Повесть о красном Дундиче

В донском хуторе

Октябрьское солнце незаметно подкралось к окнам небольшой хуторской школы и заглянуло в класс. Мария Алексеевна задумчиво смотрела на займище и читала ребятам стихи:

Дети, слушая учительницу, нет-нет да и поглядят на улицу: там то верховой проскачет, то телега проскрипит, то прохожие громко заговорят. Мария Алексеевна подошла к окну, чтобы закрыть створки да остановилась. Почувствовала жар на щеках. Захотелось прижать руки к груди и прошептать, господи, неужели он?

На гнедом тонконогом дончаке подъехал молодой всадник. Был он в белой папахе красном френче и малиновых галифе. Кавалерист взялся рукой за наличник и заглянул в класс. Лицо у него нездешнее продолговатое, брови и глаза темные, а под щеточкой рыжеватых усов притаилась добрая улыбка, будто встретил он давних друзей.

Она еще ничего не знала о всаднике — кто он, откуда, как зовут? Но сердце, вдруг сорвавшееся с привычного ритма, бешено выстукивало одно слово: он. Потупившаяся девушка хотела — еще раз взглянуть в лицо конника, но длинные густые ресницы не поднимались, будто отяжелели. «Господи, благодарю тебя», — шептала она про себя. Почему она благодарила бога и почему именно всадник был «он», вчерашняя гимназистка не знала.

Случившееся было явлением для нее. Она не знала, и что оно принесет ей в жизни — ответное чувство, радость, счастье, а может быть, напротив, отвергнутую любовь, горе, но что всадник ее судьба, учительница не сомневалась. К ней пришла пора любви, она должна найти своего избранника. Но почему именно теперь, сейчас, почему именно как в сказке он должен явиться из тридевятого царства в буквальном смысле? Мария не в состоянии была это объяснить ни себе, ни тем более окружающим.

За спиной зашушукались, задвигались дети. Это вывело ее из оцепенения. Но вместо того чтобы унять не в меру ожившую детвору и усадить всех по местам, Мария Алексеевна попросила:

— Ну что же вы ребята, приглашайте товарища в школу.

Гость видел, что своей просьбой учительница пытается скорее избавиться от внезапного смущения. Но в чем причина смятения? Может ее отец, брат или муж воюют за кадетов, и она испугалась? Однако сметливым глазом разведчика он не заметил ее испуга. Точное определение состояния девушки — смущение. От этого открытия он сам почувствовал как влажнеет кожа над верхней губой над бровями.

Окно чуть не доверху заполненное смышлеными рожицами загудело.

— Заходите дядя!

Но всадник оставался на коне. Мария Алексеевна отодвинутая в глубину класса, с любопытством и непонятной для себя тревогой подумала, что он может так же неожиданно, как появился, исчезнуть. Неужели он не из полка, который утром вошел в хутор на отдых? Пересиливая нестройный ребячий гомон, она спросила:

— Вы из полка?

Всадник кивнул. Это придало ей смелости.

— Расскажите, что там на фронте, как Царицын.

Но всадник неожиданно смутился и стал объяснять, неторопливо подбирая слова:

— Я говорю по-русски плохо-плохо. Я серб.

— Серп, — засмеялись ребятишки. — Мария Алексеевна, он серп, которым хлеб жнут!

Незнакомец нахмурился, а когда понял объяснение учительницы, тоже засмеялся и великодушно пояснил:

— Вы на Дону казаки, а мы в Сербии сербы. Уразумели? — И совсем по-домашнему подмигнул: — Серп — для контрреволюционных сорняков. — Лихо выхватив шашку, он со свистом рассек воздух.

В это время прозвенел звонок, и школьники, собрав книжки и тетрадки в холщовые сумки, с гвалтом и смехом, словно юркие чижи, выпорхнули на улицу. Когда учительница вышла на крыльцо, незнакомец уже спешился и, простреливаемый восхищенными и завистливыми взглядами казачат, поправлял на себе портупею, бинокль, черные ножны шашки. Увидев учительницу, он извинился, что помешал закончить урок.

По улице шли шумной гурьбой. Впереди красный кавалерист и учительница, а за ними ребята. Они вели на чембуре гнедого.

— Мне дорого видеть вас. Я долго-долго не был в школе, — задумчиво сказал он, потом уже веселее добавил: — Я слышал, дети зовут вас Мария Алексеевна. Но вам мало-мало лет. Вы просто Маруся, Марийка.

Мария Алексеевна смутилась и произнесла:

— Я вовсе не учительница, а гимназистка.

— А почему учите? — полюбопытствовал он.

— Учитель сбежал с кадетами, — просто ответила она и вдруг спросила — А как вас зовут?

— Когда записался в Красную Армию, назвал себя Алексой. Так делали многие, чтобы дома родным не было плохо. Теперь не боюсь. Сказал, что я Иван сын Тома. Записали Иван Антонович. Так мало кто зовет. Больше — товарищ Дундич. Старшие — Ваней.

Тонкий в талии, подтянутый, он выглядел не только что пришедшим с переднего края, а давно отдыхающим в этом маленьком тыловом хуторе. Его аккуратность, неторопливая речь с сильным акцентом, добрая улыбка — все это, как снимает солнце с утренней травы росный налет, снимало с нее остатки смущения. Ей почему-то стало легко и весело, будто она узнала бог весть какую тайну. Мария Алексеевна лукаво поглядела на спутника и спросила:

— А мне как называть вас?

Он уловил ее лукавство и, словно бы подыгрывая девушке, великодушно разрешил:

— Как вам нравится.

Возле своего дома Мария хотела попрощаться с Дундичем, но он сказал, что как раз в этом доме разместился штаб полка, в который его назначили заместителем командира.

Двор Самариных, просторный, с добротными постройками, но несколько запущенный, нырял в леваду, отделенную валом от заросшего осокой ставка. Дом с высокими низами, опоясанный балясинами узкого балкона, глядел четырьмя большими окнами на улицу. Увенчанный флюгером над железной крышей, он горделиво возвышался среди хуторских построек.

Еще недавно Мария не придавала никакого значения превосходству своего двора перед соседними. Вернее, привыкла, считая, что именно так и должно быть. Не может же хуторской атаман жить, как любая заурядность. Но пришло время, и отцовская, должность, дом, подворье — все раскололо семью пополам. Брат Петр, приехавший из госпиталя в январе, спустя неделю вступил в отряд красных конников. Отец, буквально через день, как блиновцы пришли в хутор, подался к белым. Где-то они теперь? Знают Мария с матерью, что оба живы — весточки от них приходят через знакомых станичников, — но как живут-могут, об этом приходится лишь догадываться. И в каждом выстреле где-то у займища или за левадой чудится женщинам чей-то последний — отца или сына — час.

Всякий раз, встречая красных, мать и дочь выходили к дороге, вглядываясь в проезжающих, хотя знали, что Петр, если бы находился среди всадников, давно забежал в родной курень. Так же встречали и белых.

Минуло около года, но ни отец, ни брат не показывались в хуторе, видно, далеко отсюда увели их стежки-дорожки.

Все это пронеслось в голове теперь, когда Дундич, пропуская ее вперед, иначе, чем в школе, как показалось Марии, — с насмешкой, поглядел в ее черные глаза.

И он действительно поглядел на спутницу по-другому. Но в этом взгляде не было ни насмешки, ни укора, напротив, взор его был опечаленным: он растерялся и не знал, как ему теперь относиться к дочери бежавшего хуторского атамана. А как воспримут его новые боевые друзья это знакомство?

Дундич решительно сдвинул на макушку папаху: девчонка ему нравится. Вот главное, а все остальное перемелется. От этой собственной решимости он опять стал веселым, как в школе. Прощаясь у крыльца, Дундич попросил:

— Приходите к нам чай пить. У нас сахар есть.

Вечером, когда Мария с командирами пила чай, в комнату притопал белобрысый парнишка лет пяти. Увидев его, она поднялась и пожурила:

— Тебе пора спать, Саня.

Дундич быстро встал, подхватил малыша и удобно усадил к себе на колени.

— Марийка, молю, пусть хлопчик посидит с нами. Мы ведь за них бьемся, а видим их так редко.

— Это верно, товарищ Дундич, — тяжело вздохнул командир полка Петр Яковлевич Стрепухов. Он вспомнил своих сыновей, которых вот уж третий год жена воспитывала одна. А теперь Семикаракорская под Мамонтовым. Уцелела ли семья? Ни свои, ни пленные ничего утешительного не говорят.

— Почему же только за них? — удивилась Мария.

— И за тебя, конечно, — успокоил ее Стрепухов, — за детей, словом. За то, чтобы вам, молодым, жилось хорошо.

— Будто сами такие старые, — засмеялась девушка. — Вот вам сколько лет? — поинтересовалась она у Дундича.

Тот внимательно посмотрел на нее и с сожалением ответил:

— Уже двадцать пять.

Пожилые командиры засмеялись. Один из них подзадорил Марию:

— Ну, а тебе, красавица, должно быть, уже семнадцать?

— Ой, как вы угадали? — смутилась девушка.

— По глазам, — таинственно сощурился командир. — А мне вот только еще сорок пять.

Веселое выражение сошло с лица Дундича. Он как-то очень внимательно посмотрел на говорившего, а потом произнес:

— Моему отцу было столько же, когда я убежал из дома.

— И давно это было? — отодвинул от себя стакан Стрепухов, приготовясь послушать своего нового заместителя.

Дундич не спешил с ответом. Он подсчитал, сколько лет прошло с того незабываемого вечера, когда он ушел из родительского дома.

— Это было шесть лет назад.

— А почему же ты убежал? — допытывался Стрепухов, разглаживая оспины на щеке.

— Долгая история, други, — сказал Дундич и покачал на колене Саню. — Юнак заснет.

— Нет, — важно пообещал тот и засунул в рот кусок сахару.

— Расскажите, товарищ Дундич, — смущаясь, но пристраиваясь поближе к нему, попросила Мария.

Медленно подбирая русские слова, мешая их с украинскими и сербскими, Дундич рассказал в тот вечер в донском хуторе Колдаирове о том, как жил он с матерью и сестрой в небольшой деревушке Грабовац, что затерялась в глубине зеленых склонов Далмации.

Его отец в ту пору приезжал домой редко: служил в королевской армии. И имел все награды двора, от золотой «Медали королевы Натальи» до креста Тракова. За особые заслуги король Милан Обренович вручил ему золотые часы и портсигар.

Дундич потянул цепочку и бережно достал из нагрудного кармана кителя большие золотые часы. Он нажал кнопку, крышка откинулась, и притихшая комната наполнилась мелодичным перезвоном колокольчиков.

— Вот эти…

Он приложил часы к уху Сани. Тот затаился, потом улыбнулся. Тикают!

— Отец очень хотел, чтобы я стал солдатом королевского войска. В каждый свой приезд говорил: «Вот закончишь гимназию, переведу тебя в военное училище», хотя я не ходил еще и в первый класс.

Однажды отец возил сына в большой город Ниш. Здесь они бродили возле остатков рвов, фортов, сидели на брустверах заросших, обвалившихся окопов, взбирались на развалины старой крепости Челе-Кула. Одна из башен этой крепости была сложена турками из черепов и костей ее защитников — сербских воинов. Когда турки овладели крепостью и добивали раненых и умирающих, капитан Стефан Синдьелич заперся в пороховом погребе. Турки захотели взять его живым. Стефан поджег погреб. Много янычар увел с собой на тот свет бесстрашный серб, и рассвирепевшие победители сложили башню из черепов…

А когда сын уже видел себя в голубом мундире гвардейца, отец вдруг резко переменил свое отношение к армии. В 1903 году группа офицеров убила короля Милана Обреновича и посадила на престол Петра Карагеоргиевича. Отец был ярым приверженцем свергнутой династии и немедленно ушел в отставку. Об армейской карьере сына он теперь даже слышать не желал.

Неизвестно, по чьему совету вчерашний гвардеец купил отару овец и табун лошадей. Нанял чабанов и конюхов. Не жалел ни себя, ни жену, ни сына. Одетый в рядно и обутый в опанки, он ничем не отличался от крестьян деревни. Иван думал, что и внутренне отец не отличается от бедняков, под которых рядится. Но, бывая в ночном, услышал рассказы о несправедливости, которая существует в этом мире, узнал о том, что его отец ничуть не хуже и не лучше других богатеев. А скоро и сам убедился что тот, как и другие богачи, жестоко наказывал батраков за каждую задранную волком овцу, охромевшего коня.

Однажды при сыне отец толкнул старого чабана и, когда тот упал, замахнулся плеткой. Иван не понял, как витой кожаный кнут вдруг очутился у него в руках, но хорошо запомнил перекошенное лицо отца, выбежавшего на крыльцо с ружьем. Неизвестно, чем кончился бы тот день, но мать, встав перед стволом, сразу как-то помолодев лицом, крикнула:

— Меня убей, а его — не дам!

И тут отец произнес фразу, которая ударила страшнее пули:

— Чтоб ноги твоей тут не было! Заступник!

Как сейчас стоит перед глазами Дундича его родная деревня. По склону там и сям разбросаны красные черепичные крыши, запорошенные, словно снегом, белым цветом вишен, слив, а на перевале две женские фигуры — мать и сестра. Они провожают непокорного отрока в неведомую, загадочную Америку.

— А почему именно в Америку? — спросил Стрепухов.

— Не в Штаты, а в Аргентину, — уточнил Дундич. — Брат отца писал оттуда, что играючи из одного сентаво делает два песо. Я думал, там счастье для всех. Оказывается, только для богатых. Вот и пришлось два года пасти табун дядюшки.

…Уже давно остыл самовар, давно сладко спал на сильных руках Дундича племянник Марии, давно притих хутор: коровы подоены, корм задан, топка припасена у загнетки, молитвы о спасении души прочитаны. А здесь, в штабе, все слушали исповедь своего нового товарища. Закурили еще по одной самокрутке.

— С тех пор и скитаюсь по земле. Немного учил детей в сельской школе, работал в мастерских, на конном заводе…

— Надо так полагать, — вставил свое слово Стрепухов, — что ты многого навидался, пока правду-матушку искал?

— Для меня правда — это свобода, — горячо сказал Дундич, словно с ним спорили. — Я за свободу и тут дерусь. А отсюда вместе поедем к нам, сделаем там революцию, разгромим всю контру и пойдем дальше, до самого Атлантического океана.

Стрепухов удивленно поднял густые прямые брови. Он не сразу нашелся, что бы возразить молодому, горячему сербу. Как всегда в таких случаях, он некоторое время разглаживал свои оспинки и только потом начал разъяснять, что революцию не возят, как табак, из страны в страну. Ее совершают рабочие и крестьяне, которые уже не могут больше терпеть.

— А я думал, — разочарованно протянул Дундич, — что мы вместе будем поить коней из нашего Дуная и вместе будем сбрасывать в океан мировую буржуазию.

Стрепухов усмехнулся наивности своего заместителя, но продолжал объяснять:

— Если вам или другим товарищам понадобится наша военная помощь, Красная Армия придет. Но мы придем не для того, чтобы делать у вас революцию, придем по вашему зову, чтобы спасти революцию от всяких черных баронов и белых генералов.

Дундич резко поднялся. Он решительно замотал головой, говоря: «Нет, нет». Все сидевшие с интересом наблюдали эту сцену. Они были согласны с командиром полка. Но им жалко было мечту серба о совместном походе к самому океану.

— А если кадеты возьмут нас так за горло, — заговорил сдавленно Дундич, опершись руками о край стола, — что мы не сумеем крикнуть о помощи? Тогда вы будете стоять и смотреть?

Стрепухов, видя, как сильно расстроился его заместитель, встал и успокоительно положил тяжелую ладонь на плечо серба.

— Ну что ты говоришь, дорогой мой товарищ, — мягко сказал Петр Яковлевич. — Да разве мы дадим в обиду братьев. Никогда! Мы все, как один, пойдем защищать вашу революцию. Но сначала вы ее совершите.

Дундич внимательно глядел в лицо говорившего. Смысл его слов доходил до него не так скоро. «Значит, есть разница между свершением революции и защитой ее завоеваний от всякой контры? — размышлял он, наблюдая, как Стрепухов раскуривает коротенькую трубку. — А верно получается. Я с друзьями пришел в Красную Гвардию, чтобы защитить революцию».

— Вот именно, — обрадовался Стрепухов, выслушав размышления Дундича. — А иначе, если мы с тобой пойдем от океана до океана и начнем устанавливать свои порядки, то мы будем татаро-монголами или крестоносцами.

Все в комнате облегченно засмеялись, радуясь находчивости своего командира.

— Ну уж крестоносцы… — не согласился Дундич.

— Не нравится? — усмехнулся Стрепухов. — Будь Наполеоном, пожалуйста. Дело не в названии, а в существе. И те, и другие, и третьи шли как захватчики, оккупанты. Они огнем и мечом насаждали свои порядки. Нравятся тебе они или нет — принимай. Вот так теперь кайзер Вильгельм хочет нам на шею посадить господ.

— Не выйдет! — сказал пожилой командир. — У него в фатерланде скоро такое завертится-заметелится, что ему будет не до этого.

— Что, революция? — быстро спросил Дундич.

— Она самая. Ведь мы ее по всему миру раздуем.

Дундич устало сел, взлохматил волосы.

— Ничего не понимаю. Один говорит: революция — не наше дело, другой говорит — раздуем ее по всему земному шару.

— Эх ты, голова — два уха, наклонился над ним командир полка. — Победа революции в России — тоже пожар вселенский. Искры от него в виде Декретов о земле, о мире, о свободе летят за тыщи верст, падают на благодатную землю. Вот в каком смысле мы раздуем пожар. Впрочем, чего я тебе толкую? На вот брошюру, он достал из полевой сумки небольшую книжку. Подавая Дундичу, прочел — «Государство и революция». Написал ее вождь мирового пролетариата товарищ Ульянов-Ленин.

— Ленин, — немного растерянно проговорил серб, бережно принимая брошюру. Дундич повертел книжку в руках и, смущаясь, положил на стол. — Не могу читать по-русски. Говорю плохо-плохо, а читать совсем не умею. Но я хочу научиться.

— Научим, — пообещал Петр Яковлевич. — Вот Мария Алексеевна поможет. Так что бери, читай. Тут все просто и ясно, как в жизни…

Взяв у Марии азбуку и букварь, Дундич до глубокой ночи сидел в кухне.

А утром вместе с ребятами зашел в класс, сел за последнюю парту и, не отвечая на шутки малышей, развернул тоненькую тетрадь.

Когда Мария Алексеевна вошла в класс, кто-то крикнул:

— А у нас новенький.

Мария Алексеевна подняла глаза и зарозовела щеками.

— Товарищ Дундич, — произнесла, едва поборов смущение, — я договорилась с командиром полка по вечерам учить всех неграмотных красноармейцев.

— То само собой, — сказал он, вставая.

И Самарина, поняв его состояние, подсказала:

— Но если вечером вам некогда, оставайтесь сейчас.

Не ожидая второго приглашения, Дундич тихо опустился на скамью.

Мария Алексеевна рассказывала, как год назад в столице России Петрограде восставшие рабочие и солдаты захватили Зимний дворец. Арестовали министров-буржуев. Собрали свой съезд и провозгласили по всей России власть Советов, а затем приняли Декреты о мире и о земле. А подписал эти законы Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин. Потом учительница попросила ребят написать это имя на доске.

Дети зашушукались, задвигались и почему-то посмотрели на Дундича. Он подошел к доске, бережно, как что-то очень хрупкое, взял мел и четко написал: Ленин.