Повесть будущих дней

Под черной крышей

Юзик жил в большом низком каменном доме. Побеленные мелом стены были накрыты широкой черной крышей, словно шляпой, из-под которого выглядывали подслеповатые окна. В доме было много каморок, где ютились батраки пана Загорского.

Из — под крыши доносились приглушенные крики детей, брань матерей, лязг утвари. Иногда с тех или иных дверей выкатиться комок грязной детворы, расползется, сцепится, снова спрячется. То высунется женщина и выплеснет помои почти-что на головы детей.

Но полной жизнью дом начинает жить вечером, когда вернутся с работы отцы. В доме замелькают желтые огоньки, электрические, ведь пан Загорский был «культурный» хозяин и батракам провел электричество с лампочками по восемь свечей. Движение и галдёж под крышей усиливается, из окон и дверей вырываться громкая мужская речь, иногда заверещит гармонь, зазвучит пение подобное плачу, то ли плач, похожий пения.

Но скоро все это стихнет, потому что не до пения и не до плача усталым людям. Через час дом уже спит тяжелым сном. На нарах, лавках, а то и на полу раскинулись, сплелись обитатели дома, бормочут во сне. Густой, душный воздуха сжимает грудь; даже рваное тряпьё, в которое они завернулись, давит словно камень. И от тяжелого дыхания, кажется, шевелится черная крыша и белые стены.

А на другой день эконом заметил вылитые помои и устроил настоящее светопреставление:

— Пся крэв! Снова нагадили! Кто это? Сколько раз вам говорили, чтобы сохраняли чистоту! Быдло! Когда мы научим вас жить по-культурному?

Двор был и в правду культурный, — словно выгон. Он занимал огромную площадь; с одной стороны, его стоял батрацкий дом, с двух сторон — сараи и прочие хозяйственные здания, а с третьего — панский сад, а в нем господский дворец. Ранее на этой площади ходила всякая живность, но теперь пан запретил пускать ее, даже приказал посадить вокруг деревья.

Возле дома на столбах, под крышей, как в голубятни, стоял громкоговоритель. Он соединялся с панским дворцом, и оттуда время от времени пускали радио, чаще всего богослужения из Варшавского кафедрального костела. Сильные густые звуки органов заполняли весь двор, слышались колокольчики и латинские выкрики «самого» епископа. Женщины слушали все это с каким-то святым ужасом, вздыхали, крестились. Мужчины стояли, опустив головы.

Только Антэк, знаток, иногда скажет:

— Вот! Завели уже свою дуду, лучше бы марш какой сыграли.

Десятки глаз зыркнут на него, но никто ничего не скажет. Да и что говорить, этому молокососу? Вечно он что-нибудь такое выкинет. Ни бога, ни черта, видит бог не уважает. Многим мужчинам нравилось это, но рискованно было с ним соглашаться. Антэк совсем уж испортил себе карьеру. В лучшем случае, сегодня или завтра уволят его, ну, а в худшем — и арестовать могут.

Нередко радио говорило о том, что Польша самая большая, мощная держава, а поляки — самый великий, культурный и счастливый народ. Что есть соседи, которые завидуют этому и стремятся погубить Речь Паспалиту, уничтожить культуру. Что всем нужно помнить об этом и быть готовыми по первому зову Отчизны стать на защиту её.

— Ох! Будет война! — слышался тревожный говор. — На кой черт и кому она нужна?

— Панам! — бросал Антэк и уходил прочь.

Вечером Юзик спрашивал у отца:

— О каких это соседях говорят, что они собираются напасть на нас?

— О Советском Союзе, конечно.

— Зачем они хотят идти на Польшу?

— А кто их разберет. Ссорятся почему-то. Эх, эта война! — Вздыхал отец. — Много народу еще помнит ее.

— И ты тоже?

— А как же? Мне же тогда было четырнадцать или пятнадцать лет. Жили мы в селе Курычы, возле Слуцка. Началась война. Много людей из нашей деревни пошло. Но нас война не касалась.

Воевали где-то далеко, кто с кем — даже и сейчас не знаю. Однако, наконец, докатилась и до нас.

Пошли слухи, что немцы идут. Потянулись мимо нас тысячи крестьян — беженцев, которым приказали бежать от немцев. Потом началось какое-то столпотворение: революция, значит, пришла, царя скинули. Появились большевики, наши стали убегать.

— А какие они, эти большевики? Ты видел их?

— Да обычные наши люди, которые шли против панов. Наш сосед, Роман, вернулся из армии и тоже был большевиком. Ну, а потом и немцы пришли.

— Что они делали?

— Да ничего. Поставили по деревням солдат, собирали сало, хлеб, иногда даже платили. А потом снова пришли большевики. Не помню хорошо, что делалось, только знаю, что все пошло вверх тормашками. Отняли у господ землю и отдали крестьянам. Но очень неспокойно и трудно было жить. Отец, твой дед, очень жаловался.

— Почему? — удивлялся Юзик. — Они же господ прогнали, землю крестьянам отдали.

— Да что за польза от нее, когда вокруг бардак. Если работать спокойно нельзя. Если каждый день ждали, что паны назад вернуться.

— И что же дальше было?

— Ну и пришли. Романа поймали и расстреляли.

Досталось и тем, кто пользовался господской собственностью. Нас не тронули, так как отец не зарился на чужое добро. А война все продолжалась. Много ребят из нашей деревни бежали в леса и нападали на поляков.

— Вот какие! — словно сочувственно проговорил Юзик.

Отец сурово взглянул на него.

— Ну и что же тут хорошего? Половина из них погибла. А сидели бы спокойно, — жили бы и до сих пор.

— А ты как сюда попал?

— Однажды зашевелились поляки, стали собирать свои, да и чужие вещи и убегать. Видишь ли, опять большевики надавили на них. Я в это время ехал на поле за снопами. Солдаты захватили меня и приказали отвезти их в поселок, находившихся в километрах пятнадцати от нас. А там погнали меня дальше и дальше, вплоть до Варшавы. Некоторые из наших бросили своих коней и вернулись домой пешком. А мне жаль коня и колёса, да и солдаты каждый раз говорили мне, что если доедем до следующего пункта, то меня и отпустят.

— И отпустили?

Отец махнул рукой.

— Куда там! Глупый еще был, потому и поверил. Наконец они меня совсем прогнали, даже кнутом угостили, а коня и дроги оставили себе.

Он замолчал и уставился глазами в угол, вспоминая далекие, непонятные для него события. Вспомнилась родная деревня на холме, пруд, где он с товарищами плескался, веселая роща на другом берегу. Какими счастливыми казались ему те времена! Но десятки лет, прошедшие с тех пор, заслонили все это таким туманом, что сейчас даже не верилось, действительно ли было другая жизнь.

— Почему же ты не вернулся? — допытывался Юзик.

— Когда там было возвращаться, я оказался за сотни километров от дома. Надо было держаться и работать, чтобы не умереть с голоду. На дорогу нужны деньги, а где там было собрать их. Хорошо, что хоть прокормиться мог. Десятки различных господ сменил, и больших, и маленьких; каждый из них принимал на работу, словно одолжение делал. Спасибо, говорят, что тебя, бездомного, кормим. Через несколько лет я добрался до границы и начал хлопотать, чтобы вернуться, но не пустили. Говорят, какие-то сроки прошли. Да и вообще бедному неграмотному человеку и думать нечего что — бы понять все эти порядки. Наконец, нашел постоянное место у нашего пана, успокоился, встретился вот с твоей матерью и живу себе, слава богу, не хуже за людей. Везде работать нужно. Хозяева вот в наших Смоляках живут не лучше, чем я. А ты, благодаря пану, выучишься и будешь жить лучше меня.

— А мама тоже оттуда? — обратился Юзик к ней.

— Нет, кажется, откуда-то ближе. Говорят, что мои родители, когда убегали от немцев, по дороге умерли, а меня, двухлетнюю, взяла к себе одна вдова. Она вырастила меня до двенадцати лет и отдала сюда. Сама она давно умерла.

— А жив ли дед? Вы писали ему?

— Года через три или пять попросился я у одного человека, чтобы написал от меня письмо, но ничего из этого не вышло. Или неправильно написал, или не дошел письмо, а может и родителей там уже не было. На этом и закончилось. Да там, говорят, несладко живется. Как и раньше, никакого порядка нет. Прогнали, уничтожили господ, а потом взялись и за крестьян. Забрали хозяйства и заставили работать на государственных землях, такими же батраками, как и мы здесь. Неизвестно еще, лучше ли это. Здесь, если угодишь пану, кое — что перепадет: и ординарию[1] получаешь, а со временем корову можно завести, а там, говорят, ничего не получают; живут, как солдаты, в казармах и никакой собственности не имеют. Везде плохо бедному человеку. Здесь, по крайней мере, хотя угол имеем, свинью, да хлеба хватает. Но мы слишком забалакались; ложимся спать. И тебе, Юзик, нужно завтра рано вставать.

Отец зевнул и полез на свои нары. Мать устроила Юзика в его выгородке, погасила электричество и, шепча какую путанную молитву, пошла на свое место.

Михал, отец Юзика, по натуре был тихий и смиренный человек. Особенно после того, как побатрачил с четырнадцати лет и натерпелся горя. Он был рад, что нашел, наконец, постоянный кров и работал не на страх, а за совесть, дабы не лишиться своего места. Жена его, Мария, тоже натерпелась в сиротстве и так — же была довольна своей судьбой. Она даже была грамотная, умела читать по-польски. Начала учить и Юзика, которому было уже десять лет, но дело не двигалось, так как и сама мать не слишком много знала.

Юзик и раньше слышал, что отец родом оттуда, из Советской Беларуси, но сегодня в первый раз узнал об этом подробнее.

Интересно было бы увидеть своего деда, деревню Курычы, пруд, посмотреть, как там люди живут, родственники. Хотя и здесь неплохо, но лучше было бы иметь свое хозяйство, пасти свой собственный скот, а не панский. На своем коне он бы ездил, сколько влезет.

Но жаль, что и там все батраками работают, даже хуже, чем здесь — в казармах живут. Наверное, порядки суровые, военные.

Только бы скорее попасть в школу! Он будет хорошо учиться, чтобы выучиться на писаря. Он тогда будет паничем, и тогда, может, сам пан паздаровкаецца с ним за руку…

Антэк

Юзик, как и все другие батрацкие дети, его товарищи, был подпаском у панского главного пастуха. Пасли они поочередно и довольно часто имели свободные дни.

И использовали эти дни достаточно интересно. Шатались среди сельскохозяйственных машин, совали нос в молочную, в пивоварню, а иногда даже и в панский сад. Последнее дело требовало особой отваги, геройства, так как при неудаче ждала хорошая порка. Надо было остерегаться и родителей, и других батраков, и садовника, и челяди, что служили во дворце. Страшнее всех был пан. Они даже не знали, почему они так его бояться, потому что он никогда не дрался. Глянет только и крикнет:

— Цо то ест?!

И больше ничего.

Но на этот крик бежали и садовник, и лакеи, и все, кто был по близости. Пан даже не ругал ребят, а почему — то только своих людей. Но зато те старались…

Барскую усадьбу составлял отдельный городок. Тот квартал, где жил Юзик, был, так сказать, земледельческий. Здесь были тракторы, молотилки, жатки, сеялки, сараи, свинарни. Далее — сараи, где было штук пятьсот коров, и рядом — молочная с различными машинами. Дальше поднимались дымоходы пивоварни, тут же различные мастерские, кузницы и ряд других учреждений, которых Юзик даже и не знал.

С утра до вечера шла там работа. Там был и специальный, общий дом, где жили рабочие. Но этот дом было не низкий и белый, как Юзика, а двухэтажный, из красного кирпича. Здесь также пан приказал посадить деревья и следить за чистотой, но эта чистота была только в то время, когда не было дождя. Осенью же все вязли в болоте.

Еще дальше, на речке, была плотина, мельница и небольшая электрическая станция. Там происходило что-то таинственное, что посылало по проволоке свет. Ребят туда не пускали, и они только издали видели блестящие части каких— то машин.

А за высоким железным забором начиналась другое царство: асфальтовые тропинки, разные странные деревья, обрезанные в виде фигур, много цветов, и глубоко в середине из-за деревьев выглядывал высокий белый дворец с двумя радио-мачтами.

Там жили совсем особые, счастливые люди — паны. Немного было счастливчиков, входивших в это здание. Зато те, кто видел, долго помнили о нем.

Все, что давала работа окружающих людей, все те неуклюжие и простые вещи — горы снопов, соломы, сена, картофеля, зерна, — все это превращалось в деньги, текло во дворец, оттуда куда подальше и возвращалось обратно в виде самых красивых и дорогих вещей, заморских вин и всяких сладостей. Говорили даже, что там есть такое радио, которое одновременно показывает на экране события, происходящие в мире.

Но Юзик не испытывал ни зависти, ни злости к господам. Как же иначе могло быть? Конечно, пан должны жить по— барски, не всем же быть господами.

Часто приезжали к пану гости на автомобилях. Весь дворец сиял огнями, слышалась музыка, пение. Тогда не только дети, но и взрослые стояли у забора, присматривались, прислушивались.

— Вот кому хорошо жить, — вздыхает какой-нибудь батрак.

— На то они и господа, — отзывается женщина.

— Ну и что же? Не такие самые они люди, что ли? — крикнет кто-нибудь. — Почему же им все даром приходит? Почему мы должны на них работать?

— Ну так и не работай. Кто тебя заставляет?

Казалось, вот-вот разгорятся споры. Но почему-то разговор в таких случаях сразу же прекращалась.

В разных местах, в разное время Юзик часто слышал подобные разговоры, но они его не волновали. Только однажды он заинтересовался, когда черный лохматый кузнец начал доказывать:

— У хороших людей давно уже панов нет, давно уже отобрали все фабрики и имения, а у нас смелости недостает, сидим и молчим.

Знаю я это дело, — заметил тут Юзиков отец, — самый видел. Ничего сладкого нет. Попробуй разделить между всеми барское добро, много ли достанется каждому, сильно разбогатеем мы все?

Юзик догадался, о каких это «хороших людях» говорится. Он подумал:

«А интересно было бы взять себе все вещи с барского дворца. Я бы постарался стянуть себе ту машину, которая принимает радио. Тогда можно было бы не ждать, пока пан включит радио, а самому слушать, что захочешь».

А назавтра Юзик услышал тихие разговоры, что кузнец ночью исчез, что кто-то схватил его и увез не то в тюрьму, ни то на расстрел.

— Глупый этот Винцусь! — сказал отец маме. — Сам полез в петлю. Ну что он мог сделать своими словами? А тем временем погубил себя.

Исчезновение кузнеца произвело на Юзика сильное впечатление, но в то время он быстро это забыл. Только позже он убедился, что это происшествие оставило в нем глубокий след.

Больше всех нравился Юзику Антэк, ловкий, веселый парень лет двадцати двух. Он не вступал в длинные рассуждения, споры, а бросал слова вскользь. Меткие, острые слова, словно стрелы. И нельзя было понять, он шутит, или говорит серьезно.

Особенно доставалось от него Юзиковому отцу. Антэк почему — то называл его «большевиком».

— Ну, товарищ большевик, скоро пан доставит тебе собственную коровку?

— Пусть тебе скорее подарят веревку, зараза! — плевался Михал.

Хорошо еще, что Михал числился в администрации хорошим, надежным работником, а то бы кличка «большевик» могла даже погубить его. Михал иногда с кулаками бросался на парня, а тому хоть-бы что.

Юзик не понимал, в чем тут дело, и почему-то искренне стремился к Антэку, старался ему угодить. Но тот и к Юзику относился как-то странно, называл его каким-то непонятным словом «пионэр», и по голосу мальчика нельзя было узнать, это ругательство, или доброе слово.

— А что такое пионэр? — спрашивал он Антэка.

— Это, брат, спроси у своего отца, он должен знать.

Но отец тоже не знал.

— Вот что я тебе скажу, — серьёзно заметил он сыну. — Держись ты подальше от этого клоуна, если не хочешь погибнуть, как кузнец. Подрастёшь, и вспомнишь мои слова.

Но однажды произошло происшествие, после которого отношения с Антэком совсем изменились.

Михал мастерил что-то под крышей. Юзик крутился возле него. Вот идет Антэк.

— Добрый день, большевики — сказал он, как обычно, с насмешкой.

Злобно сверкнули глаза у Михала, он выпрямился, твердо взглянул Антэку в лицо и даже сжал кулаки. Юзик испугался. Никогда не видел он отца таким злым, решительным. Даже у Антэка исчезла улыбка.

Михал ничего не говорил, упорно смотрел в лицо Антэка и тяжело дышал. Казалось, будто он воздерживается от чего-то борется сам с собой. Наконец он произнес тихим, твердым голосом:

— Знаешь ли ты, что я видел и слышал все, что происходило позавчера в одиннадцать часов вон там, под молотилкой?

Юзик отчетливо увидел, как изменился лицо Антэка, как он побелел…

— Подкараулил? — сказал он с какой-то брезгливостью.

— Нет, случайно, — ответил Михал сурово.

— Сказал уже?

— Нет, — отрезал тот.

— Сейчас побежишь?

— Нет, — твёрдо повторил отец.

Антэк как-то криво ухмыльнулся.

— Неужели правду говоришь? — промолвил он дрожащим голосом.

— Если бы я хотел сказать, у меня было на это два дня.

— И не скажешь?

— Никогда.

— Прости, Михал, — прошептал Антэк и протянул руку. — Я ошибся, я считал тебя совсем другим.

— Ты и сейчас ошибаешься. Я не такой, как ты думаешь. Я достаточно натерпелся на своем веку и хочу только покоя, хочу вырастить своего ребенка. Я не хочу вмешиваться в эти дела. Я не могу идти с вами, но и против вас не пойду. Моя хата с краю. Но и ты приставай ко мне.

— Разве можно об этом сейчас говорить? — открыто сказал Антэк.

— И еще одно скажу тебе: не трогай и моего парня. Я не желаю его гибели. Вот все, что я от тебя требую.

Антэк нерешительно потоптался на месте.

— Слушай, Михал, — промолвив он наконец, — Скажи честно, не изменишь ты своё решение завтра?

— Говорю же тебе, я два дня думал об этом. И если под влиянием гнева не сделал, то дальше тем более не подумаю. Только не трогайте меня и моего сына.

— Благодарю, Михал! — с чувством сказал Антэк. — Я никогда этого не забуду.

Когда он отошел, Юзик хотел было спросить, в чем дело, что такое видел отец под молотилкой, но тот был так серьезен, что Юзик не решился спросить.

Много дней думал Юзик об этом происшествии и ничего не мог придумать, чтобы понять его. Между Антэком и родителям отношения стали совсем другими. И на Юзика Антэк начал смотреть уже совсем другими глазами. Но от разговоров и встреч с ним уклонялся. От всего этого Антэк казался Юзику еще более таинственным, еще больше интересовала его история с молотилкой. Он даже ходил туда посмотреть, нет ли какой-то особенности, но, конечно, ничего не нашел.

Ни Антэк, ни отец не догадались предупредить Юзика, чтобы он никому не говорил о беседе. Видимо, они считали, что ничего внятного не было сказано, что Юзик не слышал никаких фактов, а если и слышал, то, конечно, не мог понять. Даже и рискованно было предупреждать, ведь тогда парень мог ухватиться за то, на что он теперь, возможно, и вовсе не обратил внимания.

Но надо отдать справедливость Юзику: он нутром почувствовал, что дело какое-то важное и что об этом надо молчать. Поэтому, хотя сам он и ломал голову над этим вопросом, но не вынес на обсуждение даже своим товарищам.

С течением времени Юзик вообще стал забывать обо всей этой истории, так как у него были свои детские дела и интересы.

Туземцы

Когда Юзик пас коров, ему приходилось встречаться с ребятами из села Смоляки, что было возле имения. Но встречи эти большей частью носили военный характер.

Поместье располагался на двух берегах реки. Один берег полностью принадлежал пану; вдоль речки далеко тянулись помещичьи луга, за ними по холмам шла пахотная земля. На другом же берегу, болотистым, обрывистом, было пастбище. Но оно граничило с деревней, из-за этого постоянно были недоразумения. Не было такого дня, чтобы на барское пастбище не сунулись деревенские животные, и долгом панских пастухов было защищать своё пастбище. Для таких парней, как Юзик, это было даже приятным делом. Военные действия, перестрелка с деревенскими ребятами были для них интересной игрой в нудной однообразной пастьбе. Тем более, что победа над врагом всегда была обеспечена. Иногда удавалось взять в плен корову, и тогда подпасок гнал ее в имение с такой торжественностью, словно он возвращался победителем в серьезной большой войне.

После этого в имение приходил бедный, ничтожный крестьянин, подходил к эконому, снимал шапку и целовал руку.

— Сударь, отдай корову!

Пока крестьянин целовал руку, эконом ругался:

— Пся крэв! Бездельники! Почему не стережёте свою скотину? Десять злотых штрафа!

— Сударь! Да откуда же я возьму?

— Тогда два дня отработай!

Крестьянин соглашался. Эконом записывал его и отдавал корову. Держа в одной руке шапку, а другой вцепившись за шею коровы, крестьянин шел через всё поместье и надевал шапку только тогда, когда никого вокруг не бывало видно.

На подпасков, в том числе и на Юзика, это явление никакого впечатления не производило. Что же тут особенного? Так оно всегда бывает и должно быть.

Деревня состояла из сорока дворов и занимала песчаный остров среди болота. С одной стороны, была река, с другой — панское пастбище, а с третьего ее охватывал господский лес. Может с четвертой стороны крестьянская земля тянулась и дальше, но Юзику не доводилась там бывать.

Маленькие кусочки песчаной земле прокормить хозяев не могли, поэтому все крестьяне работали в имении. В дождливую погоду сперва бросались спасать барское сено или рожь, а потом уже брались за свои.

Для пана это был чрезвычайно ценный запас рабочей силы. Не надо было заботиться ни о помещении для них, ни о питании, не надо было платить за те дни, когда работы нет. Если бы пану Загорскому предложили отдать всех этих крестьян в полную собственность, в крепостничество, он, наверное, отказался бы. Ведь нынешнее состояние был для него гораздо лучше.

Кроме всего этого, он еще считался хорошим господином. Так, когда одного крестьянина придавило деревом на разработках панского леса, так пан Загорский выдал доски для гроба совсем бесплатно, не взял ни одного злотого. Когда у крестьян был большой неурожай, он отпускал им рожь, хоть у них и не было чем заплатить. Они только в течение длительного времени отрабатывали хлеб. Даже был случай, когда одному многосемейных крестьянину просто так дал десять злотых на одежду для голого ребенка. И, наконец, поставил в деревне такой же громкоговоритель, как и у батраков.

Одним словом, хороший был барин.

Вот только электричества не провел, так как это было бы уже слишком для холопов. Не только пану, но и самим крестьянам не приходило в голову мысль о такой роскоши. И без этого каждый крестьянин задолжал работу, пожалуй, на год вперед; где там было думать о баловстве.

Между деревенскими парнями и панскими пастухами всегда было военное положение не только на пастбище, но при каждой встрече. Юзику даже нравилось такое положение, особенно зимой, когда военные операции принимали более интересный характер.

Драки происходили на речке, на льду. Стоило парням из поместья немного приблизиться к деревне, как оттуда бросались вражеские отряды, и наоборот, — ребята из поместья пристально следили за врагом в своих просторах.

Но надо отметить, что злобы на своих врагов Юзик не имел никакой. Вся эта война происходила так себе, по обычаю.

Однажды зимой к ребятам присоединился господский сын, Зыгмусь, мальчик также лет десяти. Как так получилось, что он один отлучился из дворца и присоединился к простым детям, — неизвестно. Но факт, что он оказался на речке вместе с ребятами и принял участие в драке.

Какую гордость чувствовали Юзиковы товарищи, сам барин с ними! Теперь уже победа обеспечена!

— Смелее! Вперед!

От неожиданного дружного натиска враг пошатнулся и начал отступать. Но скоро среди них послышались голоса:

— Смотрите! Кажется, барское щенок там! Бей его!

Этот клич остановил деревенских парней. Они замерли и тотчас перешли в контрнаступление. Не успел панский отряд опомниться, как барчуку влепили снежком в лицо, словно простому смертному.

Жалобный плач покатился над речкой.

А тут как раз из поместья выбежало искать его человек двадцать народу. Ужас охватил оба войска, и оно мигом исчезло, оставив на льду одного панича.

Следствие по этому делу длилось два дня, и в результате несколько человек из взрослых были наказаны.

Досталось и Юзику от отца.

Учеба

Если отец говорил Юзику, что, «благодаря пану», он будет учиться, то подразумевалась школа, которую строил в имении пан Загорский.

До сих пор ближайшая школа была в посёлке, который находился в шести километрах от них. Разумеется, там могли учиться лишь некоторые из служащих в имении, а сельчане и дети батраков не могли ее посещать. Да они и не очень стремились, потому что школа была польская. Они предпочитали кое-как, друг от друга, научиться читать по-белоруски и пользовались случайной белорусской газеткой или книжкой, которые иногда получали из Вильни:

В поселковой школе учился только сын деревенского кулака Захара. Он мог снимать там квартиру на всю зиму. Мало того, после окончания школы сын Захара поехал учиться еще куда-то дальше, говорили, что он учится на офицера.

Давно уже ощущалась потребность иметь свою школу в этом районе, но никого это не интересовало. Для одной ничтожной малой деревни строить школу власть не считала нужным. А об имении должен был заботиться сам пан. Он и заботился, только не о школе, а о своем хозяйстве.

Наконец, он решил построить и оборудовать у себя школу с тем, чтобы дальнейшее содержание ее взяли на себя власти.

Таким образом, в одиннадцать лет Юзик поступил в школу. В первый год набралось учеников человек двадцать, в том числе только один из деревни. Позже, когда Юзик был в старшей группе, сельчан было шесть человек, хотя вообще в деревне детей ученического возраста должно было быть человек пятьдесят.

Девочек-же из деревни не было ни одной. Да из поместья девочек было мало; поучаться года два и на этом кончается наука.

Вообще надо сказать, что в школе обучались только «простые» дети. Более — менее состоятельные учили детей в каких-то «гимназиумах», в поветовом городе. Там обучались дети эконома, бухгалтера, заведующих пивоварни, молочной и др. А дети самого пана воспитывались уже в Варшаве.

«Учителкой» была назначена молодая, шустрая и красивая барышня. Когда ученикам не давалась польская грамота, учительница злилась, топала ногами, билась, даже плакала.

С первых же дней из посёлка стал приезжать на закон божий ксендз. Он тоже был молодой, белый, рыхлый. Он казался мягким и добрым, но с учениками был суров. Если ученик не выучил молитвы, священник ставил его на колени перед иконой и не отпускал, пока тот не выучит.

Зато с учительницей они хорошо подружились; смеялись, шутили. Бывало задаст ученикам зубрить «Ойчэ наш», а сам у учителки сидит. Благодаря этому, он стал ездить чаще, чем нужно, а ученикам от этого почти каждый день надо было учить приевшийся закон божий.

Через некоторое время случилось что — то такое, что и учителка уехала и ксендза сменили. Появился новый учитель, тоже молодой, но важный, серьезный. Особенно злился он, если кто употреблял белорусское слово.

— Что за хамское слово — «трэба»?! — кричал он. — Когда вы научитесь говорить по-человечески: «тшэба»! «тшэба»!

Юзик получше владел польским языком, поэтому мало страдал. А другим было плохо, особенно сельским.

Учитель был очень «культурный» человек: задавался не хуже самого пана Загорского. Во время занятий постоянно следил, чтобы не прикоснуться своим костюмом к стенке, доске, парте, ученику; летом носил перчатки, учеников бил или линейкой, или книгой, или чем-нибудь другим. Когда однажды, разозлившись, он тягал ученика голыми руками за волосы, то потом в течение длительного времени не мог простить этому ученику, что тот вынудил наставника испачкает свои руки.

Новый священник тоже был хуже первого. Старый, толстый, с круглой, голой, как тыква, головой. Никак ему нельзя было угодить, постоянно он ворчал и злился. Он заставлял учить наизусть не только различные молитвы, но и некаторыя свои собственные выражения.

«Каждый человек должен быть в том состоянии, которое ему назначил бог» или: «Величайший грех — зависть к чужому имуществу».

И ученики всем классом повторяли эти мудрые слова.

Здесь же священник объяснял, что богатство есть большое несчастье для души и что сам господь Иисус Христос говорил:

«Легче верблюду протиснуться через игольное ушко, чем богатому попасть в рай».

— Значит, все наши паны попадут в ад? — удивленно спросил ученик Максимка.

Ксендз аж подскочил.

— Цо? Цо? Кто это? — грозно крикнул он.

Ученики уткнулись в свои парты.

Через минуту ксендз, видимо, понял, что вопрос был правильный и начал объяснять, что это зависит от того, как кто будет использовать свое богатство; если он будет давать деньги на бога, в костел, тогда совсем другое дело. Но в любом случае те, что не имеют имущества, скорее попадут в рай.

Здесь Юзик вспомнил слова своего отца, что в Советской державе никто не имеет имущества, и подумал: «Вот где, наверное, счастливый, святой народ, — все попадут в рай».

Но, к великому удивлению, он дальше услышал:

— Черт всегда ждёт, чтобы погубить душу человека. Он часто подстрекает людей идти против бога. Иногда он через своих слуг сбивает с правильного пути весь народ. Так, у наших соседей, Советской стране, черт всех людей отбил от бога и подчинил себе. Бог отступил от этих людей и оставил его. Эта страна уже сейчас является адом.

Все люди там— рабы, живут в грехах, надругаются над богом, молятся черту, давят друг друга, голодают. Бог допустил это для того, чтобы показать всем другим людям, к чему может привести безбожие. Мы должны радоваться и благодарить бога, что он помог Польше спасти хоть половину Беларуси из — под власти чертей — большевиков. И всегда мы должны молиться Богу, чтобы он помог освободить и оставшихся наших братьев.

Юзик подумал о своем дедушке, который там сейчас страдает и погибает. Представил себе, как все люди там, взявшись за руки, прыгают и славят черта. Но и этот толстый чужой; ксендз не располагал к себе. Все его поведение и слова какие-то холодные, неприятны, неискренние. Говорит он им, смотрит, а сам, кажется, и не видит их. Да и вся его наука какая — то путаная, противоречивая, нудная. Кажется, такие важные вещи говорит, а слушать не хочется.

Куда интереснее было бы взглянуть хоть одним глазком на тот удивительный безбожный народ. Что же там такое, наконец, делается? Как там люди живут?

Вера вообще Юзика не интересовала. Родители считались православными и научили его кое каким молитвам, которые время от — времени и заставляли бормотать. Состояли они из каких — то непонятных чужеземных слов, смысл которых был неизвестен не только Юзику, но и самим родителям:

«Матка боска, прыснадзева, плод чрэва твоего, хлеб наш насушны (видно, сушёный), прыпанцыцюм пшаце»…

Немного понятнее учил отец:

«Ойчэ наш, ктуры на небе».

Но от всего этого в голове Юзика образовалась такая каша, что он совершенно махнул рукой на все это дело. Каждая лекция закона божьего была для него мукой. То же самое было и для его товарищей, особенно сельских. Православных заставляли изучать католический закон божий потому, что в окрестности вообще не было попа.

— Бог один для всех, — говорили ксендз и наставник. — Если кто совсем не будет изучать закона божьего, тот будет плохим человеком в державе и не найдет себе места в жизни. Такому и в школе не может быть места.

На этом основании даже один еврей, Мотэль, изучал у ксендза закон божий. Он так строчил «Ойчэ наш», что ксендз только удовлетворенно улыбался и гладил себе живот.

— Молодец, Мотэль! Это тебе никогда не повредит.

Этот Мотэль, сын шорника, был живой, и ловкий парень.

Юзик любил его за весёлость и искреннее дружелюбие. Дети мелких служащих, мастеров, относились к ему с презрением; даже учитель попрекал его, что он еврей. Зато те, кто подходил к нему по — товарищески, быстро убеждались, что он является лучшим другом.

— Зачем же ты учишь этот закон? — спрашивал его Юзик. — Что скажут твои родители?

Мотэль весело расхохотался.

— Отец смеется также, как и я. Он давно уже не признаёт никаких богов, ни своих, ни чужих. А мне просто интересно развлечь этого кабана — священника.

Юзику сразу стало легче на сердце. Он постоянно чувствовал себя связанным, запутанным этим делом. Он всем своим существом ощущал здесь какую нелепость, но самому ему еще недоставало смелости сбросить путы. Теперь он увидел, что дело решается просто, что есть люди, которые освободили себя от этой паутины и, несмотря на это, остаются такими же, как и все, даже лучшими, чем другие.

Один только вопрос тревожил его: Мотэль с отцом евреи, а вера их, как все говорят, ненастоящая, плохая; Почему же им и не отказаться от нее? Вот бы поговорить с христианином, например, с Антэком.

И вот он выбрал удобный момент и подошел к Антэку.

— Слу… слушай, начал Юзик, засмущавшись, — веришь ли ты в бога?

Антэк удивленно взглянул на него и засмеялся.

— Что это тебе пришло в голову? Зачем это тебе знать?

— Да так… Мы с Мотэлем говорили. Ни он, ни его отец не верят. Но ведь они евреи. В их веру нельзя верить.

Антэк совсем покатился со смеху.

— А ты думаешь, ксензовская вера лучше? — засмеялся он, но тотчас спохватился, стал серьёзным и ответил. — Это я просто так сказал, сам я этой делом не интересуюсь и ничего не могу тебе сказать. Каждый пусть сам думает, как хочет.

— Но все — таки, как ты сам смотришь на это? — настаивал Юзик.

Антэк положил ему руку на плечо.

— Видимо, ты хороший парень, — сказал он ласково, — но я не могу тебе ничего сказать. Помнишь, как отец тогда говорил, чтобы я тебя не трогал?

— Я же сам спрашиваю.

— Все равно. Мои слова тебе не подходят. Отец узнает — беда будет.

— Я ему не скажу.

— А если проговоришься?

— Ни в коем случае! — горячо воскликнул Юзик.

— Ты уверен? — усмехаючись сказал Антэк.

— Могу поклясться, чем хочешь! — твёрдо сказал Юзик.

Антэк помолчал, подумал. Видно было, что ему хочется сказать, но что-то сдерживает. Наконец, решился.

— Вот что я тебе скажу: в эти религиозные предрассудки никто из разумных людей не верит. Наверное, и сам пан и даже ксендз.

— Почему же тогда нас учат?! — вскрикнул Юзик.

— А что они говорят? Чтобы бедный человек страдал, не стремился к лучшему, слушался панов, был доволен своей судьбой, что бог так требует. Да?

— Да.

— Ну так теперь и сам понять сможешь, почему они так учат. Ведь если бы вся беднота освободилась от этих религиозных цепей, то давно уже прогнала бы всех панов и ксендзов, как это сделали в Советском Союзе. Конечно, они должны дурманить людей, чтобы удержать свое барское положение. Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Этого уже достаточно чтобы понять. А подрастёшь— все ясно станет. Только помни, не проговорись перед отцом. Я ему обещал, что не буду тебе ничего говорить.

— Почему?

— Свободные и умные мысли у нас высказывать опасно. За одно это могут посадить в тюрьму. Вот твой отец и боится этого. Вот почему и ты должен молчать. Ну иди, а то заметят.

С этого времени Юзик начал смотреть на мир совсем другими глазами. Правда, общего положение он не понимал, в общественной жизни разобраться не мог, вообще совсем мало знал, но хорошо уже то, что начал освобождаться от религиозного дурмана. Нельзя сказать, чтобы это случилось сразу: от такой паутины освободиться нелегко. Но он стоял на верном пути и с каждым днем чувствовал, как ему все легче и легче становится, как исчезает страх перед различными тайными вещами, как смешными делаются все эти сказки про бога, черта, ангелов и разных духов.

Гораздо легче ему было вылечиться от этой болезни еще и потому, что с ним был Мотэль. Весело им было подмигивать друг другу и с серьезным видом рассказывать ксендзу, как бог боролся с каким-то там Якубом, как три парня ходили себе и пели в раскаленной печке, как черт водил Христа и др.

К ним присоединились и деревенские парни, которым легче было избавиться от веры потому, что они до сих пор не видели попа, ни ксёндза. Даже двое ребят из польских семейств поддерживали наших товарищей.

Таким образом, под носом у ксендза возникла ячейка безбожников, которая издевалась над его учением, а ему и в голову не могла прийти такая мысль, так как безбожники отвечали ему временами лучше «божников».

Жалели только парни о том, что ксендзу нельзя было задавать никаких вопросов. Он страшно тогда злился и угрожал всяческими карами. Об этих делах рассуждать нельзя было; здесь нужно было только заучивать слова и отвечать, как попугай.

Вторая наука, занимавшая такое же место, что и закон божий, была история. Ее преподавал учитель. Эта наука была немного интереснее закона божьего, но, наконец, и она надоела, потому что нужно было знать всех польских королей за тысячу лет. Когда кто жил, что делал, что говорил, что ел, как сидел, как смотрел.

Нужно было знать, как Пяст, сын Попела, в 861 году сам пахал землю. Как Мешко, благодаря своей жене Домбровце (а она была сестрой короля чешского Болеслава II) принял католичество и принудительно крестил свой народ. А потом был Болеслав Смелый, который едва не завоевал весь мир. В городе Гнезьне (Познань) были уже тогда мощи святого Войцеха, к которому приезжал на богомолье римский император Отон III и за это короновал Болеслава своей короной. А сын Болеслава — Мешко II — ссорился со своими братьями Беспримом и Отоном. А сыновья Мешки — Болеслав и Казимир — тоже ссорились между собой. А сын Казимира— Болеслав — собственными руками убил епископа Станислава (в 1079 г.). После его королем польским был Владислав (от 1080 до 1102 года) но его прогнал родной сын его, Болеслав Криворотый (от 1102 до 1139 года). А у этого Болеслава Криворотого было пять сыновей: Владислав, Болеслав Кудрявый, Мешко Скорый, Генрих и маленький Казимир. Они также ссорились между собой. По очереди они гоняли друг друга и царствовали над Польшей. Наконец и последнего из них, Мешко Старого, прогнал Казимир II Справедливый (для ксендзов). После его смерти (в 1114 г.) королями стали два его сына вместе, но тот поганый Мешко Старый прогнал обеих сыновей, тоже вместе (в 1200 году). Когда он умер (в 1202 г.), королем стал сын его Владислав Тонконогий, но он поссорился с архиепископом гнезненским и епископом краковском — и те его прогнали и выдвинули королем Лешку Белого (1206–1227). Но, увы, его убил Святополк Поморский; однако вдова Лешки, с сыном Болеславом Стыдливым, обманули Святополка и передали Польшу Генриху Бородатому, а от него Польша перешла к сыну его, Генриху Благочестивому, как раз в 1239 году. Но Болеслав Стыдливый не терял время даром и, как только умер Генрих Благочестивый, тотчас завладел Польшей и руководил вплоть до 1278 г. Очень хитрым был король Владислав Локетка; он выдал свою дочь Альжберту за Роберта, короля Венгерской, а сына Казимира поженил с Альдоной, дочерью литовского короля Гедемина. Благодаря этому он продержался вплоть до 1333 года. Сына его, Казимира, назвали Великим за то, что он много воевал и продал немцам Добжинскую землю за 8000 коп. прусских денег. Но он умер, не оставив сына; поэтому, после долгих соображений, Польшу отдали Ядвиге, дочери Альжберты, которая была женой Людовика, сына Кароля — Альберта.

Вот какую историю нужно было изучать ученикам Польской республики!

А это еще только половина истории, до 1384 года. Сколько еще таких же событий идет дальше.

Казалось, что на свете никого не было кроме королей, и что они забирали, передавали, меняли, продавали государство словно своего коня. А как жил остальной народ, в каких условиях, как развивалась общественная и культурная жизнь, — об этом не было ни слова.

Более интересными для Юзика были события 1914–1918 годов. Российская революция, создание польского государства. Но мало полезного можно было узнать в школе об этих временах, ведь разговор все время шел в основном о Пилсудском: какой он был великий человек, как он спасал отчизну от большевиков, как он жил, что он любил, куда ездил и т. д.

Юзик жаждал узнать более подробно о событиях и жизни в соседнем Советском государстве, но так ничего и не узнал, кроме того, что там живут безбожники и страдают, как в пекле, да еще стараются погубить всех других хороших людей на свете.

Закон божий и история составляли почти всю школьную науку, и других знаний ученики получали совсем мало.

Юзик пристрастился к чтению книг, но и то небольшое количество книг, которое были в школе, также состояла в большинстве из религиозных. Более интересными были исторические. Он перечитал все книги Крашевского, Сенкевича, Ожешки, Конопницкой. Особенно понравилась книга «Огнем и мечом» Сенкевича. Польская шляхта там была такая честная, героическая, и короли все хорошие. Больше всех остался в памяти какой-то Подбипэнта, который все пытался на войне одним махом срубить три головы. И сумел, наконец!

Под влиянием таких книг Юзик совсем забыл о современной жизни, о тайных делах Антэка и даже о Советской стране и про своего деда.

Внешкольное просвещение

Однажды Максимка, деревенский, после лекций позвал Юзика, отвел в угол и, оглядываясь по сторонам, вынул какую-то скомканную бумажку.

— Вот посмотри, — шепнул он таинственно.

Это был кусок печатной желтоватой бумаги как от старой газеты. Юзик взял, посмотрел, но прочесть не мог: буквы были незнакомые.

— По-какому это написано? Я не понимаю.

— По-нашему же, по-белоруски! — удивился Максимка.

Юзик должен был признаться, что по-белоруски читать не умеет.

— Почитай ты, — сказал он.

Максимка шепотом начал читать:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Всем трудящимся Западной Беларуси.

Товарищи! Приближается время, когда рабочая беднота столкнет со своей шеи паразитов — помещиков, капиталистов и их прихвостней, когда рабочие и крестьяне сами возьмут власть в свои руки и начнёт трудится на пользу всех рабочих, как это давно уже я сделал наши братья на Востоке.

Эксплуататоры хорошо знают, что приближается их конец. Поэтому они особенно усиливают давление на рабочих, которые в первых рядах ведут с ними борьбу. Тысячи рабочих посажены в тюрьмы. Но вместо них появляются новые тысячи. В Лодзи, Сосновицах, Варшаве, Кракове и других городах проходят забастовки, столкновения; рабочая кровь льётся рекой.

Товарищи! Неужели мы будем молчать? Неужели мы не поможем им?

Рабочие Западной Белоруссии! Помните, что там, в Польше, рабочие поляки борются с теми же самыми панами, которые здесь сосут вашу кровь. Помните, что они борются и за ваше освобождение не только от давления экономического и политического, но и культурного.

Наш долг принять участие в этой борьбе. Организовывайтесь, выступайте против угнетателей. Каждый удар по пану на Востоке отразится на капиталисте на Западе.

Пусть живет союз трудящихся всего мира! Пусть живет мировая революция! Пусть живет мировая коммунистическая партия, вождь пролетариата всех стран!

Коммунистическая Партия Западной Беларуси.

— Откуда ты взял это? — спросил Юзик.

— Да она у нас давно по рукам ходит, — ответил Максимка.

Не все понял Юзик, также, как и Максимка. Слово «пролетарии» немного было знакомо, а с «паразитами» «эксплуататорами» и «экономическим давлением» было уже хуже. Но само содержание, тон бумажки сильно впечатлил Юзика. Так смело, открыто пишут! Совсем не боятся панов.

Снова взял Юзик в руки бумажку и увидел дату, которая была два года назад. Видимо эта старая листовка ходила по рукам и сохранялась, как ценность.

О коммунистах Юзик слышал. Отец говорил, что это те люди, которые там в России отобрали у помещиков землю, но вместе с тем установили какой-то непонятный порядок, или лучше или хуже — отец и сам не знал.

От ксёндза и учителя Юзик также слышал о коммунистах, но с их слов они казались ворами, безбожниками бандитами. Они еще называются большевиками.

Юзик не верил словам ксендза и учителя; он больше верил отцу, который сам видел коммунистов. Но и отец ничего точного и положительного не мог сказать.

Каждый раз у Юзика создавалось впечатление, что эти коммунисты живут только в Советском Союзе. И вот теперь он видит, что они есть и в Западной Белоруссии и, по-видимому, в Польше.

Где ж они? Какие они?

— А ты видел хоть одного коммуниста? — спросил Юзик у Максимки.

— Нет, — ответил тот. — Но можно было бы послушать их.

— Каким образом?

— А если самим сделать радио, тогда можно было бы послушать, что говорят из Минска.

— А ты знаешь, как сделать?

— Нет. А ты?

— Тоже. Но это нехитрое дело. Надо посмотреть в книжку и добыть материалы.

— Книжку можно где-нибудь достать, но где взять денег? — поскрёб затылок Максимка.

— Это, говорят, недорого стоит. Несколько злотых должно хватить.

— Я ни одного гроша не могу достать, — грустно сказал Максимка.

— Я тоже. Но сделаем сами. Какой-нибудь совет найдем. Собирать будем у тебя, потому что у нас не как: все на глазах.

— Хорошо! — согласился Максимка.

— А тем временем покажи мне буквы, — сказал Юзик, — я тоже хочу научиться читать. Ты мне напиши под этими буквами польские, и я сам выучусь.

Максимка написал, и Юзик взял бумажку себе.

— Только смотри, чтобы никто не видел, — предупредил Максимка, — а то мы все попадем в беду.

— Не бойся! — с Гордостью ответил Юзик, вспомнив Антэка. — Не раз молчал.

Как-бы там ни было, Юзику уже пошел четырнадцатый год, и он понимал, что это— дело серьезное.

Он положил бумажку в книжку и учил ее себе дома, словно уроки, на глазах у родителей. Да если — бы родители и увидели, они бы ничего не поняли, так как отец, как мы знаем, был неграмотен, а мать не знала белорусских букв.

Для грамотного человека изучить чужие буквы и научиться читать ничего не стоит. Все дело только в том, чтобы понимать то, что читаешь. А так как это был его родной язык, то Юзик через несколько дней совсем овладел белорусского грамотой.

В результате выучил он эту прокламацию! Наизусть знал от слова до слова.

На другой день он обратился к Мотэлю.

— Ты знаешь, как сделать радио?

— Немного знаю. А что?

Юзик склонился к уху Мотэля и прошептал:

— Мы хотим послушать, что говорят из Минска.

В Мотэля аж глаза загорелись.

— Где? Как? Кто? — посыпались вопросы.

— Мы с Максимкой. У них на селе. Хочешь присоединиться к нам?

— Конечно! — ответил Мотэль.

Через несколько дней ребят была книжка, немного проволоки, несколько шурупов и капитал в два злотых. Главным инженером сразу стало Мотэль; разделил работу, дал каждому задание, одним словом, наладил производство так, что дело было хоть и медленное, но верное.

При таких отношениях с Мотэлем, Юзик, конечно, не мог скрыть от него дело с прокламацией. С большой таинственностью и торжественностью открыл он свой секрет.

Но, на удивление, Мотэль отнесся к этому совершенно спокойно.

— Знаю, — сказал он, — самый читал польские.

— И польские! — воскликнул Юзик.

— И еврейские, — добавил Мотэль.

— Откуда ты взял?

Тут уж и Мотэль воздержался.

— Видишь, этого сказать я не могу.

— Почему же? — стал просить Юзик. — Я же тебе сказал.

Мотэль немного подумал.

— Это дело серьезнее, чем твоё, — промолвил он.

Юзик обиделся.

— Не думал я, что ты такой товарищ, — буркнул он.

— Ну хорошо! — отважился Мотэль. — Я видел это у отца. А он не знает, что я видел.

— Может, твой отец встречается и с коммунистами? — поинтересовался Юзик.

— Встречается.

— Ну? Где? — аж подскочил Юзик.

— Здесь.

— А может и ты сам видел коммуниста? — допытывался Юзик.

— Видел, — спокойна ответил Мотэль.

— Настоящего? Живого?

— Совсем живого и здорового, — засмеялся Мотэль.

— Кто же это?

— Это, брат мой, опять же очень серьезное дело.

— Да чего ж ты издеваешься! — чуть ее заплакал Юзик. — Неужели еще не знаешь меня?

— Знаю, — серьёзно сказал Мотэль, — но знаю также, что выдать человека самое большое преступление.

— А ты слышал, чтобы я где-нибудь говорил то, что не следует? — задиристо сказал Юзик.

— Я не слышал. Поэтому с тобой и разговариваю. Ну так вот: коммунист этот — Антэк.

— Антэк?! — вскрикнул Юзик.

Мотэль испуганно оглянулся и тыкнул Юзика кулаком в бок.

— Тихо, ты черт — прошептал он. — Придется пожалеть, что сказал дураку.

— Жалеть не будешь, — ответил Юзик и рассказал Мотэлю разговор Антэка с отцом, о тайном деле под молотилкой и свою беседу с Антэком.

— Видишь, я умею держать язык за зубами — закончил он. — Об этом я никому, ни отцу, ни матери не говорил. Даже и тебе до сих пор.

— Это хорошо, — с удовлетворением сказал Мотэль.

— Но откуда ты все это знаешь — спросил Юзик.

— Я несколько раз слышал их разговоры.

— Может, и твой отец коммунист?

Мотэль снова оглянулся вокруг.

— Думаю, что да, — прошептал он.

— А мой отец даже был в Советском Союзе, но остался таким, что от него нужно прятаться с этими делами, — грустно проговорил Юзик.

После этого разговора Юзик словно постарел года на два, стал более серьезным, вдумчивым и начал даже гордиться собою, больше себя уважать: вот он какой! Знает такие важные вещи и никому не говорит.

Хотя все три парня работали вместе, Юзик с Мотэлем не могли сказать Максимке то, что говорили между собой.

Зато Максимка был более искренним. Он сказал, что его старший брат Иосиф и еще один парень куда — то исчезли из деревни. Никто не знает, куда они делись, но у Максимки есть сведения, что они убежали в лес, где собираются отряды партизан против панов.

Через некоторое время Юзик сам нашел прокламацию возле своего дома. В ней также смело и бодро призывали рабочий народ к борьбе с буржуями. Нельзя сказать, чтобы Юзик чувствовал ненависть к панам. Паны, как паны: живут себе во дворцах — и все. А батраки, конечно, работают — как же иначе? Если пан гонит их из своего сада, тоже ничего удивительного нет, — конечно, сад господский. Сам отец говорит, что пан хороший.

Эти прокламации привлекали и интересовали Юзика своей таинственностью и смелостью; они были похожи на те геройские истории, которые он любил читать. И он хотел бы поучаствовать в них также, как и в книжных событиях.

Он побежал к Мотэлю. Тот прочитал и говорит:

— Зачем нам с ней прятаться? Мы ее на улице нашли, и никто нас не может за это обвинить. Передавай, читать другим, пусть радуются хорошие люди. Давай я это сделаю.

— Нет, я сам! — не согласился Юзик.

И в тот же день он прочитал ее родителям. Боже ж мой, боже! — вздохнула мама. — Что на свете делается?

— Где ты ее взял? — накинулся на него отец.

— Да тут у нашего дома нашел.

— Давай ее сюда! За такие вещи в тюрьму нас всех посадят. Если второй раз найдешь, то вообще не трогай. Это тебя не касается.

И отец порвал бумажку на мелкие куски. Так и закончилась Юзикова пропаганда.

Однажды парням попала в руки целая белорусский газета.

— Вот где, наверное, много интересного написано! — Сказал Максимка. Спрятались и стали читать. Узнали, что предводитель Пупский обедал у французского посла Хлусье, что в Варшаву приехала некая итальянская артистка Макарони, что в Вильне состоялось торжественное богослужение с участием варшавского епископа, что в Америке, Англии, Франции какие министры что-то такое сказали.

Парни ожидали, что здесь будет много чего задиристого, как в тех прокламациях, а вместо этого видели, что-то непонятное и неинтересное. Еще больше удивились они, когда прочитали такие строки:.

«За последнее время снова зашевелились различные бандиты, стремящиеся залить кровью всю нашу страну. Видимо, они получили новый приказ и деньги из-за границы. Они недовольны тем, что белорусский народ в братской Польше живёт спокойно, улучшил свое положение и пользуется всеми удобствами культуры».

Хотел бы я, чтобы ты так жил, как мы! — буркнул Максимка.

— Но тут же совсем не так как пишут, как тогда, — смущенно сказал Юзик, — хотя и по-белоруски напечатано.

— Да это же те самые паны пишут! — сказал Мотэль.

— Тут же ж по-белоруски написано, — повторил Юзик.

— А ты думаешь белорусских панов нет? — пылко сказал Мотэль. — Отец говорил, что все паны составляют одну свору — и польские, и белорусские, и еврейские. Отец раз смеялся от одной еврейской газеты, которая писала, как раз также, как и эта.

Максимка и Юзик еще больше удивились.

— Неужели?! — воскликнули оба.

— А что же тут удивительного? — спросил Мотэль.

— Ну какой же пан еврей или белорус? — засмеялся Максимка. — Паны же бывают только поляки: Загорский, Пшэзьдецки, Монтвил. А. где же ты видел еврея или белоруса?

— Неужели ты думаешь, что во всей Польше нет богатых евреев или белорусов? Возьми хоть вашего Захара.

— Ну, какой он пан. — аж покатился со смеху Максимка.

— Но ведь он стоит за господ?

— Стоит, так как получает от этого пользу.

— Ну так вот, все те, что получают пользу, и пишут вот такие вещи, — и белорусы, и евреи.

— Вот оно как! — задумчиво произнёс Юзик. — Никогда об этом не подумал бы. Все видят и знают, что паны — только поляки.

— Видят, но не понимают, — горделиво ответил Мотэль.

Оба юноши ясно чувствовали превосходство Мотэля.

Сразу видно было, что его отец много чего ему объясняет. А Юзик с Максимкой ничего такого от своих родителей не слышали.

Максимка лучше всех знал бедственное существование своей деревни, сам страдал от такой жизни, чувствовал обиду и ненависть к несправедливости такого жизни. Но он был словно в темном лесу: что-то чувствовал, но ничего не знал. Теперь же он многое понял, значительно развился и мог смотреть на мир совсем другими глазами.

У Юзика же не было ни знания Мотэля, ни практики Максимка, не понимал он окружающей жизни, а жил подвигами различных древних польских героев, о которых читал в книжках. И вот теперь он увидел, что на свете жизнь идет совсем не так, как он видел до сих пор. Что где-то есть другие люди, которые стремятся к чему-то другому, интересному, справедливому, которые заботятся о всех бедных, которые идут против всех господ. Удивительней всего было то, что эти люди чувствовались где-то рядом, вокруг. Вот Антэк, отец Мотэля, брат Максимки, а там еще и еще. Может рядом с ним есть и еще много таких людей, которых Юзик каждый день видит, но не знает, кто они, как не знал до сих пор об Антэке.

Особенно интересно было Юзику чувствовать, что и он имеет какое-то отношение к этому делу, знает, что-то такое, чего другие не знают, и что он никому об этом не говорит.

Встречаясь с Антэком, Юзик всячески проявлял к нему благосклонность. Со своей стороны, и Антэк полюбил мальчика и осторожно, понемногу бросал ему в голову те или иные светлые мысли. Но такие моменты были редкие и короткие, потому что нужно было остерегаться Юзикова отца, да и вообще Антэк не мог рисковать и высказываться больше чем можно было перед мальчиком.

Постепенно у Юзика начал меняться взгляд на различные жизненные явления, на которые он до сих пор или совсем не обращал внимания, или считал, что так оно и должно быть. Сейчас Юзик уже не воевал с сельчанами, чтобы захватить корову, а если это делали без него, то он возмущался и злился. Чаще задумывался о том, почему все вокруг работают на пана, а тот живет себе и ничего не делает. Заметил, что те, кто меньше работают — более богатые, и очень стоят за пана. Одним словом, понемногу начал разбираться в жизни.

Но это были только первые шаги. В чем тут дело, как это делается и как должно быть иначе — Юзик еще не знал.

Связь с другим миром

Работа над радио-аппаратом шла своим чередом. Купили на свои два злотых немного проволоки, винтики и другие мелкие части, кое — как сделали шпулю, но скоро увидели, что для окончания аппарата им нужна еще как минимум десять злотых, особенно, чтобы приобрести наушники.

Даже эти два злотых для наших ребят были большим капиталом, собрать который было очень трудно. Откуда же теперь достать аж десять злотых?

Обратиться к родителям? Но ведь и те два злотых едва наскребли от тех же родителей, а за десятью злотыми и соваться нечего. Тем более, что родителям они не говорили о своем деле.

Максимка и Юзик были уверены, что их родители запретят им этим заниматься. Мотэлевому отцу, возможно, и можно было бы сказать, но уверенности, что он согласится, тоже не было.

— Лучше будет как-нибудь обойтись самим, — решили ребята.

Хорошо было бы где-нибудь заработать, но где и как? Даже взрослые не могут найти себе работы, так куда тут соваться детям.

— В поселке сейчас строят новый костел, — сказал Максимка, — с нашей деревни некоторые работают там— кирпич вверх таскают. Один злотый за сто штук получают.

— Мы бы живо подняли тысячу штук! — воскликнул Юзик. — Пойдем.

— Так там тебя и ждут! — засмеялся Мотэль.

— Тогда мы предложим им за десять злотых отволочь две тысячи, вместо одной, — сказал Юзик.

— Тогда тебе надают подзатыльников те мужики, что работают! — заметил Максимка.

— Это за что?

— Чтобы цену не сбивал.

— Вот оно как! — промолвил Юзик. — Ни так, ни сяк.

— Тогда вот что сделаем, — предложил Максимка. — Я переговорю с дядей Атрахимом, который там работает, чтобы он взял нас к себе в помощники. Он подрядится на большее количество кирпича, и, мы будем ему помогать, вроде как друзья семьи.

— А подойдет к семье «Мотэль Атрахимов»? — засмеялся Юзик.

— А я просто для развлечения буду помогать своим товарищам, — сказал Мотэль. — Кто запретит?

— Так и решили сделать.

На второй день Максимка сообщил, что дядя Атрахим согласен, но с условием, что они перенесут за десять злотых не тысячу, а полторы тысячи кирпичей.

— Даже и здесь эксплуатация! — заметил Мотэль.

— Я же ему говорил, — оправдывался Максимка. — Но он говорит, зачем тогда ему брать на себя лишние хлопоты?

— Черт с ним! Перетащим! — махнув Рукой Юзик. — Только вот как сделать, чтобы родители не знали. Начнут расспрашивать, почему да как, да еще и не пустят.

— А меня если пустят, сказал Максимка, — Так скажут, чтобы деньги отдал в дом.

Постановили выбрать день и тихо уйти. А потом отвечать, кому что придет в голову.

Но как встать так рано? Ведь надо еще собраться вместе, пройти шесть километров и начать работу до зори.

— Я вас разбужу, — предложил Максимка.

— Каким образом? — сказал Юзик. — Ты скорее разбудишь наших родителей, чем нас. Разве совсем не спать эту ночь?

— Лучше тогда положить в постель колючих репейников, — придумал Мотэль. — С ними не разоспишься.

— И то правда! — подхватил Юзик.

Нельзя сказать, чтобы хорошо спалось на репейниках, но свою задачу они выполнили хорошо. Наверное, было часа два ночи, когда Юзик выскользнул из дома. Через некоторое время присоединился Мотэль, а там пришел и Максимка.

От имения до поселка была проложена отличная дорога. Она шла и дальше, за поселок, где через двенадцать километров была железнодорожная станция. По этой дороге обычно было достаточно сильное движение автомобилей, барских, почтовых, пассажирских.

Но в такую рань автомобилей было совсем мало. За все время мимо парней проехала только два автомобиля, зато достаточно было крестьянских подвод. Допотопные кустарные повозки скрипели, гремели также, как и полсотни лет назад. Только лошади были похуже, потому что не каждый крестьянин мог их прокормить. А найти заработок с лошадью было почти невозможно. Фабрики, поместья, даже небольшие фольварки пользовались тракторами, грузовыми автомобилями. Различные перевозки брали на себя подрядчики, которые держали для этого дела десятки грузовых автомобилей. Крестьяне и соваться не могли в это дело со своими лошадьми.

Три парня успели пройти уже пару километров, когда сзади блеснули первые лучи солнца. Туман начал подниматься вверх и открыл окрестности. Вот с правой стороны показался крахмальный завод; рядом с ним в саду красивый, как игрушка, дом. От главной дороги пошла туда узкая дорога с аллеей.

А с левой стороны гиблая деревня. Маленькие домики словно вросли в землю. Большинство их было с соломенной крышей. Узенькая тропинка с глубокими колеями соединяла деревню с дорогой. Вот едет по этой тропинке воз, шатается из стороны в сторону так, что, кажется, вот-вот хозяин вылетит из повозки. Едва он выехал на дорогу, как сбоку налетел автомобиль. Шофер успел остановить его за каких-нибудь метра два от лошади.

— Холера! Пся крэв! Болваны! — посыпалось с автомобиля. — Ты куда смотришь?

В автомобили сидели двое военных, две барышни и какой-то важный господин с дамой.

— Паночки! Я же не видел! — засуетился крестьянин, автоматически сняв шапку и спрыгнув с телеги.

— Глаз не имеешь, что ли? Сейчас мы научим тебя смотреть!

— Пока я поднимался на дорогу, вы были очень далеко, — оправдывался крестьянин, взяв лошадь под уздечку и повернул в сторону.

— А где твой номер?[2], — грозна спросил пан.

— Сейчас, сударь, сейчас, есть! — подхватился крестьянин, бросил коня, подбежал к возу и начал в нем копаться. Конь снова стал поперек дороги.

— Да шевелись быстрее, бездельник! — нетерпеливо крикнул офицер.

— Сейчас, сейчас, сударь! Повторил крестьянин, с отчаянием теребя свой воз, но никакого номера не находил.

— Может, у тебя и не было? — допытывался пан. Может ты умыслом не исполняешь указания?

— Право, сударь, есть, был, чтобы его волки задушили. Вот тут прилепил: сегодня видел, но черт его знает…

— Стоит ли тратить время на такую глупость? — заметила одна барышня.

— Но это не глупость, проше пани! — отозвался старый пан. — Это пожондак (порядок)! Каждый честный гражданин должен следить за пожондкам.

— Вот кара божья! — мямлил крестьянин. — И куда он делся?

— Пане Витольд, плюньте на него! — сказал офицер. — Едем. Айда!

Заревел гудок, дернул автомобиль, лошадь бросился в сторону, крестьянин упал на землю, воз перевернулся…

— Суда на вас нет гады! — сказал крестьянин, поднявшись с земли.

Ребята тем временем задержали лошадь и подняли колеса.

— Будет, дяденька, и на них суд, — подхватил Мотэль, нужно только самим захотеть.

— Ишь ты, какой нашелся! — усмехнулся дядька с насмешкой, но видно было, что замечание эта ему понравилась.

Ребята готовясь были взяться за агитацию, но мужик сел на телегу и спросил.

— Вы куда? Может подвезти?

— Мы в посёлок.

— А я в другую сторону. Будьте здоровы, детки. Благодарю за помощь.

Хотя подобные явления были обычными для ребят, но это все-таки поразило их. Мотэль возмущался, ругал всех господ в мире, угрожал революцией. Максимка смотрел на мир безнадежно, но ненависть его была даже сильнее. А Юзик размышлял в целом да представлял, как это в Советском Союзе живут без панов.

— Может, дед мой ездит там на автомобили, как эти господа, сказал он шутливо.

— А что ты думаешь? — уверенно сказал Мотэль. — И ездит!

Над головой загудело. Взглянули — летит большой пассажирский самолет.

— Глянь, дед твой летит! — засмеялся Максимка.

Местным жителем было известно, что над ними проходит воздушный путь из Советского Союза. Все привыкли к регулярным рейсам, как к поезду.

— Может и так, — усмехнулся Юзик, — но, к сожалению, я его не знаю.

Вот показались посёлок и стройка нового костела.

— Не думал я, что придется поработать на пользу бога, да еще христианского, — со смехом сказал Мотэль.

— Зато заработанные деньги мы используем для того, чтобы послушать черта, — тоже ответил Юзик.

Дорога шла через посёлок. Дома вокруг были большие, хорошие. Некоторые не хуже, чем в большом городе. Но рядом попадались и совсем бедные хибарки. Особенно в боковых переулках, которые даже были немощеные. Там копошилась еврейская беднота. Висели старинные вывески: «портной», «сапожник», «жестянщик» и т д. Но все эти ремесленники возможно не имели работы, так как фабричное производство давало столько товара, — и достаточно дешевого — что к кустарям никто не обращался. На главной улице были видны эти товары в огромных магазинах. На вывесках были польские надписи: «Варшавский магазин А. Завадского», «Магазин утвари М. Шнеерсона», «Мануфактурный магазин М. Сидорика».

Около одного такого магазина стоял важный седой еврей. Напротив него, с шапкой в руках, худой оборванный крестьянин в серой свитке и лаптях.

— Пожалейте господин! — говорил он. — Это же первый случай. Ну, высчитайте с меня, а то так сразу… Куда ж я пойду?

— Нет, нет! Хватит — сурово ответил еврей. — Что из тебя высчитаешь? Ты сам не стоишь того ущерба, который можешь причинить по твоей халатности. Еще бы минута, — погибла бы моя лучшая корова. Нам таких не надо.

В этот момент подъехал автомобиль. Еврей сел в него и двинулся.

А мужик несколько минут стоял с шапкой в руках и смотрел во след автомобилю.

— Вот ты удивлялся, — обратился Мотэль к Юзика, — что белорусские и еврейские газеты стоят за господ. А вот этот господин чем лучше польского? Чем ему хуже живется? Вот они и стоят за современный порядок.

Против такого примера Юзик ничего не мог сказать.

Вообще надо отметить, что везде очень четко ощущалось разделение на богатых и бедных. Как на селе, так и в городке, почти совсем не видно было так называемых середняков. Или богатый, — либо совсем бедный. В поселке, например, выделялось человек десять богачей, которые всю торговлю захватили в свои руки. Мелкому торговцу нечего было и думать с ними тягаться, так как они всегда могли: приобрести товара и больше, и быстрее, и дешевле, и лучше.

А те хозяева, которые в городке занимались земледелием, едва могли прокормить себя, так-как продавать продукты они должны были меньше себестоимости. Ведь на рынке были продукты из имений, где все это производилось фабричным способом и поэтому стоило куда дешевле.

К стройке уже подъезжали автомобили с кирпичами, цементом и другими материалами. Но сама стройка велась старинным методом, без никакой механизации. Ведь вокруг было столько бедноты, что она соглашалась работать дешевле, чем стоило бы привезти оборудование. Поэтому и кирпич носили вверх на спинах.

Максимка подвел ребят к дяде Атрахиму.

— Ну, держитесь, щенки! — сказал Он ни то сурово, ни то ласково.

Началась работа. Первый час была для ребят словно игрой. Они брали с собой кирпича больше, чем надо и бежали быстрее, чем нужно.

— Легче, легче, ребята! — предупреждал дядя Атрахим. — А то скоро устанете.

Но те и слушать не хотели.

Через час они уже угомонились. Через второй — работали размеренно, медленно, через третий — окончательно потеряли юмор и чуть дождались отдыха. А после отдыха и вовсе не хотели браться за работу.

— Нет, не могу! — сказали Мотэль и Юзик. — На этот раз хватит.

Только Максимка держался более бодро.

— Ну, еще хоть час поработаем, — уговаривал он товарищей.

Взялись снова. Понемногу втянулись и работали еще два часа. А дальше уже не могли.

— Семьсот пятьдесят! — подсчитали они результаты рабочего дня. Осталось только двести пятьдесят.

— Нет еще, — грустно сказал Максимка. — Не забывайте, что нам нужно полторы тысячи.

— Пусть хоть заплатит за эти, — сказал Мотэль, — а там увидим.

Максимка подошел к Атрахиму.

— Вы уже совсем больше не будете? — спросил тот.

— Завтра закончим.

— Ну, тогда завтра и получите деньги.

— Пожалуйста, дяденька, дайте теперь, — начал проситься Максимка. — Нам очень нужно.

Атрахим подумал, порылся в кармане.

— Ну, вот вам три злотых, — сказал он, когда закончите, получите все.

Домой ребята едва тащились. Только три злотых немного придавали бодрости.

— Нет, завтра так рано уже не пойдем, — сказали они и разошлись, договорившись встретиться в часов десять— одиннадцать.

Неприятно было Юзику врать, когда мать начала спрашивать, где он весь день пропадал. Хорошо еще, что отца дома не оказалось. Кое-как отговорился и тотчас лег спать. Заснул сразу и сильно проспал до следующего дня.

Но когда Максимка пришел в обозначенное время, Юзик и Мотэль начали просить, пропустить этот день, так-как чувствовали они себя, словно попали под колеса: и руки, и ноги, и спину — все ломило.

И только через два дня они осмелились снова пойти на работу.

— А за это время стены поднялись выше, — бурчал дорогой Мотэль, — Нам придется лезть уже выше, чем в прошлый раз.

— Но ведь зато последний — утешал Юзик.

На этот раз они взялись за работу более разумно, серьезно. Ни одного лишнего движения не делали с самого начала. Считали не то, сколько перетащили, а сколько осталось.

Четыреста пятьдесят…

Триста…

Сто пятьдесят…

Пятьдесят…

И с каждой цифрой ребята чувствовали себя все более и более бодрыми. А когда принесли последние кирпичи, казалось, вся усталость исчезла.

— Ура! — запрыгали ребята.

Атрахим улыбнулся.

— Ну, вот вам ваши заработанные честной работой деньги, — сказал он.

— А вот ты то положил себе в карман пять злотых, вовсе нечестно заработанных, — буркнув Юзик, когда они отошли.

Здесь же в городке они купили пару хороших наушников и побежали домой так, словно сегодня совсем не работали.

Собственно говоря, не было такого закона, который запрещал бы гражданину иметь свой отдельный радиоаппарат. Но какие там граждане были наши ребята? Да крестьян из деревни никто не считал за граждан. Для того и проведен был им громкоговоритель, чтобы им не пришла мысль иметь собственное радио. За несколько лет перед этим был случай, когда один взрослый парень захотел было поставить себе собственный аппарат и начал хлопоты о разрешении, но к нему так прицепились, что он и сам был не рад.

— Для чего тебе свой отдельный аппарат, если рядом стоит лучший? А? Какие такие специальные сношения ты имеешь в виду? С кем? Для чего? Даже денег не жалеешь. Знаем мы все это…

Поэтому наши ребята делали все это тайно В Максимковом сарае выбрали уголок, вывели на крышу проволока, а там приспособили две жерди таким образом, чтобы их легко было поставить и снять.

Никто не обратил особого внимания, что ребята, товарищи по школе, вместе играют. Тут Юзик в первый раз хорошо познакомился и с деревней, которою он до сих пор совсем не знал.

Черные старые домики с соломенными крышами едва липли. Половина из них имела в середине земляной пол, а где и была деревянная, то хуже земляной. Окна маленькие, заткнутые тряпками и бумагой. Хозяйственные здания, хлева, сараи, конечно, были не лучше. За ними тянулись крестьянские поля, которые издалека напоминали вспаханную редкими бороздами сплошную пашню. В действительности же эти борозды были границами между отдельными крестьянскими участки. Много лет крестьяне делили землю между членами своей семьи, и, наконец, до делились к тому, что хозяйское «поле» имела 1–2 шага ширины.

Бедность села была видна на каждом шагу. Но ведь век был культурный, поэтому местная власть позаботилась, чтобы и эта деревня не отставала от времени. С обоих сторон улицы были выкопаны рвы для воды, а добрый господин Загорский даже дал доски, чтобы крестьяне сделали тротуар. Кроме того, по сторонам улицы были посажены деревья, и каждый крестьянин: отвечал за целостность их. На всех домах были прибиты белые окрашенные дощечки с номерами и фамилиями хозяев.

Во всей деревне только один Захаров дом выделялась своим видом. Большой хорошо построен дом, с крыльцом, разрисованные ставнями, садом, стоял на холме и словно господствовал над деревней. На этом холме был и громкоговоритель. И тут же рядом была Захаров магазинчик. Не земля обогатила Захара, а его ловкость. Он был словно представителем от деревни. Местная власть по делам всей деревни обращалась к нему. Торговцы — тоже. Если нужны были рабочие, — тоже обращались к Захару и тот подряжал на работу со «своими» людьми. Он нанимал крестьян, а те свой заработок оставляли в Захаровом магазине, лучше сказать, не в магазине, а в таверне, так важнейшим товаром была водка. Этого Захара крестьяне не люби больше, чем пана Загорского.

Никакого учреждения в деревне не было. По всем делам надо было ехать в соседнюю деревню, где была гмина (волость).

И вот однажды засуетилась вся околица, запрыгали стражники, явился в деревню войт[3], приказал «прибраться», подчистить улицы, детинцы.

К господину Загорскому приехал сам министр внутренних дел и выразил желание ознакомиться с подвластным народом.

На другой день двинулась в Смаляки экспедиция: впереди жандармы, за ними автомобиль, в котором сидели министр и Загорский, за ними второй автомобиль с другими чиновниками.

У ворот деревни стоял «радостный народ в праздничной одежде» и приветствовал власть.

На площади автомобили остановились. «Представитель крестьян», Захар, выступил «от имени народа» с речью:

— Благодарим светлейшего господина министра за честь. Благодарим за внимание и заботу о пользе народа. Мы все будем помогать власти во всех мероприятиях на благо нашего отечества — Польши.

Министр поблагодарил, сказал, что все заботы власти направлены на пользу народа, отметил, что в их деревне наблюдаются следы культуры — палисадники, тротуары, водосток, — но его удивляет, что и в ней не видно такой простой вещи, без которой не может обойтись ни один культурный человек — как уборные.

— Это же стыд! — закончил он. В наше время, да еще в Польше, такое явление позорно. И я должен приказать, для вашей же пользы, чтобы через неделю все хозяева построили уборные. Ответственность за исполнение возлагаю на войта.

— Так не из чего построить! — загудели крестьяне. — Досок нет, не за что купить. Даже подправить хаты не можем.

На такую вещь много средств не надо, — ответил министр, — на водку, наверное, хватает. Откажитесь от нее один — другой раз — и будут средства.

Здесь встал пан Загорский и заявил:

— В честь такого дня, в честь господина министра, я даю на это дело доски бесплатно.

Захар, войт, чиновники, даже сам министр приветствовали это заявление аплодисментами.

— Благодарите светлейшего пана Загорского! Большое счастье, что у вас есть такой великодушный протектор! — торжественно сказал министр.

Но тут произошло нечто такое, что испортила всю музыку. Степан, Максимов отец, высокий хмурый мужчина, вдруг выступил и сказал:

— Искренне благодарим, господа, за ласку. Но мы просили бы еще пана министра позаботиться, чтобы приехал второй министр, который дал бы возможность использовать эти уборные, ведь нам не за чем их посещать…[4]

На минуту все вокруг стихло…

Потом послышался сдержанный смех с одной стороны и возмущённый шум с другой.

— Хамы! — крикнул министр, и автомобили двинулись из деревни.

А на Степана набросились стражники, избили плетьми и поволокли в гмину, где он просидел с неделю.

Вернулся еще более хмурым, но не жалел, что так поступил. А на селе еще долго хохотали с этого происшествия.

Начинались первые осенние дни, когда ребята сделали свое радио. Дождались темноты, забились в свой угол и начали прислушиваться. Особенно трудно было распределить два наушника на трех человек. Каждый раз один должен был сидеть и страдать, хотя менялись они и часто.

— Ну, ну? — затаив дыхание, спрашивал третий.

— Пока ничего…

Покрутили ручки.

— Ну, ну?

— Тихо! Есть!..

— Что, что? Говорите…

— Тьфу, проклятые! — крикнул Мотэль. — Про матку боску!

— Значит, это Варшава, — с разочарованием сказал Юзик.

— Тихо, тихо! По-немецки заговорили! — заволновался Максимка, который не отнимал телефон от уха.

Это было уже интереснее, хотя и непонятно.

Потом началась какая-то музыка, но откуда неизвестно. Потом то и другое вместе.

Так в первый вечер ничего не добились. Кроме того, и долго сидеть было нельзя, чтобы не заметили.

С нетерпением ждали следующего вечера. Снова слышали обрывки и мешанину из разных передач. Потом кое-что подправили, изменили в аппарате. И вот, наконец, услышали белорусские слова:

«Слушайте, слушайте! Говорит Минск, на волны в 700 метров. Товарищи радиослушатели! Слушайте дальше нашу газету:

ПЕРЕХОД НА ПЯТИЧАСОВОЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ.

ЦИК рассмотрел и утвердил план перехода части предприятий на пятичасовой рабочий день. До конца текущего года во всем СССР не останется ни одного предприятия с шестичасовым рабочим днем. Если в некоторых случаях, например, в совхозах предстоит работать летом более пяти часов, то лишние часы должны будут отняты от следующих рабочих дней. Но ни в коем случае увеличенный рабочий день не может быть более восьми часов и, кроме того, таких дней у рабочего не может быть более двенадцати в год, при этом ни в коем случае увеличенных рабочих дней не должно быть более трех один за другим.

НОВОЕ ПТИЦЕВОДЧЕСКОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ.

В колхозе Курычи закончена постройка птицеводческого предприятия. Оно состоит из инкубаторного корпуса, который может давать два миллиона цыплят за раз, корпуса для выращивания цыплят, корпуса для старых кур и холодильники для яиц. Постройка стоила восемнадцать миллионов рублей».

— Курычи! — воскликнул Юзик. — Это же наша деревня, где живет дед!

— Тихо, ты! Не мешай! — накинулись на него товарищи.

«ДЕКРЕТ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ДЫМА.

В настоящее время вопрос об уничтожении дыма настолько разработан и практически подготовлен, что уже есть возможность полностью воплотить его в жизнь. Поэтому Совнарком издал декрет, чтобы в течение года ко всем дымоходам были приспособлены установки для выделения из дыма угля и окисла углерода, которые тотчас снова возвращаются в печь, а двуокись углерода идет на технические нужды. Таких установок, небольших и дешевых выпущено уже достаточно.

НОВАЯ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЯ.

Через две недели будет пущена в ход…»

— Максимка! Иди домой! — послышался снаружи голос отца.

И ребята вынуждены были прекратить свое слушание…

Максимка побежал домой, а Юзик с Мотэлем пошли в поместье околицами.

— Курычи — это деревня, откуда папка, — не мог успокоиться Юзик. — Но здесь говорится о каком — то колхозе. Что это такое?

— Не знаю, — ответил Мотэль. — Да и вообще много незнакомых вещей: инкубаторы, Совнаркомы, ЦИКа.

— А работать в день будут только пять часов! Наши родители по двенадцать и более работают. Неужели и пенсия полная?

— Конечно. Иначе никто не захотел бы работать только пять часов. На то есть разные машины.

— А у нашего пана то же разные машины, а работы всё равно много.

— Так у нас не все работают. Папка говорил, что, если бы все люди работали вместе, для себя, тогда всем можно было бы и еще меньше работать.

Вечером, когда отец вернулся домой после четырнадцатичасовой работы, Юзик заметил:

— А в Советской стране работают пять часов в день.

— Да у нас есть люди, которые работают даже меньше, — сказала мать.

— Нет, там все рабочие работают по пять часов.

— А ты откуда знаешь? — недовольно сказал отец.

— Да слышал… говорили…

— Не Антэк ли? — блеснул глазами отец.

— Нет. Я его и не видел.

— Нечего зариться на чужие края, — сказал отец, готовясь к ужину. — Мало ли что могут говорить? Там хорошо, где нас нет. А если познакомишься поближе, то увидишь, что нигде даром хлеба не дают. Вот в Америке, говорят, тоже хорошо, а сколько наших людей убежало оттуда? Народу на земле столько, что всё ровно все панами не будут. Лучше небольшой кусок хлеба, но определенный.

С нетерпением ждал Юзик следующего дня, чтобы послушать дальше интересные вести. Но не так легко было снова найти. Опять пошли разговоры на разных языках, музыка, пение. И хуже всего то, что слышалось все это вместе.

— Словно ярмарка какая-то в воздухе, — говорил Мотэль.

Только дней через пять поймали они еще отрывок:

«Советская власть в Китае закрепилось окончательно»…

А дальше ничего нельзя было разобрать.

Как ни прятались радиослушатели, но соседние парни заметили. И наши товарищи вынуждены были принять в компанию Винцуся, а потом и Тимоха.

Через два дня удалось услышать, что в Сосновицах идут бои между рабочими и войсками, что в Варшаве и Лодзи тотчас начались забастовки, но какие-то ППС помешали.

Вместе с этим и среди рабочих в имении начались какие-то тайные перешептывания и беседы.

А вслед за этим в усадьбу приехало двадцать человек гусаров. На второй день пошли слухи, что Антэк арестован и куда-то увезен.

Прибежал Мотэль, встревоженный, бледнея.

— Сегодня ночью трясли нас, все перевернули. Но ничего такого не нашли. Хотели было арестовать и отца, но почему-то оставили. Наверное, потому, что избили плетью. Теперь придется сидеть тихо-тихо, так как они следят.

Как же жалел Юзик, что арестовали Антэка! Юзик постоянно собирался поговорить с ним побольше, серьезно; сказать, что они уже многое знают, признаться, что слушали Минск. Он надеялся, что Антэк объяснить все то, что им было непонятно, а может даже даст какое поручение…

И вот не успел! Да самого Антэка жаль — такой хороший был парень.

— Давно этого следовало ожидать, — сказал отец, услышав об аресте Антэка. — Сам виноват. Нечего было соваться, куда не надо.

Две недели стояли солдаты. В это время и парни не собирались возле своего радио.

Тем временем начались занятия в школе. Ксендз гремел:

— Берегите, дети, ваши души. Нечестивые — коммунисты хотят погубить и отчизну, и всех добрых христиан. Отрава их протекает везде. Наблюдайте за всеми врагами, помогайте вскрывать их.

Учитель сказал, что Польша самая большая и счастливая страна, что в ней всем людям живется хорошо, что в ней лучшие порядки и что вся прежняя история ее свидетельствует об этом.

Если раньше все эти разговоры иногда интересовали Юзика, потом тошнило, то теперь уже Юзик чувствовал какую-то злобу и едва удерживался, чтобы не сказать, чего-нибудь против. Но он был в четвертой классе, учился последний год и утешал себя, что недолго уже осталось слушать эти приевшиеся поучения.

А что дальше?

В пятнадцать лет Юзик мог размышлять об этом более серьезно, но придумать ничего не мог. Он чувствовал, что вокруг что-то делается, что есть люди как Антэк, которые делают что-то определенное, большое, полезное для всех трудящихся. Но что? Как?

Даже, если добиваться такого же положения как в Советском Союзе, так и то Юзик не мог себе представить, какое там положение. Одно только он знал — там творится что-то интересное и необычайное.

Эх, если бы попасть к деду!

Разгром радиостанции

Однажды жители деревни увидели у себя молодого польского офицера. В блестящем военном мундире, с сигарой в зубах, заломив конфедератку[5], шел он по улице и хлопал по голенищам стэком[6].

— Взгляните: Чесь, Захаров сын! — удивлялись люди.

— Ишь, каким паном стал!

— На эти деньги везде будешь паном.

Сейчас и не подходи к нему.

Но один прежний товарищ Чеся, Коля, подошел.

— Здорово, Чесь!

— Добрый день! — ответил тот добродушно, но руки не подал.

— В гости приехал?

— Надо посетить дом.

— Надолго ли? Может, опять будем рыбу ловить как когда? — льстиво сказал Николай.

— Вряд ли.

— Куда идешь?

— Да надо посетить господина Загорского, — безразличным тоном ответил Чесь. Обижаться будут: два дня как; приехал, и не был еще у него.

— О!.. — Произнес Николай ни то с ужасом, ни то с необычным почтением.

А Чесь пошел дальше.

И сразу же по всей деревне загудели, что Чесь пошел в гости к самому пану…

Пан Загорский сидел в своем кабинете за стаканом кофе и пересматривал газету. Иногда звонил телефон.

— Варшава? Алё, я. А кто говорит? Пан Пржэсмыцки? Бардзо пшыемне. Да… да… очень рад. Благодарю пана за беспокойство. Довидзэня.

Вошел лакей.

— Там к пану офицер пришел.

— Какой?

— Господин Купрейчик.

— Купрейчик? Не знаю такого.

— Захара из деревни сын.

— А… Что ему нужно?

— Просто говорит, что вас хочет видеть.

— Ну, пусть идет.

Чесь остановился перед дверью, поправил сваи ремни, воротник, кашлянул и переступил порог.

Прежде всего ему бросился в глаза огромный портрет Пилсудского, потом ряд королей. Огромные шкафы с книгами, письменный стол и за ним пан Загорский, важный, бритый мужчина. Как передовой и деловой человек, он даже брил официальные барские усы.

Чесь ударил сапогом о сапог и чуть не поскользнулся на блестящем паркете.

— Мои приветствия пану! — промолвил он, быстро склонив голову.

— Проша, — сказал пан Загорский, неохотно поднимаясь с кресла. — Садитесь.

— Оказавшись в этих краях, посчитал необходимым засвидетельствовать почтение господину, — говорил Чесь, усаживаясь в кресло.

— Благодарю пан. Надолго к нам?

— На неделе две.

Помолчали.

— Где пан служит? — справился Загорский.

— В семнадцатом полку.

— Да… да…, — произнес господин Загорский, не зная, что дальше делать с своим гостем.

Чесь тоже чувствовал себя как-то неловко.

— Где ваш полк стоит? — наконец спросил хозяин.

— В Сосновицах.

— Может, пан принимал участие в последних событиях?

— А как же, — оживился Чесь. — Много положили мы этих забастовщиков.

Оживился и пан Загорский.

— Хорошая вещь! Хорошая вещь! — сказал он, потирая руки. — А то, знаете, за последнее время они слишком осмелели.

— Да. Каждый месяц идут стычки в разных городах. Но мы с ними справимся. Плакали московские деньги.

— Хо-хо-хо! — затрясся животом пан Загорский и даже похлопал Чеся по колене. — Хорошо сказано! Хо-хо-хо!

В этот момент в кабинет вошла красивая барышня, дочь господина Загорского. Увидев гостя, она остановилась у порога. Чесь встал и еще раз хлопнул сапогами.

— Знакомьтесь, — сказал, Загорский, — моя дочь… Панна Мальвина. Пан… пан…

— Купрейчик, — подсказал Чесь.

Он взял паненкину руку и осторожно дотронулся к ней губами.

— Проша в гостиную, — предложил Загорский.

Они вошли в богатый комнату. Огромные окна, бархатная мебель, картины в золотых оправах, ковры, пальмы, художественные столики из разноцветного мрамора, статуэтки и много разных дорогих вещей, все это так поразило Чеся, что он едва не лишился всей своей смелости.

Панна Мальвина тотчас засыпала Чеся вопросами, давно ли он из Варшавы? Который там теперь театр? Видел ли он Ягодека в роли Отелло? и др. и пр.

В кабинете позвонил телефон. Пан Загорский попросил извинения и пошел к себе.

Чесю очень трудно было отвечать на вопросы панны Мальвины, так как он редко и мало был в Варшаве, да и во всех этих делах мало что понимал.

Барышня начала терять интерес.

— К кому вы приехали? — спросила она наконец.

— Да… родители… — нерешительно произнес он.

— А где ваш отец?

— Здесь… в деревне…

— Кем?

— Э… э… гмм… кре… крестьянин…

— А-а!.. — продолжила барышня и перевела взгляд куда — то в угол.

С минуту никто ничего не говорил. Барышня перебирала пальцами по столику. Чесь ковырял сапоги своей саблей.

— Извините, я на минуту к папе, — вскочила девица и побежала в кабинет.

— Папа! — кинулась она к отцу. — Что же это ты наделал? Принял в дом хама, да еще познакомил его со мной. Посмотрел бы хоть на его руки. Неужели мы до того дожили, что вынуждены дружить с холопами?

— Да он же офицер польской армии, — оправдывался отец, — он же воевал за нас с бунтовщиками.

— Ради этого он служит и деньги получает! — крикнула дочка. — Неужели с каждым, кто служит, я должна знакомиться? Этак со всеми служащими холопами придется дружить. Или Загорским недостает соответствующих знакомств?

— Да никто не собирается вести с ним знакомство. Он зашел случайно. Неужели было гнать его, офицера польской армии?

— Ну, так возись с ним сам! — топнула ногой панна Мальвина и вышла через другую дверь.

Пан Загорский почесал затылок. Он сам видел, что дал маху.

Официальную беседу, которая ни к чему не обязывала, он, конечно, мог вести. Но зачем было знакомить с семьей? Этот хлоп может взять себе в голову, что им ровный и захочет продолжить знакомство. Может даже сунуться и тогда, когда здесь будут настоящие гости. А случилось все это потому, что пану Загорскому понравились слова этого человека: «Плакали московские деньги».

Пан Загорский в плохом настроении вышел к Чесю. Тот сидел, весь красный и ругал себя за то, что так легко и быстро признался в происхождении.

— Извините, — начал пан Загорский с добродушной усмешкой. — У панны Мальвины разболелась голова. Придется уже мне заменить ее, если пана удовлетворить такое замещение.

— Не волнуйтесь, сударь, — сказа Чесь. — Я только на минуту, по дороге. А занимать ваше время я ни в коем случае не имею права. Я же сам вижу вашу работу, сам слышу беспрерывный телефон.

— Увы, — вздохнул довольный пан Загорский. — Работать приходится за всех. Даже с добрыми друзьями поболтать нет времени.

Чесь встал и простился. Пан Загорский проводил его до самого крыльца.

Хмурый возвращался Чесь домой. Стеганул своим стеком свинью, которая попалась па дороге. А когда тот же Николай опять встретил его на улице и обратился, то Чесь только буркнул— «отстань», — и пошел дальше.

— Вот что значит познакомиться с самим господином! — промолвил Николай, глядя вслед своему бывшему товарищу.

Уродливым показался Чесю и свой дом, и бородатый пузатый отец, и простая баба — мать, и испачканная сестрица. Он не мог им простить того, что они— простые мужики, что ему приходится краснеть за них.

А в результате всего этого настроения в нем закрепилась мысль достичь, заслужить состояния, чтобы господа ценили его, несмотря на его происхождение, чтобы быть с ними, как равный с равным…

Жизнь в имении давно уже вошло в свою колею. Снова казалось, что везде тихо и спокойно. Ребята опять стали возиться со своим радио.

Сидят в темноте, прислушиваются.

Вот слышат однажды разговор. Ближе и ближе…

— Кажется сюда? — прошептал Тимофей.

Шаги остановились у дверей. Раздался шепот.

«Не, сюда ли!» — мелькнула мысль у каждого из ребят. Мурашки побежали по спине.

Вот скрипнула дверь.

Блеснул электрический фонарик.

И ребята увидели… Чеся и войта!

— Вы что здесь делаете? — крикнул войт.

Ребята — кто куда.

— Ах, вы, бездельники! — снова крикнул войт и толкнул кулаком Максимку так, что тот полетел на землю.

А Юзик почувствовал, что ему обожгло лицо… вскрикнул! оглянулся: стоит перед ним, улыбаясь, Чесь и снова замахивается своим стеком.

— У-у гад! — вскрикнул Юзик и побежал к дверям.

Мигом исчезли ребята, а победители беспрепятственно завладели «радиостанцией»…

Мотэль и Юзик неслись во весь дух; им казалось, что за ними гонится целый отряд врагов. Приостановились только тогда, когда убедились, что никакой опасности нет.

— Почему явился этот Хлюст? — удивлялся Юзик. — Разве это его касается? Даже Максимкову отцу не сообщили.

— Наверное, ни с кем не хотели делить честь великой победы, — сердито сказал Мотэль. — Наверно надеются на большую благодарность.

— Что же теперь будет? — с ужасом думали ребята.

А дело вышло достаточно серьёзное. Даже с формальной стороны было преступление: «станция» была тайная, без разрешения, незарегистрированная.

Но куда важнее были все другие обстоятельства, которые можно было связать с этим делом. Станция была в здании Степана, того самого Степана, который тогда оскорбил министра. Кроме того, ходили слухи и о его старшем сыне, который куда-то пропал… Наверное, здесь замешан и сам Степан, а дети только прикрытие.

Да еще тут оказался и еврей Мотэль, отец которого еще более подозрительный, чем Степан. Наверное, отец и управляет этим делом.

Юзиков отец казался надежным человеком, но, по-видимому, притворялся. Вторые два парня тоже, наверняка, что-то знают.

И на второй день арестовали пять детей и пять родителей, отвезли в уездный город в тюрьму и посадили в камеры по отдельности.

Следствие

«В имении пана Загорского вскрыто коммунистическая организация, которая даже имела свою нелегальную, хорошо оснащенную, радиостанцию. Чтобы отвести глаза делу был присвоен характер детской забавы. Но за детьми стояли такие личности, как Самуил Ригер и Степан Сапрончык. За первым давно уже следит полиция, а другой проявил себя в бунтарском выступления во времени приезда министра внутренних дел. Кроме того, старший сын его пошел в бандиты. Принимал участие и работник пана Загорского, Михал Кухаренак, который, когда— то перешел от большевиков, но постоянно поддерживал с ними связь. Все это определяет те события, которые за последнее время происходили в имении пана Загорского. Перед этим были арестованы еще один работник и кузнец. Организация вскрыта, благодаря поручику 17 полка, пану Чеславу Купрэйчыку, который приезжал в отпуск к своему отцу, уважаемому гражданину деревни Смоляк».

Такое сообщение могла прочитать польская общественность в газете «Курьер Поранны».

В этом направлении шло и следствия. Прежде всего взялись за детей.

Ребят приводили по очереди и задавали вопросы:

— Кто сделал вам радио? Кто дал деньги? Что делали здесь родители? Где другие детали от радио? Откуда родители доставали прокламации? С кем они встречались? Где старший сын Стефана? Приходил ли к вашему отцу кузнец, Антэк? и т. д.

Скоро выяснилось, что Тимофей и Винцусь не только ничего не знают в этом деле, но совершенно не понимают, о чем идет речь. Они только ревели, дрожали и повторяли:

— Ей-богу, больше не буду, сударь.

Так их и выпустили.

А через некоторое время выпустили и их родителей. Немного больше возились с Юзиковым отцом. Но что с него взять? Он так искренне клялся, что даже жандармы готовы были поверить. А после того как дали свой отзыв эконом и другие служащие имении, даже сам пан Загорский, — его сразу же выпустили.

Но сына пока что задержали. Этот мальчишка имел очень тесную связь с преступным элементом и наверняка что-то знает.

Про радиостанцию больше уже не спрашивали. С первых же шагов следователи убедились, что это была за станция. Первые ответы Мотэля, Юзика и Максимка полностью подтвердились. И Атрахим и еще несколько человек подтвердили, что ребята ходили на заработки. А это в свою очередь указывала, что родители действительно могли не знать об этом деле. Экспертиза «аппаратуры» так или иначе должна была признать, что «радиостанция» не могла наладить «связь с соседними государствами». Не могла не показать экспертиза и того, что все устройство очень напоминает детскую игрушку, хотя кое-как слушать на ней и можно.

Но оставался другая сторона дела: не скрывается ли за знакомством детей знакомство родителей и какой-нибудь след организации? Неслучайно же участвуют дети таких опасных лиц, как Самуил Ригер и Степан Сапрончык!

— Слушай, парень! — обратился К Юзику следователь, молодой человек с длинным конским лицом. — Твой отец пожондны человек, и мы его выпустили. А ты просидишь всю свою жизнь, если не будешь говорить правду.

— Я говорю все, как было, — промолвил Юзик.

— Ну, а куда ты дел те прокламации, которые тебе давал Мотэль?

— Я… ки… я… прокламации? Повторил Юзик удивленно, а у самого, как молнии, замелькали в голове мысли: «Неужели знает уже о прокламациях? Откуда? И почему он говорит о множестве прокламаций, да еще якобы их давал ему Мотэль?»

Следователь тем временем говорил:

— Или ты забыл? Те, что тебе Мотэль давал.

— Никаких он прокламаций мне не давал! — Уверенно ответил Юзик. Следователь весела засмеялся.

— А почему же он сам признался?

В Юзика закружилась голова. Как-же это так? Может, следователь перепутал? Может, он имеет в виду ту прокламацию, которую они нашли, и ту, что Максимка принес? Нужно объяснить…

— Только ты один такой упрямый, — добавил следователь, — а остальные ребята все рассказали.

Приготовился было уже и Юзик объяснить, в чем дело, что Мотэль не давал, а были найдены в разное время две прокламации. Но придется тогда и Максимку вмешать…

Вдруг «блеснула» мысль:, наверное, он врет!

Поймать хочет. Не может быть, чтобы Мотэль это говорил! Не такой он! И тогда уже пожав плечами ответил:

— Ничего не понимаю. Не понимаю, как мог он говорить то, чего не было. Пусть мне в глаза скажет.

Следователь взглянул на жандарма.

Тот подошел к Юзика, взял на голове его тонкую прядь волос и накрутил на карандаш.

— Может теперь вспомнишь? — сказал он, потянув за волосы.

— Ай! — вскрикнул Юзик.

Тот тащил все сильнее и сильнее.

— Ну, говори!

— Ай-ай! Ничего не знаю! О-о!.. — и зашелся слезами.

Жандарм со злости дернул последний раз и вырвал волосы…

Юзика отвели назад, а на его место привели Мотэля.

— Откуда брал прокламации, что передавал Максимка на деревню? — сразу обратился к нему следователь.

— Никаких прокламаций я не видел и не передавал! — твердо ответил Мотэль.

— Зря ты отрекаешься, паршивый щенок! — засипел следователь. — Нам уже все известно. Сам Максимка признался.

— Как же он мог признаться в том, чего не было. — спокойно ответил Мотэль.

— Значит, по — твоему, мы врем? Да? — аж поднялся с места следователь, — Сразу видно, что за птица, хоть и мал. Но напрасно — признаешься! Ну, а часто ходил к вам Степан Сапрончык, Максимов отец?

— Я не видел ни разу.

— Это отец научил тебя так отвечать?

— Я говорю то, что знаю.

— А тот работник, Антэк Барковский часто у вас бывал?

— Встречались с ним также, как и с другими работниками, — спокойно отвечал Мотэль.

— А отец твой ходил к Сапрончыку.

— Не знаю. Кажется, они были незнакомы.

— Но ведь ты отвечаешь, как настоящий преступник! — сердито усмехнулся следователь.

Надо отметить, что такие, ответы— «нет» и «нет» — точно напоминали ответы искушенных людей.

Но мы знаем, что все это была правда (кроме общения с Антэком). Правда было даже то, что Мотэлев отец был незнаком со Стефаном Сапрончыкам…

— Ну, а если мы познакомим тебя вот с этим, — ты также будешь отвечать? — и Следователь указал на плеть с несколькими концами, который висел на стене.

Мотэль вздрогнул, побледнел.

— Ну, что же мне говорить больше, когда я сказал все, что знаю? — прошептал он.

— Ну, так вот! — крикнула следователь. — Последний раз спрашиваю: какие поручения давал тебе отец в деревне, кому ты давал прокламации?

— Ничего такого не было, — опустивши голову, ответил Мотэль.

— Ага!

Жандарм взял кнут, подошел к Мотэлю. Тот с ужасом бросился в сторону. Жандарм схватил его за шею и начал…

Сначала Мотэль хотел сохранить свою честь и молчал. Но с каждым взмахом кнута он вскрикивал все сильнее и сильнее… Потом начал кричать благим матом… Потом уже и голоса не хватило…

Назад его отнесли на руках…

Дошла очередь до Максимки. Он, как и все другие арестованные, слышал крики и стоны своих товарищей и готовился к страданию.

Опять началась такая же история.

— Ну, так кому ты раздал прокламации, что получил от Мотэля? — спрашивал следователь.

— Не было ничего такого.

— Поздно уже отрекаться: Мотэль сам признался.

— Не знаю.

— А может также не знаешь, где твой старший брат и что он делает?

— Не знаю.

— А часто приходил к вам Мотэлев отец?

— Никогда.

— Ты в этом уверен?

— Никогда не видел.

— Ах ты, щенок! — стукнул по столу кулаком следователь. — Как ты смеешь лгать, когда мы уже все знаем?

— А я не знаю.

— Помоги ему вспомнить! — обратился в ярости следователь к жандарму.

Тот степенно подошел и ударил Максимку по плечах плетью. Раз, другой… Максимка сжал зубы и молчал…

— Скажешь? — переспрашивал следователь.

Максимка молчал.

Снова свистнул кнут…

Максимка со сдержанным криком упал на пол.

— Скажешь?

…Через несколько минут бесчувственного мальчика вынесли из комнаты.

А затем взялись за родителей… Только не так, а в тысячу раз хуже.

Когда началось все это «дело», представители власти надеялись найти организацию, сношение с советами, склады нелегальной литературы, одним словом, то, что было напечатано в газете. Надеялись выпытать от ребят что-нибудь такое, за что можно было бы зацепиться и добраться до старших.

За все это надеялись получить честь и награду.

Можно себе представить, как они свирепствовали, когда, кроме самодельного детского аппарата, не было за что ухватиться. А за этот аппарат, ну, скажем, можно оштрафовать хозяина на несколько злотых — и все.

А меж тем вокруг, вот тут, возможно, существуют преступники, которые подстрекают холопов и батраки против господ. И, наверное, этот Самуил Ригер и Степан Сапрончык принимают в этом участие.

Как же после этого не «нажать»? Это же стыд будет, если с такого объявления в газетах ничего не выйдет!

И «нажали»…

Но всему бывает конец. Закончились и страдания наших заключенных. Из них всех только Мотэлев отец знал то, чего добивались жандармы. Но он выдержал страдания и ничего не сказал. Ребята, хотя ничего определенного не знали, но могли бы сильно навредить, если бы сказали те обрывки, которые им были известны. Однако и они геройски выдержали страдания. А Максимков отец отстрадал за старшего сына, о котором знал только те же слухи, что и Максимка. Зато теперь, он был бы даже доволен, чтобы узнал, что Иосиф действительно ушел в партизаны: по крайней мере будет кому отомстить этим проклятым панам.

Как бы там ни было, но судебное дело начать было невозможно, и через некоторое время все арестованные были выпущены.

— Вот до чего доигрался! — с укором встретил Юзика отец. — Мы для тебя старались, а ты в такие годы успел и сам попасть в тюрьму и отца родного посадить. И что с тебя будет дальше? Хорошо еще, что господин пощадил и не прогнал нас.

Юзик чувствовал себя очень плохо: и отца жалко было. И сам никакой вины не чувствовал, да еще и настрадался, и товарищей жаль. Теперь он впервые почувствовал, что есть. «Они», все те, что имеют силу и власть и заботятся лишь о том, чтобы других людей держать в покорности. Юзик чувствовал ненависть к «ним» всем, даже к пану Загорскому, который ничего плохого им не сделал и которого так хвалит отец.

А на другой день пришел к нему Мотэль. Это был уже не тот веселый, живой мальчик, которого знал Юзик, это был уже хмурый серьезный пацан.

— Ну, прощаемся, братец! — сказал он — Наверное, никогда больше не увидимся.

— А что?

— Отца уволили и предложили сразу же выехать.

— Куда?

— Не знаю.

— Кто бы мог подумать, что из нашего радио выйдет такая история. — грустно сказал Юзик.

— Э! — махнул рукой Мотэль. — Радио тут ни при чем. Не тот, так другая повод всегда нашлась бы. Все равно им нужно подавить нас, особенно, когда мы посмели показать, что и мы люди.

Друзья искренне поцеловались.

— Напиши мне, где и что будет с тобой, — попросил Юзик.

— Обязательно напишу. Ну, прощай.

Словно какая-то нить порвалась, словно имение опустел, когда Мотэль скрылся с глаз Юзика. Несколько лет интересной детского жизни отошло вместе с ним куда-то далеко. Впереди было что-то новое, неизвестное…

Максимка больше в школу не ходил. Он остался с отцом, который еще больше помрачнел, еще глубже спрятал свою обиду и злость.

Юзик теперь уже редко встречался с Максимкой. Юзик продолжал свое обучение, но оно для него было мукой. В школе он был словно чужой. Не было в ней других таких друзей, как Мотэль и Максимка. К тому же учитель и священник часто укоряют Юзика его поступком. А Юзик ничего плохого в своем «действия» не видит. Этот последний год для него показался более длинным чем три предыдущих года.

Месяца через три Юзик получил от Мотэля письмо:

«Дорогой товарищ!

Только теперь я собрался написать тебе письмо. До сих пор не было возможности. Все кочевали с места на место в поисках работы. Потеряли все, что имели. Сейчас попали в Вильнюс. Отец работает в шорной мастерской. Я так же работаю с отцом, но бесплатно. Хозяин только потому и согласился принять отцу на работу, чтобы еще и я работал, бесплатно, да еще упрекает, что я зря учусь. А учить меня не он, а папа. Очень трудно работать. Часов но двенадцать-четырнадцать сидим. Живем в каком — то подвале… тесном, темном, влажном. Но папа не скучает. Он познакомился с хорошими товарищами — рабочими, часто беседуют, спорят, куда — то ходят. Жизнь здесь более кипучая и интересное. Папа словно не видит нашей бедности. Я уже значительно больше знаю, чем раньше. Жаль, что нельзя тебе обо всем написать. Могу только сказать, что жизнь вовсе не такая, как казалась нам в поместье. Кланяйся Максимке и другим нашим союзникам».

Хотя с письма видно было, что Мотэлю там хуже живется, чем было здесь, но Юзик почувствовал словно зависть. Мотэль по крайней мере больше видит и знает, что делается в мире, а тут вроде всё спит. После того как исчез Антэк, как выехал Мотэль и откололся Максимка, Юзик совсем потерял связь с «тайными» делами и готов был подумать, что все это было случайным происшествием, что везде так спокойно и скучно, как здесь.

Наконец пришла весна, закончились занятия, началось лето. Юзик ожил, все время бродил по окрестностям, даже охотно пас барскую скотину. А больше всего пользовался возможностью чаще встречаться с Максимкой, хотя отец ворчал, что «снова выдумают какое-нибудь лихо».

Важнейшим вопросом в Юзиковой семье, был вопрос о дальнейшей судьбе Юзика, но судьба это сама решилась.

Гости с неба

Однажды под вечер, по имению пошли слухи, что в поле, у дороги, спустился пассажирский самолет, из тех, что летели в Советский Союз. В самолете что-то испортилась, и он вынужден был спуститься.

Разумеется, все побежали посмотреть на непредвиденных, необычных гостей. А впереди всех — Юзик.

У дороги стоял большой самолет с двумя моторами и красными звездами на крыльях. К нему бежали со всех сторон местные жители, но раньше их примчалось на мотоциклетах, автомобилях и на лошадях все окрестное начальство, полиция, жандармы. Все они мигом окружили самолет и отделили от него публику.

В середине круга остались только пассажиры и команда самолета. Пассажиров было человек пятнадцать. По виду большинство из них были чужеземцы — немцы, англичане, французы. Они кружками стояли вокруг самолета и горячо, взволнованно, о чем-то беседовали. Пилот и механики суетились вокруг мотора, механизмов.

Так прошло с полчаса. За это время приехал еще один польский начальник, видимо, какой-то генерал. Пассажиры окружили его, началась резкий разговор, споры. Пассажиры что-то доказывали, генерал кивал головой, потом что-то приказал своим — и на дорогу вылетел мотоциклист.

Пассажиры успокоились и начали чего-то ждать. Некоторые уселись на траву. Только механики с пилотом возились с машиной.

Охране тоже хватало работы. Народу собиралось все больше и больше, каждый тиснулся вперед.

— Не налезать! Расходитесь! — кричали жандармы, направляя на людей своих коней; но каждому хотелось взглянуть на самолет и на гостей.

— Пся крэв! Я же тебе говорил! — раздался мощный голос, потом свист кнута, всплеск — и женский плач.

Генерал в это время разговаривал с каким-то важным англичанам в пестром пальто с ремнями и сумками через плечо. Англичанин удивленно посмотрел в ту сторону, где раздался плач.

Но генерал повернулся еще быстрее. Его глаза, губы и все лицо, сжатые кулаки — проявляли такую злобу, что даже Юзик испугался.

— Кто позволил себе такой поступок? — прогремел он.

— Да вот эта баба, проше пана! — сунулся войт услужливо.

Генерал покраснел, позеленел…

— Дурак! — буркнул он так, чтобы не слышали чужеземцы, а потом добавил громче: — Я спрашиваю, кто это позволил себе драться?

— Извините… Эта баба … — начал было виновато жандарм.

— Сейчас же на неделю на гауптвахту. Марш! — Крикнул он, и старательного жандарма повели на отсидку.

Народ словно окаменел от такого чрезвычайно происшествия. Никогда они не слышали, чтобы жандармов за это наказывали!

И среди тишины из толпы послышался сдержанный голос:

— Эх, если бы чаще прилетали чужеземцы! Может, тогда чаще воздерживались бы жандармы.

— А ты думаешь, его действительно накажут? — Отозвался второй голос. — отведут немного и отпустят, даже похвалят. Все это для глаз Европы делается…

Генерал вздрогнул, но не подал виду, что слышал. А прислужники его смотрели яростными глазами, но тоже вынуждены были молчать. Высказали злобу только тем, что больше расширили круг, но уже «нежным способом».

Вот уже солнце скрылось за лесом. Зрители начали расходиться. На шоссе показались два автомобиля. Подъехали, остановились. В них начали размещаться пассажиры. Сел и генерал в свой автомобиль и важнейшие чиновники, приготовились к отъезду мотоциклисты. Около самолета остались пилот с помощником и два механики.

В самый последний момент пилот подбежал к генеральскому автомобилю, что — то начал говорить и после этого к пассажирам присоединился один механик.

Автомобили тронулись и исчезли в пыли.

Около самолета остались три человека из команды и вокруг них человек двенадцать полицейских и жандармов. Совсем мало осталось и зрителей.

Среди них Юзик увидел и Максимку.

— Интересно посмотреть, что будет дальше, — сказал Юзик. — Куда они поехали, и что эти будут делать?

Максимка уже знал из разговоров, в чем дело.

— Пассажиры — сказал он — поехали на станцию и оттуда поедут по железной дороге. Ехать недалеко. А механик поехал за новой частью для машины. Эти будут ждать его, а потом починят и улетят. Подождем и посмотрим, как они полетят.

Совсем стемнело. Публики осталось совсем мало, в основном молодежь и дети. Жандармы все более решительно наседали на них.

— Чего вам? Насмотрелись. Хватит! Пора расходится!

Но тем очень не хотелось идти. Они отошли подальше и смотрели издали.

Время шло, а изменений никаких не было. Команда спряталась в своей каюте, охрана расположилась вокруг. Вот уже и все зрители разошлись; остались только Юзик и Максимка.

— Пойдем, что ли? — промолвил Максимка. — Может так вся ночь пройдет?

— Еще немного подождем.

Шагах в пятнадцати-двадцати от самолета росло несколько кустов. За ними и скрылись ребята. Ночь была теплая, но очень темная. В этой темноте неясно определялись смутные очертания огромной сказочной птицы. Ребята смотрели на нее, и им припоминались различные фантастические байки, что приходилось им слышать.

Жандармы принесли с имения дров и развели костер. Заблестели металлические части самолета, но зато те части, к которым не доходило свет, еще более скрылись в темноте.

Двери кабины-вагона остались открытыми. Черная дыра влекла к себе…

— Слушай! — дрожащим голосом прошептал Юзик.

— Я попробую подползти и пробраться в эти двери.

— Куда ты? Следят!..

— Можем улучить удобный момент. Команда в своем помещении, а вагон пуст.

Сердце забилось сильнее у парней. Рискованно, но возможно… Особенно, когда разожгли костер. Большинство стражи сидела у огня и только время от времени обходила вокруг самолета. Некоторые даже начали дремать!

Ребята стали дрожать, словно от холода… Сон отлетел совсем. Возвращаться домой уже не думали. Удастся или нет, но теперь уже сидеть и ждать есть смысл.

— Если что, прошептал Максимка, — Так я в тот момент покажусь с противоположной стороны и обращу их внимание на себя.

— Драться будут.

— Ради такого случая стоит и потерпеть. Привыкли.

И парням вспомнился допрос…

Юзику захотелось обнять и поцеловать Максимку. Но для «мужчин» это было неприлично.

Для обоих ребят было понятно, что попытку улететь должен сделать Юзик, а не Максимка. Ведь Юзик хочет увидеть своего деда и давно «собирается» туда, а Максимка чего?

В течение нескольких часов ребята были в напряженном состоянии. Несколько раз наступал момент, когда, казалось, можно уже попробовать, но каждый раз то одно, то другое мешало.

А тем временем приближался конец ночи. Было уже часа два после полуночи. Вот по шоссе затарахтел автомобиль. И охрана, и ребята вздрогнули.

— Ближе, ближе… Останавливается… Значит, сюда.

Услышала и команда, вылезла из каюты.

Внимание всех было сосредоточено на приезжих…

Момент настал!..

— Валяй! — шепнул Максимка.

Юзик выполз из куста.

Но не успел продвинуться и на пару шагов, как услышал крик:

— Кто здесь? Куда?

Юзик вскочил и бросился назад за куст. А в этот самый момент сорвался с места Максимка и побежал на глазах у всех мимо костра.

Жандарм, что заметил Юзика, бросился за Максимкой. Прочие же люди, конечно, не могла не посмотреть туда.

Мало нашлось бы людей, которые бы могли подумать, что это побежал второй парень…

Юзик сообразил, в чем дело, и снова ринулся вперед, уже не обращая внимания, видят ли его или нет.

Через минуту он лежал в кабине под лавкой и с ужасом ждал, что будет дальше. Никакого особого переполоха снаружи не было. Что же тут удивительного, если сунулся деревенский мальчишка, наверное, пастушок, что пас коней?

Прошла минута — другая, и Юзик убедился, что на этот раз его не заметили. А что дальше будет— другая вещь. Только вот сердце и виски так стучат, что люди могут снаружи услышать. Юзик даже сжал руками грудь, чтобы удержать этот стук.

Затем в течение двух часов слышался ремонт, стук молотков. Потом ужасно загрохотал и затрясся весь самолет. Опять притих: видимо, испытывали. Потом затрещал автомобиль, и самолет зашевелился и пополз по земле, медленно неуклюже: это тащили его на шассе, откуда подняться легче.

Вот послышались голоса у дверей. Свет идет оттуда, по— видимому, уже рассвело. Дверь стукнула… Юзик затаил дыхание…

Ничего! Дверь закрыли — и больше ничего.

Слышно, как команда садится в свою кабину.

— Запускай!

Снова загрохотал и затрясся самолет. Слышно, как поехал по шоссе. Быстрее, быстрее… Вместо грохота мотора слышен один только сплошной гул. Самолет подскакивает, легче, легче… Наконец чувствуется, что он не прикасается к земле…

…А на шоссе стоял Максимка и пристально следил за каждым движением самолета. Все выше и выше поднимается он, все меньшим и меньшим делается. Не верится, что эта маленькая красивая птица и есть та самая огромная неуклюжая махина, что стаяла на поле.

Остатки тумана поднимаются с земли, цепляются за самолет, разрываются на куски. Вот загорелись, засветились они и начали таять под острыми лучами солнца. Заблестел и самолет, но солнце еще не видно. Только зарево и золотые стрелы над лесом определяют место, где находится оно. Наконец, зажглись верхушки деревьев, — и оттуда появилось солнце, огромное, растопленное.

И навстречу ему радостно полетела стальная птица…

Максимка повернулся и тихонько пошел обратно. С этой стороны небосклон был еще темный; чем ближе к земле, тем чернее было небо. Туман недовольно шевелился, словно потревоженный зверь в своем логове. Видимо, ему очень не хотелось покидать деревню, которую он охватил. Но мощный благотворный свет неуклонно вытеснял его оттуда.

Только панский дворец, казалось, задорной высовывался вверх, словно говоря: «а ну, попробуй!»