ущерб будет возмещен. Его и их враги на товарном складе в Бахрейне, которые это сделали, будут убиты все до единого! Его протесты вызывали в ответ лишь косые, подозрительные взгляды тех, к кому он обращался.

И тут из-за угла пакгауза показался человек в темном старомодном костюме с воротником, застегнутым булавкой. При одном взгляде на него Кендрик похолодел. Это был Крэйтон Гринелл, прокурор и глава совета правительства внутри правительства. Оправившись от первоначального потрясения, Эван сам удивился тому, что был так поражен. Куда же еще было бежать Гринеллу, как не в самый центр подпольной международной торговли оружием? Это было его последнее и единственно надежное убежище.

Юрист что-то коротко сказал Хаменди, который немедленно перевел слова Гринелла, пояснив всем, что его компаньон успел связаться с Бахрейном и узнать, что произошло.

— Виной всему евреи! — закричал он. — Израильские террористы напали на склад, расположенный неподалеку от острова, перебили всех часовых и совершили все эти ужасные вещи.

— Как же такое могло случиться? — спросил приземистый человек, одетый в отглаженную революционную форменную одежду, увешанную по меньшей мере дюжиной медалей. — Все поставки были в оригинальной упаковке, коробки внутри картонок и обшивка была в целости.

— Евреи могут быть очень изобретательными! — воскликнул Хаменди. — Вы это знаете не хуже меня. Я немедленно возвращаюсь, наведу порядок и узнаю всю правду!

— А нам что делать до того времени? — допытывался, судя по всему, вождь революционного режима Южного Йемена. — Что я скажу нашим братьям из долины Бекаа? Мы все, все до единого, опозорены!

— Возмездие не заставит себя ждать, и вы получите свое оружие, можете не сомневаться.

Гринелл вновь сказал что-то торговцу оружием, и Хаменди сразу же перевел.

— Мой компаньон сообщил мне, что наша антирадарная установка действует только в течение трех следующих часов, и притом лично мне это обходится чрезвычайно дорого, поэтому мы должны вылететь немедленно.

— Восстанови наше попранное достоинство, соотечественник, или тебе от нас не скрыться, и ты поплатишься своей жизнью.

— Я гарантирую вам первое, и у вас не будет необходимости во втором. А теперь я вас покидаю.

«Они собираются улизнуть! — подумал Кендрик. — Проклятье, они собираются сбежать отсюда!»

Гринелл сказал Хаменди несколько елейных слов, и оба они повернули к выходу, намереваясь улететь из этого скопища безумия, чтобы продолжать свой грязный бизнес. Он должен остановить их! Он должен действовать!

Когда оба торговца оружием быстро вышли из дверей пакгауза и завернули за угол здания, Эван перебежал через проход — как один из самых истеричных террористов — и стал пробивать дорогу к двум хорошо одетым мужчинам, смешавшимся с возбужденной толпой на пристани. Вот он уже на расстоянии нескольких футов от Крэйтона Гринелла, затем — нескольких дюймов. Эван вытащил из ножен, висящих у него на поясе, нож с длинным лезвием, стремительно схватил левой рукой американского юриста за шею и заставил его повернуться. Они очутились лицом к лицу.

— Вы! — вскрикнул Гринелл.

— Вот тебе за умирающего старика и за тысячи других, которых ты убил!

Вонзив нож в живот законника, Кендрик быстрым движением вспорол его до самой груди. Гринелл упал на обшивку пирса, кишащего террористами, не подозревающими, что один из главных террористов убит и валяется у их ног.

Хаменди! Он убежал вперед, позабыв о своем спутнике, думая только об одном: поскорее добраться до машины, которая доставит его к самолету с антирадарной установкой, и вылететь из Южного Йемена, пересекая враждебные границы. Он не должен добраться до машины!

Торговцу смертью нельзя больше позволять сеять смерть где бы то ни было! Эван буквально пробивал себе дорогу в бешеном водовороте на пристани, среди криков и ругани. От основания пирса отходила широкая бетонная полоса. Она спускалась вниз, к проселочной дороге, где дожидался своего хозяина русский «ЗИЛ». Легкий дымок говорил о том, что машина заведена и ждет беглецов. Хаменди был уже в нескольких ярдах от спасительного убежища! Кендрик призвал на помощь все свои силы и побежал по бетонному спуску. Ноги вот-вот готовы были ему отказать, и они действительно отказали за двадцать футов от «ЗИЛа», как раз в тот момент, когда Хаменди приблизился к дверце. Лежа на дорожке, с трудом удерживая оружие в дрожащих руках, Эван выстрелил, затем еще раз и еще.

Абдель Хаменди, король торговцев оружием, схватился за горло и упал на землю.

Это еще не все, промелькнуло в голове у Кендрика. Ему предстоит сделать еще кое-что! Он сполз вниз по бетонному спуску, полез в карман и достал оттуда карту, которой Голубой снабдил каждого из них на тот случай, если придется действовать порознь, и на случай возможного бегства. Он оторвал от нее клочок, вынул из другого кармана маленький тупой карандашик и написал по-арабски следующее:

Ощущая боль во всем теле, словно у него открылись раны, нанесенные ему на мексиканском острове, Эван поднялся на ноги и побежал так быстро, как только мог, назад, в гневную, вопящую толпу, к дверям пакгауза. Истерически взывая к Аллаху по поводу смерти брата, он простерся ниц перед маленькой группкой лидеров, к которой теперь присоединились предводители из долины Бекаа в Ливане. Когда к нему протянулись руки, чтобы утешить, он сунул в них записку, затем неожиданно вскочил на ноги, выбежал, причитая, из дверей пакгауза и затерялся в толпе, теперь уже стенающей и коленопреклоненно оплакивающей валяющиеся повсюду изуродованные трупы. И тут он услышал звуки, повергшие его в панику. Это были низкие корабельные гудки — сигналы к отплытию. Он ринулся сквозь рыдающую толпу в отдаленный конец пирса, где увидел Калехлу и Ахмета, стоящих у трапа и что-то кричащих людям на палубе.

— Где тебя черти носили? — в ярости закричала Рашад.

— Они проделают обратный путь лежа! — выкрикнул Кендрик, в то время как Ахмет втолкнул их обоих на трап, который по его сигналу стал подыматься.

— Хаменди? — спросила Калехла.

— И Гринелл…

— Гринелл? — воскликнула агент из Каира, когда они все трое, пошатываясь, поднимались по трапу.

— Ну и умник же вы, конгрессмен, — прорычал молодой султан Омана, втаскивая их на палубу корабля, уже отчаливающего от пирса. — Еще тридцать секунд, и вы остались бы на берегу. В любую минуту толпа могла обернуться против нас, а я не стал бы рисковать жизнью всех этих людей!

— Боже, вы действительно повзрослели.

— Все мы делаем, что нам положено, когда приходит наш черед… Так что же там с Хаменди и этим, как там его?

— Я убил их.

— Вот так просто, — вымолвил Ахмет, с трудом переводя дыхание, но внешне спокойно.

— Все мы делаем, что нам положено, когда приходит наш черед, ваше высочество.

Джеральд Брайс вошел в кабинет, оснащенный компьютерами, в своем доме в Джорджтауне и направился прямо к процессору. Он уселся перед экраном и повернул выключатель; зажегся экран, и он набрал код. В ответ на экране сразу же засветились зеленые буквы:

Молодой, поразительно красивый эксперт улыбнулся и продолжал печатать.

На Багамах, у побережья Глориус Гэй, в роскошном кабинете на яхте сидел большой черный человек, внимательно следя за расположенным перед ним экраном компьютера. Он улыбался тому, что читал. Инвер Брасс была в надежных руках, в руках молодого человека с громадным интеллектом, который у него сочетался с порядочностью и жаждой превосходства. Гидеон Логан, разбогатев, потратил большую часть своей сознательной жизни, работая на благо собственного народа, даже когда ему пришлось скрыться из виду, превратясь в безгласного, незаметного родезийского чиновника как раз в то время, когда Родезия превратилась в Зимбабве. И сейчас он испытывал подлинное облегчение, которое наступает с достижением главного, решающего успеха. Его время, как и время Маргарет Лоувел и старого Джекоба Менделя, заканчивалось. Будучи смертными, они должны были уступить свое место другим; и этот молодой человек, этот обаятельный благородный молодой гений подберет достойных последователей. Нация и весь мир станут лучше.

Время делало свое дело.

Джеральд Брайс не спеша выцедил привычный стакан мадеры и вернулся к компьютеру. Он находился в приподнятом состоянии духа по нескольким причинам, не последней из которых было то, что он называл «блистательным братством». И самое удивительное — его неизбежность была вполне в порядке вещей. Возникновение их братства было предопределено целым рядом вполне обычных причин — встречей людей со сходными интересами, но интересы эти касались таких сфер, которые требовали превосходства интеллекта и, говоря по правде, некоторого снисхождения к обществу, управляемому посредственностями. Одно вытекало из другого, всегда косвенно, но тем не менее неотвратимо.

Когда позволяло время, Брайс читал лекции и проводил семинары. Его, общепризнанного лидера в области вычислительной техники, везде очень охотно приглашали. Он был достаточно осторожен и не склонен публично обнародовать важнейшие результаты своих исследований. Однако каждый раз находился обладающий незаурядным интеллектом человек, который улавливал направление и ход его мыслей. В Лондоне, Стокгольме, Париже, Лос-Анджелесе и Чикаго — в Чикагском университете. Эти несколько человек были им подвергнуты такому тщательному обследованию, какого они не могли себе вообразить, и к настоящему времени с четырьмя из них была установлена связь. На горизонте вырисовывались слабые, но уже вполне определенные очертания новой Инвер Брасс. С наиболее выдающимся из этих четырех он должен был связаться сейчас.

Брайс набрал код, нажал на клавишу с надписью «Адендум» и прочел на экране:

47

Эммануэль Уэйнграсс ставил в тупик медицинских специалистов, особенно из Центра по контролю за заболеваниями в Атланте. Не то чтобы он выздоравливал, этого не было, как не было и изменений в терминальном статусе вирусной инфекции. Однако очевидных изменений к худшему не наблюдалось; вернее, они происходили гораздо медленнее, чем ожидалось. Доктора вовсе не утверждали, что течение болезни приостановлено; они просто находились в замешательстве. Патолог из Денвера выразил это так:

— Давайте представим себе шкалу от одного до минус десяти. Минус десять — предельное время. Так вот, время старика остановилось где-то около минус шести и дальше не опускается.

— Но вирус все еще там, — сказал Кендрик, прохаживаясь вместе с Калехлой и доктором по саду у дома в Колорадо, где Менни не мог их слышать.

— Он свирепствует. Нам так и не удалось ничего с ним поделать.

— Может быть, это из-за сигарет, которые ему удавалось стащить, и из-за виски, которое он тайком выпивал, — предположила Калехла.

— Не может быть, — удивленно произнес озадаченный патолог.

Эван и Калехла переглянулись и кивнули в знак подтверждения.

— Он воинствующий жизнелюб, — пояснил Кендрик, — и, вероятно, потому до сих пор жив. У него в голове больше мудрости, чем у любого, кого мне доводилось встречать. И кроме того, поскольку по прогнозам жить ему осталось совсем мало, то нельзя сказать, чтобы мы не спускали с него глаз.

— Пожалуйста, поймите меня, конгрессмен, я не хочу подавать вам ложную надежду. Для тяжело больного восьмидесятишестилетнего старика…

— Восьмидесятишестилетнего? — воскликнул Эван.

— А вы не знали?

— Нет. Он говорил, что ему восемьдесят один!

— Я думаю, он сам в это поверил или, по крайней мере, смог себя убедить. Он из того сорта людей, у которых, после того, как им стукнет шестьдесят, в следующий день рождения исполняется пятьдесят пять. Ничего плохого в этом нет, но нам понадобилась полная история болезни, и поэтому мы запросили Нью-Йорк. А вы знаете, что к тридцати двум годам он был уже трижды женат?

— Уверен, что жены до сих пор его дожидаются.

— О нет, они все уже скончались. Атланта затребовала и их истории болезней — возможно, они предполагали латентные сексуально обусловленные осложнения или что-то в этом роде.

— А им не пришло в голову запросить еще и Лос-Анджелес, Париж, Рим, Тель-Авив, Эр-Рияд и все Эмираты? — сухо спросила Калехла.

— Замечательно, — мягко, но выразительно промолвил патолог, очевидно, взвешивая все в уме с медицинской точки зрения и, вероятно, даже немного завидуя. — Ну что ж, мне пора. Я должен быть в Денвере не позже полудня. И разрешите мне поблагодарить вас, конгрессмен, за предоставленный в мое распоряжение самолет. Это сэкономило мне массу времени.

— Иначе и быть не могло, доктор. Я ценю все, что вы делаете, и все, что уже сделали.

Патолог выдержал паузу, глядя на Эвана.

— Я только что сказал «конгрессмен», мистер Кендрик. Возможно, мне следовало сказать «господин вице-президент», ведь я, как и большинство в нашей стране, верю, что вы им будете. По правде говоря, если вы не станете баллотироваться, то я не пойду голосовать. И должен вам заметить, что таково мнение многих моих друзей и коллег.

— Это никуда не годная позиция, доктор. Кроме того, вопрос еще не решен… Пойдемте, я провожу вас до автомобиля. Калехла, посмотри, что там делает наш сибаритствующий юноша, и проверь, не принимает ли он ванну с какой-нибудь кислятиной?

— Ты думаешь, если он это делает, то я туда войду?.. Ну ладно, проверю. — Рашад пожала руку патологу из Денвера. — Благодарю вас за все, — сказала она.

— Умоляю вас, постарайтесь убедить этого молодого человека в том, что он действительно должен стать нашим следующим вице-президентом.

— Повторяю, — промолвил Кендрик, ведя врача вдоль газона к подъездной дорожке. — Вопрос еще далеко не решен, доктор.

— Вопрос должен быть решен! — прокричал Эммануэль Уэйнграсс со своего шезлонга на закрытой веранде. Конгрессмен и Калехла сидели на своем обычном месте на кушетке, так чтобы старый архитектор мог их видеть. — Что ты себе думаешь? Что все уже кончено? Болингер и его фашиствующие молодчики ушли, и нет никого, кто бы занял их место? Неужели ты настолько глуп?

— Прекрати, Менни, — сказал Эван. — У нас с Лэнгфордом Дженнингсом слишком много расхождений в самых разных областях. Поэтому вряд ли он будет себя хорошо чувствовать с таким человеком, как я, который к тому же, в случае необходимости, должен будет сменить его на его посту. А меня страшит сама мысль об этом.

— Лэнгу все это известно, — сказал Уэйнграсс.

— Лэнгу?

Архитектор пожал плечами.

— Ну что же, вы все равно скоро об этом узнаете…

— Скоро узнаем о чем?

— Дженнингс, можно сказать, напросился сюда на ланч несколько недель назад, пока вы с моей прелестной дочерью улаживали дела в Вашингтоне… Так что мне оставалось делать? Спросить президента Соединенных Штатов, не может ли он немножко подождать?

— О черт! — воскликнул Кендрик.

— Перестань, дорогой, — вмешалась Калехла. — Это очаровательно, в самом деле очаровательно.

— Продолжай, Менни! — крикнул Эван.

— Ну, мы с ним говорили о многих вещах — он не интеллектуал, что верно, то верно, но все хватает на лету и видит всю картину в целом, этого у него не отнимешь.

— И вы посмели за меня ходатайствовать?

— Но я же твой отец, неблагодарный ты идиот! Единственный отец, которого ты знал! Без меня ты бы все еще возился с теми зданиями для саудовцев и гадал, сможешь ли покрыть свои расходы. Не говори о том, что я смею или не смею, — твое счастье, что я посмел, — лучше поговорим о твоих обязательствах по отношению к другим… Ну ладно, ладно, мы не смогли бы сделать того, что сделали без твоего оружия и твоей силы, но я там был, а потому выслушай меня.

В раздражении Кендрик закрыл глаза и откинулся на кушетку. Случайно Калехла заметила, что Уэйнграсс делает ей знаки. Его губы беззвучно шевелились, и по их усиленной артикуляции легко угадывались слова: «Это игра. Я знаю, что делаю». В ответ она смогла лишь в замешательстве взглянуть на старика.

— Хорошо, Менни, — сказал Эван, открыв глаза и уставившись в потолок. — Я слушаю.

— Вот так-то лучше. — Уэйнграсс подмигнул агенту из Каира и продолжал: — Ты можешь уйти, и никто не имеет права ни в чем тебя упрекнуть, потому что мы тебе многим обязаны, а ты не обязан никому и ничем. Но я тебя хорошо знаю, дружок, и знаю, что в характере твоем есть одна черточка, от которой ты тщетно пытаешься избавиться, ибо она — твоя неотъемлемая часть. Короче говоря, ты терпеть не можешь прогнивших людей — разумеется, за исключением больных стариков. И очень хорошо, что в этом сумасшедшем мире существуют такие парни, как ты; уж слишком много вокруг людей другого типа… Но все дело в том, что мало кто из таких, как ты, может что-нибудь сделать, потому что никто их не слушает. Да и с какой стати? Кто они такие? Смутьяны? Свистуны? Ничего не стоящие агитаторы?.. От них нетрудно отделаться. Их увольняют с работы, не дают им продвинуться, а если они не угомонятся, привлекают к суду, где марается и выворачивается наизнанку вся их жизнь — для ловких, хорошо оплачиваемых юристов это не составляет никакого труда. В лучшем случае это кончается одиннадцатой статьей, и в результате — ни жены, ни детей, а бывает и хуже. Они могут оказаться под колесами грузовика или на рельсах подземки в самое неподходящее время… К тебе же, напротив, все прислушиваются — взгляни на свой рейтинг: да ты же кардинал в стране, если предположить, что Лэнгфорд Дженнингс — папа, и ни единая живая душа не посмеет привлечь тебя к суду, не говоря уже о Конгрессе. Так что у тебя появится редкая возможность, взобравшись на вершину, говорить от имени множества людей, оставшихся внизу, которых никто не желает слушать. Лэнг поддержит тебя во всем…

— Опять Лэнг, — пробормотал Кендрик, прерывая его речь.

— Я тут ни при чем! — воскликнул Уэйнграсс, простирая вперед руки. — Я начал самым подобающим образом, обращаясь к нему «господин президент», спросите у сиделок, которые прямо-таки обомлели, как только он вошел — в нем, конечно, что-то есть, скажу я тебе. Как бы то ни было, после того, как мы пропустили по стаканчику виски и девушки вышли, он сказал, что я произвожу на него отрадное впечатление, и предложил называть его Лэнгом, отбросив все формальности.

— Менни, — вмешалась Калехла, — а почему президент сказал, что вы производите на него отрадное впечатление?

— Потому что в разговоре я мимоходом упомянул, что это новое здание, которое они возводят на какой-то там авеню — об этом было в «Нью-Йорк таймс», — не Бог весть что, и ему не следовало бы поздравлять архитектора по телевидению. Внешняя отделка и оформление выполнены в неоклассическом стиле, и поверь мне, такое сочетание ни к черту не годится. И кроме того, откуда ему, президенту, знать, что расходы на подобные сооружения не стоят и трети того, что за них запрашивают. Лэнг пообещал разобраться с этим делом.

— Ну и ну… — промолвил Эван упавшим голосом.

— Но вернемся к тому, в чем я пытаюсь тебя убедить, — сказал Уэйнграсс. Его лицо внезапно стало очень серьезным, он пристально взглянул на Кендрика и сделал паузу, несколько раз глубоко вдохнув. — Вероятно, ты уже сделал достаточно и можешь уйти и жить здесь счастливо с моей арабской дочерью, зарабатывая много денег. Ты уже завоевал уважение всей страны, а отчасти и мира. Но, может быть, тебе все же следует подумать. Ведь тебе предоставляется возможность, которая мало кому выпадает. Вместо того чтобы преследовать людей, погрязших в коррупции, когда уже причинено много зла и погублено много жизней, ты сможешь остановить их, пока они еще не вступили в грязную игру — по крайней мере, некоторых из них, а возможно, и многих, — находясь на вершине власти. Все, о чем я тебя прошу, это чтобы ты выслушал Дженнингса. Послушай, что он тебе скажет.

Их взгляды встретились.

— Я позвоню ему и попрошу о встрече, хорошо? — сказал Эван.

— В этом нет необходимости, — ответил Менни. — Все улажено.

— Что?

— Он будет завтра в Лос-Анджелесе в «Сенчери Плаза» на обеде по поводу учреждения стипендиального фонда в честь покойного государственного секретаря. Он выкроил свободное время перед обедом и ждет тебя в отеле в семь часов. Тебя тоже, дорогая, он на этом настаивает.

Оба стража секретной службы в вестибюле, ведущем к президентским апартаментам, знали конгрессмена в лицо. Они кивнули в знак приветствия ему и Калехле, и тот, что был справа, дернул за кольцо от звонка. Минуту спустя Лэнгфорд Дженнингс открыл дверь. У него было бледное и изможденное лицо, а под глазами виднелись темные круги. Он попытался было изобразить свою знаменитую ухмылку, но не смог ее удержать. Вместо этого он приветливо улыбнулся и протянул руку.

— Хелло, мисс Рашад. Для меня большая честь и удовольствие видеть вас. Прошу вас, входите.

— Благодарю вас, господин президент.

— Эван, я рад снова с вами повстречаться.

— Рад видеть вас, сэр, — сказал Кендрик, отмечая про себя, что Дженнингс заметно постарел с момента их последней встречи.

— Садитесь, пожалуйста.

Президент провел их в гостиную к двум кушеткам, расположенным друг против друга, между которыми находился большой круглый сервированный кофейный стол.

— Присаживайтесь, — повторил он, жестом указывая на кушетку справа, а сам направился к той, что слева. — Мне доставляет удовольствие смотреть на красивых людей, — добавил он, когда все они расселись. — Мои недоброжелатели, наверное, сказали бы, что это еще одно доказательство присущей мне поверхностности, но Гарри Трумэн однажды заявил, что лучше смотреть на голову лошади, чем на ее зад, поэтому я остаюсь при своем… Извините за грубость, леди.

— Я не услыхала ничего предосудительного, сэр.

— Как Менни?

— Упорно сражается, хотя победителем ему не быть. Как я понял, вы посетили его несколько недель тему назад.

— Это было дурно с моей стороны?

— Вовсе нет, но с его стороны было не слишком хорошо ничего не сказать мне об этом.

— Это была моя идея. Я хотел предоставить нам обоим — вам и себе — время для размышления. Что касается меня, то мне нужно было узнать о вас больше, чем написано на нескольких сотнях страниц. Поэтому я и прибег к единственному источнику, имеющему для меня смысл. Я попросил Менни помолчать до поры до времени. Приношу свои извинения.

— Не за что, сэр.

— Уэйнграсс — мужественный человек. Он знает, что умирает, и обращается со смертью, как со статистиком на строительных торгах. Я не надеюсь дожить до восьмидесяти одного года, но если доживу, то хотел бы иметь его мужество.

— До восьмидесяти шести, — ровным голосом уточнил Кендрик. — Я тоже думал, что ему восемьдесят один, но вчера мы обнаружили, что ему восемьдесят шесть.

Лэнгфорд Дженнингс пристально взглянул на Эвана, затем, словно конгрессмен отпустил сейчас необыкновенно остроумную шутку, откинулся на кушетку и тихо, но от всего сердца рассмеялся.

— Что здесь смешного? — спросил Кендрик. — Я знаю его вот уже двадцать лет, но он никогда и словом не обмолвился о своем настоящем возрасте.

— Это совпадает с тем, что он мне сказал, — пояснил президент. — Не хочу утомлять вас подробностями, но он указал мне на некоторые упущения — и был чертовски прав, поэтому я предложил ему должность. Он ответил: «К сожалению, Лэнг, я не могу ее принять. Вышло бы так, словно я вас подкупил. Мне не хотелось бы обременять вашу совесть».

— Он большой оригинал, мистер президент, — сказала Калехла.

— Да, они загубили человека особого склада…

Лицо Дженнингса приняло серьезное выражение. Он взглянул на Рашад.

— Ваш дядюшка Митч передает вам привет.

— Да?

— Пэйтон покинул меня час назад. К сожалению, ему пришлось срочно возвратиться в Вашингтон, но во вчерашнем разговоре со мной по телефону он настоял на том, чтобы вылететь сюда. Он хотел непременно повидать меня до того, как я встречусь с конгрессменом Кендриком.

— Почему? — обеспокоенно спросил Кендрик.

— Он наконец поведал мне всю историю об Инвер Брасс. Ну, разумеется, не всю, потому что всего мы просто не знаем. После смерти Уинтерса и Варака мы, вероятно, уже никогда не узнаем, кто вскрыл архивы Омана, да это теперь и ни к чему. С Инвер Брассом покончено.

— А до этого он вам ничего не сообщал? — Кендрик был поражен. Он вспоминал Ахмета, который говорил, что не уверен, что Дженнингс знает все, о чем Пэйтон ему рассказал.

— Митч честно заявил о своем намерении подать в отставку, но я ее не принял… Он сказал, что если бы я узнал эту историю раньше, то отмел бы все предложения, связанные с вашей кандидатурой на пост моего заместителя. Не скрою, возможно, так бы и случилось. Наверняка я пришел бы в ярость. Но сейчас это не имеет значения. Я узнал все, что хотел узнать, и вы не только не выбыли из борьбы, вы получили национальный мандат, конгрессмен.

— Господин президент, — запротестовал Эван, — это все искусственно…

— Как, черт побери, представлял себе Сэм Уинтерс то, что он делал? — решительно перебил Кендрика Дженнингс. — Мне наплевать на их высокие побуждения; он позабыл об уроках истории, о которых должен был бы помнить больше, чем все остальные. Как только какая-то группа избранных, пусть с самыми благородными целями, начинает считать себя стоящей выше воли народа и втайне начинает манипулировать этой волей, ни перед кем при этом не отчитываясь и не неся никакой ответственности, она приводит в движение адски опасную машину. Потому что стоит только одному или двум из этих высших существ убедить остальных, или заменить остальных, или пережить остальных, и республика окажется на краю гибели. Эта высокородная Инвер Брасс Уинтерса на самом деле ничуть не лучше, чем болингеровский клан головорезов. В том и в другом случае они хотели, чтобы все шло только одним путем — тем, который устраивал их.

Эван рванулся вперед.

— Именно по этой причине…

У входа в президентские апартаменты зазвонил звонок, вернее, прозвучали четыре коротких звонка подряд, каждый не дольше полсекунды. Дженнингс поднял руку и посмотрел на Калехлу.

— Это по вашей части, мисс Рашад. То, что вы только что слышали, — код.

— Что-что?

— Ну, конечно, он не Бог весть какой сложный, но работает. Он говорит мне о том, кто стоит за дверью. И этот «кто» в данном случае — один из самых ценных моих помощников в Белом Доме… Войдите!

Дверь отворилась, и на пороге появился Джеральд Брайс. Он вошел в комнату и плотно затворил за собой дверь.

— Извините за вторжение, господин президент, но я только что получил сообщение от Бейджинга и узнал то, что вы хотели.

— С этим можно подождать, Джерри. Разрешите мне представить вас…

— Джо? — имя сорвалось у Кендрика с языка, и в памяти всплыл военный самолет, летящий в Сардинию, и красивый молодой специалист из Госдепартамента.

— Хелло, конгрессмен, — промолвил Брайс, подходя к кушетке. Он обменялся с Кендриком рукопожатием и кивнул головой Калехле.

— Мисс Рашад.

— Все правильно, — вмешался Дженнингс. — Джерри говорил мне, что он подбросил вас на самолете, когда вы летели в Оман… Не хотелось бы его захваливать, но ему нет равных, когда речь идет о компьютерной связи и ее засекречивании. Митч Пэйтон украл его у Френка Свана из Госдепартамента, а я украл его у Митча. Того, кому сейчас удается заполучить толковых секретарей, ожидает большое будущее.

— Вы необыкновенно любезны, сэр, — промолвил Брайс. — Что касается Бейджинга, то его ответ утвердительный. Должен ли я подтвердить ваше предложение?

— Еще один код, — пояснил Дженнингс, ухмыляясь. — Я настоятельно предлагаю нашим ведущим банкирам быть пощедрее в Гонконге и посуровее с китайскими банками, в которых сейчас сосредоточено девяносто семь процентов перемещенного капитала. Разумеется, в обмен на…

— Господин президент, — прервал его Брайс со всей возможной учтивостью, но с предостерегающими нотками в голосе.

— Ох, прости, Джерри. Я знаю, что это большой секрет и все такое прочее. Но я надеюсь, что в скором времени для конгрессмена не будет существовать никаких секретов.

— Кстати, сэр, — продолжал эксперт Белого Дома по связи, взглянув на Кендрика и чуть заметно улыбнувшись, — в отсутствие вашего политического штаба здесь, в Лос-Анджелесе, я сегодня вечером одобрил заявление вице-президента Болингера об отставке. Это соответствует вашим намерениям.

— Он собирается сниматься на телевидении?

— Не совсем так, господин президент. На он действительно заявил, что намеревается посвятить жизнь борьбе с голодом на планете.

— Если я обнаружу, что хоть одна мать украла шоколадку для ребенка, остаток своей жизни он проведет в Ливенворте.

— Бейджинг, сэр. Следует ли мне подтвердить?

— Ну, разумеется, и прибавьте мою благодарность этим ворам.

Брайс кивнул Кендрику и Калехле и вышел, плотно затворив за собой дверь.

— Так на чем мы остановились?

— На Инвер Брассе, — ответил Кендрик. — Они меня создали и специально выставили перед публикой таким, каким я не являюсь. В этих обстоятельствах мое назначение вряд ли можно назвать волей народа. Это скорее шарада.

— Это вы — шарада? — спросил Дженнингс.

— Вы знаете, о чем я говорю. Я никогда об этом не думал и не хотел этого. Как вы сами только что прекрасно изложили, мною манипулировали в предвыборной гонке и просто запихивали меня каждому в глотку. Я не одержал победы и не пришел к ней нормальным политическим путем.

Лэнгфорд Дженнингс в раздумье пристально, изучающе глядел на Кендрика; воцарилась напряженная тишина.

— Вы неправы, Эван, — произнес наконец президент. — Вы одержали победу, и вы ее заслужили. Я не говорю об Омане и Бахрейне или даже об этом все еще не завершенном деле в Южном Йемене. Эти события просто свидетельствуют о личном мужестве и самоотверженности, которые с самого начала были использованы, чтобы привлечь к вам внимание. Нет никакой разницы между героем войны и астронавтом, и вы совершенно закономерно оказались на авансцене, Я только, как и вы, возражаю против способа, каким это было сделано, потому что это совершалось втайне, людьми, которые нарушали законы и, хотя и ненамеренно, губили чужие жизни, скрываясь при этом за надежной завесой. Но они — это не вы, вас среди них не было… Вы завоевали этот город, потому что сказали то, что следовало сказать, и страна вас услышала. Никто не смонтировал эти телевизионные кадры, и никто не вкладывал слова в ваши уста. Вы задали вопросы, на которые не последовало надлежащих ответов, и против вас ополчилось множество бюрократов, привыкших делать все так, как они считают нужным, и не предполагавших, что кто-то может вывести их на чистую воду, раз они спаяны круговой порукой. И, наконец, это говорю вам я, Лэнг Дженнингс из Айдахо. Вы спасли нацию от моих наиболее рьяных приверженцев, вернее сказать — фанатиков. Они столкнули бы нас на дорогу, о которой даже подумать страшно.

— Вы бы неизбежно сами их разоблачили. Когда-то где-то кто-то из них обязательно зашел бы слишком далеко, пытаясь завлечь вас туда же, и вы раскрыли бы их всех. Я видел в Овальном кабинете человека, который пытался на вас опираться, и он почувствовал, что дерево вот-вот упадет, придавив его собой.

— О, Герб Дэнисон, и эта медаль… — Знаменитая во всем мире президентская ухмылка тотчас же вернулась к нему, и он рассмеялся. — Герб был упрям, но безвреден, и он делал множество вещей, которыми я терпеть не мог заниматься. Сейчас он ушел, Овальный кабинет предоставил ему такую возможность. Он получил приглашение от одной из старейших фирм на Уолл-стрит, из тех, в которых все состоят членами закрытого клуба, куда никто, кроме них, не имеет доступа. Нас с вами туда не пустили бы. Так что он вернулся назад к денежным тузам. Герб наконец получил звание полковника, чего он всегда так хотел.

— Прошу прощения? — переспросил Кендрик.

— О, ничего, не обращайте внимания. Национальная безопасность, государственный секрет и все такое прочее.

— Тогда давайте скажем прямо то, что мы оба знаем, господин президент. Я не обладаю соответствующей квалификацией.

— Квалификацией? Кто, во имя неба или ада, обладает квалификацией для моей работы? Да никто!

— Я не говорил о вашей работе…

— И напрасно, — оборвал его президент.

— Я чрезвычайно далек от этого и совершенно к этому не готов. И никогда не буду готов.

— Вы готовы уже сейчас.

— Что?

— Выслушайте меня, Эван. Я не обманываю себя. Я хорошо сознаю, что не обладаю ни воображением, ни интеллектуальными способностями Джефферсона, Адамса или Медисона, Линкольна, Вильсона или Гувера — да, я сказал — Гувера, этого блистательного злоумышленника, — или ФДР[17], Трумэна, Никсона, — да, Никсона, чей изъян заключался в его характере, а не в его геополитических воззрениях, — или Кеннеди, или даже великолепного Картера, который был слишком умен для хорошей политики. Но сейчас мы вступили в совершенно другую эпоху. Рыбы уступили место Водолею, век расцвета телевидения, немедленная, мгновенная связь. Чем я действительно обладаю, так это доверием людей, потому что они видят и слышат человека. Я вижу упадок духа нации, погруженной в самобичевание, и это рождает во мне гнев. Черчилль как-то сказал, что демократия может иметь множество недостатков, но это лучшая система, которую изобрело человечество. Я верю в это и верю во все банальные стереотипы, гласящие, что Америка — самая великая, самая сильная и самая великодушная страна на Земле. Можете назвать меня мистером Простаком, но я действительно в это верю. И люди это видят и слышат, так что мы вовсе не так уж плохи… Все мы видим в других свое отражение. Я наблюдал за вами, слушал вас, прочел все, что говорили о вас другие, и имел длительную беседу со своим другом Эммануэлем Уэйнграссом. При всем моем скептицизме я пришел к убеждению, что эта работа как раз для вас, хотите вы того или нет.

— Господин президент, — мягко перебил его Кендрик. — Я ценю все, что вы сделали для нации, но если быть откровенным до конца, то между нами существуют большие различия. В некоторых областях вы проводите политику, которую я никак не смогу поддержать.

— Боже мой, я вовсе не прошу вас об этом!.. Ну, разумеется, на людях я предпочел бы, чтобы вы были посдержаннее, когда речь идет о спорном предмете. Я верю вам, Эван, и не хочу вас потерять. Убедите меня. Скажите мне, где я неправ, — без страха и лести, — это как раз то, что нужно! Я знаю, что меня иногда заносит, и в таких случаях меня следует вовремя остановить. Спросите мою жену. Два месяца назад, после последней пресс-конференции, я поднялся в нашу кухню в Белом Доме и, конечно, надеялся услышать что-то вроде поздравлений. Взамен услыхал: «Ты что же, в самом деле, себе воображаешь? Что ты — Людовик Четырнадцатый со всеми королевскими регалиями? У тебя не больше соображения, чем у осла!» А моя дочь, которая как раз у нас гостила, пообещала подарить мне на день рождения учебник грамматики… Я не преувеличиваю свои возможности, Эван, но я знаю, на что способен, в особенности если моими советниками будут лучшие люди. Вы вычистили всю грязь. А теперь приступайте к работе.

— Повторяю, я не гожусь для этого.

— Народ считает, что годитесь, и я такого же мнения. Не обманывайте себя, вас могли вынудить баллотироваться, но отвергнуть вас — означало бы нанести оскорбление миллионам избирателей. Средства массовой информации ясно дали это понять.

— Средства массовой информации? Так вот из-за чего сыр-бор?

— Да, нравится нам это или нет, но теперь именно они зачастую определяют ход событий. И пусть уж лучше они поддерживают таких людей, как вы и я, чем таких, как Чингисхан или Адольф Гитлер. Несмотря на наши различия, мы все же стремимся спасать, а не разрушать.

Пришла пора Кендрику повнимательнее вглядеться в лицо президента Соединенных Штатов.

— Бог мой, да вы — волшебник!

— Это входит в арсенал моих профессиональных средств, господин вице-президент, — произнес Дженнингс, ухмыляясь. — Это да еще честность и стойкость в убеждениях.

— Не знаю, что и сказать. Право, не знаю.

— Зато я знаю, — вмешалась Калехла, беря Эвана за руку. — Я думаю, что офицеру Рашад следует подать в отставку.

— Да, вот еще что, — сказал президент Лэнгфорд Дженнингс, подняв брови. — Вы должны пожениться. Не подобает моему заместителю жить во грехе. Представляете, какой шум поднимут все эти евангелисты, которые приносят столько голосов, когда обнаружится истинное положение вещей? Это совершенно не соответствует моему имиджу.

— Вашему, господин президент?

— Да, господин вице-президент.

— Прекратите.

— Охотно, сэр. Но я хотел бы кое-что добавить, чтобы внести ясность в этот вопрос, — только, ради Бога, не говорите моей жене. После двух наших размолвок мы прожили вместе двенадцать лет, и у нас родилось двое детей. Мы обвенчались в Мехико за три недели до заключения конвенции. И на этот раз это действительно государственный секрет.

— Я никому не скажу, господин президент.

— Я знаю. Я верю вам и нуждаюсь в вас. И если мы станем работать рука об руку, это пойдет только на благо нашей нации — в особенности это касается вас.

— Я не уверен в этом, сэр, — сказал Эван Кендрик.

— Зато я уверен… господин вице-президент.

У входа в президентские апартаменты вновь зазвонил звонок. Четыре коротких прерывистых звонка, не более чем в полсекунды каждый.