Повесть о чекисте

В ПЕКЛО!

В этот день Анна Гефт ездила с Курманбаем в Переменовку: дед сдавал молоко на маслозавод, а она меняла китель и фуфайку мужа на продукты. В Ауле, где она жила, базара не было. В тряской телеге, запряженной полинявшим верблюдом, двадцать пять километров туда и обратно.

Вернулись поздно ночью.

Вот и саманная хата, крытая камышом. Здесь в годы войны Анна с ребятишками нашла приют и тепло.

С тревожным чувством ожидания — она всегда чего-то ждала, к чему-то прислушивалась — Анна миновала пристройку, где корова хрустко жевала сено, открыла дверь на хозяйскую половину, прошла в свою комнату и зажгла керосиновую лампу. Разметавшись на постели, спали сыновья. На столе так, чтобы она заметила сразу, лежало письмо Николая из Ростова.

Как была, седая от пыли, только сбросив на плечи платок, дрожащими от нетерпения руками вскрыла конверт.

Письмо датировано первым июня.

Николай писал:

Из Ростова-на-Дону до станции Аул, что почти на границе Алтая и Семипалатинской области, письмо шло тринадцать суток.

В час, когда в далеком казахском селении Анна Гефт вскрыла конверт, в тот самый час четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года с ростовского аэродрома поднялся с выключенными огнями «ЛИ-2», на борту которого был Николай Гефт.

В кабине самолета их четверо.

Валерий Бурзи — кряжистый крепыш лет двадцати пяти. Николай знал о Бурзи немного: инженер-электрик, работал до войны в отделе главного энергетика Судостроительного завода в Николаеве. Бурзи предстоит прыгать с парашютом под Херсоном.

Наталия Шульгина — интересная молодая женщина, похожая на грузинку, и Александр Красноперов — ей под стать, видный, рослый мужчина.

Шульгина и Красноперов в оккупированной Одессе будут изображать молодоженов. В вещевом мешке «молодого» угадывалась рация, чему Николай искренне завидовал.

Они были замкнуты и углублены в себя. Каждый скрывал тревогу и неизбежное чувство страха за исход ночного прыжка, за достоверность версии своего появления в тылу врага, за надежность документов...

Николай еще раз мысленно проверил свою легенду:

«В бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля, сдался в плен. Был в лагере военнопленных. Заболел брюшным тифом. Находился на излечении в немецком госпитале. После выздоровления, как лицо немецкой национальности, отправлен к месту постоянного жительства, в Одессу, о чем свидетельствует маршбефель[1] с подписью и печатью».

«Достовернее не придумаешь. Документы в порядке, — думал Николай, — но поверят ли в эту легенду чиновники «Транснистрии»?[2] А почему бы им не поверить? Меня, заместителя главного инженера Нефтефлота, четвертого октября сорок первого года, выселили с семьей в Казахстан. Инженер, специалист по судовым двигателям — механик пимокатной артели! Мог я затаить обиду? Конечно, мог! Только и ждал удобного случая... И вот, в бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля... Такая подленькая история может растрогать до слез даже офицера гестапо!» Николай не терял чувства юмора.

Он достал из бокового кармана гимнастерки госпитальное заключение и с досадой заметил, что оно просрочено. Должны были вылететь первого, задержала техника...

Это омрачило его настроение.

Тяжело ныли колени — осложнение после брюшного тифа. Он действительно болел брюшняком, но не в немецком госпитале, а в Энгельсе-на-Волге. За ним самоотверженно ухаживали и выходили, а вот ноги... Месяца два ходил с палочкой.

«Госпитальное заключение мне придется продлить в Одессе. Да, Юля! — вспомнил он. — Она же в мединституте, у нее знакомые врачи...»

Зная место своей выброски, Николай попробовал представить себе весь предстоящий путь по Одесщине, но мысль снова вернулась к Юле Покалюхиной.

«Как она там, — думал он, — в оккупированной Одессе? Хрупкая, тоненькая Юля, с ее неуемной энергией и нетерпимостью ко всякой несправедливости, ко всякому злу?»

Познакомились они в тридцать третьем. Николай учился в Институте инженеров водного транспорта и преподавал в школе физику и технологию металлов. Тогда он и приметил ученицу восьмого класса Юлию Покалюхину. Он руководил школьной агитбригадой, а Юля успевала всюду: она была артисткой, администратором и даже автором пародий и скетчей.

Самолет сильно тряхнуло. Погасла лампа в плафоне. Бурзи приподнял шторку и увидел в иллюминаторе яркие вспышки зенитных орудий.

— Пересекаем линию фронта, — пояснил Бурзи.

Они шли с набором высоты. Альтиметр, висящий над дверью в летную кабину, показывал четыре тысячи триста метров.

Плафон снова загорелся, освещая тусклым светом кабину, скамьи по бокам и четверых людей, таких неуклюжих и малоподвижных, с парашютами и вещевыми мешками. Мерно гудят моторы, свистит ветер в закрылках.

«Интересно, получила Аня мое письмо от первого июня? — снова думает Николай. — Теперь не скоро я смогу написать...» Закрыв глаза, он пытается представить себе жену, такой, как видел ее в последний раз перед расставанием. Сыновья спят. Аня уложила волосы. Нарядная, в шелковой клетчатой блузке, совсем девчонка... и не скажешь, что она мать двоих пятилетних ребят... Прощаясь, они пьют брагу — хозяйка варила, — закусывают холодцом. Совсем не военного времени пиршество!.. Давно это было, в январе сорок второго... Должно быть, ребята выросли, вытянулись...

Самолет ложится на крыло, и кажется, что моторы работают не синхронно: один звучит низко, натужно, другой переходит на высокую звонкую ноту...

Некоторое время Николай, так же как и остальные, прислушивается, но самолет выравнивается, и снова плывет ровный, успокаивающий гул моторов. И снова его мысли возвращаются к дому.

«Я выполняю особое задание, лечу в самое пекло, — думает он, — а моя жена ничего об этом не знает, она даже мысленно не может быть со мной... Ну что ж, я сам избрал этот нелегкий путь чекиста-разведчика... Самое тяжелое еще впереди... И конечно, не опасность быть разоблаченным, нет! Самое страшное, если, считая тебя подлецом и предателем, отвернутся друзья, хорошие, честные люди...» От этой мысли его пронизал холодок страха, но, вскинув голову, он сказал вслух:

— Что ж! Пусть!.. — и упрямо повторил: — Пусть!..

Самолет начал резко снижаться. Стрелка альтиметра падала.

На переборке вспыхнула сигнальная лампочка.

Валерий Бурзи поднялся, проверил лямки парашюта, вещевого мешка и молча простился.

В кабину вошел бортмеханик, открыл замок люка и выжидательно стал смотреть на сигнал.

Наступила томительная пауза. Но вот лампочка мигнула и погасла.

Сквозь откинутую крышку люка вместе с ревом моторов в кабину ворвалась упругая волна воздуха.

Бурзи шагнул в открытый люк, и тьма поглотила его...

Бортмеханик закрыл дверку и ушел.

Самолет развернулся и, набирая высоту, лег на новый курс.

«Теперь уже недолго», — подумал Николай.

Он зримо представил себе карту Одесщины, в этих местах он когда-то бывал. Широкая, нисходящая к морю равнина между Тилигульским и Куяльницким лиманами.

Некоторое время самолет шел с набором высоты, но вот стрелка альтиметра снова начала падать: две тысячи двести... две тысячи... тысяча восемьсот...

Вспыхнула сигнальная лампочка.

В кабину вошел бортмеханик.

Прощаясь, Николай поднял руки в пожатии. Шульгина и Красноперов ему ответили.

Лампочка, мигнув, погасла.

Николай вдел руку в резинку кольца и шагнул в бездну...

Воздушный вихрь ударил его, стремясь опрокинуть навзничь...

— Раз... Два... Три... — считал Николай.

Автомат сработал безотказно. Гефта основательно тряхнуло — парашют раскрылся, и падение замедлилось. Но при рывке лопнула лямка вещевого мешка, скользнув по спине, мешок сорвался вниз... Земля еще не проступала из мрака. Под ним ни огня, ни отблеска... Что ждет его там, на земле?

Черная громада возникла неожиданно и стала надвигаться все быстрей и быстрей. Он чувствовал идущее навстречу ему теплое дыхание земли, запах сена...

Последние метры были мгновенны...

Он попытался встать на ноги, упал, больно ударившись коленями, но тут же вскочил и, погасив парашют, оглянулся. Где-то затявкала собака, лениво ответила другая. Недалеко было селение. Он сложил парашют, туго стянул его стропами и, отгребая ладонями, стал ножом ковырять землю: саперная лопата осталась в мешке.

«Не могу же я бродить по полю до самого света?! — думал Николай. — А что, если не найду? В мешке личные вещи, черт с ними, но деньги! С собой только пятьдесят марок...»

Надежно закопав парашют, он встал, но, сделав несколько шагов, почувствовал боль в коленях.

«Ничего, разойдусь, — подумал он. — Надо искать в радиусе километра, не больше», — и двинулся полем. Но уже через несколько минут Николай понял, что в этой кромешной тьме искать вещевой мешок по меньшей мере бессмысленно, а к рассвету надо быть как можно дальше от места приземления.

Он набрел на узкую колею проселочной дороги и пошел по обочине в южном направлении. Плетень, а за ним кусты мальвы проступили из тьмы внезапно. Из-за закрытого ставня дома под черепичной крышей чуть теплился свет. Осторожно Николай подошел к палисаду, перелез через плетень и заглянул за ставень. Он различил на столе керосиновую лампу с прикрученным фитилем, возле — палаш и пистолет. Рядом на лавке под серой немецкой шинелью спал человек.

Опасаясь того, что собаки поднимут всех на ноги, он снова подался в поле, нашел небольшой стожок, зарылся в одуряюще пахнущее сено и закрыл глаза, но уснуть не мог... В эти минуты он мысленно был в Одессе... Вытянутый по фасаду двухэтажный дом с балконом над воротами, первая дверь налево в подворотне, ступеньки... Дерибасовская, три... Дом, в котором он вырос... Как-то там его родители? Сумели ли они сохранить честь и достоинство советских граждан? Или сдался старик «на милость победителя»? Да нет, не может быть, чтобы батя, старый рабочий-наборщик, сдался, сподличал!..

Одна за другой гасли звезды. На востоке розовело небо Легкий ветерок перебирал листы корзинок подсолнуха.

Николай выбрался из сена, отряхнулся и зашагал по проселочной дороге на юг. Колени ныли, но, стиснув зубы, он шел быстрым, энергичным шагом. За поворотом дороги Николай нагнал мальчугана, ведущего на поводу тощую кобылу с выпирающими мослаками.

— Мальчик! — остановил его Николай. — Как называется во-он то село? — Он указал позади себя на теперь уже хорошо видные черепичные крыши.

— Катериненталь.

Николай ушел далеко, а мальчик с лошадью все еще стоял и смотрел ему вслед. Запомнилось выражение лица мальчугана; тогда оно удивило, потом Николай приметил что-то общее во многих встречавшихся ему лицах — настороженное выражение глаз, суровая складка у линии рта.

Примерно через час Николай вышел к хутору немецких колонистов Карлсруэ. В доме примаря[3] он застал румынского жандарма и предъявил свои документы.

Маршбефель и немецкая госпитальная справка вызвали почтительное отношение, жандарм даже показал по карте маршрут на Одессу.

Только к вечеру он добрался до села Любимовка, пошел к примарю и попросил устроить его на ночь.

Примарь, маленький, хлипкий мужчина, надев на длинный нос сапожком старинное пенсне с тесемочкой, придирчиво проверил документы, покашливая в ладонь, сложенную лодочкой, задал несколько вопросов на плохом немецком языке. Видимо удовлетворившись ответами, он постучал в окно проходившей женщине и послал ее за Максимом Лузгиным, который оказался высоким, плечистым стариком с бородкой, пышными усами и умным, проницательным взглядом.

— Вот, Максим Фадеевич, — примарь кашлянул в ладонь. — Принимай постояльца. Накорми, как водится, ну и... Добрый немец идет в Одессу...

Лузгин молча постоял у порога, затем пригласил не то с усмешкой, не то с радушием:

— Пойдем, господин хороший! В аккурат к ужину...

Дом Лузгина каменный, на высоком фундаменте. В просторной комнате на столе аппетитно парит большой чугун молодой картошки и полкаравая хлеба.

За стол сели вчетвером: их двое, старая Лузгина и Мария — красивая молодая женщина с золотисто-бронзовой косой, уложенной короной вокруг головы.

«Королева!» — подумал о ней Николай.

Из скупого разговора за столом он понял, что Мария — невестка Максима Фадеевича, она назвала себя солдаткой.

За ужином Лузгин задавал Николаю обстоятельные вопросы и, помолчав, словно бы подвел итог:

— Стало быть, из армии ты убег?

— У меня с Советами свои счеты... — неопределенно сказал Николай.

— Стало быть, обижен ты крепко на Советскую власть?

— Обижен. Крепко обижен, — согласился Николай и поднялся из-за стола.

Мария быстро взглянула на него и отвернулась. Лузгин взял с сундука подушку, серое шинельного сукна одеяло и сказал:

— Ну что ж, господин «добрый немец», пойдем на сеновал.

На сеновал вела узкая деревянная лестница прямо из коровника.

Николай уже засыпал, когда внизу, в коровнике, загремели ведрами. Он увидел Марию: подоткнув подол, она взглянула наверх, подумала и решительно полезла на сеновал.

Слыша ее тяжелые шаги на лестнице, Николай с досадой думал:

«Жадная до жизни баба! А я ее — в королевы!»

Мария поднялась на сеновал, остановилась над ним молча, тяжело дыша.

— Стало быть, из армии ты убег? — повторила она вопрос свекра. Голос у нее был низкий, грудной. — Ты убег, а за тебя, сволочь такую, мой Василь бьется! — Женщина сказала это с такой уничтожающей силой, что Николаю стало не по себе.

Утром, чуть свет, он ушел, даже не поблагодарив за ночлег и ужин.

Николай шел весь день. По пути дважды проверяли документы, но ни маршбефель, ни госпитальная справка подозрений не вызвали. В одном из сел удалось купить кринку молока, ломоть хлеба, и он основательно подкрепился. Поблизости от Поповки на мосту через лиман стоял румынский пикет. Караульные драли с живого и мертвого. Николай подсчитал свои ресурсы — оставалось двадцать семь марок. Не густо.

Он подошел к мосту и остолбенел от удивления: прислонив карабин к будке, солдат играл на скрипке. Рыжая, облезлая скрипчонка в его руках издавала пронзительные звуки, то быстрые, плясовые, то протяжные, заунывные...

Словно заслушавшись, он ступил на мост и подошел ближе. «Молодое дарование», как мысленно окрестил он румына, никого не замечал.

Николай сперва привалился к перилам, потом перекинул одну ногу, другую, ступил на карниз и не спеша обошел сторожевую будку. Он уже миновал мост и шел по колонии Найзау, а со стороны лимана все еще звучала скрипка.

На шоссе ему повезло: попалась попутная машина, на которой он добрался до Великого Кута, но здесь полоса удачи кончилась. Румынский патруль обратил внимание на просроченную справку. Николай вылез из машины и долго уговаривал солдата. Исход дела решили пятнадцать марок.

Четвертая полоса газеты «Молва», издававшейся губернаторством «Транснистрии».

До Лузановки он доехал без приключений. Здесь снова проверка документов, но все обошлось благополучно.

Возле магазина «Бакалейные товары господина Гаука» граждане «Транснистрии» дожидались попутной машины в Одессу. Николай зашел в магазин господина Гаука и, потратив марку, купил газету «Молва» за тринадцатое июня и присоединился к ожидающим.

Отпечатанная на скверной бумаге «Ежедневная информационная газета директора Ал. Н. Боршару» была удивительной смесью дезинформации и злобной антисемитской пропаганды, провокационной клеветы и слащаво-христианской сентиментальности. Газета прославляла предателя Власова и беззастенчиво рекламировала частную инициативу. Многочисленные хироманты, френологи, гадалки, астрологи, предсказатели по звездам и планетам, предлагали за скромную плату свои услуги. Явный, но предприимчивый шарлатан, чувствующий себя вольготно под солнцем «Транснистрии», взывал к читателям «Молвы»: «Перпетуум мобиле! Вечный двигатель изобретен мною! Ищу лицо с небольшим капиталом для сооружения модели. Московская улица, 87, квартира 26, Г. И. Ставский». Кинотеатр «Европа» предлагал зрителям сверхбоевик «Клад острова пиратов». «Спешите видеть! — надрывалась реклама. — Смертельная борьба за обладание кладом!». Газета оповещала читателей о том, что «торжественное богослужение состоится в Свято-Троицкой церкви с хором господина Мушенко». Военный преторат объявлял приговоры за хождение по городу позже установленного часа. Дирекция кафе «Лото» приглашала зайти — Ришельевская, сорок пять, — сыграть партию, или на «блины с джазом» пожаловать в ресторан «Гамбринус». Русский театр Вас. Вронского рекламировал пьесу украинского националиста Винниченко «Черная пантера». Походя, между прочим, специальный корреспондент «Молвы» из «верного источника» сообщал, что «Советы продали англичанам на сто лет Баку и Мурманск»! Рейхсминистр Заукель на страницах газеты занимался подсчетом человеческих резервов. Из ставки фюрера гремели победные реляции, а «тонкая, лирическая поэтесса», некая Пантелеева, уверяла в том, что:

Словом, антонеско-гитлеровский новый порядок в Одессе был установлен, он выл и кричал каждой строкой этой чудовищной газеты.

Пока Николай знакомился с «Молвой», к бакалейной лавке господина Гаука подошла грузовая машина с пустыми баллонами из-под углекислоты. Люди бросились к машине.

Когда они немного отъехали от Лузановки, шофер остановил машину и собрал с пассажиров плату за проезд.

Минут через тридцать Николай слез на Пересыпи: дальше машина не шла.

По заданию он должен был явиться к сестре своей жены, Зинаиде Семашко, но от Пересыпи до Малороссийской, где она жила, было далеко, ходить по городу небезопасно, да и по-прежнему ныли колени.

Подумав, он решил, что самое разумное — отправиться на Большую Арнаутскую, тринадцать, к Юле Покалюхиной.

Юлия Тимофеевна ПОКАЛЮХИНА.

Связная подпольной группы.

Николай шел по городу, избегая оживленных улиц, при виде жандармских патрулей сворачивал в подворотни, пережидал... С каким-то странным чувством неверия в реальность того, что он видел, читал названия улиц: короля Михая I, Гитлера, Антонеску, вывески с фамилиями частных владельцев... Ему встречались сверкающие галунами румынские офицеры с дамами и денщиками, несущими покупки. Какие-то шумные, верткие дельцы времен Фанкони... Смешение языков и наречий... Он шел по своей родной Одессе, городу, где прошли его детство и юность, зачастую не узнавая улиц, так они изменились...

Уже подходя к дому тринадцать по Большой Арнаутской, он почувствовал волнение, но подумал о том, что тринадцать — число счастливое.

Окна в квартире Покалюхиных были открыты, горел свет, Юлия читала книгу, полулежа на диване... Николай остановился у окна — словно ничего не произошло, и войны не было, и лихолетья, сегодня концерт бригады, и он заехал за ней на машине...

Николай потянул дверь — она оказалась незапертой, — вошел в комнату...

Юля молча опустила книгу.

Николай увидел то же настороженное выражение глаз, ту же суровую складку у рта... Она изменилась...

— Какими судьбами? — наконец спросила Юля, ступив к нему навстречу.

— Добрым ветром! — улыбнулся Николай.

Минутная неловкость прошла, но все же прежней сердечности не было.

Пытливо заглянув в глаза, она сказала:

— Николай Артурович, плохие времена для шуток. Вы в моем доме, и я должна знать все, понимаете, все!..

— Всему свое время, Юля. Я хотел бы помыться. Если есть во что, переодеться и получить бинт...

— Вы ранены?

— Нет. Я разбил колени, надо перевязать...

С кухни вернулась мать Юли, она также была поражена появлением Гефта, но ни о чем не спрашивала.

— В прошлом году умер Тимофей Филиппович, муж, после него кое-какая одежонка... Правда, жить тяжело, только за тряпки и можно добыть немного продуктов, но кое-что осталось... — поливая ему на руки, сообщила Юлина мать.

Николай переоделся в свободные ему брюки и рубашку, расчесал еще влажные волосы, побрился и почувствовал себя, что называется, в форме.

Ответив на вопросы Юлии о жене и сыновьях, он спросил сам:

— Как старики? Ты давно их видела? Что делает отец? Работает?

— Родители живы. Со дня оккупации, месяцев восемь, Артур Готлибович не работал. — Юля улыбнулась. — Он говорил: «Пусть я сдохну, если стану на них работать!» Старики меняли на продукты вещи, жили трудно, но независимо. Через полгода тряпки кончились. Предложили ему портовые грузчики войти в артель, организовать питание рабочих. Старик подумал и согласился. Теперь он получает в день одну марку двадцать пфеннигов и обед. Грузчики им довольны, и у него хорошее самочувствие: трудится не на оккупантов, на рабочий класс.

— До наступления комендантского часа мы успеем сходить к родителям? — спросил Николай.

— В нашем распоряжении два с лишним часа...

Они шли по Канатной улице.

Николай видел, что Юля ему не очень-то доверяет.

В это время Юля думала, искоса поглядывая на Гефта:

«Откуда и зачем он появился в Одессе? Николай Артурович — немец. Советская власть поступила с ним круто, выселив его с семьей в Казахстан. Правда, это можно понять: где уж было в самом котле войны проверять и отсеивать людей! Да и немало местных немцев оказалось в пятой колонне... А он немец, и такой же норовистый, как его отец... Но отец же не сподличал!»

Словно прочитав Юлины мысли, он взял ее под руку и сказал:

— Юля, я такой же, как был. Ты можешь мне верить.

Миновав мост, они вышли на Дерибасовскую. Николай остался за углом, на спуске Кангуна, а Юля направилась к родителям, чтобы подготовить их встречу.

Стариков она дома не застала и хотела было предупредить Николая, но увидела Гефтов, спускавшихся вниз по Дерибасовской.

Дерибасовская, 3. Дом где жил Николай Гефт.

Покалюхина поздоровалась и поднялась со стариками по ступенькам. Материнское чутье подсказало Вере Иосифовне, что Юля пришла неспроста, она заволновалась и только хотела выспросить ее, как в комнату вошел Николай.

ПОКА ТОЛЬКО СТРАТЕГИЯ

Вера Иосифовна всплакнула, что же касается Артура Готлибовича, он встретил возвращение «блудного сына», как подобает мужчине, сдержанно. Сын, хоть и «блудный», все-таки сын! При встрече не было сказано, как в библейской притче, «станем есть и веселиться, ибо этот сын мой... пропадал и нашелся», но Вера Иосифовна сберегла несколько зерен настоящего кофе, он был смолот и сварен.

За чашкой кофе Артур Готлибович рассмотрел документы сына. В результате семейного совета было решено, что Юля возьмет на себя продление госпитальной справки, а отец организует прописку в полиции и свяжется с «Миттельштелле»[4], где у него есть один знакомый из местных немцев, некий Нолд.

К тому времени, когда, миновала радость первой встречи, наступил комендантский час. Пришлось обоим ночевать у стариков, хотя и было решено, что оставаться Николаю у отца до получения прописки опасно и первое время он будет жить у Покалюхиной.

Рано утром Николай и Юля ушли на Большую Арнаутскую.

Юля чувствовала, что Николай Гефт чего-то не договаривает, о чем-то умалчивает. Втайне она надеялась, что все, рассказанное им у родителей, ложь, нужная ему для какой-то большой цели. Но какой?

Уже дома, на Арнаутской, прощаясь с ним (она уходила в институт с его справкой), Юля спросила:

— Николай Артурович, вы по-прежнему ничего не хотите сказать мне?

В ответ он, как всегда, попытался отделаться шуткой.

Юлия настаивала.

Тогда, посерьезнев, он сказал:

— Понимаешь, Юля, я, как сапер, могу ошибиться один раз... Наберись терпения, прошу тебя.

После ее ухода Николай вышел из дома и, потратив всю наличность, купил все газеты, которые только оказались в киоске: «Молва», «Одесса», «Одесская газета» и «Буг».

До двенадцати он просидел над газетами, делал выписки. Кое-что ему удалось извлечь, но было трудно преодолеть противное чувство...

Потом он отправился на поиск оставленного ему на связь радиста Якова Вагина.

До Нового базара он добрался с трудом: по-прежнему ныли колени. Выйдя на Коблевскую, он разыскал нужный дом и перешел на противоположную сторону улицы. Из ворот дома, за которым он вел наблюдение, выбежал мальчуган с бумажной галкой, сложенной из листа тетради. Ребенок пытался запустить бумажную птицу, но она падала на асфальт.

— Что, брат, не хочет летать твоя галка? — спросил Николай мальчика.

— Не хочет... — вздохнул тот.

— Ну-ка, дай мне, — Николай взял из его рук птицу, развернул ее, разгладил на колене бумагу и сложил вновь (это он еще помнил). — Смотри, чтобы не улетела! — предупредил он и взмахнул рукой. Галка спланировала и, сделав плавный разворот, легла на тротуар.

— Вот здорово! — сказал мальчуган.

— Ты, парень, квартиру семь знаешь? — спросил его Николай.

— Знаю.

— А дядю Яшу знаешь?

— Там дядев Яшев нет, там только тети...

— А ты, парень, сходи, постучи и скажи, чтобы дядя Яша вышел на улицу.

Забрав бумажную птицу, гордый поручением, мальчуган удалился, а Николай снова зашел в чье-то парадное и стал наблюдать за домом. Через некоторое время из ворот показалась молодая женщина, в юбке и платке, наброшенном поверх рубашки. Она осмотрелась по сторонам и хотела было уйти, как вышел Николай...

— Вы спрашивали Якова Семеновича? — обратилась она к нему.

— Да, Вагина Якова Семеновича.

— А зачем он вам нужен?

— Привез ему весточку от друга...

В то же время Николай зорко наблюдал за улицей, поэтому появление патруля не застало его врасплох, он быстро юркнул в ворота.

Видимо, его бегство и послужило ему лучшей рекомендацией, потому что, оглянувшись, женщина не спеша вошла во двор, подождала, пока заглохли шаги на улице, и сказала:

— Яков Семенович в сорок первом, десятого октября, ушел из Одессы на военном транспорте... Я его жена... Глаша. Может, слыхали? Теперь и не знаю, кто я — солдатка или вдова... — Женщина утерла глаза кончиком платка и стала заправлять выбившуюся прядь волос.

— Я к вам, Глаша, дней через пять зайду. Разрешите?

— Господи, да конечно ж!..

Николай простился с женщиной и зашагал на Арнаутскую.

«Скверно, — думал он. — Вагин выбыл. Теперь я один... Совсем один в целом городе... А что, если воспользоваться рацией «молодоженов»? Ладно, поживем — увидим! — решил он. — Вагин ушел на транспорте, — снова он мысленно вернулся к связному, — ушел, и с тех пор никаких вестей...

вспомнил он чьи-то стихи, думая о простоволосой женщине, о Глаше с Коблевской улицы.

Николай шел углубленный в свои мысли, когда неожиданно услышал за спиной окрик. Первое побуждение — бежать! Но, сдержав себя, улыбаясь, он повернулся...

— Если не ошибаюсь, господин Гефт?!

С протянутой рукой к нему шел пожилой человек в нарядном, хорошо сшитом костюме песочного цвета, с пухлым, желтой кожи портфелем в руке. На груди его был Железный крест второй степени.

— Евгений Евгеньевич?! — удивился Николай.

Это был Вагнер, его преподаватель по Институту инженеров водного транспорта.

— Не помню кто, но мне сказали, что Советы сослали вас в Сибирь... С женой и детьми... Вы в Одессе? Как это вам удалось?

С подобающим выражением лица Николай произнес:

— Вырвался из ада... Перешел линию фронта, попал в Харьков, болел... И вот теперь, как лицо немецкой национальности, оказался на месте своего постоянного жительства... Только вчера прибыл.

— А семья? — сочувственно спросил Вагнер.

— А семья, — повторил Николай и, махнув рукой, отвернулся, — не спрашивайте...

— Может быть, я смогу быть вам полезен? Знаете что, — Вагнер взглянул на часы, — у меня еще есть полчаса времени. Зайдем в бодегу![6]

Они свернули с Полицейской на Ришельевскую, зашли в бодегу и заняли столик. День был жаркий. Вагнер заказал пиво.

Приняв почтительную позу, Николай произнес, не жалея патоки:

— Простите, Евгений Евгеньевич, я должен был это сделать раньше. От всей души поздравляю вас с высокой наградой!

Поглаживая пальцами крест, Вагнер сказал по-немецки:

— Служу великой Германии!..

Они чокнулись кружками и выпили.

— Так вот, милый Гефт, я заместитель начальника «Стройнадзора». Чтобы была понятна наша структура, я вкратце вас информирую. Во главе оберверфштаба — адмирал Цииб. В системе штаба — «Стройнадзор», который осуществляет контроль за ремонтом и строительством судов. Во главе «Стройнадзора» по одесским мастерским баурат[7] Загнер. Я его заместитель. Мне известно, что на судоремонтном заводе есть нужда в инженерах... Хотите? Могу дать рекомендацию.

— Благодарю вас, Евгений Евгеньевич! Как только удастся получить аусвайс и оформить прописку, я воспользуюсь вашим любезным предложением. Простите, администрация на заводе румынская? — спросил Николай.

— Да, румынская, но кто же их принимает всерьез!

— Не говорите, Антонеску отхватил территорию от Днестра до Буга, наконец, Одесса, порт...

— Это небольшая компенсация за Трансильванию! — перебил его Вагнер. — Мозговая кость за верную службу хозяину! И если хотите, румыны не вывезут из «Транснистрии» и десятой доли того, что Германия выкачает из Румынии... — Вагнер покровительственно улыбнулся. — Так-то, молодой человек!

Вагнер имел весьма представительную внешность: седые виски, холодные серые глаза, массивный с горбинкой нос и руки, главное, руки — холеные, белые, с большим золотым кольцом-печаткой на безымянном пальце.

— Если, господин Гефт, вам понадобится помощь, можете на меня рассчитывать, — закончил Вагнер, поднялся и протянул руку.

Размахивая портфелем, не спеша, Вагнер двинулся вверх по Ришельевской.

«Переметнулся, мерзавец, со всеми потрохами! — глядя ему вслед, думал Николай. — Колоритная фигура! С него и начну я список...»

По проезжей части Полицейской улицы жандармы вели под конвоем человек двадцать мужчин и женщин, босых, оборванных, истощенных. На груди некоторых из них были дощечки с надписями: «Я был связан с партизанами», «Я распространял панические слухи», «Я перерезал провода связи». Сопровождая их, по тротуару двигались женщины и дети.

Николай пошел быстрее. Чувство гнева душило его. До боли в суставах он сжимал кулаки.

Возле дома на Арнаутской его поджидала Юля Покалюхина:

— Где вы пропадали? У вас же нет никаких документов! Я так волновалась!

— А вот волноваться и не надо было.

— Конечно! Храбрый заяц!.. — замолчав, Юля глазами показала ему на шмыгнувшего в ворота мужчину.

Мужчина в чесучовом пиджаке, глядя на него, чуть не вывернул шею. Глаза его, точно два буравчика, вонзились в Николая.

— Полюбуйтесь, это господин Пирог! — тихо представила чесучовый пиджак Юля. — Профессиональный антисемит и доносчик. Он водопроводчик, работал с напарником Давыдом Инжиром, так он на Давыда несколько раз доносил в сигуранцу[8], пока напарника все-таки не повесили. Обратили внимание, храбрый заяц, как он на вас посмотрел?..

— Пирог с гнусной начинкой! — усмехнулся Николай и перевел разговор на другую тему: — Как дела, Юля, со справкой?

— Вот ваша справка! — сказала она, передав ему документ. — Подписал доктор Буслер, человек он порядочный и держится с достоинством.

— А что, если, подписав справку, он позвонил в сигуранцу?

— У Буслера была Ася, моя сокурсница, с глазу на глаз, прямо сказала: «Стоящий парень, нужно помочь». Нет, доктор Буслер на подлость не способен. Пойдемте, Николай Артурович, в дом. Есть еще одна хорошая новость. — Она открыла своим ключом дверь, и они вошли в квартиру. — Я была на Дерибасовской у стариков. По представлению Нолда оберштурмфюрер Гербих подписал ваш аусвайс. Теперь дело за пропиской. Завтра вам надо пойти с отцом в полицию, поставить штамп и прописаться.

— За добрую весть спасибо! — Николай плотно закрыл окно и неожиданно спросил: — Скажи, Юля, все это время со дня оккупации Одессы что делала ты?

— Не понимаю вашего вопроса...

— Мне знакома твоя нетерпимость ко всякой несправедливости, и я хочу знать, до какой силы протеста поднялся твой голос?

— По какому праву об этом спрашиваете вы?

— Чтобы довериться тебе, я должен знать...

— Вы сказали «довериться»?

— Да, речь идет о доверии.

— Хорошо. В дни обороны я работала, как все, на земляных работах. Когда наши войска оставляли город, я хотела эвакуироваться, но тяжело заболел отец... Пришли оккупанты. Мать совсем опустила руки, и все заботы по дому легли на мои плечи. 22 октября, когда взлетела на воздух комендатура на Маразлиевской, начались репрессии, массовый террор. Помните на Арнаутской, 17, примусную мастерскую Миши Шраймана? Я была дружна с сестрой его жены, Фримой. Наступило тяжелое время, и мы все предупреждали Мишу об опасности, но он и слушать не хотел. «Э, что там, — говорил он, — я, Миша Шрайман, кустарничал при Советах и буду кустарничать при румынах! Миша Шрайман не делает политику! Миша Шрайман — король одесских примусов и керосинок!..» Когда все это началось, Миша Шрайман исчез... Жена и Фрима очень волновались... Мы пошли искать короля одесских керосинок... И нашли... Его повесили в Александровском сквере на старом платане... Их было много на деревьях сквера, сотни... — Юля зябко потерла руки, ей стало не по себе от воспоминаний. — Шрайманы боялись оставаться дома и перешли ко мне. Жили в этой комнате. Моя семья увеличилась вдвое... Прошла неделя или две... Не помню... Но однажды ночью ко мне пришла Тася Бакман с маленьким ребенком. Потянулись дни, недели, месяцы, полные страха и тревоги... Вы не думайте, что все это было так просто! Вот!.. Я покажу вам... — Юля достала из-за висящей на стене картины сложенную пожелтевшую от времени «Одесскую газету» и развернула перед Николаем. — Вот, читайте, здесь, подчеркнутое карандашом!..

Николай прочел и молча сложил газету.

— Как-то девочка Таси Бакман заболела. Услышав детский плач, Пирог донес в полицию. Они пришли, когда дома не было Шрайманов, схватили Тасю Бакман и ее ребенка, их убили по дороге в полицию... А господин Пирог сделался коммерсантом, деньги, полученные за услуги полиции, он пустил в оборот, открыл комиссионный магазин... За Тасей Бакман пришла очередь Шрайманов, они погибли все, и Мишина дочка, Рая, такая красивая... Она хотела стать киноактрисой... В начале февраля умер отец...

Николай встал и прошелся по комнате. Он знал Мишу Шраймана, веселого, предприимчивого одессита.

— У меня к тебе есть один вопрос... — сказал он.

— Да?

— Ты знаешь Артура Берндта?

— Берндт... Берндт... — Вопрос был неожиданным.

— Помнишь, на «Украине» ты отправилась к нам в Туапсе, — напомнил он. — Тебе было плохо, и Артур Берндт, радист, уступил тебе свою каюту.

— Как же, помню. С его сестрами дружила ваша Аня, их звали Эльза и Эрна...

— Я с Артуром учился в Институте инженеров водного транспорта, он был на факультете связи.

— Берндт по-прежнему живет на Малороссийской, рядом с родными Ани.

— Артур работает?

— Нет. Он не желает работать на оккупантов.

— Узнаю старую гвардию! Что он делает?

— На Большой Фонтанской дороге, против тюрьмы, открыл магазин. Отец Артура, колбасник, поставляет ему копчености. Торговля идет бойко. Вы, наверное, не знаете, Берндт женился.

— Вот как? Кто же она?

— Елена Холм. Вдова. Ее муж, врач, был арестован в тридцать седьмом году... Интересная женщина. Артур влюблен в нее по уши.

— Скажи, Юля, могли бы мы сегодня же навестить родных Ани? Ну и, конечно, если удастся, повидать Берндта.

— Признайтесь, Николай Артурович, вы сегодня обедали?

— Признаюсь, не обедал...

— Как вы относитесь к манной каше?

— Весьма положительно, еще с детства. Особенно с клубничным вареньем...

— Сейчас я сварю, правда на воде и... Обойдетесь без варенья, ну а после...

Но и после на Малороссийскую они не пошли: подумали и решили отложить визит к родным Ани до получения документов.

Вопрос с пропиской был решен на следующий день: Артур Готлибович вписал сына в «авторизацию» — список жильцов квартиры, а в полиции сказал, что его семья обменяла паспорта на аусвайсы, и попросил поставить штамп. Не сверив представленную «авторизацию» с копией, хранящейся в полиции, чиновник поставил штамп прописки.

С легальным положением пришло чувство уверенности, и Николай отправился на Мечникова, два, в Управление «Стройнадзора».

Чтобы внушить большее уважение к своей персоне, Вагнер продержал его в приемной около часу, но в кабинете поднялся Николаю навстречу, был очень любезен, тут же написал отличную характеристику и рекомендацию на имя директора завода инженера Купфера.

Зинаида Никитична СЕМАШКО.

Сестра жены Н. Гефта, активный член подпольной группы.

— Купфер — румынский немец, — предупредил его Вагнер, — но ярый румынофил. Отлично владеет русским. Если у вас возникнут какие-либо трудности, обращайтесь прямо ко мне»

Но трудностей не возникло. Шеф завода, как его здесь называли, инженер Купфер дал приказ о зачислении Николая Гефта старшим инженером по механической части.

Уже наследующий день надо было приступить к работе, поэтому нельзя было откладывать встречу с родными жены и Артуром Берндтом.

На Малороссийской его и Юлию приняли сердечно, Николай не открыл им своей миссии, но и не рассказал официальной версии своего появления в Одессе, держался он просто, непринужденно. Разумеется, родителей интересовала жизнь дочери и внуков, но Николай не мог полностью удовлетворить их любопытство: он расстался с женой и детьми полтора года назад, а письма от Ани были скупыми и краткими. На вопрос, что он думает делать в Одессе, ответил, что завтра начинает работать на судоремонтном заводе. Отец поджал губы и, не скрывая своего неудовольствия, сказал:

— А вот Берндт отказался работать на немцев...

Артур Густавович БЕРНДТ.

Инженер-радист, принимал деятельное участие в работе подпольной группы.

Николай это замечание пропустил мимо ушей и обратился к свояченице:

— Кстати, Зина, у меня к тебе просьба: зайди к Артуру и спроси, могу ли я его повидать.

Зина вышла из комнаты.

Общий разговор как-то заглох, поэтому все оживились, когда вошла Зина и сказала, что Берндт дома один и, конечно, ждет его.

С Артуром они не виделись пять лет. Он мало изменился. Такой же быстрый в движениях, немного угловатый, вот только глубокой складки на переносье раньше не было.

Артур вышел.

Николай осмотрелся: в комнате чувствовалась заботливая женская рука. На стене среди фотографий теплохода «Украина» висел портрет женщины.

Артур вернулся с бутылкой холодного вина и фруктами.

— Жена? — спросил его Николай, разглядывая женский портрет.

— Да, Лена...

— Красивая женщина. Ты счастлив?

Словно не слыша вопроса, Артур разлил по бокалам вино. Они чокнулись.

— Поздравляю! — сказал Николай.

— Счастлив я? — потягивая маленькими глотками вино, повторил Артур. — Даже не знаю, что тебе ответить... Тревожно мне... Не сплю по ночам, прислушиваюсь...

— Ты чего-то боишься?

— Не за себя, за нее боюсь, за Лену. Открыл я маленькую лавочку на Большой Фонтанской, напротив тюрьмы. Лена завела интрижку с тюремным начальством, спаивает надзирателей, угощает вином конвойных, и все это ради того, чтобы «толкнуть», как она говорит, передачи заключенным, письма...

— Смелая женщина! А ты, что же, против?

— Я против безрассудного риска, против бравады, с которой она все это делает. Начиталась чувствительных романов и вот... При случае еще хвастает, смотрите, мол, какая я бесстрашная! Понимаешь, у нее это азарт, игра в конспирацию. Я удерживаю ее, а она меня иначе, как немецким прихвостнем, не называет...

— Так, а что же ты, «немецкий прихвостень», на немцев не работаешь?

— Ну , этого они не дождутся! Конечно, мы с тобой, Николай, немцы, но не гитлеровцы же. Нет, не будет этого...

— Стало быть, сопротивление?

— Да, сопротивление.

— Пассивное... — усмехнулся Николай.

— Да, пассивное, — по инерции согласился Артур, но тут же спохватился: — Постой, ты это к чему?

— К тому, что от такого сопротивления врагу ни жарко, ни холодно.

— По-твоему, чтобы жарко, надо так, как Лена?

— Нет, я этого не говорю. Но, изображая на лице мировую скорбь, сидеть в лавочке и продавать оккупантам колбасу... Ты меня извини, но для этого большой ненависти не требуется.

— Что же делать?

— Сопротивляться! Сопротивляться активно!

— Ты считаешь, что я могу?

— Еще как!

— Например?

— Ты можешь собрать радиоприемник, чтобы можно было принимать сводки Совинформбюро?

— Конечно, могу...

— Сколько тебе на это нужно времени?

— Дней десять, двенадцать.

— Детали у тебя есть?

— Надо порыться в барахле. В крайнем случае можно купить на базаре, и не только переменные конденсаторы, там по дешевке идут станковые пулеметы, ручные гранаты... Недавно у румынского солдата за три марки я купил партизанскую листовку!

— Где она? — заинтересовался Николай.

— Сейчас принесу. — Артур вышел из комнаты и тут же вернулся с листком из детской тетради в клеточку.

Печатными буквами, кое-где расплывшимися, химическим карандашом на листке было написано:

— Очень сильно и убедительно! — в раздумье сказал Николай. — Мужественные люди, как видишь, они не сложили оружия! Можно взять эту листовку?

— Да, конечно, если она тебе нужна. Так ты, Николай, серьезно?..

— Насчет радиоприемника? Совершенно серьезно. Через две недели я к тебе зайду. Надо только, чтобы Лена об этом ничего не знала. Детали на базаре сам не покупай. Поручи кому-нибудь, кто бы не вызвал подозрений, — подростку, любителю...

— Хорошо, я буду осторожен. Но скажи, Николай, ты в подполье? В самой гуще борьбы? Да?

— Я твой старый товарищ, Николай Гефт. Мы с тобой дружили еще в институте, разве этого мало?

— Так, но...

— Ты мне не доверяешь? У тебя есть сомнения? — перебил его Николай.

— Нет, ты меня не так понял... Я тебе доверяю, но...

— Ты можешь отказаться, я тебя ничем не связываю. Подумай и через Зину Семашко сообщи мне, как-нибудь условно, скажем «Окорок достать не могу». Я буду знать, что Артур Берндт снова перешел на пассивную форму сопротивления. — Николай налил в бокалы вино. — За удачу, Артур!

— За удачу!

Николай вызвал через открытое окно Юлю, и они направились на Большую Арнаутскую. У него было отличное настроение, он даже пробовал шутить, но безответно. Молча они миновали ограду старого кладбища и вышли на Преображенскую. Здесь их остановил патруль, проверил документы и один из жандармов попросил закурить. Николай достал пачку румынских сигарет.

«Странно, — подумала Юля. — Он же не курит!»

Возле Успенского собора, когда они повернули на Большую Арнаутскую, в свете фар идущей навстречу машины она увидела на его лице улыбку, и долго сдерживаемое раздражение прорвалось, она резко спросила:

— Вы что, не обратили внимания на замечание Семашко?

— У меня, Юля, хороший слух. Ты можешь говорить тише, — по-прежнему улыбаясь, сказал Николай.

— Мне, например, не безразлично, что родители Ани считают вас подлецом! — вскипела Юля.

— Это заблуждение, оно скоро пройдет.

— Вы же не курите, откуда у вас сигареты?!

— Я готов носить при себе даже флягу с вином, если это обеспечит мне расположение жандармского патруля...

— А вы понимаете, что это противно?

— Понимаю. Тебя, очевидно, привело бы в еще большее негодование, если бы ты узнала, что я собираюсь сделать... Думается, пришло время нам поговорить серьезно.

— Вряд ли сейчас подходящее время и место для серьезного разговора...

Они остановились возле разрушенного дома. На стене, оклеенной веселыми обоями, ветер шевелил отрывной календарь.

Николай полез по груде битого кирпича, добрался до полуразрушенной стены, сорвал листок календаря и вернулся к поджидавшей его Покалюхиной.

— В этом доме жизнь остановилась, — он чиркнул спичкой, — пятого октября сорок первого года. А пятнадцатого наши войска оставили город... Придет время, и люди по крупинке будут собирать приметы этого времени, и календарный листок... На, Юля, сохрани его. Ты меня прости, девочка, что я не сказал тебе раньше. Я всегда в тебя верил. И пришел я к тебе первой — не к отцу, не к родным Ани, к тебе. Но дело, которое мне поручено, не терпит слепого доверия. Я должен был проверить тебя, узнать, с кем ты. Если ненависть твоя горяча, а ум холоден и сил у тебя хватит для борьбы, мне нужен такой, как ты, человек. Не торопись с ответом, подумай.

Некоторое время Юля стояла молча, нервно комкая листок календаря... Потом она, протянув руку, сказала:

— Я обещаю вам...

Николай пожал протянутую руку, и они пошли быстрее — приближался комендантский час.

СРАЖЕНИЕ НАЧИНАЕТСЯ

Ровно в семь часов утра Николай был в Управлении «Стройнадзора». Каждый рабочий день начинался с оперативного совещания в кабинете морского строительного советника Загнера. На «говорильне», как мысленно окрестил эти совещания Николай, завод принимал заказы на ремонт судов от Морской транспортной службы — «Зеетранспортштелле».

В этот день присутствовали: майор Загнер — человек с красным бугристым лицом, в очках с золотой оправой, в форме СС; его заместитель Вагнер — самодовольный, одетый в безукоризненный серый костюм, с крестом на груди; шеф завода Купфер; главный инженер Петелин; главный механик Сакотта и Николай Гефт.

В начале совещания майор Загнер передал заказ на ремонт одного бота марки «РО» 16-й гафеншуцфлотилии[9], двух ботов серии «Д» 30-й деляйтфлотилии[10], одного катера 9-й флотилии Очакова и двух судов 4-й флотилии фишкутеров из Ак-Мечети. Майор уточнил сроки ремонта судов, подписал требование на материалы и, остановив невидящий взгляд на Купфере, сдерживая раздражение, по-немецки сказал:

— Объясните, шеф: почему в ковше завода четыре недели стоит сторожевой корабль «ПС-3», принадлежащий германскому военному флоту? Работы по установке двигателя должны были быть закончены к первому июня! Вчера меня вызывал по этому вопросу начальник оберверфштаба адмирал Цииб. Я не желаю краснеть перед командованием из-за вашей нераспорядительности!

Николай написал записку и передал ее через стол Вагнеру.

Купфер поднялся с кресла и, глядя в окно на бегущие облака, по-румынски начал что-то неторопливо говорить...

— Прикажете, господин шеф, пригласить переводчика?! — перебил его Загнер. — Потрудитесь говорить по-немецки!

Проглотив обиду, Купфер перешел на немецкий. Корректно, так же тихо, не повышая голоса, он долго объяснял причину задержки монтажных работ. По Купферу, выходило так, что на заводе нет специалистов по двигателям этого типа, что машина получена некомплектной, в связи с чем целый ряд деталей приходится изготовлять на месте...

Во время длинного монолога Вагнер подошел к баурату с запиской Гефта и, наклонившись, что-то тихо ему сказал.

Баурат согласно кивнул головой, оставил записку у себя и перебил Купфера:

— Все ясно, господин шеф. Ответственным по установке двигателя на «ПС-3» назначите инженера Гефта! Даю вам три дня срока. Двадцать пятого июня я сам приеду на ходовые испытания!

Николай заметил ироническую улыбку инженера Петелина, за этой улыбкой скрывалось: «Посмотрим, инженер Гефт, как с этой задачей справишься ты. Смотри, не сломай себе шею!»

Мысленно Николай принял вызов Петелина, он знал, что с главным инженером предстоит еще не одна схватка впереди. Этот, с позволения сказать, русский инженер только при оккупантах защитил диплом. С прилежанием, достойным лучшего применения, он в совершенстве изучил румынский язык. В качестве главного инженера, Петелин старался больше, чем Купфер, пустить завод на полную мощность. Он издевался над рабочими, подвергал их незаслуженным наказаниям и штрафам. Все это Гефт узнал за то краткое время, что был на заводе.

Из Управления «Стройнадзора» Гефт выехал на машине с Купфером, Сакоттой и Петелиным.

В машине Купфер по-русски, примиряюще, сказал:

— Я очень сожалею, господин Гефт, что вам не дали времени осмотреться, но... — он развел руками. — Говорят, с корабля на бал, а у вас с бала на корабль...

— Если то, что сейчас произошло, можно назвать балом! — вставил Петелин.

В здании дирекции Гефту отвели кабинет на втором этаже с окнами на механический цех, электростанцию и эллинг. Где-то там, за всеми этими сооружениями, было море, перечеркнутое линиями причалов.

Николай снял трубку телефона и попросил механический цех. Услышав визг и грохот работающих станков, он потребовал:

— Шефа механического цеха!

— Кто говорит? — по-немецки спросил кокетливый женский голос.

— Старший инженер по механической части Гефт! — ответил он также по-немецки.

— Одну минуту! Я сейчас разыщу шефа. Иван Александрович где-то на территории. Что передать?

— Прошу его зайти ко мне!

Николай положил трубку и в ожидании подошел к окну.

Он знал Ивана Александровича Рябошапченко еще бригадиром, познакомился с ним на практике. В сороковом году они случайно вместе отдыхали в гагринском санатории водников. Рябошапченко пробился в люди, как сам говорил, из учеников слесарного дела, кажется кончил годичную школу в Кронштадте, плавал на линейном корабле машинистом-турбинистом, у него ясная голова и золотые руки. С кем сейчас Иван Рябошапченко? Сделал при оккупантах карьеру, из бригадиров — в начальники цеха?! Неужели служит румынам на полусогнутых, как Петелин?

Иван Александрович РЯБОШАПЧЕНКО.

Начальник механического цеха, ближайший помощник Н. Гефта.

Его размышления прервала девушка, стриженая блондинка со смазливым личиком. Пестрое узкое платье подчеркивало ее пышные формы. Явно кокетничая, она сказала:

— Шеф на эллинге, он сейчас придет, Я секретарь. Немцы меня зовут Лизхен!

«Секретарь начальника механического цеха... Странно, зачем подобная должность? Разве что для немецкой информации!» — подумал Николай, но вслух сказал:

— Отлично, Лизхен! — и протянул ей руку, — Николай Артурович Гефт! Благодарю за оперативность!

В кабинет вошел Рябошапченко, и Лизхен, бросив Николаю многообещающий взгляд, выпорхнула из кабинета.

После ее ухода оба они почувствовали какую-то неловкость. Поздоровались как старые знакомые, молча постояли у окна, затем Гефт сказал:

— Да, Иван Александрович, я вас не поздравил...

— С чем? — удивился Рябошапченко.

— С должностью начальника ведущего цеха!..

— Знаете, Николай Артурович, от этой должности я, как от чумы, бежал... Не помогло. Петелин поставил обязательное условие. Я полгода не работал, семья шесть человек, нужда, каждый хочет есть. Торговать не умею, в доносчики пойти — совесть не позволяет...

— Кстати, — перебил его Гефт, — что это за девица у вас в секретарях?

— Секретарь!.. — усмехнулся Рябошапченко. — Табельщица она, но ей такая должность не к лицу. Сверху поставили. Она по-немецки бойко лопочет, ну и вообще... К немцам добрая...

— Расскажите, Иван Александрович, что там у вас с «ПС-3»? В каком состоянии дизель? — Гефт перешел к столу. — Чья бригада работает на монтаже? Почему затянули срок?

Слушая доклад, он пытливо разглядывал начальника цеха. Выполнение его миссии во многом зависело от этого человека, от того, с кем он будет в этой борьбе.

А Рябошапченко, чувствуя на себе пристальный взгляд инженера, нервничал. От волнения у него сохло во рту. Обстоятельно информируя о работах по установке двигателя, он часто умолкал, чтобы собраться с мыслями. Думая, по привычке двигал желваками, вытягивал губы, словно собираясь засвистеть, и поджимал их вновь.

— Вы говорите, что работает бригада Берещука? — перебил его Гефт. — Ну что же, давайте, Иван Александрович, пройдемся на корабль...

Они вышли из кабинета и спустились вниз.

Рябошапченко был пониже Николая ростом, поэтому, разговаривая с ним, он задирал голову. Его темно-карие глаза, прищуренные от яркого солнца, смотрели на Гефта с внимательной хитрецой.

Над входом в механический цех бросалось в глаза барельефное изображение святого Николая Мирликийского — покровителя морского промысла. Святой достался в наследство еще от тех времен, когда завод был эллингом «Русского общества пароходства и торговли» — РОПиТ. В бытность Гефта на заводской практике этого барельефа не было: его заштукатурили и сровняли со стеной. При оккупантах штукатурку отколупали и барельеф восстановили.

«Чему же теперь покровительствует святой тезка? — мелькнула у него мысль. — Пиратскому промыслу гитлеровцев?!»

Незаметно они дошли до пирса, где был ошвартован немецкий сторожевик.

Николай прикинул на глаз тоннаж корабля: шестьсот, не больше. Посмотрел вооружение: одна зенитная пушка, две двадцатимиллиметровых, спаренный пулемет и бомбосбрасыватели.

«Досадно, что такую щуку придется выпустить в море!» — подумал он, спускаясь вместе с Рябошапченко в машинное отделение.

Бригада Михаила Степановича Берещука встретила их появление настороженным молчанием. К работе еще не приступали, один покуривал, другой суконкой шлифовал зажигалку, третий читал, двое завтракали, здесь же, на станине, расстелив газету.

Гефт поздоровался с бригадой и приступил к осмотру. Придирчиво, педантично он исследовал все части двигателя, от центровки до топливных насосов высокого давления. По тому, как он это делал, рабочие поняли, что перед ними не механик Сакотта, а инженер, отлично знающий свое дело.

Изредка Гефт задавал скупые вопросы бригадиру.

«Разумеется, значительная часть монтажа выполнена, — пришел он к заключению. — Но как выполнена?! За такую работу в прежнее время я бы с треском снял бригадира!»

Николай Гефт помнил бригадира по первому знакомству с заводом в студенческие годы. Уже тогда Берещук был одним из лучших специалистов по судовым двигателям, он вырос здесь, в этом цехе, сложился в мастера, тонкого знатока корабельного сердца.

«Что же это? Нарочитая небрежность? — думал Гефт. — Если бы я мог запросто сказать Берещуку: так, мол, и так, дорогой человек, нужно, понимаешь, мне нужно, чтобы двигатель работал! Но ведь не скажешь!.. Надо становиться к машине самому и шаг за шагом преодолевать сопротивление. Каким же я буду подлецом в глазах этих людей!» — но вслух, вытирая руки ветошью, он сказал:

— У меня такое впечатление, что осталось сделать не так уж много: закончить центровку, ликвидировать пропуски во фланцах маслопровода, опрессовать, отрегулировать топливные насосы, форсунки и наладить пусковую систему. На всю эту работу нам дано три дня. Руководство я беру на себя.

— Три дня?! — ахнул Берещук.

— Да, Михаил Степанович, три дня. Я сделаю точные замеры клиньев, а вы, шеф, — обратился он к Рябошапченко, — лично проследите за тем, чтобы в цехе снимали прострожку с самым минимальным допуском. Пойдемте, Иван Александрович, наверх, поговорим...

Они поднялись на верхнюю палубу, присели на люк-решетку.

Посвистывающий в ковше буксир замолчал, и в наступившей тишине они ясно услышали снизу, из машинного отделения, сказанное кем-то в сердцах:

— Вот немецкая шкура! Выслуживается, стервец! — Голос был густой, басовитый.

Не сдержав улыбки, Николай взглянул на Ивана Александровича:

— Серьезные ребята у Михаила Степановича!

— Это не со зла... — забеспокоился Рябошапченко. — Конечно, голодно, жить трудно, некоторые вот мастерят зажигалки — и на рынок... Тут ничего не сделаешь... А работают они добросовестно...

О добросовестности рабочих Гефт не спорил, он только что убедился в наличии у рабочих совести.

В тот же вечер, уже закончив свой трудовой день на немецком сторожевом корабле, по дороге с пирса Гефт встретил на территории завода Полтавского. В довоенное время Андрей Архипович плавал старшим механиком на теплоходе «Аджаристан», часто заходил в Туапсе, встречались они за бутылкой «сухого».

— А я слышу, травят по заводу байки: Николай Гефт появился! Нет, думаю, не может того быть! А ты, скажи пожалуйста!.. — тряся руку Николая, говорил Полтавский.

— Давай отойдем в сторонку, — предложил Николай, чтобы выиграть время.

Они перешли дорогу и сели на скамейку.

Из отводного колодца с шипением вырывалось белое облачко пара. С электростанции доносилось тяжелое дыхание дизеля. А прямо над их головой в густой листве акации чирикала какая-то пичуга.

— Не томи, Николай Артурович! Какими судьбами ты оказался в Одессе? На Марти?

«Что сказать? Ответить по легенде — оттолкнешь от себя человека. Солгать — концы не сведешь с концами», — подумал Николай и решил в пределах возможного придерживаться золотой середины:

— В сорок втором меня взяли в армию, прошел я курсы «Выстрел», был командиром. Во время боев за Харьков свалил меня брюшной тиф. Когда наши Оставляли город, я был в горячке, в бреду. Пришли гитлеровцы. Как я выжил — не спрашивай, но выжил. Потом немцы отправили меня по месту постоянного жительства. Приехал я в Одессу. Старикам и без меня тяжко, на их иждивении долго не просидишь, да и трудповинности не миновать. Пошел к Вагнеру — я у него учился, — получил рекомендацию. Жить-то надо...

— Надо! Ох, как надо! — подхватил Полтавский. — Теперь-то я уверен, что надо! На Волге-то их как разделали, а?! Выходит, и «непобедимых» бить можно! — сказал и боязливо оглянулся по сторонам. — Да! А где же Анна? Сыновья?

— Аня с ребятами в глубоком тылу, в Казахстане. Работает, ни в чем не нуждается...

— Что же это мы сидим, как короли из чужой колоды! — спохватился Полтавский. — Обмоем встречу? У меня тут на шаланде есть бутылочка «сухого»!..

Гефт очень нуждался в объективной информации, поэтому, узнав о том, что Полтавский работает здесь же, в механическом цехе, мастером, согласился.

Они вернулись к пирсу, поднялись по трапу на самоходную шаланду, где Полтавский налаживал двигатель. Мастер засветил от аккумулятора лампочку, порылся в рундуке с ветошью, извлек неполную бутылку сухого вина и два пластмассовых стаканчика. Расположились они на рундуке, и беседа завилась куделью.

За этот час в машинном отделении самоходки Гефт узнал многое — Полтавский был человек наблюдательный и на язык острый.

В первые месяцы оккупации судоремонтный бездействовал. Но помаленьку на завод начали возвращаться рабочие. Электроэнергии не было. Привезли румыны откуда-то токарный станок и приспособили его на ручное вращение. Однако оккупантам завод был нужен, они рыскали по всей Одессе в поисках двигателя для электростанции и наконец нашли на толевом заводе паровую машину. Ее устанавливали месяцев пять. К тому времени нашлась предательская душа — кладовщик, выдал румынам затопленные детали двигателя. Привезли еще несколько токарных станков, но работа на заводе шла со скрипом. Рабочие относились к делу с холодком, короче говоря, саботировали. Да и судов в ковше не было. Изготовляли всякую ерунду — ножи, вилки, зажигалки. В сорок втором начали поступать на ремонт суда. Работа велась медленно, словно бы нехотя, каждый норовил словчить для себя дефицитного материальчика да вынести на базар, — что ни говори, «частная инициатива»! К примеру, на шаланде «Хаджибей» поставили прокладки из картона, а клингериту «приделали ноги». С шаланды «Амур» растащили весь инструмент. Стоял у пирса немецкий буксирный катер, так ребята обрезали швартовые концы и унесли. Манильский канат частник на базаре хватал с руками. О баббите, цветных металлах и говорить нечего: не успеешь оглянуться — на базаре! Малый токарный станок по частям с завода вынесли. Конечно, это воровством не назовешь, это борьба за существование и борьба с новым фашистским порядком, сопротивление одиночек. Да и друг к другу рабочие относились не очень-то доверчиво: были среди нас и доносчики — подлые душонки, и предатели. Нечто вроде сознательного сопротивления началось после «Белой крепости», по-румынски «Читата альба».

— Я тебе, Николай Артурович, про эту «Белую крепость» расскажу подробно, потому я так мыслю, что эта паршивая посуда дала некоторую подвижку рабочему сознанию! — сказал Полтавский и разлил по стаканчикам остатки вина.

Полтавский рассказывал длинно, с большим количеством крепких словечек и отступлений.

История с «Читата альбой» представилась Гефту так.

Привели на буксире в капитальный ремонт небольшое колесное судно, приписанное к порту Констанца. Как у всех колесных пароходов, вал паровой машины на этом судне был поперечный, формы мотыля. Надо было поставить новую нащечину взамен сломанной. Нащечину изготовили на заводе, а устанавливала бригада Ляшенко. Хотя бригадир дело знал, ограничителей не поставил. Нагрели нащечину, как положено, до четырехсот градусов, Ляшенко дал команду: «Майна помалу!» Крановщик на мостовом кране не расслышал команду и смайнал гак крана на полную. Нащечина просела ниже своего места и прочно села на шейке вала. Пробовали снять нащечину при помощи болтов с подогревом бензогорелкой — не вышло: болты лопнули. Доставили из котельного цеха гидравлические джеки... Словом, провозились дня три, пока сняли нащечину, но металл на шейке вала задрали. Эта авария надолго задержала ремонт «Белой крепости». Бригада ждала больших неприятностей, но все сошло благополучно. Такой исход дела людей воодушевил, они почувствовали, что у них есть оружие, и они могут бороться. Кто-то и совсем осмелел — на буксирном катере «Форос» забил деревянные чопы в краны продувки цилиндров, это могло вызвать крупную аварию. Но заметил обер-механик, и этим вопросом занялась сигуранца, много дней вела следствие. С тех пор люди стали осторожнее, и, хотя нет у нас на заводе организованного сопротивления, все же борется каждый в одиночку, и все по-разному. Вот только Петелин въелся в печенку. Перед начальством выдрючивается, а с рабочих шкуру дерет...

— Скажи, Андрей Архипович, что за человек Петелин? — спросил Николай.

— Ничего об этом... — Полтавский сделал выразительный жест рукой, — не скажу, но если он тебя шибко интересует, посмотри за октябрь прошлого года «Одесскую газету». Оккупанты годовщину справляли, так Петелин у них на банкете от имени русской интеллигенции речь держал...

— Что за речь? — заинтересовался Николай.

— Ты прочитай сам, боюсь, мне не поверишь, да и, по правде сказать, подзабыл я...

— А что Рябошапченко?

— Иван Александрович между двух огней. Покрывает, как может, нашего брата, но ему приходится ухо держать востро. Опять же Петелин с него требует... Вот, может, с твоим приходом ему полегчает... Ну, бутылка пустая, времени много, пошли по домам! — закончил Полтавский.

— Следующая бутылка за мной! — пообещал Гефт.

Совсем стемнело, когда Николай добрался домой, на Дерибасовскую. Теперь он жил здесь в большой проходной, с окнами во двор комнате, служившей раньше прихожей и кухней одновременно.

В комнате родителей он увидел свояченицу и с досадой подумал: «Прислал ее Берндт, испугался, чертяка!»

Выждав время, когда Вера Иосифовна ушла варить кофе и они остались одни, Зина сказала:

— Артур просил передать: «Окорок в коптильне, будет готов дней через пять».

Вошел отец, услышав сказанное Зинаидой, резко спросил:

— Это кому же окорок?

— Начальству. Надо смазать мою колесницу! — с улыбкой ответил Николай.

— Не нравится мне, сын, твоя колесница! — проворчал Артур Готлибович. — И дорогу ты выбрал грязную. Старым друзьям стыдно смотреть в глаза...

Николай с трудом отмыл солидол, въевшийся в руки, переоделся и сел за стол. Он был доволен сегодняшним днем, но ужин проходил в обидном молчании. Кофе овсяное на сахарине не вызывало аппетита, чечевица, усилиями матери превращенная в печеночный паштет, тоже не радовала. Если что и доставляло удовлетворение Николаю, так это непримиримость отца к оккупантам и к позиции сына, перебежчика, работающего на гитлеровцев.

«С моей стороны жестоко держать отца в неведении, — думал, Николай. — Но рисковать я не имею права. Старик в кругу друзей может похвастаться — такое за ним водится — и погубить все дело».

Словно угадав его мысли, Артур Готлибович демонстративно отставил чашку недопитого кофе, взял очки, книгу и вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.

Ушли и Зина с Николаем. Они молча шли по Пушкинской улице, когда Николай неожиданно спросил:

— Помнишь, Зина, в тридцать седьмом я привозил Аню в Одессу рожать? Таково было ее желание, хотя в Туапсе сколько угодно опытных врачей...

— Как же, помню, — и, подумав, что Николай упрекает жену за каприз, добавила, как бы в ее оправдание: — Так ведь Аня ждала двойню, боялась...

Словно не слыша ее, Николай сказал:

— Ты меня тогда угощала мочеными яблоками... Помнишь? В подвале у вас стояла кадушка с антоновскими мочеными яблоками... Теперь на люке я видел сундук...

— Мало ли что там стояло! — обиделась за сестру Зинаида. — Теперь нечего держать в подвале, рухлядь всякая валяется...

— Послушай, Зина, а не могла бы ты привести этот подвал в порядок?

Зина остановилась и, переждав, пока их обогнал прохожий, спросила:

— Для чего это, Коля? — У нее и голос дрогнул от волнения.

Когда его готовили к заброске в Одессу, чекисты обсуждали с ним разные варианты легализации. Тогда они решили, что по прибытии в Одессу он отправится к Зине. Николай пошел к Юле Покалюхиной и не жалел об этом, но...

«Пришло время, — подумал он, — сказать Зине правду».

— У вас в подвале мы установим радиоприемник, будем принимать сводки Информбюро, — решился Николай. — Люди должны знать правду. Это поддержит их мужество, даст силы в борьбе.

— Что я могу сказать, Коля... Я тебя поцелую... — Она притянула к себе его голову и поцеловала в лоб сухими от волнения губами. Затем было двинулась вперед, но вернулась к нему и сказала: — У меня на сердце, Коля, словно праздник какой...

Он долго стоял и смотрел Зине вслед, пока она не скрылась, затем свернул на Большую Арнаутскую.

Юля на кухне варила кофе.

Николай вошел в комнату. Перебирая на ее столе книги, учебники по анатомии и педиатрии, он наткнулся на тонкую клеенчатую тетрадь с конспектом по... богословию!

Юля на подносе внесла кофейник и две чашки.

— Что это? — спросил он, показывая клеенчатую тетрадь.

— Запись лекций. В институте не ставят зачета в книжку по основным дисциплинам, если нет отметки по богословию.

Пропуская сквозь пальцы страницы тетради, исписанные убористым почерком Юлии, в раздумье он сказал:

— Интересно... Очень интересно... — И неожиданно: — Юля, ты можешь отдать мне эту тетрадь?

— Возьми. Ты решил заняться богословием? — не без иронии спросила Юля.

— Ты угадала, — ответил он серьезно. — У меня к тебе два поручения. Первое: у вас в институтской библиотеке есть подшивка «Одесской газеты»?

— Никогда над этим не задумывалась. Думаю, что есть.

— Посмотри номера за октябрь прошлого года, найди репортаж о банкете в честь годовщины со дня оккупации Одессы и выпиши, слово в слово, выступление инженера Петелина Бориса Васильевича.

— Петелина Бориса Васильевича, — закрыв глаза, повторила Юля. — Так, второе?

— Достань в лаборатории института десятипроцентный раствор желтой кровяной соли.

— Сколько?

— Кубиков двадцать пять — тридцать.

— Хорошо. Это все?

— Все.

— Тогда у меня для тебя есть новость! Я добыла сводку Совинформбюро! — Юля положила перед ним листок, вырванный из блокнота.

Николай взглянул на сводку, пододвинул к себе пепельницу и сжег бумагу.

— Где же ты добыла, как ты говоришь, эту сводку? — Он взял чашку и слушал ее, прихлебывая кофе.

— У меня есть знакомая — студентка мединститута Аня Осика. Ее дядя, местный немец, открыл мыловаренный завод. Живут они — угол Рождественского переулка и Новосельской. У них в доме с разрешения коменданта радиоприемник. Осика любит гадать на картах. Я зашла к ней погадать. Как водится, вышла мне дорога через казенный дом, а на сердце лег червонный король и много-много денег и счастья. Словом, Осика в своем репертуаре. Когда подошло время, я напросилась на кофе. Аня ушла заниматься хозяйством, а я включила приемник. Успела прослушать сводку и к ее приходу переключить на Берлин. Духовой оркестр, марши, хриплые крики... «Как ты можешь слушать такое?!» — возмутилась Аня и выключила приемник. Я пришла домой и по памяти записала...

— Глупый и совершенно ненужный риск! Я запрещаю тебе заниматься отсебятиной! На первый раз считай, что ты получила выговор, ну, а если подобная история повторится... Пеняй на себя.

Ничего не сказав, Юля стала убирать со стола.

— Вот ты и обиделась. Тебе, видимо, кажется, что это веселая самодеятельность прежних лет. Понимаешь, Юля, мы все должны подчиняться военной дисциплине, усиленной чрезвычайными обстоятельствами подполья. Плохо, если ты этого не понимаешь...

— Ну хорошо, больше это не повторится, — тихо сказала Юля.

Николай простился и, захватив клеенчатую тетрадь, ушел.

Прошло два трудных, напряженных дня.

Николай вкладывал в установку двигателя всю свою силу, все знания человека, истосковавшегося по настоящему делу. Он сам руководил центровкой двигателя, проверил зазоры между стрелами на фланцах валов коленчатого и гребного. Строго рассчитывал клинья и следил за тем, как их пришабривали, подгоняя на месте. Он сам отрегулировал пусковую систему и перебрал редукционный клапан. Наблюдал за опрессовкой топливных насосов и форсунок. И если бы не окружающая его атмосфера неприязни и недоверия, Николай от этой работы получил бы искреннее удовлетворение, но он знал, на что идет, и был готов ко всему.

К концу третьего дня они опробовали двигатель в работе, тщательно отрегулировали нагрузку по цилиндрам, проверили все навесные агрегаты. Машину можно было предъявить к сдаче на ходовых испытаниях.

Завтра, двадцать пятого июня, точно в срок, назначенный Загнером, сторожевик отдаст швартовы я выйдет в море.

МЕЖДУ СТРОК...

В полной темноте на ощупь Николай открыл дверь, пошарил по столу руками, нашел лампу и зажег. С тех пор как бомбили Плоешти, на электростанции не хватало горючего.

Родители давно спали.

В комнате было тихо, но в ушах еще плыл звонкий гул двигателя. Ходовые испытания затянулись. Неожиданно на корабль прибыл адмирал Цииб в сопровождении майора Загнера. Ходили в порт Сулин и вернулись в Одессу поздно вечером.

Николай достал из-под подушки кофейник, завернутый в газету, кофе был чуть теплый, налил кружку и, почти залпом, выпил.

Перед ним лежала клеенчатая тетрадь конспекта по богословию, он перевернул обложку и прочел:

Из бокового кармана он извлек великолепную авторучку, полученную сегодня на ходовых испытаниях в подарок от эсэсовца Загнера, снял колпачок и написал на первой странице:

Затем, отложив авторучку, он открыл флакон с желтовато-бурой жидкостью, обмакнул перо, прочел первые строки конспекта: «Святой Киприан говорит, бог устроил церковь, чтобы она была хранительницей откровенных истин...» — и между строк написал:

Было около четырех часов утра, за окном уже брезжил рассвет, а Николай все еще писал отчет:

Отложив перо, Николай заметил, что наступило утро. Он поднес близко к окну клеенчатую тетрадь, проверил ее страницы при дневном свете — доклада, написанного между строк конспекта по богословию, не было, он словно и не был никогда написан.

Отодвинув кровать, Николай спрятал за плинтус раствор желтой кровяной соли. Разделся, лег и тут же уснул.

Разбудил его отец.

Вчера после окончания испытаний Николай получил разрешение на отдых, но, подумав, решил пойти на завод. Надо было поговорить с Рябошапченко, откладывать разговор не имело смысла.

Он встал, позавтракал вместе с отцом, побрился и отправился на завод. По дороге на углу Дерибасовской и Гаванной купил «Молву».

К себе в кабинет он зашел ненадолго, просмотрел наряды и направился в механический. В конторке Рябошапченко не было. Лизхен приветствовала его:

— Знаете, Николай Артурович, о вас шефы так хорошо отзывались...

Ответив на приветствие, он вышел из цеха и направился к пирсу, но возле эллинга встретил Ивана Александровича.

Рябошапченко сухо поздоровался и двинулся в тень, к скамейке.

— Что нового в газете? — спросил он, кивнув на «Молву» в руках Гефта.

— Еще не смотрел, но, думаю, ничего, кроме клеветы и дезинформации, — ответил Николай, разворачивая газету. — Главная ставка фюрера сообщает о победах германского оружия на Кубанском предмостном укреплении, о боях в районе Орла... Что касается истинного положения, то Советское информбюро передает...

«Что это, провокация?» — подумал Рябошапченко и решительно поднялся со скамейки:

— Вы меня простите, Николай Артурович, но я бы не хотел слушать, что передает Совинформбюро!..

— Чураетесь правды?

— Можно начистоту?

— Валяйте!

— Я человек думающий, — говорил он спокойно, не повышая голоса, но предательские желваки выдавали его волнение. — Кто вы, Николай Артурович? Если посмотреть, с каким душевным рвением вы доводили дизель на «ПС-3», вы служите эсэсовцу Загнеру не за страх, а за совесть. Послушать ваши комментарии к «Молве», вы... Словом, вы меня понимаете. Если сказал лишнее, не обессудьте... — Он двинулся к эллингу.

— Иван Александрович! — остановил его Николай. — Где же такое видано — обвинить и не дать оправдаться! А говорите, что вы человек думающий. Давайте вспомним: после осмотра в вашем присутствии дизеля я понял, что бригада Берещука монтаж саботировала. Но я же не побежал к Загнеру или к Купферу, чтобы нажить на этом политический капитал! Так?!

— Ну так...

— Больше того, я добился, чтобы бригаде Берещука выписали премиальные. Со временем я скажу вам больше, но сейчас... Поймите, Иван Александрович, поймите и поверьте: это было нужно!

— Предположим...

— Там, где есть предположение, есть место надежде. Я уверен, что мы поймем друг друга.

— Сейчас мне кажется странным, что были другие времена и люди были яснее и понятнее... — Рябошапченко снова присел на скамейку, откинулся в тень акации и, словно думая вслух, сказал: — Помните, Николай Артурович, отдыхая с вами в Гагре, мы ходили в ущелье реки Жоэквары смотреть развалины Башни Марлинского. Мне хорошо запомнился этот день перед вечером, седые от мха камни и ваши слова.... Вы помните, что вы тогда сказали?

— Нет, не помню.

— А я хорошо помню. Вы сказали: «Александр Марлинский, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка, декабрист, сподвижник Рылеева, умер, как солдат, но память о нем хранят эти камни. Завидная жизнь! Память о нас с вами вряд ли сохранят потомки». Помните?

— Очень смутно...

— А я помню. К чему это? Да! Память потомков. Кто знает, Николай Артурович, может быть, потомки и вспомнят о нас, живших в это трудное время... Кажется, я говорю путано...

— Нет, все ясно. Мне ваша мысль понятна... Хотелось бы, Иван Александрович, задать вам один вопрос... — нерешительно начал он. — Вы можете не отвечать, дело ваше...

— Многозначительное вступление, — улыбнулся Рябошапченко.

— Скажите, почему вы остались в Одессе?

Улыбка сбежала с лица Рябошапченко. Он пожевал, губами, отчего скулы пришли в движение, искоса поглядел на Гефта, словно прикидывая в уме, стоит ли отвечать на поставленный вопрос. Но, видимо решив, что стоит, сказал:

— В этом нет ничего зазорного, могу ответить. Бригада ремонтировала судно «Ворошилов». Было решено довести хотя бы один дизель, чтобы судно могло уйти своим ходом в Новороссийск. На «Ворошилове» должен был эвакуироваться и я вместе с семьей. В это время бомба угодила в хлебозавод, что на улице Хворостина. Мою бригаду перебросили на ремонт печи. Пока мы работали на хлебозаводе, «Ворошилов» ушел. После этого надо было срочно монтировать кислородную станцию — не было кислорода для сварочных аппаратов, требовали госпитали кислород для тяжелораненых. Где тут было думать об эвакуации! Четвертого октября вызвали в военкомат и сообщили, чтобы я на эвакуацию и не рассчитывал... «Остаетесь в Одессе!» — сказали мне. Как видите, Николай Артурович, я совесть мою мог бы не тревожить, но очень мне тяжко, что остался... Да я и не скрываю этого...

Из-за эллинга показалась Лизхен, она достала из кармана зеркальце и поправила краску на губах.

По лицу Рябошапченко скользнул отраженный зайчик, Иван Александрович как-то погас, замкнулся в себя, стал снова серым, обыденным.

— Николай Артурович, вас хочет видеть шеф Купфер! — сказала Лизхен, увидев Гефта.

— Откуда известно шефу о том, что я на заводе?

— Шеф спросил, где Иван Александрович, я сказала, что на территории с инженером Гефтом, а он сказал...

— Дальнейшее ясно. Жаль прерывать наш разговор, Иван Александрович, но мы еще к нему вернемся.

— Если хотите.

— К начальству придется пойти.

У Купфера его подстерегала неожиданность:

— Господин Гефт, — сказал Купфер. — По представлению майора Загнера оберштурмфюрер Гербих дал указание отделу снабжения выделить вам премиальный паек. Вы знаете, где помещается магазин «Фольксдейче миттельштелле»?

— Нет, шеф.

— Угол Новосельской и Петра Великого. До двенадцати можете воспользоваться моей машиной.

Николай поехал в магазин, получил объемистый пакет с продуктами, отвез его на Дерибасовскую и сказал матери:

— Тут, мама, на двоих. Подели, пожалуйста, все поровну.

Вера Иосифовна была не очень сильна в политике, к тому же продукты есть продукты, а аппетит двух взрослых мужчин надо чем-то удовлетворять.

— О! Настоящий кофе! Отец так любит кофе...

— Хорошо, — согласился Николай, — кофе оставь целиком.

Захватив пакет, уже вдвое меньший по объему, он дал шоферу адрес: «Коблевская!» В самом начале улицы отпустил машину, пошел пешком. Квартиру семь нашел сразу, на первом этаже, с пристроенным тамбуром, сквозь открытые окна которого пробивалась буйная зелень домашних растений.

На стук вышла еще молодая полная женщина в откровенном капотике, с бумажными папильотками в бесцветных волосах.

Разговаривая с Николаем, она доедала, зажав в кулаке, куриную ножку, кокетливо отставив мизинец с длинным и грязным ногтем.

— Мужчина, молодой и красивый, в нашем гареме?! — воскликнула она.

— Мне нужно видеть Глашу Вагину...

— Быть может, Брунгильду? Так это я!

— Увы, я не король бургундов! — улыбнулся Гефт. — Мне нужна только Глаша Вагина.

— Какая жалость. А я через окно увидела вас! — вздохнула Брунгильда. Швырнув обглоданную кость в горшок с фикусом, она обтерла ладони о капот и протянула руку:

— Будем знакомы! В случае чего — поимейте в виду! Заходите, я провожу вас.

С яркого света он попал в темную кухню, затем в коридор, заставленный сундуками, в самом конце его они остановились перед дверью, из-за которой слышался стрекот швейной машины.

— Глашенька, миленькая, к тебе прекрасный рыцарь! — сказала толстуха, распахнув дверь.

Швейная машина умолкла.

Николай вошел в комнату, пахнущую машинным маслом и дешевым одеколоном. Над кроватью с горкой взбитых подушек — коврик «Лисица и виноград», в бутылке, висящей горизонтально на ленте, — макет парусной шхуны, стол, на нем — гора разноцветных лоскутов, швейная машина — и бедность, нужда из каждой щели.

Глаша, в нижней рубашке и юбке, набросив на голые плечи такой же коврик, что висел на стене, смущенно ему улыбнулась.

Николай кивнул головой Брунгильде и перед ее носом захлопнул дверь.

— Ой, зачем вы так! — всплеснула руками Глаша и, понизив голос, сказала: — Немка она. Бруна ее звать. Ей про моего Якова все известно. Я знаете как ее боюсь! К ней «фазаны» ходят...

— Кто, кто?

— «Фазаны», ну румынские офицеры.

— Я, Глаша, привез вам от Якова Вагина посылку, возьмите.

— Ой, что вы!..

— А на словах Яков просил передать, что лучше вас, красивее вас нет на целом свете... Он любит вас, свою Глашеньку, и вернется к вам!.. Обязательно вернется, только ждите его, ждите!..

— Никогда он не звал меня раньше Глашенькой... — Губы ее дрожали, на глаза навернулись слезы. — Господи, за что же это мне!..

— За любовь, за верность... — сказал Николай, но мыслями сейчас был далеко, в аульской саманной хате...

Глаша преобразилась. Куда девалась ее придавленность, болезненная жалкая улыбка. Она вся как-то поднялась, расцвела на глазах и действительно стала красивой.

— А Бруну эту самую не бойтесь, Глаша. Вы ей скажите, что я немец и... Ну, ухаживаю за вами, что ли...

— Как можно! Она знаете какая вредная! Вернется мой Яков, Бруна ему насплетничает, что вот, мол, к ней ходил немец, ухаживал...

— Вы, Глаша, не бойтесь. К тому времени, когда вернется Яков Вагин, не будет этой женщины, я вам обещаю.

— А можно мне вас спросить?

— Да.

— Как ваше имя или хотя бы фамилия?

— Не надо, Глаша. Когда вернется Яков, я зайду к вам, мы выпьем по стопке вина и вспомним это страшное время, которое вас не согнуло, не надломило вашей души...

— Вы уходите? Прошу вас, возьмите коврик на память. Я их шью на базар, а Бруна продает... Кое-как пробиваюсь...

Николай свернул коврик и взволнованный, сам не зная почему, вышел из комнаты.

В оранжерейном саду тамбура его поджидала Брунгильда. Она была в голубом платье, туго стянута корсажем, отчего в глубокий разрез выдавались упругие полушария грудей. Не было на ее голове и папильоток. Завитая, напудренная, с накрашенными губами, она была среди тропической растительности тамбура экзотическим, ярким цветком...

Николай, потрепав ее по щеке, сказал:

— До скорой встречи! — и вырвался на улицу, подумав: «Нашла фазана!»

С Коблевской Николай поспешил на Большую Арнаутскую, но Юли дома не застал. Подумал и решил посмотреть магазин Артура Берндта — его соседство с тюрьмой сулило большие возможности.

Николай сел в вагон люстдорфской линии. Трамвай с грохотом и скрежетом едва тащился, его швыряло, словно шаланду в штормовую погоду. Пульмановские вагоны — гордость Одессы — были вывезены в первые же месяцы оккупации.

В этот полуденный, знойный час пассажиров немного.

Жены чиновников румынской администрации, живущие на дачах Большого Фонтана, они нагло, как хозяева, входят с передней площадки и бесцеремонно требуют места. Хлыщеватые офицеры. На задней площадке жмутся солдаты, вчерашние крестьяне, в пропотевшей, грязной и оборванной форме, забитые муштрой и палочной дисциплиной, небритые и утомленные. Женщины с узелками, едущие в тюрьму с передачами. Благообразные горожане с цветами — эти направляются на кладбище навестить могилы своих близких.

Паренек со смышленым лицом читает плакат патронажного комитета, призывающий жертвовать в пользу бедных.

— Сперва сделали людей нищими, потом бросают нищим подачки! — говорит он и презрительно сплевывает в окно.

Николай выходит из трамвая возле тюрьмы, здесь же, на остановке, магазин. Маленькое, одноэтажное здание, узкое, словно коридор, с подсобкой в конце. В магазине значительный выбор колбас, бакалеи, вин и наливок. За стойкой женщина, Николай узнал ее сразу: Лена, жена Артура Берндта. Высокая, стройная, типичная южанка, с большими карими глазами, крупными чертами лица. Возле нее какой-то чин тюремной администрации, он перегнулся через стойку и, плотоядно заглядывая за корсаж женщины, что-то говорит ей, тихо и многозначительно. У противоположной стены в позе больных, ожидающих очереди на прием, сидят женщины с узелками.

Разговаривая с румыном, Лена бросает в их сторону обещающие взгляды, подмигивает. Всей своей фигурой, подвижными руками, лицом она словно бы говорит этим женщинам: «Сейчас, миленькие, стараюсь для вас. Вот только околпачу этого солдафона, и все будет в порядке!»

Глядя на Лену, он вспомнил сказанное Берндтом: «У нее это азарт, игра в конспирацию!» Артур тысячу раз прав, и, разумеется, никакого настоящего дела поручить Елене нельзя, решил Николай и вышел из магазина.

«Но если Елена в магазине, Артур сейчас дома один, и я смогу повидаться с ним без помех. Тем более, что отсюда рукой подать...» — думал он, дожидаясь трамвая.

Доехав до городской водопроводной станции, Николай по Складской пешком дошел до Малороссийской и, постучав, терпеливо ждал у двери, пока не услышал голос Берндта.

— Открывай, Артур! Это я, Николай Гефт!

Громыхнув засовами, Берндт открыл дверь, пропустил его в прихожую и поспешил в комнату:

— Извини, что заставил ждать, — сказал он на ходу. — Пока спрятал все детали... Черт! Горячий паяльник сунул в чемодан!.. — он достал из-под кровати чемодан с инструментами и вытащил электрический паяльник. — Чуть пожар не наделал!..

— Как подвигается работа?

— Приемник будет готов через два-три дня. Где ты думаешь им пользоваться?

— В подвале Семашко...

— У Семашко? — удивился Берндт.

— Да, во дворе вместо бельевой веревки протянем белый электрошнур, конец введем в отдушину погреба. А для конспирации повесим на шнур пару твоих рубах. Получится неплохая антенна! Как думаешь?

— Меня беспокоит не эта сторона дела... — Артур нерешительно замолчал.

— Семашко?

— Да. Очень большой риск. Имеем ли мы право...

— Надо так, чтобы без риска. Слушать будем на телефоны три раза в неделю, в определенный час, когда стариков нет дома...

— Что ж, дело твое.

— Вот что, Артур, есть еще одно поручение...

— Дай справиться с первым.

— Одно другому не помешает. В прошлый раз ты хорошо сказал: «Мы с тобой немцы, но не гитлеровцы!» Помнишь?

— Да, помню.

— На Одесщине много немецких колонистов. Напиши, Артур, листовку к местным немцам.

— Сумею ли я?..

— С тех же позиций: мы немцы, но не гитлеровцы! Призывай немцев саботировать приказания гитлеровцев, уклоняться от призыва в армию! От всякой работы на оккупантов, от сдачи хлеба, шерсти, молока!.. Ты можешь начать так: «Товарищи немцы!» Или нет: «Гитлеровская война проиграна!» Хорошо, правда? Война проиграна! Пусть те, кто еще на что-то надеются, знают: надежды нет, война проиграна! Это началось еще там, на Волге! Так как, Артур, напишешь?

— От имени кого будет обращение? — спросил Берндт.

— Подпишем так: «Немецкие патриоты». Или: «Патриотическая группа советских немцев». Помни, Артур, листовка должна быть убедительной, сильной, а главное, краткой! С лаконичностью телеграммы! Хорошо?

— Попытаюсь.

— Жене ни слова. Для нее ты можешь оставаться «немецким прихвостнем», это даже лучше.

От этих слов Берндта покоробило. Николай понял, что сделал ошибку:

— Прости, Артур, кажется, я сказал глупость...

— Сказал правду. Сейчас я принесу бутылку вина...

Николай не собирался засиживаться, но отказаться было нельзя.

Артур принес бутылку и налил полные стопки вина.

— Вот ты хочешь выпустить листовку, — прихлебывая маленькими глотками вино, сказал Артур. — По-моему, это полумера. Они от нас отмахнутся, как от назойливой мухи. Врага надо уничтожать, взрывать военные учреждения, солдатские казармы, склады боеприпасов, горючего, совершать диверсии!

— Ты прав, Артур, все это надо, и это они получают полной мерой. И поезда летят под откос, и пылают баки с горючим, и смертельная пуля мстителя подстерегает каждого из них. К счастью, силы нашего сопротивления не исчерпываются Берндтом и Гефтом. И все-таки значение листовки огромно. Пользоваться радио запрещено под угрозой смерти, печать в руках оккупантов. Целые дни население города кормят ложью и клеветой под пресным соусом военных маршей. И вдруг — листовка! Сводка Совинформбюро! Уже сама по себе листовка — свидетельство борьбы, а правда?! Правда с быстротой света распространяется по всему городу. Правда дает надежды, силы!..

Раздался резкий стук в дверь.

Артур вскочил и прежде всего спрятал паяльник. Заметно побледнев, он вышел в прихожую и распахнул дверь.

На пороге стояли человек в форме СС и жандарм.

— Герр Берндт? — спросил эсэсовец, заглядывая в список.

— Да, я Артур Берндт... — высказанное минуту назад решительное требование террора уступило место растерянности. — Прошу вас, заходите! — сказал он и пропустил эсэсовца вперед.

— Благодарю! — он вошел в дом, а жандарм остался на лестнице.

— С кем имею честь? — спросил эсэсовец, увидев в комнате Гефта.

Гефт молча показал удостоверение и любезно предложил:

— Стакан сухого вина?

Эсэсовец кивнул головой.

Артур принес еще одну стопку и налил в нее вина. Рука его дрожала.

— Гауптшарфюрер[11] «Фольксдейче миттельштелле» Франц Вебер! — представился он. — По заданию оберштурмфюрера Гербиха я проверяю политическую лояльность лиц немецкого происхождения:

— Ваше здоровье, господин Вебер! — поднял стопку Гефт.

— Ваше! — ответил эсэсовец. Он выпил до дна, поставил пустую стопку на стол, открыл кожаный портфель и, просматривая анкету, спросил: — Вам, герр Берндт, принадлежит торговое заведение на Люстдорфской линии?

— Да, небольшое торговое заведение... — ответил Берндт, он все еще был взволнован.

— Мы поддерживаем частную инициативу, но истинный немец, да еще с дипломом инженера, мог бы принести бо́льшую пользу рейху, выполняя работу по своей специальности.

Гефт видел оберштурмфюрера Гербиха только мельком и в полутемном коридоре «Миттельштелле», но Франц Вебер явно во всем подражал своему начальнику: он был так же подстрижен ежиком, носил такие же усы щеточкой, казалось, что и глаза у него такие же, как у Гербиха, — голубовато-серые.

— Вы не состоите в «Союзе немцев Востока», вы не посещаете курсы немецкого языка, — монотонно перечислял Вебер, — вы игнорируете военные усилия третьего рейха...

— Господин гауптшарфюрер, — видя состояние Берндта, вмешался Гефт, — смею вас заверить, что инертность моего коллеги Берндта имеет веские основания. Он страстный поклонник фюрера, но... Артур Берндт тяжело болен... Туберкулез, неизлечимая форма...

Вебер резко встал, брезгливо, двумя пальцами взял стопку, из которой пил, и посмотрел ее на свет, словно рассчитывая увидеть палочки Коха. Захлопнув портфель, зажав нос платком, он рявкнул:

— В течение пяти дней представить медицинскую справку! Честь имею!

Артур было хотел проводить Вебера, но Гефт опередил его и вышел вслед за гауптшарфюрером.

— Что теперь будет? — спросил Артур, когда Николай вернулся.

— Ничего не будет, — Николай налил в стопки вина. — Придется доставать тебе медицинскую справку.

— Зачем ты это сказал?

— А ты что, хотел в качестве защитника третьего рейха отправиться в Линц, на военную переподготовку? — перебил его Николай. — Давай лучше выпьем, и я пойду.

Они допили вино, оставшееся в бутылке, и Николай ушел. Он направился снова на Арнаутскую. На этот раз Юля была дома. Он попал на лукуллово пиршество: кукурузные лепешки, жаренные на подсолнечном масле.

Следуя приглашению, Николай оказал честь лепешкам, но совесть его была неспокойна: Покалюхины жили трудно, нуждались, а он отдал половину продуктов чужому человеку Глафире Вагиной.

«Юля человек сильный, вряд ли она приняла бы мою помощь, — успокоил он себя. — Да и Глашу поддержать надо было. Суть дела не в продуктах, важно, что прислал их Яков».

Когда они остались , одни — Софья Ильинична ушла на кухню мыть посуду, — Николай рассказал о трудностях с передачей информации.

— Понимаешь, Юля, мне необходимо повидаться с одним человеком, его имя — Александр, фамилия — Красноперов, насколько я помню, он должен был открыть в городе посредническую контору, в крайнем случае можно разыскать его через Шульгину. Запомни пароль: «Есть небольшая партия маслин, цена сходная». Ответ: «Таким товаром не интересуюсь. Нет ли строительных материалов?» Договорись с ним о встрече — дне, времени и месте. Хорошо продумайте место встречи, оно должно быть безопасным и удобным для обоих...

— Хорошо. «Есть небольшая партия маслин, цена сходная», — повторила она. — «Таким товаром не интересуюсь. Нет ли строительных товаров?..»

— Строительных материалов, — поправил ее Николай.

— «Нет ли строительных материалов?..» Несколько дней ушло у Юли на то, чтобы увидеться с Красноперовым. Она узнала адрес Шульгиной и два вечера наблюдала за домом, пока не дождалась Александра.

Встреча была назначена в церкви святой Марии Магдалины во время панихиды по случаю двадцатипятилетия со дня казни в Екатеринбурге последнего русского венценосца Николая II и его семьи.

Направляясь на встречу, Гефт понимал всю шутовскую сущность этой панихиды. Он встретил людей, убеленных сединами, бывших офицеров царской армии, на их лицах была вежливая скорбь и сознание особой ответственности, возложенной на них историей. Особенно «прыгал в глаза» бывший подполковник Пустовойтов. В советской Одессе он служил дворником одного из коммунальных домов. Теперь господин Пустовойтов вылез как таракан из щели и расправил усы. Не один он, много их, таких же бывших...

Панихиду служили четыре священника во главе с настоятелем храма. Высоким, заливистым тенорком он тянул:

— ...со святыми упокой, Христе, душу раба твоего... государя императора Николая Александровича, государыню Александру Федоровну, наследника цесаревича Алексея Николаевича, великих княжон Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию... Вечная им память...

И хор церковных певчих низкими испитыми голосами подхватил:

— Вечная память... Вечная память... Ве-е-ечна-ая па-а-мять!..

Александр Красноперов тронул его за руку. Они отошли немного в сторону, чтобы поговорить, не привлекая внимания.

— Как тебе нравится эта скорбь по царе-батюшке? — спросил его Красноперов. — Здесь весь цвет «Союза бывших офицеров царской армии», власовские подонки и, даже, деникинские контрразведчики в прошлом, теперь сотрудники сигуранцы и гестапо!.. Что, Николай, у тебя?

— Нужна до зарезу рация. Вся надежда на вас, «молодоженов».

— Должен тебя огорчить, рации нет.

— Как нет?! Я же сам видел...

— Приземлились, выкопали три ямы в меже, заросшей бурьяном, и закопали рацию, запасной комплект питания и оружие. Некоторое время спустя, это я позже узнал, крестьяне пололи кукурузу пропашными плугами и наткнулись на рацию. Потом на этом месте две недели была жандармская засада. Ездила за рацией Наталия, так еле унесла ноги.

— Что же вы думаете делать?

— Мы уже посылали за линию фронта одну женщину, но... перейти Буг ей не удалось, и она вернулась.

— Плохо. Если у вас появятся какие-нибудь возможности, дайте знать. Я ухожу.

Николай вышел из церкви, увидел на противоположной стороне улицы Юлю, перешел дорогу и ускорил шаг. У трамвайной остановки они расстались. Николай поехал в центр, слез на Вокзальной площади, пешком добрался до Дерибасовской и вдруг почти у ворот своего дома увидел Глашу Вагину.

— Что вы здесь делаете? — с беспокойством спросил он.

— Жду вас...

— Пройдите вперед, к спуску Кангуна!

Он осмотрелся, не заметив ничего подозрительного, пошел вперед и свернул за угол.

— Что случилось, Глаша? Откуда вы узнали мой адрес?

— Два дня назад я случайно встретила вас с Аркадием Дегтяревым.

— Дегтяревым? — удивился он, но фамилия показалась знакомой.

— Я подумала, что вам угрожает опасность, пошла за вами, видела, как вы вошли в этот дом...

— Постойте, Глаша, о какой опасности вы говорите?

— Вы шли с Дегтяревым, шутили и улыбались, а он работает в сигуранце...

— Откуда вам это известно?

— Аркадий вырос на Коблевской, в доме рядом со мной. Я хорошо помню его отца, профессора, его все знали на нашей улице, он был горбатый. Когда в тридцать третьем старик Дегтярев умер и гроб положили на дроги, Аркадий сел рядом и играл в кремешки на крышке гроба. Он всегда, еще мальчишкой, был злым и жестоким. Когда пришли оккупанты, Аркадий предал коммунистку Никитину и ее двух сыновей, беженцев из Львова, они жили в том же доме... У него руки в крови. Я увидела вас с Аркадием и подумала, что вы его не знаете, что надо вас предупредить.

— Спасибо, Глаша. Но прошу вас без очень большой нужды не искать со мной встречи. — Он пожал ее руку и, еще раз поблагодарив, ушел.

«Откуда взялся этот Дегтярев?» — подумал он и вспомнил: Аркадия привел к нему в кабинет Петелин и сказал: «Мальчик из хорошей семьи. К сожалению, недоучка, но имеет склонность к технике. Не найдете ли возможность, Николай Артурович, использовать мальчика в отделе главного механика?» Это был конец рабочего дня, Николай собирался домой, на Дерибасовскую, и Аркадий вызвался его проводить. По дороге, разговаривая, он намекал на какие-то свои связи с подпольщиками в катакомбах. Разумеется, Николай на эту приманку не клюнул и высмеял его...

«По какому поводу была последняя стычка с Петелиным в кабинете майора Загнера? — пытался он вспомнить. — Да! Я приказал Рябошапченко укрупнить бригады слесарей на монтажных работах. Петелин опротестовал это распоряжение. Тогда я пожаловался майору, сказав, что Петелин снимает рабочих с немецких объектов на румынские коммерческие суда. Загнер разнес главного инженера в пух и прах! Теперь понятно — после этой стычки Петелин решил избавиться от меня при помощи провокатора Дегтярева».

— Хорошо, Борис Васильевич, вы бросили мне перчатку... — невольно вслух сказал Николай.

ПЕРЧАТКА ПОДНЯТА

На утренней «говорильне» у баурата отсутствовал шеф завода Купфер, его заменяли инженеры Сакотта и Петелин, но майор Загнер к ним и не обращался. Безоговорочно доверяя Гефту, все заказы стройуправления баурат направлял на завод через него.

— Завтра с утра в заводской ковш придут сторожевые катера «Д-9», «Д-10» и военный буксир «Ваграин». Заказ на переливку рамовых и мотылевых подшипников. Срок исполнения — десять дней. Инженер Гефт, напишите заявление на выдачу вам под отчет трех тысяч марок на баббит и бронзу, — распорядился Загнер.

Гефт здесь же на листке из блокнота написал заявление, и баурат наложил резолюцию.

По тому, как майор, сбычившись, водил головой, словно хотел выдернуть шею из тугого воротничка, можно было предположить, что у него скверное настроение.

«Проигрался в покер, не сварил желудок или неважные сводки с Восточного фронта?» — гадал Гефт.

— Получена телеграмма из Сулина с борта быстроходного эсминца «П-187»... — после длительного молчания сказал Загнер.

«Так вот оно что! Быстроходный эсминец! Будет гром из тучи!» — подумал Гефт.

И гром не замедлил:

— Инженер Петелин, акт подписывали вы?

— Я, господин баурат.

— Когда эсминец вышел из ремонта?

— Приблизительно неделю назад...

— Точнее!

— Десятого июля, — подсказал Гефт.

— Так что же, позвольте вас спросить, подшипники не выдерживают одной недели эксплуатации?! — Загнер уже не сдерживал своего раздражения. — Вот! — он швырнул Петелину бумагу. — Примите рекламацию! Эсминец будет доставлен на перезаливку подшипников портовым буксиром. Какой позор! Немецкий военный корабль на буксире, как баржа, как... Как черт знает что! — бугристое лицо Загнера потемнело от гнева.

— Совершенно очевидно, что баббит низкого качества! — подлил масла в огонь Вагнер.

— Я сам видел баббит... — начал оправдываться Петелин.

— Чем же, позвольте вас спросить, можно объяснить эту телеграмму!? — перебил его баурат.

Когда совещание закончилось, Сакотта выжидательно задержался в дверях — они приехали на машине Купфера.

— К сожалению, я должен еще получить деньги, — сказал Гефт. — Доберусь на попутной, в крайнем случае пешком...

Как-то Вагнер проговорился, что майор Загнер в дружеских отношениях с начальником гестапо.

— Герр майор, — начал Гефт, как только они остались втроем, — интересный случай...

— Да, я вас слушаю, — Загнер снял очки и, протирая стекла, уставился на Гефта.

— Несколько дней тому назад главный инженер Петелин рекомендовал мне, как мальчика из хорошей семьи, некоего Дегтярева. Петелин просил использовать его на работе в отделе главного механика. В тот же день я беседовал с этим «мальчиком из хорошей семьи». Дегтярев признался в своих близких связях с партизанами и предложил мне сотрудничество...

— Что? Что?! — Загнер надел очки и даже поднялся с кресла.

— Он сказал: «Вы, как старший инженер-механик, пользующийся доверием немцев, могли бы быть полезны нашим друзьям в катакомбах...»

— Как вы сказали фамилия этого... — Загнер взял карандаш и листок бумаги.

— Дегтярев Аркадий...

— Он придет к вам?

— Да. Я сделал вид, что заинтересовался предложением, и назначил ему свидание на сегодня в шестнадцать ноль-ноль.

— Очень хорошо! По этому вопросу к вам заглянет наш человек... Идите получайте деньги. Вы можете воспользоваться моей машиной, — он подошел к окну. — Она стоит у подъезда.

День только начинался, а дела было невпроворот. Сегодня чуть свет приходила Зинаида и сказала, что в двенадцать по радио будет передано важное сообщение Совинформбюро. Надо к этому времени обязательно быть на Малороссийской. Затем началась тонкая и сложная игра с начальником медницкого цеха Василием Васильевичем Гнесиановым. Прошлый раз он дал ему деньги на баббит. Гнесианов баббит купил в добрых, еще советских слитках. Николай все слитки тайно переметил и отдал в цех. Кроме того, сегодня должна состояться встреча с Иваном Александровичем Рябошапченко, откладывать ее больше нельзя.

Получив под отчет три тысячи марок, Гефт в машине баурата поехал на завод и вызвал к себе Гнесианова.

Начальник медницкого цеха вошел в кабинет и робко поздоровался. Пригласив его садиться, Гефт сделал вид, что заканчивает деловую записку, но в блокноте писал первые пришедшие на память строки:

Гнесианов уже немолод. Невысокий худощавый шатен, с пробивающейся сединой, черными кустистыми бровями и тонкогубым ртом. Он близорук и носит очки. В одну из встреч Полтавский дал очень меткую характеристику Гнесианову. «Хапуга! — сказал он. — Все мы считаем, что так и надо, не на свою власть работаем, но он, Гнесианов... Из хапуг хапуга! При всем том, веришь мне или нет, ждет не дождется, когда это нашествие кончится. Вроде он видит тяжелый сон и во сне думает, как бы ему проснуться!» Все это Николай припомнил, обдумывая тактику, которой надо держаться, и сказал:

— Ну вот. Простите, Василий Васильевич, что задержал. В прошлый раз на заливку мотылевых и рамовых подшипников быстроходного эсминца «П-187» мы израсходовали весь наличный запас баббита. Если мне память не изменяет, баббит покупали вы?

— Да, я. Вы мне давали деньги, подписывали акт. Я вам, Николай Артурович, показывал все слитки.

— Да, да, помню. Отличный был баббит. Так вот, завтра у нашего пирса ошвартуются два сторожевых катера и один буксир. У всех перезаливка подшипников. Вот три тысячи марок, Василий Васильевич, купите баббит.

— Расписку написать? — спросил Гнесианов, деловито пересчитывая оккупационные марки, или «рейхскредиткассеншейн», или РККС, как попросту называли кредитки, выпущенные немцами для территории между Днестром и Бугом.

— Зачем же мне расписку? — усмехнулся Гефт. — Разве мы не доверяем друг другу?

— Баббит вам показать?

— Порядок этого требует... Можете прямо сейчас поехать за баббитом...

— Спасибо, мне в цех надо...

— Как вам угодно, но чтобы баббит сегодня же был на заводе.

Озабоченный, Гнесианов вышел, а Гефт следом отправился на поиски Полтавского и нашел его с бригадой все на той же шаланде. Двигатель был установлен, и механик готовился к ходовым испытаниям.

Вызвав Полтавского на верхнюю палубу, Гефт сказал:

— Давно дожидается обещанная бутылка. Как смотришь, Андрей Архипович, если сегодня, к вечеру? Вино знатное, крепкое, венгерское бренди. На закуску есть баночка бычков...

— До чего заманчиво! — Полтавский проглотил слюну. — А дислокация?

— Знаешь что, пригласи еще Ивана Александровича Рябошапченко! Посидим втроем у него в конторке. Не возражаешь?

— Дело хозяйское! Стало быть, в шесть у Ивана Александровича в конторке. Будет передано!

Увидев возле эллинга инженера Сакотту, Гефт пошел к нему просить машину: надо было срочно поехать «за материалом».

Сакотта разрешил, но потребовал, чтобы к двум часам дня машина заехала за Купфером — он на совещании в дирекции порта у Дорина Попеску.

«Ну что ж, — подумал Гефт, — важное сообщение в двенадцать, к двум машина будет свободна».

Ровно в одиннадцать сорок пять Гефт остановил машину на Болгарской улице возле дома с проходным двором и приказал шоферу ждать. Через второй двор он вышел на Малороссийскую и условно постучал в дверь квартиры Семашко.

Зинаида работала на железной дороге, но в этот день, сказавшись больной, осталась дома и ждала Николая.

Кроме них, в квартире никого не было, но, соблюдая предосторожность, они спустились в подвал и закрыли за собой творило.

Николай зажег лампу, включил радиоприемник. Наушники они поделили, блокноты и карандаши были у каждого.

Наступила томительная пауза.

Боясь пошевельнуться, они вслушивались в наушники, в их тихо шелестящий звук, словно шум морской раковины. Но вот лампы нагрелись, послышался мелодичный звон, легкое комариное пение, затем все явственнее, все слышнее проступал в наушниках отсчет метронома... Тик-так... Тик-так... Тик-так... Тик-так... Эти позывные станции, этот счет времени вызывал ответный взволнованный стук сердца.

Николай посмотрел на часы: было без пяти двенадцать.

Вдруг они услышали звонкий хлопок, точно где-то там, в штурманской рубке страны, сняли с переговорной трубы крышку... И долгожданно и неожиданно прозвучал взволнованный голос Левитана:

— В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное сообщение Советского информбюро!..

Придерживая левой рукой наушник, правой Зина прижимала карандаш острием к бумаге, чтобы унять в руке дрожь ожидания.

Николай видел ее состояние, но и он не мог совладать со своими нервами, сердце билось учащенно и тревожно.

— В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное сообщение Советского информбюро! — снова, как и в первый раз, прозвучал голос Левитана, но казалось, что сказано это было по-новому, с какой-то особой, захватывающей значительностью...

И снова звучит метроном, настойчиво, неумолимо, как часы, ведущие время к неизбежному взрыву победы.

Стрелка часов на руке Гефта приближается к двенадцати...

В подвале душно, или душит волнение, пот заливает глаза.

В наушники врываются звуки кремлевской площади, неясный говор, гудки автомобилей, рокот моторов и шелест шин по брусчатке... Но вот все эти шумы поглощает первый аккорд курантов, празднично вступают трубы, льется песнь страны... С последним звуком гимна они снова слышат голос Левитана, удивительный голос, он звучит торжественно и задушевно:

Выключив приемник, погасив лампу, они выбрались из подвала и сверили свои записи.

Чувство гордости и торжества, ощущение праздничной приподнятости не покидали их.

— Зина, надо сводку размножить, Пока у нас нет машинки, придется это делать от руки, печатными буквами. Да! — вспомнил он. — Если Артур дома, можешь его привлечь. Завтра же вечером сводка должна быть расклеена во всех районах города.

«Теперь понятно настроение Загнера и экстренное совещание в дирекции порта. Все ясно», — подумал он, направляясь к поджидавшей его машине.

В центре он приказал остановиться возле киоска и купил газету «Одесса», одну из двух частных газет, принадлежащую Георгию Г. Пыслару. Очень было интересно взглянуть на немецкую сводку с фронтов войны.

«Берлин (Бугпресс), — читает он. — Германское верховное командование из генеральной ставки фюрера в сводке от 15 июля 1943 года передает: ...на участке у Орла все атаки большевиков отбиты с огромными потерями в живой силе и технике...» И все! Как будто советского наступления и не было!

«Фюрер, как всегда, лжет», — подумал Николай и перевернул страницу. Внимание его привлекла статья на третьей полосе: «Молебствие за упокой царя Николая II». Сотрудник господина Пыслару, не жалея сил, чтобы растрогать читателя, писал:

«Барон Мюнхгаузен! — усмехнулся Николай. — Там и молодежи-то не было! А чтобы трубное сморкание в грязный платок господина Пустовойтова выдать за «росинки» на юношеских лицах, надо быть действительно бароном Мюнхгаузеном!»

Войдя к себе в кабинет, Гефт вздрогнул от неожиданности: за столом сидел толстый совершенно лысый человек с вислыми украинскими усами.

Осклабившись, толстяк пошел к нему навстречу:

— Извиняюсь, мы то лицо, касательно Аркадия Дегтярева. Зовут нас очень заковыристо, так, что не все запоминают, — Фортунат Стратонович!

— Здравствуйте, Фортунат Стратонович! Садитесь! — довольно четко выговорил Гефт, чем привел посетителя в умиление.

— Мы к вам, уважаемый господин инженер... — не закончив, толстяк, крадучись, подошел к двери, открыл ее рывком, оглядел пустой коридор и, тщательно притворив, вернулся к столу. — Попрошу удостоверение, для порядка...

Гефт показал документ.

Видимо, удовлетворенный, Фортунат Стратонович присел к столу и доверительно, как со своим человеком, начал:

— Мы к вам, уважаемый господин инженер, по весьма щекотливому делу... — Это вступление, надо полагать, было заготовлено заранее. — Извиняюсь, осечка вышла у нас с Аркадием Дегтяревым. Следователь третьего кабинета сигуранцы Мланович Думитру получил насчет вас, то есть Гефта Николая Артуровича, сигнальчик. Конечно, сигуранца на лиц немецкой национальности расследований не ведет, а передает дела в ГФП[14] на Пушкинскую... Но все же следователь решил на всякий случай заявление проверить и подбросил вам Дегтярева... Приносим вам, так сказать, извинение, а Аркадия Дегтярева... Словом, когда пес бросается на своих, его, — Фортунат Стратонович обвел пальцами вокруг шеи, — в ошейник и на цепь! Чтобы за зря не кусался! — От собственной шутки толстяк пришел в восторг и залился смехом. — Так что Аркадий в четыре к вам не придет, не ждите.

Вся закулисная сторона этого дела была Николаю понятна. Следователь сигуранцы Думитру Мланович — приятель Петелина, несколько раз он их видел вместе. «Сигнальчик», как говорит толстяк, поступил, разумеется, от Петелина. Ну, а в дальнейшем события развивались так: после его сообщения Загнеру тот передал начальнику гестапо, затем последовал окрик в адрес сигуранцы, а пострадал мелкий провокатор и шпик Дегтярев. Во всяком случае эту свою первую с Петелиным стычку он выиграл.

— Я глубоко возмущен всей этой историей, — сказал Гефт. — И с удовлетворением принимаю ваше извинение. Было бы желательно, Фортунат Стратонович, чтобы начальник «Стройнадзора» майор Загнер был поставлен в известность, письменно или устно. — Он протянул руку толстяку, пожал пухлую, влажную ладонь и, сунув руку в карман, вытер о платок.

— Ваше желание будет, извиняюсь, передано господину Млановичу. Рад был познакомиться! — Фортунат Стратонович даже шаркнул ножкой и выкатился из кабинета.

Гефт снял трубку и попросил медницкий цех. К телефону подошел Гнесианов.

— Как, Василий Васильевич, с баббитом? — спросил он.

— Купил. Лежит у меня в конторке. Зайдете, Николай Артурович, или принести к вам в кабинет?

— Зачем же таскать такую тяжесть. Я сейчас зайду...

Баббит в слитках был сложен на столе в конторке начальника медницкого цеха.

Гефт не ошибся: металл был тот же, на каждом слитке стояла его метка. Подтверждала это и паническая телеграмма с борта эсминца. Разумеется, подшипники на «П-187» Гнесианов залил старым баббитом, а этот металл спрятал где-то здесь, быть может под полом. Вот и следы земли на слитках.

— Хорош баббит? — спросил Гнесианов.

— Советский. Что, сторожевики и буксир пришли раньше времени?

— В ковше.

— Вот что я хочу вам предложить, Василий Васильевич, укрупните бригады. Ставьте на объект вместо трех-четырех рабочих восемь-девять.

— Что-то я не пойму вас, Николай Артурович... — удивился Гнесианов.

— Что же тут непонятного? Оплата труда не сдельная, рабочий от этого не пострадает...

— Ну, а фронт работ? Что будет делать на объекте бригада в девять человек?

— Зажигалки, вилки, ножи. Я слышал, они на базаре идут ходко... Что это? — спросил Гефт, указывая на отлитую муфту.

— Вторая муфта для буксирного теплохода «Лобау». Вчера одну отлили, обработали, вижу, ставить нельзя: металл при подгонке дал трещину. Приказал отлить другую... Вот отлили...

— Хорошо. Вы ее обработайте, покажите шефу, а поставьте первую...

— Опять я вас не понимаю, Николай Артурович...

— Экий вы, право, непонятливый!

— Стойте, стойте! Сообразил! На муфту затрачен материал, рабочая сила, а мы ее в сторону и ставим бракованную...

— Совершенно верно. А по поводу укрупнения бригад тоже сообразили?

— Тоже сообразил: видимость большой работы, а на деле — пшик!..

— Все правильно, Василий Васильевич.

— Так вот вам мое слово, Николай Артурович, я на такое дело не пойду. У меня жена, дети... Я свою голову подставлять не намерен...

— Вы хотите класть денежки в свой карман, а голову подставлять чужую? Так я вас понял?

— Опять же какая-то загадка...

— Загадка, да разгадка проста. Металл этот вы мне уже показывали, когда покупали баббит для эсминца «П-187». Вот видите метки, — он перевернул на торец несколько слитков и показал процарапанные буквы «Г. Н.». — Мои инициалы, я их поставил еще в прошлый раз. Вы этот баббит спрятали, а подшипники залили старым. Эсминец сделал переход до порта Сулин и вышел из строя. А теперь вы получили еще три тысячи марок и снова подсунули мне тот же самый баббит. Можете его спрятать и заливать старьем. Я вам не только не мешаю, но в случае неприятностей разрешаю сослаться на меня. Вам все ясно?

— Ясно-то ясно, да то, что вы мне предлагаете, знаете как называется? — Гнесианов втянул голову в плечи и замолчал.

— Что же вы замолчали? Это называется саботаж. Замораживание рабочей силы. Диверсия. Вы можете пойти к румынской администрации и доложить все как есть. Интересно, кому из нас поверят? Вам, после художеств на скоростном эсминце? Вам, дельцу по каким-то темным коммерческим операциям с металлом? Или мне, немцу, старшему инженер-механику, человеку, которому доверяет адмирал Цииб, начальник оберверфштаба?

— Так ведь боязно, Николай Артурович...

— Рисковали вы и раньше, но во имя чего?! Я предлагаю вам дело, сопряженное с риском, но во имя победы нашего оружия! Василий Васильевич, вы же русский человек!..

— А что, Николай Артурович, три тысячи марок я вам должен вернуть? — после паузы спросил Гнесианов.

— Зачем же? Баббит куплен. Качество отличное. Составьте акт, я подпишу.

— Понял вас. Все будет как в аптеке! — он оживился и стал прятать слитки в шкаф.

— Разумеется, вы можете эти три тысячи марок использовать по своему усмотрению, я постараюсь, чтобы деньги у вас не переводились, но советую поддержать рабочих. Многие живут очень трудно, нуждаются. И вот еще что, Василий Васильевич, никому, слышите, никому ни слова о нашем с вами разговоре. Для всех я инженер-механик, представляющий на заводе интересы немецкой администрации. Ясно?

— Все ясно, Николай Артурович.

— Я очень рад, Василий Васильевич, что мы с вами нашли общий язык. До свидания!..

В шесть часов, когда масса рабочих хлынула через проходную завода, Николай, стоя у окна своего кабинета, еще раз увидел мастера Гнесианова. Он шел с большой и, видно, тяжелой кошелкой. Во всей его маленькой, приземистой фигуре, напряженной руке, выражении лица можно было угадать беспокойство за судьбу металла, который он выносил с завода.

Николай открыл окно и, готовый прийти ему на помощь, прислушался к тому, что делалось возле турникета. Но все сошло благополучно.

Из механического вышел Полтавский и, приложив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел на окно кабинета. Закатное солнце, отражаясь в стекле, слепило ему глаза.

Николай понял, что Полтавский высматривает его. Он достал из стола бутылку, коробку консервов, сунул их в карман и пошел в механический.

В конторке механического «секретарши» уже не было, но присутствовал ее запах (Лизхен душилась эссенцией розового масла).

— Ушла? — спросил Николай.

— Сегодня на полчаса раньше. За ней заехал шофер баурата, кажется, его фамилия — Беккер.

— Будьте с ней осторожны. Лизхен — глаза и уши Загнера, — предупредил Николай.

— Я этого не знал, но чувствовал печенкой, она меня редко обманывает, — усмехнулся Рябошапченко.

Он расстелил на столе газету и поставил банки, добытые им в санчасти. Общими усилиями были открыты консервы и распечатана бутылка. Гефт налил бренди в банки. Полтавский извлек из кармана несколько ломтей хлеба. Вилка была одна на всех, в универсальном ноже Рябошапченко, но это не портило сервировку. Каждый сделал себе бутерброд, они чокнулись и...

— Постойте, товарищи, за что? — спросил Гефт.

— За «товарища»! — предложил Полтавский.

— Тост хороший! Выпьем за то, чтобы вернулось к нам доброе, человечное обращение — товарищ!

Они выпили и закусили.

Бутылка была опорожнена еще только наполовину, а Николай уже понял: нужного разговора не получится. Пригласив Полтавского, он совершил ошибку. Тогда под предлогом, что в шесть тридцать у баурата совещание, он простился и ушел.

— Как думаешь, Андрей Архипович, с кем Гефт? Неужели с немцами? — спросил Рябошапченко, когда они остались одни.

— Николай, конечно, немец, но, думается, с фрицами ему не по пути, — сказал Полтавский. — Лично я ему доверяю.

— А что, если он и нашим, и вашим?

— Как это? Не пойму...

— Служит рейху, а с нами заигрывает на всякий случай, вдруг Гитлер выйдет из игры. Обеспечивает свои тылы...

— Знаешь, Иван Александрович, я как-то привык о людях хорошо думать. Трудно жить, если в каждом видишь подлеца...

— Так-то оно так, да время, Андрей, трудное.. Есть такие, не выдерживают испытаний, они думают про себя так: ну раз-другой сподличал, зато выжил! А гордые да чистые, они в братских могилах гниют, в крутоярах накиданы...

— Не пойму я тебя, с чего бы это Гефту перед нами заискивать? Сами за чечевичную похлебку продались!.. — Полтавский замолчал.

— Понимаешь, Андрей, что-то во мне говорит: доверься! Наш человек! А вспомню, как он «ПС-3» доводил, думаю, нет, он на немцев работает. И посоветоваться не с кем. Была же у нас на Марти партийная организация! Были коммунисты — заводская совесть! Ну скажи ты мне, Андрей, куда они все подевались?!.

— Сигуранца их...

— Знаю! — перебил его Рябошапченко. — Не могла сигуранца всех перевести! Народ же это. Разве весь народ изничтожишь?!

— А знаешь, Ваня, я могу делу помочь...

— Да ну? Как?

— Я, конечно, не ручаюсь, но надежду имею. — Полтавский выглянул в дверь, прислушался, затем вышел в цех и пустил на холостую станок.

— Зачем это ты? — удивился Рябошапченко.

— Так говорить спокойнее! Вчера вышел я с территории, иду к Приморской. Ты видел, возле бабка семечками торгует?

— Она на этом месте со времен царя Гороха...

— Купил я стакан семечек, бабка мне фунтик свернула. Я на ходу пересыпал семечки в карман, фунтик хотел было бросить, гляжу портрет: «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник...» Фамилия оторвана, но лицо мне знакомое. Где-то я этого человека видел, и совсем недавно! Веришь, всю ночь думал. Сегодня пришел на завод — вспомнил: на материально-техническом складе работает, только внешность изменил, борода у него, усы... Я сходил на склад, словно бы невзначай, глянул — он! Голову об заклад — он! — Полтавский достал из записной книжки фотографию, вырезанную из газеты, и протянул Рябошапченко. — На, Иван Александрович. Я думаю так: если человека на областную конференцию выбирали, стало быть, он коммунист достойный и связи с партией не порвал!..

На Рябошапченко смотрело с фотографии простое русское лицо, умные глаза, хорошая улыбка, на петлицах по четыре треугольничка — такому довериться можно, но...

— Ты сбегай сейчас, склад работает до семи! — подсказал Андрей.

— А что же, и схожу, — решил Рябошапченко. — Ты меня извини, допьем в другой раз. — Он поставил бутылку в шкаф и прикрыл папкой.

На складе еще работали, грузчики разгружали котельное железо и бочки с карбидом.

Рябошапченко сразу узнал человека, изображенного на фотографии; конечно, борода и усы его очень изменили, но не настолько, чтобы не опознать. Украдкой он вынул из кармана фото, сличил, сомнений не было: он, делегат!

Дождался Рябошапченко, когда закроют склад, рабочие пошли к проходной, а тот, с бородой, задержался, вышел последним.

Иван Александрович нагнал его:

— Извиняюсь, можно с вами побеседовать?

— Я тороплюсь... — сказал бородач, но шаг замедлил.

— Вы были делегатом областной партийной конференции...

Бородач остановился, смерил его настороженным взглядом и тихо сказал:

— Ты что? Белены объелся?

— У меня доказательства есть! — напрямик сказал Рябошапченко.

— Это какое же доказательство? — усмехнулся бородач.

— Отойдем в сторонку! — предложил Рябошапченко и не оборачиваясь пошел в сторону электростанции, там была скамеечка.

Идет, а сам прислушивается, но шаги слышны, бородач следует за ним. Сели они на скамеечку:

— Вот, гляди! — Рябошапченко издали показал на ладони снимок. — «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник», — прочел он.

— Допустим. Что же дальше? — выжидательно произнес бородач.

— Нуждаюсь в совете...

— Ну-ка, дай портрет! — потребовал бородач.

Рябошапченко протянул ему фотографию. Тот взял, поглядел и, усмехнувшись, сказал:

— Отродясь такого не видывал! Лицо босое! — он вынул из кармана матерчатый кисет, насыпал на портрет самосада, свернул и закурил.

На Рябошапченко пахнуло горьким запахом крепкого табака. Огонек бежал по фотоснимку. Он ждал, что будет дальше.

Сделав затяжку, бородач спросил:

— Как ваша фамилия, имя?..

— Я начальник механического, Иван Рябошапченко...

— Вы и раньше были начальником? — прищурясь, спросил бородач.

— Нет. До войны был мастером. Петелин заставил, пришлось...

— Та-ак! — многозначительно протянул бородач. — Что же за совет вам нужен?

— Появился на заводе инженер, Николай Гефт, из местных немцев. Подбивает меня против оккупантов, а сам, если посмотреть на него, служит Гитлеру верой и правдой!..

— Та-ак, дальше.

— Думаю, не провокатор ли? Можно ему довериться? Или опасаться? С человеком надо пуд соли съесть, а времени в обрез.

— Та-ак! — снова протянул бородач.

«Немногословный товарищ», — подумал Рябошапченко.

— Меня на складе знают как Туленко Игната Ивановича. Поняли?

— Понял.

— Дня через три зайдите в обед, я вам скажу. Где взяли фото?

— Тут бабка семечками торгует, такой мне счастливый фунтик достался...

— Хороши семечки! — усмехнулся бородач и поднялся со скамьи. — Стало быть, через три дня. Если удастся раньше, приду сам в механический. Ну, бывайте! — бросил он на прощание и быстрым шагом пошел к проходной.

Только в десятом часу вечера Николай попал к Покалюхиной.

Зная его точность, граничащую с педантизмом, Юля беспокоилась, выходила на улицу, пыталась читать, но ничего не лезло в голову.

Увидев Николая Артуровича, от радости она забыла все обидные слова, припасенные для него в ожидании.

Николай выслушал собранную Юлией информацию, передал ей сводку Совинформбюро и собрался домой, на Дерибасовскую. Юля пошла его провожать.

В лицо дул освежающий ветер, насыщенный йодистым запахом моря. Мерцали крупные звезды, и тонкий серп молодой луны подсвечивал серебром темные кроны каштанов.

Они шли в полном молчании, потом, не сговариваясь, остановились возле скамейки и сели.

— Знаешь, Юля, каждый раз, когда кончается день, я мысленно подвожу черту, — сказал Николай. — Это вошло в привычку. Я припоминаю все, что сделано мною за день и что я мог бы сделать, но не сделал, не смог или не успел... И вот тут приходят сомнения... Кажется все мелким, незначительным... Хочется больших свершений, а главное, видеть, осязать их плоды! Я понимаю, что дело, которому мы служим, только тогда хорошо выполнено, когда ты сам остался в тени и никем не замечен...

Послышался топот кованых сапог, это шел патруль. Увидев на скамейке парочку, сержант подмигнул жандарму, бросил пошлую шутку, подошел к ним вплотную и потребовал документы.

Николай не спеша достал удостоверение старшего инженера немецкого военного флота.

У Юли сержант не стал смотреть ее студенческий матрикул, козырнув, он пошел вперед, а за ним жандарм.

— Мне приходится умерять свою жажду действия, переключать ее, сдерживать, вести наблюдение и предусмотрительный расчет... — продолжал он прерванную нить. — На все это должно хватить силы. Вот если бы... Знаешь, Юля, как трудно носить маску... Даже ночью я не имею права снять ее, как снимают на ночь протез, чтобы отдохнула культя. Жить в коллективе и быть окруженным ненавистью. Ловить на себе недобрые взгляды. Слышать сказанное вслед, сквозь зубы, с уничтожающим презрением: «Шку-ра! Немец-кая шку-ра!»

— Тебя кто-то взял за руку и повел по этой дороге? — спросила Юлия.

— Нет, я выбрал дорогу сам... Ты, конечно, права. Я не жалуюсь. Так, минутная слабость. Все мы человеки... Вот поплакался на дружеском плече, и стало легче. — Он поднялся. — Дальше, Юля, не провожай, уже поздно. Постарайся размножить сводку.

Через два дня к концу рабочего дня в конторку зашел Игнат Туленко. Он принес требование механического на резцы, для полного оформления не хватало подписи инженера Гефта.

Рябошапченко послал Лизхен с требованием к Гефту.

Когда они остались одни, бородач сказал:

— Можете Гефта не опасаться. Наш человек. Ясно?

— Ясно. Спасибо вам!

— Не за что. Без дела ко мне не ходите и никому ни слова. Ну, бывайте! — простился он и вышел из конторки.

Вместе с Лизхен в механический пришел и Гефт. Она забрала сумочку и ушла — на работе лишнее время Лизхен не задерживалась.

— Что нового? — спросил Гефт.

— Суматошный день. В двенадцать приезжал баурат, какой-то бешеный, носился по эллингу, пирсу. Так, ни за что, ударил рабочего — подвернулся под руку. Кричал на меня, брызгал слюной. В два часа шеф Купфер, всегда выдержанный, спокойный, а здесь устроил разнос бригаде Ляшенко. Сакотта, Миташерио, я не говорю о Петелине, — все словно с цепи сорвались...

— Это страх, Иван Александрович, страх перед будущим. Война проиграна...

— Допустим, но ведь они об этом узнали не вчера и не сегодня. Первый ветер надежды пришел к нам еще ранней весной с Волги, почему же именно сегодня так обострилось чувство страха?

— Сегодня они получили новое подтверждение...

— Какое? Я читал сводку: под Орлом бои местного значения, все атаки отбиты...

— Это из генеральной ставки фюрера?

— Газеты иных не печатают.

Вынув из кармана листок, Гефт положил его перед Рябошапченко:

— Сводка Информбюро. Передана сегодня ровно в двенадцать. Прочтите, и вы поймете бешенство Загнера.

Не вынимая рук из кармана, Рябошапченко все же бросил любопытный взгляд на сводку, но заинтересовался и взял листок в руки. Скулы на его лице пришли в движение, он волновался, но пытался волнение скрыть.

— Что же это, Николай Артурович?

— Закономерность. Вы говорите, что начало этому положено весной на Волге. Нет, Иван Александрович, началось это под Москвой в декабре сорок первого. Думаю, что через несколько месяцев наши войска будут в Одессе. Я часто закрываю глаза и вижу: по серой брусчатке Одессы, по улице Ленина идут вольным строем усталые, но гордые своей победой наши бойцы, пехотинцы... Вернется Советская власть, она поднимется из катакомб, из подполья, позовет нас и спросит: «А что сделали вы для победы?»

— Много ли мы можем?..

— Много. Хотите, Иван Александрович, будем работать на победу вместе?

— Да, хочу.

— Слово?

— Слово!

— Вот вам моя рука, Иван Александрович, но одно обязательное условие: кроме вас, ни один человек на заводе ничего не должен обо мне знать. Я немец. На заводе я представляю интересы немецкого командования.

— Понимаю.

— Привлекайте мастеров, рабочих высокой квалификации. Действуйте осторожно, тщательно проверяйте каждого, его искренность, патриотизм.

В «ЗВЕРИНЦЕ ВАГНЕРА»

Третий час ночи. Окна плотно закрыты ковром — светомаскировка. Это хорошо: даже заглянув в окно, никто не увидит маленькую керосиновую лампочку и в ее зыбком свете человека, склонившегося с пером над клеенчатой тетрадью.

Николай пишет свой отчет между строк конспекта по богословию:

Николай отложил перо и взглянул на часы — три утра, а в восемь надо быть на заводе. Он спрятал флакон с раствором железно-кровяной соли, погасил лампу и лег, но уснуть не мог.

Мысль его настойчиво работала над решением задачи с «Райнконтром». Он придумывал разные варианты и отбрасывал их один за другим.

Когда сквозь узкие щели между оконной рамой и ковром просочились первые, еще робкие краски рассвета, он подумал: «Решим на месте с Иваном Александровичем Рябошапченко!» — и неожиданно крепко заснул.

Ровно в восемь Николай был на заводе. Рябошапченко он застал в конторке, но здесь же была и Лизхен. Увидев Гефта, она улыбнулась и поправила на лбу «зовуток», так назвали в Одессе пришедший с Запада модный локон.

— Иван Александрович, пойдем на эллинг, — хмуро бросил Гефт (он не выспался) и вышел из цеха.

На эллинге стоял бот марки «РО» 16-й охраннопортовой флотилии. Они по лесенке поднялись на палубу бота и вошли в рубку. Здесь можно было свободно поговорить, не опасаясь быть подслушанным.

— В оберверфштабе удалось узнать, — начал Гефт, — что «Райнконтр» должен взять на буксир две баржи с железным ломом, рейс до Линца. На обратном пути буксир доставит эсэсовскую часть из Арденн, кажется, из Эхтернаха.

— Что будем делать?

— Надо, чтобы «Райнконтр» остался в Одессе. Мощный буксир, заменить его нечем...

— Нацелить Гнесианова на подшипники — в Браиле или Белграде их перезальют, и только...

— Нет, это не пойдет. А что, если при укладке валов и монтаже муфт переднего и заднего хода допустить небольшое смещение?..

— Будет обнаружено на первом же ходовом испытании, и твой авторитет у немцев полетит к чертовой бабушке!..

Михаил Степанович БЕРЕЩУК

Бригадир механического цеха, активный член подпольной группы.

— Нет, Иван Александрович, на ходовых испытаниях к одной машине встану я сам, к другой бригадир... Кого ты думаешь поставить?

— Надо бы Михаила Степановича, но после истории с баржей «Мозель»...

— Что за история?

— Два дня назад — меня не было, я ходил в порт на приемку — Сакотта вызвал Михаила Степановича и поручил ему надеть руль на самоходную баржу «Мозель». Берещук посмотрел — вал не подходит к сектору. Приказал вал опилить. Надели сектор, но клиновую шпонку не забили. Ночью слегка штормило, петли поднялись из проушин, и руль пошел ко дну. Сегодня спустился водолаз, но руля не нашел.

— А Берещук признался, что не забил клиновую шпонку?

— Зачем признаваться? Забил. Бригада подтверждает. Плохо, говорит, охраняете объекты! Это Берещук румынскому инженеру...

— Скажи, какой молодчага! Так кого же на «Райнконтр»?

— Думаю, бригаду Ляшенко...

— Не подведет?

— Нет. Ты к нему присмотрись, стоящий человек, Верно, у Николая Федоровича повадки дерибасовские, и брючки фасон-пижон, и галстук — чистая радуга, и манишка, но под манишкой-то матросская тельняшка! Портрет у парня красивый, вот он о рамочке и беспокоится. Человек с юмором, бесстрашный, настоящий одессит!..

— С такой рекомендацией хоть в райские кущи! Так как же мой план?

— Если ходовые испытания берешь на себя, одобряю.

— Тогда пусть бригада Ляшенко приступит сегодня же. Николая Федоровича ни о чем не предупреждай, на сборке я буду сам.

— Договорились. Да! Сегодня приволокли на буксире «Д-8». Подшипники — в дым! Не слишком ли усердствует Гнесианов?

— Баурат спрашивал меня о причине аварий, я сказал, что конструктивно двигатели никуда не годятся, длинная валовая линия, большие обороты, к тому же команды неквалифицированные, нет специалистов. Вагнер меня поддержал. Баурат — инженер кабинетный, все принял за чистую монету. Натерпелся страху с листовками?

— Страшновато. Плохо только, что листовки из себя неказисты, буквочки кривые, в разные стороны...

— Где достать машинку?

— Ты послушай-ка, что я тебе скажу: старшая дочка Гнесианова, Лариса, принимала заказы на перепечатку. Бывало, идешь мимо их дома (мы ведь соседи), слышишь — стучит на машинке...

— Если только машинка у него есть, все в порядке! — Николай Артурович посмотрел на часы и заторопился: сегодня к десяти ему надо было быть у Вагнера.

К удивлению Гефта, Евгений Евгеньевич был в расстроенных чувствах: он сегодня с утра повздорил с бауратом.

— Понимаете, Николай Артурович, — жаловался он, — майор — легкомысленный, беспечный человек. Покупка материалов проводится бесконтрольно, счета оформляются кое-как. Наличие металла в цехах не контролируется... По отчетам румынской администрации, план перевыполнен, в то же время ни одно судно не вышло из ковша в срок! Я вам очень доверяю, вы талантливый инженер и человек, преданный рейху, но... Вы меня понимаете.

— Думаю, Евгений Евгеньевич, что оккупационные марки стоят рейху ровно столько, сколько стоит бумага, на которой они напечатаны. Поэтому Загнеру марок и не жалко. Тысячей больше или меньше — лишь бы дело шло!

— Да, да, пожалуй, вы правы. Кстати, сегодня у меня круглая дата. Я приглашаю вас на пирушку... — Вот адрес, — он вырвал из блокнота листок. — Будут интересные люди. Приходите!

Гефт поблагодарил и вышел из кабинета. Надо было раздобыть денег. Неудобно же на «круглую дату» явиться без подарка, а шестьсот марок зарплаты давно кончились.

Он подумал и решил наведаться к баурату. Постучал в дверь, но ответа не было. Потянул ручку на себя и перешагнул порог... Загнер спал на диване, китель на нем был расстегнут, очки лежали на столе и рядом дамский носовой платок, надушенный эссенцией розового масла.

На письменном столе он увидел стопку ночных пропусков с допуском на территорию завода и порта. Было очень соблазнительно, но какой-то внутренний голос предостерег его... Почувствовав на себе взгляд, Николай повернулся к Загнеру, тот, близоруко щурясь, смотрел в его сторону, пошарил рукой по столу в поисках очков, нашел их, надел, кряхтя и позевывая, поднялся:

— А, Гефт! — сказал он доброжелательно. — На рождество поеду домой, в Мюльбах, и высплюсь. Просто мечтаю об этом. Что вас привело ко мне?

— Господин майор, я осмотрел буксир «Райнконтр», потребуется значительное количество цветных металлов...

— Нужны деньги?

— Да, две тысячи марок.

— Пишите заявление. За этот буксир вы, Гефт, отвечаете персонально. На ходовых испытаниях я буду сам. — Он наложил резолюцию на заявление. — Идите получайте. Кассир, кажется, на месте.

— Нельзя ли воспользоваться вашей машиной до часа?

— Хорошо. Скажите Беккеру.

Николай разыскал в швейцарской Беккера и передал распоряжение. Прежде всего он поехал в комиссионный магазин.

Помнится еще по студенческим годам, Вагнер собирал датский фарфор.

В комиссионном магазине Николай столкнулся с «чесучевым пиджаком». Пирог узнал его, поздоровался, как со старым знакомым, и спросил:

— Чем могу служить?

— Что-нибудь из фарфора... Желательно датского. «Три волны»...

— Обслужить пер-со-наль-но! — приказал Пирог продавщице. — Мой личный друг!

Положительно, мир тесен: из-за прилавка ему улыбалась Брунгильда.

— Давно вы здесь? — спросил, растерявшись, Гефт.

— Третий день, мой рыцарь. Захотелось красивой жизни, а здесь столько шикарных вещей!.. Вы просили две-три волны, вот, смотрите сюда, женщина выходит из волны — правда, она худышка... — Брунгильда поставила на стойку фаянсовую статуэтку купальщицы.

— Она мне не подойдет.

— Я так и знала... Хотя Глаша тоже худенькая... Кожа и кости...

— Покажите мне вон ту собачку, мопсика...

— Эту? Пожалуйста! Хотите собачку — получайте собачку. Я давно замечала, что разочарованные в женщинах покупают собак...

Это была копенгагенская собачка «три волны». Грустный вислоухий мопс сидел, опираясь на передние лапы.

Мысленно проклиная Вагнера, Гефт заплатил пятьсот марок и сунул покупку в карман.

У Николая был ключ от квартиры Семашко, и он мог прослушать двенадцатичасовую сводку.

— На Болгарскую! — приказал он, но Беккер сладко спал. С трудом разбудив его, он снова дал адрес, пошутив:

— Майор Загнер спит в кабинете, водитель в машине. Где-то вы с шефом развлекались этой ночью...

Беккер, мрачный мужчина с всегда прилипшей к нижней губе сигаретой, шутку не понял:

— Кто развлекается, а кто баранку крутит. Всю ночь хороводился с вашей Лизхен. То их свези в номера, то на пляж — они купаться хотят, то проголодались — в бодегу... За всю ночь глаз не сомкнул.

На Болгарской Гефт остановил машину, проходным двором вышел на Малороссийскую и заглянул во двор: на антенне висело белье, Анастасия Семеновна сидела здесь же на табурете и штопала носки, а Никита Константинович читал. Своим ключом Николай открыл дверь в квартиру Семашко. Он торопился: до передачи сводки оставалось семь минут. Как на зло, медленно разогревались лампы, сел аккумулятор, слышно было плохо, но все же он записал:

Выключив приемник, он погасил лампу, вылез из подвала и надвинул на творило сундук. Надо было зайти к Берндту по поводу листовки к местным немцам, пора бы написать ее.

Условно постучав, Николай ждал недолго. Артур, видимо, читал, потому что на диване лежала открытая книга Анри Барбюса.

— Стаканчик вина? — предложил он.

Николай отказался:

— Тороплюсь, ждет машина. Как, Артур, с листовкой?

Покраснев, Берндт развел руками.

— Не было времени или желания?

— Ни то и ни другое...

— Что же?

— Несколько раз принимался, но совесть не позволяет... Чтобы обращаться с призывом, надо иметь моральное право, а я... Ты верно сказал: с мировой скорбью на лице сидеть в лавочке... Я часто, Николай, вспоминаю твои слова.

— Никогда не думал, что ты унылый хлюпик! — обозлился Николай. — Борись, черт возьми! Борись, Артур, если ты понимаешь всю глупость пассивного протеста. Борись всеми доступными тебе средствами! Пиши листовки! Монтируй передаточную рацию! Выходи в эфир!..

— Хорошо, Николай, обещаю, листовка будет.

— Так-то оно лучше. Вечером свяжись с Зинаидой: сел аккумулятор, надо подзарядить. Сегодня было еле-еле слышно.

— Ты записал сводку?

— Да. Читай, только быстрей.

Берндт взял листок, прочел, и складка на его лбу разгладилась, он предложил:

— Ну, по такому-то случаю ты от стаканчика не откажешься?!

— Извини, Артур, тороплюсь на завод. В другой раз. Чем дальше, тем больше будет таких случаев. Только запасай вина!..

Николай вышел от Берндта, проходным двором выбрался на Болгарскую и в тени шаровидной акации нашел машину. Беккер спал, а на кузове мелом было написано категорически: «Гитлер капут!».

Он с трудом добудился шофера, заставил его вылезти из машины и полюбоваться написанным.

Послав в адрес автора тысячу проклятий, Беккер стер тряпкой надпись, раскурил сигарету, которая тут же погасла, и сел за руль.

На заводе Николай ненадолго забежал к Рябошапченко, показал ему сводку Совинформбюро, справился о делах и пошел в медницкий цех. Мастера Гнесианова он застал за обедом. Этот худой невзрачный человек не ел, а принимал пищу. Делал он это с каким-то особым смаком, вдохновением. Откусив от куска хлеба, он брал с тарелки острием перочинного ножа и отправлял в рот розовые ломти украинского сала, густо намазанные горчицей.

Увидев инженера, Гнесианов накрыл сало газетой и сверху придавил шарикоподшипником, лежавшим здесь же на столе.

— Василий Васильевич, вы знаете, что «Д-8» вернулся в ковш? — спросил его Гефт.

— Знаю. — Лицо Гнесианова как-то сразу потускнело, стало скорбным.

— Так вот, если по этому вопросу вас вызовет шеф, скажете, что причина аварии вам непонятна, что баббит отличного качества, и в подтверждение сошлетесь на меня. Упомяните низкую квалификацию команды. Ясно?

— Да, конечно.

— Скажите, Василий Васильевич, кажется, ваша дочь Лариса печатала на машинке? — неожиданно спросил Гефт.

— Как же, печатала. Но был приказ всем частным лицам сдать машинки в комендатуру...

— И вы...

— Сдал. Я маленький человек, приказ есть приказ.

— А если я сейчас поеду к вам домой на Тенистую, вызову Ларису и скажу: «Отец прислал за машинкой!»

— Вы этого не сделаете!

— Нет, сделаю.

— Зачем? Вам нужна машинка?

— Да, нужна. Не мне, всем нам нужна машинка. А у вас где-нибудь на чердаке она валяется без дела и ржавеет... Вот сегодняшняя сводка Совинформбюро, прочтите!.. — протянул он Гнесианову листок.

Василий Васильевич прочел сводку раз, затем второй... Николай это понял потому, что окончание сводки было написано на обороте листка.

Вернув сводку, Гнесианов спокойно спросил:

— Куда вам доставить машинку?

— Завтра в семь часов утра на остановку Люстдорфской линии трамвая у вокзала. Впереди меня будет стоять девушка. Вы поставите около нее сверток и уйдете. Упакуйте машинку так, чтобы со стороны не было видно, что в свертке. Ясно?

— В семь у вокзала. Девушка впереди вас, — и, помолчав, он спросил: — Скажите, Николай Артурович, я могу надеяться, что со временем вы вернете машинку Ларисе?

— Обязательно верну! Не за горами то время, когда Лариса сможет снова брать работу на дом, — сказал Гефт, и Гнесианов понял — его рот на некоторое время утратил скорбные складки, он улыбался.

После окончания работы предстоял серьезный разговор с отцом по поводу выходного костюма. В последние годы перед войной Артур Готлибович занимал должность директора немецкого передвижного театра, и у него был отличный представительский костюм, которым он очень дорожил.

Неожиданно просьба Николая не встретила особых возражений, и, поворчав, отец повесил на спинку кровати вешалку с черным костюмом, пахнувшим нафталином и всеми теми запахами, что вбирал в себя и стойко хранил старый платяной шкаф, друг его детства.

Уже намыливая помазком щеки, Николай думал: правильно ли он поступил, приняв предложение Вагнера? Он потратился на подарок, а деньги надо было использовать в интересах группы, поддержать людей.

«Но группа сопротивления не была предусмотрена заданием. Правда, я ничего не сделал особенного, рабочие и до моего прихода на завод боролись, в одиночку, как могли, но боролись. Мне только удалось организовать их в боевую группу. И все-таки главное, то, зачем я послан в Одессу, — разведка! А где, позвольте вас спросить, — он обратился к своему изображению в зеркале, тщательно выбривая подбородок, — где, как не в зверинце предателя Вагнера, я могу почерпнуть самую свежую информацию?»

Чисто выбритый, в несколько старомодном, но хорошо сохранившемся костюме, он выглядел отлично.

Николай торопился: он хотел быть у Вагнера одним из первых, чтобы познакомиться с каждым приглашенным отдельно.

Дом в Колодезном переулке он нашел сразу. На парадной двери проступал темный квадрат от дощечки прежнего владельца квартиры. В бельэтаж вел широкий марш с цветными витражами и балюстрадой затейливого чугунного литья. Не питая особой надежды на то, что звонок работает, он нажал кнопку, но звонок отозвался. Послышалась мелкая дробь каблучков, и дверь распахнулась.

На пороге стояла миловидная женщина с утомленным лицом, одетая хоть сейчас на эстраду.

— Здравствуйте! — сказала она по-немецки. — Я Берта Шрамм. Вы Николай Гефт?

Николай поклонился.

— Евгений Евгеньевич ждет. Пойдемте, я провожу вас.

Закрыв за ним дверь, она пошла вперед. Они миновали большую столовую в готическом стиле, с камином. Бросив взгляд на сервированный стол, Гефт насчитал четырнадцать приборов. Из столовой они вышли в холл и свернули вправо, здесь был кабинет. На отдельном столике стояли бутылки с настойками и ликерами, рядом в палисандровой коробочке — сигареты. За стеклами большого, во всю стену, приземистого шкафа книги — русская и немецкая классика.

Навстречу поднялся Вагнер:

— Рад вас видеть, молодой человек! Вы первый!

— Евгений Евгеньевич, простите, но у меня еще много дел! — по-немецки сказала Берта и вышла из кабинета.

— Я поспешил, чтобы поздравить вас первым, — Николай крепко тряхнул руку хозяина. — Примите мой скромный подарок!..

Осторожно Вагнер принял фарфорового мопса. Его холеные пальцы с какой-то особой лаской прошлись по статуэтке. Бережно он поставил ее на стол, сделал шаг назад, наклонил голову, любуясь, и сказал:

— Вы знаете мою слабость! Настоящий «Копенгаген»! Большего удовольствия вы мне доставить не могли. Спасибо, Николя! Можно, я буду звать вас Николя? Я старше вас, гожусь вам в отцы.

— Пожалуйста. Скажите, Евгений Евгеньевич, кто эта дама, Берта Шрамм? — спросил он.

— Это хозяйка, если хотите, экономка квартиры, одна за всех. Нет, нет, квартира не моя! — пояснил он, заметив удивление Гефта. — Это холостяцкая квартира для развлечений. Она принадлежит в одинаковой мере и мне, и адмиралу Циибу, и майору Загнеру, и капитану Ришу — словом, здесь хозяйничают несколько чинов немецкого флота. У этой квартиры забавная история: ее занимал один из янкелей, врач, — Вагнер назвал известную в Одессе фамилию. — Двадцать третьего октября сорок первого года патриоты великой Германии в состоянии справедливого гнева вытащили этого голого иудея из постели на улицу и распяли, как Христа, прибив гвоздями к забору, а под ноги ему укрепили дощечку с двери: «Принимает от 10 до 2-х». Труп висел на заборе несколько дней...

Образно представив себе эту «забавную историю», Николай почувствовал приступ тошноты. Его выручил звонок в прихожей.

— У меня к вам просьба, Евгений Евгеньевич... — сказал он. — Я у вас впервые, никого из ваших друзей не знаю. Прошу меня познакомить, хотя бы в общих чертах...

— Сегодня у меня дорогой гость — Иоганн Вольф-Гросс, мой дальний родственник. Полковник, офицер генерального штаба, здесь в инспекторской поездке. Очень светский, вежливый, а главное, осведомленный человек. Гросс всегда знает что-то такое, чего не знает еще никто! Я вас с ним познакомлю. Затем Илинич Михаил Александрович, крупный инженер, кончил Одесский индустриальный, очень тонкого ума господин. В начале войны был мобилизован Советами, уехал, а вернулся в Одессу в конце сорок второго офицером вермахта! Награжден фюрером четырьмя орденами. Был главным редактором газеты в оккупированном Орле, часто пишет в нашей газете, его псевдоним — Михаил Октан! Ну, кто еще? Да! Олег Загоруйченко! Боксер, президент общества «Ринг», драчун, но веселый человек и...

В кабинет вошел новый гость. Это был высокий, крупный человек, с маленькой головой и брезгливым выражением лица — профессор химии Хайлов.

— Михаил Федорович! — представился он Гефту, поставив на стол корзину цветов.

Разговор стал общим, пока не появился новый гость — офицер генерального штаба в форме СС.

Совсем не по-родственному, Вагнер бросился к нему навстречу, угодливо пожал протянутую руку и по-немецки представил Хайлова, затем Гефта:

— Наш самый талантливый инженер! Ярый сторонник рейха! Верный слуга фюрера!

— Господин Вагнер ко мне очень добр, — также по-немецки сказал Николай, внимательно рассматривая эсэсовца и в то же время пытаясь уйти от тяжелого взгляда его серых глаз со склеротическими веками.

— У вас хорошее берлинское произношение! — похвалил его Иоганн Вольф-Гросс, он ни слова не понимал по-русски.

Вагнер занимал профессора Хайлова, так как тот не владел немецким, а Гефт разговаривал с Вольф-Гроссом:

— Вы, господин полковник, давно из Берлина?

— Что-то я вижу там, не анисовую? — спросил полковник.

— Пожалуйста! — пригласил он эсэсовца к столику. — Анисовую?

Вольф-Гросс оживился и, кивнув головой, сказал:

— Вы спрашиваете, когда я выехал из Берлина... — сделав паузу, он опрокинул рюмку в рот. — Неделю... Неделю тому назад...

— Как настроение в штабе? В ставке фюрера? — снова наливая рюмки, спросил Гефт.

— Ве-ли-ко-леп-ное! — отчеканил полковник и, только проглотив вторую анисовой, добавил: — От чего бы ему быть плохим?! Операция на Востоке по выпрямлению фронта не вызывает опасений. Боевое счастье с нами! — он поманил Гефта пальцем и, понизив голос, сказал: — Фюрер кует новое чудо-оружие! Под ударом этого оружия Англия капитулирует, и мы всю мощь нашего оружия бросим против Советов!

— Господин полковник, я понимаю, военная тайна, но я инженер, поймите меня... Чудо-оружие — это, сверхмощная пушка Круппа?

— Пушка — экспонат исторического музея.

Гефт налил снова рюмки анисовой и, чтобы полковник не подумал, что его спаивают, выпил сам. Расчет оказался верным. Вольф-Гросс выпил рюмку и вытер слезу на склеротическом веке. В его глазах появился блеск.

— Крупповская пушка! — усмехнулся он, ,взял Гефта за лацкан пиджака, привлек его ближе и конфиденциально сказал: — Чудо-оружие! В Пенемюнде ракеты подняли свои острые рыла на неприступный Альбион. Поверьте мне, инженер, один удар — и Англия капитулирует! Что́ Крупп? Над решением этой задачи работают десятки немецких концернов: «Рейнметалл — Борзи», «АЭГ», «Тиссен — Хитон», «Сименс», ну и конечно «Крупп»...

Берта Шрамм ввела в кабинет даму, очень тонкую, плоскую, одетую в золотисто-парчовое платье с большим вырезом сзади и спереди. Ее крупный рот был откровенно накрашен.

— Знакомьтесь, прима-балерина нашего театра оперы и балета Гривцова, — представил ее Вагнер.

Скользнув равнодушным взглядом по плоскому бюсту и острым ключицам балерины, полковник отвернулся.

Хайлов поцеловал Гривцовой ручку и, закатывая глаза, шепнул ей на ухо какую-то пошлость.

Через некоторое время в кабинет вошла еще одна дама, жгучая брюнетка лет тридцати, — это была Ася Квак, жена Мавромати, хозяина пивной «Гамбринус». Женщину сопровождали двое: компаньон ее мужа — племянник итальянского консула Москетти и боксер Олег Загоруйченко. Только их представили присутствующим, как появился врач-гомеопат Гарах, в смокинге, со свастикой в петлице. Этот откровенный фашист приветствовал всех жестом римских легионеров.

Последним пришел Илинич, человек с неподвижным, словно застывшим лицом и живыми, проницательными глазами. Его тонкогубый, макиавеллиевский рот и массивный подбородок выдавали в нем человека жестокого и скрытного.

— Должен был быть еще господин Мавромати, но он просил не ждать его: дела, ничего не поделаешь. Господа, прошу к столу!

Усилиями Берты Шрамм замешательство за столом было ликвидировано. Николай оказался справа от Илинича и слева от Берты. Он пытался ухаживать за своей дамой, в то время как дама прилагала все усилия, чтобы очаровать сидевшего с нею рядом Вольф-Гросса.

Напротив Николая была Ася Квак, по правую ее руку — Загоруйченко, по левую — Москетти. Напротив Илинича — профессор Хайлов. Стол обслуживали два официанта из ресторана для немцев «Фатерланд», оба в смокингах с черными бантиками — гомеопат Гарах среди них выглядел третьим.

После того как гости выпили за юбиляра, за победу немецкого оружия, за фюрера и за «нашу очаровательную хозяйку», за столом стало шумно.

Николай с интересом прислушался к разговору между Илиничем и профессором Хайловым:

— Если не ошибаюсь, профессор, — говорил Илинич, — после начала войны с Германией вы по заданию Артиллерийского управления занимались взрывчатыми веществами. Насколько мне не изменяет память, вам не удалось поставить производство гремучей ртути и взрывателей?

— Совершенно верно. Я затянул решение практических вопросов до сентября сорок первого. Но пригласили Лопатто, и моя тысяча и одна хитрость полетели в тартарары!

— Эдуард Ксаверьевич Лопатто?

— Вы его знаете?

— Я работал с ним на суперфосфатном. Где же он теперь?

— Преподает в университете...

— Беспартийный коммунист!

— Он вас интересует?

На вопрос профессора Илинич не ответил.

В столовой появилось новое лицо: хорошо одетый человек в темном гражданском костюме, но с военной выправкой. Светлые седеющие волосы, сонные полуопущенные веки, из-под которых цепкий, настороженный взгляд. Он подошел к Вагнеру, поздравил его, прицепил к лацкану юбиляра какой-то значок и занял за столом место Мавромати.

— Кто это? — по-немецки спросил Берту Николай.

— Это Сергей Николаевич Стрельников, — улыбаясь и не глядя в его сторону, сказала Берта. — Есть такое «общество бывших офицеров царской армии». Стрельников у них главная фигура...

Как ни тихо было это сказано, Илинич услышал и вставил реплику:

— Смотрите, чтобы Стрельников не завербовал вас в добровольческую армию для борьбы с партизанами Югославии. Его добровольцы так отличились, что воодушевили своим примером немецкие войска в Сербии!..

— Благодарю за предупреждение. Буду держаться от него подальше.

Но видно, эта тема себя еще не исчерпала, и Илинич добавил с философским раздумьем:

— Кто знал, что ничем себя не проявивший, незаметный советский служащий так развернется! Теперь Сергей Николаевич — персона: шеф топливного отдела муниципалитета! Душа общества, устав которого одобрен немецким командованием. Вот уважаемый профессор Хайлов, как бывший офицер царской армии, также член этого прославленного общества... Я вам советую, поговорите со Стрельниковым, у него далеко идущие планы.

Илинич поднялся из-за стола и пошел в кабинет, за ним последовала троица Аси Квак.

Пользуясь тем, что полковника отвлек Вагнер, Берта, наклонившись к Гефту, сказала:

— Каждое слово Илинича — серная кислота, шипит, дымится и прожигает дырку... Хотя все, что он сказал о Стрельникове, чистая правда. Устав действительно утвержден, но с обязательным условием: каждый член общества должен быть сотрудником сигуранцы!.. Не люблю я тайной полиции... — закончила Шрамм и потянулась за рюмкой.

Полковник снова завладел вниманием Берты, поэтому Николай направился в кабинет. Там среди плотных облаков табачного дыма Ася Квак рассказывала какой-то скабрезный анекдот, Олег и Москетти дружно смеялись, а Илинич, стоя к ним спиной у открытого книжного шкафа, просматривал томик Гете, неизвестно как уцелевший в этой библиотеке.

— Вы мне составите компанию! — увидев Николая, сказал Загоруйченко, он был уже изрядно пьян.

Они подошли к столику, и Николай налил «Шерри-бренди».

— Не люблю сладкого, нет ли чего-нибудь...

— Анисовой?

— Вот! Давайте анисовой!

Они выпили.

— Ты инженер? — неожиданно Олег перешел на «ты».

— Да.

— Одессит?

— Коренной.

— Остался здесь, когда ушли Советы?

— Нет, я перешел линию фронта.

— Когда?

— В этом году.

— Я догадался это сделать раньше! В мае тридцать девятого!..

— Но в мае тридцать девятого не было войны и не было фронта!

— Фронт был всегда, тайный...

— Понимаю, ты связался с немецкой разведкой! — сообразил Гефт.

— История — скачки с препятствиями. Я знал, на какую лошадь ставить, и, как видишь, выиграл!

Илинич, от внимания которого не ускользнул этот диалог, повернулся к Гефту:

— Переведите вашему милому собеседнику две строки из «Фауста», — подчеркнув ногтем строчки, он передал Николаю томик Гете.

— «Тайна известная двум — уже не тайна». Я плохой переводчик...

— Отличный перевод! Но боюсь, что Гете не понят. Когда кулаки развиваются за счет черепной коробки, глубокая мысль...

— Глубокую мысль переходят вброд! — скаламбурил Загоруйченко.

— Михаил Александрович, почему вы всегда обижаете Олега? — вмешалась Ася Квак.

— Обидишь его, как же! — Илинич криво улыбнулся и вышел из кабинета.

— А ты, инженер, мне нравишься! — сказал Загоруйченко. — Забыл, как тебя зовут?

— Николай Гефт.

— Бокс любишь?

— Люблю.

— Приходи в клуб «Ринг», я тебе покажу такое... Знаешь где? Ланжероновская, 24. А десятого августа ты должен быть в цирке, я буду драться с Астремским! Ты знаешь, что говорил обо мне Марсель Тиль? Он приезжал из Парижа... Олег Загоруйченко, сказал Марсель, — боксер мирового класса!

— Пойдем, Олег, в «Гамбринус», здесь становится скучно... — предложила Ася Квак.

— Пойдем, Николай, в «Гамбринус», — сказал Олег, взяв его под руку.

— Мне неудобно перед Вагнером, я приду!

— Приходи обязательно! — уже в дверях крикнул Загоруйченко.

Троица Аси Квак через кухню и черный ход сбежала в «Гамбринус».

Николай опустился в кресло и закрыл глаза, хотелось собраться с мыслями.

«Стало быть, Олег Загоруйченко еще в мае тридцать девятого был завербован немецкой разведкой. С тридцать девятого ходил в волчьей стае и ждал своего времени! Илинич — волк матерый. Он вернулся в Одессу с четырьмя гитлеровскими орденами, заработал их не вдруг, был на службе у Канариса, не в пример Загоруйченко, раньше!..»

В кабинет вошли балерина Гривцова и профессор Хайлов, они искали уединения. Николай понял и вернулся в столовую. Здесь многих не было, и только полковник Вольф-Гросс, Вагнер и Берта все еще сидели за столом.

— Послушайте, молодой человек, — сказал полковник, увидев Николая. — Истинный немец не выносит французов, но с удовольствием пьет французские вина! Хотите «Бургонского»?

Боясь растерять добытые сведения, Николай раскланялся и вышел из столовой. В прихожей его нагнала Берта и, прощаясь, прижалась к нему:

— Мне кажется, что вы не такой, как все... Приходите, Николай!.. Хорошо? Я все время на людях, но устала от одиночества...

«Пренебрегать этим знакомством не следует, — думал он по дороге домой. — Эта женщина знает много и может быть полезна».

Старики уже спали. Пользуясь этим, Николай засел за отчет и подробно записал всю собранную в «зверинце Вагнера» информацию.

Оставив в ручке двери записку отцу с просьбой разбудить его ровно в шесть, Николай уснул.

Проснулся он от того, что солнечный лучик шарил по его лицу. Посмотрел на часы: было четверть седьмого. Отец еще спал. Хорошо, что перед сном он снял с окна светомаскировку. Николай наскоро оделся и выбежал на улицу. До Вокзальной площади было не очень далеко, но в его распоряжении оставалось только тридцать минут.

Еще издали он заметил в трамвайной очереди Юлю. Подошел, поздоровался. В очереди запротестовали, но показался трамвай, граждане бросились на штурм вагонов, а Юля и Николай остались на месте.

Было пять минут восьмого.

«Неужели Гнесианов струсил?!» — подумал Николай и в это время увидел Василия Васильевича со свертком из цветастого ситца, перевязанным пеньковым линем. На лице Гнесианова было написано: «Я совершаю что-то тайное, страшное!» Он воровато оглянулся по сторонам, очень заметно, но с его точки зрения никем не замеченный, положил у ног Юли сверток и, глядя в сторону, отошел и затерялся в толпе.

Они выждали. Собралась новая очередь. Подошел трамвай, и, когда граждане бросились в бой за места, Юля нагнулась, взяла сверток и пошла к Пушкинской. На некотором расстоянии от нее шел Николай. Так они добрались до Большой Арнаутской. Он подождал, пока Юля вошла в дом, открыла окно и махнула ему рукой. Только тогда Николай отправился на Дерибасовскую, чтобы позавтракать, а главное, доспать. Хотя бы час, хотя бы полчаса!..

КРУПНАЯ ИГРА

День был воскресный, Николай поднялся позже обычного. Завтракали все вместе, но в томительном молчании. Артур Готлибович не разговаривал с сыном.

За кофе Вера Иосифовна сделала неловкую попытку примирить стороны.

— Слушай, отец, — сказала она, — ты уже совсем стал Артур-Бурч! Бурчишь и бурчишь себе под нос. С тех пор как сын работает, я не ломаю голову над тем, что положить в кастрюлю. В доме есть все: и настоящий кофе, и даже сливочное масло к завтраку...

Во время этого монолога Артур Готлибович придвинул к себе масло, чтобы сделать бутерброд, но, как только до него дошло сказанное женой, демонстративно отодвинул масленку и посыпал хлеб солью.

— Знаешь, Артур, — возмутилась Вера Иосифовна, — это у тебя от театра, где ты был директором! Играешь благородного героя, как на сцене!

— Я не мо-гу мириться с тем, что мой сын работает на оккупантов! У меня это масло встает поперек горла! Мы жили и проживем без гитлеровских подачек! — резко сказал старик, встал из-за стола и вышел из комнаты.

— Ну, сын, что ты скажешь на это? — спросила Вера Иосифовна.

— Мне думается, надо относиться терпимо к чужим убеждениям, если они искренни, — сквозь улыбку сказал Николай. — Спасибо, мама, за вкусный завтрак. — Он посмотрел на часы. Было десять, а в одиннадцать — свидание с Зиной на Арнаутской.

Николай шел кратчайшим путем по Канатной.

С тех пор как он был на пирушке у Вагнера, его неотступно преследовала одна мысль: связаться с профессором Лопатто по вопросу производства детонаторов и взрывчатых веществ.

«Диверсии на ремонтируемых судах, как бы мы их ни разнообразили, неизбежно привлекут внимание сигуранцы и гестапо, — думал он. — Почерк-то один. Потянут за ниточку и доберутся до клубка. А вот взрывчатка, скажем, в куске антрацита подброшенная в бункер... Корабль выходит в открытое море — и вдруг взрыв! Попробуй найди виноватого. Но можно ли доверять Лопатто? Характеристика, данная профессору Илиничем, исчерпывающе ясна: «беспартийный коммунист»! Это не мешает Лопатто преподавать в университете, и сигуранца его не трогает... Правда, оккупанты заигрывают с интеллигенцией. После жестокого террора они демонстрируют свой гуманизм. Нет, здесь что-то не так... Если я приду к профессору домой и с глазу на глаз... Хорошо, предположим, Илинич прав, Лопатто советский человек, но, чтобы вызвать его на откровенность, я сам должен внушать доверие, а я — немец! Перебежчик, работающий на германскую администрацию! Черт, какой-то заколдованный круг!..»

Так и не решив этого вопроса, он пришел на Арнаутскую. Юля была дома одна, мать ушла на базар, а Зина опаздывала.

Просматривая отпечатанные на машинке сводки Совинформбюро, Николай сказал:

— Помнишь, ты рассказывала о Пироге: он услышал детский плач и отправился с доносом в сигуранцу. А что, если он услышит стук машинки?

— Приходится печатать в часы, когда господин Пирог занимается коммерцией, плотно закрывать обе рамы, занавешивать окно ватным одеялом.

— Листовки будешь клеить в районе Преображенской и Екатерининской. Повторяться не следует. Каждый раз будем выходить с листовками в другой район. Да, Юля, есть поручение...

— Подождем Зинаиду? — предложила она.

— Нет, поручение тебе. Придется еще раз посмотреть подшивку «Одесской газеты» за вторую половину прошлого года и первую этого. Прочти все, что опубликовано под псевдонимом Михаил Октан, и составь краткую аннотацию.

— «Михаил Октан», — повторила она, — «Михаил Октан»...

— И второе: постарайся узнать у студентов, в крайнем случае в канцелярии университета, домашний адрес профессора химии Эдуарда Ксаверьевича Лопатто.

— Эдуард... Немец? — спросила она.

— Нет, поляк или белорус.

— «Эдуард Ксаверьевич Лопатто»... — повторила она.

Раздался стук.

— Это Семашко, — сказала Юля и пошла открывать дверь.

— Простите за опоздание, — извинилась Зина. — Мне Берндт велел утром, когда Лена уйдет в магазин, занести ему этот аккумулятор, а Лена сегодня, как на зло, не торопилась...

— Судом присяжных оправдана... Юля, дай ей десять штук листовок. Будешь клеить в районе мельниц.

— Ясно. — Зина свернула листовки в трубочку и сунула их под подкладку сумки.

— Слушайте, девушки, внимательно: сейчас мы с вами идем в Колодезный переулок. Я захожу в дом, вы остаетесь на улице. Из дома я выйду с женщиной, ее зовут Берта Шрамм. Постарайтесь хорошо запомнить ее лицо, походку, манеры, платье. Вы будете наблюдать за домом в Колодезном переулке, за Бертой Шрамм, когда она выйдет на улицу. Необходимо выяснить, с какими людьми связана эта женщина.

— Один вопрос: чем, какой необходимостью это вызвано? — спросила Зина.

— Берта Шрамм общается с офицерами оберверфштаба, с крупными чиновниками оккупантов, со всякими предателями из ОРА[16], из «общества бывших офицеров царской армии». Эта женщина может служить источником информации. Но у меня есть подозрение, что она завербована сигуранцей!

— Какие для этого основания? — настаивала Зина.

— Случайно оброненная фраза: «Не люблю я тайной полиции!» Так может сказать человек, испытавший на своей шкуре, что такое тайная полиция.

— Задал ты нам задачку... — вздохнула Зина.

— Задача не из легких, — поддержала ее Юля. — Представь себе, зайдет она в подъезд дома, а в нем десятки квартир... В какую же из них вошла эта женщина?

— В каждом отдельном случае придется ориентироваться на месте, подсказать готовое решение нельзя.

Они вышли на улицу. До угла Полицейской и Колодезного шли вместе, потом Николай пошел вперед, а девушки за ним на некотором расстоянии.

Дверь ему открыла Берта. Просто одетая, без косметики на лице, с волосами, собранными на затылке в тугой узел, она казалась моложе и миловиднее.

— Вы опоздали! — вместо приветствия сказала она.

— Не в моих правилах, но что поделаешь!.. Я проспал...

— Асина троица ждет нас на пляже Я сейчас только возьму сумку и зонтик. Вы на машине?

— У меня нет машины. Вы, Берта, избалованы. Мы поедем трамваем, как все смертные...

Опираясь на зонтик, с большой пляжной сумкой, она вышла в прихожую, и они спустились вниз. На улице Николай увидел Зину: не спеша, она шла им навстречу. Затем Юля, поравнявшись с ними, неожиданно протянула его даме букет махровой гвоздики:

— Купите, мадам, цветы!

Пришлось Николаю раскошелиться на десять марок.

Берта взяла гвоздики, благодарно взглянула на Гефта и сунула их стеблями в сумку.

До Ланжерона добирались долго — трамваем и пешком. На пляже разыскали троицу Аси Квак, выслушали упреки за опоздание, разделись и бросились в море.

Публика на пляже была самая пестрая: румынские господа офицеры с дамами и денщиками, которые под палящим солнцем оберегали господскую одежду; жены чиновников румынской администрации, жирные, малоподвижные, в откровенных купальниках; дельцы, спекулянты, целые компании, каждая со своим тентом и винами в ведерках со льдом.

Ася Квак, как всегда, с Москетти и Загоруйченко. Боксер в трусах с вышитым трезубцем — эмблемой украинских националистов. Он позирует, играет мышцами, жадно ловит все сказанное ему вслед. Они приехали в машине итальянского консула, большом семиместном «Фиате», в которой было холодное пиво и бутерброды — забота хозяина «Гамбринуса» Мавромати.

Устроившись на лежаке рядом с Загоруйченко, Николай пытался навести разговор на интересующую его тему:

— В прошлый раз этот самовлюбленный Нарцисс — Илинич вмешался в нашу беседу...

— О чем? — спросил Загоруйченко.

— Мы говорили о том, кто и когда перешел линию фронта...

— А, помню!

— Я это сделал с большим опозданием, тебе удалось в тридцать девятом, хотя я и не могу себе представить как...

— Очень просто. На соревнованиях в Ленинграде ко мне в раздевалку зашел тренер немецкой команды и сказал... Ну, что он сказал, не так важно. Он назначил мне свидание. С ним пришел еще один, помощник военного атташе посольства... Меня долго уговаривать не надо было, я быстро сообразил что к чему... Это Илинич считает, что у меня мускулы развиты за счет мозгового вещества...

«Илинич прав, — подумал Николай, — он просто глуп, этот Загоруйченко, по-кулацки расчетлив. И с Асей Квак он путается не без корысти: кредит в «Гамбринусе», да и Мавромати — член правления клуба «Ринг», один из его учредителей. Мелкая, продажная душонка! Беда, что с ним общается молодежь. Некоторые юнцы считают Загоруйченко своим идеалом, подражают ему, идут за ним... Куда же он их ведет, человек без родины?» Но вслух Николай сказал:

— Свое предложение дипломат подкрепил чем-нибудь существенным?

— Хохол словам не верит, деньги на бочку!

— А что же за эти деньги?

— Так, разное... Получить, передать, укрыть, посветить...

— А ты когда-нибудь думал, Олег, что придется держать ответ?

— Перед кем? — Лицо его приняло настороженное выражение, бугры мышц напряглись и замерли в ожидании ответа.

Подняв с земли камень, Николай сказал, словно думая вслух:

— Перед тем, что хранит этот ракушечник... Перед теми, кто в землю ушел... Из земли выйдет...

— Ха! — облегченно выдохнул Загоруйченко и перевернулся на спину. — Ты, случаем, вирши не кропаешь?

— Нет, стихов не пишу... — сказал Николай и сквозь усмешку добавил: — Богословием занимаюсь...

Как ни тихо было это сказано, Загоруйченко услышал и удивленно вскинул на него глаза.

Потом, закусывая ломтями сыра, они пили пиво в посольской машине, ели мидии, приготовленные по-гречески, купались, лежали на солнце...

Были и встречи — к ним подходили разные и совершенно незнакомые Николаю люди. Расслабленные солнцем, они вели безразличные неторопливые разговоры обо всем и ни о чем, двусмысленные и пошлые...

И все же Николаю удалось разбудить в Берте какие-то человеческие чувства, вызвать ее на откровенный разговор. Случилось это так.

— Мне нравится Илинич, — сказал Николай, когда они остались вдвоем в машине. — Сильный человек. Он знает, чего он хочет.

— Вы так думаете? — Берта иронически улыбнулась.

— Конечно, я его совершенно не знаю. Впервые увидел в тот вечер. Но я читал его статьи, присматривался издали... Человек он яркий, самобытный...

Этого оказалось достаточным, чтобы Берта, вспыхнув от негодования, заговорила... Она говорила так, словно долго хранимое молчание ей стало невыносимым.

Берта Шрамм, это ее девичья фамилия, родилась в Люстдорфе в зажиточной семье немецкого колониста. В тридцать пятом году, шестнадцати лет, вышла замуж за судового механика. Муж взял ее из дома, где вся жизнь была подчинена накопительству, власти денег. С двенадцати лет Берте внушали: ты у нас одна, все, доченька, тебе, твое приданое, твои сундуки. Но пришел человек и взял ее без приданого, без сундуков... Мир оказался новым и сказочно красивым. Но однажды среди ночи, в этот день муж вернулся из загранплавания, в их комнату, громко топоча сапогами, вошли люди, все перерыли в доме, забрали какие-то бумаги и увели мужа... Берта стала женой «врага народа», Ей сказали, что муж ее продался за тридцать сребреников. Теперь ей было все равно, что станется с ее жизнью...

— И вот что из меня сделали, — проглотив слезный ком, сказала она. — Вы, наверное, думали, что мне сорок, а мне двадцать четыре... К чему я все это? Да! Илинич! «Человек яркий, самобытный». Было время, так думала и я... Скажите, Николай, после того что сделали со мной люди, вы понимаете, как я очутилась в доме на Колодезном? — и не дожидаясь ответа: — Вот я думаю об Илиниче и не могу понять: зачем он появился в Колодезном переулке? У меня все отняли, ничего не дав взамен. Ему было все дано: он кончил институт с отличием, стал инженером, занимал высокий пост, перед ним открывалась возможность научной деятельности. И вот в тридцать седьмом его по дешевке купили... А в конце сорок первого он перешел фронт, был офицером в отряде «Тодт», получил гитлеровские награды, ездил в оккупированную Варшаву, в Брюссель и Париж. Он и сейчас делает что-то и где-то... А внешне — благородная грусть и разочарованная улыбка... «Человек самобытный и яркий». Когда он появился в Одессе, я тоже клюнула на этого «самобытного червячка»... Я женщина, мне простительно, но вы...

— Живете по закону инерции, — неопределенно сказал Николай.

— Специальности у меня нет. Что я умею делать? Ничего. На Колодезном я хоть сыта и крыша над головой...

В машину вернулась троица Квак, стало тесно и шумно. Они одевались, и если Николай и Берта хотели, чтобы их подвезли до центра, надо было торопиться.

Николай Федорович ЛЯШЕНКО

Бригадир механического цеха, активный член подпольной группы.

Позже, оставшись наедине с клеенчатой тетрадью, анализируя сегодняшний день, Николай пришел к заключению, что время не прошло даром. Но мысленно он был уже в завтрашнем дне, на завтра назначено испытание «Райнконтра».

Два дня назад бригадир Ляшенко пришел к Рябошапченко в большом смятении:

— Что будем делать, Иван Александрович? — сказал он. — При укладке валов и монтаже муфт переднего и заднего хода смещение на полтора миллиметра!..

— А что говорит инженер Гефт?

— Он вроде ничего не видит, говорит: «Гут!» За такое «гут» нам головы оторвут! — мрачно сострил Ляшенко.

— Будем собирать, как есть, — подумав, решил Рябошапченко.

— А как же испытание?

— Что же, у вас и маховики не проворачиваются? — спросил Рябошапченко.

— Да нет, поднатужиться — можно провернуть...

— Ну и хорошо. Святой Микола Мирликийский вывезет.

Этот диалог, переданный Иваном Александровичем, Николай вспомнил сейчас со всеми подробностями. Утром на испытаниях будут майор Загнер и капитан Риш из оберверфштаба. К двигателям встанут он сам и Ляшенко. Механика и его помощника они спровадят на верхнюю палубу.

Солнце его разморило, охватила усталость, хотелось спать. Он погасил лампу и хотел было лечь, как послышался осторожный стук в дверь. Николай открыл первую дверь, прислушался и тихо спросил:

— Кто?

— Рябошапченко! — услышал он и с удивлением и тревогой открыл дверь.

Иван Александрович в комнату не вошел, а поманил Николая во двор. Они спустились вниз.

— Что случилось, Иван Александрович? — спросил Николай.

Он понимал, что так поздно из Аркадии, где жил Рябошапченко, сюда, в центр, его могло привести только важное, неотложное дело.

— Случилось такое, что я решил, не дожидаясь утра, повидаться с тобой и предупредить, — начал Рябошапченко. — Сегодня, часов в восемь вечера, ко мне пришли Иван Мындра и Василий Тихонин. Со всей категоричностью Тихонин сказал, что после того, как они прочли сводку Совинформбюро — каюсь, я показал, — они решили не «чикаться». Василий так и сказал: не «чикаться» с оккупантами по мелочам, а во время ходовых испытаний «Райнконтра» в понедельник, завтра, выбросить в море гитлеровскую шкуру Гефта, изолировать команду и увести буксир в расположение частей Советской Армии. В этом деле, по его словам, принимают участие Сушило, Кучма и Кудым-Васильев. Тихонин, как машинист первого класса, встанет к машинам, а Иван Мындра — яхтсмен, капитан малого плавания — будет штурманом.

Василий Лукьянович ТИХОНИН («Василь»).

Рабочий механического цеха, активный член подпольной группы.

Иван Яковлевич МЫНДРА.

Рабочий механического цеха, активный участник подполья.

— Ха-ро-ший парень!.. — не удержался Николай. — Ну, а что же ты, Иван Александрович?

— Что я? Не мог же я сказать Тихонину правду!.. Выругал его за авантюризм. Потребовал строгой дисциплины. Запретил даже думать о захвате «Райнконтра». Поначалу я даже посмеялся, потом появилась у меня тревожная мысль: а вдруг они не послушают? Свербит и свербит в мозгу. Я не выдержал — и к тебе, благо, у меня ночной пропуск...

— А знаешь, Иван Александрович, ведь ты маху дал.

— Неужели?

— Ты бы похвалил Тихонина за боевитость, за патриотизм, за интересное решение, а потом невзначай сказал, что на «Райнконтре» далеко не уйдешь. Что муфты переднего и заднего хода смонтированы с тайным расчетом лишить его возможности маневра. А план Тихонина можно осуществить на быстроходном эсминце, и ты, мол, об этом склонен подумать.

— Да, Николай Артурович, вижу ошибся. Что теперь делать?

— Завтра с утра, до начала ходовых испытаний, вызови к себе в конторку Тихонина и Мындру — разумеется, куда-нибудь отошли Лизхен — и скажи, что ты всю ночь не спал, думал над их предложением.

— Понимаю.

— Ты давно знаешь Василия Тихонина? Откуда у него эта боевая романтика и ненависть?

— В двадцать лет биография у человека простая. Кончил Черноморскую школу плавсостава. В декабре сорокового поступил в техфлот, попал машинистом на паровую шаланду. Война застала под Херсоном. Шаланду утопили, чтобы не досталась врагу. Парень пешком пробирался в Одессу. Где-то, кажется под селом Елинка, схватили его румыны, приняли за советского разведчика. Привезли в Александровку, допрашивали и били, били и допрашивали. Потом повели за околицу расстреливать. В этом селе у него жила родная тетка, увидела она Василия, опознала, бросилась солдатам в ноги, умолила... Пришел парень в Одессу, узнал от матери, что отец погиб у мыса Сарыч, под Севастополем. Долгое время Василий скрывался, ничего не делал, затем собрал ватагу сверстников, и стали они срывать со стен приказы оккупантов. Снова его поймали, привели в сигуранцу, нещадно били, думали — не выживет, отдали матери. А он выжил... По трудповинности пришел на завод...

— Теперь парень вырисовывается яснее. Ты, я вижу, знаешь своих людей!..

— Сам же говорил: присматривайся к людям, проверяй силу их ненависти. Личных дел с анкетой не завожу, но в памяти держу каждого.

— Что будешь делать, Иван Александрович? Двенадцатый час ночи. Трамваи уже не ходят. Может быть, останешься? У меня на кровати два тюфяка...

Тихо они вошли в комнату, Николай положил один тюфяк на пол и предложил гостю кровать, но тот заупрямился, лег на полу.

Утром на завод они пошли вместе, а спустя полчаса в кабинет Гефта пришла Лизхен с запиской:

«Что за черт! — подумал Николай. — Какая-то дурацкая записка! Как будто я сам не знаю о ходовых испытаниях!? — и, только взглянув на Лизхен, понял: — Рябошапченко вызвал к себе Тихонина и Мындру, а «длинные уши» отправил ко мне!»

— Как живете, Лизхен? — спросил ее Гефт, чтобы потянуть время.

— Скучно, скучно, скучно... — она сделала грустное лицо и уселась без приглашения в кресло.

«Ну да, тебе бы каждый вечер разъезжать на машине и принимать лунные ванны...» — подумал он, но сказал:

— Очень жалко, Лизхен, что вы скучаете. Как-нибудь мы выберем время и... Впрочем, он такой ревнивец...

— Не понимаю, о ком вы говорите... — она жеманно повела плечами.

— О майоре.

— У нас служебные взаимоотношения, — сказала она, поджав губы.

— Ну если служебные... — начал было он, но в кабинет вошел главный инженер Петелин.

— Я могу идти? — спросила Лизхен.

— Да, пожалуйста.

Лизхен вышла из кабинета, а Петелин, посмотрев ей вслед, подмигнул Николаю:

— Переманиваете секретаря у Рябошапченко?

— Занялись стиркой чужого белья, Борис Васильевич! — не сдержался Николай и открыл технический справочник, лежащий на столе.

— Я не знал, что белье ваше! — парировал Петелин.

Николай не ответил. Словно забыв о главном инженере, он выписывал из справочника колонку цифр.

Помолчав, Петелин спросил:

— Состоится у нас с вами, Николай Артурович, откровенный разговор?

— Если вы, Борис Васильевич, способны на откровенность! — усмехнулся Николай.

— Рабочих рук не хватает. Господа заводские пролетарии работают из-под палки. Вы это отлично знаете. Зачем вам понадобилось увеличивать вдвое бригады Гнесианова? У них нет фронта работ.

— Я рекомендовал Гнесианову усилить бригады на военных судах германского флота! Они должны быть обеспечены рабочей силой в первую очередь!

— Ну, знаете!.. Вы не Гефт! Нет! Вы Гифт[17]! Настоящий Гифт!..

— Смотрите, Борис Васильевич, не отравитесь! — предупредил его Николай.

Постучав, в кабинет вошел бригадир Ляшенко, поздоровался.

— Николай Артурович, — сказал он, — на «Райнконтре» двигатели запущены. Вы хотели лично присутствовать на регулировке.

— Идите, Николай Федорович, я сейчас приду.

После того как Ляшенко вышел из кабинета, не без иронии Гефт сказал:

— Не знаю, Борис Васильевич, довольны вы нашим разговором или нет, но во всяком случае он был откровенным. Очень сожалею, но вы меня поймите, служба! — закончил он и ушел, оставив Петелина в состоянии бешенства.

В машинном отделении «Райнконтра» Гефт застал машиниста и помощника из команды буксира. Они выглядели точь-в-точь, как привередливые покупатели воскресным днем в лавке. Попросив обоих подняться на верхнюю палубу, он приступил к регулировке.

Когда они закончили регулировку дизелей и проверили вспомогательные механизмы, время близилось к одиннадцати. По существу, можно было начинать ходовые испытания.

В машинное отделение спустились майор Загнер, капитан Риш, командир «Райнконтра» Курт Цинглер — судетский немец, тучный человек с вонючей сигарой, шеф Купфер и механик Сакотта.

С видом человека, до тонкости знающего технику, Загнер повертелся возле двигателей, затем, точно фугу в оркестре, послушал работу цилиндров: закрыв глаза и приложив ладонь к уху, чем привел в восторг Тихонина, прыснувшего в кулак. Похвалив инженера Гефта, покровительственно похлопав его по плечу, Загнер закончил церемонию личного осмотра, и кортеж поднялся наверх, проследовав в довольно вместительную для буксира ходовую рубку.

Ровно в одиннадцать, с немецкой пунктуальностью, в машинное отделение поступила первая команда. У пускового маховика левого дизеля встал Гефт, у правого — Ляшенко. Казалось, перекос муфты сцепления был незначительный, но приходилось прилагать огромные усилия, чтобы выполнять команды. Николай представлял себе, что делается наверху. Вот отдали швартовы на баке — сверху поступила команда:

— Левый, малый задний!

— Есть левый, малый задний! — ответил Гефт.

Отрабатывая левым винтом назад, на малом ходу буксир отворачивает нос от пирса. Вот отданы кормовые швартовы и следует команда:

— Оба, средний вперед!

Медленно, совершая сложную эволюцию — в ковше всякой посуды что бычков в консервной банке, — буксир выходит из гавани. Двигатели работают четко. Вот они идут по чистой воде — стала сильней волна.

— Полный вперед!

— Есть полный вперед! — отвечает Гефт, с интересом наблюдая за Ляшенко — это ладно скроенный человек, лет тридцати, голубоглазый, светловолосый, с правильными чертами лица.

Николая Федоровича жизнь формовала жестоко. Родился в Одессе, восьми лет остался сиротой — родители умерли в двадцатом. Долгие годы приютского воспитания. Потом ученичество в котельном. С восемнадцати лет — слесарь, в тридцать — мастер, да еще какой! Человек с юмором, каждое слово норовит сказать остро, с подковырочкой, на типичном диалекте одесской Слободки, где он родился и вырос.

— Стоп! — следует команда.

— Есть стоп!

— Полный назад!

— Есть полный назад! — отвечает Гефт, с огромным напряжением сил вращая маховик. Он представляет себе, что будет, когда на их место заступит машинная команда буксира.

— Стоп! — снова команда сверху. — Левый средний вперед! Правый средний назад!

— Есть правый средний назад! — отвечает Ляшенко.

Совершая крутой разворот, буксир ложится на борт.

Гефт представляет себе наверху Курта Цинглера с его вонючей сигарой, как он там рассыпается мелким бесом перед майором Загнером: вот, мол, смотрите, какое у меня маневренное судно!

— Стоп! — следует команда и следом другая: — Полный вперед! Стоп! Полный назад! Стоп! Полный вперед!

Вибрируя, дрожа всем корпусом, буксир, точно сорвавшийся с привязи бык, прыгает вперед, назад, вперед! Но вот долгое время команда не поступает. Усердие Цинглера исчерпано. «Райнконтр» разворачивается и идет в ковш, а вниз спускается машинная команда буксира. Они довольны. Механик жмет руку Гефта, благодарит, прижимая ладонь к сердцу. Команда занимает вахту, а Гефт, Ляшенко и Тихонин поднимаются на верхнюю палубу.

Здесь свежий ветер несет в лицо морские брызги. Чайки с криком вьются за кормой.

Загнер встречает Гефта аплодисментами, он доволен, очень доволен.

— Завтра же «Райнконтр» возьмет на буксир две баржи и уйдет в порт назначения! — говорит он Цинглеру, зажимая нос дамским платочком (нестерпимо воняет сигара).

Близится волнолом, прикрывающий гавань. С каждой минутой нарастает тревога. Предупреждая события, Гефт, наклонившись к майору, вполголоса говорит:

— Сдал дизеля механику буксира, но душа не на месте... Очень низкая квалификация команды. Набор этого года из Судет, людишки так себе. Плавали по Дунаю на речной посуде...

«Райнконтр» огибает волнолом, лишь сбавив скорость до средней, входит в гавань...

Впереди по курсу на швартовах несколько грунтовозных шаланд и землечерпалка.

Цинглер дает команду по переговорной трубе:

— Полный назад!

Буксир продолжает катиться вперед, и борт шаланды угрожающе растет на глазах...

— Полный назад! — еще раз истерически крикнул Цинглер, но было поздно: с грохотом и скрежетом «Райнконтр» врезался в борт шаланды!..

Как-то там, внизу, все же удалось переключить с переднего на задний ход, буксир вытащил смятый форштевень, и все увидели зияющую пробоину в борту шаланды.

— Полный вперед! — крикнул Цинглер, но буксир катастрофически катился назад и врезался кормой в землечерпалку...

— Расстреляю, свиньи! Подлые свиньи!.. — закричал Загнер и выбежал из рубки на верхнюю палубу.

Команда землечерпалки сгрудилась у фальшборта, изощряясь в ругани.

— Я вас предупреждал, господин майор! Предупреждал! — едва поспевая за бауратом, твердил Гефт.

Бугристое лицо Загнера посинело от злости. Брызгая слюной, он выкрикивал ругательства на всех языках, какие только знал.

После удара кормой у буксира заклинило руль. Почему-то работал только один двигатель, судно катилось по кривой... К Загнеру подошел шеф Купфер и по-немецки сказал:

— Господин майор, пока не поздно, надо, чтобы инженер Гефт с бригадой спустился в машинное отделение. Иначе мы покалечим еще не одно судно в ковше...

— Идите, Гефт! — И уже обращаясь к Купферу: — Вот, учитесь работать у немецкого инженера! — сипло крикнул Загнер (он охрип от крика).

— Пусть Цинглер отзовет из машинного команду буксира! — поставил условие Гефт.

Не теряя времени, Купфер направился в рубку.

Последовала команда Цинглера, и на верхней палубе появились механик и машинисты. Перебивая друг друга, они жаловались на качество ремонта, на бригаду, на инженера Гефта, пока майор не крикнул:

— Молчать! Нечего сваливать собственную бездарность на чужую голову!..

Тем временем Гефт, Ляшенко и Тихонин спустились в машинное отделение. Им удалось выполнить команду Цинглера, и буксир с трудом, не слушаясь руля, на одних двигателях, но ошвартовался у заводского пирса. Форштевень был смят до привальных брусьев и планшира. Руль заклинен, сорван кормовой фальшборт и сломан флагшток...

Рябошапченко встретил Гефта на пирсе. Он видел, как «Райнконтр» таранил шаланду, и волновался, не зная, кто в это время был у машины.

— Все в порядке, Иван Александрович, — успокоил его Николай, — «Райнконтр» надолго вышел из строя. Кроме того, баурат обещал списать команду. Словом, мы еще на буксире поработаем! — У него было отличное настроение, хотя усталость давала себя знать.

Пользуясь тем, что на заводе никто не контролировал его время, Николай ушел домой. Ему не терпелось остаться наедине с клеенчатой тетрадью. Но мать была дома, а отец вот-вот должен был прийти, и Николай решил компенсировать себя за плохо проведенную ночь.

Все еще горели плечи, обожженные накануне на пляже, ныли руки от непрерывного физического напряжения, но только он коснулся головой подушки, как уснул...

Проснулся он от ощущения того, что кто-то на него пристально смотрит. Николай открыл глаза и осмотрелся. Окно закрыто светомаскировкой, на столе горит лампа, рядом, пододвинув кресло к кровати, сидит отец. Артур Готлибович в темном костюме, при галстуке. Вернулся из гостей или собирается в гости? Николай посмотрел на часы: стрелки показывали десять минут одиннадцатого. Спал восемь часов!

Заметив, что сын проснулся, Артур Готлибович сказал:

— Я хочу серьезно с тобой поговорить.

«Мне сегодня везет на «серьезные» разговоры! Днем Петелин, ночью отец», — подумал Николай, но сказал:

— Я слушаю тебя, — и спустил ноги с кровати.

— Сперва прочти вот это, — отец положил на столе перед ним листок бумаги. Это была сводка Совинформбюро, напечатанная Юлей. С обратной стороны еще не высох клейстер.

— Где ты это взял?

— Я снял листовку со стены дома на Екатерининской... Ты прочитал?

— Да! — он знал эту листовку наизусть.

— Что скажешь? — в голосе отца слышались драматические ноты.

— Очень интересные сведения...

— Ты веришь им?

— А почему бы нет?!

— Но это значит, что через несколько месяцев Советская Армия будет в Одессе!..

— Надо думать.

— Удивительное спокойствие! — возмутился Артур Готлибович. — Что же будет тогда с тобой?

— Ты полагаешь, отец, что я не найду общего языка с советским командованием?

— Я говорю с тобой серьезно, а ты ведешь себя как гороховый шут! Отвечай, что ты думаешь делать?

— Хорошо, папа, я подумаю...

— Думай! Думай, черт возьми! Но смотри, чтобы не было поздно! — Артур Готлибович поднялся и ушел в свою комнату, хлопнув дверью. Сводку Совинформбюро он захватил с собой.

Николай еще долго слышал голоса родителей, беседа их затянулась за полночь...

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ГРАССИРОВАЛ

Интерес к связям Берты Шрамм стоил Юле нескольких пропущенных лекций. Было бы не так обидно, если бы наблюдение дало ощутимые результаты. Зина могла помочь ей только после окончания рабочего дня, но в вечернее время Шрамм вообще не покидала квартиры.

Дом на Колодезном жил своей обособленной жизнью. Утром — открытые настежь рамы, в окнах ни души. Вечером сквозь щели неплотной светомаскировки — тени, звуки музыки, говор, смех.

За три дня Берта Шрамм выходила из дому несколько раз. Она была в цветочном магазине, купила корзину гиацинтов и просила прислать на Колодезный. Дважды была в ресторане, заказывала ужин на десять и двенадцать персон. Один раз была в «Гамбринусе», где встречалась с Асей Квак. Они вдвоем сидели за столиком и пили пиво, потом к ним подсел Мавромати. Один раз Шрамм заходила в комиссионный магазин, долго перебирала всякие безделушки, а купила старинный веер, резной, слоновой кости.

На четвертый день, в пятницу, Берта вышла из дома, натягивая на руки длинные белые перчатки. На ее согнутом локте висел зонтик. Сумки при ней не было — она не собиралась делать покупки. Около ювелирного магазина на Дерибасовской Берта остановилась и внимательно оглядела себя в зеркало. Одетая в светло-серый строгий костюм с кружевным жабо, она выглядела просто и нарядно. Чем-то она была озабочена. По Дерибасовской Шрамм дошла до Пушкинской и свернула направо. Здесь, взвизгнув тормозами, немного опередив ее, остановился черный «Хорьх», открыв дверцу, из машины высунулся адмирал Цииб. Она подошла к машине и поздоровалась. Видимо, адмирал предложил ей сесть в машину, потому что она отрицательно покачала головой. Дверца захлопнулась, «Хорьх» развернулся и уехал в сторону порта. Некоторое время Шрамм оставалась на месте, наблюдая за машиной, и, только убедившись в том, что Цииб уехал, она пошла в прежнем направлении.

Берта остановилась возле подъезда пятиэтажного серого дома, осмотрелась и вошла в парадное.

Юля перешла на противоположную сторону улицы, наблюдая за стрельчатыми окнами лестничного проема. Вот фигура Шрамм мелькнула на площадке между вторым и третьим этажом, затем между третьим и четвертым. Площадку следующего этажа она не проходила.

Юля снова перешла улицу и вошла в парадное. Ее встретило гулкое эхо, словно в пустой церкви. Она медленно начала подниматься по лестнице. Сердце билось так, точно хотело выпрыгнуть. На площадке четвертого этажа три квартиры — десятая, одиннадцатая и двенадцатая. В какую же из них вошла Берта Шрамм? Юля поднялась выше, притаилась за поворотом марша и приготовилась ждать.

Прошло минут тридцать.

Вдруг открылась дверь на площадке пятого этажа, сначала появилась детская коляска, за ней немолодая женщина с ребенком на руках. Увидев Юлю, она бесцеремонно сказала:

— Вот кстати! Подержите ребенка, пока я снесу вниз коляску.

Юля с ребенком на руках начала медленно спускаться на площадку четвертого этажа...

Щелкнул замок, и открылась дверь двенадцатой квартиры. Вышла Берта Шрамм, глаза ее были красны от слез.

— В следующий га-аз, Игма, не опаздывать! — кто-то резко сказал ей вслед, и дверь захлопнулась.

Шрамм спускалась вниз не торопясь, долго рассматривала свое отражение в стекле окна, вытерла платочком глаза.

«Что такое «Игма»? — думала Юля. — «В следующий гас»? Наверное, раз! Он грассирует, не выговаривает букву «р»! Тогда не Игма, а Ирма! Почему же на Колодезном ее знали как Берту, а здесь, в квартире двенадцать, как Ирму? «Не опаздывать» сказано жестоко и требовательно. Этот человек имеет какие-то на нее права!»

Женщина с пятого этажа вернулась и, принимая у нее ребенка, спросила:

— Не плакала?

— Нет. Очень милый, спокойный ребенок, — ответила Юля и торопливо спустилась вниз. В последнее мгновение ей удалось увидеть Берту, она свернула на Дерибасовскую.

У соседнего дома шаркал метлой дворник, маленький, щуплый, но волосатый до такой степени, что, казалось, волосы у него растут даже там, где им расти не положено. Юля подошла к «волосатику», как мысленно его окрестила, справилась:

— Не скажете, папаша, где можно найти дворника соседнего дома?

— Какой же я те папаша? Моих годов полста нету! — Голос у него оказался густой и низкий. — Величают нас Трофим Родионович.

— Простите, я не хотела вас обидеть.

— Тебе, что же, Манефу, стало быть?

— Стало быть, Манефу. Голос какой у вас, Трофим Родионович, богатый! — польстила она дворнику.

— В церковном хоре басом поем. Весьма уважают. Так, говоришь, тебе надо Манефу.

— Точно, Манефу.

— А где же ей быть? То ли во хмелю, то ли с похмелья, то ли в ожидании, когда поднесут. А нора ее, как в парадное войдешь, вниз, об эту руку котельная, — он показал правую, — об эту — дворницкая. Хитрющая баба, не приведи господь с ней дело иметь!..

После такой характеристики Юля решила к Манефе без спиртного не ходить и отправилась на Арнаутскую.

Только под вечер Юля вернулась к дому на Пушкинской, вошла в парадное и спустилась по лестнице вниз, здесь на двери была эмалированная дощечка: «Дворник». Она постучала, никто не ответил. Дверь оказалась незапертой. В лицо пахнул спертый воздух, насыщенный запахами капусты, табака и винного перегара. За столом сидела очень крупная, дородная, еще молодая женщина.

— Мне нужна Манефа, — сказала Юля.

— Ну? Я Манефа! — женщина облизнула пересохшие, потрескавшиеся губы.

— Я к вам по делу, а чтобы вы не думали, я вот... — смутившись, Юля поставила на стол четвертинку белой.

Манефа взяла бутылку, посмотрела содержимое на свет и с опаской спросила:

— А что за дело? Может, не по моей, дворницкой, части?

— По вашей, Манефа! По вашей! — убеждала ее Юля. — Мне сказали, что в вашем доме сдается комната...

— Это где же у нас сдается комната? — удивилась Манефа, но из бутылки плеснула в граненый стаканчик и, уцепив пальцами соленый огурчик из макитры, вытерла рассол о юбку.

Юля подождала, пока дворничиха выпьет, затем, когда на ее лице появилось блаженное выражение, сказала:

— Говорят, в двенадцатой...

— В какой, говоришь? — переспросила Манефа.

— В двенадцатой...

Манефой овладел смех. Все ее большое тело тряслось. При каждом новом раскате смеха она охала и била себя по животу растопыренной ладонью, приговаривая:

— Ой, не могу! Ой, ба-тю-шки! Комната в две-над-ца-той! Ей приготовили! Ждут не дождутся!

Так же неожиданно, как начался у нее припадок смеха, так же неожиданно и кончился. Она деловито налила в стаканчик водки, выпила, хрупнула огурцом, вытерла руки и спросила:

— Говоришь, в двенадцатой? Не может того быть. Двенадцатую снимает один пожилой обходительный господин. Нынче утром мету я тротуар, он выходит из парадного и говорит мне: «У нас с тобой, Манефа, одна профессия, ты чистишь улицу, а я... гогот!» — он букву «р» не выговаривает. Смекаешь, чем занимается? Город чистит! Я думаю, девонька, прожить бы тебе без двенадцатой. А попадешь в нее — не обрадуешься.

— Мне комната нужна, — вздохнула Юля.

— А ты ко мне заходи, глядишь, чего-нибудь и придумаем. Я тебе такое в другой раз расскажу... Ко мне заглядывает Фортунат Стратонович. Он при господине из двенадцатой в архангелях состоит. Такое иной раз узнаешь — кино!

От Манефы Юля пошла прямо на Дерибасовскую, но Николая не было. Он еще не вернулся. Не дождавшись, она перед уходом просила Веру Иосифовну передать сыну, что, мол, была Юля и очень сожалела, что не застала.

Николай пришел поздно, родители уже спали. Он виделся с Бертой Шрамм, и надо было обязательно записать полученную информацию.

Николай отложил перо и задумался.

«Суперфосфатный. Что-то об этом заводе не так давно мне приходилось слышать. Да! «Я работал с ним на суперфосфатном!» — сказал Илинич о Лопатто. На суперфосфатном заводе работал Эдуард Ксаверьевич Лопатто, и ему не может быть безразлична судьба завода. Что, если пойти к профессору и поговорить с ним на эту тему? Во всяком случае, это повод для разговора...»

Утром Николай заглянул в приемную администрации завода. Здесь в позе ожидания у двери главного инженера Петелина рядком, словно воробьи на жердочке, сидели начальник электроцеха Лазюк, инженер-калькулятор Грипченко и инженер Наследников.

«Хорошая собралась компания!» — подумал он, спустился вниз и на территории встретился нос к носу с Петелиным.

«Кто же тогда в кабинете главного инженера?»

Но долго задумываться над этим не пришлось.

Когда он был в конторке Рябошапченко, вошел рабочий Федор Шамрай и, не глядя в глаза, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

— Иван Александрович, вызывают к главному...

— Я только что видел главного, он пошел к фабрике-кухне, — вмешался Гефт.

— Хорошо, идите, Шамрай, — отпустил его Рябошапченко и, когда тот вышел из цеха, объяснил: — Раз в два месяца на заводе появляется дружок Петелина, следователь сигуранцы. Он вызывает в кабинет главного своих осведомителей и беседует с ними. Даю голову на отсечение, там сейчас Лазюк, Грипченко и Наследников!..

— Ты не ошибся, они там, дожидаются очереди в приемной. Этот Шамрай в их компании?

— Одна шайка-лавочка! Мы все знаем, держимся от него на расстоянии...

— А с тобой этот господин из сигуранцы не заигрывал?

— Было такое. Я ему прямо сказал: «Неужели вам подлецов не хватает?!» А он: «У вас огигинальное мышление, господин Гябошапченко!» Он букву «р» не выговаривает, а так по-русски говорит чисто.

— Сколько ему?

— Лет пятьдесят с лишним. Военная выправка.

— Белогвардеец, какой-нибудь деникинский контрразведчик...

— Все может быть. Сегодня на буксире привели пароход «Антрахт», говорят, будем переоборудовать в рефрижераторное судно.

— Пока ничего об этом не знаю. Что с «Райнконтром»?

— Работают корпусники и такелажники...

— Так-так, мы им еще работенки подбросим.

От Рябошапченко он пошел к Полтавскому, его бригада принимала пароход «Драч». Андрей Архипович завидел его издали и спустился по трапу на пирс.

— Осмотрел посуду? — здороваясь, спросил Гефт.

— Все облазил.

— Ну, что там?

— Надо менять питательные средства, инжектор и донку.

— Какой номер?

— Инжектор — десятый, а донка — два дюйма...

— Детали найдешь?

— Видел я у одного человека инжектор, только номер пятый...

— Вот и хорошо!

— Но пятый оба котла сразу питать не сможет.

— Вот и хорошо. Сегодня суббота? Деньги я получу... в понедельник, на «говорильне».

Хотя установка пятого номера и сулила немалый барыш — этот инжектор продавался по дешевке, — Андрей Архипович остался в полном недоумении. Позиция Гефта ему была неясна и даже, более того, непонятна. Размышляя над тем, что бы это могло значить, Полтавский присел на трап и задумался.

Тем временем Николай поднялся к себе в кабинет, но, не выдержав, еще раз заглянул в приемную: по-прежнему три воробья сидели на жердочке, только в другом составе: Грипченко, Наследников и Шамрай, а Лазюк, надо полагать, был в «чистилище».

«Я себе представляю, что там наговорит эта гадина !» — подумал Николай.

За оберверфштабом и «Стройнадзором» Гефт чувствовал себя как за каменной стеной. Ему не угрожало разоблачение, он сумел себя поставить. Репутация отличного инженера-специалиста заставляла считаться с ним и шефа Купфера, и механика Сакотту, и даже Петелина, который помимо ненависти испытывал к нему чувство почтительного уважения. И все-таки пришло время всерьез задуматься над переходом линии фронта или по крайней мере о посылке связного. Накопилась информация, выявлены предатели, изменники родины. Отчет о диверсионной деятельности группы занимает половину клеенчатой тетради. Уйти самому? А завод? Если наступление Советской Армии будет развиваться так же стремительно, гитлеровцы уже этой осенью эвакуируют Одессу, но они камня на камне не оставят от завода. Нет, уходить нельзя. Он должен остаться здесь, хотя бы для того, чтобы сохранить завод. А как хотелось бы, однажды проснувшись, оказаться по ту сторону! Быть самим собой, человеком! Гражданином!

Он вспомнил далекий железнодорожный полустанок в алтайском предгорье, саманную хатенку... Сосновый бор на берегу Алея... Он уехал из Аула в середине января сорок второго, накануне дня рождения сыновей. Перед отъездом они вчетвером ходили в бор, собирать шишки... Николай так явственно представил себе морозный солнечный полдень, рыжую бронзу сосен, кружевные голубоватые тени от деревьев на снегу, усыпанном хвоей. Следы разных зверюшек и тысячу всяких «почему» его двух сыновей, Вовки и Котьки. Воспоминания вызвали такую щемящую тоску, так захотелось к родным, близким его сердцу людям, что решил он поехать к родителям Анки, хоть поговорить, отвести душу, посмотреть ее старые любительские снимки.

Николай пошел к Купферу, сказал, что должен поискать инжектор для парохода «Драч» и ему нужна машина. А уже спустя полчаса, он отпустил шофера на Болгарской, вышел проходным двором на Малороссийскую, остановился перед домом номер шестьдесят четыре и постучал.

Дверь открыла мать жены, Анастасия Семеновна.

Он поздоровался и спросил:

— Никита Константинович дома?

— Дома, дома, заходи, Коля!

— Я к вам, мама, запросто. Соскучился по Анке, по сыновьям, по вас...

Никита Константинович отложил в сторону книгу и внимательно посмотрел на него поверх очков. Со дня его первого появления в Одессе между ними разговора не было, но старик узнал все от дочери и молчаливо одобрил.

В комнате было душно, хотя окна и открыты настежь. На кухне Анастасия Семеновна накачивала примус, видно собираясь угощать зятя чаем. Мужчины помолчали, потом Никита Константинович спросил:

— Поди, жара там такая же, как здесь?

— Там прохладный ветерок с Алтая, река, могучие сосны...

— Соскучился, Коля?

— Мало сказать, соскучился... Бывает, жалею, что Анка не здесь, со мной. Хотя понимаю, что как ни плохо ей там одной, а все же лучше, чем здесь. Дышит привольем, и ребята растут, не зная, что за слово такое «оккупация». Вырастут на воле — становой хребет будет крепче!..

— Теперь ждать осталось недолго! — опасливо глянув на дверь в кухню, старик добавил: — Показывала мне дочка сводку, читал.

— Дайте хоть фото Анкины поглядеть, — попросил Николай.

Старик поднялся и принес толстый плюшевый альбом, в котором фотографии по большей части были не наклеены, а лежали пухлыми пачками между страниц.

Вот такой он знал Анку, когда еще ухаживал за ней. С косами, тоненькую, озорную... Она стояла на камне, и ситцевое платье на ней обтягивал ветер... Вот они в лодке, Анка на корме в купальнике, по-девичьи статная и по-мальчишечьи голенастая... Она полулежит, перебирая косу, перекинутую на грудь...

Больше часа просидел Николай у родителей жены, вспоминая различные эпизоды, смеясь и грустя... Потом старик достал «заветную», и они выпили по рюмочке за победу. По второй за Анку и сынов.

От Семашко он вышел в три часа дня и решил зайти к Берндту, поинтересоваться листовкой к немцам, но Артура не застал. Дверь открыла его сестра Эрна и, не узнав Николая, сказала:

— Артура нет, он в лавке!

Медленно, еще во власти воспоминаний Николай пошел по Малороссийской к центру, на углу глянул на дощечку, прочел: «Мясоедовская улица». Здесь, на Молдаванке, жил профессор Лопатто. Адрес ему дала еще позавчера Юля. Он порылся в кармане и нашел обрывок газеты, на котором было записано: «Мясоедовская, 11, квартира 12».

«А что, если рискнуть, зайти?»

Он еще раздумывал, а ноги его несли по Мясоедовской в сторону Прохоровской...

«Как Прохоровская называлась раньше? Да, Хворостина!» — вспомнил он и почему-то обрадовался.

Дом одиннадцать большой, четырехэтажный. Николай поднялся на второй этаж, постучал.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Мне нужно видеть Эдуарда Ксаверьевича! — ответил Николай.

Дверь открылась на ширину цепочки, его внимательно оглядели, затем дверь закрылась и распахнулась совсем.

Николай вошел в полутемную, маленькую, тесно заставленную прихожую.

— Вы по какому вопросу? — спросила женщина, пытливо всматриваясь в его лицо. — Я Мария Трофимовна Лопатто.

— Гончаренко. Николай Гончаренко, — повторил он. — Мне нужен профессор по вопросу диссертации...

— Пройдите в кабинет, профессор обедает. — Она открыла перед ним дверь и ушла.

Это была крупная женщина с энергичными чертами лица и уже знакомой Николаю суровой складкой у рта.

Он очутился в небольшой комнате, служившей профессору кабинетом. Справа у двери стояла кровать, заправленная пледом. У стены пианино, в углу книжный шкаф, возле окна письменный стол. Стекол в окнах не было, видимо их выбило взрывной волной. Рамы забиты фанерой, одна из них приоткрыта, и в комнату проникает скупой свет. Николай взглянул на книги. Здесь были толстые фолианты с корешками, тисненными золотом, и книги совсем без переплетов. Соседствовали рядом тома Ломоносова и Дж. Дальтона, «Основы химии» Менделеева и «Органическая химия» П. Керрера. Книги, изданные на немецком, английском и польском языках. Были книги профессора Лопатто, одна — по вопросу производства серной кислоты, другая — о методе получения суперфосфата.

Над пианино висела старинная картина «Сборы на охоту», с очень мрачным передним планом и ярким, солнечным вторым...

— Это работа Мавлина, голландского живописца конца шестнадцатого века, — за его спиной сказал профессор. Говорил Лопатто, так же как и двигался, очень экономно и тихо.

Жестом профессор пригласил Николая садиться, занял кресло за столом, поправил очки с толстыми стеклами, провел согнутым пальцем по светлым, седеющим усам и выжидательно посмотрел на него своими серыми спокойно-внимательными глазами:

— Так на какую же тему, молодой человек, у вас диссертация?

Эдуард Ксаверьевич ЛОПАТТО.

Профессор, доктор химических наук. Активный участник борьбы группы Н. Гефта.

— Диссертация — это первое, что пришло мне в голову. Не хотелось волновать Марию Трофимовну. Я инженер-механик, дизелист, и очень далек, как вы понимаете, от проблем химии. Но меня взволновала судьба суперфосфатного завода, и мне казалось, что вы, профессор, не можете быть безучастны... Я решил пойти к вам и посоветоваться...

— Судьба завода мне неизвестна.

— Некий господин Чубук, представитель румынской фирмы, пытался арендовать суперфосфатный завод, но губернаторство запросило крупную взятку. Тогда возник вопрос о демонтаже и вывозе завода в Румынию, где предприятий такого масштаба нет вообще...

— В примарии шеф дирекции по промышленности — инженер Виноградский. Если убедить его в том, что демонтировать завод невозможно, а собрать на месте тем более, то...

— То наложит свою лапу «Решица», акционерное общество, оно растащит завод по частям, вывезет в Румынию котельное железо, свинец и цветные металлы.

— А если войти с предложением о пуске завода? Получить хотя бы небольшое количество серной кислоты для выработки медного купороса? Как вы думаете, это не соблазнит примарию? — Лопатто говорил тихо, так же, очевидно, он читал в аудитории, зная, что его слушают.

— Не знаю, насколько это предложение их заинтересует. Мне, как инженеру, известно очень ограниченное применение медного купороса. В гальванотехнике, в такелажных работах для пропитки дерева...

— Большинство чиновников губернаторства — помещики, они владеют крупными виноградниками и знают, что такое медный купорос. Это бордосская жидкость для борьбы с блек-ротом — гнилостным заболеванием винограда. Медный купорос — отличное средство против грибка большинства плодовых и овощных культур. А Румыния — страна аграрная...

— Я не знал о таком широком применении. В таком случае губернаторство должно ухватиться за это предложение.

— Завтра же я осмотрю завод и предприму необходимые шаги.

— Разрешите, профессор, зайти к вам еще раз? — Николай поднялся с кресла.

— Пожалуйста, — поднялся и Лопатто. — Простите, но не знаю вашего имени, отчества, фамилии...

— Николай Артурович Гончаренко. Хотелось бы, профессор, предупредить вас: остерегайтесь профессора Хайлова и господина Илинича... Последний проявляет особый интерес к вашей деятельности периода производства детонаторов и взрывчатки.

— Вряд ли меня можно упрекнуть в нелояльности, но... Власть на местах, — он иронически улыбнулся. — Спасибо за предупреждение. Вы, что же, Николай Артурович, общались с этими... господами?

— Нет. Однажды довелось встретиться. До свидания, Эдуард Ксаверьевич!

Лопатто вышел с ним в прихожую, открыл дверь.

«Профессор очень осторожный человек. Хорошо, что я воздержался от вопроса, что вертелся у меня на языке, — думал Николай, спускаясь с лестницы. — И все-таки чутье меня не обманывает, я уверен, что Лопатто пойдет на мое предложение и проблема взрывчатки будет решена».

По улице Хворостина он дошел до Большой Арнаутской и направился к Юле. В этот час она должна была быть дома.

— Наконец-то! — обрадовалась Юля, поднимаясь к нему навстречу. — Неужели ты не мог зайти раньше?

— Что-нибудь случилось?

— Разве Вера Иосифовна тебе не передавала, что вчера я была у вас, целый час ждала?..

— Я пришел поздно, мать уже спала, а утром рано ушла на рынок. Что произошло, Юля?

— Твое предположение оказалось верным: Берта Шрамм — осведомитель сигуранцы...

— Неужели она была на улице Бебеля?!

— Нет, Шрамм была на явочной квартире.

— Подробнее.

Юля рассказала все, что ей было известно из собственных наблюдений и со слов дворничихи Манефы.

— Так, говоришь, он букву «р» не выговаривает?

— Да, он грассирует.

— Как дворничиха назвала «архангела»?

— Фортунат Стратонович.

— Что ж, дело ясное. Фортунат Стратонович, толстяк с вислыми усами, мне знаком. Это человек Думитру Млановича, следователя сигуранцы. Сегодня Мланович на заводе... Кличка Шрамм — Ирма?

— Так Берту назвал Мланович.

— На этом, Юля, твоя миссия не кончилась. Тебе придется поддерживать связь с Манефой. Видимо, Фортунат Стратонович слабоват и во хмелю развязывает язык. Угости Манефу, послушай. Спиртное я тебе принесу сегодня же. Как с подшивкой «Одесской газеты»?

— Закончила просмотр подшивки сорок второго — ни одной статьи за подписью Михаила Октана. С понедельника буду смотреть подшивку первой половины сорок третьего...

— Хорошо. Предупреди Зину, что Берта Шрамм нас больше не интересует.

— Ты хочешь от Шрамм отказаться? — спросила Юля.

— Подумаю. Быть может, просто буду с ней осторожнее. Жалко терять такой источник информации...

— Тебе виднее. Ты сегодня еще зайдешь?

— Да, занесу спиртное. Завтра воскресенье, наведайся к Манефе. Будь сдержанна, ничего не старайся выпытать. Потчуй ее вином и как можно искреннее удивляйся...

— Понимаю.

— А может быть, ты выйдешь со мной, я куплю пару бутылок...

— Хорошо.

Юля взяла сумку, и они вышли на улицу. На углу Пушкинской Николай купил две бутылки вина, и они расстались.

В этот субботний вечер была назначена встреча с Бертой, но Николай решил на свидание не ходить. Вызвав Берту на откровенность, слушая ее взволнованное излияние, он поставил себя в несколько ложное положение человека, пользующегося доверием однажды обманутой женщины. Если он не придет на встречу, что подумает о нем Берта? От Млановича она вышла в слезах... Может быть, она оказалась на этом скользком пути в силу стечения каких-нибудь обстоятельств? Она говорила Николаю: «Вы не похожи на других, вы человечнее, честнее, бескорыстнее...» Скверно... Быть может, она действительно запуталась и нуждается в помощи?

Николай пил кофе с молоком, поданный матерью, но тревожные мысли придавали ему горечь.

Субботний кофе — семейная традиция Гефтов. Вся семья за большим столом, священнодействуя в молчании, пьет кофе.

«Нет, положительно, я не знаю, как поступить, — думал он. — Плохо, что в деловых вопросах, решение которых требует холодного и трезвого расчета, примешиваются чувства жалости и сомнений...»

Он вышел из дома и пошел в сторону Александровского парка.

Вечер был удивительно тихий, безветренный. Луна еще не взошла, и море казалось действительно черным. Кроны деревьев застыли, словно в оцепенении. Парк не освещен, в аллеях темно и безлюдно. Редко-редко пройдет парочка, и становится слышна чужая, нерусская речь...

Николай долго сидел на скамейке и смотрел на море, пока сквозь редкие облака не проглянула луна, раскинув по морю сверкающую, светлую дорожку. И сразу море заговорило языком прибоя. Гривастые волны, с шумом накатываясь, разбивались о берег, и ветерок сперва несмело перебрал листья, потом по-хозяйски зашумел в кронах.

Николай направился домой в надежде, что родители уже спят и ему удастся сделать записи, но в окнах их квартиры был свет и слышались голоса.

В комнате родителей пила кофе и вела светскую беседу Берта Шрамм. Она прилагала все усилия для того, чтобы понравиться, и, судя по оживлению стариков, это ей удалось.

— Откуда, Берта, вы узнали мой адрес? — здороваясь, спросил Николай.

— Зная вашу точность, я встревожилась, подумала, что вы заболели... Позвонила Евгению Евгеньевичу и узнала ваш адрес.

Действительно, Вагнер однажды подвез его на машине из оберверфштаба к дому.

— Зная, что больной — сладкоежка, я захватила коробку шоколада...

— Я должен, Берта, перед вами извиниться, меня задержали непредвиденные дела...

— Я не сержусь на вас.

«Ван Гуттен», — прочел Николай на коробке шоколада.

«Голландский! Гитлеровцы не теряются, грабят и врагов и союзников, где только можно!» — подумал он.

— Ну что же, Берта, пойдемте пройдемся? Ночь тихая, лунная... Ночной пропуск у вас есть?

— Да. Спасибо за кофе, — и, протянув руку Вере Иосифовне, она добавила: — Я давно так не проводила время. У вас очень хорошо!

— Заходите. Мы будем рады вас видеть, — прощаясь, сказал Артур Готлибович.

Они вышли молча. В коридоре Николай предупредил:

— Осторожно, здесь порожек...

Она оперлась о его руку и вдруг вспомнила:

— Веер! Я забыла у ваших родителей веер!

— Занесу завтра...

— Нет, сейчас! Прошу! Этот веер приносит счастье. Я суеверна...

Николай вернулся домой и нашел веер, резной, слоновой кости, с изображением семи слонов на каждой стороне.

Они вышли из ворот на улицу и свернули вправо, к спуску Кангуна. Остановились на мосту, отсюда было хорошо видно море, пронизанное лунным светом.

Неожиданно Берта упала к нему на грудь и разрыдалась. Она плакала долго, безутешно, вздрагивая всем телом. Он молча гладил ее плечи, и эта скупая ласка дружеского участия ее успокоила. Берта отвернулась, достала из сумочки платок, вытерла глаза.

— Мне не хочется на Колодезный... — сказала она глухо.

— Тут внизу есть скамейка... — вспомнил он, взял ее под руку и помог сойти по лестнице.

Скамейка оказалась занята, и они медленно по Карантинному спуску пошли к морю.

— У меня беда, Коля... — сказала она. — Большая беда... — Признание давалось ей нелегко. — Запуталась, не знаю, как жить дальше...

— Чего вы хотите от меня?

— Помогите мне. Только вы, больше некому...

— Чтобы помочь, я должен знать...

— Понимаю. Мне очень трудно говорить об этом, но я расскажу... Я верю вам. Сейчас, только соберусь с силами... Помню, это было в феврале, — начала она. — Илинич предложил мне пойти проведать его больного друга, Митю Мланова. Он знал его, когда Мланов, еще прапорщик, служил в деникинской разведке, а Миша был гимназистом. Я согласилась. Илинич захватил несколько бутылок вина, фрукты, и мы отправились на Пушкинскую, где жил Мланов. Дверь нам открыл веселый толстяк с усами, помог снять шубу. В комнате по-женски уютно, на маленьком столике возле дивана — вино, фрукты и шоколад. Мланов — лет пятидесяти, очень корректный, располагающий к себе человек. Он мне понравился, и, когда по телефону срочно вызвали в редакцию Илинича, я осталась. С Млановым мы говорили обо всем, вернее, говорила я, он слушал и направлял беседу. С насмешкой я отзывалась о консуле рейха Стефани, оберфюрере Гофмайере, адмирале, майоре Загнере. Мланов смеялся, говорил комплименты и всячески поощрял мои колкие замечания в адрес немцев. Я действительно видела их вот так близко, в подтяжках... Все они скоты!.. Часа через полтора за мной зашел Илинич и проводил на Колодезный. Прошло несколько дней. Однажды ко мне пришел Мланов, это был совсем другой человек — жесткий, сухой... Он сказал: «Газведка центга погучила вгучить вам деньги за сведения, пегеданные газведке», вынул из кармана пачку марок и положил на стол. Увидев мое недоумение, Мланов добавил: «Вы будете иметь дело со мной. Вам пгисвоен псевдоним Игма (он не выговаривает букву «р»). Все интегесующие нас сведения вы будете также пегедавать чегез меня. Адгес вам известен». Возмущенная, я заявила, что никаких сведений разведке я не передавала и передавать не буду! Что денег не приму и вообще прошу его удалиться! Но Мланов молча открыл чемодан, и я услышала и узнала свой голос... Это была запись всего, что я говорила тогда у Мланова... «Как вы думаете, Игма, вас помилует адмигал Цииб, если услышит ваши кгитические суждения?» Я поняла, что погибла... — Некоторое время они шли молча, Берта теребила зубами платок, чтобы унять волнение. — Так я стала Ирмой, сотрудницей отдела разведки. С каждым разом претензии Мланова росли. Сейчас он требует от меня такой подлости, на которую я не способна... Что делать? Как вырваться из липкой паутины, которой опутал меня Мланов...

— Думитру Мланович? — спросил Николай.

— Да. Он принял румынское подданство и переменил фамилию.

— Если вы, Берта, искренни, выход есть, и я вам могу его подсказать.

— Какой?

— Идите к Гофмайеру и так же, как мне, расскажите ему всю правду.

— Но ведь я не пощадила и Гофмайера!

— Гофмайер придет в бешенство, но не от того, что сказали о нем вы. В конце концов вы женщина, и женщина хорошенькая. Дело в том, что румынская разведка собирала информацию о немецком командовании. Вот где зарыта собака! Сотрудник сигуранцы напоил немку, гражданку великой Германии, спровоцировал ее на легкомысленный поступок и теперь шантажирует!.. Вы знаете, что произойдет после вашего визита к Гофмайеру? Гестапо вцепится в горло сигуранцы, и полковник Жиоржеску принесет в жертву Думитру Млановича. Вас они не тронут.

— Завтра воскресенье, и Гофмайер с Загнером отправляются на морскую прогулку.

— Тогда в понедельник с утра.

— Хорошо, я пойду в понедельник к Гофмайеру. Пожалуй, вы правы, это единственный выход. Мне холодно...

Николай набросил на ее плечи пиджак.

Поднялись они в центр Потемкинской лестницей. Когда с Дерибасовской вошли в Колодезный переулок, Берта вздрогнула и остановилась. Недалеко от подъезда дома стояла черная крытая машина «БМВ».

У Берты начался озноб, ее трясло, как в лихорадке.

— Хотите, я посмотрю, кто в машине?

— Нет, это может вам повредить. Я пойду.

— Прошу вас, Берта, включите в столовой люстру и трижды чуть приподнимите светомаскировку. Я буду стоять здесь и не уйду, пока не буду знать, что у вас все в порядке.

— Спасибо, Коля! Я не знаю, что бы я сейчас делала, если бы вас не было со мной... Как хорошо, что вы есть на свете!..

Сбросив на его руки пиджак, она решительно двинулась вперед, махнула рукой на пороге и скрылась в подъезде.

Ему очень хотелось подойти и посмотреть, кто в черной машине, но он понимал, что ввязываться в эту историю не имеет права.

Прошло минут десять, прежде чем мигнул в окне свет. Николай медленно побрел домой. Где-то слышался топот ног, свистки, выстрелы, крики... В ночной Одессе оккупанты наводили порядок. Дважды у Николая проверяли документы. Мимо него жандарм за ногу волочил по брусчатке подростка, и на серых камнях за его головой оставался темный след...

— За что вы его? — не выдержал Николай.

— Сопляк, написал «Гитлер капут» на заборе! Вот такими буквами! — капрал показал, расставив ладони на уровне плеч, и бросил с усмешкой жандарму: — Ты его мельничкой! Мельничкой!

Жандарм понимающе осклабился — не впервой — и, держа подростка за ногу, начал кружиться на месте... Тело мальчика поднялось и поплыло над брусчаткой, а жандарм крутился быстрей, быстрей, переступая сапогами все ближе к чугунному столбу...

Николай всем своим сердцем ощутил этот удар...

Капрал перевернул тело мальчика на спину и безответно спросил:

— Ну что, капут?

Задыхаясь от гнева и ненависти, Николай пошел прочь.

В ушах его еще стоял этот хрусткий звук удара. Молча, он шел под уклон Дерибасовской, шатаясь, словно пьяный...

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Совещание затянулось. Майор Загнер был, как всегда, не в духе, перебивал выступавших грубыми репликами, задавал язвительные вопросы.

Шел доклад главного инженера по вопросу переоборудования парохода «Антрахт» в рефрижераторное судно. Петелин говорил длинно и долго.

Доклад сводился к тому, что из Галаца прибыл инженер Озорнов, специалист по холодильным установкам. Оборудование, которое частью он привез, частью приобрел в Одессе, было не судовое, а стационарное. Проект был сделан из расчета имеющегося оборудования, смета расходов утверждена в сумме четырехсот двадцати тысяч марок.

Слушая главного инженера, Гефт думал о том, что переоборудование парохода «Антрахт» его не минет. Холодильную установку они покалечат, но Озорнов, так же, как и Петелин, проявляет излишнее рвение, путается под ногами. Надо приложить все усилия, чтобы Озорнова из Одессы убрать.

— У кого есть вопросы к главному инженеру? — спросил Загнер.

— Разрешите? — И, получив молчаливое согласие, Гефт обратился к Петелину: — Мне не совсем понятна роль инженера Озорнова. Что у нас на заводе «Шантье-Наваль», — польстил он румынской фирме, — нет специалистов? Если переоборудование «Антрахта» будет выполнено недобросовестно, кто будет отвечать? Мифическая организация, направившая инженера Озорнова в Одессу, или дирекция судоремонтного завода?

— В своем кратком сообщении я объективно изложил факты, — ответил Петелин, — Я не утверждал инженера Озорнова, но и не брал под сомнение его производственную необходимость. Я даже...

— Предложите инженеру Озорнову, — перебил его Загнер, — сдать проектные чертежи, схему и оборудование инженеру Гефту! Перейдем к следующему вопросу. Ремонт парохода «Драч». Слово инженеру Гефту.

— Технический осмотр парохода «Драч», — начал докладывать Гефт, — выявил полный износ насосно-питательной системы котельной. Необходимо сменить инжектор и донку. Это оборудование можно приобрести в Одессе...

— Сколько? — перебил его Загнер.

— Семь тысяч марок.

— Пишите заявление. Переходим к следующему вопросу...

Только к девяти часам утра Николай попал на завод и, не заходя в кабинет, пошел прямо на пирс, где был ошвартован пароход «Драч», разыскал бригадира Полтавского и уединился с ним в штурманской рубке.

— Ну, Андрей Архипович, сколько тебе бумажек на инжектор и донку? Только чтобы без запроса... — улыбнулся Николай.

— Тысяч шесть... — глядя испытующе на Гефта сказал Полтавский. — Пять, пять! Уложусь в пять!

— Другое дело. На, получай. — Николай отсчитал пять тысяч марок.

— Только, Николай Артурович, я тебя предупреждал. Чтобы потом разговора не было, инжектор — пятый номер. Насчет донки не знаю, может быть, удастся добыть в два дюйма, но инжектор пятый...

— До чего ты, Андрей Архипович, человек стал нудный. Ни огонька у тебя, ни творческого размаха... — прикрывая ладонью зевок, сказал Гефт.

— То есть как это нудный?! — обиделся Полтавский.

— Принимать-то судно у тебя буду я. Понял? Ну, будь здоров! Я еще у себя не был! — и, хлопнув Полтавского по спине, Гефт пошел в дирекцию.

В кабинете на столе его дожидалась повестка:

«Плохи дела фюрера, если начали выметать подчистую фольксдейчей», — подумал Николай и, захватив повестку, направился к шефу Купферу.

В приемной, возле кабинета Петелина, толпилось несколько человек рабочих, а главный инженер был на территории — надо полагать, бдения сигуранцы продолжались.

«Обязательно надо выяснить, чего добивается на заводе Мланович. Сегодня же поговорю с Рябошапченко», — решил Гефт и открыл дверь в кабинет Купфера.

Шеф прочел повестку, схватился за голову, позвонил Загнеру и доложил.

Из трубки послышалась такая брань, что Купфер отнял трубку от уха. Алюминиевая пластинка мембраны вспучивалась, словно банка протухших консервов. Затем баурат, видимо, выдохся, и шеф приложил трубку к уху:

— Да. Здесь, рядом со мной! — Купфер передал трубку Гефту.

— Черт с ними! Идите на эту идиотскую комиссию! Я возьму на себя штурмфюрера Винергофа! — услышал Гефт возмущенного баурата.

Купфер дал ему свою машину, и Николай спустился вниз.

Высматривая шофера, он завернул за угол фабрики-кухни и увидел черный крытый «БМВ». Гефт вспомнил субботний эпизод в Колодезном переулке и заглянул в кузов — за рулем дремал шофер, а на заднем сиденье спал с открытым ртом Фортунат Стратонович.

«Почему в субботу ночью эта машина была в Колодезном? — думал Николай. — Если Мланович, проникнув в дом, поджидал Берту, она не дала бы условного сигнала».

В воскресенье они не виделись — Николай ездил к Рябошапченко, вернулся домой под вечер. Родителей не было, и он занялся отчетом.

Так и не решив этого вопроса, он поехал в немецкую школу, которая помещалась в здании бывшего строительного института.

Медицинскую комиссию он прошел. Медики, в числе которых был почему-то фашиствующий гомеопат Гарах, браковали только инвалидов. В кабинете заседала комиссия — три офицера СС во главе с штурмфюрером доктором Винергофом.

Николай слышал разговор со своим предшественником — высоким немолодым человеком с воробьиной грудью и острым кадыком. Мужчина жаловался, что у него сахарный диабет и он не может служить в доблестной германской армии. Но, протянув ему ручку, лейтенант — старый служака — сердито прорычал:

— Если ты настоящий фольксдейч и ты действительно хочешь победы Германии, подпиши! Если ты, глиста в манной каше, ждешь большевиков, можешь не подписывать!..

Услышав это категорическое предложение, Гефт не разговаривая подписал стандартный бланк-заявление о добровольном вступлении в германскую армию. Здесь же за другим столом у него отобрали аусвайс и выдали справку, где было сказано, что предъявитель сего — доброволец германской части СС.

С этим документом Гефт поехал в Стройуправление к баурату.

Загнер прочел бумажку, покровительственно похлопал его по плечу и сказал:

— Я, как майор германской армии, чрезвычайно рад тому, что патриот рейха занял место в строю его доблестных защитников!

Потом, правда не так торжественно, майор пояснил, что с доктором Винергофом он договорился. Гефт будет представлять германские интересы на заводе. Военные занятия он может не посещать, но в качестве военнослужащего германского флота должен носить форменную фуражку и нарукавную повязку с германским орлом и свастикой.

«С этим собачьим ярлыком, — подумал Николай, — в любое время я могу показаться в городе без всяких проверок. Только неприязнь рабочих ко мне станет еще сильней».

С такими нерадостными мыслями он поехал к Лопатто, без особой надежды застать профессора дома. Просто в его распоряжении была машина, и он решил ее использовать.

Эдуард Ксаверьевич оказался дома, сам открыл дверь и проводил его в кабинет.

— Вас, Николай Артурович, интересует судьба завода? — спросил он, когда тот сел в предложенное кресло.

— Признаться, да.

— Прошло всего два дня, — сказал Лопатто, — и, разумеется, я многого сделать не мог. Был на заводе. Положение скверное: насосное отделение затоплено. Я взял пробы воды и сегодня в лаборатории университета сделал анализ — двадцать процентов серной кислоты! Вы знаете, что это значит? Через несколько месяцев завод рухнет. Необходимо срочно осушить грунт. Как раз перед вашим приходом я писал письмо в примарию.

— У вас есть надежда?

— Давайте рассуждать логично. Разобрать оборудование и вывезти в Румынию не представляется возможным. Оставить все без изменения — завод превратится в развалины. А при небольшом капиталовложении можно получить десятки тонн серной кислоты для производства медного купороса. О значении бордосской жидкости для виноградников Румынии я вам уже говорил.

— Вы сказали: «Будем рассуждать логично». Но логос — разум — не всегда в наличии у руководящих деятелей примарии. Несколько тысяч марок в лапу чиновника могут решить дело в пользу акционеров «Решицы», и котельное железо поплывет в Румынию...

— В меру своих сил будем бороться.

— Если ваши усилия окажутся безрезультатными, есть у меня в резерве одна мысль... Чему вы, профессор, улыбаетесь?

— Так. Область лирических воспоминаний. Одесский суперфосфатный — второй в моей жизни завод, спасением которого я занимаюсь. В девятнадцатом году белополяки пытались вывезти суперфосфатный завод из Винницы — я был техническим директором...

— Вам удалось завод отстоять?

— Да, удалось, — Лопатто внимательно посмотрел на него, провел согнутым пальцем по усам и, преодолевая неловкость, сказал: — В прошлый раз я ни о чем вас не спрашивал. Не спросил бы вас и в этот... Но вы снова в моем доме... В это смутное время надо знать, кто переступает порог твоего дома... Фамилию вы назвали вымышленную...

— Почему вымышленную? — спросил Гефт, не сдержав улыбку.

— Какой же хохол Гончаренко назовется Артуром? Вы немец?

— А вы что-нибудь имеете против немцев?

— Нет. Я романтик и поклоняюсь Шиллеру, люблю и понимаю Гете... Великие немцы мне близки. Я с уважением отношусь к немецкой технике и научной мысли, если она без примеси расового шарлатанства. Я за Германию и даже Великую Германию, но без...

— Гитлера! — после паузы подсказал Николай.

— Без гитлеризма! Без национал-шовинизма! Без прусской военщины! Без расового превосходства!

— Отличная программа! — улыбнулся Николай. — Я горжусь, Эдуард Ксаверьевич, вашим доверием и, еще немного терпения, отплачу вам тем же. Я не прошу вас уверовать в бесспорность названной фамилии, но хотелось бы, чтобы вы поверили в мое искреннее к вам расположение. — Он поднялся с кресла и, прощаясь, протянул руку.

Лопатто, как и в прошлый раз, проводил его и открыл дверь.

И снова Николай мысленно пожалел, что не сделал вертевшееся на языке предложение. Но чем больше он думал об этом, тем больше убеждался в том, что это преждевременно. Их отношения не созрели для откровенного разговора. Лопатто очень осторожен, и он, Николай, еще ничем не заслужил его доверия. Разговор о взрывчатке профессор мог счесть за провокацию.

Гефт вернулся на завод, позвонил в механический цех и вызвал к себе Рябошапченко.

— Меня беспокоит этот господин из сигуранцы! — сказал он Ивану Александровичу. — Что ему на заводе нужно?

— Точно сказать не могу. — Рябошапченко пожевал губами, усмехнулся и высказал свое предположение: — Судя по всему, подыскивает осведомителей. Вербует, покупает, запугивает...

— А уточнить нельзя?

— Можно.

— Если это поручить Ивану Мындре? Мне кажется, он человек умный и осторожный.

— Мындра справится, — поддержал его Рябошапченко.

— Тогда сегодня же вызови Ивана Яковлевича и дай ему задание. Неплохо бы ему прикинуться эдаким Иваном, не помнящим родства. Вызовут в кабинет Петелина на «беседу», пусть идет. Предложат сотрудничать в сигуранце, пусть соглашается.

В кабинет вошла секретарь дирекции и попросила Гефта к городскому телефону (аппарат в его кабинете был подключен только к коммутатору). Он извинился перед Рябошапченко и вышел из кабинета.

Взяв трубку, он услышал:

— Николай Артурович?! Это я, Юля!

— Откуда ты говоришь? — удивился он.

— Из деканата. Я кончила работу по «М. О.».

Николай понял, что она имеет в виду Михаила Октана.

— Хорошо. Когда ты будешь дома?

— Через час.

— Я зайду к тебе.

Николай вернулся в кабинет, убрал в стол бумаги и пошел в центр. Он не спеша поднялся по улице Гоголя, по Гаванной, вышел на Дерибасовскую, и вот тут бы ему свернуть влево, а ноги его, словно сами, понесли вправо, в сторону Колодезного переулка.

Окна были плотно закрыты, дом выглядел необитаемым.

Николай вошел в ворота, поднялся по лестнице черного хода и в нерешительности, раздумывая, остановился.

Когда в последний раз он был в этом доме, то познакомился с Таней, горничной, живущей в маленькой комнате при кухне. Еще молодая женщина, вдова, мать двоих детей, она пошла на Колодезный за кусок хлеба. Работящая, сердечная женщина. Вот Таню-то и имел в виду Николай, когда поднимался со двора по лестнице.

На кухне кто-то загремел кастрюлями, слышались шаги...

Николай осторожно постучал в дверь. Шаги замерли у порога... Сквозь филенку двери слышалось сдерживаемое дыхание. Он постучал едва-едва, согнутым пальцем...

— Кто там?

Голос ему показался знакомым.

— Таня? Это я, Николай Артурович. Откройте.

Громыхнув массивным крючком, женщина открыла дверь и пропустила Николая на кухню.

— Здравствуйте, Таня! Что, Берта Францевна дома? — спросил он.

— Хозяйка уехала к своим в Люстдорф...

— Когда?

— Еще в субботу...

Женщина была чем-то смущена, разговаривая с ним, смотрела в сторону.

— Берта Францевна не могла уехать в Люстдорф. Таня, вы что-то путаете. В субботу, часов в одиннадцать ночи, я проводил ее до самого дома. Я видел, как она вошла в парадное...

Женщина опустилась на табурет и, уронив голову на руку, тоненько, по-детски, всхлипнула...

— Ну полно, полно, Таня... — Он положил руку ей на плечо. — Вы меня знаете, я хорошо отношусь к Берте Францевне... Скажите, пожалуйста, что случилось?

Из сказанного сквозь слезы можно было представить себе, что произошло здесь в ночь на воскресенье.

Примерно часов в десять вечера Таня на звонок открыла парадную дверь. Вошел мужчина, не молодой, но и не старый, в хорошем темном костюме. Мужчина резко спросил: «Где комната Берты Шрамм?» Таня пыталась объяснить пришедшему, что она только горничная, что хозяйки нет дома и она не вправе пускать постороннего в квартиру. Но мужчина, больно сжав ее плечо, потребовал: «Проводи в комнату Шрамм!» Таня привела его к двери. Он вошел в комнату и включил свет. Окно было не занавешено. По его требованию Таня опустила светомаскировку. Потом он спросил: «Где твоя комната?» Женщина пошла вперед. Когда они пришли в каморку горничной, он предупредил: «Я буду ждать хозяйку в ее комнате. Перед уходом я тебя выпущу. Сиди тихо, как мышь!» Он закрыл дверь, дважды повернул ключ в замке. В квартире наступила такая тишина, что Таня слышала, как на кухне из крана каплет в раковину вода. Прошел, наверное, час, не меньше, когда открылась парадная дверь и каблучки Берты Францевны быстро простучали по столовой, коридору и снова по столовой. Затем хозяйка, видимо, вошла в свою комнату, потому что было слышно, как скрипнула дверь и почти одновременно раздался приглушенный крик. Потом Таня слышала голоса, взволнованный — Берты Францевны и ровный, холодный — посетителя. Потом шум борьбы, крик, тяжелые мужские шаги, очень тяжелые, в сторону передней, и все стихло... Таня думала, что о ней забыли, но через некоторое время снова открылась входная дверь. Шаги все ближе и ближе, повернулся в замке ключ. На пороге стоял тот же мужчина. «Если тебя спросят, — сказал он, — где Берта Шрамм, ты ответишь: уехала в субботу к родным в Люстдорф! Чтобы дети твои не остались без матери, ты скажешь: уехала в субботу к родным в Люстдорф!» — повторил он и ушел.

Вчера вечером приезжал адмирал Цииб с двумя военными, спрашивал Берту Шрамм. Таня ответила так, как от нее требовал тот человек. Адмирал очень рассердился и уехал.

— Скажите, Таня, какой из себя этот ночной гость?

— Как все. Ничего в нем особого не было. Только глаза тяжелые...

— А как он сказал Люстдорф, он повторил это название дважды, — не Люст-до-гф?

— Да, он так сказал. Вы его знаете?

— Мы можем на минуту зайти в комнату Берты Францевны?

— Да. Я вас провожу. — Она пошла вперед по коридору и открыла перед ним дверь.

Очень скромная, но уютная комната. В крышке хрустальной пудреницы много пепла. Здесь в кресле ее ждал Мланович и курил одну за другой сигареты. В шифоньере на плечиках висели платья Берты, слева белье. Портрет! Из рамы был вырван портрет Берты! Это заметила Таня.

— И здесь, на ночном столике, стояла красивая карточка Берты Францевны, ее нет! — волнуясь, сказала она.

Что же произошло здесь в ночь на воскресенье?

Открыв своим ключом дверь, Берта вошла в прихожую и прислушалась — тихо. Она захлопнула дверь и быстро обежала квартиру — никого. Предчувствие ее обмануло. Успокоенная, она зажгла люстру в столовой и дала условный сигнал. Затем Берта вошла к себе в комнату и от неожиданности вскрикнула: в кресле сидел Мланович! Он пришел выяснить, почему Берта не выполнила его задание. Берта держала себя независимо. Она сказала, что отныне не будет выполнять заданий румынской разведки. Она немка и намерена воспользоваться своими правами! В понедельник она отправится к Гофмайеру и сама ему все расскажет! Тогда Мланович ударил ее чем-то тяжелым по голове, быть может рукояткой пистолета. Берта потеряла сознание. Мланович отнес ее в черный «БМВ», вернулся назад, изъял все фотографии Берты, выпустил горничную из ее комнаты и ушел.

Так, восстанавливая по частям целое, он представил себе, что могло произойти в ночь под воскресенье в этой большой мрачной квартире.

— Я, Таня, не берусь что-нибудь вам советовать, поступайте, как найдете нужным. Но просил бы вас о моем посещении никому не говорить. Думаю, что в недалеком будущем квартира получит новую хозяйку, ну, а когда в доме есть хозяйка, нужна и горничная...

Так же как пришел, черным ходом, Николай вышел из дома, свернул направо и пошел по Полицейской...

На сердце было нехорошо. Он не мог Берту причислить к числу своих друзей, но и врагов тем более. По существу, человек она неплохой, попала в сложное сплетение обстоятельств, запуталась и покатилась вниз... Такую со стороны можно пожалеть, зная ближе — посочувствовать.

За этими мыслями он не заметил, как добрался до Большой Арнаутской, поднялся в парадное и постучал в дверь.

— Зачем тебе понадобилось звонить мне на завод? — здороваясь, спросил он Юлю.

— Я так была возмущена писаниной этого мерзавца, что мне не терпелось поделиться...

— Поделиться мерзавцем... — усмехнулся он и сказал: — Выкладывай свое возмущение.

— Начну не с главного. «Одесская газета» собирается печатать автобиографическую повесть Владимира Шихматова. Об этом «событии» бойко пишет Михаил Октан. Он превозносит до небес серию очерков Шихматова, известную читателям под общим названием: «За кулисами советской литературы». Прочла я несколько очерков из этой серии и до сих пор не могу отделаться от гадливого чувства. Словно проглотила дохлую муху... Шихматов собрал всякие сплетни, придал им антисемитский, погромный и в то же время сенсационный характер и тиснул десяток очерков в «Одесской газете». Он «все свое знание закулисной жизни «божков» советской литературы обратил в острое оружие борьбы с большевизмом», — пишет о нем Михаил Октан, рекомендуя будущую повесть «писателя», как «страницу книги жизни». Вот, я здесь набросала краткую аннотацию... — Она вырвала из ученической тетради лист и протянула его Николаю.

— Гражданский темперамент — вещь неплохая, — сказал он, просматривая листок. — Но пишешь ты длинно... Так. Давай дальше.

— В трех номерах газеты напечатан большой наукообразный очерк Михаила Октана. Называется он: «Кто несет ответственность за эту войну». Автор цитирует Клаузевица и даже «Программу Коммунистического Интернационала», силясь доказать, что войну против Германии развязал Советский Союз. Михаил Октан уверяет, что гитлеровские полчища бросились на нашу страну исключительно из соображений обороны. Всячески расписывая агрессивность коммунистической доктрины, Октан договорился до того, что даже нападение Германии на Польшу было спровоцировано американцами и англичанами! В этой войне «Германия и ее союзники, являются не нападающей, а обороняющейся стороной!» — пишет Октан.

— Конечно, когда война проиграна, дело идет к концу и перед судом народов должны предстать подлинные виновники преступной войны, появляются такие адвокаты фашизма, как Михаил Октан! Эти адвокаты пытаются доказать, что матерый волк — сахарный барашек!.. Теперь ты понимаешь, как опасен этот Михаил Октан?! Кстати, его настоящая фамилия Илинич. Сейчас меня занимает его дружок Митя Мланов, он же Думитру Мланович. Ты была в воскресенье у Манефы?

— Была. Отнесла пол-литра. В нее сколько не лей — бездонная бочка. Рассказывала она какие-то страшные истории — мороз по коже! В Манефе погибает Конан-Дойль!

— А конкретнее!

— Разбудил ее в ночь на воскресенье Фортунат Стратонович... — начала Юля, накрывая на стол. Она собиралась угощать гостя чаем.

— Да, да, это очень важно, Юля! — заинтересовался Николай.

— Ты понимаешь, в моем лице Манефа нашла благодарного слушателя...

— А нельзя ли, Юля, без твоих комментариев! — перебил ее Николай, он начинал злиться.

— Я не знала, что это тебя так заинтересует. Пришел к Манефе Фортунат Стратонович, нервный такой, принес с собой бутылку водки, выпил сразу стакан, но не захмелел, только стал «какой-то психованный», сказала Манефа. Подарил ей дамскую сумочку. Манефа подарок показывала. Фортунат рассказал, что только вернулся с Балтской дороги, возил какую-то строптивую дамочку... Очень она просила сохранить ей жизнь, но служба, говорит. Выбросил ее из машины на Полях орошения, и с того часа мучает его жажда, горит внутри, ничем не зальешь... Вот что рассказала Манефа.

— Сумочка белая, кожаная, замок бронзовый — две змеиные головы...

— Точно! — удивилась Юля.

— Сумка Берты Шрамм... Ты меня извини, Юля, но чай пить я не буду. Ты сделала аннотацию очерка Октана?

Николай быстро пробежал глазами аннотацию, поблагодарил Юлю и ушел. Он шел по Канатной к Дерибасовской, но домой не тянуло, хотелось побыть одному, и Николай свернул в сторону Александровского парка.

Долго, до самого вечера, он бродил по аллеям парка, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом драматическую судьбу Берты Шрамм. Раздумывая, он пришел к выводу, что, хотя Мланович и избавился от хозяйки дома на Колодезном, сигуранце не удастся спрятать концы в воду! Мертвая Берта Шрамм для них опаснее живой. Он напишет, разумеется анонимно, письмо Гофмайеру, в котором расскажет об убийстве разведкой Берты Шрамм. Он подчеркнет интерес Думитру Млановича к жизни офицеров рейха, и главным образом к деятельности оберфюрера Гофмайера! Он укажет множество фактов и улики, он не забудет и подарка «архангела», сделанного Манефе! Тогда... Слишком часто на его пути начал попадаться Думитру Мланович! Пора убрать этого подлеца с дороги!

Спустя несколько дней в вечерней газете «Буг». в отделе происшествий появилась такая заметка:

Эта заметка не прибавила ничего нового к тому, что уже было Николаю известно, тем более что письмо к оберфюреру Гофмайеру он все же написал, отпечатал на машинке и по почте отправил адресату.

Ночь на пятое августа была жаркая, душная. Воздух недвижим. Море застыло, словно раскаленный асфальт. В домах распахнуты окна, подняты занавески. Люди спали во дворах, на террасах, на крышах сараев.

В подвале дворничихи Манефы и вовсе не было воздуха — окно не откроешь, а дверь, ведущая на лестничную клетку, хоть и настежь, но прохлады не дает. На жаркой перине дворничихи, обливаясь потом, спал Фортунат Стратонович, его одолевали кошмары, во сне он хрипел, скрежетал зубами и выл от страха. Манефа дремала во дворе на лавочке возле белой акации.

Проснулась Манефа от скрипа ворот, открыла глаза и села, ослепленная ярким светом автомобильных фар. Во двор въехала черная крытая машина. Открылась в кузове дверка с решеткой, и на землю спрыгнули немецкие солдаты с автоматами. Офицер вылез из кабины шофера, он был без галстука и головного убора.

— Чего надо? — спросила Манефа.

— Твор-ник? — сказал по-русски офицер, расстегивая кобуру с пистолетом.

— Ну, я дворник! — У нее еще не прошел хмель, а вместе с ним и вызывающая самоуверенность.

Офицер вынул из кобуры пистолет и рукояткой ударил ее по лицу.

Манефа ахнула и закрыла ладонью окровавленный рот.

— Иди домой! Твор-ник! Иди! — почти ласково сказал офицер, подталкивая ее в спину пистолетом.

Манефа вошла в лестничную клетку и начала спускаться вниз.

Офицер включил яркий электрический фонарь. По ступеням гремели кованые сапоги немцев.

Манефа вошла в свою каморку и остановилась возле двери.

Электрический луч пробежал по комнате и остановился на «архангеле». Офицер что-то сказал по-немецки солдатам и выстрелил возле уха спящего. Скользнув по стене, пуля отвалила кусок штукатурки, пискнув по-комариному, отскочила в макитру с огурцами, разбив ее вдребезги...

Ничего не понимая, Фортунат Стратонович сел на кровати, утер рукавом с подбородка пьяную слюну.

— Это не есть сигуранца! Это геста-по! — мягко, ласково сказал офицер по-русски и на своем языке что-то бросил солдатам.

Гестаповцы вывернули полупустые ящики комода, нашли белую кожаную сумку — подарок «архангела» и передали офицеру.

Дворничиху и Фортуната Стратоновича вывели во двор, швырнули в кузов и приказали сесть на противоположные скамейки вдоль бортов.

Посередине, широко расставив ноги, стал солдат, положив обе руки на висящий на шее автомат.

Не выдержав, Фортунат Стратонович решил утешить всхлипывающую дворничиху:

— Не трусь, Манефа! Хозяин не допустит! Немчура обмишурилась!..

— Швейген![18] — бросил солдат.

Снова наступила тишина.

Минут двадцать спустя послышался топот сапог, немецкий говор, и в машину впихнули Млановича; он был в бриджах, ночной рубахе и комнатных туфлях на босу ногу.

— Я буду жаловаться немецкому консулу! — пригрозил он, барабаня кулаками в обшивку машины.

Солдат ударил Млановича прикладом автомата в затылок, тот упал.

В кузов поднялись остальные солдаты и сели в тамбуре.

Взвыл стартер, и машина тронулась.

Солдата, стоящего в кузове, на поворотах швыряло с места на место, он переступал ногами, попадая на Млановича, но тот всю дорогу не приходил в себя.

Машина въехала во двор дома по Маразлиевской улице.

Солдаты вытащили Млановича из кузова и волоком потащили вниз, в подвальное помещение, куда затем ввели Манефу и «архангела».

Под утро Мланович пришел в себя, и немцы увели его на допрос, а вслед за ним вызвали и Фортуната Стратоновича.

В комнате следователя в углу в отдельном кресле сидел штурмфюрер Гофмайер. В стороне стоял стол, уставленный какими-то громоздкими вещами, накрытыми сверху болгарским ковром.

Мланович отрицал вербовку сигуранцей Берты Шрамм, а тем более ее убийство:

— К смерти фрау Шрамм я не имею никакого отношения! Никаких дел с этой женщиной у меня не было!

— Это ваш магнитофон? — спросил следователь, откинув ковер с части стола.

— Мой...

— Это пленка ваша? — настаивал следователь.

— Не знаю...

— Включите пленку!

Включили магнитофон, и Мланович понял, что отпираться бессмысленно: это была спровоцированная им запись высказываний Берты Шрамм:

— Довольно! — бросил Гофмайер, и следователь, подскочив к магнитофону, выдернул из розетки вилку.

— Подведем итог! Вы спровоцировали Берту Шрамм, затем шантажировали ее этой записью, а когда женщина пригрозила вам разоблачением, убили ее! Так?

Не получив ответа на поставленный вопрос, следователь приоткрыл дверь и поманил пальцем «архангела».

— Ты служил в секретной полиции? — спросил следователь.

Толстяк бросил быстрый взгляд в сторону Млановича, подкрутил пальцами кончики вислых усов и молодцевато рявкнул:

— Так точно, служил!

— Когда надо было развязать язык, что делали в полиции?

Толстяк, стиснув кулак, выразительно положил его на открытую ладонь.

— Заставь эту сволочь разговаривать! — приказал следователь.

Фортунат Стратонович сделал шаг к своему «хозяину» и виновато улыбнулся:

— Извиняюсь!.. — сказал и ударил Млановича кулаком в подбородок, тот упал и потерял сознание.

Гофмайер поднялся с кресла и сказал по-немецки:

— Все ясно. Кончайте эту комедию! — и, позевывая от скуки, вышел из кабинета.

Фортунат Стратонович проводил гестаповца улыбкой. Когда за ним закрылась дверь и толстяк повернулся к столу, улыбка сбежала с его лица: в руках следователя была сумочка Берты Шрамм, подаренная им Манефе.

А Николай под влиянием быстро развивающихся событий даже мысленно не возвращался к Берте Шрамм и лишь однажды вспомнил ее при таких обстоятельствах: офицеры оберверфштаба, решив отпраздновать день рождения Карла Деница, который вот-вот должен был приехать в Одессу, собрались на Колодезном. Майор Загнер позвал на пирушку Николая:

— Пойдем, инженер, на Колодезный! Там теперь новая хозяйка — Брунгильда! Адмирал Цииб где-то ее раскопал, кажется в комиссионном магазине!

Сказавшись больным, Николай отказался.

Так взошла звезда Брунгильды из «фазаньего заповедника» на Коблевской, сперва в комиссионном магазине Пирога, затем в увеселительном доме на Колодезном.

В тот же день Николай вместе с Зиной и Юлей слушал в подвале Семашко важное сообщение Советского информбюро. Войска Брянского фронта при содействии войск Западного и Центрального фронтов разгромили отборные немецкие части, ликвидировали Орловский плацдарм врага и 5 августа заняли город Орел!

Этим же днем войска Степного и Воронежского фронтов овладели Белгородом!