Повседневная жизнь Испании Золотого века

Глава IV СЕВИЛЬЯ В СВЕТЕ ЮЖНОАМЕРИКАНСКИХ КОЛОНИЙ КАСТИЛИИ

Мадрид гордился тем, что он был Двором, управлял из королевского Алькасара огромными владениями испанской монархии, пользовался преимуществами, которые давало ему присутствие короля и его окружения. Но, тем не менее, современники считали, что Севилья могла поспорить с ним в том, что касалось престижа города. Она тоже правила миром — тем миром, который подарили Испании Христофор Колумб и «конкистадоры» и богатства которого, стекавшиеся на берега Гвадалквивира, ослепляли всех, кто посещал этот город. «Кто не видел Севилью, тот не видел чуда» (Quien no ha visto Sevilla no ha visto maravilla) — гласит испанская поговорка.

Расцвет Севильи приходится на конец XVI и первые двадцать лет следующего века. Это была эпоха, когда сообщение между Испанией и Кастильской Индией достигло своей кульминационной точки и когда процветание, порожденное оживленной торговлей, стало придавать столице Андалусии оригинальный облик, в котором черты новой жизни сочетались с наследием Средних веков.

Отвоеванный в XIII веке у мавров, город сохранял в своей панораме следы векового господства арабов: Хиральда, минарет бывшей Большой Мечети, ставшая колокольней собора, высилась над городом, и ее силуэт издалека возвещал путешественнику о приближении к городу; на левом берегу Гвадалквивира, там, где конец городской стены встречается с рекой, возвышалась Золотая Башня, небольшая крепость с зубчатой верхушкой, где мусульманские правители хранили свои сокровища. Королевская резиденция Алькасар, хотя и датируется большей частью XIV веком, была построена в испано-мавританском стиле с характерными для него выступающими арками, с утонченной декоративной штукатуркой под мрамор, с его бассейнами, широкими дворами и садами, орошавшимися фонтанами и струйками воды. Большинство домов, низких, побеленных известкой, практически без окон и дверей, выходящих на улицу, было обращено во внутренний дворик (patio), представлявший собой центр постройки; между домами пролегли узкие и кривые улочки, по которым зачастую даже не мог проехать экипаж. На другом берегу похожий вид имел квартал Триана, населенный простым людом, соединявшийся с противоположным берегом понтонным мостом.

Однако сильное христианское влияние проявлялось в значительном количестве и помпезном виде церковных построек. В XV веке был возведен грандиозный кафедральный собор. Огромные территории были заняты мужскими и женскими монастырями. Наконец, повсюду можно было встретить бесчисленные церкви, часовни, молельни, воздвигнутые в честь многочисленных святых, которых почитали жители Севильи, особенно Девы Марии в различных ее ипостасях: Нотр-Дам в Триане, Нотр-Дам в Макарене и многие другие.

Другие памятники, датируемые XVI веком или перестроенные в это время, отражают новую, основную функцию Севильи в Испанском королевстве: быть единственным в своем роде портовым городом, через который шла торговля с Южной Америкой. Таковы Таможня и Монетный двор, к которым в конце века добавилось великолепное Купеческое собрание, величественное здание из камня и кирпича, примыкающее к кафедральному собору. В одном из крыльев Алькасара помещались службы Casa de Contratacion (Торговой палаты), персонал которой должен был следить за соблюдением правил, обеспечивших Севилье со времен правления Католических королей монополию на торговлю с американскими колониями. В ее обязанности входила не только организация торгового флота, который отправлялся из Испании к берегам Нового Света, но и подготовка лоцманов и капитанов для этого флота. В ведении Палаты находился суд, который рассматривал все дела, связанные с колониальной торговлей. Наконец — важная обязанность — служащие Палаты должны были следить за тем, чтобы исправно собирались налоги в пользу короля, особенно «пятина», то есть пятая часть серебра, поступавшего из Америки.

Самыми главными событиями, определявшими ритм жизни Севильи, были отплытие и прибытие кораблей, которые обеспечивали сообщение между Испанией и ее американскими владениями. Поскольку ни одно судно не имело права в одиночку совершить такое путешествие, каждая эскадра состояла из нескольких десятков кораблей: торговых судов и галионов, оснащенных для ведения боя, в обязанность которых входила защита флота от вражеских кораблей — в то время главным образом английских, — а также от корсаров и пиратов, охотившихся за грузом благородного металла, шедшего из Америки.

Как правило, эскадра выходила в море два раза в год. В мае или в начале июня отчаливал флот из Новой Испании, который отправлялся в Вера Крус, единственный порт, через который поступали продукты в Мексику и в значительную часть Центральной Америки. В сентябре наступала очередь флота под названием «Материк», который, после захода в порт Вест-индской Картахены (современной Колумбии), брал курс на Порто Белло на Панамском перешейке, где выгружал свой товар. Отсюда его везли на гужевом транспорте или на спинах мулов до Панамы, на южный берег перешейка, куда за ним прибывали корабли, приплывавшие из Южного моря (то есть Тихого океана), которые затем возвращались в Каллао, порт Лимы. Путь через Магелланов пролив и вокруг мыса Горн был закрыт для судоходства, и то же самое «эксклюзивное» право торговли, которым пользовалась Севилья, действовало в американских владениях испанцев, где им обладали всего несколько портов (Вера Крус, Картахена и Порто Белло на побережье Атлантического океана, Каллао и Акапулько, обслуживавший Филиппины, на Тихоокеанском побережье) и при условии обязательного посредничества испанских флотилий.

Поскольку в испанских колониях промышленности практически не было (за исключением горнодобывающей отрасли и нескольких фабрик, производивших грубые ткани), они зависели от поставок из метрополии огромного количества товаров. Однако Испания могла обеспечить лишь небольшую часть того, что было необходимо Америке. Андалусия экспортировала туда свое растительное масло и вина, а также некоторую продукцию местного производства: мыло, azulejos (керамическую разноцветную плитку, центром производства которой была Триана) и отдельные виды шелковых тканей. Кастилия поставляла в основном сукно. Из рудников Альмадена, расположенных в горах Сьерра-Морена, на берега Гвадалквивира поставлялось большое количество ртути, применявшейся в рудниках Мексики для извлечения серебра методом амальгамирования. Но возрастание потребностей американских колоний во второй половине XVI века совпало с упадком испанской текстильной промышленности; к тому же Испания производила в недостаточном количестве многие товары: инструменты, скобяные изделия, галантерею, предметы роскоши, для которых существовал огромный рынок сбыта в Новом Свете.

Таким образом, Испания была вынуждена пользоваться продукцией иностранного производства, и, поскольку она обладала исключительным правом торговли со своими колониями, именно в Севилье скапливались товары со всех концов Европы, которые должны были перевозиться на судах в Америку. Из Руана и Сен-Мало прибывали суда, которые везли сукно из Нормандии, полотно из Анжера и Лаваля; Италия экспортировала дорогие парчовые ткани и другие предметы роскоши; из Гамбурга и Любека на судах привозили дерево и пеньку, необходимые в строительстве и такелажном оснащении кораблей, а также сушеную треску и сельдь, предназначенные для продовольственного снабжения флота. Статистические данные за 1597 год дают представление об интенсивности мореходства: между 7 октября и 19 ноября 97 кораблей причалили к берегам Гвадалквивира, причем половина из них была из Гамбурга и ганзейских городов Балтики; другая половина приходилась на долю Франции, Шотландии, Скандинавии и Голландии.^{83} И речные перевозки в то время также не ограничивались прибытием и отплытием флотилий, сообщавшихся с Америкой; сотни парусных суденышек, которые каждый год поднимались и спускались по реке, проделывая двадцать лье, которые отделяли Севилью от выхода в открытое море, и с высоты Золотой Башни или городской стены можно было наблюдать сплошной лес парусов и мачт перед въездом в город.

Для складирования товаров, поступавших в Севилью по суше и по морю, столица Андалусии не располагала достаточным количеством складских помещений, поэтому самая разная продукция скапливалась прямо на берегах реки, особенно на Аренале (Песчаном берегу), который тянулся от крепостной стены, окружавшей город, до левого берега Гвадалквивира и выглядел как пестрая постоянно действующая ярмарка, оживленность которой изумляла всех, кто прибывал в Севилью:

Так писал Лопе де Вега в комедии, которая называлась «Севильский Аренал». Многочисленные литературные произведения воспевали этот «всемирный рынок».

Оживление на реке и ее берегах потому было столь заметным и постоянным, что флотилии, направлявшиеся в Вест-Индию, начинали снаряжать задолго до их отплытия — обычно для этого требовалось от трех до шести месяцев. Огромное количество маленьких парусных суденышек — тартан, баркасов, фелук — сновало среди больших кораблей, чтобы погрузить на них товары, предназначенные для американского рынка, а также провизию, необходимую для питания команды во время плавания, продолжительность которого невозможно было предугадать: сушеное мясо, соленую рыбу, сухари, растительное масло, вино; не следовало забывать и о боеприпасах для артиллерии галионов. По мере того как трюмы наполнялись, каждый капитан, с помощью торговцев или их доверенных лиц, составлял коносамент (registro) своего судна, который подвергался проверке со стороны Торговой палаты. Когда загрузка заканчивалась, служащие Палаты поднимались на борт, чтобы проверить соответствие «регистра» и реального груза, а уполномоченные инквизиции проверяли, не было ли на борту литературы, запрещенной Святой службой.

Наконец наступал день отплытия. Все население Севильи собиралось на берегу реки, чтобы увидеть, как надуются паруса и суда, которые вместе с грузом везли надежду на крупную прибыль от продаж, медленно тронутся и поплывут в открытое море. Теперь надо было ждать возвращения. Ожидание было долгим: обычно больше года проходило от того момента, когда флотилия отправлялась в открытое море, и счастливой минутой, когда она причаливала к берегам Испании. Ожидание было тревожным, поскольку часто на борт корабля торговцы грузили целые состояния. Потеря одного из кораблей означала не только разорение самого собственника груза, но и его заимодавцев и поручителей. Что бывало в случае, когда вся эскадра становилась жертвой ненастья или пиратов? Вся Севилья страдала от последствий катастрофы.^{85} Поэтому по мере того как приближалась дата предполагаемого возвращения, город охватывала лихорадка. Напряжение достигало своей высшей точки, когда на Гвадалквивире появлялся «вестник» (aviso) — быстрый парусник, который флотилия посылала вперед, чтобы возвестить о своем скором прибытии. Но между этой вестью и появлением флотилии у побережья могли пройти дни и даже недели. Какая тревога охватывала ожидающих! В церквях служили молебны, чтобы суда избежали грозящих им опасностей и благополучно прибыли в порт. Наконец доносились сигналы, свидетельствовавшие о прибытии флотилии, но на этом опасности для нее не заканчивались. Английские корсары иногда устраивали засады в непосредственной близости от берега: разве не они в 1596 году совершили грабительское нападение на порт Кадис? И даже когда уже казалось, что все в безопасности, надежды, вместе с кораблями, могли быть разбиты на самом входе в русло Гвадалквивира, где находился труднопреодолимый порог. Иногда всего умения лоцманов, специализировавшихся на проведении судов через этот порог, не хватало для того, чтобы избежать кораблекрушения, «и можно считать очень удачным год, — говорил один из членов магистрата Хереса, — если мы не потеряли на этом пороге трех-четырех кораблей».^{86}

Можно себе представить, какую бурю радости вызывало прибытие флотилии к стенам Севильи. Благодарственные молебны и народное ликование дополнялись залпами, раздававшимися с галионов. Затем, после того как служащие Торговой палаты выполняли формальности по проверке содержимого трюмов, начиналась разгрузка кораблей. Толпы грузчиков, а также пикаро, которых привлекала сюда не только возможность заработать несколько реалов, но и надежда стянуть что-нибудь по мелочи, нанимались, чтобы перетащить с кораблей до Аренала или до Таможни товары, привезенные из Америки: кожи и шкуры, кошениль, сахар, какао. Но больше всего все — и особенно королевские чиновники — желали знать, сколько золота и серебра привезено на галионах, ибо драгоценные металлы вверялись не торговым суднам, а военным кораблям. «Поразительная вещь, какой не увидишь ни в одном другом порту, — писал современник той эпохи, — наблюдать, как телеги, запряженные четырьмя быками, везут неслыханные богатства — слитки золота и серебра из Америки — вдоль Гвадалквивира в Королевское отделение Торговой палаты».^{87} Иногда казалось, что все сказочные сокровища Перу излились на город: «22 марта 1595 года к причалам реки в Севилье прибыли корабли с серебром из Америки; их начали разгружать и в Торговую палату было доставлено 332 телеги с серебром, золотом и самым ценным жемчугом. 8 апреля с флагмана сгрузили 103 телеги серебра и золота, а 23 мая по суше доставили 583 груза серебра, золота и жемчуга из Португалии. Эти сокровища были на судне, которое шторм занес к берегам Лиссабона. Впечатляющее зрелище: в течение шести дней грузы с этого корабля провозили через порт Трианы. В этом году можно было увидеть несметные сокровища, которые едва ли когда-либо кто-нибудь видел в Торговой палате, поскольку там скопились ценности, привезенные тремя флотилиями. Поскольку все они не помещались в хранилищах Палаты, многочисленные слитки и ящики, полные драгоценных металлов, стояли прямо в коридорах…»^{88} Этот случай, конечно, был исключительным, но и в обычные дни Таможня являла собой не менее впечатляющее зрелище «с неисчерпаемым, переливающим через край изобилием, непрерывно поступавшим из Америки: серебро, золотые слитки, кошениль, древесина и другие товары, для которых этот город и это здание стали местом хранения».^{89}

Конечно же, эти несметные богатства не накапливались в Севилье. Те же самые корабли, которые привозили товары, предназначенные для Америки, увозили большую часть поступивших из нее грузов. Среди тех, кто с нетерпением ожидал возвращения флотилий, были многочисленные иностранные торговцы или торговцы иноземного происхождения. Генуэзцы, которые с конца Средних веков играли важную роль в морских перевозках Севильи, и в начале XVII века сохраняли свое привилегированное положение; многие из них, впрочем, были связаны узами брака с испанскими семьями, что обеспечивало им гражданство и позволяло им напрямую участвовать в торговле с американскими колониями. Хотя иностранцы, даже те из них, кто долгое время жил на территории Испании, не допускались к торговле с Новым Светом, различные уловки, с которыми фактически мирились испанские власти, позволяли обходить этот запрет. Крупные иностранные торговые дома действовали в Севилье через посредников — своих поверенных (коммерческих агентов), имевших испанское гражданство, которые от их лица покупали и перепродавали товары, полученные из Америки и других мест; другие иностранные торговцы, обосновавшись в самой Севилье, торговали благодаря «взятым напрокат» именам испанцев, с помощью которых они составляли все официальные документы (registros, квитанции и проч.). Это позволяло им грузить свой товар на корабли флотилий. Некоторые французы представлялись жителями Валлонии или Франш-Конте, то есть подданными короля Испании, что приравнивало их к испанцам.

Для всех торговцев, какой бы национальности они ни были, существовала одна серьезная проблема: вступить во владение серебром, вырученным от продажи их товаров в испанских колониях и привезенным галионами. Дело в том, что они не могли свободно распоряжаться им. Слитки драгоценных металлов в обязательном порядке поступали на королевский Монетный двор, где из них чеканились монеты, за что взимался налог, существенно снижавший реальную прибыль торговца. Еще хуже было то, что постоянные финансовые затруднения государства порой вынуждали короля просто-напросто отбирать серебро, принадлежавшее частным владельцам, возмещая им ущерб либо монетами из биллона по очень низкому по отношению к реальной стоимости драгоценных металлов курсу, либо ценными бумагами (juros), увеличение числа которых повлекло за собой нараставшую инфляцию. Для иностранных торговцев проблема еще более осложнилась, когда власти запретили вывозить серебро из страны. В порту Севильи осуществлялся строгий контроль за тем, чтобы монеты, отчеканенные на королевском Монетном дворе, не попадали на корабли, отплывавшие в другие портовые города Европы. Именно поэтому иностранные коммерсанты или их представители старались, прибегая к всевозможным хитростям, уклониться от многочисленных проверок, осуществлявшихся королевскими чиновниками. Сговариваясь с испанскими капитанами, они тайно перегружали с корабля на корабль все принадлежавшее им серебро или хотя бы его часть. «Многие торговцы, — сообщает Брюнель, — вовсе не регистрируют (при отплытии из Америки, где формальности такие же, как в Севилье) ни золото, ни серебро, и таким образом незаконно лишают короля того дохода, который ему причитается. Несмотря на то, что это обходится им дороже, они предпочитают вступать в сговор с капитанами, нежели рисковать не получить ничего, кроме красивых слов. Прежде чем флотилия прибывает в Кадис, ее в этом порту или Сен-Лукаре уже поджидают голландские или английские суда; как только поступает известие о ее прибытии, они отправляются ей навстречу и прямо с борта на борт перегружают с кораблей подкупленных капитанов то, что было привезено для них, и переправляют полученное в Англию или Голландию или в какую-то другую страну, так что этот груз даже не доходит до портов Испании. Даже севильские торговцы отправляют на этих кораблях свое серебро в другие страны, где они могли бы свободно им владеть, не опасаясь, что его отнимут».^{90} Свидетельство Брюнеля относится к более позднему времени (1655), но уже веком раньше один испанский доминиканец, Фрей Томас дель Меркадо, сокрушался по поводу того, что «несмотря на все распоряжения и строгость, с которой они выполнялись, иностранцы воруют у нашей страны золото и серебро и обогащают ими свои страны, прибегая для этой цели к многочисленным уловкам и обманам».^{91}

Тем не менее, даже если это серебро только проходило через Севилью, его движения, торгового оборота, который осуществлялся с его помощью, было достаточно, чтобы поддерживать коммерческую деятельность и высокий уровень жизни, который отличал город на Гвадалквивире от всех других городов королевства. Аренал, расположенный «за стенами» города на берегу реки, был, благодаря транспортировке товаров, весьма оживленным местом, но центром торговых сделок являлось самое сердце старого города. До конца XVI века все, кто участвовал в большой коммерции — торговцы, комиссионеры, судовладельцы, банкиры, — собирались на ступенях (gradas), по которым можно было попасть в «сад апельсиновых деревьев», оставшийся от бывшей мечети и примыкавший с северной стороны к кафедральному собору. Там говорили о золоте, серебре, процентах ссуды; там прикидывали, какой спрос на товары может быть на колониальном рынке; там же жадно ждали новостей из других важных для коммерции мест Европы, деятельность которых отражалась на торговле Севильи. Но ступени, «каждая из которых стоила больше, чем все золото мира», как сказал севильский поэт,^{92} были слишком узки для теснившейся на них толпы, и «апельсиновый сад», в который входили через дверь, выполненную в мудехарском стиле, над которой возвышался барельеф, изображавший — точно в насмешку — Иисуса, изгоняющего торговцев из храма, переживал нашествие деловых людей, которые в плохую погоду укрывались в нефах собора, чтобы продолжить свои переговоры и пустую болтовню. Именно в ответ на протесты архиепископа и капитула было принято решение о строительстве Торговой биржи (Lonja de mercaderes), которая открылась для коммерции в 1598 году; чтобы не слишком менять привычки торговцев, она была построена поблизости от собора, с южной стороны, и ее даже окружили ступенями (gradas), которые, несмотря на наличие просторных залов в новом здании, продолжали оставаться излюбленным местом встреч для делового мира.^{93}

На соседних улицах теснились лавочки, изобиловавшие товарами, разнообразие которых напоминало обо всех странах, из которых суда поднимались по Гвадалквивиру. «Это чудо, — писал Моргадо, житель Севильи, в „Истории“ города, опубликованной в 1587 году, — видеть богатства, в изобилии имеющиеся в лавках на улицах Севильи, где живут торговцы из Фландрии, Греции, Генуи, Франции, Италии, Англии и других северных регионов, а также из португальских колоний; а еще смотреть на огромные богатства, которые таит в себе Алькаисерия — золото, серебро, жемчуг, хрусталь, драгоценные камни, финифть, кораллы, парчу, дорогие ткани и все виды шелка и самого тонкого сукна. Эта Алькаисерия — городской квартал, наполненный лавочками и мастерскими серебряных дел мастеров, ювелиров, скульпторов, торговцев шелком и полотном, несметные сокровища которых находятся под защитой специального алькальда и достаточного количества охранников, которые сторожат все это по ночам и запирают двери на ключ».^{94} Улица франков (или французов) специализировалась на продаже модных товаров, «здесь можно было найти хрусталь, украшения, румяна, духи и все, что только было придумано женщинами, чтобы себя украсить»; предметы домашнего обихода продавались на улицах Кастро и Сьерпес, где располагались мастерские, в которых работали ремесленники: столяры, плотники, кузнецы, мастера по оружию, вышивальщики и проч.

О процветании города свидетельствовал и рост населения, которое удвоилось за вторую половину XVI века и достигло 150 тысяч жителей. Таким образом, Севилья вышла на первое место среди городов Испании, поскольку население Мадрида не превышало 100 тысяч. По своему составу население Севильи значительно отличалось от жителей столицы и других городов Кастилии. Мелкого дворянства — идальго, более богатого гордостью, нежели доходами, в Андалусии почти не было. Зато там можно было встретить очень знатные семьи, у которых зачастую имелись собственные дворцы в Севилье, но которые получали свой основной доход от огромных земельных владений, располагавшихся на обширной долине нижнего течения Гвадалквивира. Некоторые из них, обеднев вследствие уменьшения земельной ренты, пытались влиться в деловой мир и «из жадности или нужды в деньгах опускались если не до занятия торговлей, то по крайней мере до породнения с торговцами».^{95} Но характерным для Севильи классом была торговая буржуазия, открытая духу предпринимательства, которой оптовая заморская торговля давала широкие возможности для обогащения. Однако и она не была полностью свободна от предрассудка благородства, свойственного всей Испании и пробуждавшего во многих торговцах желание вскарабкаться по социальной лестнице, купив себе дворянский титул или же официальную должность, такую, как членство в муниципальном магистрате, уравнивавшее бывшего купца с дворянами.

Этим объяснялся и тот факт, что в Севилье не сформировался солидный и устойчивый класс богатой торговой буржуазии, сопоставимый с тем, который можно было встретить в крупных коммерческих центрах той эпохи, и то, что иностранцы смогли занять такое важное место в экономической жизни города. Наряду с генуэзскими семьями, отдельные из которых издавна обосновались в Испании, встречались фламандцы и португальцы — те и другие являлись подданными короля Испании; португальцы, которых подозревали в принадлежности к маранам, имели дурную репутацию. Французы также не пользовались большим уважением и до середины XVII века играли лишь второстепенную роль в большой коммерции. Зато было много таких, кто, соблазнившись высокими ценами на ремесленные изделия и большими заработками, обосновывался в Испании в качестве ремесленников или лавочников, как, например, Пьер Папен, продавец игральных карт, о котором рассказывается в комедии Сервантеса «Блаженный прощелыга»:

Среди этого пестрого населения была прослойка, которая особенно поражала иностранцев своей многочисленностью: рабы. «Торговля с колониями, — возмущался Брюнель, — восстановила в этой стране рабство; оно распространилось до такой степени, что в Андалусии почти всегда на месте лакея увидишь раба. Большинство из них мавры или даже негры. По закону христианства, принимающие эту веру должны обретать свободу, но в Испании это не так». На самом же деле рабство не переставало существовать со времен Средних веков, и всегда было так, что неверные могли оказаться на положении рабов. Но верно и то, что класс рабов в Андалусии был гораздо более многочисленным, чем в какой бы то ни было другой части Испании, так что кастильцам, оказавшимся в Севилье проездом, казалось, что рабы составляют половину населения города. «Население Севильи напоминает шахматную доску: сколько белых, столько и черных», — писал один из них.^{96}

Явное преувеличение, но оно передает удивление, возникавшее при виде столь большого количества жителей с темной кожей в городе с белыми стенами. Их численность достигла максимума в начале XVII века: португальцы, воссоединенные с Испанией, имели монополию на торговлю рабами, за которыми отправлялись в Гвинею, Анголу или Мозамбик. Большинство из них использовалось в качестве рабочей силы в испанских колониях в Америке, но часть оставалась в Европе, и в Севилье, наряду с Лиссабоном, их было больше, чем в любом другом городе. Оживленные торги проходили на «ступенях» вокруг кафедрального собора, и нельзя было найти обеспеченной семьи, в которой не было бы одного или нескольких рабов. Для некоторых семей их покупка представляла собой нечто вроде инвестиций: раба покупали, чтобы сдавать внаем или для того, чтобы он работал в качестве рабочего или ремесленника-одиночки (поскольку мастера, объединенные в цехи, отказывались их принимать). Когда в 1637 году потребность в гребцах на галерах вынудила Филиппа IV конфисковать рабов, принадлежавших частным лицам, власти Севильи заявили протест против подобной меры, ударившей по рабам-христианам, «в большинстве своем родившимся и воспитанным в наших королевствах и работавшим для того, чтобы прокормить своих хозяев, большинство которых — бедняки или вдовы, порядочные люди, исправно выполняющие свои обязанности, но не имеющие другого источника дохода, кроме как за счет рабов — вполне обычное явление в этом регионе».^{97} Этот протест показывает, что, вопреки общему принципу, многие рабы приняли крещение, что, впрочем, подтверждается и существованием религиозных братств, состоявших исключительно из людей с цветной кожей, например, Братство маленьких негров (Cofradia de los Negritos), название которого в Севилье сохранилось до наших дней.

Оригинальность Севильи заключалась не только в ее экономической активности и космополитизме населения. Существовал совершенно особый севильский менталитет, и это чувствовали все, кто, приехав из любой другой части Испании, жил в Севилье хотя бы некоторое время. Приток денег вызывал рост цен на все товары, которые здесь были дороже, чем где бы то ни было, и вид стольких богатств, выставлявшихся напоказ по возвращении каждой флотилии, породил «психологическое обесценивание» денег. «Серебряные деньги, — писал Матео Алеман, — как когда-то медь, стали привычным атрибутом повседневной жизни, и их тратят легко, не задумываясь». Такое умонастроение поддерживалось особым характером торговли с испанскими колониями, которая всегда была, по большому счету, «весьма рискованной коммерцией» и могла привести как к полному разорению, так и к быстрому обогащению: груз, прибывавший на американские земли после долгих перерывов, связанных с войнами, приносил порой сказочные прибыли, доходившие до 100 % стоимости товаров; но продажа в убыток или потеря части флотилии могли означать крах и разорение для торговцев, вложивших в дело свой капитал, равно как и для всех, кто участвовал в этой операции. Отсюда и желание пользоваться благами, которые обеспечивало богатство, и вместе с тем некоторое пренебрежение к деньгам, добывавшимся не для накопительства, а чтобы их тратить.

Так что вся общественная жизнь Севильи отличалась некоторой беззаботностью, сочетавшейся с тягой к показной роскоши. Новый стиль домов, которые строили себе представители обогатившейся буржуазии, отражал ориентацию на более шикарный и более открытый образ жизни. «Горожане теперь строят свои дома, обращая больше внимания на их внешний вид, — заметил в 1587 году Алонсо Моргадо в своей „Истории Севильи“, — а когда-то, во времена мавров, больше заботились об их внутреннем убранстве, не думая о внешнем их облике. Но сегодня хозяин думает о том, как сделать дом более красивым, с большим количеством окон, выходящих на улицу, которые будет украшать присутствие многочисленных благородных и знатных женщин, выглядывающих из них».^{98}

Роскошь в одежде свидетельствовала о тех же тенденциях. «Жители, — продолжает Моргадо, — обычно носят одежду из тонкого сукна или шелка, с галунами из атласа или велюра. Женщины используют для украшения одежды шелк, кисею, вышивку, ткани, отделанные мольтоном и золотом, самые тончайшие материи; скромницы носят одежду из полотна всех цветов. Маленькие шляпки как нельзя более им к лицу, так же как и шапочки с крахмальными кружевами… Они славятся тем, что ходят очень прямо, маленькими шагами, что придает их походке благородство, известное во всем королевстве, особенно из-за изящества, с которым они умеют заставить себя ценить, скрывая лицо под вуалью и выглядывая из-под нее лишь одним глазком…» Столь лестное описание жительниц Севильи, приводимое Моргадо, можно было бы отнести на счет его гордости за родной город, если бы многочисленные литературные примеры не подтверждали молву об их элегантности, и особенно об их непосредственности, о которых было известно всей Испании. Лопе де Вега замечает: «Севилья создана для них — вот что говорят о красоте ее женщин и об их дерзких ротиках, в которых сверкают такие милые белые зубки».^{99}

Стремление жителей Севильи выставлять напоказ свое богатство удовлетворялось на глазах у всех во время больших праздников. Это происходило не только во время празднеств, устраивавшихся по случаю счастливого прибытия галионов, но и, даже еще в большей мере, в ходе религиозных церемоний, которые проходили в Севилье с невиданным блеском. «Службы во время Святой недели здесь отличаются такой пышностью, что оставляют далеко позади себя богослужение в Риме — главе мира и церковном центре».^{100} Религиозные братства, число которых в этом городе было больше, чем в любом другом, — свое у каждого квартала, у каждого цеха ремесленников, — украшали дорогим убранством, золотом и драгоценностями, статуи своей Девы Марии или своего святого покровителя, а великолепные процессии, традиции которых современная Севилья соблюдает и по сей день, двигались по узким извилистым улицам среди иллюминированных, украшенных коврами домов.

Наконец, богатство и набожность севильцев сливались в меценатстве, которым пользовались мастерские художников и скульпторов, расположенные в городе, получая многочисленные заказы от богатых представителей буржуазии, от религиозных братств и монастырей, а также от кафедральных церквей, имевших огромные доходы. Именно в атмосфере Севильи формировался гений Веласкеса, там расцвел талант Мурильо, а Сурбаран в сутолоке большого города написал множество великих картин, напоминавших о покое и аскетизме монастырской жизни.

Однако этот великолепный антураж имеет и свою оборотную сторону. «Я не знаю, является ли причиной климат этой земли, — писала святая Тереза, — но я слышала разговоры о том, что демоны здесь больше, чем в других местах, искушают людей…», а прожив в этом городе год, чтобы основать там реформированный монастырь кармелиток, она добавила: «Творимые здесь неправедные дела служат отличительным признаком города, равно как отсутствие правды и двуличность его обитателей. Я могу сказать, что Севилья имеет ту репутацию, которую заслужила».

Южный климат и голубое небо, вероятно, играли свою роль в особой атмосфере города, в беззаботном характере его жителей и в их жажде наслаждений. Но были и другие, более определенные причины: поток богатств, непрерывно текший по Гвадалквивиру и улицам города, и реальная возможность сколотить себе в короткий срок огромное состояние имели своим следствием то, что даже не принимавшие активного участия в коммерческой деятельности города пытались, по крайней мере, подбирать крохи или же воспользоваться каким-либо иным способом теми преимуществами, которые давала Севилья.

Пример можно найти на самом верху, поскольку некоторые представители городских властей становились сообщниками спекулянтов, а порой и просто воров. Спекуляция продуктами питания способствовала поддержанию очень высоких цен, даже в урожайные годы, вопреки официальным расценкам, установленным муниципальным советом (Cabildo). В действительности же этот совет мало заботился о том, чтобы соблюдались фиксированные расценки, потому что некоторые его члены были замешаны в операциях спекулянтов (regatones), «которые, пользуясь защитой властей и влиятельных людей, избегали наказания, и все это в ущерб беднякам, поскольку, прежде чем продукты попадали к своим потребителям, они проходили через руки трех-четырех спекулянтов, которые, будучи уверены в благосклонности своих покровителей, которым они делали дорогие подарки, совершенно не считались с официально установленными тарифами». К этим жалобам, представленным в 1621 году королю Филиппу IV «присяжными» (представителями, избиравшимися народом), прибавились и другие — относительно упущений двадцати четырех (муниципальных советников), которые, «будучи обязанными печься о благе города и о надлежащем управлении им, позволяли себе руководствоваться своими частными интересами и забывали об общественном благе. Поэтому этот город находится в плачевном состоянии, как по причине дороговизны продуктов, так и из-за невозможности пройти по улицам, которые настолько запущены и полны нечистот, что реальна опасность возникновения страшных эпидемий».^{101}

Эта грязь на улицах, контрастировавшая с той красотой, которую придавали городу новые постройки, как общественные, так и частные, упоминается во многих документах. «Постыдно, — говорится в тексте 1598 года, — видеть столь запущенный город с грудами экскрементов и грязи на всех площадях и улицах, превратившихся в нечто совершенно отвратительное». Чтобы хоть как-то бороться с этим злом, прибегали к весьма оригинальному средству — которое, впрочем, применялось и в других городах Испании, и даже в самом Мадриде: рисовали или устанавливали кресты на стенах или в закоулках, которые хотели сохранить от грязи. Против этого возражал синод, собравшийся в Вальядолиде в 1607 году, ссылаясь на то, что таким способом не только не будет достигнут искомый результат, но и появится возможность для выражения самой возмутительной непочтительности, поскольку все будут продолжать делать то же самое, как если бы и не было крестов.^{102}

Еще более серьезными были последствия неисполнения властями своих обязанностей или вступления их в преступный сговор, когда речь шла об органах правосудия и полиции. И это касалось не только простых судебных исполнителей, которые порой становились сообщниками злоумышленников, которых должны были преследовать. Преступники покупали, если только имели на это деньги, еще более эффективную протекцию у властей высокого ранга. «Здесь наказывают только тех, кто небогат, — говорил Поррас де ла Камара, один из каноников кафедрального собора, — и ссылают на галеры только тех, у кого нет руки в верхах; приговоренные к смерти — сплошь бедняки, которым нечем заплатить судейским секретарям, прокурорам и судьям. За последние шесть лет в Севилье не казнили ни одного вора…»

Понятно, что в подобных условиях picaros (прощелыги) всех мастей — от нищего и уличного разносчика (esportillero), который устраивается, чтобы «подработать» на товарах, разгруженных на Аренале, до опасного убийцы и сутенера, который в воровском мире занимает привилегированное положение, — чувствуют себя в Севилье как рыба в воде и что город был наводнен авантюристами разного толка, среди которых встречалось много иностранцев, привлеченных славой этого европейского эльдорадо.

Среди излюбленных воровских мест некоторые пользовались настоящей славой: например, двор Орм (corral de los olmos) и двор Оранже (corral de los naranjos), расположенные по обеим сторонам главного собора, но в пределах огражденного цепями пространства, на которое распространялась церковная власть. Представители правосудия не могли туда проникнуть, поэтому и тот и другой двор (особенно двор Орм, где находилось множество таверн) служили убежищем для злоумышленников: там играли в азартные игры, дрались, а девицы легкого поведения приходили сюда составить компанию «затворникам».

Не менее знамениты были севильские скотобойни. «Что я могу тебе сказать, — заявляет одна из двух собак, разговор которых представлен Сервантесом в „Беседе собак“, — об увиденном мною на этих скотобойнях и о тех невероятных вещах, что там творятся? Представь себе, что все работающие там, от мала до велика, не имеют ни стыда ни совести, бездушны и не боятся ни правосудия, ни короля… Это хищные стервятники. Они живут сами и дают жить своим друзьям тем, что сумеют украсть. Все они похваляются своей удалью, хотя преуспели, кто меньше, кто больше, лишь в распутстве».

Нельзя обойти вниманием и тюрьму, которая занимала такое место — и в материальном, и в моральном смысле — в жизни города, что его историк Моргадо упоминает о ней как об одном из самых замечательных памятников: «В начале улицы Сьерпес можно видеть королевскую тюрьму, которая выделяется среди других зданий и легко узнаваема даже людьми, совершенно не знакомыми с городом, — как по огромному потоку людей, которые без конца входят и выходят через главный вход в любое время дня, так и по надписям, которые красуются на входной двери с королевским гербом и гербом Севильи». Все, кто там находился, не обязательно были бандитами — Сервантес попадал туда дважды — в 1599 и 1602 годах; конечно, они составляли большую часть заключенных, число которых в начале XVII века достигло почти двух тысяч, что дает основания предположить, что вопреки свидетельствам противоположного толка, которые мы уже приводили, полиция не совсем продалась преступникам. Один из современников той эпохи, прокурор Кристоф де Шав, оставил «Донесение о том, что происходит в тюрьме Севильи» — весьма любопытный рассказ о жизни этого заведения; в частности, здесь описана церемония посвящения, обязательная для новых заключенных: «старики» подвергали новеньких пыткам с целью разоблачения «музыкантов», то есть тех, кто мог «запеть» на дыбе и выдать своих сообщников. Такие считались изгоями тюрьмы, тогда как прошедшие испытание «молодцы» принимались в тюремное сообщество под звуки гитары и барабанов. Как и Моргадо, прокурор сообщает о бесконечном потоке людей, входящих в тюрьму и выходящих из нее. Двери тюрьмы не закрывались до десяти часов вечера, «так что днем и ночью этот поток напоминал вереницу муравьев, пополняющих запасы своего муравейника».

Этот город контрастов, где бок о бок сосуществовали роскошь и нищета, набожность и преступление, находился в самом центре интересов всех испанцев, поскольку самые важные общественные и частные дела осуществлялись при поддержке денег, поступавших из Кастильских Индий — американских колоний Испании. Не только на берегах Гвадалквивира с тревогой ожидали возвращения флотилий, груженных драгоценными металлами. Не меньше беспокоились и в Мадриде, где двор и город с нетерпением ждали курьеров из Андалусии и приходивших с ними новостей. «Мы ждем с минуты на минуту, да поможет нам Бог, прибытия галионов, — писал король Филипп IV сестре Марии де Агреда, своей поверенной и советнице, — и вы понимаете всю важность этого прибытия для нас. Я надеюсь, что Бог милосерден и поможет галионам благополучно доплыть до наших берегов; и все же, я полагаю, должен вас просить помочь мне вашими молитвами снискать эту милость Божью». После благополучного прибытия флотилии один из представителей мадридской буржуазии записал в своем дневнике: «Как все ждали этого момента, поскольку заимодавцы отказывались без этих гарантий вступать в какие бы то ни было сделки… Галионы доставили пять миллионов дукатов для короля, сумма почти сравнимая с той, которая предназначена частным лицам… Поскольку мы верим, что король ничего не отберет у частных торговцев, мы снова начнем дышать».^{103}