Повседневная жизнь греческих богов

Когда боги Олимпа получают гражданство

Однажды, прекрасным ветреным днем, бог Борей стал гражданином города Туриори, нового Сибариса в Великой Греции. Дело было так. В 379 году до н. э. Денис Сиракузский, воевавший с Карфагеном, отправил морем экспедицию против города Туриори. Триста кораблей, груженных тяжеловооруженными воинами в доспехах, несгибаемыми людьми, закаленными в боях. Северный ветер дул навстречу кораблям, Борей потопил корабли Дениса. Не повезло Денису; а граждане Туриори, спасенные Бореем, приняли декрет, присуждающий богу ветров гражданство: ему, как новому гражданину, полагались дом и земельный надел. Каждый год они устраивали в его честь праздник. Чтобы не отстать от них, жители Афин, сыгравшие основную роль в закладке нового Сибариса, решили принять Борея в качестве «родственника по браку», то есть свойственника. У них на берегу Илисса давно существовал храм бога северного ветра, который раньше, в 480 году до н. э., помог им в войне с персидской армадой, близ мыса Артемисий. Жертвоприношения, декрет ассамблеи: бог получает гражданство, жилище, подобное тем, в которых живут смертные, земельный надел, обеспечивающий его существование, или доходы от культа. Но случай бога северного ветра не являлся типичным для обитателей Олимпа, хотя происшедшее с ним детально показывает, насколько независимыми чувствовали себя греческие города даже тогда, когда они принимали решение присвоить гражданство какому-нибудь божеству.

Возьмем бога выше всяких подозрений: Диониса. Район Аркадии, небольшой городок на берегу Альфея, его называли Герайа, по имени богини Геры, суровой мачехи Диониса, которой посвящен храм, совсем как у бога Пана. В честь Диониса там воздвигли сразу два храма: первый посвящен ему как Окситесу, покровительствующему всякому размножению и росту, повелителю растительных соков, плодородия земли; божеству, которое может в один день взрастить виноградник. Второй храм воздвигнут Дионису Политесу, Дионису-Гражданину. Он совсем не равнозначен Дионису Теосскому в его ипостаси главного городского божества, то квалифицируемого как «публичное» в Тралле, то как «всенародное» в Киме, городах, расположенных в Эолиде. Уникальный случай для олимпийского бога: здесь Дионис находится в положении простого гражданина, безотносительно к какому-то определенному городу, как случалось, например, Гераклу стать тазийцем или Зевсу называться лакедемонянином. Просто Дионис из Аркадии в одежде горожанина и одновременно бог, каковым он являлся в своем родном городе, Фивах, где он непрестанно слышит, как потомки Кадма, основателя города, прославляют его величие. Дионис Фиванский, которому нравится в окрестностях города превращаться в божество, которому поклоняются на двенадцати алтарях, алтаре Двенадцати Богов, можно сказать, вобравшему в себя весь Олимп, весь мир богов в двенадцатиричном склонении. Двенадцать алтарей для величайшего из олимпийцев. И, чтобы бросить вызов семье, владеющей необъятным небесным пространством, дядьям и кузенам, обитающим на Олимпе, Дионис объявляет, что три своих алтаря он предназначает своей матери, Семеле, одной из дочерей Кадма, смертной женщине, ставшей бессмертной и получившей божественное прозвище Неистовой менады Семелы, скачущей по небесному своду.

Среди олимпийцев Дионис, гражданин и небожитель — еще одна уловка мастера переодеваний и любителя парадоксов. Но в его двойном предназначении со всей очевидностью проявился процесс, прекрасно вписавшийся в историю олимпийских богов. Процесс серьезных изменений в сообществе богов, последствия которых некоторые из наименее посвященных не сразу смогли оценить. Последствия и падение, которые наиболее сообразительные из олимпийской семьи, безусловно, просчитали сразу же.

Итак, в один прекрасный день олимпийцы, собравшиеся на ассамблею, решили избрать для себя города, где им будут оказываться особенные почести. Назовем это ассамблеей, выражаясь языком политиков (он нравился богам, как и горожанам в их декретах), а не собранием или семейным советом. Между собой олимпийцы теперь уже не скрывали интереса, который они испытывали к городам своих подопечных. Об этом открыто говорилось на самом высшем уровне и весьма громко. Разгневанная Гера собиралась войти в Трою и живьем пожрать Приама и сыновей Приама, и всех вообще троянцев. Зевс угрожал: «Если и я, пылающий гневом, когда возжелаю град ниспровергнуть, отчизну любезных тебе человеков, — гнева и ты моего не обуздывай, дай мне свободу» (Илиада, IV, 40—43). Гера в ответ: «Три для меня наипаче любезны ахейские града: Аргос, холмистая Спарта и град многолюдный Микены. Их истреби ты, когда для тебя ненавистными будут; я не вступаюсь за них...» (Илиада, IV, 52—55). Голоса становятся громче, разговор доходит до ушей зевак. Но никто еще не слышал о разделе городов между богами. У каждого свои пристрастия. Зевс клянется только алтарем Приама: незабываемый курился на нем фимиам; Аполлон же ни в чем не может отказать своему жрецу Христу, и так же, как остров Христа, дорог ему и город Тенедос.

Однажды уже произошел раздел между богами. Между тремя братьями, сыновьями Кроноса, рожденными от Реи: мир поделили на три части, и каждый получил свою область, свою сферу влияния. Посейдону — волноигумное море; Аиду — подземный мрак царства мертвых; Зевсу, меж туч и эфира пространное небо. Кинули жребий, «общею всем остается земля и Олимп многохолмный» (Илиада, XV, 193). Затем последовали выяснения отношений, и Зевс, повелитель громов и огненных молний, победил своего отца, Кроноса. Тогда бог, царствовавший на небе, решил поделить все сущее поровну между бессмертными, определить положенные им пошлины. Верховная власть Зевса выковывалась в основном в более серьезных конфликтах, долгих сражениях, как например, с титанами, соперниками Кронидов. Богам, вставшим на его сторону, Зевс обещал сохранить их привилегии, если таковые имелись, или предоставить их по справедливости, если таковые отсутствовали. Между Кронидами и титанами борьба шла за власть и за раздел сфер влияния. И когда счастливые боги наконец победили титанов, силой разрешив свои споры о разделе сфер влияния (timai), тогда, вдохновленные мудростью Гайи, они предложили Зевсу, Олимпийцу с громовым голосом, взять на себя правление бессмертными, и он распределил между ними почести.

Великий бог приступил к разделу, и, конечно, ему пришлось как-то уравнивать права: Гермес, появившийся с опозданием, занял свое место на Олимпе, получив причитающуюся ему часть прав, увеличив одновременно часть наследства своего старшего брата, Аполлона, и так не обиженного долей. Кроме того, в результате элевсианского кризиса полномочия Гадеса, Деметры и Персефоны стали объектом новой жеребьевки. Но все это под присмотром Зевса, владыки Олимпа.

Выбрать город

И, напротив, когда пришло время выбирать города, в которых богам должны были оказываться исключительные почести, началась неразбериха. Решения несомненно принимались на ассамблее, иногда даже абсолютным большинством голосов, но точно так же, как и в прекрасные времена Троянской войны, боги ссорились, угрожали друг другу, дрались, и иногда целые поколения смертных, граждане Афин или Аргоса, вовлекались в эти довольно неприятные передряги. Под одним и тем же девизом: раздор, перебранка, черная злоба, самоуправство. Необходимо было срочно собирать судей, арбитры ездили по стране, но чаще всего их решения и постановления игнорировались. Склока разрасталась вновь. Так, например, случилось в Арголиде. Гера считала, что земля Аргоса принадлежит ей: разве не называли ее всегда Герой Аргосской, Герой из Аргоса? Посейдон и слушать ничего не желал: Аргос со своим обширным водным пространством всегда был природной провинцией его владений пресной, подземной или бьющей ключом воды. Он требовал прав на могущественный город аргосцев. Как перераспределить их: обратиться к местным властителям, божествам-рекам, медленно текущим в мирные дни, созерцая Форонеуса, первого человека, который строил на песке замки и мечтал о небывалых городах на берегах Инакоса? Со времен Океана, отца всех богов, из которого проистекают все реки, мир не знал таких треволнений. Три реки объединились, они посовещались и встали на сторону своего брата Инакоса, заявившего, что на самом деле земля Аргоса принадлежит сестре-жене Зевса. Ярость Посейдона перед неблагодарностью его океанских кузенов была неописуемой: теперь ни капли воды; с этого часа пусть все они высохнут. Аргос, «богатый водой», становится «безводным». Таким и увидели его дочери Даная, покинув Египет и своих кузенов-грабителей, когда несговорчивый Посейдон расположился лагерем на границе аргосской территории на берегу моря, как раз там, куда причалили Данаиды.

В Аттике земля, вначале называвшаяся «Мыс», «Крутой берег», стала зваться Кекропийской по имени Кекропа, змееногого, получеловека-полузмеи, что явилось страшным оскорблением. Все это — происки Посейдона. Ему противостояла Афина. Каждый на этой территории оставлял знаки своей власти. Посейдон ударил в скалу своим трезубцем, и из нее посреди Акрополя забил источник морской воды. Неопровержимое доказательство того, что Властелин Моря царствует над верхней частью города. Но Афина знала цену свидетельства живого непредвзятого очевидца. Она подает знак Кекропу. А он времени не терял: едва рожденный Землей, занялся активной деятельностью по внедрению элементарных понятий цивилизации. Он открыл преимущества моногамии, чтобы положить конец беспорядочным бракам, всеобщей шокирующей близости. Ввел в рамки сексуальность: пары стали состоять из женщины и мужчины, и каждый теперь знал не только кто его мать, но и кто его отец. Итак, Кекроп был на месте. Афина, в свою очередь, вонзила в землю сверкающее копье, и выросла на оспариваемой земле плодоносная олива. Она стала первой из священных олив, до сих пор зеленеющих в Пандросейоне, названном в честь одной из дочерей Эрехтея, второго коренного жителя Афин, поскольку местное население формируется медленно, для этого необходимы многие поколения. Кекроп вышел вперед и сказал, что Афина первой вырастила оливу, немеркнущую славу земли Аттики. Свидетельство местного жителя весьма благосклонно принял совет богов, причем судей иногда подгонял Зевс; эти двенадцать богов представляли официальный Олимп, Богов непременно двенадцать, сколько бы их ни было на самом деле. Иногда приглашали всех жителей города участвовать в голосовании. Голоса женщин и мужчин, собравшихся на ассамблею, разделились: все мужчины голосовали за Посейдона, все женщины — за Афину, «эту девственницу, рожденную без матери», «произведенную на свет одним отцом». Женщины оказались в большинстве — кажется, на один голос? — и обеспечили победу Афине. Теперь их всех будет представлять сама богиня, поскольку злопамятный Посейдон лишил их права голоса, чему не воспротивилась «та, которая властвовала над Акрополем» и так охотно соглашалась с тем, что «она полностью приравнена к мужчине». А о замужестве она и слышать не хочет: она в ужасе от него. Тем хуже для женского лона. В конце концов, это дело Земли.

Действительно, гнев Посейдона редко проявлялся в политике. Темперамент его, скорее, выражался в катаклизмах и подземных толчках. В данном случае Посейдон поднял волны моря до города Элевсина. А позже, во времена правления Эрехтея и Эвмолпа, врага афинян, началась война между элевсинцами и афинянами. Элевсинцам пришли на помощь фракийские наемники, а Посейдон, по просьбе Эвмолпа, вступил в бой с Эрехтеем. Незабываемое оскорбление — убийца дает свое имя жертве, называемой теперь Посейдон-Эрехтей в храме Эрехтейон. Еврипид в своей трагедии, написанной между 423 и 422 годами до н. э., воспроизвел на театральной сцене ненависть Посейдона к Афинам, начиная с Кекропа и кончая дочерьми Эрехтея и их матерью, Праксифеей, коренной жительницей Афин, оберегаемой богиней Афиной, отвага и мужество которой восстановили стены города.

В семи или восьми местах вел Посейдон свои тяжбы. С Дионисом по поводу Наксоса; с Зевсом за Эгину; с Афиной еще и за Трезен; с Гелиосом за Коринф. Чаще всего в иске ему отказывали. В Коринфе, по решению великана Бриарея на третейском суде, он поделил территорию с богом Солнца. И лишь в Трезене Посейдон получил наконец вожделенный титул бога, «владеющего городом». Каждый раз, когда он сталкивался со своим племянником Аполлоном, противостояние переходило в мирное русло: так, города-святилища Делос и Дельфы Аполлон получил от Посейдона, признав владычество последнего над мысом Тенар и над Калорией. Уже в «Илиаде», когда попарно сражаются боги из враждующих лагерей, Посейдон и Аполлон по взаимному договору ловко избегают дуэли.

Описывая Атлантиду, Платон без труда придумал другую версию: раздел всех земель по жребию под присмотром Правосудия, при котором каждый из богов получает именно то, что ему больше всего подходит, и во избежание неожиданных ситуаций, сами боги учреждают культы и жертвоприношения до того, как заселить каждый город. Раздел без ссор полностью соответствовал образам богов, предлагаемых платоновской теологией. Они могли быть созданы лишь ценой радикального нарушения традиции. Так, в диалоге Платона «Критий» города возникают после раздела владений, тогда как Посейдон и Гера, или Афина и Посейдон оспаривают уже заселенные земли, более или менее обработанные, а следовательно, и города, основанные и возведенные смертными без малейшей помощи богов. В один прекрасный день люди, смертные люди, которых боги держали в отдалении от пиршественных столов, чтобы отделить их от общества бессмертных, эти люди проявили такую изобретательность, что принялись строить города для совместной жизни. В Месопотамии города были придуманы богами. Вождь или царь, строитель храма или города, гордился тем, что воплощал замысел, рожденный великим богом, у которого он научился воспроизводить идеографические и прочие знаки на таблетке из необожженной глины так же, как они были начертаны в небе. Ни один из обитателей Олимпа не придумал города, совершенного или заурядного для собственного удовольствия. Лишь один бог, изгнанный с небес, сумел прославиться ремеслом строителя и архитектора, и то находясь в большей или меньшей степени в тени смертного строителя, принадлежащего к человеческой расе. Речь идет об Аполлоне.

Удивление, которое испытывали боги, внезапно открывая для себя огромные прекрасные города, построенные смертными, располагающими такой малой толикой «жизненной силы», сходно с нашим изумлением перед панорамой политеистической Греции в период между 800 и 700 годами до н. э. С высоты птичьего полета непредвзятому взгляду предстает мир богов, как бы разделенный на два разных слоя. Один, в горельефе, состоит из богов с яркой индивидуальностью, небожителей, богов-олимпийцев, владеющих небесными просторами, блестящих богов «Илиады», вкушающих нектар и амброзию, весьма далеких от земных дел. Другой находится в барельефе. Первые культовые учреждения появились благодаря заботам потомков человеческой расы. В них приносили богам дары, сперва немногочисленные, позже более ощутимые, позволяющие заметить такие необычные для богов-олимпийцев Гомера, свободных от отправлений культа, знаки присутствия их на земле, в самой гуще суетящихся людишек: возведенный алтарь, храм со скульптурным изображением бога, оградка, сложенная из камней, отделяющая помещение, отведенное богам. Изумление вызвано, безусловно, заметной дистанцией между формальным совершенством богов в поэмах Гомера и неуклюжими следами, отрытыми археологами, свидетельствующими о бесформенных темных божествах, увиденных в тот момент, когда они вылезают из складок земли вместо того, чтобы во всеоружии спуститься с небес. Божества, рассеянные между разрозненными обиталищами, тогда как эпические боги, небожители, представляются сплоченной семьей.

Это чистой воды вымысел. По прихоти истории появилась возможность объединить Гомеровых богов с зарождением в греческих поселениях в VIII веке до н. э. политеизма. И местная реальность обусловила то, что начиная с VII века до н. э. эпос Гомера с его олимпийцами стал служить обязательной ссылкой, лишь только речь заходила о богах, будь они местного или панэллинистического значения. Синхронность в чистом виде неоспорима. На самом деле, в VIII веке до н. э. начинают возникать города, примерно тогда, когда боги обнаруживают их существование и ссорятся за них друг с другом. Постепенно повсеместно греки начинают строить города, это явление тем более заметно, что в большинстве своем города появляются на Сицилии и в Большой Греции. Колонии, например Южная Италия, более трех веков служили исследовательской лабораторией для создателей городов. Поскольку созидательный момент присутствует у этих основателей в греческом смысле слова, то есть это те, кто первыми открывает и ведет за собой других, ищет и находит путь переселения людей. Основать колонию означало задумать совершенный город с его основными составляющими, спроектировать идеал гражданского общества на чужой земле, воплотить его на пустом месте, которое пока даже не является жилым.

Каждому городу — свое место и своего бога

В своей активности непрерывного строительства городов греки не забывали о богах. Боги занимают положенное им место. Мы знаем об этом из эпопеи Гомера, песен «Одиссеи». Феакийцы слыли великими навигаторами, такими умелыми, что их корабли, угадывая мысли моряков, сами шли по морю в нужном направлении. Между портом и агорой они рассказывают друг другу символическую историю об основателе города феакийцев, где царствовал Алкиной, приютив Одиссея накануне возвращения на Итаку. Основателя звали Навсифой. Это малоизвестный современник строительства на Сицилии, уже вполне развитой в VIII веке до н. э., новых городов типа Мегары Гиблейской. Чтобы основать город феакийцев, Навсифой произвел следующие четыре действия: город стенами обвел; храмы богам их воздвиг; выстроил им дома и поля на участки разделил между ними. Феакийская схема построения греческой колонии, обнаруженная после двадцати пяти лет направленных раскопок археологами под руководством Жоржа Валле на месте Мегары Гиблейской, выглядела следующим образом: основатель сначала создавал общий план, с геометрической точностью рассчитывая распределение пространства для жизни граждан, включая агору для проведения собраний, и одновременно места для их богов, для храма, который обитатели колоний, выходцы из Мегары, привезли с собой. Богов, больше «умозрительных», в отличие от статуй или изображений, хранящихся в судовых сундуках. Богов в качестве мысленно воображаемых невидимых сил, которые способствуют упорядочению мира и позволяют осмыслить его по частям, через их сочетание, подобно тому, как схема города выстраивает пространство для жизни людей: центральную часть, пределы, периферию и протяженность, подчиняющуюся некой идее совместного существования и деятельности. Создавая города, насаждая десятки сообществ в том, что однажды станет называться Великой Грецией, их основатели в техническом смысле слова начинают формировать богов по мере возникновения политической надобности.

Используя олимпийцев, если можно так выразиться, без их ведома, создатели городов принялись творить богов-граждан города, местных городских божеств, которые действовали в пантеонах, богов, тесно вплетенных в социальную и политическую обыденность. Олимпийцы, таким образом, находились и на небесах, и в мыслях. Они попадали туда скорее посредством слуха, чем посредством зрения. Слушая песни эпопеи в исполнении аэдов и рапсодов, каждый житель Греции знал олимпийцев, вся Эллада разбиралась в так называемых «формах Олимпа», в комплексе ощущений Олимпа в смысле пространственных форм мира богов. Эти знания группируются вокруг двух-трех основных постулатов, определявших культуру VIII века до н. э. и фигурировавших уже в «Одиссее» и «Илиаде». Во-первых: «жертвовал каждый из них своему от богов вечносущих» (Илиада, II, 400). Во-вторых, в некоторых случаях необходимо «великую дома свершить гекатомбу Зевсу и прочим богам, беспредельного неба владыкам, всем по порядку» (Одиссея, XIII, 279—281, здесь и далее пер. В. Жуковского), никого не позабыв, как, к несчастью, произошло с царем Калидона, отцом Мелеагра, вызвавшего на себя гнев Артемиды. И третий поступок, провозглашенный Гомером: каждый из богов получал «работу», некую область приложения сил. Например, устроение сладостных браков — Афродите, ведение войн — Аресу. Таким образом, были распределены сферы влияния и, соответственно, привилегии и почести между бессмертными. Совокупность богов позже стала называться пантеоном, упорядоченным объединением противостоящих сил с дополнительными полномочиями.

Формы, знания и могущество

Три века спустя современники Геродота заново сформулируют теорию так называемых «форм», этого костяка сообщества богов, но на этот раз с точки зрения людей, тех из них, которые считались самыми близкими к богам, то есть обитателей Египта, появившихся на несколько тысяч лет раньше греков, которые сменили прагреков, пеласгов. В бесформенной массе божеств, этакой туманности под названием «бог», которому первобытные люди приносили жертвы и к которому слепо возносили мольбы, древние греки на основе египетских знаний постепенно начали распознавать богов под их настоящими именами: как распределены между ними почести, знания и компетенции, наконец, как изобразить, обозначить видимые очертания богов, их eidea. Изображение, имя, знания дополняют их могущество: с помощью египтян или без нее эти комменсалы богов, эти первые люди на земле, в Арголиде или Аттике, прежде чем выйти из игры, придумывают, создают богов в их неповторимости. Форонеус, исключительно активный в тысяче незавершенных начинаний, едва открыв для себя огонь, принялся приносить жертвы суверенному божеству, назвав его Гера, и изготавливать для нее, преуспевшей в ратном деле, оружие. Или Кекроп, первый из смертных, у которого вместо ног еще оставался змеиный хвост, когда претворял в жизнь свой проект моногамных браков, то назвал во время жертвоприношений имя Зевса Высокого, Зевса Гипатия, и положил ему на алтарь пироги, испеченные из злаков Аттики. Никакой крови, ничего живого, чистое жертвоприношение богу Неба.

Тогда же появляются первые статуи богов, живописные изображения и скульптуры, вырезанные из древесины первых плодовых деревьев: груши, оливы, орешника. Создаются инкунабулы, идолы маленького роста, статуи, легко переносимые, перевозимые, которые можно было без труда спрятать. Каждый бог получает индивидуальные черты, собственное имя, объединяющее множественные эпитеты по роду занятий, по принадлежности или просто по территориальной расположенности. Эти имена, обогащенные рассказами о подвигах — о которых повествует мифологическая традиция, в свою очередь определены специфическими формами, внешностью, присущими им жестами, предметами, отношениями, определяемыми их человеческим обликом. Аэды, поэты в своих гимнах и мифах о происхождении богов, в своих песнях, прославляющих рождение богов, составляют каталог исключительных «способностей», хвалебный список знаний и возможностей олимпийских божеств.

О строении Олимпа, «схеме» мира богов, каждый узнавал из поэм Гомера, Гесиода, а также множества безымянных, забытых ныне поэтов, которые состязались в красноречии, соперничали на конкурсах декламации, проводимых в святилищах, в панэллинских храмах, когда со всех концов Греции эллины стекались к Делосу, Дельфам, Олимпии, чтобы предаться наслаждению играми, атлетическими подвигами, поэтическими достижениями. Оборудуя и украшая прекрасные площади, где они собирались вне обитаемых ими городов, они одновременно использовали божества, размещая их в общественных местах, у дверей домов, распределяя их по роду деятельности, по сферам социального влияния в связующем между природой и культурой месте, каковым являлся город. Так незаметно олимпийские боги попадают в сети тысячи и одной услуг, которые превращают их в подданных городов смертных людей и заставляют их активно участвовать в социальной жизни еще до того, как они соблазнились должностью городских божеств poliade, неких вождей местного храма или даже пантеона локального значения, в котором каждый из них, похоже, насладился наконец очевидным превосходством над скитающимися по земле смертными с их иллюзиями.

В общем, олимпийцы не страдали комплексом неполноценности. Они довольно высоко оценивали собственную персону. Разве не достаточно им было бросить взгляд на этих поедателей хлеба, «листьям древесным подобных», которые «то появляются пышные, пищей земною питаясь, то погибают, лишаясь дыханья»? (Илиада, XXI, 462—467). Так бичует их Аполлон, бог, называемый Фебом, защитник троянцев, в тот день, когда объясняет своему дяде Посейдону, насколько бессмысленно вступать в раздоры из-за этих несчастных смертных. И все же могущественный бог морей в ответ припомнил время их общего рабства, длившегося целый год, так называемый «великий год» (восемь полных лет), на службе у Лаомедонта, отца Приама, в той же самой Трое, когда они возводили вокруг нее широкую величественную стену, пасли быков, все это совершенно бесплатно, а также выслушивали угрозы изгнать их как презренных поденщиков, нанятых из милости. Тогда оба они выбрали ссылку. По приказу Зевса у них отняли часть их божественного могущества, часть, намного менее значимую, чем амброзия и нектар, которых лишили одного из богов, совершившего клятвопреступление и наказанного водами Стикса. Этот последний, пока длился «великий год», «распростертый лежал, утратив голос и силы», полностью уничтоженный. Он превратился в тень бога, находясь как бы между сном и небытием. Бог, утративший жизненные силы. Дядя знал так же хорошо, как и племянник: у смертных и богов одна мать — Земля, Гея, несмотря на то, что они принадлежат к разным расам, различным видам, однажды разделившимся. Во всех своих проявлениях являясь небожителями Олимпа, каковыми они считают себя, боги остаются неотъемлемой составляющей мира. Они подчинены законам Вселенной. Таким образом они вовлечены в политический порядок, в мир людей, создаваемый смертными, которые созидают сообщества граждан, оставаясь, впрочем, весьма почтительными к божественному покровительству, завещанному дальними предками.

Такими они были, если и не гражданами, то по крайней мере городскими божествами, богами некой местности, области, официальными покровителями определенной части социального пространства, горстки граждан с их женами, детьми, добром и рабами. Боги самым тесным образом приобщены к образу жизни людей. Отклоняясь от своего уранического призвания, от притягательности, которую оказывает на них светящееся далекое олимпийское небо, которое однажды наполнит собой «Неподвижный Перводвигатель», как называл его Аристотель. Поскольку основатели постановили: в каждом городе будут существовать два ведомства, два пути общественной деятельности и управления государством. С одной стороны, дела богов, с другой — дела смертных: и те и другие решаются на одних и тех же собраниях, они вместе составляют сферу социальную, которая также является и сферой гласности. Иначе говоря, законодатели станут заниматься божественной деятельностью каждый раз, когда им придется принимать законы, и всякий раз, как собрание граждан поставит на повестку дня «дела божественные», оно станет принимать большинством голосов решения, какие приносить богам жертвы, какие устраивать празднества, а также все, что касается календаря и устройства святилищ. Собрание будет заботиться о том, чтобы наилучшим способом устроить жизнь олимпийцев, ставших гражданами и проявляющих активность во всех областях социального пространства.

Сад политеизма

Первое, что известно о жизни богов в городах Греции, это их множественность — идея многочисленности богов. В греческом языке «много богов» выражается словом polytheos, от которого мы образовали понятие «политеизм», упиваясь долгой историей (идолопоклонничество, Филон Александрийский, хор отцов церкви, вечные язычники, многовековая война...), пройденной человечеством за период между монотеизмом и политеизмом. Так, у Эсхилла в его трагедии «Умоляющие о защите», которая принесла ему победу на Великих Дионисиях в 463 году до н. э., городской пейзаж изобилует богами. В том смысле, что боги присутствуют везде, даже на кухне, перед вечным огнем Гераклита; а также и в том, что божества образуют небольшие зримые сообщества, собираются на публичных площадях или проводят ярые обсуждения где-нибудь у ограды за агорой, где собираются смертные, на холме в сторонке, но совсем рядом от города.

Начнем с появления Данаид: чужестранок с опаленной солнцем кожей. Перед ними город Аргос, куда гонит их Данай, их отец, помнящий о своем родстве с землей Аргоса и об Ио, жрице, любовнице, превращенной страстью и ненавистью Геры-Повелительницы в обезумевшую корову. Они бегут в Аргос, измученные жесткостью и страстью самцов, преследуемые пятьюдесятью своими двоюродными братьями, сыновьями их дяди Египта. Перед ними на подходах к городу заросший лесом холм и многочисленные боги. Некоторые узнаваемы немедленно: Зевс, Гелиос, Аполлон. Других можно распознать по отличительным признакам: трезубец — это Посейдон, жезл-кадуцей — это Гермес; остальных видно лишь краем глаза. Все они собрались здесь, у них «общий алтарь», это местные божества, строй божественных сил, и когда понадобится оказать давление на хозяина Аргоса, дочери Даная сделают вид, что собираются повеситься на собственных поясах, используя высокие скульптуры богов, покровителей города. «Политеистское святилище, полное богов». Сколько их там? Как они распределены, по порядку, по супружеским парам, по триадам? Еще не пришло время заняться теологической инвентаризацией.

Маленький городок в Ахайе: Павсаний, проезжая через него во II веке н. э., обнаружил публичную площадь, простую agora, на ней четырехугольного и бородатого Гермеса, делившего алтарь с Гестией, общий Очаг. Центр, фиксированная точка, закрытое помещение и открытое пространство агоры с Гермесом: Гермес и Гестия образуют сильную пару, мощное, действенное двоевластие. Поблизости — ручей. Он посвящен Гермесу. В нем запрещено ловить рыбу: рыба принадлежит богу. Гермес в качестве торговца рыбой, «изобилующий рыбой», — это нечто оригинальное. Павсаний на этом не остановился: возле Гермеса с площади собраний и двойника-Гермеса у рыбного ручья находится поле, покрытое камнями. Тридцать столбов, четырехугольных, подобно бородатому Гермесу, но ни на одном не высечено и не вырезано ни лица, ни человеческой фигуры. И тем не менее граждане города Фары «поклоняются тридцати столбам, присвоив каждому имя одного из богов». Странное сборище. Дабы предупредить изумление читателей от его «Описания Греции» (время правления императора Адриана), Павсаний обращается к истокам: в прежние времена греки собирались вместе и воздвигали блоки белого камня вместо привычных статуй. Остались странные пантеоны, составленные из необработанных камней, которым придавало форму присвоенное гражданами Фары имя. Эти имена оживляли немые стелы, бесформенные надгробия.

Другое святилище, заполненное богами, но богами не заостренной формы, без изображения, соседствующими с другими, похожими на человеческий эмбрион. В разгар классической эпохи, наряду со статуями, изображающими Аполлона неувядающим прекрасным юношей, он также часто представал в образе маленького каменного конуса, стоявшего у порога дома на проезжей дороге. Придорожный Аполлон, Аполлон улицы.

Самые разнообразные боги: сельские, городские, небожители, земные, подземные; боги, покровители агоры, брачной спальни, кладовой, террасы. Боги с восхитительными формами, светозарными чертами, или каменные боги с невнятными именами, подобия непогребенных мертвых; тяжелые стелы, вбитые в землю в Кирене, под солнцем Ливии. Боги с индивидуальностью, или божества почти анонимные, словно демоны, демоны-мстители, демоны «поверхности земли» и другие, обитавшие под земной корой. Греция безусловно входит в число обществ, богатых богами, различными божественными и демоническими силами, поэтому ее можно сравнить с такими архаичными обществами, как Индия, мир хеттов или с цивилизациями черной Африки, такими, как Мали, Сенегал, Дагомея, в которых почитались всякого рода фигурки идолов, фетиши, невидимые духи, мощь которых часто считали огромной, но характеризовалась она лишь силой или внезапностью.

Существуют различные методы осмыслять многочисленные божества, классифицировать их, пускать их в обращение, властвовать над ними, одновременно осознавая их власть над собой. В Мали процветал среди прочих культ «нецке», фигурок идолов, которые не относились ни к духам, ни к жертвенникам, их делали из самых разнообразных материалов, веществ: например, коготь льва, немного ваты, пучок шерсти гиены, какие-нибудь злаки или травы. Это был материальный объект, составленный из «сконденсированного многообразия», регулярно орошаемый кровью приносимых ему жертв. Вещь, характеризовавшаяся манипуляциями, объектом которых она являлась, и обрывками знаний, фрагментов рассказов об истории конкретной местности. Притом практическое выражение одержимости как бы предоставляет подмостки, на которых божественные и потусторонние силы обретают форму. Это происходит в конкретном месте, в определенный момент, в теле данного человека, в прямом смысле слова в голове одного из одержимых. Orisha или vodun составляют мир чистых форм, сил, ввергающих в одержимость, которые становятся видимыми, только завладев человеческим существом. Длительность транса зависит от «неистовства потусторонних сил», мощи прародителей. Обожествляемым прародителям необходимо верховое животное, неважно мужчина или женщина, чтобы ездить на нем верхом. Даже более того: чтобы использовать одержимых как опору для своих жертвоприношений. Попав во власть такому Orisha, одержимый демоном становится для него жертвенником, живым алтарем. Он облекается в «одеяние из крови» зарезанного на нем животного, которая свертывается на его теле. Силы, ввергающие в одержимость, понемногу разнеживаются, невольно захваченные песнями, восхвалениями. Тогда их имя в конце концов вырывается из губ одержимого. Имя того, чья форма воплощается в припадке беснующегося окровавленного тела, вырывается из невидимого, бесплотного, обретает в этом процессе контуры.

Совершенно иным представлялось общение с божественными силами в государствах, которые объединились вокруг царской власти и у которых уже существовала письменность, то есть возможность классифицировать богов. Например, как это произошло в городе Хаттусас (современный Богазкей, Турция), когда он стал во втором тысячелетии до нашей эры «местом собрания богов», размещенных в столице хеттского царства. Царь Тудхалийя IV, реформатор, предпринял полное воссоединение богов в пантеоне. Это произошло после длительного периода волнений и разрушения самых значительных святилищ. Центральная власть приняла решение воссоздать карту храмов и восстановить сообщество богов. Самые известные боги были разделены на три группы: божества стихий, богини плодородия, божественные силы войны. Жрецов нового пантеона назначал царь: им предстояло селить новых идолов в храмы, построенные из твердых материалов. Антропоморфные статуи из железа, облицованные драгоценными металлами, заменяли необработанные каменные столбы и грубые стелы. На этом наглядном изображении у хеттских племен основывалось понятие бога как такового: целостность новой формы совпадала с духом божества. К тому же всех богов как бы поставили на учет, переписали, на каждого правители храмов и придворное духовенство завели так называемую «таблетку». Начиная с шумерской эпохи древние обитатели Месопотамии наносили имена своих богов на глиняные клинописные «таблетки». Их писари, ученые и прорицатели старательно классифицировали божественное население. Существует список, датируемый вторым тысячелетием, который хранится в Лувре. Он представляет собой каталог из 473 божеств, которые распределены на большие семьи, группирующиеся вокруг пятнадцати супружеских пар богов. Благодаря письменности ученые занялись теологическим толкованием богов, исходя из множественности их имен. Самым ярким примером стал список имен Мардука, покровителя города Вавилона, которым заканчивается эпическая поэма «Энума Элиш», вавилонская интерпретация сотворения мира (около 1300 лет до н. э.). На основании двуязычного прочтения шумерограмм и их аккадских аналогов в нем развернуто объяснены все его имена и их характеристики. Список исходит из одного его имени, и мы получаем столько шумерских слов, сколько необходимо, чтобы видеть все теологическое пространство для определения целого пантеона внутри одного-единственного бога, даже если это великий бог Мардук. Множественность богов, включенная посредством письменности в сущность одного имени.

Городские греческие боги, как известно всему западному миру, вовсе не являлись вещью, материей, более или менее индивидуализированной сложными движениями и теплой кровью, питавшей материальность бога. Они также не были и порождением какого-то главенствующего мозга, диктующего всем провинциям некоего государства общую манеру называть, изображать, устанавливать иерархию невидимых сил. Но от одного края греческого мира до другого существовал единый стиль политеизма с присущими ему особенностями. Первое принципиальное отличие заключалось в том, что другие приветствовали непрерывный оборот и обмен растениями, животными, богами, или даже предками, людьми и божествами, а греки считали мир богов автономным. Герой, становившийся богом, был исключением из правил, и люди, населяющие город, не называли себя сынами бога: они не претендовали стать подобными богам, если только это не являлось весьма избирательной уловкой философского мышления. Второе отличие — речь шла о богах с яркой индивидуальностью, великих актерах, выведенных на подмостки мифологией высокого полета, со своими творцами, аэдами, певцами и поэтами, со своими теологами, такими, как Гесиод из Аскры (конец VIII века до н. э.), увлеченно раздумывавших об именах, изображениях и историях возникновения богов, в целом о проблемах, которые позволяли сформулировать раздоры между божественными силами или построение мира от одного поколения богов к другому. Иными словами, речь идет о мифологии, стройно разработанной в масштабе всей Греции, созданной вокруг таких святилищ, как Олимпия, Дельфы или Делос. Проводимые в них игры, конкурсы, празднества благотворно влияли на широко разделяемую систему понятий о мире богов, с населявшими его великими богами, областями влияний каждого из них, их знаниями. Третий отличительный признак такого политеизма: разнообразие в построении взаимодействий, в организации отношений между двумя или несколькими божественными силами, в противоположных и выраженно дополняющих друг друга связях между божествами, в иерархических конфигурациях, которые хорошо видны на примере алтарей, огромного пространства святилищ и ритуальных обрядов. По мере того как расшифровывались новые календари, высеченные на камне, священные законы, религиозные предписания, найденные археологами, опубликованные и проанализированные специалистами по эпиграфике, в греческом пантеоне росли группы божеств, формулировки иерархий, фигуры симметрии, антагонизма или аналогий.

Сбор структур

С некоторых пор мы, действительно, стали более внимательно относиться непосредственно к данным политеизма, подобного существовавшему в Греции, Риме, на Кавказе или в Индии. В этом решающую роль сыграл один человек: Жорж Дюмезиль (1898—1986). В то время как Клод Леви-Стросс привлекал антропологию к анализу мыслительного процесса, происходящего в мозгу дикаря, осваивающего «мифологию», Жорж Дюмезиль в сороковых годах подал мысль, что определение бога в обществах, где боги исчисляются сотнями, должно быть дифференцированным и классифицированным. Бог не должен определяться застывшими терминами, он должен рассматриваться через призму совокупности позиций, которые он занимает или мог бы занять в полном цикле своих проявлений.

В начале своей карьеры, когда он увлекся «Золотым плотом» сэра Джеймса-Джорджа Фрезера, Дюмезиль-компаративист был склонен думать, что в истории цивилизаций боги приходят и уходят, а идеи остаются. Боги эфемерны, тогда как поступь кавалькады смертных и кентавров слышна на празднествах уходящего года с давних времен существования индоевропейцев и вплоть до народного творчества европейских цивилизаций. Но, постепенно продвигаясь от слов к понятиям, Дюмезиль, стоявший у истоков индоевропеизма, констатировал необходимость существования богов, иерархий божественных сил, концептуальных структур для проведения классификации божеств, так же как и протяженности во времени так называемых «идеологических полей», в которых обитают боги. В ряде цивилизаций, в особенности в тех, что были нацелены на высокоиндивидуализированных богов, божественные силы не являлись некими мимолетными, постепенно исчезающими формами, они продолжали век за веком упорядочивать и организовывать окружающий мир. Очевидно, что к ним относилась и Греция с ее пантеонами в их геометрических формах, начиная с Ахилла и до Возрождения итальянских городов с их преемственностью мудрецов, философов, с их обитателями, искушенными в самопознании.

Политеизм в Древней Греции нужно воспринимать на манер Павсания Периегета, описывавшего открытое поле с богами в виде каменных столбов по краям, с бородатым квадратным Гермесом в компании с юной Гестией на публичной площади в Фарах. Повсюду, где выросли города: на островах, на континенте, на Юге Италии, можно было наблюдать элементарные конструкции действующих пантеонов. Это мог бы видеть любой антрополог и историк, заглядывай он почаще через плечо Павсания или любого другого местного наблюдателя, поскольку чаще всего речь идет и о фактических данных, и о так называемых домашних заготовках, достойных уважения. Более того, необходимых для тех, кто хочет понять и воспроизвести модель целостной системы божественных сил и их внутренних взаимоотношений. Прежде всего это «фактор структуры», как любил повторять Дюмезиль в ту эпоху, когда он хотел задобрить «швейцаров у дверей Истории», мужланов, которые свирепствовали тогда в искусстве созидания истории, и что приходится признать теперь, когда их время прошло, особенно на достопочтенной и старинной кафедре древних цивилизаций. Итак, организующие элементы, малые формы богов на алтаре или во время ритуальных жертвоприношений: вполне достаточно походя не попирать их, относиться к ним с вниманием и научиться обращаться с ними деликатно.

Существуют, например, алтари для множества богов. Для двоих, как в Кларосе, в Малой Азии, в большом святилище, знаменитом своими оракулами: два божества разделяют один алтарь, один из них Дионис, второй — Аполлон. Два божества сосуществуют в центре и на вершине греческого мира, в Дельфах. Два или двадцать, если не двадцать четыре. Много народу и на алтаре Амфиарая, в двенадцати стадиях от Оропа, между Танагрой и Аттикой. Алтарь для целого пантеона, в середине которого восседает прорицатель Амфиарай, которого считали богом с древних времен. Стол алтаря разделен на пять частей. Одна для Геракла, Зевса и Аполлона-Целителя. Вторая предназначена для героев и их жен. На третьей расположились супружеская пара Гестия и Гермес, а также Амфиарай и его сын Амфилох, также прославленный прорицатель. Четвертая предназначалась Афродите, Панакии, Ясону, Шгиее и Афине. Пятую же занимали нимфы, Пан и реки Ахелой и Кефис. Сложнейшее сооружение, безусловно не какое-нибудь хаотическое нагромождение: все группы нарисованы, триады, периодически повторяющиеся пары перемежаются фрагментами текста, вокруг Амфиарая, прорицателя и целителя, подземный источник, из которого возник Амфиарай, превратившийся в бога после того, как был поглощен на своей колеснице разверзшейся перед ним землей.

Но двадцать четыре божества или двадцать, судя по числу героев и их жен, — это еще не целостность в представлении греков. Когда Дионис хотел предстать как совокупность богов, он возвел себе двенадцать алтарей. Когда Гермес однажды ночью в Аркадии старательно готовил в жертву коров Аполлона в надежде быть признанным полноправным олимпийцем, он разрезал жертвы на двенадцать порций, поскольку существует всего двенадцать богов, как их называли, начиная, кажется, с VII века, между Делосом, Олимпией, Афинами и островом Кос. Двенадцать богов на одном алтаре подобно тому, который высится в агоре Афин, основанном Молодым Писистратом, внуком тирана. Но чаще всего они делились на шесть пар, или на четыре триады.

На острове Делос примитивное святилище, изображенное как продолжение владений Лето, представляет собой замкнутое пространство с четырьмя алтарями по три бога в каждом. Первая триада: Зевс, Гера, Афина. Главный из богов, его законная супруга, дочь, рожденная отцом. Вторая группа: Деметра, Кора, Зевс подземного царства. Покровительница зерновых культур, его дочь, ставшая женой бога мертвых, и Зевс Разумный, безжалостно правящий подземным миром. Третья триада: возможно, сама Лето, Аполлон и Артемида, место рождения детей Лето и завершающая группа без лиц.

В Олимпии в роли основоположника алтарей и Олимпийских игр выступил Геракл. Рядом с могилой Пелопса сын Зевса основал и освятил шесть алтарей для двенадцати богов. Собрал он их за такой же оградой, как та, которую он «определил» для святилища Зевса, называемого Олимпийским. Открытие игр и храмов произошло в присутствии богинь судьбы, мойр, и бога времени, Хроноса, времени, «которое одно свидетельствует о подлинной правде». Шесть пар, расставленных Гераклом, выступившим в качестве теолога, вдохновленного обстоятельствами. Алфей (река), который любил возвращаться к своим истокам, тоже входил в число двенадцати богов, свой алтарь он разделял с Артемидой, которую мечтал заключить в свои объятия. И другие пары, характеризующиеся своей взаимодополняемостью, о которой столько говорили повсюду в Греции: Гермес и Аполлон; Хариты (грации) и Дионис; Зевс Olympios и Посейдон; Кронос и Рея, прославляемые своими внуками. И наконец, женская пара: Гера и Афина, союз властительниц. Таким образом, один и тот же бог мог занимать между Олимпией, островом Кос и списком без локализации три основные для классификационного определения своего положения позиции: Гермес рядом с Афродитой в компании с Ареем, треугольник, на который намекает Аполлон в своем водевиле, исполненном Демодоком, о любовной связи Арея с Афродитой и Гефестом в роли великолепного рогоносца. «Так он сказал. Той порой собрались в медностенных палатах Боги; пришел Посейдон земледержец; пришел дароносец Эрмий; пришел Аполлон, издалека разящий стрелами. Но, сохраняя пристойность, богини осталися дома. В двери вступили податели благ, всемогущие боги. Подняли все они смех несказанный, увидя, какое хитрое дело ревнивый Гефест совершить умудрился. Глядя друг на друга, так меж собою они рассуждали: "Злое не впрок: над проворством здесь медленность верх одержала. Как ни хромает Гефест, но поймал он Арея, который самый быстрейший из вечных богов, на Олимпе живущих. Хитростью взял он: достойная мзда посрамителю брака". Так говорили, друг с другом беседуя, вечные боги. К Эрмию тут обратившись, сказал Аполлон, сын Зевеса: "Эрмий, Кронионов сын, благодатный богов вестоносец, искренне мне отвечай, согласился ль бы ты под такою сетью лежать на постели одной с золотою Кипридой". Зоркий убийца Аргуса ответствовал так Аполлону: "Если б могло то случиться, о царь Аполлон стреловержец, сетью тройной бы себя я охотно опутать дозволил, пусть на меня бы, собравшись, богини и боги смотрели, только б лежать на постели одной с золотою Кипридой"» (Одиссея, 8, 321—342). На острове Кос Гермес перекликается с Дионисом, своим почти непременным сотоварищем. Тогда как в Олимпии он как младший брат находит старшего, Аполлона, против воли, но с помощью которого Гермес заставляет всех признать свои привилегии олимпийца. Таким же образом Аполлон устраивается между Лето и Артемидой, Гермесом или Посейдоном, уважаемым дядюшкой, товарищем по ссылке, сотрудником в больших основополагающих замыслах.

Двенадцать богов иногда также являются простыми статуями без постоянного алтаря, без обнесенного оградой участка или святилища: статуи, участвующие в процессиях по случаю праздника Зевса, покровителя города в Магнесии на Меандре. В Мегаре же их изображения пребывают в святилище Артемиды-Спасительницы. В целом по двенадцатиричной системе чередуются алтарь, святилище, обнесенное оградой, и храм-обиталище. Святилища способны вместить не только несколько алтарей, но и несколько храмов. В одном и том же храме могут располагаться даже более комфортабельно, чем в алтаре, три бога, триада фокидийцев; так, на дороге, ведущей из Авлиды в Дельфы, между Герой и Афиной восседает Зевс там, где проходят всеобщие собрания обитателей Фокиды. Или, например, на острове Лесбос, в стране поэта Алкея, более извращенная троица, состоящая из Зевса, восседающего на троне, но рядом с Герой-Прародительницей всего сущего, она сама, объединившаяся с Дионисом, провозгласившим себя сыном смертной женщины под ее олимпийским именем. Троица, конфликтная вдвойне: между суверенными супругами, между мачехой и сыном Зевса, который, тем не менее, называет себя «сыном своей матери». Все противоречия налицо, у всех на виду, Святое семейство с гадюкой, зажатой в кулаке.

Схема иерархии богов по их могуществу

Встречаются сожительства и с меньшим накалом страстей, более интеллектуальные: в Аргосе, в храме Аполлона сосуществуют Гермес и Афродита. Аполлон, бог-покровитель города, но также бог с волками, перекликающийся с победой Даная, отца Данаид, пробравшийся под видом изгнанника, как волк, и завладевший городом. Но в памяти Аргоса Аполлон с волками выступает также ужасным, жаждущим мщения богом. Что же делают здесь Афродита и Гермес? Та ли это Афродита, что пришла на помощь Данаиде Гиперместре, вопреки повелению отца сохранившей жизнь своему кузену в ту кровавую ночь? И не тот ли это Гермес, привыкший произносить слова любви на ухо Афродите, бог любовных нашептываний, которые являлись прелюдией сексуальных удовольствий, эротики, в которой оба они не напрасно признаны искушенными?

Странные генеалогии возникают в потаенных местах. В «деме» — теперь мы сказали бы «в кантоне», — где находилась роща Колон, в которой закончил свои дни Эдип, на окраине владений Афины, в святилище, обнесенном оградой, хранятся старинная статуя Прометея и алтарь. Алтарь, нижняя часть которого украшена барельефом, на котором изображен, точно повторяя алтарь титана Прометея, изобретателя огня, стекла и керамики, другой алтарь, на этот раз общий, его разделяет с Гефестом Афина. Гефест держит в руке скипетр и по всему видно — занимает место старшего. Древний Гефест, отвечающий за знания и помыслы Прометея. На следующем уровне барельефа над ним доминирует Афина, властительница святилища в новом, более высшем, по сравнению с младшей сестрой своего скипетроносного брата, виде.

Другие простейшие структуры прослеживаются в манере приносить жертвы. Независимо от того, были ли они изложены в описании исследователя ритуалов, которое по крайней мере в V веке уже существовало, или более сухо описаны в уставе святилища или в календаре жертвоприношений. Жесты, состав жертвенных возлияний, способ разведения огня трением той или иной породой дерева, жертвенная часть, какую предать огню, и та, до какой не дотрагиваться вовсе: такое количество процедур необходимо было соблюсти, чтобы в одном жертвоприношении по случаю ежегодного праздника или ежедневной службы напомнить о иерархических связях между божественными силами, о формах подчиненности одних другим, а также двойственности характера данного божества, его способности одной и той же божественной силой объединять два статуса, переходить с одного уровня на другой, то в соседствующих, но различных ритуалах, то внутри одного и того же жертвенного пространства.

В середине V века собрание жителей Аргоса приняло обширный текст протокола соглашения между материнским городом Аргоса и двумя его критскими филиалами, поселениями Тилисс и Кносс. Протокол этот занял важное место в отношениях между Герой, покровительницей Аргоса, и критскими святилищами Зевса и Аресом в союзе с Афродитой. Приносят ли Зевсу в жертву шестьдесят баранов? Вот Гера получает шестьдесят окороков, по одному на жертву, отборную часть, почетную часть, ту, которая отходила или священнику, или божеству. Там же постановлялось, что всякий раз, как Артемиде Аргосской приносят в жертву овцу, Аполлон получает барана. Очевидно, в святилище сестры. Приносить богу жертву на алтаре другого бога — это означало подчеркнуть смысл иерархии. Иерархия места или дня: в Магнесии на Меандре Аполлону Пифийскому приносят жертву на алтаре Артемиды в день ритуала, посвященного соответственно Зевсу — спасителю города, Артемиде и Аполлону Пифийскому, тогда как Аполлон, основатель Магнесии, вместе с Дионисом властвовал в великолепном пантеоне. Зевс вообще привычен к жертвоприношениям на чужом алтаре, он даже заставлял называть его по обстоятельствам Зевсом Геры, или Зевсом Деметры.

Кроме того, Зевс, на этот раз раздвоившийся на посвященном ему самому священнодействии, когда он являлся Meilichios, выступая одновременно и Зевсом Благосклонным и богом медоточивым. У Зевса два лика: владыка поднебесной выси и бог подземных владений. Календарь Эрхии в Аттике предусматривает обряд в две ступени, разделяемые употреблением жареных внутренностей: перед поеданием мяса, нанизанного на вертел, никаких возлияний вина, как предполагал обряд, посвященный одному из хтонических богов, поскольку в самом эпитете Meilichios содержится предпочтение меда или медового напитка. Вино же разрешается только тогда, когда жертвоприношение входит во вторую фазу, а именно дележа мяса под знаком Зевса Благосклонного и Зевса Олимпийца. Два аспекта одного и того же божества: хтонический в Олимпийце, и в обряде с олимпийской доминантой, доля богов, доля смертных и поглощение плоти жертвы. Только в употреблении вина, его отсутствием или присутствием обозначается разница между двумя ликами Зевса.

Иная механика для Афродиты Сикионейской. Святилище, доступ в которое открыт для двух женщин: одна замужняя, но, согласившись на эту должность, обязана запретить себе вступать в связь с мужчиной. Она отвечает за святилище. Другая девственница должна приносить воду для омовений, ее называют loutrophore. Афродита Сикионейская видна издалека, от непреодолимого порога. Эти женщины исполняют церемонию: в две фазы, на трех уровнях. Окорока жертв жарятся на олимпийский манер: запах мяса к Афродите доносится сверху. Остальное, то есть практически все, полностью сжигается на огне, разведенном из веток можжевельника. Искупительное жертвоприношение на хтонический манер. Но разница между олимпийским способом и подземным корректируется одной деталью. Растение, называемое «страстное желание плоти», произрастает только здесь, вокруг статуи и алтаря. Служительницы культа срывают один лист этого растения и кладут на окорок, запах жира которого будет вдыхать Афродита. Листья его не пахнут: они двухцветные, с одной стороны светлые, с другой — темные. Подобно листьям серебристого тополя, дерева, растущего в подземном мире. Оба лика Афродиты присутствуют в олимпийской фазе, в руках древней Афродиты — негритянка, голова ее увенчана короной, она держит цветок мака и яблоко.

В том же Сикионе Геракл предлагает соседствующую жертвенную конфигурацию, слегка отличающуюся от первой. Основанную на его двойственном происхождении и его двух статусах: жители Сикиона привыкли отправлять его культ по обряду, предназначенному для героев. Один из сыновей Геракла, по имени Фест, ставший царем Сикиона, отказался следовать традициям: Геракл стал богом, жертвоприношения ему положено приносить по обряду для богов. Поэтому, во времена Павсания, уже после Рождества Христова, граждане Сикиона, когда резали ягнят для Геракла, начали жарить окорока на алтаре по олимпийскому способу. Что до остатков мяса, оно использовалось двумя способами: половина употреблялась плотоядными, отделив часть богам, тогда как вторую половину приносили в жертву по обряду для героев, что означало ее неприкосновенность для смертных, полное уничтожение. Итак, снова ритуал в две фазы, вторая из которых, касающаяся использования жертвенного мяса, формулировала двойственную природу Геракла, причем божественная ипостась преобладала над героической. Двойственность Геракла выражалась и в двух названиях, данных празднику, длившемуся два дня: одно из них Heracleia, другое утрачено для нас, оно должно было вызывать в памяти или историю Феста, или божественное имя Геракла. Олимпийский бог, женившийся на Ювенте и ставший бессмертным, поддерживает в своем обряде признаки своего двойственного статуса, сводя их, тем не менее, к божественному уровню, следуя ориентации деятельности и всей жизни, посвященной тому, чтобы признали его статус сына Зевса. Это иерархическая модель, составившая конкуренцию модели дуализма, одобренная Геродотом из Галикарнаса. Сошлемся на него: «Я полагаю весьма мудрым поведение тех греков, которые возводили святилища двум Гераклам, тому, кого они называли олимпийцем, они приносили жертвоприношения как бессмертному богу, тогда как другому отдавали почести как герою». Разделение города в пространстве, в религиозном и социальном плане, например Фасоса, хорошо известного Геродоту и досконально изученного Ж. Пуйу. В агоре Геракл-олимпиец получает приношение на манер бога, тогда как у дверей защитник города, мастер военных искусств, Геракл-герой принимает в жертву зарезанных и сожженных дотла животных.

С самого начала существования Греции, когда возникли города, повсюду стали появляться боги. Они зарождались одновременно. Десятки, сотни городов: большинство из них были крошечными, меньше чем с тысячным населением, они занимали территорию какой-нибудь плодородной ложбинки или небольшой прибрежной долины. Некоторые из них входили один в другой в виде фратрий, дружественных групп и демов, мелких территориальных единиц. Все они изобиловали богами. Каждый город вырабатывал свою стратегию по отношению к невидимому миру, выстраивал для себя божественную структуру, комплексы местных пантеонов, которые, подобно каждому городу в его стремлении к самодостаточности и завершенности, представлялись автономными. И точно так же, как города, независимо от их величины, представляли одни и те же морфологические особенности, божественные силы, независимо от их форм и неповторимости, коренящейся в особенностях местности, представляли собой одинаковые структуры, повторяющиеся в каждом городе, и, казалось, выявляли один и тот же принцип. Принцип некой абстракции, распределенной между самыми разнообразными вариациями микрообществ героев, героинь, демонов, и одновременно, проявления панэллинизма, предугадывающие соперничество двенадцати богов в их публичных храмах — общее для всех греков святилище эпохи Эллинизма, произведенное в божественную силу, если только, как в святилище в Дельфах, формы божественного мира не кристаллизовались вокруг основной пары Аполлона и Диониса.

Следовательно, речь идет о политеизме, структура которого обладает достаточной гибкостью для того, чтобы приспособиться к требованиям мелких соперничающих сообществ, независимых друг от друга и в то же время достаточно мощных, чтобы создать мир форм, подчиняющийся их собственным правилам, так же как и шкалу ценностей, принятую всем греческим обществом в целом.

Связи с богами

Некогда, во времена, предшествовавшие появлению богов-граждан, боги частенько покидали Олимп. Они давали себе отдых от текущих дел и каждодневных забот на своих собраниях. Они уезжали на край света, к Океану, по направлению к стране эфиопов, то к западу, то к востоку. Устраивали отдых в двенадцать дней, во время которого пировали с безупречными людьми, называя их «загорелые лица» (эфиопы) по причине близости солнца. «Зевс громовержец вчера к отдаленным водам Океана с сонмом бессмертных на пир к эфиопам отшел непорочным: но в двенадцатый день возвратится снова к Олимпу» (Илиада, I, 423—425). «Но в то время он был в отдаленной стране эфиопов (крайних людей, поселенных двояко: одни, где нисходит бог светоносный, другие, где восходит), чтоб там от народа пышную тучных быков и баранов принять гекатомбу» (Одиссея, I, 22—26). «...Ибо всегда нам открыто являются боги, когда мы, их призывая, богатые им гекатомбы приносим: с нами они пировать без чинов за трапезу садятся: даже когда кто из них и один на пути с феакийским странником встретится — он не скрывается: боги считают всех нас родными, как диких циклопов, как племя гигантов» (Одиссея, VII, 201—206). Удовольствие от пиров на манер золотого века: тучные гекатомбы, те же столы. Боги и эфиопы сидят, как встарь, рядом: угощение одинаковое для богов и «загорелых лиц». Расслабившись, отдохнувшие боги участвовали в жизни смертных людей тогда, безусловно, менее непорочной породы.

Теперь нравы сильно изменились. Ссоры на публичных площадях, победившая несправедливость. Начался железный век. Гесиод, теолог из Аскры, объявляет исчезновение богов, их окончательную на этот раз отставку. Завтра единственные два божества, еще оставшиеся на земле, навсегда покинут ее: «...тогда, Совесть и Стыд, пряча прекрасное тело под белыми одеждами, поднимутся ввысь, к племени бессмертных». И люди окончательно отделятся от богов. В тот самый момент, когда в десятках новых городов, алтарей и святилищ, дым жертвоприношений поднимется к божественным силам, пристанет ли богам разделить со зрелыми политическими сообществами запах ягнят и быков, приносимых им в жертву почти ежедневно? И, напротив, кто из греков, населяющих эти крошечные города, признает правоту Гесиода, придумавшего на потребу «королей с изощренными высказываниями», что на кормящей ниве, тридцать тысяч, бесчисленное множество бессмертных «наблюдают за высказываниями смертных, за их злыми делами, окутанные туманом, бродя туда-сюда по всей земле»? Греческие города не ощущают ненависти богов, и ни граждане Мегары, ни жители Сиракуз не чувствуют над собой насилия сверхъестественных сил, следящих тайком за их действиями, вслушивающихся в каждое их слово, осуществляя над всеми непрестанный надзор. Боги-граждане не являются ни далекими могущественными силами, ни божествами-захватчиками, если судить о них по тому, как люди заботятся о богах, стараются отдать им должные почести и познакомиться с ними.

«Верить в богов» для греков просто признание их присутствия в городе, их значения в жизни людей и обществе, особенно тогда, когда социальная группа объединяется в политическое сообщество. В современном языке слово «верить» в применении к богам слишком четко обозначено, чтобы позволить какой-либо отход от данного понятия из-за странностей культур, которые считали раз и навсегда однозначными понятия «верить» и «верования». Например в Индии, веды, для которых Вера являлась богиней под именем Sraddha. Вера у ведов управляет исполнением обрядов: она испытывает глубокую привязанность к тем, кто фундаментально изучил таинства жертвоприношений. Одержимые приверженцы ритуала, фанатики жертвоприношений любимы Верой, которая признает — будь они брахманами или богами в своей страсти приносить жертвы, — что они способны организовать ритуал, считает их достойными профессионалами, признанными экспертами в жертвенных обрядах. Вера, следовательно, присуща веде настолько же, насколько веда предписывает, что нужно делать; именно она делает возможными взаимодействия внутри жертвоприношения; является его движущей силой, присутствуя в словах веды, в голосовом материале обряда. Но ничто в этой ведической Вере не указывает на осуществление понимания невидимого, на тот тип религиозных верований, какими их сформировала христианская культура. Богословы XII века н. э. различали три степени веры: вера в то, что Бог существует (credere Deum). Следующая степень жизни в христианстве — верить тому, что Бог говорит (credere Deo), продолжая следовать своему образу жизни. Третья степень: верить в Бога с любовью (credere in Deo), как полагается настоящим христианам. Позже, начиная с XIII века, наметилось разделение между внутренней верой и внешней, которой добивались клерикалы от мирян, которые должны были ее выказывать в форме credo, некой старательно записанной формулы, которую требовалось прочесть, произносить вслух, исповедовать со всеми ее догмами, Троицей, Воплощением, Страстями, Воскрешением и т.д. Верой, раз и навсегда основанной на обязательном credo, общим для всех в сердце религии, воплощенной в Церкви.

Две модели, одна ведийская, другая католическая, но обе равно неприемлемые с точки зрения общества, которое предполагало управлять в одном и том же социальном пространстве делами богов и делами смертных и которое продумывало нормы поведения, возведенные в правило традицией, как для божественных сил, так и для общественных отношений между людьми. Понятие «веры», в данном случае у греков, включает в себя целый комплекс того, что положено богам: жертвоприношения, молитвы, песнопения, танцы, очищение, множество «обрядов», признанных действий, соответствующих тому, что прилично говорить и делать. Некий кодекс хорошего поведения, со ссылками на порядок, правила, упорядоченный мир (nomos), порядок, который требует, например, чтобы люди не пожирали друг друга, словно дикие звери, и приносили жертвы богам в определенной последовательности. Но «вера в богов» — это и способ высказать, что их посещают, с ними общаются, ищут их общества. Войти в отношения с богами, их культивировать (therapeuein), одновременно отправлять культ и поддерживать дружеские отношения, посещать их алтари, быть в дружеских отношениях с божественными силами (phoitan): три способа для здравого смысла выразить, что веришь в богов, что используешь их в социальном плане, точнее «политическом», как было принято в городах. Если два города взаимно признают обоюдные права, они предвидят, какие соответственно для своих граждан приносить жертвы на тех же алтарях, что и местные жители, отправлять одни и те же публичные культы в тех же условиях, что и местные граждане. «Вести гражданскую жизнь» означало появляться в храмах и на празднествах, так же точно, как участвовать в обсуждениях на ассамблеях и в судах.

Верить в богов — социальная практика

Почитать, следуя традициям, богов, отправлять религиозный культ: это в высшей степени практичный способ «верить», когда боги прославляются в эпических поэмах, в песнях, на церемониалах гражданственности, равно как и на церемониях «набожности», система ценностей, которая заставляет почитать предков, мертвых, страждущих в равной степени, что и божественные силы, гарантирующие общественный и религиозный порядок. Не «верить в богов» в этом смысле означало исключить себя из общества, впасть в безумие, отдаться пагубным излишествам. Миф о различии рас заставлял смертных, принадлежащих к богатой прослойке, расписывать драму неверия, трагедию безумца, который не «верил в богов». Жизнь этих несчастных начиналась с биологических бед: отсталые в своем развитии дети, до старости не выпускающие из рук юбку матери, боязливые, инфантильные. Когда же, наконец, они взрослеют, то предаются излишествам и отказываются поклоняться бессмертным, или приносить жертвы на святых алтарях блаженных по закону людей, живущих на этой земле. Выход один — похоронить их, зарыть в землю, заставить исчезнуть.

В городе, в его юрисдикции, неверие расценивается как преступление против общества. Конечно, существуют безобидные нарушения закона, за них полагаются штрафы, они предусмотрены уставом, выгравированным на камне, установленном у входа в святилище. Но если гражданин, который возведен в общественный духовный сан или священнослужитель, посвященный в таинства, уличен в преступной небрежности, его будут преследовать за преступление неверия. Особенно, когда дело касается жертвоприношений, посвященных прародителям, и церемоний мистерий, подобных тем, что проводились в Элевсине близ Афин. Процедура та же, что применялась во времена революций, называемая «по срочному сообщению» — дело рассматривалось в суде. Не «воздавать богам» положенных почестей считалось нанесением ущерба городу, угрозой самому его существованию. Благодаря Анаксагору, а также метафизикам, спорящим о движении небесных тел и о происхождении богов; благодаря Сократу, обвиненному в непочтении к городским богам, «вера в богов» превратилась для интеллектуального меньшинства «верой в существование богов». Атеист перестал быть несчастным, прозябающим и «покинутым богами», подобно Эдипу в его безысходном одиночестве. Софисты объяснили неверующему, что боги — всего лишь артефакт, что политика — всего лишь искусство, и, внося свой вклад в составление трактата о богах, о культуре и языке, они предоставили Платону возможность сделать первую попытку доказательства существования богов. Но город, даже в эпоху позднего эллинизма, никогда не требовал ни от кандидата в магистрат, ни от стремящегося получить гражданство — исповедовать веру в существование богов. Город останется верен несомненности богов и порядку литургии жертвоприношений и празднеств, в которых верования никогда не отделяются от практической жизни, и члены социальной группы верят в городских богов, поскольку приносят им жертвы, посещают их храмы и признают их присутствие во всех проявлениях социальной и религиозной жизни. Это значит, что речь идет не об осязании невидимого, превращающегося в credo, и никто не обращается и не старается никого обратить в веру городских богов. Только гражданское чувство открывает дорогу к алтарям и, соответственно, регулярная практика жертвоприношений питает ежедневное отправление гражданственности.

В городах греческого мира любили хорошо поесть: мясо и злаки занимали главное место в пищевом рационе, еще большее значение придали им алтари с жертвоприношениями. Безусловно, грекам доводилось и даже почти каждый день, особенно при скромных доходах, есть свой хлеб с рыбой, кальмарами, сепией, дарами моря, так же как и с оливками и луком. Но для этого народа, коротко знакомого с морем, ни один обитатель соленой морской воды не играл на алтарях такой важной роли, как земные продукты, точнее теплокровные животные, привилегированной пищи людей и богов. Сам Посейдон, властитель морей, наслаждался запахом гекатомб из ягнят и быков; единственная рыба, которая имела доступ к алтарям, но в совершенно исключительных случаях, — это тунец, исходящий кровью, которая так напоминает ту, что лилась из домашних животных, зарезанных прежде, чем попасть в пространство святилища. На взгляд других народов — например, египтян, о которых упоминает Геродот и которым противно было до тунцов дотрагиваться, — три инструмента определяют сервировку греческого стола, предметы которого используются и для жертвоприношений вообще: нож, вертел и котел. Нож, чтобы кровь жертвы брызнула на алтарь, чтобы разрезать туши на части, а потом на куски; вертел, чтобы зажарить на пламени внутренности, которые первое время съедали вместе приносящий жертву и его близкое окружение; наконец, котелок, чтобы сварить остатки мяса, в кипящей воде или на медленном огне, прежде чем распределить между более широким крутом гостей. Жертвоприношение не должно было ни в коем случае походить на убийство: одомашненная жертва давала согласие, нож, спрятанный в зерне, насыпанном в корзину, вонзался в нее незаметно, только такое смягченное насилие позволяло людям вместе с богами поедать животных, достаточно близких к людям — «поедателям хлеба».

«Есть» в греческой традиции означало прежде всего распределять и делить. Торжественная трапеза, жертвенная, называлась по-гречески dans, пир, пиршество, но как фигура распределения (danein, делить, разделять). Раздел и раздача поровну; пиры в равных долях — назывались «пиршеством богов»; алтари, на которых боги всегда находили возлияния и запах жира, располагались в центре, вокруг ставили столы, «где каждый получал свою долю». Доли, действительно, равные, но тогда, когда раздел производился между равными по положению, между ровнями, а не между всеми... Другое уточнение: в «пиршествах в равных долях» равенство больше касалось распределения, чем раздаваемых частей. В самом деле, в аристократическом обществе гомеровской эпопеи смысловое равенство превалирует над уравнительным: почетные части, окорока, филе, предпочтительнее оставлять богам или важным персонам, присутствующим на пиру или празднующим церемонию жертвоприношения.

Жертвоприношение, в качестве основы отношений людей с богами, выполняло несколько функций. Во-первых, предоставляя возможность понять других и самих себя, как показывают исследования Геродота, который отмечал своеобразие скифов или странности египтян, например, в манере варить быка вместе с внутренностями, что поражало греков, и, с другой стороны, отвратительную для скифов и египтян манеру греков ножом резать жертвенных животных. Во-вторых, жертвоприношения помогали классифицировать богов, дифференцировать их, или, по крайней мере, выявить некоторые отличительные признаки: два аспекта одного и того же божества, обстоятельственную иерархию между двумя божественными силами, отличительные свойства одной из них. Однако с одной оговоркой: в Греции практика жертвоприношения никогда не являлась материалом для спекуляции на богах, но и не была излюбленным местом для того, чтобы выявить систему различий между божественными силами пантеона. В большей мере, чем об отличительных чертах богов, отправление жертвоприношения свидетельствовало о близости либо между людьми, либо божественными силами вообще. Но в пространстве города приношение жертвы выполняло и другое предназначение, более непосредственное — заявить о политических правах каждого, обозначить структуры социального состава и даже выявить существо отношений между двумя или несколькими городами.

Политические права, мясо и жертвоприношения

В своей зависимости от политики забой скота в Греции, с одной стороны, способствовал процветанию диалектики, с другой, в еще большей степени, мер и весов. Поскольку существуют два метода разделывать жертвенное животное, один из них — раздел по суставам. Сократ восхваляет его в Федре: необходимо «суметь расчленить, соблюдая природные сочленения», ничего не повредив. Так действует настоящий диалектик, освоивший искусство делить. Совершенно очевидно, этот способ подходит для того, чтобы предложить богу, священнику или избранному гостю окорок или филе жертвы. Другой способ довольствуется меньшей ловкостью: он состоит в том, чтобы разделить остаток мяса на равные части. Точность разделки по весу без учета качества поделенных частей проверяется на весах. При посредстве мясника жертвоприношение запускает в ход мощную машину уравнивания. Она действовала века на публичных жертвоприношениях со своим правилом равных частей: и к точности весов демократия добавила практику бросания жребия, такую убедительную для того, чтобы еще раз утвердить абсолютное равенство гостей-граждан. Именно эти праздники жертвоприношения, на которых присутствовало все сообщество, напоминали о равных правах всех граждан. Во время состязаний в честь Геры жители Аргоса приносили в жертву «сто быков», мясо которых делилось между всеми гражданами. Все, кто имел возможность пользоваться гражданством, получали порцию мяса одинакового веса и даже размера. На Делосе в период его независимости все граждане приглашались на пиршество Poseideia, празднества, устраиваемого в честь Посейдона: собиралось около двухсот человек, каждый получал свою порцию мяса, и если не мог передвигаться или не мог по каким-либо причинам получить положенную часть, ему предоставлялся ее денежный эквивалент. Таким образом, жертвоприношения могли бы производить ежегодную точную перепись активного населения, если бы город счел это полезным, вместо этого они позволили сегодня историкам примерно оценивать население городов-полисов.

На Малых Панафинеях в честь богини Афины если значительная часть мяса делилась между гражданами Афин без разбору, то первые порции распределялись между магистратами в зависимости от ранга: пританам пять частей, три для девяти архонтов, одна для казначеев сокровищницы богини, еще одна для жрецов, ведающих управлением святилища, три для стратегов и таксиархов, то есть военачальников. Два круга участников, первый из которых раскрывает иерархию магистратур в распределении жертвоприношения. С другой стороны, это процессия, препровождающая жертвы к алтарю, которая разворачивает зрелище целого города, сопровождаемая первыми магистратами, как в Галиарте, в Беотии, ведущие к святилищу Аполлона Ptoios быка, один задний окорок и «поджаренное на углях мясо» которого предназначались archonte, то есть главному магистрату, трем polemargues, то есть беотийским военным министрам и стражам закона и права, иначе говоря политическим властям, которые обязаны «присутствовать» на празднестве жертвоприношения, устроенном городом Галиартом. Пир второго круга, следовавший за гекатомбой, иногда становился предметом распорядка, тяготевшего к экономии: граждане должны были угощаться вместе, родами, «семейными группами», «группами соседей», просто «семьями».

С этими пленарными жертвоприношениями, отстоящими друг от друга на какое-то время, перекликаются повседневные, празднуемые представителями города вокруг алтаря Гестии, общего очага, в котором разожжен священный огонь. Объединенные в коллегии граждане, исполняющие функции архонтов или пританов из правления Совета, ежедневно разделяют возлияния, соль и жертвы, принесенные Гестии и оплачиваемые общественной казной. Сотрапезники, расположившись в пиршественном зале внутри или рядом с пританеем, действующие магистраты, приступают к беспристрастному разделу пищи. На острове Тенос, входящем в Кикладские острова, в пританее вокруг архонта помещалось от двенадцати до двадцати «паредров», гостей, иначе называемых «параситами», то есть «сотрапезниками», так же как официальных гостей-параситов, сидящих за столами святилищ Афины, Геракла, Геры или Аполлона, то есть по всей Греции. Практика совместной трапезы являлась частью политических планов города: Солон в Афинах обязал всех граждан по очереди посещать пиры. Быть параситом значило продемонстрировать свою привязанность к обществу, к «общественным делам» (koina). В Навкратисе три раза в месяц все мужчины, жители колонии, собирались на совместную трапезу в пританее, в пританических белоснежных одеждах. Меню пира было обильным, но неизменным, все яства положено было съедать на месте, в ограде храма Гестии, гражданами-сотрапезниками за общим столом. Управленческий корпус в полном составе разделял со всеми эту пищу, утверждая таким образом свое единство, свое приобщение к идее города, выражавшейся в виде публичного очага.

Вокруг алтаря и пиршественного стола возникали между гражданами политические связи, а также во время жертвоприношений выявлялись правовые отношения между городами, выражавшиеся в жертвах, приносимых богам и предназначенных для трапезы. В восточной Локриде два небольших города, Миания и Гипния, заключили конвенцию и отпечатали статьи своего договора о «взаимной помощи» примерно в 190 году до н. э. Взаимный обмен солдатами для обеспечения обороны территорий, судьями для разрешения юридических проблем между двумя общинами, послами в другие страны, магистратами вновь возникшей общины — все это определялось «пропорционально в зависимости от вклада в жертвоприношения». Иными словами, в зависимости от числа жертв, поставляемых каждым партнером в общую церемонию жертвоприношения. В той же Локриде два города оспаривали свое участие в Амфиктионии, союзе племен, живших по соседству со святилищем, точнее, они не поделили один голос, а именно, голос жителя Локриды Эпикномидской на ассамблее членов Амфиктионии. Один из этих городов утверждал, что ему причитается третья часть голосов на собрании членов союза: «в пропорции» — говорилось в арбитражном досье, опубликованном в Дельфах, — «в которой я всегда участвовал в поставке скота для жертвоприношений и других приношений, по отношению к другим членам Амфиктионии».

Какова бы ни была конфигурация жертвоприношений в политическом устройстве городов, их отправление воплощало в жизнь отношения городов с богами. Отношения скорее в разногласиях, чем в дистанции, так живо осужденной теологией Гесиода. Повествуя об ошибке Прометея и ее последствиях, сказавшихся на первом разделе жертвенного животного между богами и людьми, автор «Теогонии» описывает беду, постигшую человечество, обуреваемое голодом, приговоренное питаться падалью и обреченное поэтому на безвременную старость, истощение и смерть. Тогда как боги, с виду обманутые коварством Прометея, получили не подверженные гниению кости, покрытые белым жиром и преданные огню, который превратил их в ароматный дым, в нематериальные запахи, как и подобало божественным силам, обитающим на вершинах Олимпа. Мрачное видение Гесиода: кончился золотой век, теперь дистанция между людьми и богами стала непреодолимой. Но город не согласен с пессимизмом теолога из Аскры, он охотней верит, что люди и боги с их разногласиями произошли от одной матери, что и те и другие являются частью мира, даже если обе расы в какой-то момент истории диаметрально разделились соответственно своим различиям.

Присутствие богов

Некоторые данные о ритуале как бы указывают на то, что боги принимают участие в церемонии, что они присутствуют на ритуале умерщвления жертв, что они некоторым образом участвуют в празднестве и пире людей в городе. Сначала происходит процедура вызова, обращения с мольбой, адресованная божеству алтаря, богу святилища, божественной силе, обитающей в храме. Бога просят прийти, приблизиться, показаться, появиться в храме, у алтаря, на месте жертвоприношения. Некоторые гимны Каллимаха сложены наподобие песен «пришествия», прославляющих прибытие бога, его эпидемии, то есть его появление на месте, или богоявления по случаю его праздника или жертвоприношения в его честь. В Кирене лавр Аполлона начинает трепетать, весь храм содрогается, ключи от святилища сами собой поворачиваются в замках, и вот Феб ногой отворяет двери, «Аполлон показывается, он является в самом лучшем своем обличье, и тот, кто его видел, становится выше». В Олимпии, в городе элейцев, жреческая Коллегия Шестнадцати Жриц вызывала Диониса в день праздника, носящего название Выбрасывание струй, когда непостижимым образом вино в котлах за закрытыми дверями божьего храма начинало кипеть. Жрицы приглашали Диониса войти в чистый храм элейцев, «подпрыгивая на бычьих копытах», и каждый год они пели одни и те же песни, записанные каким-то обрядоверцем и сохраненные Плутархом. Дионис, подобно Аполлону, также присутствовал в своем храме в Кирене. Элейцы меж собой говорили, что он объявлялся на праздниках Выбрасывания струй и Подпрыгивания и открывал их со своими преданными жителями Элей. Пришествие и общение.

Второй признак, сформулированный греческими теоретиками празднеств, в частности Платоном, автором «Законов», заключен в следующих словах: «Однажды боги пожалели человеческую расу, обреченную всю жизнь работать, и создали для нее в качестве божьего перемирия отдых от трудов и обмен с богами праздниками, и послали к ним наперсницами увеселений Муз, Аполлона Мусагета и Диониса с тем, чтобы эти божества поддерживали как соблюдение правил, так и подобающее поведение во время празднеств, проводимых вместе с богами». Плутарх вновь высказал твердую уверенность всех в том, что боги присутствуют на праздниках и пирах, что люди вступают в контакт с ними, благодаря подношениям, молитвам и всему обряду жертвоприношений. Именно во время жертвоприношения люди поддерживают с богами «взаимное общение» разделенных радостей и удовольствий. Боги присутствуют на пирах празднеств, которые греки называют «талии», по имени Талии, одного из времен года и одной из граций, называемых харитами. Это-то и были «пиршества для богов» и «пиршества богов». Так Софокл свой «Праздничный пир» посвятил «самому древнему божеству».

Законы обряда жертвоприношения, уставы святилищ подтверждали присутствие богов вокруг благоуханных алтарей. И весьма конкретно: столы, поставленные перед огнем, который пожирал долю, предназначавшуюся богам. Другие части возлагались на стол, именно те, которые в записях назывались «священными порциями», «частью, причитающейся богу», или просто «долями стола». Чаще всего для богов «ставят стол», «украшают стол», «прислуживают за столом» жрецы или служители храма. Часть, причитающаяся богу, соседствует с долей жреца, также получающего отборные куски, к которым иногда присоединяется и «доля бога», переходящая с одного стола на другой, если это вообще не был один и тот же стол. На этих праздниках боги пользовались гостеприимством и были приняты в городах, где считалось, что они присутствовали лично, или когда они сами оказывали гостеприимство, подобно Аполлону Дельфийскому. Стол был открытым одновременно для олимпийских богов, для героев и для всех граждан, приглашенных на пир.

Необыкновенные, но показательные для совместного присутствия людей и богов вокруг алтарей жертвоприношения. Они казались вполне естественными и для феакийцев, настолько привыкших к богам, что, если случайно один из них, бредущий по дороге, встречал бессмертного бога, тот и не думал исчезать, напротив, любезно приветствовал путника. «Ибо всегда нам открыто являются боги, когда мы, их призывая, богатые им гекатомбы приносим; с нами они без чинов за трапезу садятся. Даже когда кто из них и один на пути с феакийским странником встретится — он не скрывается» (Одиссея, VII, 201—205). И стол, и сиденья — общие, предназначенные для всех. Если король феакийцев, отмечая этот факт, похоже, настаивает на сосуществовании людской породы и расы богов, он не воскрешает в памяти ни золотой век, ни прошлые времена. На великолепных гекатомбах и жертвоприношениях бог, которому они посвящены, по эпической традиции, просто присутствует: он отвечает на призыв молебнов и дыма, поднимающегося к алтарю, он «является перед» жертвенными животными, будь то Афина перед дворцом Нестора на заклании годовалой телки, рога которой покрывают золотом прежде, чем умертвить ее топором или ножом в честь дочери Зевса. Будь то Аполлон, которого все ожидают в начале Илиады, чтобы он, как всегда, присутствовал на жертвоприношении ягнят и коз, дым от которых приносит ему такое удовольствие. Бог является лицом к лицу с ожидающими, как точно изображено на амфорах, где показано движение к алтарю жертвенной процессии, туда, где ждет ее божество, повернутое лицом к приносящим жертву. Или как Посейдон на пиру у далеких эфиопов: «стоящий перед» быками и ягнятами, приготовленными для гекатомбы, бог на пиру, вкушающий радость безукоризненного жертвоприношения. И, по меньшей мере, до III века н. э. города Греции и Малой Азии будут приветствовать появления богов, их блистательные «явления» к столу, к алтарю и к праздничным литургиям, на все эти зрелища, которые вышеуказанные города будут продолжать устраивать для себя, для своих богов и для всех тех, кто ведет жизнь гражданина.

От алтаря к местности: обиталища божественных сил

Город Колофон в Малой Азии, расположенный между Смирной и Эфесом, в самом конце IV века до н. э. вновь получает свободу, благодаря Александру и особенно Антигону, и решает присоединить к себе «старый город», от которого остались лишь руины и который, видимо, давно покинут людьми. Старый город Колофон, родина философа Ксенофана и поэта Мимнерма, предков нынешних горожан; «с позволения богов» в нем решено «заложить» храмы и «освятить» алтари. Комиссия из десяти человек должна вести работы по восстановлению города, разработать, следуя советам избранного архитектора, сеть улиц и строений, выделить место для агоры, мастерских и других необходимых публичных заведений. Но предварительно ассамблея решает осмотреть алтари, возведенные предками и принести на них традиционные жертвы. Под предводительством жреца Аполлона, жрецы и жрицы, притан, главный магистрат, в окружении членов Совета и сопровождаемый десятью ответственными за проект, отправляются в старинную агору, чтобы совершить жертвоприношения «на алтарях, оставленных предками своим потомкам, чтобы молиться Зевсу Спасителю и Посейдону, владыке земных недр, Аполлону Кларосскому, Матери, зовущейся Antaia, «являющаяся лицом», Афине Полиаде[4] и всем другим богам, а также героям, тем, кому принадлежит город и край». Восстановление города предков, земля которого перешла в общее владение, привело к тому, что на этот раз ее выставили на продажу вместо того, чтобы распределить, как принято делать в заново отстроенном городе. Но прежде всего пробудили, реанимировали молитвами и жертвоприношениями самих богов, вернули их в храмы и на алтари, в места, которые им принадлежали. Город и округу старинного Колофона вернули героям, божественным силам, покровительствующим этим местам, силам местности, возвращенным к жизни после латентного периода. В Колофоне во времена, когда властитель Азии Антигон провозгласил свободу греческим городам, боги, богини и герои вновь обрели свои алтари, святилища и храмы. Причем самым простым способом: новые жертвоприношения для прежних богов и героев, которые, однако, были, очевидно, теми же самыми, что и в новом Колофоне.

Процедура же восстановления города Мессаны под руководством Эпаминонда после победы в 371 году до н. э. у города Левктры проходила иначе. Войска Спарты, так жестоко путем непрерывных войн, вплоть до уничтожения последней крепости, обратившей в рабство Мессению, потерпели полное поражение. Победившие Фивы сразу забили сбор всех выживших мессенских эмигрантов, рассеянных по всему свету. Во сне жрец Деметры принес весть Эпаминонду, что боги больше не сердятся, что гнев Диоскуров, оскорбленных двумя молодыми мессенцами, утих. Другой сон указал место новой Мессены: на горе Итома, там, где последний царь мессенцев зарыл в ночь перед неизбежным концом талисман, который должен был обеспечить возрождение его народа. Талисман этот представлял собой бронзовую урну с тонкими свернутыми, наподобие листов папируса, оловянными листьями, на которых вписаны Мистерии Великих Богинь. Мессенцы место одобрили. Эпаминонд созвал прорицателей, дабы удостовериться, «хотят ли, в свою очередь, боги обитать здесь». Прорицатели принесли жертвы, получили благоприятные знаки, можно приступать к закладке города. Призвали специалистов, «людей, умеющих прокладывать улицы, коммуникации, возводить святилища и жилища, обносить город стенами», архитекторов и градостроителей в сопровождении каменщиков.

Но прежде чем они приступили к делу, Эпаминонд и восстановители Мессены обернулись к богам, тем самым, у кого испрашивали разрешения и которые одобрили выбранное мессенцами место. Жители Фив, Аргоса и Мессены решили вместе принести жертвы богам: Эпаминонд и его сограждане принесли жертвы Дионису и Аполлону Ismenios на манер фивейцев, как подобает, главным божествам Фив. Жители Аргоса сделали то же для богов-покровителей своего города: Гере Аргосской и Зевсу Немейскому, тогда как мессенцы обращались к Зевсу Итомскому и братьям Диоскурам. Их жрецы приносят также жертвы, надлежащие Великим Богиням, чьи мистерии так тесно переплетены с выживанием и возрождением мессенского народа, не забывая об инициаторе этих мистерий в Мессении по имени Кавкон. Великие боги мессенцев вернулись вместе с основными божествами аргосцев и фивейцев, так активно включившихся в создание нового города. Все вместе, хором, мессенцы, фивейцы и аргосцы, начали звать героев, просить их вернуться, чтобы «жить с ними». Прежде всего Мессану, дочь Триопа (героиня-топоним, божество мессенской земли). Кроме того, зазывались Эврит, Афарей и его дети, великие предки мессенского народа, а также сыновья Геракла, Кресфонт и Эпитос, причастные к древнейшему завоеванию Мессении. Дольше всего громкими криками все они призывали героя последнего сопротивления в Мессении — Аристомена.

Целыми днями звучали молитвы и приносились жертвы. Вот уже три века, писал Павсаний, последние из мессенцев жили в изгнании, далеко от Пелопоннеса. Боги, похоже, тоже вернулись из изгнания. Тогда как в Колофоне боги лишь утратили первоначальные алтари и их перенесли в новый город, в Мессении; напротив, граждане исчезли, те, кто питал городских богов и сжигал жертвы с перерезанным горлом в честь героев края, покинули его. В Колофоне, равно как и в Мессении, мы находимся на греческой земле, где начиная со второй половины VIII века местным героям, незначительным «местным божествам», отправляли культ чаще всего вокруг могилы, для нас — просто мессенской, а для современников это был отчетливый след человека былых времен, свидетеля героической эпохи, воспеваемой аэдами в одной эпопее за другой. Отсюда и значимость в Мессении, в Колофоне и по всей Древней Греции ее героев, «которые владели городом и территорией». Местные герои, местные божества, без комплексов носящие имя этой местности, герои-топонимы соседствуют с другими, не всегда имевшими генеалогию, в лучшем случае, восходящую к Гераклу. И если возвратившиеся мессенцы так подолгу взывали к ним в час захода солнца, то это потому, что герои, что «жили с ними» когда-то (тот же глагол обозначает и «пожениться, жить вместе»), составляли корни общества на принадлежащей ему земле. Когда Эпаминонд велел спросить у богов мессенцев, хотят ли они жить в новой Мессене, его вопрос отнюдь не был риторическим: боги автономны, они могли бы отвергнуть выбранное место, но это уже боги данного «края», которые испокон веков владеют территорией или, по крайней мере, так давно, как люди помнят себя.

Все происходит по-другому, если вместо того чтобы восстановить старый город, который пришел в упадок или выродился, основатель принимается планировать новый город. Тем более когда город создается на иностранной земле, на побережье юга Италии или в Сицилии, там, где начиная с VIII века греки начали строить города по примеру феаков и Навсифоя. Процедура представляется совершенно иной: основателя колонии не беспокоит мнение богов, которых он привез с собой, хотят ли они жить в долине или на горе, где он собирается расположить алтари и святилища. Тем более он не станет, высадившись, обращаться к «местным богам». Дельфийский оракул предоставил основателю города все полномочия: одобряя его планы, Аполлон выступает от имени всех богов, и прежде всего от имени богов метрополии, откуда тот родом. Что касается далеких стран, к которым направляются греческие корабли, то в основном это земли безлюдные, пустующие от сотворения мира. О каких же «местных богах» ему беспокоиться: святилища, которые он создаст, алтари, которые он построит, храмы, которые он возведет, предназначены для богов города, божественным силам, становящимся с этого момента богами, «владеющими городом и краем».

От алтаря к городу

Алтарь, святилище, храм — вот основные формы, которые четко выделяются в перспективе закладки города, заново осваиваемого пространства. Прежде всего алтарь. Это избранное место для божества — в каждое свое появление его там ждет аромат жертвоприношений. Для любой божественной силы алтарь — это приспособление для подношений вина, жира, место для пиров, в которых все присутствующие участвуют на равных. «Там никогда мой алтарь не лишался ни жертвенных пиршеств, ни возлияний, ни дыма: сия бо нам честь подобает» (Илиада, IV, 48—49). «Жертвенник мой не скудел в приношеньях обильных туков, вин, благовоний: сия бо нам честь подобает» (Илиада, XXIV, 69—70). Он возвышается в сооружении, предназначенном для богов, в пространстве, «выделенном» по их желанию, то, что греки называют temenos (от глагола выделять, temnein). «Возле истоков, где роща твоя и алтарь благовонный» (Илиада, XXIII, 148). «Был там алтарь ей в Пафосском лесу благовонном воздвигнут» (Одиссея, VIII, 363). Самыми древними из воздвигнутых алтарей считаются алтари Самоса в святилище Геры, современники алтарей, описанных в Илиаде и Одиссее. С VIII века до н. э. греческий алтарь определяется целым рядом отличительных черт.

Во-первых, своей архитектурой. Это особая конструкция, какой бы скромной она ни была: сплетение рогов жертв, а также необтесанные камни выделяют ее, как и старательная обработка умелого мастера, проявляющаяся в том, «что так умело выстроено ровными рядами, накладывающимися один на другой». В то же время алтарь побуждает к языку жестов: к нему надо приблизиться, возложить приношения или части жертвы на стол; каждый раз, когда происходит жертвоприношение, вокруг алтаря ходят процессией. «Деву тогда к алтарю повел Одиссей благородный». «Вкруг алтаря велелепного стройно становят ахейцы» (Илиада, I, 440; 448). Третий признак алтаря — он фигурирует в повествовании эпопеи: некоторые боги к обряду более внимательны, чем другие. Например, Аполлон: великолепная церемония жертвоприношения в Илиаде происходит вокруг алтаря луконосного бога, который идет впереди в начале первой песни, «он шествовал, ночи подобный» (Илиада, I, 47).

В общем проекте святилища, святого места, посвященного богам, алтарь — основная часть для отправления культа: он позволяет общаться с божественными силами. Именно на алтаре разводят огонь, там же должна брызнуть кровь жертвенных животных, там сгорает в огне часть, выделенная богам, там доля смертных поджаривается на вертеле прежде, чем по ритуалу ее съедят жертвующие и их близкие. В алтаре происходит церемония открытия, с него начинается возведение святилища, он является краеугольным камнем нового города. С него начинается процесс освоения территории — обустройство пространства. Когда Аполлон, признав город Дельфы, забеспокоился об обслуживании своего святилища, он превратился в дельфина и, настигнув корабль с критянами, взлетел на корму. Критские моряки стали первыми жрецами его святилища, производителями «работ» вокруг его алтарей. Едва ему удалось подвести корабль к берегу, как он принялся обучать моряков отправлению ритуала. На границе между водой и сушей Аполлон велел им построить алтарь. Разведя огонь, принеся жертву пшеничной мукой, критяне встали вокруг алтаря и принялись молиться, призывая Аполлона Дельфийского, бога-покровителя Дельф и одновременно бога с дельфином. Остался алтарь, возведенный на самой границе владений Аполлона, мемориал был назван «дельфийским» самим богом. Также и в Наксосе, первые колонисты Сицилии, под предводительством Фуклеса, его основателя, возвели на берегу алтарь в честь бога-покровителя Дельф, Аполлона Аркегета. На алтаре Аполлона в Дельфах на протяжении веков путешественники будут приносить жертвы под наблюдением греческих послов из колоний в Сицилии.

Вслед за Дельфами был Родос, где наблюдался тот же путь: алтарь, жертвоприношения, возникновение города. Две закладки фундамента для героя Тлиполема, упоминаемого в «Илиаде», и для бога Солнца, о котором повествует Пиндар в одной из «Олимпик». Тлиполем обладал бешеным нравом. Однажды в Тиринфе он убил незаконного сына Алкмены и был вынужден покинуть город. Оракул указал ему дорогу к острову Солнца. Тлиполем стал основателем, аркегетом, ежегодно праздновался его культ и приносились жертвы, как если бы он был «богом». Но закладка им города копирует другую, более древнюю. Ей столько же лет, сколько Солнцу. Когда Солнце отсутствовало в день раздела земли и городов между Зевсом и бессмертными, «никто не назначил ему надела». Даже поговаривали о том, чтобы вновь бросать жребий. Из бездны моря возник остров, Солнце заметило его, он стал его владением. И дети бога Солнца поднялись к акрополю на совет со своим отцом: они хотели первыми основать алтарь, принести жертвы в честь Афины, вышедшей из головы Зевса, жертвоприношение «без огня», чтобы заложить фундамент святилища Родоса с его тремя городами: Линдосом, Иалисосом и Камиросом. Алтарь, как освоение земли, дикая земля, которая стала «культивированной» частью пространства, очерченного контуром стены, границы, окружавшей алтарь. Приносящий жертву передвигается в круге вокруг алтаря, обходит его, окропляет его очистительной водой и подносит корзину, наполненную зерном. От алтаря до города всего один шаг, и делает его Аполлон, когда захочет этого, перешагивает святилища, которые ему нравилось воздвигать. Аполлон, архитектор, мастер закладки фундаментов: «следом за Фебом-Аполлоном люди научились размечать города мерным шнуром», расчерчивать их планы, рисовать на земле их форму и одновременно возводить алтари, храмы и жилища для людей.

Окружать города стенами, делить землю между гражданами-колонистами, строить дома для людей, а также возводить храмы для богов: закладывая город феаков, Навсифой не забыл отвести наделы и божественным силам. Боги получили свою долю земли: для алтарей, к которым их привлекал аппетитный запах жертвоприношений и делал почти осязаемым их присутствие; для святилищ, отгораживающих их владения и для храма, в котором они «обитали» в виде идолов или статуй. Святилище располагалось между участком и владением: отдельный кусок земли, который в Илиаде был отдан в дар то одному из воинских начальников Мелеагру или Беллерофону, то одному из богов, например Зевсу на вершине Иды, который отправлялся к своему благоухающему алтарю и своему «святилищу» или реке Сперхей, играющей в том месте, где она берет свои истоки из того же комплекса «святилища с алтарем». «Возле истоков, где роща твоя и алтарь благовонный» (Илиада, XXIII, 148). Алтарь, который определялся приношениями богам, благовонными запахами жертвенного костра. Для понятия святилища в греческом языке после Гомера появляется слово hieron, означавшее «освященное место». Святилище определялось церемониями отправления культа, hieron, в частности, жестами, сопровождающими жертвоприношение, предлагаемыми богам жертвами, также называемыми hiera. Рядом с алтарем, чаще всего напротив него, возвышалось в предназначенном для бога месте его жилище, помещение, называемое naos, дом, в который люди «селили» божество, посвящая ему его изображение или скульптуру. В эпопее Гомера богам уже известны храмы, иногда из камня: «Там же и площадь торговая вкруг Посейдонова храма, твердо на тесаных камнях огромных стоящего» (Одиссея, VI, 266—267), с дверями на замках и внутри со скульптурами, как в храме Афины, которой старицы, поднимаясь в Акрополь, кладут на колени богато вышитый покров: «В замок градской, перед храм светлоокой Паллады богини. Там, заключенные двери отверзя священного дома, пышный покров, величайший, прелестнейший всех из хранимых в царском дому, и который сама наиболее любит, пусть на колена его лепокудрой богине положат» (Илиада, VI, 88—93).

Так в начале VIII века до н. э., в эпоху землемерия, как следствие разрыва с микенской традицией, возникла новая организация пространства. Большая часть греческих богов уже зафиксирована на таблетках, на административных документах дворцов микенской эпохи, но предписанные приношения складываются пока в домашних часовнях, в домах, во дворцах, приютивших божественных идолов, наряду с королем и власть предержащими. Тогда как около 800—750 годов появляются специальные места для отправления культа, отделенные от человеческого жилья, но в то же время доступные большому количеству людей, не проживающих в данной местности. В трех больших городах, Олимпии, Делосе и Дельфах, скапливаются приношения богам: величественные бронзовые треножники, статуи. В Олимпии раньше, около 800 года в Дельфах, к 730 году возникают каменные либо деревянные постройки, как, например, в Эретрии Аполлону Увенчанному Лавром. Зачастую приношения приходят издалека, из дальней дали: из Этрурии, Италии или с западного побережья Адриатики.

В Дельфах, Делосе, Олимпии появляются крупные панэллинские святилища, в них собраны драгоценные украшения, изделия из металла, первые произведения скульпторов, в которых человеческие и божественные изображения смешиваются, подменяют друг друга. Святилище — владение богов, отличное от людского жилища, выделено то границами, то стеной по всему периметру, то сосудами с очистительной водой, расположенными на подходах к воротам священного участка. Эти новые святилища выполняют функцию объединения не только отдельных людей, но и городов и целых народов. Вместе с проводящимися играми и праздниками крупные святилища в силу своей экстерриториальности становятся местами собраний. Некоторые местности, «народы», обитающие в одном регионе, образуют федерации, объединяются вокруг общего святилища. Они составляют «амфиктионии», ассоциации «тех, кто живет вокруг», соседей, признающих какое-либо божество и его владения, расположенное или помещенное вне территории каждого из представленных народов. Близ Микале в Малой Азии святилище Посейдона служит ионийской резиденцией, к нему собирают на «праздник всех ионийцев», оно открыто для всех тех, кто исповедует ту же веру. В Калаврии храм Посейдона привлекает приморские города, расположенные рядом с Саронийским заливом. Близ Фермопил располагается храм Деметры Polia, в нем периодически собирается часть народов Северной Греции. Члены союза являлись одновременно и сотрапезниками, они вместе ели и пили: вино для возлияний смешивалось в общем сосуде.

В панэллинских святилищах Олимпии, Дельф, Делоса проходят великие состязания городов, в которых говорят на одном языке и поклоняются одним богам, считают себя совершенно «эллинскими», их объединяет желание собираться на празднества и состязаться, участвовать в играх, сочетающих одновременно ассамблею и конкурс, объединение и состязание, и эти два действа соединяются в одно под присмотром Аполлона. В одном из гомеровских гимнов говорится: «Бог ликует, видя, как ионийцы в длинных туниках собираются на прекрасной площади, со своими детьми и женами, чтобы предаться радостям кулачного боя, искусству пения и танцев, когда они организуют свои игры». При виде их, «собравшихся вместе», «можно было бы принять их за бессмертных, не знающих, что такое старость». По радости, которую вызывают в них собрания и состязания, люди похожи на божества, которые посылают созерцающему их Олимпийцу его собственный образ на ассамблее богов, богов-зрителей, вечно юных бессмертных.

Особенности греческого храма

Многочисленны и разнообразны конструкции жилищ богов, но три типа построек доминируют, пожалуй, над остальными, два из них предлагают «подлинные» храмы. Тип конструкций, называемых «сокровищница», необходимо рассматривать отдельно. Она закрывается на два оборота ключа: чтобы уберечь ценные предметы, включая статуи, которые в ней хранятся от внешнего мира, от публики и от приносящих жертвы. По своему содержанию здание «сокровищницы» выполняет функцию приношения. Бог никогда в ней не располагается: в ней отсутствуют алтарь и статуя, повернутая лицом к правоверным. Подлинные храмы, в которых обитают боги, бывают двух типов: один, со своими алтарями, своими культовыми статуями, включает различные элементы религиозной картины; другой, с внешним алтарем, открывается наружу, чтобы фигура бога была видна, чтобы она привлекала взгляды верующих.

Храмы Эрехтея в Афинах или Аполлона в Дельфах представляют собой храмы-картины. Erechteion, весь в нишах, с огромным количеством алтарей, с множеством богов, бывших царей, прославляемых героев, его пол покрыт знаками величественных богоявлений, шрамами истории своего края. В нем находится, вернее, он укрывает — из опасения, чтобы ее не похитили, — древнюю статую Афины, вырезанную из оливкового дерева. Считается, что она упала на землю с неба, и не без оснований. В Дельфах храм возведен на площади оракулов, на пророческих устах Земли. В большом зале, называемом Megaron, находится очаг Аполлона Пифийского, вечный огонь Гестии, а также алтарь Посейдона. А в глубине располагается секретная, запрещенная для посетителей часть храма с Омфалом, пупом Земли, священным лавром, могилой Диониса и пророческими устами. За всеми этими знаками пантеона Аполлона следят священнослужители, называемые Пурами. Закрытый храм дельфийского оракула, что не мешало, тем не менее, Пифийскому святилищу предлагать внешние алтари, а участникам панэллинских празднеств открытое пространство для созерцания игр, призванных, кроме всего прочего, доносить до публики политические решения и священные уставы.

Второй тип архитектурной концепции храма как раз и отличался приоритетом доступности. Расположенная в основном помещении культовая статуя хорошо просматривалась, а сам храм строился таким образом, чтобы выделить фигуру бога. Для этого архитекторы постепенно отказывались от осевой, внутренней колоннады, чтобы выстроить два ряда параллельных колонн, способных обеспечить прямой доступ, по крайней мере взгляду, к монументальной статуе. Таким образом, играли роль обе концепции представления богов. Идол — это скульптура из дерева, грубая, как бы примитивная, чем-то несколько необычная, если не настораживающая. Это некие «ксилографии» богов: или упавшие с неба, или выброшенные морем, или вырезанные неизвестным ремесленником. Их полагалось прятать либо выставлять в особых случаях; они могли привести в неистовство, уничтожить того, кто увидит их не вовремя. В противовес идолам, между VII и VI веками появляется высокая статуя из камня, мрамора или бронзы, изображающая то обнаженного юного бога, высящегося посреди храма, то богиню, молодую женщину со свежим телом: статуи, подчеркивавшие совершенную форму человеческого тела. Иными словами, теперь доминировало культовое изображение, в котором боги обретали цветущее человеческое тело, или статуя, стоявшая посередине открытого храма, «внешне утверждавшая присутствие бога».

Иногда случалось, что святилище строилось как раз в том месте, где божество проявило себя в виде чудесно возникшей статуи; так произошло с Артемидой Эфесской. Ее идол появился в болотистом устье Каистра, и там же возник постоянно восстанавливаемый храм, подобно храму в Дельфах. Следуя за Павсанием, совершившим паломничество почти исключительно по культовым местам Греции, бдительный историк обнаружит то там, то здесь святилище, действующее один-единственный день в году. Но это тип храма, возведенного в пространстве, задуманном как свободное и доступное и для богов, и для городских дел, определявших оригинальность греческого мира в глазах цивилизаций Ближнего Востока и индуизма.

В традиции Месопотамии царь сам чертил и строил храм, но по эскизу великого бога Энки или Мардука. Так же, как боги Месопотамии придумали город прежде, чем создать человека, и начали с построения храма, более точно, с чертежа и надписи. Во втором тысячелетии при создании проекта храма закладывался камень, который в античное время заменит гвоздь, якобы прикрепляющий обитель богов к земле. Упавший с неба храм начинал обрастать письменами, таблетками, становившимися вместе с ассирийскими династиями калькой вновь возникавших святилищ, без конца копировавших другие, все более и более древние, вплоть до пределов божественного мира.

Подобная связь между богами, царем и храмом существовала и в Древнем Египте. Лишь с более мощным космогоническим влиянием: первый Храм возник из вод Хаоса. Впервые возмутилась доселе округлая земля, появился первый холм, над которым недвижно завис парящий сокол, божественное существо. Каждый храм, освященный фараоном, будет воспроизводить сотворение мира, как призывающая к знанию Сесхат, богиня письменности и черчения. Построение храма происходит по предписанию бога-архитектора Имхотепа. Египетские боги сами всегда выступают создателями святилищ, где обитают статуи божеств.

И, наконец, в индуистской Индии, в которой придавалось большое значение жертвенному пространству, но, в отличие от ведистской Индии, оно располагалось оседло, на одном месте, местоположение храма фиксировалось явлением некой божественной силы, возникновением в одном и том же месте материальной формы богини или божества. Пространство там строго сочеталось со сторонами света, с символическими значениями различных положений, с повторением одних и тех же мест для схожих божественных изображений. Пространство, закрепленное в святая святых, предназначенное Брахманам, высшей касте, и которое расширялось или сжималось в зависимости от того, включало оно или отвергало группы людей, более или менее многочисленные на данной территории. Так, большой храм Шивы в Южной Индии как бы порождал вокруг своих построек с многочисленными отгороженными участками между дворцом и деревней города и поселки, считавшиеся королевствами, в соответствии с важностью выполняемой ими государственной функции и своего социального статуса.

Напротив, в своих классически спланированных городах греки в VIII веке до н. э. относили храм к владению, выделенному богом основателем-архитектором, который не спускался к ним с неба. Олимпийцы могли обитать, подобно Гефесту, в жилищах «целиком из бронзы», никто из них не претендовал планировать первый храм или создавать для него устав. Греческий храм не управлялся космогонической моделью. Он не являлся носителем космической символики. Направление на восток или запад определяла местность, конфигурация, особенности рельефа, строящиеся города. Ни один оракул, ни один священник не имел полномочий ни уменьшить пространство для храма, ни обеспечить его возведение. Греческий храм нисколько не походил на римский, служивший пространством для совещаний богов.

Рим вскормил авгуров, священников, умеющих вступать в общение с богами, «пролагать» пути в небе, наблюдать и классифицировать знаки, посылаемые Юпитером. На земле такой «храм» в авгурском смысле определялся четырехугольным участком, предварительно «освобожденным» от враждебных или нечистых сил. Храмы Рима, предназначенные для богов, представляли собой неподвижные, фиксированные площадки. Но когда Навсифой, поделив землю, взялся предоставить жилища богам, он не спрашивал совета ни у кого, кроме себя самого, как у основателя, получившего от Дельф свой законный статус. Таким образом, власть оракулов, управлявшая операцией закладки города, оставляла на усмотрение каждого «ведущего работы» ответственность за выбор наиболее подходящего места как для города, так и для храмов.

Греческий храм не являлся микрокосмом, он был частью города, принадлежал к его духовному миру, к социальному устройству города, иными словами, к его космосу с его политической значимостью, определяемой ионийскими философами. Поэтому святилища основных городов были призваны играть роль места, подобного агоре, стали публичной площадью или пританией, центром принятия решений, где собирались пританы, магистраты, на которых по очереди возлагалось управление общими делами. Самые древние законы, законы Крита, были выгравированы в Гортине на стенах храма Аполлона Пифийского. В Дреросе первые политические тексты были изложены в святилище Аполлона Дельфийского, Аполлона-дельфина. Грандиозные храмы стали подлинными музеями надписей на камне: стелы, покрытые письменами, в них так же многочисленны, как монументальные алтари эллинистической эпохи, которые, в свою очередь, целиком покроются письменами, даже на стенах лестниц, ведущих к жертвенному столу. Начиная с эпохи землемерия и до конца античности греческое святилище останется местом, доступным всем членам общества.

Проблемы местного колорита

Все это не мешало богам, населявшим храмы, помимо своих, так сказать, служебных квартир, поддерживать более тесные связи с территорией города. Особенно в глубине Греции, на континенте, в древних метрополиях или менее древних, где охотнее выражался принцип принадлежности к данной местности, чтобы поклоняться некоторым божественным силам земли, например, Зевсу, называемому Земным, а также Деметре «хтонической», оба храма находились в Миконосе. Необходимо также отметить, что боги некой данной местности были весьма чувствительны к «типичной» манере, местной или региональной, приносить жертвы или делать приношения: травы, растущие возле их святилища, злаки с соседствующих с храмом полей, «местные» пироги, вкус и форма которых оставались неповторимыми. Существовала целая региональная кухня жертвоприношений. Фукидид оставил афинянам принцип: «Тот, кто владеет определенной местностью, большой или малой, также является хозяином ее святилищ, но с одной оговоркой — насколько возможно он обязан следовать традициям, бывшим ранее в ходу в этом месте». Если правда то, что греки узнают друг друга по манере приносить жертвы, отличающей их от не-греков, от варваров, то в то же время они чтут и культовые особенности, выделяющие их пищевые пристрастия.

Соблюдая полную секретность, целые территории, казалось, посвящались божествам или героям. Нахождение их святилищ старательно скрывалось, и лишь по ночам туда отправлялись высокопоставленные ответственные лица. Считалось, что стоит врагу обнаружить дорогу туда и первому принести жертвы, как в тот же миг божество-покровитель окажется в опасности. Именно так, рассказывают, произошло, когда Солон расправился с островом Саламин: ночью подошла барка, и в подходящий момент он принес жертвы «героям-основателям края». Афиняне, опытные в автохтонии, зашли так далеко, что побуждаемые оракулом уступить своим соседям из Эпидавра два ствола оливкового дерева для того, чтобы те смогли вырезать из них божества плодородия, в которых они сильно нуждались, потребовали от пользующихся этими идолами ежегодную арендную плату в виде жертв, которая должна была санкционировать принадлежность этих эпидаврских богинь к земле их территории, единственно способной заставить расти вечнозеленое дерево, оливу, порожденную богиней Афиной. Но и на этом они не остановились, и когда жители Эгины завладели такими магическими статуями, явились и так рьяно потребовали такой же культовой благодарности, что эгиняне — раздраженные набегами несдержанных владельцев, утверждавших, что идолы, вырезанные из дерева их страны, навсегда остаются афинскими, — решили на срочно созванной ими ассамблее, что с этих пор отказываются ввозить что-либо из Аттики, будь то хоть глиняный кубок. Импорту из Афин они объявили бойкот: эгиняне лучше будут пить вино из местных кружек, чем из аттической посуды, монополию на экспорт которой держала Аттика. Два божества из оливкового дерева между Эгиной и Афинами изобличают приверженность афинян к своей земле, доходящую до абсурда. Они увлеченно разглагольствовали о местных обычаях, чуждых другим, когда начиная с VIII века стали заниматься основанием колоний, новых городов. Однако эти местные божества, их звали Дамия и Авксезия, были лишены всяких панэллинских амбиций, как и полагалось божествам, к которым внезапно стали относиться как к своим «землякам».

Самые новые, самые современные боги Греции в начале ее существования — те, которые воспроизводятся в каждом новом городе, возводятся на широких площадях панэллинских холмов, те, которые не принадлежат ни к местным культам, ни к обычаям одной-единственной местности, но в то же время остаются достаточно могущественными, чтобы обрести форму, не отказываясь ни от территориальных полномочий, ни от возможных конкретных способов присутствия.

Боги и граждане

Боги не относятся ни к второстепенным, ни к ненужным сторонам повседневной жизни. Они составляют ее основу. Тот, кто намеревается вести жизнь гражданина, должен практически каждый день посещать храмы и святилища богов. Как в мифической традиции первые смертные, появившиеся на земле, должны были решить, кто из олимпийцев станет городским божеством, так и в реальной жизни каждый гражданин города-государства должен был принимать участие в собраниях, на которых обсуждались вопросы, связанные с богами, богами-покровителями городов, этими божественными силами, составлявшими единое целое с самой сущностью города-государства. Общественная жизнь, имевшая своей целью достижение «благосостояния» города, согласно аристотелевскому утверждению, требовала от гражданина, чтобы он заботился о богах, внимательно следил за их делами.

Все жители Древней Греции рождались греками, но гражданами могли стать далеко не все. Это происходило постепенно, ступень за ступенью. Существовало три последовательных уровня причастности: признание фратрией, включение в дем, деятельность в городе-государстве.

В первую очередь — фратрия («братство»): ассоциация, основанная на семейных, брачных, соседских отношениях. Те, кто в нее входил, называли себя «братьями». Фратрия вбирала в себя богатых и бедных, аристократов и людей незнатного происхождения, не достигших высших ступеней социальной лестницы. Фратрия действовала как принимающая структура: в нее вступали после ритуала представления семейной группой. Первое представление происходило при рождении. Греческий ребенок, признанный отцом, интегрированный в семейное гнездо, получивший имя, впервые удостаивался благословенья богов, покровительствовавших домашнему очагу и семье: Аполлона Апотропея и Зевса-Оградителя, богов, алтари которых ему придется в один прекрасный день публично «почтить», если он станет архонтом, одним из первых магистратов города-государства. Зевс-Оградитель и Аполлон-Защитник отцовского права: дом, обнесенный укрепленной стеной, и семья, связанная кровными узами на протяжении трех поколений. Эти боги-покровители семейного очага, которых, возможно, когда-нибудь попросят свидетельствовать при вступлении в гражданство их подопечного, также являлись и божествами фратрии, перед членами которой и происходило официальное представление.

В шестнадцать лет, то есть достигнув половой зрелости и за два года до законного гражданского совершеннолетия, будущий «брат» представал перед собранием братьев. Фратрии совершали совместные жертвоприношения. У них были свои алтари. Они собирались на собрания. Они голосовали. Они издавали декреты. Они отражали гражданское состояние. Они обладали собственными общественными местами: имена кандидатов, написанные на дощечках, вывешивались там, где встречались члены фратрии. Официальное представление нового «брата» сопровождалось жертвоприношением, называемым по имени жертвы, умерщвленной по случаю стрижки не только баранов и коз, но и пострига юношей, достигших половой зрелости. Жертвоприношение вершилось на третий день праздника «тех, у кого один и тот же отец». Праздник, общий для всех фратрий, находившихся под покровительством небольшой группы олимпийцев: Аполлона, Посейдона, Зевса и Афины.

Вторая ступень: дем. Территориальная единица. Нечто среднее между деревней и миниатюрным полисом. До реформы, проведенной Клисфеном в 508 году до н. э., демы обладали статусом города-государства. Они устраивали собрания, проводившиеся магистратами, во главе которых стоял глава дема. В отличие от фратрий, не имевших ни своего календаря, ни независимых святилищ, демы создавали многочисленные пантеоны, вели собственные календари, устраивали небывалые жертвоприношения и доселе неведомые праздники. Например, в Форикосе, деме Аттики, был найден камень, на котором был выбит календарь, включающий в себя три сугубо местных праздника (сейчас этот камень находится в частном музее Поля Гетти): день зелени — день пробуждения первых почек; день начала полевых работ; наконец, день, когда начинала колоситься пшеница — злак Деметры. В демах отмечались три типа праздников: праздники, свойственные исключительно демам; праздники, праздновавшиеся в «государстве» с участием демов; наконец, праздники, которые демы вершили на своей собственной территории, хотя и делили их с «государством». Члены дема были уже гражданами. Быть включенным в дем, быть внесенным в реестр и в список, составлявшийся писцом, означало попасть в число активных представителей города-государства. Но прежде всего это означало причастность ко всему, что объединяло членов дема, этих граждан в миниатюре: «сообща совершать жертвоприношения и встречаться на собраниях»; «праздновать праздники, являвшиеся всеобщим достоянием» или «вершить жертвоприношения и заниматься общественными делами». Как и большой город-государство, настоящий polis, дем мыслил нераздельными культы богов и общее благо, дела всех. Он подражал, вернее, предвосхищал систему понятий города-государства о себе, своих ценностях, иерархии своих ценностей.

В середине VI века до н. э. в городах-государствах Древней Греции появились «мастера публичного письма». Это были очень важные особы, поскольку монументальное закрепление законов города-государства в письменной форме обеспечивало их широкую известность, образовывало некое политическое пространство, обосновывало существование древнего правового государства, то есть такого государства, которое придерживалось принципа равенства перед законом. Общественные писцы, знатоки «красных» или «финикийских» букв, как их называли, играли приоритетную роль в определении и формулировании «общественного блага» города-государства. Письменные законы воплощают собой политическую практику. Они активно вмешиваются в социальные отношения и последовательно моделируют общественную жизнь полиса. Первоначально писцов избирали открытым голосованием. На эту должность претендовали «самые знаменитые граждане, наиболее достойные доверия города-государства». Три архаичные статуи афинского Акрополя запечатлели писцов при исполнении их обязанностей: одетые в строгую тогу, они сидят, выпрямив спину, держа на коленях дощечку для записей. По воле случая до наших дней сохранился контракт, подписанный с одним из писцов. Этот контракт позволяет нам узнать не только о его привилегиях, но и о новом способе определения сферы общественной жизни в городе-государстве.

Спенсифа, гражданина, занимающего достойное положение, знатока красных или финикийских букв, разыскали в горах Крита и пригласили за баснословное вознаграждение в маленький город-государство, который до сих пор не удалось обнаружить. Мастер письма получил пожизненную должность и привилегии, равные привилегиям cosme, то есть первого магистрата. На должность писца он был нанят городом для ведения государственных дел, причем как дел богов, так и дел людей. Следовательно, ему вменялось в обязанность записывать все то, что относилось к государственным или общественным делам. Однако в контракте писца Спенсифа трижды упоминается о делении области общественных дел на две сферы: божественную и человеческую. Дела богов, продолженные делами людей: два раздела, образовавшие поле политического влияния, поле деятельности города-государства. Контракт Спенсифа, который не был ни архивариусом, ни летописцем, следящим за событиями, происходившими в городе-государстве, предусматривал, что «всякий раз, когда речь будет идти о делах богов и о делах людей, писец должен будет присутствовать и участвовать при их обсуждении в том случае, если cosme (первый магистрат) также будет там присутствовать и принимать участие в обсуждении». Спенсиф, облекая слова в письменную и, безусловно, монументальную форму, играл определенную, причем немаловажную роль, придавая новое, более емкое звучание всему тому, что город-государство считал для себя важным. Его можно назвать актером; контракт Спенсифа дает все основания так полагать: ему вменялось в обязанность «совершать жертвоприношения всем тем богам, у которых не было назначенных жрецов; он будет иметь дело с областью священного». Таким образом, писец нес ответственность за соблюдение ритуалов и церемоний жертвоприношения. Следовательно, он получил то же самое достоинство и удостоился той же самой чести, что и магистраты. В «Конституции Афин» Аристотель рассказывает, как магистраты получали власть от Общественного очага, очага Гестии. Магистраты, которые были возведены в сан архонтов, королей или градоправителей, магистраты, которым было поручено совершать «совместные жертвоприношения», жертвоприношения, которые также назывались в Афинах «прародительскими». По этой самой причине ритуал подобных жертвоприношений был зафиксирован в письменной форме, выбит «на дощечках и стелах» по велению афинского законодателя Солона, который задолго до своего критского коллеги тоже был писцом и «мастером общественного письма».

Контракт Спенсифа подтверждает важность для богов наряду с делами людей в самоопределении города-государства и проводимой им политики. Совершать и описывать общественные жертвоприношения: боги города-государства, во главе с богами, особо покровительствующими ему, подчинялись самому политизированному божеству, Домашнему очагу, Гестии, воплощающей идею полиса, являющейся некогда обитательницей Олимпа, ставшей затем самой гражданской особой из всех божественных владык.

В городе-государстве, то есть на третьем уровне, воплощалась в жизнь формула «дела богов и дела людей». Формула, которой будут следовать критские города вплоть до наступления эллинистической эпохи: в III веке до н. э. граждане Итаноса поклянутся, что они «будут гражданами в равенстве и в сходстве во всем, что касается богов и людей». Точно такой же закон, принятый на собрании граждан Итаноса, будет предусматривать наказание для того, кто откажется принести клятву исполнять «божественные и человеческие дела». Область богов, сфера людей: все то, в чем принимают участие, получив гражданство, став полноправным гражданином. Далее мы расскажем о «жертвоприношениях и об общественных делах» или, говоря более простыми словами, о «священных и гражданских вещах». Например, о клятве эфебов защищать город-государство, его территорию, «границы родины, пшеницу, ячмень, виноградники, оливковые рощи, смоковницы».

Боги в центре политики

Как бы ни варьировалась формула, она всегда включала в себя два понятия: боги и люди, которые употреблялись в строго определенном порядке, согласно иерархии, легко поддающейся проверке. Условия включения в город-государство нового гражданина, вхождения в политическое сообщество, за пределами которого он был рожден, гласили, что кандидат на получение гражданства обязательно должен был в первую очередь принимать участие в общественных жертвоприношениях, иметь доступ к алтарям, в святилища, к городским богам, а затем на собрания и в магистратуры. Допустим, иностранец получал право гражданства, право реальное, а не виртуальное, которого часто удостаивались благодетели города-государства в знак признательности. Такого человека переставали рассматривать как заезжего иностранца, всегда нуждавшегося в услугах полноправного гражданина для посещения алтаря. Он также переставал быть одним из иностранных резидентов, которых презрительно называли чужаками и которые были исключены из рамок гражданского сообщества, даже если город-государство и приглашал их на тот или иной общественный пир или терпел их присутствие на празднике Гефеста, бога, покровительствовавшего ремесленникам, всем тем, кто занимался ремеслом, в то время как свободный гражданин всегда предавался праздности. Итак, будущий гражданин получал доступ во фратрию, причислялся к роду и таким образом становился обладателем установленной законом доли при свершении жертвоприношений и законного места на пирах равных. Его могли также попросить предстать перед собранием «братьев» или «рода» и изложить причины, по которым он хотел вступить в новое сообщество. Он должен был попытаться убедить членов своего города-государства в миниатюре. Если сообщество давало свое согласие, то он мог в дальнейшем принимать участие во всем том, в чем принимали участие активные граждане, в первую очередь в общественных жертвоприношениях.

Первое право усиливалось другим правом, которое не предоставлялось в обязательном порядке новому гражданину, но которое позволяло очень четко выделить ценности, придаваемые городом-государством делам богов. Это второе право, предоставлявшееся избранным, относилось к участию в обсуждениях дел богов на авторитетных собраниях. Более конкретно речь идет о праве заседать на первой части собрания, той части, которая касалась «священных дел». Ведь подобные дискуссии разрешались исключительно полноправным гражданам, пользовавшимся «всеми правами без исключения». Такой привилегией наделяли крайне редко и доказательством тому служит история Тизамена и жителей Спарты. Тизамен был знаменитым прорицателем. Оракул предсказал, что он победит в пяти боях, которые состоятся под его руководством. Спарта тут же захотела привлечь его на свою сторону. Тизамен потребовал, чтобы в его контракт была включена статья, предусматривавшая получение полного гражданства «со всеми правами». Жители Спарты пришли в негодование, и сделка не состоялась.

«Все права»: это именно то, что афиняне в исключительном случае предоставили жителям Платей, своим союзникам до последней капли крови, оставшимся в живых после чудовищной осады города лакедемонийцами. С этого дня жители Платей стали гражданами Афин, наделенными теми же правами, что и другие афиняне и обладающими теми же прерогативами в отношении священных и гражданских вещей. Правда, было сделано две оговорки: с одной стороны, сан жреца и право участвовать в мистических культах передавались по наследству; с другой — они не могли входить в число девяти архонтов. В соответствии с этим постановлением жители Платей были разделены между демами и родами и допущены на собрания, где обсуждались дела богов. Вот другая манера демонстрировать полноправие: «принимать участие в культах и работе магистратур», в ведении дел маленького города-крепости Пидаса, поглощенного городом-государством Милетом. Но это относилось только к тем, кто принес клятву и был занесен в список, составленный посланцами, прибывшими из Милета: только они без всяких явных ограничений могли принимать участие «во всем том, в чем участвовали другие жители Милета». Было гораздо привычнее разделить алтари и святилища, чем открыть доступ к ведению дел богов. В 198 году до н. э. римский консул Т. Кв. Фламинин вел военные действия против Македонии. Он осадил Элатею, в Фосиде. Город пал, и жители Элатеи нашли прибежище в Аркадии, у граждан Стимфала, своих «родственников» с незапамятных времен. Их разместили в домах, открыли доступ к семейным очагам и разрешили участвовать в церемониях жертвоприношений. Из общественных земель им были выделены частные наделы. Прошли годы. Жители Элатеи вернулись на родину и тут же приняли указ, воздававший должное городу и гражданам Стимфала: помимо права на убежище граждане Стимфала «получат право участвовать в общественных жертвоприношениях», совершаемых жителями Элатеи, а дела Элатеи будут рассматриваться сразу же после проведения собрания, посвященного «священным делам». Благодарность ли толкнула жителей Элатеи предоставить гражданам Стимфала право узнавать об их самых символических делах? Действительно ли они переступили порог столь закрытого для посторонних глаз собрания?

Некоторые города-государства обсуждения дел богов и дел людей осуществляли в разное время. При этом употреблялась формулировка: «в первую очередь после священных вещей», чтобы указать на «политические дела», которые должны были обсуждаться в срочном порядке. Это проявлялось также в текстах почетных указов, предоставлявших право на гражданство избранным иностранцам: «они будут допущены в совет и на собрание сразу же после обсуждения дел богов». Боги — в первую очередь, причем для граждан первого ранга, для тех, кто закреплял за собой право на получение сана священнослужителей и на обладание должностями самых важных магистратов. В Дельфах граждан первого ранга называли «демиургами», «общественными должностными лицами». Это они правили городом-государством, это они носили в Марселе титул timouques, лица благородного происхождения, «пользующиеся правом гражданства на протяжении трех поколений». В Пергаме, в Памфилии, самой почитаемой жрицей — жрицей Артемиды — могла стать только «гражданка», живущая в городе и рожденная в семье, три поколения которой, причем как по отцовской, так и по материнской линии, жили в городе-государстве.

В политическом пространстве города-государства, вобравшем в себя дела богов и дела людей, «священные вещи» образовывали первый круг, который был аналогичен кругу, очерчиваемому в былые времена кровью жертвы, приносимой теми, кто сообща поглощал внутренности, обжаренные на вертелах. Избранные сотрапезники, собравшиеся вокруг того, кто совершал жертвоприношение, они имели право на жизненно важные органы жертвы, на части тела, образуемые загустевшей кровью. Они первыми вкушали жизненно важные органы животного сразу же после того, как кровь, предназначенная богам, обагряла алтари. В рамках города-государства, заботившегося о неуклонном соблюдении ритуала прародительских жертвоприношений, круг граждан первого ранга замыкался на том, что полис ставил превыше всего: на богах и их делах. Первый круг внутри общественной области, центр того, что греки V века называли «политическим аспектом» или «политическими делами» города-государства. Доказательством тому служит, например, рассказ о Лизии, ораторе, богатом ремесленнике, изготавливавшем щиты. Он написал более двухсот речей, тем самым оказывая влияние на афинскую демократию, но так и не получил гражданства. Андосид был замешан в скандале, разгоревшемся вокруг изувеченных статуй Гермеса. После того как на него поступил донос, он сам выступил с разоблачениями. Раскаявшись, он сумел избежать наказания, но в соответствии с законом относительно такого рода «раскаявшихся» он подпадал под atimie, то есть лишался прав. Вход на агору и в святилища становился для него недоступным. Андосид уехал за границу. Ссылка, скитания. После установления на его родине демократии он возвратился назад. По амнистии ему возвратили все права. Но недруги опять стали писать доносы. Они хотели, чтобы Андосид был арестован. Андосида подозревали в безбожии, но тем не менее он продолжал принимать участие в делах города-государства. Он посещал заседания Совета, где обсуждались проблемы жертвоприношений, молитв и оракулов. А ведь именно таковой была повестка дня собраний, созванных для обсуждения «священных вещей», hiera — сердце «политики».

В Аргосе был найден камень, где был выбит текст закона, принятого в середине V века до н. э. Этот закон касался решений «собраний, где обсуждались дела богов», закрепленные в пакте, который подписали аргивяне с двумя критскими городами — Кноссом и Тилисом. Большинство статей регламентируют ритуалы жертвоприношений, сопутствующих подношений в параллельных святилищах, иерархию жертв и распределение долей, составление соответствующего календарного графика. Что касается других решений, то они устанавливают порядок ведения войн, правовую основу отношений с другими городами-государствами, границу между Тилисом и Кноссом. Однако все эти решения были приняты собранием, которое, как это написано внизу стелы, следило за «священными вещами», охватывавшими всю область общественных дел.

Боги во власти людей?

Из сказанного не следует делать скоропалительного вывода, что греческий город-государство всецело находился во власти богов. Практика проведения собраний, ставивших на повестку дня дела этих богов, напротив, позволяет предположить, что в некотором роде боги подчинялись решениям, принятым человеческим сообществом. Обязанность, вмененная писцу Спенсифу, записывать для города-государства то, что касалось богов, и то, что касалось людей, в полной мере соответствовала намерениям законодателей. В частности, намерениям Солона Афинского, законодателя, чьи политические деяния и законы мы знаем лучше других. Солон Афинский по праву гордился тем, что на заре VI века до н. э. создал законы для города-государства, причем как для богатых, так и для бедных. Когда Солон решил опубликовать, представить на всеобщее одобрение фундаментальные правила жизненного уклада города-государства, он сам записал или приказал записать на деревянных и бронзовых плитах ритуалы жертвоприношений, календарные данные, уточненные сведения о стоимости жертв, о получателях, актерах, ритуальных церемониях. Значительная часть «законов Солона» выходит за рамки области, которую мы называем «политической» в узком смысле слова. Законодательство Солона охватывает священные вещи, гражданские дела: двойной реестр, прекрасно читаемый и в V веке до н. э., когда афиняне, в 410 году, поручили Никомаху, возглавлявшему законодательную комиссию, пересмотреть кодекс Солона и выбить его текст на стене базилики. Монументально запечатленный кодекс, на который могли сослаться афиняне, равно как и на произведения Солона.

Драконт, законодатель VII века до н. э., обнародовал наряду со своими знаменитыми законами об убийствах (на которые впоследствии будет опираться Солон) списки жертв, «священные законы» и календари праздничных дней. Автор «Законов» Платон предписал учредить целый ряд культовых обрядов: их должны были обеспечивать толкователи и блюстители законов, но предварительно город-государство непременно должен был узнать у дельфийского оракула, «какие жертвы и каким богам нужно приносить в первую очередь».

В работе комиссий и в обсуждении на собраниях дел богов принимали участие все граждане. В 485— 484 годах до н. э. народ, афинский демос, решил взять под охрану все святилища Акрополя и, в частности, Гекатомпедон. Для свершения жертвоприношений было запрещено приносить туда котелки и разводить огонь. Происходило ли объединение граждан? Сливались ли в один несколько полисов, как это произошло в III веке до н. э. в Миконосе? Собиралось собрание, оно должно было сделать выбор, выработать общий календарь, реорганизовать местные пантеоны, учредить новые ритуалы жертвоприношений, при этом учитывая традиции, но также и исправляя, «подчищая» их. Иными словами, собрание должно было проделать работу, о которой нам хотелось бы знать все — перипетии, процедуры, предполагающие вмешательство экспертов, политические цели, значимость местных интересов, неизбежные столкновения, компромиссы. Именно город-государство постановлял: новый календарь жертвоприношений должен быть лучше предыдущих. Боги также ставились об этом в известность. Иногда даже собрание граждан, составляя статьи, касавшиеся праздников, давало понять, что в законодательство могли вноситься изменения только при условии, что подобное решение будет одобрено не менее ста гражданами-членами дема.

Безусловно, боги не попадали в зависимость от изменений, одобренных большинством. Точно так же гражданские войны не вели неизбежно к уничтожению статуй побежденной стороны. Для того чтобы внести любое значительное изменение, необходимо было заручиться поддержкой дельфийского оракула, который чтил традиции в той же степени, что и те, кто обращался за советом к Пифии. Однако в области «дел города-государства» (politika) люди как нигде более утверждали свою независимость. Именно здесь они в полной мере проявляли свою власть, в то время как в области «земных плодов», семян и растений божественные силы задавали ритм работам, заставляли расти, цвести, щедро наделяли пищей или отказывали в ней тем, кто отправлял культ времен года, Деметры, Харит, Граций, Диониса. Ксенофон вывел следующую формулу: возделывать землю — значит отправлять культ Земли, богов-покровителей зерна и плодов. Один и тот же греческий глагол therapeuein означает возделывать и отправлять культ.

На агоре, на собраниях, в совете, при принятии решений в магистратурах всегда присутствовали многочисленные боги. Назовем самых значительных из олимпийцев: Зевс, Афина, Артемида, кроме того Гермес и Афродита, не забудем и Аполлона. Боги присутствовали и при принятии политических решений. По-иному их присутствие ощущалось при ведении войн и возделывании земли, когда человек ощущал себя в полной зависимости от божественных сил. Город основывали люди, простые смертные. Это они определяли границы политической области, продумывали и наполняли пространство общественной жизни, постепенно утверждали ее независимость, принимая различного рода законы, продуманные предписания, проводя полноценную и в то же самое время отвлеченную работу. Например, первенец Кроноса Гестия стала Общественным очагом, символом города-государства, идеалом политической сферы, «самой законностью», собравшей вокруг себя другие, такие же символические фигуры, которые своей совокупностью выражали политический символизм, не свойственный широко известным богам политеизма.

Как и другие божества, символические фигуры политической жизни города-государства являлись неотъемлемой частью общества. Но помимо этого они несли на себе отпечаток мышления, господствовавшего в городе-государстве. Они были вылеплены как бы изнутри, в точном соответствии с абстрактными идеями, выдвинутыми знатоками «человеческих дел», всем опытом управления обществом. Одним словом, вести жизнь гражданина означало не только практически каждый день отправлять культ богов, признанных городом-государством, но также быть составной частью бесстрашного, дерзкого маленького общества, которое выбирало место для божественного в открытом пространстве, строго, неотступно разграничивая дела людей и дела богов.

Боги греческого города-государства отличались от ведущих активный образ жизни богов Гомера, которые в большинстве своем были готовы страдать из-за смертных, причинять друг другу смертельные мучения, лишь бы угодить жалким людишкам. Но они точно так же отличаются и от равнодушных богов, придуманных Эпикуром, от далеких, купающихся в блаженстве, любующихся самими собой, находясь в полном неведении относительно человеческой деятельности. Будучи гражданами и при случае покровителями города-государства, боги глубоко внедрились во все сферы человеческой деятельности. Они приобщились к обычаям, поступкам, институтам, образующим социальную основу гражданской жизни. Они властвовали над всеми действиями людей, пытавшихся жить «политически» как в новых, так и в древних городах-государствах. Они властвовали, но, как справедливо было замечено, не правили.

Два примера позволяют нам увидеть, как боги вмешивались, не навязывая, однако, при этом свою власть, в формирование личности и воспитание граждан, с одной стороны, и с другой — в сексуальную, как мы сказали бы сейчас, жизнь. В первом случае мы рассмотрим деятельность божества женского пола, деятельность, включающую в себя как созидание, так и желание рождаться самими по себе; а во втором — похождения Диониса, начиная с его изображений в виде фаллоса.

Мы исследуем общество этих богов, о каждом из которых в древности имелось четкое представление, воплощенное в привычных статуях, но сложный характер которых, интуитивно прочувствованный гражданами, не сумел раскрыть нам ни один Гомер-антрополог.

Сила женщин. Гера, Афина и их близкие

Посейдон метался в поисках города и края, которые признали бы его верховную власть. Бог морей оказался в незавидном положении: всюду ему отказывали, тогда как, судя по некоторым чертам его божественного характера, он лучше, нежели его соперники, справился бы с установлением эффективного господства над всем миром. Не обращался ли ежедневно с мольбой к своим святилищам бог, владевший землей, бог, твердо стоявший на ногах? Этот Владыка-супруг Земли, с долунным видом черной Деметры, такой же черной, как Аркадия черных кобылиц! Не говорит ли это о его непосредственности, которая будет чинить препятствия его карьере бога-властелина, распоряжающегося городом-государством с заоблачных высот? Если всегда или почти всегда Посейдон оставался в проигрыше, то он ни разу не терял все. По-видимому, его противники были заинтересованы в том, чтобы признавать за ним права, без которых они сами не смогли бы обладать желаемыми городами.

Дважды — в Арголиде и Аттике — Посейдон сталкивался с могущественными богинями и оказывался побежденным женщинами: сначала афинянками, которые играли главенствующую роль в скоротечном царствовании Кекропа, а затем в тех же Афинах Праксифеей, без малейших колебаний принесшей в жертву свою дочь, дабы обеспечить триумф Афины и победу над Посейдоном, как приверженцем культа Эрехфея, обитавшего у основания Акрополя. Посейдон потерпел поражение также и на земле Аргоса, и опять-таки от женщин, которые пришли на эту землю издалека, чтобы установить здесь царствование Геры. В Аргосе Посейдон познал и другую форму зависимости: ту, что берет начало от желания, от убеждения, от супружества по обоюдному согласию. Прельщенный красотой Амимонеи, одной из пятидесяти Данаид, бог всех оплодотворяющих и бьющих ключей, источников и вод снял заклятие, которое он в гневе наслал на реки Арголиды и на первых обитателей аргосской земли, принявших сторону Геры, и отказался от собственных притязаний. Вследствие этого заклятия наступила страшная засуха: все воды покинули границы города-государства и подвластных ему территорий. Воды хлынули на земли, прилегающие к морскому побережью, где Посейдон, бог начала новой жизни, в обычное время открывал источники питьевой воды, а со дна моря поднялись огромные водовороты, в пучину которых, к его удовольствию, устремились кони в полном снаряжении.

Когда прибыли Данаиды, когда они возвратились в страну своих отцов, то высадились поблизости от Лерна и тут же начали искать воду, без которой не могли совершить жертвоприношение богам этой страны. И вот, углубившись в лес за Аргосом, когда-то богатым водой, а ныне испытывавшим жажду, одна из дочерей Даная, вооруженная копьем, встретила жертву, прицелилась, но промахнулась, разбудив дремавшего на валежнике сатира, который и воззвал к Посейдону, находившемуся недалеко от Лерна. А дальше началась цепная реакция. Посейдон совершил решающий поступок. Для Амимонеи он придумал формулировку договора, связывающего супругов взаимным уважением. Таким образом, Посейдон вторгся во владение Геры, его соперницы за господство над землей Аргоса, богини, «равной в правах» с самим Зевсом, царем богов, на законном основании называемом ею партнером по ложу, а не господином или домашним деспотом. По милости Посейдона Амимонея будет ведать церемониями бракосочетания, очищающими и плодородными водами родного края. Наравне с Герой, которую на острове Самос называли «рождением, корнем всех вещей». Наравне с Герой, так похожей, когда она этого хотела, на Гею, ее сообщницу, помогавшую ей без уловок производить на свет представителей мужского пола, детей, прекрасных, как юность, как Геба, появившаяся однажды вечером на свет из сочного и хрустящего салата-латука.

Так же как и Амимонея, другая дочь, Даная, утверждает против воли своего отца право женщины самой выбирать супруга и право любить наряду с долгом убивать, проливать кровь по приказанию отца. Гиперместра, единственная из Данаид, отказалась пролить в первую брачную ночь кровь двоюродных братьев, сыновей Эгипта. Она станет первой жрицей Аргосской Геры и одновременно первой царицей аргосской земли: в пантеоне царей Аргоса, увековеченных в 369 году аргивянами, статуя Гиперместры находится впереди статуи Линкея и сразу же после статуи Даная. Цари этой страны ведут свое начало от Гиперместры и Линкея. Царская власть женщин, как и подобает на территории, находящейся под покровительством Гераиона, святилища, где на троне восседает во всем своем величии Гера, держа в руке скипетр, а у ее ног располагается брачная кровать с харитами, божествами торговли, смотрящими прямо на щит вооруженной покровительницы города. Гера-воительница является одновременно и Герой-владычицей. И с тех пор Посейдон, отбросив злость, питает ночные воды Лерна, предназначенные для красавицы, пришедшей искупаться, или прекрасной разносчицы воды, а в источник Амимонеи, предназначенный для молодых супругов, вода поступает равномерно летом и зимой. Подземное могущество Посейдона, подкрепленное одной из Данаид, привело к установлению власти женщин на земле Аргоса посредством царской власти Геры.

Афина-женоненавистница

По аргосской традиции женщины вмешивались в общественные дела после того, как боги-реки вынесли свое суждение, в то время как в Аттике, если верить версии, изложенной в сочинении «О Граде Божием» Августина, решающее слово принадлежало женщинам, когда весь город, олицетворявший собой первого автохтона, должен был делать выбор в пользу одного из двух претендентов. Женщины заседали наравне с мужчинами: так повелел первый царь Аттики Кекроп со змеевидным телом, что указывает на его древнее хтоническое происхождение. Странный судья. Полузмея, получеловек, первенец Кекроп установил моногамные отношения: вместо смешанных союзов, по образу и подобию союзов животных, он учредил супружескую пару, женщину и мужчину. С тех пор каждый ребенок взрослел, зная, кто его отец и мать. Женщины обладали политическими правами. Они ходили на собрания, участвовали в голосовании. Но когда население прогрессивного города собралось, чтобы решить, кто будет городским божеством — Афина или Посейдон, — то мужчины и женщины выступили друг против друга, а супружеские пары разделились во мнении. Партия женщин ратовала за кандидатуру Афины, партия же мужчин сплотилась вокруг Посейдона. Кекроп, проводя преобразования в общественной жизни, уже давным-давно ввел правило большинства. А женщины имели перед мужчинами преимущество в один голос. Афина одержала победу, Посейдон потерпел поражение. Первые «афинянки» выбрали божество женского пола, подобное себе, для того, чтобы вершить первый символический суд в городе-государстве. Может быть, они не знали об убеждениях Афины, утверждавшей, что она «девственница без матери» и что рождена она была «только одним отцом»? Знали ли они, что девственная Афина интересовалась только тем, что не было связано с женским полом, женственностью? Разве могли они себе представить, что появившаяся из головы Зевса Афина, закованная в медные доспехи, горящая воинственной ненавистью, вскоре на другом собрании объявит во всеуслышание, что она, за исключением брачных отношений, «полностью подчинена мужчинам», что она хотела бы никогда не иметь дела с женщинами, которые испытывают страсть, занимаются любовью, рожают и воспитывают детей? Или, возможно, «афинянки» времен Кекропа ошиблись, выбрав Афину?

Итак, не существует никакой другой афинянки, кроме той, что создана из огня и льда. Но в Олимпии, что расположена в Элиде, была известна другая афинянка. Там она звалась Матерью, и имя это она получила в более интересных обстоятельствах. Шла война. Город был разрушен. В сражениях погибли лучшие молодые люди. Гражданки Элиды хотели спасти свой город и возродить его. Они обратились к Афине, умоляя ее сделать так, чтобы после ночи, которую они проведут со своими мужьями, у них родились сыновья. Афина выполнила их просьбу, не сказав при этом ни единого слова протеста и не изобразив из себя шокированную девственницу. В знак благодарности она получила святилище, где ее стали называть Матерью. До сих пор все было вроде бы в порядке вещей: сначала заняться любовью, потом родить сыновей во имя спасения родины — Афина здесь выступает как патриотка. Но вот что странно: согласно той же легенде, место, где гражданки совокуплялись со своими супругами, получило название Удовольствие — столь велико было наслаждение, испытанное и теми и другими. Значит, Афина была неравнодушной к любовным утехам и более чувственной, чем Гера, которая, как известно, разгневалась на Тиресия, знавшего на собственном опыте свойства обоих полов, когда тот заявил, что сексуальное наслаждение, испытываемое женщиной, в девять раз превышает наслаждение мужчины.

Так или иначе, самая девственная Дева Аттики, став городским божеством, ничего не будет делать для того, чтобы защищать права женщин. Посейдон, рассерженный результатами женского голосования, попросит Афину упразднить, уничтожить на своей территории эти права. В книге «О Граде Божием» (413—426 годы) Августин, охотно пересказывавший Варрона (римского археолога I века до н. э., современника этой версии), предельно краток: Нептун (латинское имя Посейдона) пришел в негодование, и для того чтобы его утихомирить, к женщинам было применено тройное наказание. У них отнимут право голоса; отныне ни один ребенок не будет носить имя матери; к тому же их самих перестанут называть «афинянками». Время Кекропа прошло. При владычестве Девы-Афины женщины попали в полное подчинение к мужчинам. Хотя существовали и другие способы усмирить гнев Посейдона, начиная с того, каким воспользовалась в Арголиде Гера. Но Афина — женоненавистница. Она не только прямо говорит об этом, но и показывает это всем своим поведением. Она делает исключение только для своих жриц — женщин, целиком и полностью преданных ей. Например, для Праксифеи, если основываться на версии, изложенной Еврипидом в Афинах последней четверти V века.

Кем был Еврипид — женоненавистником или, наоборот, поклонником женщин? В эти годы пробуждения появилась хорошая возможность ненадолго задержаться на вопросе полов в мифологии. Несправедливость по отношению к женщинам как в древности, так и в наши дни широко обсуждалась и обсуждается. На процессе тюрбо выступали Гесиод, город-государство, Аристотель, не говоря уже о главных свидетелях. Дело Пандоры — это мечта (Гесиода или всей Древней Греции?) о мире без женщин. А вот еще один, более утонченный пример: коварные самцы, рассказывая историю Афины, маленького Эрихтония и матери-Геи, недвусмысленно хотели отобрать у женщин то малое, что осталось у них в этом мужском мире. Они намеревались лишить женщин материнства, приписав его Земле «для большей надежности». Некоторые спрашивали себя, верен ли расчет и нужно ли показывать несостоятельность мужского желания, смущенного Гефеста, ребенка без отца и торжествующий сговор женщин? А после того как из головы Зевса, расколотой обоюдоострым топором Гефеста-акушера (кесарево сечение как подвиг демиурга), раздался ужасный крик Девы-Афины, одетой в медные доспехи, стоит ли безоговорочно обвинять этого мужчину-бога, который узурпировал процесс родов, он заставил бездействовать женское чрево, в очередной раз «решительно опроверг право женщин на материнство»? Таковы, слово в слово, упреки, адресованные Зевсу Герой, когда она увидела его беременным совоокой Афиной: «Разве не могла я ее родить, я, которую бессмертные называют твоей супругой?» Продолжение «Гомеровского гимна Аполлону» в деталях повествует о том, как Гера, без устали ведущая войну против своего супруга, прибегает к утонченным способам, чтобы получить потомство без малейшего вмешательства Зевса, полностью оставленного в стороне. Было ли это очевидным оскорблением, нанесенным отцовству, которое олицетворял собой супруг Геры? Основные сюжеты мифологии, «отражающие» классовую борьбу, никогда не были достаточно убедительными; основные сюжеты о войне полов тем более не представляются нам окончательными.

Вдумчивый анализ мифов позволяет сделать вывод, что гораздо разумнее провести предварительное сравнение между вариантами мифов и мифологических сюжетов, связанных с Аргосом и Афинами, и даже только с Афинами. Например, сравнить женскую автохтонию и мужскую политическую автохтонию, иными словами, сравнить историю Праксифеи и Аглавры и историю Эрехфея. К этому вопросу мы еще вернемся.

На первый взгляд автохтония кажется навязчивой идеей афинян, предающихся самосозерцательным наслаждениям и сочиняющих по образу и подобию надгробных речей огромную речь, изобилующую повторами, об автохтоне, о совершенном афинянине, «рожденном от самой матери-земли», при любых обстоятельствах остающемся самим собой в проявлении добродетелей и совершении подвигов на словах и на деле. В V веке, находясь на вершине морского могущества и господства над многочисленными союзническими городами-государствами, которые платили ему дань, афинский полис достиг кульминационной точки в самолюбовании. Ситуация становилась критической.

Как мы уже говорили, автохтония принимала самые разнообразные формы, последовательно воплощаясь в своих автохтонах: Кекропе, Эрехфее Хтоническом — герое «Илиады», воспитанном Афиной, которая некогда поместила его в своем тройном святилище; Эрехфее, по праву называемом Хтоническим, поскольку пахотная Земля приняла его, «усыновила» в своем черном чреве — Земля, полная жизни. Кекроп, царь со змеиным хвостом, разработчик моногамной программы, еще раньше Афины предложил ввести автохтонию, которая давала преимущества женскому полу перед породой самцов. Существует также различие между Эрехфеем и Эрихтонием. С лингвистической точки зрения имя первого является укороченной формой имени второго, но в действительности Эрихтоний появился на свет после того, как Гермес, преследовавший любовными ласками родную сестру, уронил свое семя в одном из закоулков Акрополя. Как только Гермес исчез из поля зрения, Афина, спрятавшаяся в укромном месте, собрала в шерстяной мешочек сперму брата, а затем положила ее в ларец и передала все той же Земле, которая довершила все остальное точно так же, как сделала это для Геры. Эрихтоний, маленький автохтон, был окружен женщинами — тенистой Землей, своей подозрительной кормилицей, и тремя кузинами, взрослыми сестрами, которые должны были следить за ним, даже не догадываясь о зловещей тайне. А в это время Эрехфей, царь в полном расцвете сил, готовился к апофеозу Афины в посвященных ей праздничных торжествах, получивших впоследствии название Великих и Малых Панафиней. К тому же сместился статус Агоры с ее героями-основателями, десятью эпонимами, положением Кекропа и Эрехфея, призванного на военную службу, — Агоры, которая уже не является центром рождения и детства царей и уж тем более кладбищем в Керамиках со стройными рядами могил и монументальных гробниц, восхваляющих счастье умереть за нее, за вожделенную Родину с большим количеством умерших, похожих друг на друга афинян, обещавших воскреснуть, вечно тех же самых.

Поднимаясь от Керамика к Акрополю через Агору, автохтония постепенно превращалась в мужскую политику. Кто умирал за Родину-Мать, как не мужчины, незамедлительно встававшие на ее защиту? К счастью, Еврипид преподнес сюрприз, воплотив на сцене женский вариант афинской автохтонии. Автохтонии, созданной для женщин и усилиями женщин, но все-таки связанной с мифами о возникновении Афин, созданных по просьбам всякого рода Боссюэ[5] или распорядителей похоронных бюро.

Праксифея — анти-Клитемнестра

Около 430 года до н. э., согласно одним сведениям, или в 420 году — согласно другим, афиняне на месте старого начали строительство нового Эрехтеона, который был уже третьим святилищем, посвященным Эрехфею. В нескольких строках из трагедии Еврипида «Эрехфей» содержится намек на каменное здание, возведенное в честь Эрехфея-Посейдона по решению Афины после того, как город-государство был спасен от грозившей ему опасности. Интрига начинается со столкновения Афины и Посейдона. Богиня и бог оспаривают друг у друга Акрополь и права на владение Аттикой. Распря возникла при Кекропе и продолжилась при Эрехфее. Похоже, эта распря явилась составной частью автохтонного утверждения. Согласно этой версии, Посейдон обладал территориальной базой — городом Элевсином. Элевсин находился в состоянии войны с Афинами и угрожал существованию автохтонных Афин. Жители Элевсина показали свое настоящее лицо, призвав на помощь иностранцев-фракийцев, настоящих варваров, ведомых Эвмолпом, «Прекрасным Пением», сыном Посейдона. Противостоя Иному, дикой Несхожести Посейдона и Элевсина, Эрехфей и Афина утверждали афинскую самобытность, незапятнанную автохтонность. На этот раз произошла решающая битва. Эрехфей решил спросить совета у Дельфийского оракула, каким образом можно одержать победу. Оракул дал следующий ответ: для этого необходимо, чтобы Эрехфей принес в жертву одну из своих дочерей. Эрехфей возвратился в Афины и передал своей супруге Праксифее требование, выдвинутое оракулом. А затем при полном согласии Праксифеи он повел дочь на алтарь и перерезал ей горло, чтобы спасти город. Пролилась кровь. Но у Праксифеи и Эрехфея было три дочери: и все они дали клятву не оставаться в живых и сами принесли себя в жертву, перерезав себе горло. Отныне можно было не сомневаться в исходе битвы. Эрехфей убил Эвмолпа, помешал Посейдону прийти на помощь Элевсину и фракийским наемникам. Узнав о смерти сына, бог морей пришел в несказанную ярость. Ударом трезубца он расколол скалу Акрополя, буквально вдавил Эрехфея в землю и стал угрожать городу разрушительным землетрясением. Афина воспрепятствовала исполнению намерений Посейдона, заставив его вернуться в морскую пучину и довольствоваться смертью Эрехфея. Затем она объявила Праксифее, единственной оставшейся в живых, что ее дочерям, ставшим богинями, в городе на веки вечные будет учрежден культ и что ее супругу Эрехфею, также причисленному к сонму бессмертных, возведут святилище, расположенное в центре города величественного Посейдона. Что касается самой Праксифеи, то Афина назначила ее жрицей своего городского культа. «Я хочу, чтобы ты первой от имени города приносила дары на мои алтари». Элевсин покорился афинянам, но полис-соперник получил право совершать таинства, учрежденные Эвмолпом.

Свершилась трагедия автохтонности, главного героя которой зовут скорее Праксифея, нежели Эрехфей. Царица Афин, Праксифея, носит практически функциональное имя, значение которого вытекает из слов Афины, придавшей ей статус официальной жрицы: она исполнительница воли богини. Праксифея, как и Praxidikai, Вершители правосудия, представляет собой одно из воплощений Эриний-Эвменид. «Я хочу, чтобы тебя называли моей жрицей и чтобы ты первой, от имени города, приносила дары на мои алтари». Ей приносили общественные жертвы от имени города, предназначенные для богини, живущей на Акрополе — для Афины Полиады. От имени города, автохтонность которого была провозглашена исполнительницей воли Афины. Праксифея произносит речь об афинской самобытности в тот момент, когда надо действовать. Эрехфей уже сошел со сцены. Он во власти судьбы, и Акрополь стал его могилой. Праксифея говорит об автохтонности прежде, чем стать ее единственным воплощением. «Мы, мы — автохтоны. По своему рождению, по своему характеру. Мы представляем собой город-государство. Город-государство, в корне отличающийся от других. От других городов, инородный, чужой народ которых пришел издалека. Афиняне всегда жили в этом самом краю. Они не знают, что такое основывать город. В то время как «другие города», образованные при помощи разнородных элементов, словно фигура при игре в кости, основаны всякого рода сбродом». Афины представляют собой единственный «природный» город. Остальные же города являются результатом случая, последовательных действий, смешений, встреч чужаков всех мастей и граждан «по бумагам» (следовало бы сказать «по папирусу» для почитателей Аристофана, которые с большим удовольствием противопоставили бы «солому» и «зерно»). Следовательно, существовали города, населенные иммигрантами, гражданами «по названию», без роду и племени, которые не были и не могли быть подлинной порослью родной земли города-государства. В период между 430 и 420 годами до н. э. Афины были переполнены не-гражданами, жившими и работавшими в городе. Афины изобиловали чужаками, которые принесли им в дар свой ум, свое творчество, свои знания, а также свои финансовые сокровища. Именно к ним относилась речь, произнесенная королевой Афин: «Кто-либо, покинувший свой родной город для того, чтобы поселиться в другом городе, похож на деталь, привнесенную в конструкцию извне. Он является номинальным, но никак не фактическим (в своих действиях) гражданином».

Праксифея воздает подобную хвалу автохтонии от своего собственного имени. Она отнюдь не выступает глашатаем Эрехфея. Будучи королевой, она говорит от имени Афин, произнося коронные слова афинян: «Мы — автохтоны». Вернее, слова афинян и афинянок — «всех афинянок» — поскольку декрет, принятый около 450 года до н. э. уточнял, что женщины наравне с мужчинами могли стать жрецами (жрицами) Афины-победительницы. Праксифея прекрасно знала, о чем она говорила. Она была кровинкой афинской земли, дочерью Кефиса, местной реки. Дочь, рожденная отцом, орошавшим своими водами афинскую землю. Праксифея могла быть только автохтоном.

Она должна была быть таковой, чтобы исполнить то, что Афина и город-государство ожидали от нее: пожертвовать по требованию оракула родной дочерью, вместе с Эрехфеем пролить кровь во имя спасения Афин. Праксифея была достойна своего коренного происхождения. Когда Эрехфей возвратился от оракула, изрекшего ужасное предписание, он полагал, что Праксифея возмутится, вырвет из его рук ребенка, будет чинить препятствия спасению города. По дороге он нашел компромиссное решение: он решил удочерить девочку и принести этого ребенка в жертву, как повелел оракул. Праксифея ничего не потеряет. Однако Эрехфей недооценил силу воли дочери Кефиса, силу воли коренной афинянки. Праксифея совсем недавно заклеймила позором принятое гражданство, «ненастоящее» гражданство всех тех, кто не является родным плодом земли. Разве может приемный ребенок заменить родное дитя? «Где покоится сила тех, кого усыновляют или удочеряют? Природные плоды наделены большей силой, нежели плоды, созданные по закону». При мысли о том, что чужая жизнь могла бы встать вровень с кровью ее родной дочери, Праксифея пришла в ярость. Она буквально вышла из себя. Она покажет Эрехфею, всем гражданам, как ведет себя автохтон, как умеет мать-автохтон проливать кровь от крови своей и отдавать ее страждущей земле.

Праксифея — это антипод Клитемнестры: «Я сама поведу своего ребенка на заклание». Она поет хвалу смерти во имя родины: «Только моя дочь заслужит венец, умерев во имя государства». Она спасет «алтари богов и отечество». Отечество, за которым королева-автохтон видит Землю, Гею. Кровь жертвы прольется в рот, в чрево Земли: «Эту девушку, которая является моей только от природы, по рождению, я отдам в жертву во имя Земли». Праксифея занимает здесь место, отведенное Эрехфею в произведении, столь близком тому же Еврипиду: «У него хватало мужества убивать своих дочерей, перерезая им горло во имя земли». Хвала, воздаваемая Крезом в «Ионе». Я Праксифеи заставляет забыть о «нас, коренных жителях». Я заставляет Эрехфея исчезнуть, словно война и смерть уже заключили его в свои объятия и повлекли в святилище, в подземелье Акрополя. Праксифея становится главным действующим лицом и Единственной Коренной Жительницей, единственным Автохтоном. «Без моего согласия никто не может отменить древние законы наших предков». Королева, неукоснительно возвращающая Гее то, что ей принадлежит по праву, она торжественно становится на сторону Афины и отдает гражданам во имя их спасения, во имя общей победы «плод своего чрева». Чрева, которое является также и чревом Геи. Нутро Земли больше не попирается, как в случае с лишенной матки Афиной, которая так любит поиздеваться над кормилицами. Праксифея и Гея становятся равными друг другу.

Основательница и Родина-Мать

Согласно рассказу Демарата, девушка, принесенная в жертву, получила имя Хтония — Дочь Земли, а ее кровь, обагрившая алтарь Персефоны, потекла в чрево Земли и наполнила собой рот той, которую женщины нередко называли Корой — Молодой Девушкой. Земля Аттики пропитана кровью женщин. Афина воплощает в себе институционные черты: три сестры, похороненные в одной могиле, станут официальными покровительницами края; как богиням, им будут поклоняться в той же степени, что и Эвменидам; перед началом любого военного похода кровавые жертвоприношения придавали городу-государству уверенность в победе. Женский дублет Эрихтония, дочери Праксифеи, какие бы имена они ни носили — Перворожденная или Пандора (изображаемая в виде молодой загорелой коренной жительницы), — получили в удел прекрасную смерть. Первая жертва, та девушка, которую родная мать одела в самые лучшие наряды словно бы для того, чтобы та возглавила праздничную процессию, была увенчана короной: единственная, отличающаяся от других исключительной славой, в то время как, по словам Праксифеи, «сыны державы, павшие в битвах, делят совместно с другими общую могилу и общую славу». Это намек на национальные похороны на городском кладбище Керамик, усыпальнице погибших за город-государство, тех, во славу которых Афина и ораторы произносили Эпитафию — хвалу коренным жителям, автохтонам. Итак, три сестры, две из которых присоединились к первой, как только приняли смерть закланием, как и подобает столь мужественным коренным жительницам. Все три, они вскоре получили «имя, которое прогремит по всей Элладе: смертные назовут их богинями Гиацинтидами».

Прекрасная смерть, слава, схожая со славой воинов, павших во имя спасения отечества, и ежегодное отправление культа: «Необходимо, чтобы каждый год граждане, сохраняющие воспоминания несмотря на череду лет, воздавали бы им должное, совершая кровавые жертвоприношения». Культ, поддерживаемый городом-государством: хоры девушек и, возможно, боевые танцы юношей.

Более того, дочери Праксифеи, превратившиеся в воинствующие божества, стоявшие на страже края, должны были «обладать неприкосновенным убежищем». «Нельзя позволять какому-либо врагу втайне приносить им жертвы: для него это будет победа, для этой земли же — сокрушительное поражение». На сей раз ритуал был разработан во всех деталях: совершение жертвоприношения перед выступлением в поход, как это делали жители Спарты, принося жертвы Артемиде. Правда, спартиаты приносили жертвы Артемиде на поле брани и на глазах у врага. Афина не преминула уточнить малейшие подробности: «Перво-наперво, перед тем как начать сражение с врагом, нужно принести жертву Гиацинтидам, не дотрагиваясь до винограда, дающего вино, но совершая возлияния на огонь, но предложив божествам мед, изготовленный трудолюбивой пчелой, смешав его с чистой родниковой водой». Хтония и ее сестры становятся божествами земли, божествами столь же хтоническими, что и Эвмениды, боящиеся вина и не признающие никаких других возлияний, кроме возлияний меда, разбавленного водой. Однако Гиацинтиды не подменяют собой могущественных Эвменид: они сопутствуют им при ведении войны,будучи хранительницами города-государства. Живущие под землей, они всегда готовы защищать границы родного края, предупреждать нашествия чужестранцев. Дочери Праксифеи, то живущие на Акрополе, то отправляющиеся к границам страны, заботятся о территории города-государства, той самой территории, которую клянутся защищать эфебы в святилище Аглавры, другой коренной жительницы, дочери Кекропа, которая играет одновременно роль Праксифеи и роль ее дочерей, принесших себя в жертву во имя спасения Афин.

Земля выпила кровь молодых коренных жительниц, но потребовала принести себе еще одну жертву — Эрехфея Хтонического, тело которого, вплющенное в скалу Акрополя, укрепило основы города-государства и даже его автохтонию. В тот самый момент, когда гнев Посейдона вот-вот должен был обрушиться на царя Афин, бог морей попал в ловушку и затих после вмешательства Афины, своей вечной соперницы, которая вновь одержала над ним победу. Бог землетрясений, Посейдон заставил «содрогнуться землю и город-государство». Ударом своего трезубца он разверзнул могилу для Эрехфея, погрузившегося в землю. Хтонический бог возвратился в глубины, из которых он вновь возродится, став истинным Эрехфеем. Афина, вне всякого сомнения, с помощью Зевса укротила ярость бога морей. Она поставила Посейдона рядом с его жертвой. Вот с какими словами Афина обратилась к Праксифее: «Что касается твоего супруга, то я повелеваю, чтобы в центре города в честь него воздвигли святилище, обнесенное каменной оградой». И в этом святилище сойдутся вместе Эрехфей и Посейдон. «Эрехфей возьмет имя своего убийцы: именно так будут взывать к нему граждане, когду станут приносить ему в жертву быков». Посейдон Эрехфей или Эрехфей-Посейдон? Первое сочетание появляется в культовых надписях, причем чаще всего в форме Посейдон-Эрехфей. Второе сочетание практически не употребляется, однако оно было бы правомерным, если бы мы вознамерились подчинить убийцу его жертве: Эрехфей, превратившийся в Посейдона, который на этот раз выступает как бог незыблемых основ, основ, прочных на века. В Посейдона, слившегося с автохтонией.

С автохтонией, которая после смерти Эрехфея и исчезновения трех сестер нашла свое полное воплощение в жрице Афины — Праксифее. В той, которая так яростно выступала против Посейдона: «Пусть никому не суждено будет увидеть на скалах Акрополя, на месте священной маслины и золотой Горгоны, трезубец, установленный Эвмолпом и его фракийскими воинами, и Палладу, лишенную всех привилегий». Праксифея была исполнительницей всех замыслов Афины, и богиня-победительница возвела ее в ранг «основательницы»: «Ты сумела заложить основы города-государства». Афинская автохтония, согласно трактовке Еврипида, нуждалась в том, чтобы ее основали, укоренили, глубоко внедрили — самой кровью коренных жителей, отданной Земле, и стабилизирующим могуществом чужеземного бога, который, похоже, угрожал автохтонной добродетельности Афин. Умереть за нее — вот какое требование выдвигала автохтонная Земля. Принеся в жертву родную дочь, рожденную от Земли, Праксифея, сама вышедшая из Кефиса, подала достойный для подражания пример. Это была дань уважения, отдаваемая афинянкам, силе воли афинских женщин, которые были не просто коренными жительницами, не просто автохтонами, но и сами основали автохтонию.

Женщина, руководящая эфебами

Как Праксифея, наделенная двойной властью, могла воплощать в себе автохтонию, обращаясь к гражданам как королева, принесшая в жертву родную дочь на алтарях Земли, и как жрица Афины Паллады, представляя тем самым весь город-государство на церемониях общественных жертвоприношений, другая афинская героиня, будучи матерью и дочерью, утверждала автохтонные добродетели кровью и войной, но официально она исполняла обязанности воспитательницы молодых людей, достигших того возраста, когда они получали право взять в руки оружие и становились полноправными гражданами. Эту героиню звали Аглавра или Агравла. Она была дочерью Кекропа, вернее, одной из дочерей Кекропа, и кроме того матерью Кекропидов (детей Кекропа). Если мы попытаемся перевести оба ее имени с помощью наших признанных этимологов, то получим для Аглавры нечто вроде «Светлой воды», а для Агравлы — «Дочь полей», но скорее необработанных. Древнейший же филолог (носящий имя Спокойный) называет ее «Той, которая спит ночью в полях, окаймленных лесами». Итак, мы отдадим предпочтение Светлой воде, имени, которое, безусловно, более всего подходит молодой коренной жительнице, но которое отдаляет нас от главного: от темной, жестокой стороны жизни. Но все-таки оставим ей имя Аглавра, имя, которым торжественно клялись эфебы, обещая умереть во имя нее, однако не забудем и о страстной Агравле, бросившейся с вершины Акрополя во имя спасения своего города-государства.

Филохор, летописец Афин, запечатлевший их прошлую и настоящую историю в III веке до н. э., тоже говорил о войне: Эвмолп напал на Эрехфея. Как и в истории Праксифеи. И вновь оракул изрек, что итоги войны окажутся пагубными, если кто-нибудь не пожертвует собой во имя спасения города-государства. В истории Фив, столкнувшихся с той же угрозой при правлении Креонта, с высоких городских стен бросился вниз Менекей. Прорицатель Тиресий предсказал победу фиванцев, если Менекей перережет себе горло во славу Ареса. Аглавра-Агравла добровольно приняла смерть. Она поднялась на крепостные укрепления, бросилась в бездну и разбилась об основание стены. Враг отступил. В том месте, где погибла Аглавра-Агравла, где пролилась ее кровь, у подножия стены, опоясывающей Акрополь, афиняне воздвигли в честь нее святилище. Именно сюда приходили эфебы, чтобы принести клятву перед тем, как отправиться на войну. Аглавра-Агравла была также жрицей, первой жрицей Афины. Героиней, воплощавшей в себе две роли, которые в трагедии Еврипида играли Хтония и ее мать Праксифея. Она вобрала в себя черты Праксифеи — жрицы Афины и Праксифеи, которая предпочла умереть сама, а не перерезать горло своим дочерям подле Эрехфея. Речь больше не идет ни о Земле, ни о Персефоне и ее алтаре, ни даже об Аресе, всегда присутствовавшем в сфере влияния Аглавры-Агравлы. Ничего, кроме стен, укреплений, святилища, расположенного перед воротами: кровь, потребовавшаяся для укрепления крепостных стен. Кровь коренной жительницы, пролившаяся ради «восстановления основ города-государства», как говорит Афина Еврипида. Или, вернее, ради основания Афин, ради укоренения автохтонии, ради проникновения крови в кожу Земли.

Аглавра-Агравла, коренная жительница-основательница, воплощает собой военные ценности, ценности Ареса и эфебов, а также женские ценности, ценности женщин, объединившихся в общество, божеств земного плодородия, Времен Года, плодов и зеленых ветвей. Аглавра и Арес составляют неразлучную пару. Им первым жрица Аглавры посвящает «вступительные жертвы», приносимые в месяце, предшествующем сентябрю-октябрю, когда у эфебов начинается военная служба. Аглавра — это супруга Ареса и бывалая воительница. Она стала таковой задолго до Троянской войны. Свидетельством тому служит святилище Саламина, кипрского города-государства, основанного в XI веке до н. э., если исходить из времени строительства его крепостной ограды, обнаруженной в ходе раскопок. В Саламине, «самом греческом из всех городов-государств Кипра», как утверждал Изократ (436—338 годы до н. э.), Агравла наряду с Афиной возглавляла кровавый церемониал эфебов: человек, подталкиваемый эфебами, входил в святилище; преследуемый эфебами, трижды обегал вокруг алтаря. А затем жрец Агравлы наносил ему удар копьем в горло: насильственная смерть во славу Агравлы. Тело клали на заранее зажженный костер, где оно полностью сгорало. Позднее место Агравлы занял Диомед. Диомед Ареса, двойник нашей героини, приютивший в своем святилище, разместившемся к востоку от Акрополя, недалеко от Пританея, божеств войны — Энио, Эниалию, затем Ареса с Афиной Ареей. Существовала Афина Ареса, точно так же, как существовал Арес Агравлы. Существовала Агравла эфебов, молодых людей, стоявших на пороге зрелости, гражданства, права носить оружие, но существовала также и Агравла женщин. Агравла, именем которой обыкновенно клялись замужние женщины, когда возвращались домой с празднеств Фесмофорий, на которые не допускался никто из представителей мужского пола; празднеств, во время которых женщины основывали воображаемый город-государство, совершали кровавые жертвоприношения и воображали, что в совершенстве умеют владеть оружием — жертвенным или боевым, которое они могли применять по собственному усмотрению.

Итак, Агравла стояла на стороне активных женщин, будучи матерью или сестрой Пандросы, другой Кекропиды, связанной тесными узами с Афиной и жертвенным ритуалом. Пандроса первой начала прясть шерсть, изготавливать одежду для людей, приобщать их к цивилизованной жизни. Это делало ее похожей на женщин-пчел, женщин, всегда сопровождавших Деметру Фесмофору, которые вместе с медом приносили одежду, сотканную для того, чтобы прикрыть наготу людей, чтобы установить новые отношения между мужчинами и женщинами. Как и Агравла, пожертвовавшая собственной жизнью во имя земли Аттики и предлагающая эфебам совершенно определенную поведенческую модель, Пандроса, а вместе с ней и Куронтрофа, — Та, которая помогает расти молодым, — являются женскими божествами, создавшими первое культурное пространство. Они стоят в том же ряду, что и более известные первопроходцы мужского пола, такие, как Эрехфей и Кекроп.

В своем преимущественно политическом святилище Аглавра собрала вокруг себя два вида божественных сил. Одни божества настроены на войну, другие — на плодородие и процветание края. Блеск Аглавры подпитывается жестокостью по отношению к агрессору. Когда жрица Аглавры совершала так называемые инициационные жертвоприношения, в первую очередь она приносила жертвы Аглавре и Аресу — воинственной божественной паре. Затем она обращалась к Солнцу, Временам Года, Аполлону и другим богам «согласно обычаям предков». Солнце и Времена Года полностью управляли земным временем, помогая созреванию самых вкусных плодов: афиняне приносили им жертвы в мае и октябре. Причем, как повествует местный летописец, богам по этому случаю предлагалось вареное, а не жареное мясо. Делалось это для того, чтобы земные плоды не страдали от засухи и дозревали под воздействием умеренной температуры и регулярных дождей. Аполлон, следующий далее по списку, по праву занимает свое место: он не только предводительствует на собраниях города-государства, но и наблюдает за воротами, а также следит за безопасностью территории. Разделение полномочий между богами войны и божествами процветающей земли определяет и порядок обращения к божественным силам, когда в святилище Аглавры эфебы клянутся с оружием в руках защищать территорию города-государства, его жителей и богов. В этой клятве первым произносится имя Аглавры и только потом имена Общественного Очага, Гестии, Дамы Пританея, политического центра, где начинается военная служба эфебов. За Аглаврой и Гестией следует целая группа богов войны. Архаическую пару возглавляет женщина: Энио, сопровождаемая Эниалием. За Афиной Areia, Афиной Ареса, следует сам Арес. Арес вовсе не был незнакомцем на афинских площадях, а статуя воительницы Энио, римской Беллоны, была установлена в святилище Ареса, а также на афинской агоре, рядом со статуей Афины и Афродиты. За Афиной Ареса появляется Зевс. Он открывает путь кортежу Времен года, называемых Временем веток, Временем роста и Временем, которое ведет за собой. У этого конкретного Зевса нет атрибутов, однако он не может быть Олимпийским — Зевсом неба и небесной воды, или Хтоническим — богом земли-кормилицы, или, наконец, Полисем — богом политического города-государства, полномочия которого соответствуют полномочиям Гестии и Афины Паллады.

Время, которое ведет за собой, замыкает шествие Времен года, однако оно следует непосредственно перед Гераклом, которого сопровождают «Рубежи Родины» вместе с Пшеницей, Рожью, Виноградниками, Маслинами и Смоковницами. Геракл выступает здесь не только как покровитель эфебов, но и как Аполлон, отводящий опасность, защищающий территорию (поскольку ее целостность определяют рубежи Родины) и раздающий богатства, приносимые Временами Года, полями и садами, изобилующими плодами.

Обход святилищ

Из своей могилы, из святилища, расположенного совсем рядом с Пританеем, Аглавра наблюдает за посвящением в воины юношей, которым предстоит вести образ жизни гражданина. Служба эфебов начинается в Пританее и заканчивается в Акрополе: вступительные жертвоприношения под знаком Гестии, Общественного Очага и сопряженных с ним богов; заключительные жертвоприношения трем божествам женского пола — Афине Палладе, обитающей на Акрополе; Куротрофе, то есть Кормилице Юных, столь близкой к земле-кормилице; и Пандросе, ткачихе, Кекропиде, которая открывает эфебам пространство просвещенной жизни так же, как Афина Полиада помогает им потенциально и действенно исполнять гражданские обязанности. Судя по всему, выйдя из Пританея, эфебы отправлялись к Аглавре, святилище которой находилось в двух шагах от Гестии. Там им вручали оружие. Третий этап: эфебы, ведомые «наставником», возглавлявшим «выпуск», обходили святилища. В каком порядке, каким маршрутом обходили они святилища? Были ли это святилища городские, пригородные или расположенные в сельской местности и даже у самых границ? У спартиатов существовала похожая церемония, однако они доверяли ее проведение самому достойному мужчине, перешагнувшему рубеж 60-летия, сенатору, недавно избранному в Совет Старейшин. Увенчанный венком, новый сенатор шествовал от святилища к святилищу в окружении толпы молодых людей, которые осыпали его комплиментами и похвалами, а вслед за ним шли женщины, славившие его добродетели и слагавшие гимны о его досточтимом поведении. В это время молодые люди афинского города-государства делали свой первый ознакомительный обход, отдавая должное богам — богам города-государства и окружающей его территории. В этот период можно было увидеть, по меньшей мере один раз, как эфебы приносили жертвы «богам Аттики», а затем отправлялись «к границам» — тем самым границам, которые они в своей клятве называли «Рубежами Родины».

На протяжении всей воинской службы (все это время их называли — «те, кто делает обход») юноши Аглавры принимали участие то в празднествах, то в соревнованиях, то в церемониях жертвоприношений, то в ритуальных процессиях. В течение года, изо дня в день, строго следуя календарю, они обязаны были присутствовать на праздниках, посвященных богам. С середины сентября они безостановочно мерили шагами аллеи пантеона: в честь Артемиды Марафонской, Девственницы приграничных областей, устраивались скачки в полном боевом снаряжении, длившиеся до изнеможения; воздавая должное Девушке и Разгневанной Матери — Коре и Деметре — они приносили «священные предметы» из Элевсина в афинский Элевсинион, а затем несли их обратно в Элевсин. Делали они это опять-таки в доспехах, однако на этот раз их головы были увенчаны миртовыми венками и кусками мяса для поддержания сил; участвовали они в праздниках, посвященных Великой матери богов, а поскольку она любила молоко, то ей преподносили кубок для возлияний, до краев наполненный молоком. Не забывали эфебы и о Тезее. И снова скачки, Oschophories, когда надо было бежать, неся в руках виноградные лозы, увешанные тяжелыми гроздьями, и когда победитель получал на финише вожделенное блюдо из меда, сыра и ячменной муки, обильно приправленное вином.

Эфебы обходили все святилища, начиная со святилищ Диониса и заканчивая святилищем Афины Пустошей. Само собой разумеется, были и траурные шествия в память о погибших на войне, с соблюдением безукоризненного порядка. Не следует ошибаться на этот счет: строжайшая дисциплина, выправка, наставник во главе процессии и надзиратель в ее конце, один на племя, десять в целом, — и длинные гибкие палки для воспитания самообладания, выпрямления позвоночника. Опишем излюбленное упражнение молодых почитателей Аглавры: несколько человек хватали быка, вола или корову, поднимали животное и торжественно несли его на плечах, а затем на алтаре перерезали ему горло. Кровь брызгала на них. Животное билось в конвульсиях, пытаясь вырваться, но эфебы быстро расправлялись с ним. После совершения жертвоприношения наставник и надзиратель поздравляли эфебов. В честь этого события на камне выбивалась надпись: прекрасное жертвоприношение.

А затем на сцену вновь выходил Дионис. И вновь ночные шествия, во время которых статую бога виноделия, этого старинного идола, проносят до алтаря, называемого Eschara; это Дионисии Пирея — празднества, получившие название Леней, Великие, или Городские Дионисии; процессии, когда их участники несут огромный, торжественный фаллос, сопровождаемые состязаниями трагических и комических поэтов.

Календарь увлекал за собой эфебов: Артемида морских берегов, Саламин после Марафона, регаты, жертвоприношения; затем Аякс и Зевс, заставляющий противника поворачивать назад — Зевс Tropaios (от глагола trepein — поворачивать). Статуя Аякса, изображающая его в виде вооруженного гоплита; бега; «долгие бега», а вдобавок морские состязания. Все празднества, посвященные Афине, Зевсу-Спасителю или Зевсу не-Спасителю. Иногда бывало, что по случаю более «политического», более важного для города-государства ритуала молодые люди появлялись на публике уже как полноправные граждане, обладающие статусом, который они должны были получить по возвращении домой после окончания воинской службы. И тогда наступал праздник Почтенных, праздник Эвменид, древних божеств холма Ареса, где заседал Ареопаг (ночной совет города-государства). В религиозном культе Эвмениды выступают как потребители молока, которое горожане специально наливали в вазы. Они едят вкусные пироги, которые собственноручно пекли для них эфебы из самой лучшей муки. Пироги страны, изготовленные детьми страны: когда Старые Дамы холма приступали к трапезе, они хотели видеть вокруг себя только свободных мужчин и женщин, причем с безукоризненной репутацией. Вблизи не должно было находиться ни одного раба. О чужестранцах мы даже не станем говорить. Древние Афины открывали ворота своим детям. Сыновья Аглавры могли теперь подняться на Акрополь и принести заключительные жертвоприношения женской триаде, которая уже давно ожидала их: Афине Полиаде, Куротрофе и искусной ткачихе Пандросе. Богини ждали их с распростертыми объятиями. Храбрые автохтоны возвращались домой. Они должным образом постигли устройство сообщества богов, основные принципы вмешательства божественных сил в социальную жизнь города-государства и, что немаловажно, значение необычайно активной роли, которую играют в царстве Афины богини, героини и просто женщины.

Фаллос для Диониса

В политеистической Греции боги входили в некое сообщество, были организованы, каждому из них предоставлялось поле для деятельности, привилегии, почитаемые остальными; они располагали знаниями, властью, ограничиваемой либо соседями, либо союзниками. В пантеонах существовало как бы разделение труда: каждый из богов занимался своей «работой», своей сферой деятельности. Иногда в очень общем смысле, без каких-либо уточнений, например, военными делами ведал Арес, а браком — Афродита. Но божество в таком пантеоне не могло примириться с тем, чтобы его связывали лишь с одной областью вмешательства: так, Афродита, кроме браков, властвовала над сексуальными удовольствиями, по-гречески aphrodisia, над актом любви, над сплетенными телами, над живыми существами в телесном переплетении, неважно, принадлежали они к животному миру или к миру людей. Существовала также Афродита с оружием, черное божество Урана, связанное с Эриниями, богинями мщения, и богинями судьбы Мойрами. Не говоря уже об Афродите с бородой, соединяющей в себе оба пола. Совершенно неуместное явление на церемонии бракосочетания, в том пространстве, в котором Афродита, разделяя данную область с восемью-девятью другими божествами, задействованными по случаю, тщательно прикрыта ими под высоким присмотром Геры и Зевса, священнодействующих вместе в церемониальных одеждах.

Наилучший способ определить присутствие богов в пространстве социальной жизни — избрать, допустим, институт брака в общем смысле и обособленно измерить участие в нем каждого из богов, начиная с первых жестов и кончая последними движениями. Каждое божество было бы таким образом рассмотрено в его специфическом образе действий, который, в свою очередь, можно было бы сопоставить с поведением людей в греческом обществе. Отсутствие ожидаемых в рамках данного института богов тоже стало бы значимым: так, в церемонии брака наблюдалось бы скрытое присутствие Диониса, который, казалось, бродит где-то неподалеку.

Другая процедура, с успехом проведенная Жоржем Дюмезилем: некий конкретный объект сопоставляется с несколькими божествами, их манерой реагировать на него, видеть его, приближаться к нему. Например, лошадь, повозка, удила: Афина и Посейдон, оба являются божественными силами с конями и повозкой, но ведут они себя с ними по-разному. Афина действует удилами, она управляет лошадью и повозкой, с одной стороны, опираясь на мастерство лошади, с другой — на слаженность деревянных частей, образующих транспортное средство. Тогда как Посейдон приходит в неистовство от неконтролируемой мощи самой лошади, порожденной бьющими водами или силой Земли. Таким образом, оба божества правят лошадьми, но одна — используя мастерство, а другой — как бы сам перевоплощаясь в лошадь.

Конкретный объект или часть тела — нога, голова, сердце. Или фаллос, половой член самца, одновременно принадлежность тела и тело-объект, в высшей степени обыденный и главным образом присутствующий в центре группы божественных сил. Прежде всего Дионис с его фаллическими шествиями. А также Афродита, причем самим своим рождением — она сформировалась, приняла восхитительные формы женского тела в семенной жидкости, в сперме, хлынувшей из члена Урана, оскопленного по велению всемогущей Геи. Наряду с Афродитой, тесно связанным с ней обрядом бракосочетания, существовал Гермес, изображаемый в виде столба с напряженным фаллосом. А в двух шагах от них Приап и бог Пан — Приап, самый маленький среди богов, но с самым большим пенисом, и Пан, козел с человеческим телом, нападающий на своих жертв с фаллосом, готовым проткнуть их насквозь, бог с такой буйной сексуальностью, что мог сделать насильниками все мужское население города.

Из всего этого видно — Дионис в греческом пантеоне не держит монополию на фаллос. Некоторые исследователи замечают даже, что «в основе» происхождение фаллического культа не имеет ничего общего с Дионисом. Этот бог, на самом деле, в своих изображениях никогда не был итифаллическим, он не имел ничего общего с сопровождающими его сатирами. Остается сказать, что Дионис единственный из богов проявляет себя пенисом и через пенис, абстрактное изображение которого занимает центральное место в его культе и в его великолепных празднествах. Он появляется на них в виде фаллоса, вовлекает в фаллические шествия целый город: совершенно очевидно, что Дионису есть что поведать нам о пенисе и о том, каким образом, в своей ипостаси бога, он действует им и через него, иными словами, о его сексуальной стратегии между менадами, упорно сохраняющими девственность, и сатирами с их избыточной сексуальной энергией, а также сексуального наслаждения обоих полов в обыденной жизни.

Два слова о «политическом» значении фаллических шествий, которые организовывались городом для граждан, не забывая о гражданках. Фаллос несли среди бела дня, очень официально, по случаю Великих Дионисий, в марте-апреле. Итак, после «полевых Дионисий», проходивших в декабре, за ними в январе-феврале следовали Ленеи, а в феврале-марте Анфестерии. Зимний Дионис на границе с весной, постепенно исчезающий летом. Великие Дионисии были городскими праздниками, они привлекали огромное стечение народа, еще бы, ведь за соревнованиями в дифирамбах следовали представления трагедий, длившиеся четыре дня. В Афинах, в Делосе фаллическим процессиям предшествовали большие приготовления. Союзники Афин, такие колонии, как Бреа во Фракии, должны были отослать фаллос Дионису по случаю Великих Дионисий. Так же как на Панафинеях должны были принести Афине, находящейся в Акрополе, быка и оружие. Панафинеи, Дионисии: два равнозначных празднества, и фаллос для Диониса значил то же, что воинское снаряжение и жирный бык для Афины.

Фаллос изготавливали. Работали плотники, используя дерево, клей и гвозди. Счета Делоса донесли до нас составляющие элементы и цену каждого из них начиная с 321 по 169 год до н. э. Это фаллос «Независимости». Его представляли в виде птицы, голова и шея которой заменялись пенисом. Птица-фаллос, раскрашенная восковыми красками и установленная на повозке, была уравновешена свинцом. На сельских Дионисиях фаллос делали поменьше ростом и в виде пешей статуи. Свежевыкрашенная, тщательно смонтированная, птица-фаллос Диониса готова к представлению. В день шествия перед всем городом ее понесут в сопровождении девушек из знатных семей, исполняющих роль канефор, то есть девушек, несущих корзины с жертвенной утварью.

Птица-фаллос в честь Диониса представляла собой автономный предмет. Конечно, это был пенис, но с крыльями, а вовсе не половой член, продолжающий телесную оболочку бога. Разница, обнаруженная Геродотом. Безусловно, египтяне знали Диониса, они узнали его даже раньше других. Подобно грекам, таким же образом они чествовали Диониса-Осириса. С той только разницей, что вместо того чтобы шествовать с фаллосом, как эллины, женщины Египта несли статуэтки на шарнирах, которые они заставляли шевелиться, дергая за веревочки, и мужской член начинал бурно двигаться, пенис статуи был такого же размера, как и она сама. Непропорционально большой член Диониса-Осириса, который Геродот назвал бы по-гречески Приапом, таким, каким он предстал в городе Лампсаке, но уже век спустя.

Явление фаллоса

«Шествия с фаллосом» следовали за появлением Диониса, они назывались «прибытие в страну». Дионис появляется, он возникает, вторгается, даря лозу, а следовательно, и вино стране Икария или афинскому городу царя Амфиктиона. В двух известных нам версиях понятие «нести фаллос» находилось между явлением Диониса к Икарию (несчастному виноградарю, жертве неразбавленного вина) и его появлением за столом Амфиктиона, который из уст самого Диониса узнал правила употребления вина, точные пропорции смешения чистого вина с водой.

Первая версия: маленький городок на побережье Аттики под названием Элевфер; медиатор Пегас отправляется из Элевфера в Афины, в руках у него «статуя» его бога, посланника и миссионера Диониса, того самого, которого каждый год по случаю празднования Великих Дионисий приносят в храм с временным алтарем у дороги в Элевфер, чтобы вновь отправить с прекрасными юношами-служками в город, прямо к театру. В первый раз Пегаса плохо приняли, афиняне отвернулись от него, и Дионис разгневался. Его охватила ярость, черная, как его рубаха из козьей шкуры, когда он явился дочерям Пегаса безбородым богом, затянутым в черную кожу. Гнев бога обрушился на наглецов и молниеносно покарал их болезнью полового члена. Болезнью, которую не могло излечить ни одно лекарство. Дельфийский оракул, к которому срочно обратились, поведал, что исцеление наступит в случае, если народы Аттики «пронесут» фаллос со всеми полагающимися почестями. Афиняне тут же принялись «строить», «фабриковать» фаллосы, для частного и публичного употребления, отдавая дань богу этими предметами в память о перенесенном ими горе.

Итак, Дионис разгневался, что ему не оказали почестей, и выбрал член, стержень, чтобы дать понять, в каком виде он в действительности желает, чтобы его почитали. Чтобы оказать «почести» теперь уже признанному Дионису, народы Аттики поднимают над головой фаллосы, похожие на изображение того, что нес Пегас из Элевфера. Дионис вдвойне необычен. Неизвестный бог и к тому же появляющийся в виде одиноко стоящего мужского члена, который претендует на абсолютную власть. Статуя, освященная культом, достоверно воспроизводит явление бога, вызвавшего ее к жизни. Так, когда Дионис является рыбакам Мефимны под видом деревянной маски, выплывшей из моря, именно в этом обличье он желает, чтобы ему поклонялись. Боги всегда сами выбирают свое обличье.

Статуя Диониса в виде фаллоса? Записи в Делосе свидетельствуют об этом, поскольку птица-фаллос, крепко сбитая, склеенная, надлежащим образом покрашенная ко дню процессии, возникает в счетах святилища в двух видах. То как «изображение» для Диониса; то как «изображение» самого Диониса. А нам давно известно, что на одних и тех же камнях выгравированное «изображение» чередуется с фаллосом. Фаллос для Диониса, который проносят на шествиях жители колоний и верные союзники, является одновременно и фаллосом самого Диониса, или, проще сказать, сам Дионис является в обличье мужского члена.

Другая версия: речь идет об Икарии, афинском крестьянине, который первым получил сок винограда и благородно поделился новым напитком с окружающими. Неразбавленное вино творит чудеса, но гости, выпившие его, впадают в такой глубокий сон, что их соседи, едва прибыв на пир, сочли их мертвыми. Они обвинили Икария, избили его до смерти. И вновь Дионис разгневался. На этот раз бог явился лично под видом трогательного юноши в расцвете молодости. Он свел с ума соотечественников Икария, все они стали вожделеть, желать заняться с ним любовью. Он даже толкал их на то, чтобы они соблазнили его, изнасиловали. Потом Дионис исчез, сделался невидимым. А люди, поскольку прекрасный юноша обещал удовлетворить их желания, достигли высшей точки возбуждения. Как только прекрасный Дионис исчез, «они так навсегда и остались в эротическом дурмане, который наслал на них гнев Диониса». Необходимо было спешить в Дельфы, к оракулу, который посоветовал сделать из глины фигурки фаллосов и обменять их на каждого из крестьян, таким образом безумие, которое их обуяло, оставило их. Как и в первом случае, Дионис успокоился, когда ему преподнесли фаллосы, мужские члены отдельно от тел.

Дионис в гневе вновь бьет по половым членам, заставляет смертных испытать невыносимое эротическое влечение, с которым ничто не может справиться. Дионис развязывает в стране Икария настоящее сексуальное помешательство: самцы, единственный объект его недовольства, одержимы неутолимым сексуальным желанием в самой высшей степени. Подлинное сумасшествие на сексуальной почве. Подобное состояние, говорят врачи, хорошо известно: pathologia sexualis. В двух определенных формах: «приапизм» и «сатириаз». Сатириаз, когда сексуальный акт происходит сам собой, он происходит бесконечно, с оргазмом, но невыносимо преувеличенным, избыточным, вплоть до смертельного истощения. Тогда как приапизм характеризуется бесконечным увеличением члена, оргазма при этом не наступает. Член как бы парализован. Так называемый деревянный стержень, сухостой. Страдание плюс немощь.

Таким образом, сатиры и Приап, весьма своевременно приходящие на ум, когда заходит речь о сексуальном помешательстве, распространяемым Дионисом, богом, со всех сторон окруженным напряженными фаллосами, будь то члены сатиров или ослов из их свиты, но который сам, на своих изображениях, никогда не появляется итифаллическим, не обладает огромным членом. Дионис не уподобляется сатирам с острыми ушами, с конскими хвостами, с такими же, как у ослов, длинными членами. На сосудах сатиры изощряются как могут, мастурбируют, совершают соития с животными, нападают на застигнутых спящими женщин, менад, которые защищаются изо всех сил. На кубках и чашах для питья разыгрываются целые представления с фаллосами-предметами: палки-фаллосы, копья-фаллосы, жезлы-фаллосы, всех видов фаллические инструменты, но также и независимые, поскольку снабжены глазом, расположенным на головке. Глаз вожделения и жизни, животворной силы фаллоса.

Что касается Приапа, менее близкого Дионису, чем сатиры, то его карточка данных о внешности известна: божок маленького роста, уродливый, бесформенный, вылитая человекообразная обезьяна, ребенок с головой старика, отягощенный чудовищным членом, такого же размера, как все его тело, и к тому же бесполезным и очень болезненным. За свою короткую жизнь Приап не раз пересекался с Дионисом, что лишь усугубляло разницу между ними. Он родился из чрева Афродиты, по некоторым версиям соблазненной отцом, если только она не была любовницей Адониса или даже Диониса. Гера, вечно пылая ненавистью, дотронулась до живота беременной Афродиты, пообещав, что ребенок родится чудовищем. Укрывшись в Лампсаке, Афродита родила маленького монстра, которого тут же бросила. Но дамы Лампсака рассудили по-иному — они не могли насмотреться на него и на его пенис. Юный Приап «с огромным инструментом» был, казалось, расположен ответить на их повышенный спрос, он сказал, что готов «плодить граждан». Оплодотворяющий член на службе родине. Мужья воспротивились, Приап был изгнан, жены, как полагается, в слезах, обратились к богам, умоляя о помощи. Тут тяжелая половая болезнь поразила граждан Лампсака. Оракул сказал, что закончится она лишь с возвращением Приапа на родину. Но вернуться он должен для того, чтобы специализироваться на функциях «бога садовничества», хотя и с положенными храмами и жертвоприношениями. Так Приап стал служить гарантом от воров, сглаза и вообще обеспечивать обещанным плодородием сады и огороды населения. «Огромному инструменту», которым снабдила его природа не без помощи Геры, не суждено было познать ни наслаждения, ни удовлетворения. Член, обездвиженный приапизмом, который он хотел заставить оценить мужей своих поклонниц. Навсегда обреченный на любовные неудачи, немощный и бесплодный, страдающий позорной болезнью, приговоренный к вечному уродству, Приап замкнулся в своей роли садовника-ипохондрика, призванного сторожить грядки с овощами. Никогда не быть ему соперником жизнерадостному Фаллосу, стоящему «очень прямо» позади молодой девушки, возглавляющей кортеж Дионисий, направляющийся в поля. Никаких фаллических шествий Приапу! И дистанция между ним и Дионисом неумолимо росла. Половая болезнь, вызванная Приапом в Лампсаке, оказалась не более чем псевдоприапизмом, тогда как фаллическое безумие, которым поражал Дионис, заставляло увидеть супермощь бога, проявлявшего себя через фаллос.

Сердце и член мужчины — вне эротики

Дионис не скупился на самые различные обличья для своих явлений. Однако он никогда при внезапном появлении в регионах Греции не насылал чувственного возбуждения, эротического бреда на женское население. Так, в Арголиде дочери царя Проита были охвачены «распутством» — обнаженные, сумасшедшие от любви, они бегали по деревне. Но виновата в их болезни была Гера, раздраженная насмешками Проитидов, объектом которых она стала. Дионис в Арголиде обратил женщин в менад, выставил их на улицу, заставил испускать вакхический крик, бегать по горам, но не наносил никакого вреда их сексуальному здоровью. Девушки Элевфера смеялись при виде Диониса в черной рубахе: они затронуты «помешательством», но не эротическим. Ни вакханки, ни менады не знали, что такое сексуальные видения, ни по рассказам, ни по картинкам. На аттических чашах они изображены чистыми и невинными, воплощением «сдержанности», мудрости, которыми они похваляются в пьесе Еврипида «Вакханки». Кроме того, менада — это женщина, пьющая умеренно, пьяная богом Дионисом, но не хмельным напитком. Она похожа на тех женщин, которые разливают или черпают вино, как это изображено на вакхических чашах, производящих манипуляции с божественным напитком вокруг или перед Дионисом-столбом в маске и одеждах. Менады могли впасть в транс перед напряженным фаллосом самого Диониса или для Диониса, но никогда (до сих пор, по нашим документам...) они не становились «вакханками», которыми бы овладел Дионис. Эротика в Греции не являлась способом перемениться и тем более искусственным путем вакхического обладания.

Дионис-столб со стройным телом утверждал свое присутствие взглядом и лицом, повернутым к зрителям или к вертящимся менадам. Половой член его отсутствует, фаллос не вырисовывается под его одеждами. Тогда как Гермес, столб в форме четырехугольника, которую ему придали Писистратиды в Афинах, красуется с добрым фаллосом в состоянии эрекции, но пропорциональным росту, ничуть не напоминающим фаллос, длинный, как у плешивого Приапа. Последнего, конечно же, не приглашали на церемонии бракосочетаний, тогда как Гермес появлялся на них, вечно спеша, с ним Афродита на повозке. Он — бог, вводящий невесту в дом жениха, переводящий ее через порог в комнату первой брачной ночи; он предвестник, он подсказывает молодоженам словечки любви, слова соблазна; к тому же это он изобрел способ получать огонь трением двух деревяшек. Возможно, поэтому он так активен в сексуальных отношениях, которые благоприятствуют сосуществованию мужского и женского начал у общего очага в пространстве, которое делят втроем Гестия, Гермес и Афродита.

На двух чашах образно представлено культовое присутствие фаллоса. На одной, небольшой чаше, хранящейся в Мюнхене, изображен большой член с открытым глазом на головке, он высится рядом со столом для приношений, превосходя его ростом в три раза. Тогда как на другой древнегреческой вазе, лекифе, из национального музея Афин изображены два сатира, танцующих вокруг напряженного члена, который как бы пробуждается в кружевной тени виноградных листьев и кистей. Явление фаллоса, бога-фаллоса, в ритмах танца двух спутников Диониса; и еще два сатира находятся там: один с большой семиструнной ситарой, другой — итифаллический — приветствующий эрекцию.

Подобно составу на железнодорожном переезде, один фаллос может закрывать другой. И прежде всего необходимо понять смысл фаллоса самого Диониса и для Диониса в туземной речи, в греческой семантике фаллоса, в специфических изображениях Диониса, в частности, в физиологии, которая раскрывает мощь «сына Семелы», как любит представлять себя сам Дионис. Его появление, богоявление подтверждают это: он предпочитает фонтанирование и прыжки. Дионис председательствует на разливании чистого, неразбавленного вина в Элиде, когда Двенадцать жриц взывают к нему в обличье «прыгающего» быка. Это происходит в день Кипения, потому что закрытые котлы внезапно сами собой наполняются кипящим, в обильной пене вином. Точно жидкий огонь, течет в чаны молодое вино. Но бог хмельного вина властвует и над кровью, над кипением крови, той крови, что обитает в теле менады. По словам Гомера, менада — это женщина «с трепещущим сердцем», менада, покинувшая себя, свой город, заброшенная далеко в горы. Менада, захваченная Дионисом, вся дрожит, ее несет внутреннее кипение крови в сердце, в органе, переполненном кровью, органе тела женщины, находящемся в полной власти волнующейся крови. Менады и есть — Кипящие.

В биологической традиции, к которой принадлежит физиологический образец дионисизма, сердце — основа жизни, оно рождается первым в каждом живом существе и умирает последним, когда жизнь покидает тело. И учение «орфика», последователей Орфея повествует, как Дионис, будучи ребенком, растерзанный титанами, только с помощью сердца избежал полного уничтожения, поскольку единственной уцелевшей частью тела оказалось сердце, и из него бог сумел возродиться вновь, доказав, что в этом кроветворном органе, где движется, кипит кровь, Дионис чувствует себя превосходно. Аристотель в «Трактате о жизни животных» настаивает, что сердце автономно: это отдельное живое существо, со своими внезапными движениями, с автохтонной жизнедеятельностью. Но оно не единственная часть тела, пользующаяся привилегией автономии; существует фаллос, другое живое существо, приходящее в движение без приказа интеллекта, которое увеличивается и уменьшается в размерах, сжимается и вытягивается, обладая, подобно сердцу, «жизненным настроем». Его автономия взрывается в «мощи спермы, выбрасывающейся из него, словно живое существо» (определение Аристотеля). Фаллос олицетворяет «животворную силу», как пишет Ямвлих в IV веке н. э. в своей книге «О тайнах бытия», где он толкует обычай проносить фаллос на праздниках Диониса, особенно во время Дионисий, проходящих в марте-апреле, когда земля наполняется соками, когда происходит священнодействие весны, когда пробуждается перед прыгающими сатирами фаллос-Дионис.

Фаллос и сердце воплощают мощь Диониса, мощь той же природы, что и чистое вино в своем брожении. Пусть хор феминисток не облачается в траурные одежды: Дионис, который очень любит женщин, сделал менад такими прекрасными (тогда как мужское тело всегда граничит для него со скотским), не выбирал мужской член оружием против женщин. Диониса нельзя смешивать с вульгарным фаллократом: фаллос для него — символ «жизненной силы» природы, он не принадлежит определенному мужскому телу. Он выходит за пределы тела, доводит до изнеможения людскую сексуальность, подобно тому как чистое вино выходит за пределы пиршества среди пьющих хозяев и их гостей. День чествования фаллоса — это демонстрация всемогущества Диониса, который является зрителям в представлении для целого города, символом жизненной силы природы, растений, деревьев и живых людей, независимо от их пола и подробностей их отношений. Пусть другие разбираются в них.