Повседневная жизнь Европы в 1000 году

Раздробленное на кусочки диалектами, но объединенное латинским языком пространство, с одной стороны, казалось человеку X-XI веков полным неизвестности, а с другой — воспринималось очень остро.

Пространство — это также вещи. Например, сегодня это слово может вызвать в нашем сознании и образ межзвездного пространства, и образ типа «пространство Кардена»… В 1000 году этим словом пользовались не очень часто. Связанная с ним идея была еще не совсем ясна.

Вселенная

Бесконечное — или искривленное — пространство современной астрономии еще никому не было известно. Наиболее обобщенным представлением о Вселенной был образ сферы, в центре которой находится Земля. Следует ли говорить о том, что и эти представления были достоянием лишь интеллектуальной элиты: учителей и учеников нескольких епископских школ? В 80-х годах X века Герберт Орильякский, «учитель богословия», то есть глава епископской школы в Реймсе, который впоследствии стал папой под именем Сильвестра II, материализовал эту идею в виде трех сферических моделей: сферы, на которой он отметил точки, где восходят и заходят звезды; модели, состоящей из многочисленных «кольцевых сфер», то есть из соединенных вместе колец, показывавших движение звезд по небу; и наконец полой сферы, снабженной множеством трубок, из которых одна позволяла определять положение полюсов, а другие вращались вокруг нее, направляя и фиксируя взгляд на определенных точках. Так это нам описывает Ришер, преданный ученик Герберта. Не будем притворяться, будто полностью поняли описание последней сферы. Но предположим, что эта трубка, позволявшая определять полюса, была чем-то напоминавшим устройство, которым пользовались для определения положения на небе Полярной звезды и ориентации по ней солнечных часов. Что бы это ни было, всем известно, что до Коперника, чья книга «О вращениях небесных сфер» вышла только в 1543 году, считалось, будто Земля находится в центре мира, состоящего из концентрических сфер, каждая из которых соответствует орбите Солнца, Луны и других планет, а последняя поддерживает совокупность неподвижных звезд. Приблизительно так мы можем представить себе Вселенную глазами ученых, живших в 1000 году.

Земля

Сразу бросается в глаза, что, согласно данной концепции, сама Земля также сферична. Вопреки широко распространенной противоположной точке зрения, следует отметить, что это открытие древнегреческой науки в Средние века было забыто не всеми. Вместе с тем, хотя идея сферичности Земли сохранялась в астрономии, она никоим образом не отразилась на географических представлениях. Впрочем, можно ли назвать географами тех авторов так называемых mappae mundi[59] (плоской карты мира, в отличие от глобуса), которые условно изображали Землю в виде диска, разделенного на три части подобием буквы Т? Полукруг, образованный горизонтальной линией, считался Азией, из двух четвертей круга левая была Европой, а правая Африкой. Вертикальная полоса должна была изображать Средиземное море, горизонтальная — Танаис (Дон) и Нил… На пересечении располагался Иерусалим как центр мира. Эти «монастырские карты Т-О типа»[60], как их называют историки картографии, традиционно иллюстрируют в рукописях определенные отрывки из часто копировавшихся трудов, таких как «De natura rerum» и «Etymologiae» Исидора Севильского, «De ratione computandi» Беды, «De bello Jugurthino» Саллюстия[61]. Но один отрывок из «Историй» нашего незаменимого Рауля показывает, что они представляли собой теологическую схему.

Отметив, что христианство завоевало «области Аквилона(Север) и Запад», но не «противоположные им восточные и южные части мира», он добавляет: «Именно это было истинно предсказано положением креста Господня <…>: в то время, как за спиной Распятого находился Восток и его кровожадные народы, перед Его глазами простирался Запад, готовый наполниться светом веры; и в то же время Его всемогущая десница, открытая для трудов милосердия, была протянута к Северу, познавшему сладость веры в святое слово; левая же рука указывала на Юг, кишащий варварскими народами».

Этот текст могла бы проиллюстрировать карта мира Т-О типа, и это имело бы больший смысл, нежели соседство таких карт с текстами, рядом с которыми они обычно находятся.

Естественно, имелись различные варианты этой схемы, а приблизительно со времен 1000 года появляются менее схематичные изображения Земли. Карта, обнаруженная в рукописи комментария к Апокалипсису, приписываемого монаху Беату[62] (рукопись относится ко времени после 1027 года), предлагает нашему вниманию некоторые детали, уже точнее отражающие реальность. С ней можно сравнить и некоторые другие карты более позднего происхождения.

Таковы были представления ученых монахов о нашей планете в целом. Что касается того, как они представляли себе отдельные страны, то упоминания об этом крайне редки. Вот пример, принадлежащий перу того же Рауля: «Согласно мнению большинства тех, кто рассуждает о форме земного глобуса, территория Галлии вписывается в квадрат; однако, несмотря на то что от Рифейских гор до границы с Испанией слева от нее находится Океан, а справа вдоль нее простирается цепь Альпийских гор, ее продолговатая форма не укладывается в пределы фигуры квадрата. Ее нижняя оконечность, во всех отношениях наиболее достойная презрения, называется Галльским Рогом. Столицей ее является Ренн; с давних пор здесь обитает бретонский народ, который изначально освобожден от налогов на имущество и имеет в избытке молоко. Абсолютно чуждые цивилизации, бретонцы характеризуются дикими нравами, склонны к гневу и говорят нечленораздельно на бестолковом наречии».

Оставим без внимания это замечание из области «человеческой географии», которое дает представление о том, какую нежность испытывали друг к другу различные этнические группы, населявшие «Галлию». Однако мы не поскупимся на комментарии в отношении других утверждений этого удивительного текста. Во-первых, слово «глобус», которым, за неимением более подходящего, я перевел латинское «orbis», — это слово отнюдь не подразумевает, что Рауль считал Землю сферичной; orbis означает также «кольцо, круг», а рассуждения Рауля об ориентации распятия Христа весьма точно соответствуют смыслу карт мира Т-О типа, из чего следует, что он использовал слово orbis именно в последнем значении. Рифейские горы, которые в данном контексте представляют собой границу Франции, противоположную границе, образуемой Пиренеями («до границы с Испанией»), являются задачей с двумя неизвестными. Во-первых, этим именем обычно обозначаются горы, расположенные на севере Скифии, то есть, грубо говоря, на территории современной России[63]. Во-вторых, на северной границе Галлии вообще трудно найти какие-либо «горы». Чтобы сказать, что слева Галлия граничит с Океаном, а справа с Альпами, нужно сориентировать карту так, чтобы Север находился наверху, как это принято сейчас, в то время как известные mappae mundi располагают Север слева. Но в таком случае «Галльский Рог« (от этих слов, возможно, образовалось название Корнуайль[64]), являющийся нижней оконечностью этой продолговатой Галлии, должен оказаться на южной границе, а речь несомненно идет о Бретани… Так по какому принципу мы можем оценить степень географической просвещенности нашего монаха, который, кроме всего прочего, помещает Везувий в «африканскую страну», считает Африку театром военных действий между сарацинами[65] и христианами (эти действия на самом деле могли происходить только в Испании) и иногда называет Лотарингию Рецией (а это имя одной из альпийских областей)?

Так что же, Рауль совсем не знал географии? Нам практически не с чем сравнивать. Позволю себе высказать точку зрения, относящуюся ко всему Средневековью в целом, но вполне применимую и к описанию 1000 года: люди того времени не чувствовали особой потребности ни в географических, ни в топографических картах. Мореплаватели создали (вероятно, уже в XIII веке) навигационные карты, с удивительной точностью воспроизводящие конфигурацию берегов Средиземного моря с указанием названий мест, по которым можно ориентироваться. Наиболее старая из таких карт, называемых обычно портоланами, или портуланами, относится к периоду около 1300 года. Однако подобных изображений суши мы не имеем, и в текстах они не отмечены, за исключением одного упоминания о некой «карте земной поверхности», а также о планах Рима и Константинополя, выгравированных на серебряной доске, которая, по свидетельству Эйнгарда[66], принадлежала Карлу Великому. Можно не сомневаться, что рано или поздно эта доска была переплавлена на серебряные монеты. Это отсутствие документов или молчание тем более удивительно, что в Средние века и, в частности, в 1000 году, было не менее важно, чем в другие эпохи, иметь точное представление о земной поверхности: о ней спорили, ее делили. И делили не абы как. Когда по Верденскому договору в 843 году Лотарь, Людовик Немецкий и Карл Лысый разделили на три части империю Карла Великого, они, как это ясно показал в наши дни Жак Пиренн[67], очень внимательно отнеслись к тому, чтобы каждый получил в свою долю более или менее одинаковые площади лесов, пахотных земель, виноградников, одинаковое число крупных городов. В наши дни трудно представить себе столь продуманный раздел земли без пользования очень точными картами. Однако ни в одном из документов, относящихся к подготовке этого договора, таковые не упоминаются. В течение всего Средневековья, начиная с каролингских «политиков» и кончая «свидетельствами и переписями» XV века, в документах, имевших юридическую силу, даже наиболее сложные территориальные вопросы разбирались посредством словесного описания. Сегодня для того, чтобы хорошо их понять, мы в первую очередь стараемся соотнести их данные с картой; но ни к одному из этих текстов вплоть до XVI века не прилагались ни карты, ни планы. Следует предположить, что люди того времени обладали чувством ориентации, способностью интуитивно и конкретно воспринимать окружающее пространство (причем, видимо, включая весьма отдаленные области), и подобная зрительная опора была им не нужна.

Из Реймса в Шартр верхом

Чувство ориентации было абсолютно необходимо, чтобы путешествовать из одного места в другое и не теряться по дороге. Ведь дороги были едва намечены, проходили сквозь дремучие леса, безо всяких указателей, и двигаться по ним надо было без компаса, поскольку этот инструмент стал известен на Западе только в XII веке.

Ришер, монах аббатства святого Ремигия в Реймсе, был очень увлечен медициной. Он мечтал прочитать «Афоризмы» Гиппократа. За две недели до того, как каролинг — соперник Гуго Капета был схвачен в Лане в результате изменнического заговора епископа Асцелина[68], то есть в середине марта 991 года, к Ришеру приехал посланник от его друга Герибранда, Шартрского священника, который приглашал его приехать для ознакомления с этим трудом. В восторге от предложения он решил последовать за этим человеком, которого он именует «кавалером»[69], и взял с собой слугу из монастыря. Он пишет, что его аббат «дал ему в помощь всего одно вьючное животное»; из последующего описания становится ясно, что у самого Ришера также была лошадь. Итак, трое мужчин сели на коней. Но Ришер покинул обитель «без денег, без сменной одежды, без каких-либо предметов первой необходимости». Можно предположить, что либо его аббат вовсе не одобрял этой поездки, либо он вообще недолюбливал Ришера.

Первый этап путешествия прошел без приключений. Наши путники прибыли в аббатство Орбе, «место, известное своим гостеприимством». Можно себе представить, хотя Ришер не пишет об этом, что для того, чтобы приехать в Орбе, они пересекли лес на Реймском холме и переправились через Марну подле Эперне, либо, что более вероятно, подле Отвиллера, поскольку там находился монастырь бенедиктинцев. Это аббатство прославилось значительно позднее, после того как дом Периньон впервые применил там шампанскую технологию изготовления вин[70]. Итак, в аббатстве наши путешественники могли подкрепиться обедом. Переехав через Марну, они, должно быть, направились к Орбе через леса Энгиена и Васси и таким образом проехали за день 55 км или больше, поскольку, скорее всего, дороги через леса пролегали отнюдь не по прямой линии, в отличие от современных шоссе.

Как бы то ни было, Ришер пишет, что был «ободрен» аббатом Орбе, который явил ему «множество знаков своей щедрости». Поймем это так, что, с удобством проведя в аббатстве ночь, он уехал на этот раз с деньгами и со сменой одежды. Они направились в Мо. Ришер продолжает рассказ: «Однако после того как я отправился со своими двумя товарищами по лесной дороге, на нас посыпались всякого рода несчастья. Поехав после развилки не по той дороге, мы проехали лишние 6 лье (24 км). Затем, на подъезде к Шато-Тьерри, наша лошадь, которая до того казалась Буцефалом[71], стала плестись медленнее осла. Солнце уже зашло далеко за полдень и склонялось к закату, в воздухе чувствовалось приближение дождя. И тут этот доблестный Буцефал, подкошенный усталостью, упал без сил под моим слугой, который на нем ехал, и умер, словно пораженный молнией, не дойдя 6 миль до города». Следует сказать, что эта несчастная лошадь, которая была тем самым «вьючным животным», пожалованным аббатом, до этого тащила на себе и слугу, и багаж; так что она заслужила право называться доблестной.

Город, о котором пишет Ришер, это, конечно, Мо, цель этой части путешествия, а не Шато-Тьерри, как можно предположить исходя из контекста. Дело в том, что 6 миль — это чуть меньше 9 км, а к вечеру Ришер и «кавалер» достигли Мо. Если бы несчастье случилось в 9 км от Шато-Тьерри, им бы оставалось до цели около 40 км, что почти равнялось длине нормального дневного переезда.

Итак, путешественники остановились под дождем, который все усиливался. Багаж свален на землю, слуга, абсолютно не привычный к такого рода нагрузкам, лежит, окончательно сломленный усталостью. Ришер принимает решение оставить его, дав ему должные наставления о том, что говорить прохожим, и вместе с кавалером отправляется в Мо. Они находятся уже недалеко от города, когда в почти непроглядной темноте, оказываются на мосту. «Присмотревшись повнимательнее, я понял, что нам грозят новые невзгоды. На этом мосту было так много и таких больших провалов, что вряд ли люди, привыкшие к жизни в городе, могли легко ходить по нему даже днем. Мой попутчик, человек деятельный и изобретательный путешественник, поискал поблизости лодку, не нашел ее, вернулся к опасному проходу, и Бог помог ему без происшествий переправить наших лошадей через мост. Иногда в поврежденных местах он подкладывал им под ноги свой щит, в нескольких местах он соединил разошедшиеся доски: то сгибаясь, то разгибаясь, то продвигаясь вперед, то отступая на шаг, он наконец благополучно прошел по мосту вместе с лошадьми, а я последовал за ним».

Была уже темная ночь, когда Ришер прибыл в аббатство Сен-Фарон в Мо. Однако монахи еще не спали, поскольку в этот день они «совершили торжественный обед после чтения главы Устава, относящейся к обязанностям келаря, что заставило их перенести ужин на более поздний час». В другой главе мы еще увидим, что представлял собой монастырский келарь. И тогда поймем, почему в день, когда ежедневное чтение монастырских правил доходило до посвященной ему главы, монахи устраивали в честь него праздник. Монахи Сен-Фарона приняли путешественника «как брата», одарили его «добрым словами и достаточной пищей». Однако создается впечатление, что кавалер не оказался лицом, достойным такого же щедрого приема. Во всяком случае, как видно из текста, Ришер тотчас же послал его назад вместе с лошадьми на поиски слуги и багажа, так что у него даже не было времени перекусить. Этот идеальный помощник вновь и столь же удачно прошел по мосту и не без труда нашел брошенного слугу «во второй страже ночи», то есть в час, предшествующий полуночи. Чтобы вновь не рисковать, переходя в темноте через мост, «он остался вместе с ним в какой-то хижине». «Хотя они весь день ничего не ели, они предпочли в эту ночь отдых ужину». В Сен-Фарон они прибыли только днем, «весьма поздно и умирая от голода».

На этом рассказ Ришера обрывается; он добавляет только, что «вскоре прибыл в Шартр». Тем лучше для него, раз с ним больше ничего не произошло, и тем хуже для нас, потому что мы не можем проследить, как он проезжал через Париж (а этого он не мог избежать, так как должен был переправиться через Сену по мосту Нотр-Дам и по Малому мосту) и как он преодолел густой лес Рамбуйе…

Нам удалось тем не менее выяснить, что верхом при наличии багажа можно было проехать в день 55-60 км, что можно было легко сбиться с пути и что некоторые мосты были в ужасающем состоянии. Мы можем также констатировать, что человек, находящийся в тяжелом положении, мог провести часть ночи в одиночку с багажом в лесу по соседству с Мо и не быть ограбленным. Наконец мы видим, что монастыри были традиционным местом ночлега для путешествующих, и впоследствии мы сможем убедиться, что их гостеприимство распространялось не только на путешественников, носивших сутану.

Стоит ли добавить, что в течение всего этого путешествия Ришер соблюдал все правила, которые Устав предписывал путешествующим монахам? Мы можем быть уверены, что на нем были ряса и мантия. Ему не представилось случая подавать за столом пример воздержания и трезвости, что предписывалось в особенности при остановках на постоялых дворах. Ведь он останавливался только в монастырях, что также рекомендовалось Уставом. Путешествующему монаху следовало также в каждый канонический час богослужения сходить с коня, вставать на колени, осенять себя крестом, произносить покаянные молитвы и продолжать читать их, вновь отправляясь в дорогу, но не надевая перчаток. Не разрешалось также то, что было сделано в нашем случае, а именно: продолжать путь после повечерия, то есть ночью. Учтем также, что нельзя было пускать коня галопом, бегать самому, а если по стечению обстоятельств в пути встречался другой монах, то его следовало приветствовать, но не нужно было сходить с коня для того, чтобы обменяться «поцелуем мира», ибо это могло повлечь за собой пустословие. Мы можем также порадоваться, что Ришеру не пришлось просить гостеприимства у женщины и вследствие этого он не был вынужден отказаться сесть с ней за один стол или принимать от нее дары. Что до молчания, которое он должен был соблюдать так же, как и в монастыре, то он часто нарушал этот запрет под давлением обстоятельств.

Несчастные случаи в дороге

Эльго, монах монастыря святого Бенедикта на Луаре, ставший биографом короля Роберта Благочестивого, сохранил неприятные воспоминания об одном путешествии, которое он совершил совместно с двумя братьями из того же монастыря, сопровождая короля в Пуасси, где тот намеревался провести время Великого поста. Им пришлось переправляться через Сену в одном особенно опасном месте. По приказу короля они взошли на борт «небольшого судна». Их лошади (ибо они, конечно же, путешествовали верхом) должны были следовать за ним вплавь, в то время как сидящие в «судне» держали поводья. К несчастью, «на самой середине потока» одно из животных, «плохо прирученное и никогда ранее не проделывавшее таких упражнений, вскинуло передние ноги на борт лодки». Лодка начала переворачиваться. Король, который уже перебрался на другой берег, и все бывшие с ним «возносили к небу горячие молитвы». Кроме этого, Роберт дал им практический совет: он крикнул, чтобы они отпустили поводья и постарались отплыть от лошадей как можно дальше. Чудом не утонувшие путешественники так и сделали: они отбились от коней ногами и «поплыли к берегу». Относительно этого рассказа, как и большинства рассказов того времени, приходится сожалеть, что автор умалчивает о деталях. Как передвигалось «небольшое судно»? Видимо, на веслах. Однако лучше бы это было ясно сказано в тексте. Впрочем, понятно, что именно таким образом верховые путешественники переправлялись через реки: ничто в рассказе Эльго не заставляет предположить, что это исключительный случай. Мостов было немного, удобных бродов тоже.

К тому же броды и, в меньшей степени, мосты затоплялись в период половодья. Монахи и слуги монастыря святого Бенедикта на Луаре неоднократно имели возможность в этом убедиться.

В 986 или 987 году аббат Уалболд, желая достойно отметить день успения святого Бенедикта — 21 марта, послал монаха Аннона купить рыбу в достаточно отдаленное место, где она имелась в изобилии. Аннон исполнил поручение и пустился в обратный путь. Однако сильные дожди привели к разливу «аквитанских рек». (Этот эпитет подтверждает тот факт, что экспедиция была отправлена на левый берег Луары.) Одна из рек — Андрия, «ручей весьма непримечательного вида, но опасный для перехода по причине множества излучин его русла и множества прудов, образуемых им в некоторых местах», не оставил для путешествующего брата ни одного брода, который можно было бы переехать даже верхом. Аннон увидел две лодки — одну полузатонувшую на середине реки, а другую — прибившуюся к противоположному берегу. Рядом не было никого, кто мог бы помочь. Аннон стал истово молиться святому Бенедикту. И тут лодка освободилась от того, что ее удерживало у берега, и сама по себе направилась к Аннону и его спутникам — ибо в этом месте рассказа мы вдруг узнаем, что его кто-то сопровождал. Они подцепили лодку, остановили ее, погрузили весь свой багаж и переправились через реку, причем лошади следовали за ними вплавь. Пусть те, кто сомневается в чудесной силе святого Бенедикта, не доходят до того, чтобы полностью оспаривать свидетельство Аннона! В конце концов лодка могла и без вмешательства сверхъестественных сил оторваться от берега и проплыть настолько близко от путешественников, что они смогли ее поймать. В любом случае нет никаких оснований не счесть этот эпизод достоверным описанием полной приключений поездки.

В 1003 году произошел большой разлив Луары, во время которого оказался в серьезной опасности пастух аббатства святого Бенедикта. Чтобы уберечь коров, ему пришлось перегнать их на более возвышенное место. По возвращении он обнаружил, что проход, которым он пользовался, затоплен. Он поспешил к известному ему мосту, который был перекинут через небольшой приток, прозванный «по причине большого болота, его окружающего, Длинной Нитью» (?). Но и здесь вода поднялась уже высоко, и переход стал невозможен. Пастух уже не надеялся выбраться. Немного потеряв голову, он привязал себя к доске настила моста при помощи обмоток своей обуви. Это был лучший способ утонуть, если бы вода еще поднялась. Но поскольку он страстно молился святому Бенедикту, разыгравшиеся волны снесли мост, и его понесло как на плоту к слиянию Бонне с Луарой. Таким образом он проплыл расстояние в три мили, подталкиваемый ветрами, которые, будучи до этого буйными, превратились в нежный зефир. Он оказался неподалеку от небольшого судна, в котором плыли его сыновья. Они выловили его, отвязали от досок и отвезли в безопасное место.

Опасные встречи

Однако не только природные явления представляли собой опасность для путешественников. Известно, и мы еще приведем тому примеры, что некоторые сеньоры были склонны устраивать засады возле своих замков.

Еще более яркий пример дорожных невзгод — приключение аббата Клюни Майеля незадолго до 972 года.

В то время сарацины, хозяева Испании, Сицилии и большей части островов Средиземного моря, сумели обосноваться на восточном берегу Прованса. Они создали плацдарм в районе Ла-Гард-Френе позади Сен-Тропе в глубине массива Мор и оттуда устраивали набеги в достаточно отдаленные области прибрежных и провансальских Альп. Само собой разумеется, что иногда они устраивали засады в ущельях, через которые люди ехали в Италию или возвращались оттуда. Во всяком случае, именно там, «на самых узких альпийских тропах», по словам Рауля, их встретил Майель, возвращавшийся из одного из своих многочисленных путешествий на полуостров. Он защитил одного из своих спутников от стрелы, которая ранила его в руку, после чего его вместе со всеми увели в «уединенное место в горах», отобрали все вещи и объявили, что отпустят в обмен на выкуп. «С любезностью, полной достоинства, этот божий человек ответил, что у него нет ничего своего в этом мире, ибо он не желает иметь никакой материальной собственности, но не стал скрывать, что имеет влияние на многих людей, которых назвал владельцами больших поместий и крупных состояний». Похитители сразу же назначили выкуп — огромную сумму в 1000 ливров[72]. Одного из пленников послали в Клюни с письмом, которое гласило: «Отцам и братьям монастыря Клюни. Ваш брат Майель в бедственном положении в плену. Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня (5-й стих 17-го псалма). Пошлите же, прошу вас, выкуп за меня и за тех, кого схватили вместе со мной». Следует предположить, что все подробности посланный должен был передать устно. Все в унынии, все в слезах. Стали собирать все, что было золотого и серебряного. (Так что заплатили вовсе не богатые друзья аббата.) Тем временем в лагере сарацин «святой человек не мог скрыть своих достоинств от взоров окружающих». Правда, это выразилось довольно удивительным для нас образом. Отвечая тому, кто предложил ему «мяса и весьма черствого хлеба», он сказал: «Если я голоден, то Господь насытит меня, а этого я есть не стану, я к этому не привык.» Мясо, действительно, было запрещено в Клюни, но хлеб? И хотя мы с вами не понимаем, один из сарацин сразу понял его: «Он осознал тогда высокий ранг этого божьего человека; охваченный чувством почтения, он засучил рукава одежды, омыл руки и омыл также свой щит, на котором перед очами преподобного Майеля он весьма достойным образом приготовил хлеб. Он быстро испек его и поднес аббату с большим почтением. Аббат принял хлеб и, лишь произнеся соответствующую молитву, подкрепился этой пищей; после чего он воздал благодарение Богу».

Разумеется, между пленением и прибытием выкупа прошло несколько недель: если предположить, что все это происходило в районе Тендского ущелья, то до Клюни было добрых 70 км, и местность была не равнинная, так что длину пути следует удвоить. На коне или на муле с грузом в 500 кг золота и серебра было невозможно проехать в день больше 15 лье, то есть 60 км, а для того, чтобы проехать 1400 лье, нужно было 24 дня. Добавьте время, которое ушло на сбор средств для выкупа. Так или иначе, заключение Майеля продлилось не меньше месяца. Похоже, что с ним прилично обращались: после случая с хлебом и последовавшего затем чудесного наказания некоего сарацина, который случайно наступил на Библию святого отца, «многие из них старались засвидетельствовать аббату больше почтения и относились к нему с мягкостью.»

В 972 году Гильом, граф Арльский, будущий тесть Роберта Благочестивого, и Ардуэн, маркиз Турина, изгнали сарацин из их логова в Ла-Гард-Френе. Похоже, больше они в Провансе не появлялись.

В любом случае, как показывает этот эпизод, приверженцы Магомета не сегодня начали захватывать заложников и удерживать их в плену в нарушение прав человека: речь идет об очень давней традиции народов, исповедующих ислам. Впрочем, в 1000 году эта достойная порицания практика была и у других народов. С ней столкнулась виконтесса Лиможа Эмма. Когда она отправлялась на богомолье в Сен-Мишель-ан-Л'Эрм, известную святыню Вандеи, ее захватили ночью норманнские пираты и, по словам Адемара из Шабанна, «в течение трех лет держали в заточении за морем». И дело не в том, что кто-то промотал сокровища, собранные для ее выкупа: «Сокровищница святого Марциала предоставила огромное количество золота для выкупа, золотую статую святого архангела (святого Михаила) и большое число других украшений; норманны взяли все это, но, в нарушение слова, не отпустили даму. Наконец, спустя много дней, Ричарду, графу Руанскому (это был Ричард II, герцог Нормандский, который таким образом воспользовался своим этническим родством с пиратами), пришла в голову блестящая идея послать к ним за море послов, чтобы выкупить ее, и освободив, он вернул ее сеньору Ги, ее супругу».

В отличие от некоторых мусульманских народов, скандинавы уже давно перешли к обычаям всех христианских и цивилизованных стран.

Путешествие императора

Большими и малыми реками пользовались для передвижения почти столь же часто, как сухопутными дорогами. Это естественно для времени, когда состояние дорог делало неудобным применение колесного транспорта (во всяком случае, при путешествии на большие расстояния) и заставляло грузить багаж и товары на вьючных животных.

Известно, например, что Оттон III охотно путешествовал на корабле. В апреле 996 года он покинул Павию на борту судна, предоставленного в его распоряжение этим городом. Вместе с сопровождавшими его придворными он спустился по реке По и зашел в гавань Кремоны. Его сегодняшний биограф Ален Оливье описывает нам, как корабль скользил «по спокойной воде, в легком тумане, овеянный весенней прохладой, проплывая мимо огромных равнин, на которых были видны только стебли тростника, колосья хлебов и богатые виноградники». К концу месяца он достиг дельты По и пристал к берегу в Класси, порту Равенны.

Два года спустя, в январе 998 года, он повторит это небольшое плавание из Кремоны в Равенну. В Ферраре к нему присоединится корабль, весь увитый гирляндами и сопровождаемый более мелкими судами, прибывшими из Венеции: на корабле находился сын дожа[73] — Пьеро Орсеоло II, который был крестником молодого императора. Так и хочется представить себе эти сопровождающие маленькие суденышки в виде гондол. Оттон взошел на борт венецианского корабля и на нем завершил свое путешествие. Путешествие было приятным, но не мирным, ибо он направлялся в Италию для того, чтобы подавить новое восстание Рима против саксонского императора. Его армия сопровождала его по сухопутной дороге.

Гостеприимство аббатств

Каждый раз, когда император прибывал в Италию через Бреннерское ущелье, он имел обыкновение останавливаться в аббатстве Сан-Дзено в Вероне. В целом нам известно, что монастыри были обычным местом ночлега для знатных путешественников. Во времена, когда епископы, аббаты, короли и более мелкие сеньоры почти все время находились в пути, гостеприимство становилось неотъемлемой функцией монастырей. Аббатство Клюни, служившее примером в этой области, как и во многих других, было специально оснащено для этого. Оно имело за пределами монастырских стен большое здание в 135 футов длиной и 30 шириной со спальней для мужчин на 40 мест и отхожим местом, рассчитанным на такое же количество человек, а для высокородных дам имелась другая спальня на 30 мест, имевшая те же удобства. Между двумя спальнями, разделяя их, находилась трапезная, где господа и дамы вместе ели. Обслуживанием занимался специальный монах, ответственный за гостиницу, которому помогали два других монаха и слуги; из них одни стряпали на кухне, другие чистили обувь и набедренники приезжих, третьи подвозили на двух ослах дрова для отопления.

Церемониал приема путников был строго расписан. Если прибывал король, то аббат или приор собирал всех монахов в церкви, где они надевали мантии, в то время как монастырские дети надевали стихари, затем ризничий выстраивал процессию, которая начинала двигаться под звон двух больших колоколов. Из описания можно понять, что первую группу участников процессии составляли монахи, несший крест, монах, размахивавший кадилом, и еще трое, несшие подсвечники. Вторую группу составляли монахи, один из которых нес святую воду, другой — крест, и трое — Евангелие. Третья группа была такой же, как первая. Затем следовали послушники в мантиях, они шли парами. За ними шли дети, ведомые своими учителями. После них шел аббат во главе монахов, выстроившихся по двое. Процессию замыкали великий приор и приор монастыря, шедшие рука об руку. Короля кропили святой водой, он целовал Евангелие и принимал воскурения. Затем звучал Ecce mitto anglum meum[74], в то время как слуги звонили во все колокола. В церкви стелили ковер перед главным алтарем и еще один — перед алтарем святого Креста. Под звуки гимна, сопровождаемого приличествующей моменту молитвой, процессия входила в монастырь. При приезде королевы совершалась та же церемония. Если приезжал епископ, монахи в мантиях вместе с детьми, одетыми в стихари, шли процессией после послушников, которым на этот раз поручалось несение святой воды, креста, двух канделябров и Евангелия. Все колокола звонили вплоть до входа процессии в церковь. В случае приезда аббата церемония упрощалась, и колокола молчали. Прием простых сеньоров, которые, тем не менее, были высокородными людьми, будет подробно описан в главе, посвященной обязанностям внутренних служб монастыря.

Возвращение из Византии

Лиутпранд, епископ Кремоны, отправившийся в 968 году с посольством от императора Оттона Великого в Константинополь, оставил нам живописный рассказ о начале своего возвращения на родину.

Басилевс[75] и весь византийский двор отнеслись к нему очень плохо. Исполнив свою миссию посла, он затем был вынужден долгое время ожидать разрешения на отъезд и выдачу средств для поездки. Наконец 2 октября в сопровождении проводника, которого он называет по-гречески диастозисом, он покинул ненавистный ему город Константинополь «на борту небольшого корабля». И хотя он не сообщает нам о том, где высадился на сушу, мы далее читаем, что он ехал «49 дней на спине осла, шел пешком, скакал верхом на коне, страдая от голода, жажды, задыхаясь, рыдая, стеная», пока не прибыл в Навпактос. Таким образом он пересек всю Фракию, Македонию, Фессалию и Этолию, то есть преодолел около 1500 км, делая переезды приблизительно по 30 км каждый.

В Навпактосе «диастозис» распростился с Лиутпрандом, предварительно поручив его и его свиту заботам капитанов двух «маленьких кораблей», которые должны были доставить их морем в Отранто, где они могли наконец ступить на итальянскую землю. Однако эти несчастные, не имея охранной грамоты, повсюду наталкивались на пренебрежение окружающих. Лиутпранд и его немецкие товарищи лучше них умели устраивать дела, им самим и пришлось обеспечивать пропитание.

Понятно, что речь идет о прибрежном плавании. Отбыв из Навпактоса 23 ноября, посол и его свита через два дня причалили в Фидарисе, откуда им был виден на пелопоннесском берегу город Патры, место мученичества святого Андрея. Лиутпранд торопился вновь увидеть родину и решил, что может не совершать паломничества, в которое было собирался отправиться. За это ему пришлось сурово поплатиться. Ужасающе сильный ветер с юга поднял бурю, не утихавшую пять дней. На третий день посол, решивший, что пришел его последний час, вознес страстную молитву святому Андрею. Через 48 часов молитва была услышана. Непогода улеглась, и, сами правя кораблем, ибо матросы исчезли, Лиутпранд и его товарищи доплыли до острова Левкас, «пройдя таким образом расстояние в 140 миль (около 252 км) и не встретив ни препятствий, ни неприятностей, если не считать некоторых осложнений, возникших подле устья Ахелоя (Аспропотамоса), чьи бурлящие водные потоки с быстротой обращались вспять морскими волнами».

Прибыв на Левкас 6 декабря, Лиутпранд и его свита оставались там до 14-го числа того же месяца. Им не пришлось рассчитывать на любезный прием местного епископа, который отнесся к ним «без малейшего человеколюбия», так же как это делали его собратья, встреченные ими до того, и те, которых им еще предстояло встретить. Кстати, этот прелат был евнухом, что, по идее, не могло позволить ему, согласно каноническому праву, стать священником. Короче, 14 декабря путешественники, по-прежнему не имея с собой ни одного профессионального мореплавателя, отбыли и взяли курс на Корфу, куда прибыли 18-го числа. «Стратиг», как его называет Лиутпранд, иначе говоря, губернатор по имени Михаил, предстал перед ними с улыбкой и вел себя чересчур вежливо для честного человека. Его лживость была обличена тремя подземными толчками, а через 4 дня, то есть, вероятно, 22 декабря, произошло затмение солнца, сильно напугавшее Михаила, но не изменившее его поведения. Этот порочный стратиг должен был, не откладывая, посадить Лиутпранда и его людей на галеру и отправить их в Отранто. Он ничего подобного не сделал, и в течение 20 дней посол был вынужден тратить деньги на пропитание для себя и своих товарищей. Предосторожности ради Лиутпранд преподнес губернатору прекрасный плащ, купленный в Константинополе. Но подарки мало действовали на «этих греков»: они становились еще менее надежны, если им ничего не дарили или дарили не то, что им хотелось. Доказательством этому служит поведение посланника, прибывшего от «хитонита» Льва, местного представителя власти, который ожидал высокого гостя в Отранто. Лиутпранд преподнес посланнику серебряный кубок, а тот хотел получить византийский плащ. Недовольный подарком, он отдал приказ капитану галеры, направлявшейся в Отранто, высадить своих пассажиров на каком-то мысе, где они чуть не умерли от голода.

Интересно было бы знать, как Лиутпранд выпутался из этой трудной ситуации. Он наверняка написал об этом. Однако конец его рассказа утрачен.

«Бродяги»

Мы должны еще раз констатировать, что в нашем распоряжении, в основном, имеется информация о лицах, принадлежавших к меньшей части населения. Рассказы о монахе, покупавшем рыбу, и о пастухе аббатства святого Бенедикта дают нам некоторое представление и о множестве обычных паломников, простых священников, монахов, законно или незаконно покидавших монастыри, крестьян, право которых на передвижение уже не подвергается сомнению, то есть всех тех, кто пешком путешествовал по дорогам. Если взять паломников, о которых мы еще будем говорить, то была ли эта категория путешественников действительно столь многочисленна, как это иногда представляют себе некоторые историки? Источники, относящиеся к эпохе 1000 года, могут подтвердить это только молчанием. Наш Рауль, находясь в одном из монастырей, встретил «юношу, родом из Марселя, одного из тех людей, что привыкли бродить по земле, ничему не учась и не стремясь увидеть новые места». Этот бродяга был не единственным в своем роде, раз его относят к некой категории лиц. Хочется спросить, на какие средства жили эти люди? Возможно, мы получим ответ на этот вопрос, если примем к сведению то, что говорил этот человек Раулю и другим монастырским братьям. Он рассказал, будто, имея желание все повидать, он пересек некую пустыню и встретил отшельника, который якобы провел там 20 лет, не видя ни одного человека. Первым человеком был наш рассказчик. Подвижник сказал ему: «Я понял, что ты пришел из Галлии. Но прошу тебя, ответь, видел ли ты когда-нибудь монастырь Клюни?» Услышав утвердительный ответ, он продолжал: «Знай же, что этот монастырь не имеет себе равных в романском мире, в особенности в умении освобождать души, подпавшие под власть демонов. Там столь часто совершаются животворящие литургии, что почти не проходит дня без того, чтобы это непрекращающееся занятие не позволило вырвать чью-либо душу из власти злых демонов». Если наш юноша рассказывал эту историю монахам Клюни (а это вполне вероятно), то можно быть уверенным, что этому доброму человеку было оказано особо щедрое гостеприимство и он ушел из аббатства не с пустыми руками.