Расстояние от Москвы до Саратова сегодня поезд проходит за 14—16 часов. В октябре 1941 года эшелон, в котором ехали Женя Руднева и ее подруги, этот путь одолел за девять суток. Подолгу стояли на запасных путях, пропускали с востока на запад составы, везшие свежие воинские части. Из таких же, как Женина, теплушек доносился запах лошадей и кирзовых сапог. Мимо двигалась большая отмобилизованная, оснащенная техникой сила. Было радостно видеть, что на защиту Москвы стягиваются подкрепления, определеннее становилась уверенность, что столицу обязательно отстоят, и тем обиднее было уезжать в такой момент в глубокий тыл. Шли в ЦК комсомола, чтобы тут же отправиться на фронт, а теперь приходится ползти в обратном направлении.
— Как же это, Марина Михайловна, все на фронт, а мы в тыл? — спросила Раскову самая бойкая из девушек, когда на остановке командир части вышла проведать своих подопечных. Каждый раз, когда Марина Раскова появлялась у вагонов, девушки выпрыгивали из теплушек, сбегались к ней со всех сторон, наперебой задавали вопросы и жадно разглядывали ее, все еще не в состоянии поверить, что эта героическая женщина существует в реальности и что теперь она их командир.
— Видели города и села, по которым мы проезжали? Видели, что с ними сделала фашистская авиация? Вот за это мы будем им мстить. И на нашу долю работы хватит, только сначала надо выучиться бить фашистов. Неученым нам грош цена!
— Но ведь сейчас решается судьба Москвы!
— В армии, товарищи, надо привыкнуть подчиняться приказам. А пока приказ: учиться!
— Опять «учиться», — проворчал кто-то из студенток.
Город Энгельс расположен напротив Саратова, на левом берегу Волги. Здесь, в соответствии с приказом командующего Военно-Воздушными Силами страны генерала А. А. Новикова, в самый короткий срок необходимо было сформировать три женских авиационных полка: 586-й истребительный, 587-й бомбардировочный и 588-й ночных бомбардировщиков.
Каждый день в казарме девушек появлялись новые лица. Прибывали летчицы Гражданского воздушного флота, инструкторы аэроклубов, студентки вузов и работницы с производства. В начале ноября приехала в Энгельс и автор этих строк. В аэроклуб под Сталинградом, где я готовила летчиков для армии, пришла наконец долгожданная телеграмма: «Чечневу откомандировать в распоряжение Расковой». Так я очутилась среди моих будущих боевых подруг, с которыми в долгие годы войны делила печали и радости.
Занятия начались на следующий день после прибытия эшелона. Утром во дворе летной школы выстроился весь личный состав части № 122 (так значилась объединенная авиачасть, то есть все будущие три полка). Долго подравнивали строй, неуклюже двигали большими непослушными сапогами. Когда строй успокоился, вперед вышла Раскова.
— С сегодняшнего дня мы начинаем заниматься. Предупреждаю: учиться будет трудно, — громко и внятно заговорила она. — Курс подготовки по летно-техническим специальностям в мирное время осваивают за три года, но мы должны пройти его за несколько месяцев. Работать придется целыми днями, не давая себе поблажек. Это необходимо, чтобы как можно скорее влиться в действующую армию. Я уверена, что этого желает каждая из вас, каждая комсомолка, решившая сражаться с проклятым врагом…
Потом весь личный состав распределили по четырем группам: летчицы, штурманы, техники и вооруженцы. В летную группу вошли летчицы из аэроклубов и ГВФ, в штурманскую — немногие женщины-штурманы, которые тогда у нас были в армии и в ГВФ, а также студентки вузов. Тех, кто имел техническое образование, определили в группы авиамехаников по вооружению, по приборам и по эксплуатации. К великой радости Жени, свыкшейся с мыслью, что станет «вооруженцем», ее фамилию назвали в числе будущих штурманов. Она радовалась и потому, что Марина Михайловна Раскова тоже была штурманом.
К этому времени все девушки были влюблены в своего легендарного командира, все знали ее биографию.
В детстве и юности Марина Раскова никогда не думала и не мечтала об авиации. Она родилась в семье потомственных певцов и музыкантов. Бабушка была профессиональной пианисткой, тетя — оперной певицей, отец — преподавателем пения. Не сразу находит она свое призвание. Сначала, в соответствии с семейными традициями, поступает в Московскую консерваторию, где учится по классу фортепиано. На втором курсе у нее обнаруживается голос, и она решает стать оперной певицей, с жаром разучивает одну за другой арии из опер, но не проходит и года, и желание петь меркнет. Теперь ее интересуют химия и биология — для пения не остается времени. Она покидает консерваторию и идет работать чертежницей в аэронавигационную лабораторию Военно-воздушной академии имени Жуковского. Здесь она попадает совсем в другую среду, оказывается среди смелых людей, которые больше всего ценят мужество и мастерство. В те годы в лаборатории работало немало прославленных штурманов и летчиков и в их числе — известный авиатор Александр Васильевич Беляков. Именно он первым обратил внимание на увлекающуюся, талантливую девушку, понял, что у нее храброе сердце, что она энергична и что чертежная работа очень скоро ей надоест. Однажды он предложил ей стать штурманом и посоветовал поступить на заочное отделение Ленинградского авиационного института. Так бывшая студентка консерватории, а ныне чертежница «заболевает» небом, находит свое истинное призвание. В совершенстве овладев штурманским делом в Научно-исследовательском институте гражданской авиации, Раскова одновременно проходит всю пилотскую программу в аэроклубе и в двадцать три года становится преподавателем академии имени Жуковского. Страсть к небу, полету, скорости стала главной страстью ее жизни, которой подчиняются все другие желания. Авиатор (летчик или штурман) должен быть ловким, смелым, и Раскова прыгает с парашютом, занимается гимнастикой, бегом, греблей на двухвесельной лодке и байдарке. С 1934 года она — непременный участник воздушных парадов над Красной площадью. К этому времени Марина Раскова становится высококвалифицированным штурманом. И не случайно, что именно Марина Раскова приняла участие в беспосадочном перелете Москва — Дальний Восток.
К этому перелету она готовится тщательно и долго, участвуя почти во всех сложных рекордных полетах предвоенных лет. Организуются скоростные гонки по маршруту Москва — Севастополь — Москва, и Марина Раскова, впервые в жизни проведя в воздухе шестнадцать часов, занимает в них шестое место. Вместе с Полиной Осипенко и Верой Ломако она участвует в героическом перелете из Севастополя в Архангельск на гидросамолете. В результате был установлен мировой рекорд, отважных женщин правительство наградило орденами Ленина. И наконец 24 сентября 1938 года… Утром диктор радио объявил: «Сегодня экипаж в составе трех летчиц В. С. Гризодубовой, П. Д. Осипенко и М. М. Расковой на самолете «Родина» начал беспосадочный перелет Москва — Дальний Восток»… Три летчицы 1938 года, как и нынешние космонавты, шли неизведанными путями. Они установили мировой рекорд дальности беспосадочного полета среди женщин и продемонстрировали высокие летные качества отечественного самолета.
Когда началась война, слушательнице академии имени Фрунзе Марине Расковой было двадцать девять лет. Друзья, родные уходили на фронт, а она оставалась в Москве — был приказ учиться. Случались налеты — спешила в штаб противовоздушной обороны, бежала на помощь, тушила пожары. Но ее энергичная натура требовала активного действия, тем более когда речь шла о защите Отечества. В дни тяжелых неудач нашей армии ей пришла в голову счастливая мысль — создать женскую авиачасть. На ее призыв откликнулись сотни девушек, и немаловажную роль в их решении сыграло то, что звала их именно Раскова, одна из членов экипажа самолета «Родина».
В биографии Расковой девушек-добровольцев привлекало и обнадеживало то, что она так же, как и они, пришла в авиацию не из аэроклуба и не в ранней юности. Не раскрывая своей тайны, почти каждая поставила целью быть, «как Раскова», во всем. Девушки стали ходить, «как Раскова», держать голову, как она, и даже причесываться «по-расковски» — гладко, с пучком на затылке. Правда, от такой прически пришлось отказаться. В первый же день пребывания в Энгельсе среди девушек разнесся слух, что их собираются остричь. Разговоров по этому поводу было много. Девушки возмущались, хотели жаловаться майору Расковой, но к вечеру стало известно, что «Приказание штаба особых полков от 25 октября 1941 года», в котором говорилось о стрижке, подписала сама Раскова. Приказ гласил:
«Всему личному составу приказываю: пройти стрижку волос.
Устанавливаю для всего личного состава сбора единую прическу: перед — на пол-уха и под польку — затылок.
Ношение других видов причесок только с моего персонального в каждом отдельном случае разрешения».
В условиях военного времени такая мера была необходима. Поворчали, повздыхали, но остриглись. В брюках, в сапогах, теперь еще и остриженные, они внешне совсем перестали походить на девушек.
На следующий день после стрижки Женя, войдя в столовую, услышала за спиной голос одной из университетских подруг:
— Смотрите-ка, девчата, какой хорошенький паренек стоит у колонны.
У колонны стояла Женя, Она, смеясь, обернулась и подруга растерянно всплеснула руками:
— Ой, да ведь это Женя Руднева!
На несколько дней к Жене прилипла кличка «хорошенький паренек».
Вставали в половине шестого утра, и еще до завтрака начинались занятия. Штурманы один час выстукивали морзянку на радиотелеграфном ключе. Потом вместе с летчиками выполняли упражнения на счетной линейке, изучали полеты по карте. Уже при свете дня шли завтракать, а затем снова в классы: десять часов лекций и семинаров ежедневно. При официальном десятичасовом рабочем дне учиться приходилось по шестнадцать часов в сутки. Топая сапогами, строй входил в столовую на обед, и тут же, в ожидании, пока дежурные принесут первое, девушки доставали учебники, конспекты, разбирали задачи, так что застольные разговоры тоже велись на учебные темы. После отбоя будущие штурманы до поздней ночи засиживались в штурманской комнате, прокладывали маршруты по карте. Предстояло постигнуть основы аэронавигации, научиться распознавать местность, ориентироваться в самой темной темноте. С первых дней учебы командиры и преподаватели все делали для того, чтобы будущие авиаторы осознали: от их умения будет зависеть не только выполнение боевых заданий, но подчас и их собственная жизнь. «За пробелы в знаниях на войне расплачиваются жизнью», — повторяли инструкторы. Для девушек это стало аксиомой. Верная правилу доискиваться до сути дела, Женя не стеснялась забрасывать преподавателей вопросами.
— Руднева любого профессора замучает, — с изумлением говорили девушки, узнавшие ее только в Энгельсе.
— Женечка верна себе, — улыбались ее бывшие сокурсницы. — Пока все не поймет, не отступится.
Теория Жене давалась без большого труда — сказывалась усидчивость и привычка к регулярным занятиям; хуже обстояло дело с практикой. Не давался прием морзянки на слух. Наверное поэтому, из всех условных знаков радиообмена она в первую очередь усвоила «слышу плохо», «не поняла» и «давайте медленнее».
Мучала Женю и строевая подготовка. В строю она то и дело сбивалась с ноги, тут же начинала поправляться и путалась снова, сразу же густо краснела, ожидая замечания инструктора: «Руднева, ногу!»
— Если бы ты не обращала на это столько внимания, у тебя все получалось бы само собою. А тут, когда вся в напряжении, когда стараешься, чтобы лучше было, получается хуже. Ты все время думаешь: правая рука, правая нога… — говорила ей Катя Рябова.
— Правда, Катюша, правда!
— Я по себе знаю. Надо меньше задумываться: той или не той рукой машешь.
В краткие минуты отдыха иные девушки, чтобы посмешить подруг, копировали Женину манеру ходить в строю. Подражательница сутулилась, нарочно спотыкалась, цеплялась ногой за ногу, потом шла, как марионеточный Петрушка, командовала: «Направо!» — и тут же поворачивала налево, изо всех сил выворачивая носки сапог. Жене такие сцены были неприятны и обидны, ей хотелось убежать и спрятаться. Но она ни разу не одернула любительницу повеселиться и только натянуто улыбалась, делая вид, что ей тоже смешно. А вечером, после отбоя, Женя выходила на улицу одна и, сама себе давая команды, училась маршировать и делать повороты. На дворе было темно и пустынно, никто ее не видел, и никто над ней не смеялся, она отчитывала себя, когда сбивалась, и удовлетворенно хмыкала, когда повороты и другие элементы строевого шага ей удавались.
Напрасно передразнивали Женю — малые и большие трудности были у всех: у летчиков, штурманов, техников и вооруженцев. Мне, например, не давались ночные полеты. Однажды я вернулась из полета в подавленном состоянии — очень неудачно приземлилась, едва не разбила машину.
Спрыгнув на землю, я в сердцах бросила подруге:
— Не выйдет из меня ночника! Видишь, какая неудачная посадка…
— Надо сделать так, чтобы вышел, Чечнева! — раздался из темноты резкий голос Расковой.
— Все равно не выйдет! — стояла я на своем.
Марина Михайловна подошла поближе и внимательно посмотрела на меня. Я опустила глаза.
— Это у нее пройдет, товарищ майор, — вступилась за меня Надя Попова.
— Вот что, Чечнева, успокойся, не нервничай. Выше голову! После войны хочу видеть у тебя ордена. Не меньше двух!
— Так уж и двух!
Раскова засмеялась.
— Три можно, а меньше двух не пойдет!..
Марина Михайловна повернулась и зашагала к другому самолету. Я видела, как она с завидной легкостью вскочила на плоскость крыла и стала что-то объяснять летчице.
Такой Раскова была всегда. В трудные минуты на помощь приходила именно она, майор Раскова. Каждый день она вела занятия по штурманскому делу, терпеливо объясняла все премудрости профессии; по вечерам заходила в казармы, интересовалась, как мы учимся, как кормят в столовой, как живут наши родители. Часто рассказывала о своих полетах, заводила разговор о литературе, музыке, живописи, ее суждения были тонкими и квалифицированными. Девушки слушали ее восхищенно, запоминая каждое слово, с восторгом разглядывали ее красивое, энергичное лицо с выразительным размахом бровей, четко очерченным ртом, в углах которого всегда скрывалась улыбка. Что и говорить, на первых порах после устроенной домашней жизни строго регламентированный армейский быт, да еще в военное время, к тому же для девушек, казался излишне суровым, даже пугал. И счастье, что в самом начале нашей военной карьеры рядом была Раскова — умный, чуткий, очень добрый человек. Само по себе то, что такая женщина, как Марина Михайловна Раскова, служит в армии, служит долго и успешно, имеет достаточно высокое звание, действовало на девушек ободряюще. И действительно, с каждым днем они приобретали черты, присущие военным людям: привыкли отдавать честь командирам, научились армейскому обращению по званию, а не по имени-отчеству, как «на гражданке»; появилась строевая выправка (правда, только не у Жени, она по-прежнему сутулилась), привыкли отвечать: «Слушаюсь!», «Так точно!»; говорить: «Разрешите обратиться?», «По вашему приказанию прибыла».
Как ни мало оставалось свободного времени, однако девушки продолжали перешивать и ушивать свою великанскую форму. Уже не было видно шинелей до пят, гимнастерки теперь сидели ладно, по фигуре, а шапки больше не сползали на глаза. Понемногу овладели нелегким искусством наворачивать портянки и с удовольствием демонстрировали друг другу свое умение. Вот только с размером сапог ничего нельзя было поделать.
Женя внимательно присматривалась к тому, как подруги, сидя на нарах, переделывают обмундирование, пыталась им подражать, тоже что-то ушивала, укорачивала, подвертывала, но получалось у нее все-таки плохо. Посмотришь — пародия на солдата: рукава свисают, гимнастерка мешок мешком, а носки сапог загибаются вверх.
А девушкам обязательно нужно было выглядеть подтянутыми. Вместе с ними в военном городке учились и готовились к вылету на фронт летчики и штурманы-мужчины, которые относились к женщинам в военной форме неизменно скептически. Встречая строй девушек, летчики останавливались и смотрели на них с усмешкой, а девушки, зная, что над ними посмеиваются, маршировали особенно усердно, от излишнего усердия сбивались с ноги и тем веселили мужчин еще больше.
— Представляешь, лейтенант, что станет с Гитлером, когда разведка донесет ему, что барышни вылетели на фронт?! — говорилось нарочно громко, чтобы девушки слышали.
— Думаю, удар его хватит, боюсь, не выживет.
— Точно не выживет. Добьют они его. А ты видел, какие самолеты для них привезли?
— Нет, а что?
— Специальные. Такие маленькие да уютные. Снаружи розовые, в цветочек, а некоторые в горошек, и бордюрчик по фюзеляжу пущен. Загляденье! А внутри все шкафчики да полочки. Отдельный шкафчик для верхнего платья, коробка для шляп и специальная полочка для бомб тоже предусмотрена, а как же!
— А ботики куда ставить?
— Там все есть.
«Это уж совсем глупо, — думала Женя, внимательно следя за своим шагом, — ведь видят, в каких мы сапожищах, могли бы посочувствовать и помолчать».
В конце концов, эти насмешки тоже шли на пользу — они подстегивали упорство воспитанниц Расковой в их стремлении опровергнуть «истину», будто летать, а тем более воевать в воздухе не женское дело.
Со своей стороны девушки относились к курсантам мужского пола настороженно и подозрительно, — дружбы не получалось.
Однажды в начале зимы две слушательницы из штурманской группы встретили в столовой троих знакомых по университету студентов, которые приехали служить в соседнюю авиачасть. Ребята очень обрадовались встрече, посадили девушек за свой стол, а после обеда они вышли все вместе и прошлись до казармы, весело вспоминая университет, студенческую жизнь. Постояли у входа минут пять и разошлись. Когда обе студентки вошли в казарму, смеясь и все еще переживая радость встречи и приятного разговора, они не сразу заметили, что остальные девушки смотрят в их сторону сумрачно и неодобрительно. Через минуту на собрании университетской комсомольской группы разбиралось «персональное дело» провинившихся. Суждения были строгие и даже жестокие.
— Вы понимаете, где вы находитесь и какая сейчас обстановка? — спрашивали их.
— Вы слышали, что такое воинская дисциплина?
— Ваше поведение, мягко выражаясь — легкомысленно, а если точнее…
— Это же позор на весь университет, на весь наш коллектив!
Теперь, когда прошло более тридцати лет, видишь, какой пустяшной была причина девичьего гнева. Но тогда, в Энгельсе, существовала атмосфера сурового аскетизма, ревнивого отношения к воинскому долгу, к чести своего армейского коллектива. Все это можно понять. На фронтах идет жестокая борьба, а мы — в тылу. Мужчинам армейская служба дается куда легче, а мы мучаемся. Мы мечтаем «утереть нос», «доказать» этим насмешникам и гордецам, что «девушки не хуже», а тут двое из нас позволяют проявить к себе со стороны сильного пола покровительственное отношение, принимают приглашение сесть к столу и т. д. и т. п. Как бы там ни было, «виновные» дали слово, что ничего подобного больше не повторится.
Наступило 7 ноября. В этот день авиачасть № 122 принимала воинскую присягу. Накануне в женской казарме суета не утихала до двух часов ночи. Утюгов было всего пять, а нужны они были всем. Поэтому установили пять очередей и каждой девушке отпустили на глаженье не более трех минут. Дежурная по каждой очереди следила за соблюдением срока с часами в руках и через три минуты бесстрастным голосом говорила: «Ваше время истекло».
— Ну еще полминуты, один рукав остался, — упрашивала не успевшая управиться девушка.
— Как, девчата?
Мнения разделялись, и дежурная своей властью давала дополнительно 20 секунд…
Утром команда «Подъем!» прозвучала особенно бодро. Особенно вкусным был завтрак, особенно вежливыми были преподаватели. В середине дня отутюженные, в начищенных сапогах добровольцы выстроились в спортивном зале. Не успели построиться, как прозвучала команда «Смирно!», и в дверь вошли начальник летной школы, комиссар школы, начальник сбора женских авиаполков майор Раскова, другие командиры и преподаватели.
Женя волновалась, ждала своей очереди читать присягу! И наконец:
— Руднева!
Почти не глядя в листок с текстом — она его выучила, мысленно повторяя слова за теми, кто читал до нее, Женя звонко произнесла:
— «…вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь сражаться, не щадя крови и самой жизни для полной победы над врагом…»
Когда она закончила и снова встала в строй, у нее появилось знакомое, давно испытанное чувство. Она вспомнила: так же было шесть лет назад, когда в райкоме комсомола ей вручали комсомольский билет. Это одновременно радость и опасение — она принимает на себя почетную и вместе с тем очень трудную обязанность и дает клятву ее выполнить. Пустых обещаний Женя никогда не давала, а тут не просто «обещаю», но «клянусь». Если она не выполнит клятву, то жить она не сможет, это она знала хорошо. Отсюда — тревожное чувство.
Сначала военная форма, теперь присяга — все ближе и ближе к заветной цели — стать настоящим бойцом. Скорее бы на фронт…
В середине ноября на средней Волге утвердилась зима. Снег скрыл земные краски, спрятал детали ландшафта, белыми чехлами накрыл деревья. С реки дули резкие, злые ветры, свистели и выли упорно и угрожающе. Вставать по команде «Подъем!», когда город еще во сне, не видно ни огонька, ни дымка над трубой, становилось все труднее. На утренний туалет отводилось десять минут, и девушки, еще толком не проснувшись, должны были срочно одеваться и умываться. Нелегко привыкнуть к такому темпу. Галя Докутович, учившаяся вместе с Женей в штурманской группе, описала эту неприятную процедуру в шуточном стихотворении:
…Подъем! Дежурный, торжествуя,
Включает радио и свет,
И адъютант, уже ликуя,
Провозглашает громко: — Нет,
Никто уж спать теперь не должен,
Подъем и никаких гвоздей!
А ну вставайте и будите
Своих соседей поскорей!..
В первые часы, когда в классах еще горел электрический свет, глаза слипались и требовалось напряжение воли, чтобы слушать преподавателя и не задремать.
По мере того как Женя вникала в штурманское дело, оно захватывало ее все больше. Занятия по аэронавигации открыли для нее новый мир атмосферы нашей Земли. В университете она изучала далекие небесные тела и облачность для нее была только помехой при наблюдениях дорогих ее сердцу переменных звезд. Теперь облака интересовали ее сами по себе. Из глубин космоса она перенеслась в околоземную атмосферу, которую, оказалось, знала весьма приблизительно. Жене стали известны виды облаков и ветров, их скорость и влияние на полет самолета. Она узнала, что ветер может отклонить самолет от курса и даже сбить его с пути, может ускорить или замедлить полет. Реальный смысл обрели понятия «курс самолета», «путевая скорость», «путевой угол», «угол сноса», «угол ветра», «курсовой угол ветра». Узнала она и то, как прокладывается маршрут полета, как подходить к заданной цели, как надо бомбить и ложиться на обратный курс от цели. Очень пригодилось ей знание звездного неба. В случае необходимости звезды могли и в самом деле оказаться путеводными.
Так же напряженно занимались летчики и наземные специалисты. Летчики изучали теорию полета, особенно полета ночью, конструкции самолетов, их оборудование. Шесть-семь часов в классах, а потом практические занятия на аэродроме: тренировочные полеты по кругу, по маршруту, на полигон. И никаких скидок на то, что летчики — девушки. Инструкторы добивались предельной отточенности каждого приема, умения владеть самолетом, как своим телом. Учебные задачи с каждым днем усложнялись, начались полеты ночью, потом тренировки в закрытой кабине под колпаком, когда ориентироваться можно только по приборам.
Что же до техников, вооруженцев и прибористов, то, казалось, спать им не приходилось вообще. По пятнадцать и более часов находились они на старте. Днем под солнечными лучами, хоть и холодными, работалось сносно. Но когда солнце заходило, с Волги начинал дуть ледяной настырный ветер, от которого спрятаться было некуда. Девушки-наземницы, укутанные до бровей, бегали и прыгали на жгучем ветру, пытаясь согреться, похожие на тех отважных птах, которые не улетают на зиму в южные края. Морозы разошлись не на шутку, в начале декабря градусник по утрам показывал минус сорок градусов. Холодно было на земле, но еще холоднее в полете, в открытой кабине, на скорости более ста километров в час. Одели летчиц и штурманов тепло: толстое нижнее белье, свитер, комбинезон, куртка на меху, на ногах теплые носки, нечто вроде мягких сапожек — «унтята», в довершение могучие меховые унты… И все же к концу полета промерзали до зубовного стука.
Летчицы осваивали учебный самолет У-2 (или ПО-2), которому в дальнейшем предстояло стать ночным бомбардировщиком ближнего действия. Этот маленький скромный самолет-биплан был создан советским авиаконструктором Н. Н. Поликарповым в 1927 году. Его фюзеляж и плоскости выполнялись из фанеры и перкаля, то есть был он предельно легок. За предвоенное десятилетие советская промышленность выпустила много разнообразных типов самолетов всевозможного назначения, а ПО-2 продолжал свою службу, завоевывая все большую популярность. Он был не только учебным самолетом в аэроклубах, но нашел широкое применение в народном хозяйстве. А в самом начале войны выяснилось, что этот легкий и хрупкий, как бабочка, самолет может быть полноценной боевой машиной. Скорость ПО-2 имел небольшую — 100—130 километров в час, грузоподъемность незначительную, но зато был прост в управлении и, самое главное, не нуждался для взлета и посадки в больших площадках, при случае мог сесть на лесную полянку или на дорогу.
Как только не называли этого труженика войны: летавшие на нем летчики — королем воздуха, пехота — старшиной фронта, партизаны — огородником или кукурузником, а гитлеровцы — «русфанер», хотя и боялись его не меньше других самолетов.
«Трудно перечислить все, что делал этот небесный тихоход в дни войны, — вспоминает летчик 1-го класса полковник Б. Степанов. — Перевозил раненых, летал на разведку, проверял маскировку своей артиллерии, телефонную и телеграфную связь, а при необходимости — рвал провода «кошкой», сбрасывал листовки и всегда был в готовности № 1 для вылета на бомбометание. В качестве пассажиров на нем перевозили солдат и маршалов, членов военных советов, командующих армиями и фронтами, корреспондентов, медицинских сестер и врачей…»
По несколько раз перечитывали девушки сводки Совинформбюро, пытаясь выудить из скупых строчек, в которых говорилось о положении под Москвой, больше, чем там есть. Ясно было одно: бои идут где-то между Солнечногорском и Химками… Это ближние подступы к столице. Закрадывалась тревога: выдержат ли наши бешеный натиск врага, что будет о родными и близкими, если гитлеровцы все же ворвутся в Москву? Хотелось быть там, на полях Подмосковья, а приходилось сидеть в аудиториях, изучать науки, совершенно не отвечающие сегодняшним нуждам. Не му́ка ли?!
В последних числах ноября, когда положение под Москвой стало особенно напряженным, приноровились после отбоя, в темноте включать негромко (тайно от начальства) репродуктор и слушать последние известия. И вот однажды услышали долгожданные слова о начале контрнаступления Красной Армии южнее и севернее Москвы, о прорыве немецкой обороны, об отходе фашистов на линию Калинин — Истра — Тучково, об освобождении Ясной Поляны, Епифани и Ливен.
Что тут началось! Грянули «Ура!», бросились обниматься, прыгали на кроватях, забыв о дисциплине. Но лишь дежурная включила свет, девушки нырнули под одеяла и притихли.
— Поздравляю всех, спите! — улыбаясь, сказала дежурная и потушила свет.
Заснули счастливые — впервые за много дней.
— Завтра у вас ознакомительные полеты, — сказала своим штурманам Марина Михайловна Раскова. — Пора переходить к практике, а то уж, наверное, затеоретизировались.
Утро морозное, но ясное, громко скрипит под ногами снег. На Жене полный летный наряд (даже летные очки выдали — все как у настоящих летчиков), и кажется она себе толстым-претолстым медведем. Рядом идут такие же «медведи» — Катя Рябова и Дуся Пасько.
— Я «большая медведица», Катя — «малая», а ты просто «медвежонок», — говорит Женя. — В детстве я говорила «большая медведиха».
— Ну уж и большая! На два сантиметра выше и уже задается, — смеется Дуся.
— Вон какая у меня лапа! — поднимает Женя руку в меховой краге.
Летчик-инструктор ждет у самолета, растирает колени. Первой лететь Жене. Она неуклюже забирается на крыло, перебрасывает ногу в тяжелом унте через борт кабины, усаживается. Это не только ее первый учебный полет, но и вообще первый полет в жизни. Мотор начинает постреливать, винт двинулся, понеслась поземка, и совсем незаметно они поднялись в воздух. Ветер, чуть высунешься из-за козырька, — режет щеки, не дает вздохнуть. Крен на крыло — Женя про себя ойкнула, схватилась за борт. Но все равно замечательно! Она пытается следить за землей, но от волнения не видит ее. Земля и небо — все одинаковое, и солнце светит неизвестно откуда. Понемногу успокоившись, начинает различать дома, ангары аэродрома. Земля и небо занимают полагающиеся им места. Теперь уже видна Волга, хоть и белая, как все вокруг, но берега ясно различимы. Снег, конечно, хорошее укрытие, но с высоты, оказывается, очень многое можно увидеть и разобрать. Мотор трещит ровно, и самолет движется вперед свободно и плавно.
Первый полет длился 10 минут. Женя выбирается из кабины, голова кружится, немного поташнивает, но она счастлива.
— Девочки, так здорово! — говорит она, и по ее восторженной интонации летчик начинает догадываться, что его «штурман» впервые в жизни поднялась в воздух. Поняв это, он неодобрительно качает головой.
— Ну поздравляю тебя, «Большая медведиха», с летным дебютом, — говорит Дуся.
В машине, в кабине штурмана уже сидит Катя Рябова, самолет пошел на взлет, а Женя стоит и завороженно смотрит ему вслед, не замечая, что брови и ресницы густо заросли инеем.
У нее вдруг появилось ощущение, будто она родилась заново и при этом втором рождении получила крылья, способность летать. В душе зазвучала знакомая со школьных лет мелодия, и слова песни — чистейшая символика, метафора — обрели буквальный смысл: «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор…»
На следующий день — опять в небо.
Инструктор предупредил Женю: на этот раз самолет выполнит штопор и «мертвую петлю». Помня, что вчерашний полет был первым в ее жизни, спросил с сомнением:
— Выдержите? При штопоре бывает потеря сознания.
Женя энергично закивала головой, сердце на секунду сжалось, но она сказала себе: «Ничего, надо привыкать». Забралась в кабину, инструктор помог пристегнуться ремнями. Взлетели, набрали высоту. Самолет вошел в штопор… Закружилась земля, потом вздыбилась над головой, а голубое небо оказалось внизу. Жене на ум пришло вдруг из далеких школьных лет: «При вращении стакана жидкость из него не выливается под влиянием центробежной силы… Значит, я не вылечу, к тому же — ремни…» Двадцать две минуты полета показались вечностью. Когда после посадки Женя выбралась из кабины, ее качнуло, она едва успела ухватиться за крыло и улыбнулась поджидавшим на земле подругам. Все в порядке, она это выдержала и готова привыкать дальше.
После нескольких ознакомительных полетов, во время которых будущие штурманы привыкали к воздуху и даже «давали указания» летчикам-инструкторам, были сформированы экипажи, и штурманы стали летать со «своими» летчицами. Первые полеты неопытных летчиц и еще менее опытных штурманов забирали у тех и других много нервной энергии и сил. В воздухе девушки чувствовали себя напряженно, особенно штурманы: они не отрывались от карты, и весь полет то подпрыгивали, заглядывали в смотровое окошечко на землю, то снова погружались в свои расчеты. На земле, когда напряжение спадало, летчицы подтрунивали над ними, называли «кабинетчиками», хотя сами волновались в полете не меньше.
Получилось так, что Женю назначили в экипаж к летчице, которую тоже звали Женей. После построения, на котором были перечислены экипажи, к Жене Рудневой подошла высокая белокурая девушка с очень светлыми, почти прозрачными глазами, протянула руку, улыбнулась:
— Ну что, тезка, будем летать вместе?
До того Женя не дружила с Круговой, но всегда ей была симпатична эта веселая, общительная и, видимо, волевая девушка. Ей нравилось, как та смеется, как искренне умеет радоваться. Запомнилась Крутова с одного пасмурного ноябрьского дня. Она ворвалась в большую комнату женской казармы с ликующим возгласом:
— Девчонки! Наши сбили под Москвой еще шестнадцать фашистов!
Кого-то обняла, поцеловала, кругом нее запрыгали, в восторге зашумели. Крутова стояла посреди комнаты и радостно наблюдала за общим весельем.
Женя, довольная своим назначением в ее экипаж, так же весело, в тон ей ответила:
— Будем летать. С тезкой особенно приятно.
— Ты, говорят, астроном?
— Незаконченный…
— Ну, все равно — в звездах разбираешься, возможно, пригодится.
В тот же вечер девушки рассказали друг другу о себе.
Женя Крутова родилась в Оренбурге, кроме нее, в семье росло еще двое детей — брат и сестра. Отец умер рано, когда все ребята были еще маленькими. В Чебоксарах, куда мать Жени, Ульяна Ивановна, переехала с детьми после смерти мужа, она устроилась работать подносчицей кирпича на стройке. Работа тяжелая, еще тяжелее содержать на небольшой заработок семью, но она не отчаивалась и с детьми всегда разговаривала спокойно, ровно. Женя, старшая в семье, рано поняла, что она должна помочь матери растить младших, и решила идти работать. Но Ульяна Ивановна твердо сказала: «Нет, доченька, школу ты не бросишь. Как-нибудь проживем». Женя продолжала учиться, работала только летом — вместе с братом и сестрой в пригородном совхозе собирала ягоды. Как-никак — тоже помощь.
После 8-го класса Женя Крутова поступила на курсы стенографии и машинописи, одновременно занималась в местном аэроклубе. И на курсах и в аэроклубе дела шли хорошо. Женя никак не могла решить, кем же ей все-таки стать — стенографисткой или летчицей. В июле 1937 года почти одновременно она получила два свидетельства. Решение к этому времени уже укрепилось: буду летать! Как отличницу, аэроклуб направил Крутову в летную школу Осоавиахима. Через три года летчик-инструктор Крутова вернулась в Чебоксарский аэроклуб обучать учлетов.
18 августа 1940 года о ней писала газета «Красная Чувашия»:
«С исключительной энергией взялась молодая летчица за важное и ответственное дело — подготовку пилотов».
Работа летчика-инструктора требует выдержки, упорства, отличного знания дела, так как учлет в воздухе всегда старается копировать инструктора. Многие учлеты удивлялись мастерству и хладнокровию, с каким эта девушка делала сложные фигуры высшего пилотажа.
Четырнадцать человек научила Крутова летному искусству. Для двадцатилетней — это немало. По качеству выпуска курсантов она заняла второе место в аэроклубе. Три человека из семи последнего выпуска сдали зачеты по технике пилотирования на «отлично», четверо — на «хорошо».
Летом 41-го она снова сделала выбор — фронт! Правда, никто ее туда не приглашал, и более того, на рапорты об отправке на фронт Женя получила только отказы.
Появлению Крутовой в Энгельсе предшествовал такой разговор с начальником Чебоксарского аэроклуба:
— Летчик-инструктор Крутова по вашему приказанию прибыла.
— Проходите. Шумим, значит? — начальник говорил строго, на Женю не смотрел.
— Не понимаю вас, — Крутова вопросительно посмотрела на собеседника.
— Это уже какой по счету рапорт? И все одно и то же: прошу отправить на фронт! Вы что думаете, мне не хочется туда? — Начальник достал папиросу, чиркнул спичкой. — У нас здесь тоже фронт. Поймите, что дело, которое мы с вами делаем, тоже нужное, необходимое. Вы сколько уже выпустили летчиков?
— Четырнадцать.
— Видите, четырнадцать человек благодаря вам получили крылья и теперь сражаются с врагом. А сколько вы еще можете выпустить, вы одна?
— Я все понимаю. И тем не менее еще раз прошу вас отправить меня на фронт. Не могу сидеть здесь в тылу, молодая, здоровая, умеющая летать… Не могу!
— Значит, очень хотите на фронт? — впервые за весь разговор начальник улыбнулся.
— Да, хочу.
— Ну, что ж, не буду задерживать. Читайте…
«…Летчика-инструктора Евгению Крутову освободить от занимаемой должности и направить в распоряжение Героя Советского Союза майора М. М. Расковой».
…Женя бежала домой не чуя под собою ног. По пути свернула к Волге. Села на берегу на гладкий черный валун, стала смотреть на речные волны, пересыпая в руках гальку. Простор, безостановочное движение могучей массы воды всегда успокаивали ее, придавали бодрость и уверенность. Женя посидела на любимом месте, вспоминая все, что было интересного в жизни, подумала о матери, о доме, стало грустно.
— Еду, Волга, еду! — сказала она громко.
Для Жени Рудневой было удачей, что ее назначили в экипаж опытной, волевой летчицы. Женя хорошо усвоила знания, которая давала летная школа, но к летной практике никакого отношения не имела. А Крутова была практик, к тому же умела хорошо учить, тренировать новичков. Женя Руднева, прожившая все свои двадцать лет единственною дочерью в благополучной семье, особых трудностей никогда не испытывала, всегда была поглощена учебой, сначала школьными, потом университетскими делами. С первых дней жизни в Энгельсе она инстинктивно тянулась к таким энергичным, уже повидавшим жизнь девушкам, как Крутова, и теперь была довольна, что постоянно будет рядом с более опытным человеком. Всего вернее, это чувство было неосознанным.
Крутова и Руднева дополняли и взаимно воспитывали друг друга. Под влиянием своей летчицы Женя Руднева стала приобретать армейский вид, необходимую в армии расторопность и подтянутость, веру в себя. Крутова очень скоро поняла, что судьба свела ее с незаурядным человеком, человеком прекрасной души и обширных знаний.
«Мои дорогие, — писала Женя Руднева родителям, — здесь для меня большой радостью является дружба с Женей, я вам о ней писала. Характер у нее чудесный. Мне с ней очень хорошо; если приходится идти в столовую одной, я скучаю. А на работе мы почти всегда вместе, на занятиях тоже, так как она является моим непосредственным командиром…»
В свою очередь Крутова — о Жене Рудневой:
«Рядом со мной сидит мой штурман Женя Руднева. Она училась в Московском университете — будущий астроном. Мы с ней родились в один год, в один месяц, только я на 8 часов старше ее. Зашел разговор о реактивных снарядах — как она много знает, помнит. И не только в механике — в жизни, в литературе. А ведь в литературе я считала себя особенно сильной. Но после разговоров с Женей чувствуешь себя такой невежественной, отсталой и некультурной, даже глупой. Как обидно, что я так мало училась, так мало знаю! Как жестоко несправедлива жизнь — ведь могла бы и я знать столько же! Тут же вспомнила о тебе, Сашка. Учись, учись во что бы то ни стало! Учись, пока есть свежие силы, пока не затвердел мозг».