Повесть о Воронихине

В ДАЛЬНЕЙ ВОТЧИНЕ У СОЛИ-КАМСКОЙ

До отъезда в Санкт-Петербург Александр Николаевич Строганов долгое время хозяйничал в обширных вотчинах у Соли-Камской. Земли у Строгановых было столько, что они и сами не знали в точности размеров своих владений. Добыча ходового товара – соли – достигла такого размаха, что был дан указ о запрещении Строгановым вываривать свыше двух миллионов пудов соли в год, дабы богатством своим не превзошли самое государство. Огромные участки земель в сотни тысяч десятин они продавали крупным промышленникам – Демидовым, Всеволожским, Лазаревым и другим, искавшим богатой наживы в Приуралье у Соли-Камской, в Новом Усолье, Дедюхине и прочих уголках пермской земли.

Барон Александр Николаевич исправно управлял всеми делами, держал в страхе и повиновении десятки тысяч людей, работавших на строгановских варницах и заводах. Однако нередко тихие и кроткие, казалось бы, бессловесные мужики, выведенные тяжкой неволей и нуждой из терпения, вступали в раздоры с приказчиками барона и, избегая нещадной кары, уходили в леса, в глубокую тайгу, и там устраивались на вольные поселения или кочевали в поисках немудрого и невеликого счастья. Но немало было и решительных смельчаков – те действовали огнем, дабы ущемить чем-нибудь беспредельно богатых промышленников. Пожары в строгановских имениях случались часто. Сгорало не раз Новое Усолье дотла, горело Усолье Камское и Капустная слобода; были пожары в имениях на Иньве, на Косве, на Чусовой и по всему Камскому краю. И если кто из поджигателей попадался, то суд у Строгановых был один – закапывать виноватых живым в землю. Но против такого закона, неписаного и крепко утвердившегося, существовала круговая мужицкая порука: под страхом смерти не выдавать своих.

Горели строгановские службы, усадьбы, дворцы и даже церкви; горели сотни домов и прочих построек в разных городах и заводских посадах. Велик был ущерб баронам, но еще яростнее бросались Строгановы на добычу богатств и скоро заново отстраивались и обзаводились прибыльными соляными варницами, рудными промыслами и всякими доходными мелкими и крупными предприятиями.

Случилось, барон Александр Николаевич сам кое-как спасся от гнева и мести подданных ему людишек, выскочил из горевшего имения в чем мать родила. После одного из таких поджогов барон временно, пока строился новый дворец, проживал в доме Соликамского воеводы Федора Разворзина. Чтобы забыться от постигших неприятностей, барон предавался разгулам. А когда кутежи надоели, Строганов, в сопровождении дворецких, со стаей собак пускался на охоту в леса, богатые зверем и дичью.

Однажды во время охотничьих забав Александр Николаевич повстречался за Новым Усольем, около деревни Огурдино, с девушкой, собиравшей в еловой чаще рыжики. Девушка была одета в длинный полосатый сарафан. Ноги ее были босы, голова повязана белым платком. Русая, аккуратно заплетенная коса спускалась до поясницы. Осторожно ступая по мшистой, слегка подернутой зеленью земле, она пальцами правой ноги нащупывала во мху мелкие рыжики, наклонялась, срывала их и клала в берестяное лукошко.

– Красавица, ты что же без лаптей-то? Нету, что ли? Не боишься на гадюку наступить? – спросил Строганов.

Он внимательно рассмотрел девушку и подумал: «А ведь и впрямь красавица! Одень такую по-барски, ей во дворце честь и место!..»

Девушка выпрямилась, усмехнулась задорно и, не боясь что перед ней на коне самовластный барин, ответила:

– Босой-то легче рыжики находить. Мелких глазом не видно, а нога нащупает. А от гадюк я заветное слово знаю. Не страшусь их…

– Ишь ты, бойкая! Чья такая?

– Мы-то? Демидовские. Исполу работаем: день на солеварне, день на себя.

– А звать как?

– Чероевой Марфушей звать. А тебе зачем? Не купить ли хошь? Я у Демидовых непродажная. Не беглая, испокон вогульские мы, тутошние…

– Никифор! – кликнул Строганов дворецкого, ехавшего позади. – Запиши-ка эту девку на память: Демидовская, Марфа Чероева… Да чтоб была в моей дворне. Нечего ей тут по кочкам прыгать. Глянь, видал ли краше?..

– И то, ваше сиятельство. Дородна, лицом бела и всем корпусом вышла, – ответил дворецкий Никифор Воронихин. – Да чего ее записывать, я ее знаю, и мать её знаю. По соседству будут, огурдинские, из вогулов.

Строганов не отрывал взгляда от девушки:

– Ну-ка, Марфуша, пройдись, не хромая, часом?

– Хромая, барин, хромая. На обе ноги! – посмеиваясь, отвечала Марфуша.

– Шутит, ваше сиятельство, здорова, как репка.

– Смотри, девка, со мной не шути. Знаешь, кто я?

– Ой, кабы не знала я, кабы не ведала, то в тайгу от тебя я не бегала. Так хороша, говоришь? – с усмешкой спросила Марфа барона.

– Хороша.

– А скажи, ваша милость, на погибель мне красота девичья или на счастье?

– На счастье, девонька!

– Смотри! Я не только от змеиного укуса слово знаю. Знаю и приворотное зелье, на чем оно растет. Ой, приворожу. Не посмотрю, что барин.

– Смела! – удивился Строганов.

– А чего мне страшиться? Сам посуди: не богато мое имение – лукошко рыжиков. Поезжай-ко с богом своей дорогой. Тебе, ваша светлость, охотиться за зверем да за птицей, а не за бедною девицей…

В тот день и охота была не в охоту барону Строганову. Пошнырял он с дворовыми людьми по лесу около Нового Усолья впустую. Приехав в Соликамск, сразу же кинулся барон по широкой чугунной лестнице в покои Демидовых. Во что обошлась Строганову вогулка Марфа Чероева – неизвестно, но стала она его добычей. И как ни охоч был Александр Николаевич до красивых пермячек, Марфа Чероева словно и впрямь приворожила его – казалась ему краше всех. В шелка одевал он ее, в дорогие меха, высокий, осыпанный крупным жемчугом кокошник Марфы был предметом зависти всех девок в Новом Усолье. А когда она первый раз стала беременна, Строганов распорядился отправить ее в деревушку Огурдино, где для Марфы и ее смирившейся строптивой матери были уже построены хоромы из самого толстого леса, с большими светлыми окнами, тесовой крышей, с резными наличниками. И усадебкой земельной наделил Строганов Чероеву, так что было где огород развести, было на чем покопаться хлопотунье матери.

И упреки, и брань слышали Марфа и ее мать от людей:

– Не честным путём барским добром пользуетесь… грех на душу берете!..

– Грех-грехом, а добро-добром. От трудов праведных только горб нажить можно, – оправдывалась Марфина мать и даже гордилась, когда появилась на свет внучка – баронское отродье. Да оказалась внучка не живуча.

Марфа поправилась после родов и стала еще краше, чем прежде. И снова привезли Марфу на подворье к барону. Она осилила грамоту – выучилась с помощью дворецкого по церковным и по светским книгам, коих немало было в строгановской библиотеке. А как пела она! За сердце брали барона ее песни – протяжные, заунывные.

Но свыклась Марфа со своей судьбой. Пела она песни тоскливые, а слезы на глазах не появлялись. Да и что было делать? Разве с другими подневольными девахами не поступает барон, как ему заблагорассудится? Он хозяин на своей многолюдной вотчине, за ним право выбора лучших девушек. Если и мелкопоместный дворянин в свадебную пору пользовался «правом первой ночи», то таким господам, как Строганов, сам бог велел не избегать столь постыдного правила. И все же лучше Марфы Чероевой не находилось. Эх, кабы была она почтенных родителей дочь!.. Но разве можно демидовскую работницу-солеварку, вогулку, привезти в Питер во дворец на Невский проспект? Можно-то можно, да только осторожно: привезти в столицу прислугу или мастерицу вышивать жемчугом и золотой ниткой по бархату. Так и думал поступить Строганов. Помехой его намерениям оказалась вторая беременность Марфы. Снова была отправлена она в деревню Огурдино, в дом, подаренный бароном. И вскоре появился на свет сын, которого соседи звали «баронёнком» по отцу и «воронёнком» по крестному Никифору Воронихину, вынужденному приказом барона записать новорожденного Андрейку под свою фамилию, но с некоторой нарочитой неточностью: «Воронин» вместо «Воронихин», дабы совесть его и честь барона были не запачканы хотя бы в метрической книге у приходского попа, усердно служившего богу и барону.

Спустя год Марфа с Андрейкой были вызваны из Огурдина в Соликамск показаться своему благодетелю. И все приближенные Строганова, видевшие ребенка, без обиняков судачили, не расходясь во мнениях:

– Как две капли, весь в отца!

– И глазом хитер, и носом востер, и подбородочек узкий, не вогульский, не материн, отцовский. Ну, Марфа, счастлива! Надо же такого родить. Озолотит ее барон… Озолотит!

Строганов и вправду был доволен, но и озабочен, как бы столь близкая и долговременная связь с вогулкой, кончившаяся появлением на свет сына, не стала широким достоянием гласности там, в Питере.

«Девчонка-дочурка была не живуча, а этот, видно, будет жить. Ну и пусть на здоровье!» – решил тогда Александр Николаевич и в тот же час вызвал он из иконописной мастерской живописца Гаврилу Юшкова, заказал ему сделать медальон – ладанку с изображением Марфы и Андрейки эмалью, да сделать скрытно, не на чужих глазах…

Гаврила Юшков был мастер искуснейший, слава о нем шла по всему Пермяцкому краю. Иконы его письма строгановской школы украшали церкви и монастыри в Веслянах и Верхотурье, в Новом Усолье и в Пыскарской обители. Только у Соли-Вычегодской ни в одной из двенадцати церквей не было икон письма Гаврилы Юшкова. Там хватало своих художников, и самые лучшие из них в то время не оседали на Вычегде, а по приказанию Строгановых перебирались в Соликамье, в Ильинское сельцо, где была иконописная школа и мастерская, а в ней за главного мастера и учителя – Гаврила Юшков. Понимал Юшков тонко не только живопись, он и в зодчестве смыслил, умел делать модели храмов, этому же обучал и молодых старательных и одаренных способностями людей. Но главным все же была иконопись и очень редко писались портреты светских особ. Это было трудней. А на иконах рука набита, к тому же и уставы-наставления общеизвестны с древних пор.

Вознаградив Гаврилу Юшкова за эмалевую ладанку, Александр Николаевич, уезжая в Петербург, наказал старому и богобоязненному живописцу:

– Как подрастет у Марфы Чероевой Андрейко, ты его учи грамоте и рисованию. Да еще Пашку Карташева, как подрастет, возьми себе в ученики. За труды, буду жив, вознагражу тебя за сих безотецких нагулышей…

– Приголублю обоих, ваше сиятельство, со всей строгостью преподам им науку. Стало быть, от девки Карташевой тоже ваше дитя? – спросил художник барона.

И не рад был, что спросил. Барон, подняв кулак, грозно рявкнул:

– Не твое холопское дело, богомаз! – И сурово добавил: – Делай, как велено!

Никифору Воронихину, своему дворецкому, барон приказал из Нового Усолья переселиться в село Ильинское, где была главная строгановская контора, управлявшая всеми владениями и промыслами Прикамья. И ему же наказал барон взять на постоянное житье под надзор Марфу Чероеву и воспитывать Андрейку.

Пришлось Никифору Воронихину согласиться. И образовалась тогда у строгановского дворецкого одна семья из трех фамилий: сами – Никифор с женой и своими детками – Воронихины; жиличка – Марфа Чероева, а ее сынок – Воронин Андрейко. Однако ни для кого из соседей эта тайна не была тайной. И хотя подросший ребенок по наущению старших называл Никифора тятей, его супругу Пелагею – мамой, а свою родную мать Марфу сначала няней, а потом – теткой, все люди в окрестности – и добрые и злоязычные – знали, что это обман и Андрейка, как только подрастет, поймет, почему он ребятишками окрещен кличкой «бароненок». И Андрейка это понял. Незаконнорожденный, приблудыш, нагулыш – эти и подобные им прозвища с обидой воспринимались его чутким сердцем. С детских лет он становился замкнутым, молчаливым, скрытным, что не мешало быть ему любознательным и способным в учении.

Так рос в семье дворецкого Никифора Воронихина маленький Андрейка. И нельзя сказать, что он был в жестокой нужде. Барон, находясь вдали от прикамских вотчин, не забывал об Андрейке, помнил о его матери Марфе, справлялся, благополучно ли они живут, и не отказывал в помощи.