Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны

В последний путь

Война – это не только сообщения о взятых городах, захваченных трофеях и пленных. Победным реляциям обязательно сопутствуют данные о потерях: числе раненых и убитых в сражениях. Для одних людей эти цифры так и остаются чем-то абстрактным, для других же оборачиваются черной вестью о смерти близкого человека.

По-разному печальные известия приходили в дома москвичей. Кому-то о гибели родственника рассказывали раненые, доставленные в Москву, и только потом, много позже, поступало официальное извещение. А могло и не поступить, если выяснялось, что «убитый» жив и находится в плену. Кому-то о погибшем сообщали практически немедленно, как это было с актрисой театра Корша г-жой Ягелло. Она получила телеграмму о смерти брата прямо на сцене, но нашла в себе мужество доиграть спектакль.

Но, пожалуй, самый удивительный случай описан Вячеславом Ходасевичем. В его мемуарах упомянут московский профессор-патологоанатом М., старший сын которого воевал на фронте. Однажды профессор разбудил домашних среди ночи и объявил, что во сне увидел гибель сына. Наутро, не слушая никаких уговоров, М. купил гроб и выехал в полк, где служил его сын. Добравшись до места, профессор узнал, что прапорщик М. был убит как раз в ту самую ночь, когда отцу приснился страшный сон.

Вот так вместе с войной в повседневную жизнь Москвы вошло и такое явление, как военные похороны. На московских кладбищах находили последний приют воины, чьи останки родным удавалось перевезти из районов боевых действий. В Москве также хоронили офицеров и солдат, скончавшихся от ран в госпиталях города.

Первые похороны москвича, павшего в бою, состоялись 14 августа 1914 года. Им был двадцатичетырехлетний прапорщик Сергей Колокольцев, сын домовладельца Н. А. Колокольцева. Кроме родных и знакомых, на Александровском вокзале гроб встречали московский комендант генерал Т. Г. Горковенко, помощник градоначальника В. Ф. Модль и почетный караул – полурота запасного пехотного батальона. Под военный оркестр тело прапорщика Колокольцева было перевезено в церковь на Ваганьковском кладбище, где были отслужены заупокойная литургия и отпевание. В могилу гроб опустили под троекратный ружейный залп.

Спустя неделю с военными почестями похоронили рядового Кравца – первую жертву войны из числа московских евреев. Он был ранен в Восточной Пруссии и умер в госпитале. По сообщениям газет, на похоронах «присутствовала почти вся еврейская колония, проводившая тело до кладбища».

А на следующий день, 22 августа, на траурную церемонию собрался уже высший свет во главе с великой княгиней Елизаветой Федоровной и официальными лицами: главноначальствующим генералом Адриановым, губернатором графом Н. Л. Муравьевым, губернским предводителем дворянства А. Д. Самариным и князем Н. С. Щербатовым. В церкви Симеона Столпника на Поварской улице прощались сразу с двумя представителями московской аристократии: корнетом М. А. Катковым и унтер-офицером А. А. Катковым[19] – сыновьями предводителя дворянства Подольского уезда. Маленький храм не мог вместить всех желающих, поэтому толпой были запружены церковный двор и значительная часть Поварской.

После панихиды гробы установили на траурные колесницы и возложили венки. Почетный караул составили взвод кавалерии и рота пехоты. Духовенство, участвовавшее в процессии, возглавлял епископ Трифон.

Под колокольный звон и похоронный марш в исполнении оркестра Александровского военного училища процессия дошла до Лицея в память цесаревича Николая[20], выпускниками которого были оба брата. Возле лицея была сделана остановка и отслужена лития. После этого гробы для захоронения повезли через Серпуховскую заставу в родовое имение Катковых – село Знаменское Подольского уезда.

Судя по описанию, погребение братьев Катковых проходило, что называется, «по высшему разряду». Чтобы современному читателю лучше понять смысл этого выражения, вернемся в довоенные времена и рассмотрим такую сторону жизни Москвы конца XIX – начала XX века, как похороны.

Начнем с кладбищ. Отвод земли под них и обустройство территории осуществлялись городскими властями. Во всем остальном кладбища находились в заведовании духовенства различных конфессий. Плата, которую москвичи вносили за погребения, поступала в самостоятельные фонды кладбищ, откуда администрация могла их расходовать на благоустройство.

Кроме православных, в Москве имелись Иноверческое (Немецкое), Караимское, Татарское (мусульманское) и Еврейское кладбища.

По-настоящему сложной проблемой являлось захоронение поклонников каких-то иных религий. Примером могут служить посмертные мытарства японского фокусника Литтон-Фа, скончавшегося в октябре 1914 года в Шереметевской больнице. Когда тело собрались предать земле, ни на одном из кладбищ, как христианских, так и магометанском, не согласились принять «язычника». Японский консул, к которому обратились за советом, только развел руками. Оказалось, что Литтон-Фа был первым японцем, имевшим «неосторожность» умереть в Москве.

После недели проволочек несчастного японца все-таки удалось похоронить – «на бугре» за магометанским кладбищем. Скорее всего кто-то из городских чиновников вспомнил, что еще в марте того же 1914 года Управа по согласованию с градоначальником специально отвела это место для захоронения язычников. Правда, тогда шла речь о могилах для китайцев – их перед войной становилось в Москве все больше и больше. Они не только занимались мелочной торговлей, работали в прачечных, содержали опиумокурильни, но и, как водится, умирали.

Заметим, что еще в 1911 году московские газеты писали о том, что на московских кладбищах мест практически нет. Журналисты-бытописатели отмечали наметившуюся тенденцию – пожилые люди со средствами отправлялись доживать свои дни в Финляндию, чтобы после кончины не было проблем с похоронами.

Другое характерное явление, порожденное дефицитом свободной земли на кладбищах, – вандализм, также привлекало внимание репортеров. Вот, например, какая заметка появилась на страницах «Голоса Москвы» в июле 1910 года:

«На кладбище Новодевичьего монастыря происходит какой-то разгром памятников. Вчера внимание посетителей обратили на себя несколько разбитых памятников, валяющихся на земле. В числе их лежит набоку с отбитым пьедесталом огромный памятник белого мрамора с надписью “Федор Александрович Мосолов, скончался в 1883 году”. Далее у южной стороны забора валяется на траве белый мраморный крест с разбитым подножьем; памятник А. Н. Плещееву накренился на сторону. Повсюду на лугу голые места – следы старых памятников, которые, как говорят, проданы на своз в мраморные заведения. Рядом с могилой А. П. Чехова находятся могилы известного общественного и земского деятеля И. Д. Голохвостова и его жены – драматической писательницы О. Л. Голохвостовой, с крестов обеих могил уже сорваны надписи, бывшие еще в прошлом году. Вырублено много деревьев, и в некоторых местах торчат полугнилые пни. Сбрасываются старые памятники для продажи новых мест, цена которых возвышена втрое. В числе снятых были весьма важные исторические памятники».

Понятно, что разрушению подвергались могилы, пришедшие в запустение, т. е. те, за которыми давно никто не ухаживал и не мог предъявить претензий к содержателям кладбищ. Могли быть спокойны только владельцы «семейных участков», где захоронения производили из поколения в поколение. В мемуарах Н. Серпинской упоминается, что ее тетю, вдову профессора Московского университета, похоронили «на кладбище Донского монастыря, где был фамильный склеп Разцветовых».

Но даже обладатели гарантированного места в пределах кладбищенской ограды не могли отправиться к месту последнего упокоения без соблюдения определенных формальностей. Прежде всего родственники должны были получить дозволение на похороны в полицейском участке. Затем приходской священник должен был провести отпевание (естественно, это касалось православных) и как представитель власти духовной выдать уже свое разрешение.

Сколь важны были оба этих документа, свидетельствует история с похоронами девицы Екатерины Павловой, произошедшая в ноябре 1914 года. Она была членом общины сектантов-трезвенников, которую возглавлял отлученный от церкви «братец» Колосков. Узнав, что покойная не принадлежала к православию, приходской священник оказался в затруднении: отпевать или не отпевать «еретичку»? На его запрос викарный епископ Алексей ответил, что приходской батюшка не должен отпевать и хоронить сектантку. Единственное, что допустимо, – священнику кладбищенской церкви пропеть над ней «Святый Боже».

«Братья» Павловой пошли заказывать могилу на Калитниковское кладбище, но там их отказались принять, поскольку не было свидетельства об отпевании от приходского священника. Тогда около двухсот трезвенников собрались в доме Колоскова и оттуда двинулись на кладбище. В конторе они показали полицейское разрешение на похороны и, получив новый отказ, поступили по-простому: сняли гроб с катафалка, оставили его возле церкви и разошлись по домам.

Кладбищенская администрация вызвала по телефону полицию, чтобы та заставила трезвенников забрать гроб обратно. Но стражи порядка, узнав, что полицейское разрешение выправлено по всей форме, только развели руками. Тогда с той же просьбой обратились к губернатору. Вот он-то и поставил точку в этой истории: приказал зарыть неотпетую покойницу в общей могиле.

Правда, такие похороны – без совершения необходимых религиозных обрядов – смело можно назвать исключением из правил. В общем же в Первопрестольной ритуал проводов москвичей в последний путь был отработан до мелочей с незапамятных времен.

Первыми в дом, где появился усопший, приходили агенты похоронных контор. Понятно, что стремились они в дома зажиточных москвичей, где все, в том числе и похороны, подчинялось принципу: «не хуже, чем у людей». Если у семьи покойного не было договоренностей с определенным бюро, агенты, не стесняясь опечаленных родственников, в борьбе за заказ могли затеять настоящую свару.

После соответствующих приготовлений гроб с телом покойного устанавливали в приходской церкви. По воле заказчиков храм мог быть дополнительно украшен. Так, при отпевании владельца ресторана «Яръ» Ф. И. Аксенова в храме Василия Кесарийского на Тверской-Ямской над гробом, покрытым золотой парчой, был воздвигнут балдахин из серебряной парчи. Вокруг него, превращая церковь в зимний сад, стояли кадки с тропическими растениями.

Но самым ярким признаком похорон по «высшему разряду» была похоронная процессия. По свидетельству писателя Н. Д. Телешова, ее главными атрибутами являлись: «Белый балдахин над колесницей с гробом и цугом запряженные парами четыре и иногда даже шесть лошадей, накрытых белыми попонами с кистями, свисавшими почти до земли; факельщики с зажженными фонарями, тоже в белых длинных пальто и белых цилиндрах, хор певчих и духовенство в церковных ризах поверх шубы, если дело бывало зимой».

«По количеству карет с обтянутыми черным крепом фонарями, – отмечал в мемуарах Н. А. Варенцов, – по количеству духовенства, певчих, факельщиков, верховых жандармов, гарцующих как бы ради порядка, а в действительности для большего эффекта, можно было судить о богатстве и именитости умершего. Обыкновенно в конце процессии ехал ряд линеек в летнее время, а зимой парных саней, предназначенных бедным, куда и садились все желающие проводить покойника на кладбище, а оттуда в дом, где был поминальный обед».

«Учитывая то, что здесь, как говорится, сам черт не разберет, кто родственник, кто друг, кто знакомый, – характеризовал Н. Д. Телешов добровольных участников поминок, – на такие обеды приходили люди совершенно чужие, любители покушать, специально обедавшие на поминках. Кто они и кто им эти умершие – никто не ведал. И так ежедневно, следя за газетными публикациями, эти люди являлись в разные монастыри и кладбища на похороны незнакомых, выбирая более богатых, а потом обедали и пили в память неведомых новопреставленных».

Упоминая о завсегдатаях поминальных обедов, Н. А. Варенцов приводит интересную деталь: «На поминки набиралось много разного народа, чтобы хорошо поесть и попить, а потом что-нибудь стащить: так, я слышал, как старший официант сказал другим лакеям: “Вот явился поминальщик, когда он бывает, всегда ложки пропадают; вы поглядывайте тщательнее за ним!”»

В тех же воспоминаниях приводится рассказ об П. В. Берге, судьба которого благодаря похоронам изменилась коренным образом. Примечая из окна своей комнатки богатые процессии, этот отставной майор подсаживался в экипаж для бедных, с кладбища отправлялся на поминки и тем экономил на обедах. Однажды, на похоронах сибирского промышленника Ершова, он узнал, что кроме огромного богатства у покойного осталась дочь на выданье, правда, горбатенькая. Берг, представившись вдове хорошим знакомым ее мужа, сумел завоевать доверие и стал часто бывать в доме. В итоге дело закончилось свадьбой, и со временем бывший завсегдатай поминок занял видное место среди московского купечества.

Впрочем, устроители поминок охотно мирились с нашествием незваных гостей, поскольку это позволяло им получать дополнительную прибыль. По словам Н. А. Варенцова, механизм был прост: хозяевам подавали блюда, приготовленные из провизии высшего сорта, а «поминальщикам» сплавляли качеством похуже. Например, в хозяйский конец стола официанты несли уху из свежей стерляди, остальным – из уснувшей или мороженой рыбы. По такому же принципу готовились и остальные блюда меню.

А вот сделанное мемуаристом детальное описание того, как проходил поминальный обед:

«Прежде всего подавали кутью – сладкий рис с изюмом, уложенный сверху мармеладом. Кутья эта возилась в церковь, где стояла всю службу с воткнутой в нее зажженной свечой. Все брали маленькой ложечкой кутью и, кладя в рот, крестились и поминали новопреставленного.

Обед собственно начинался с блинов с икрой, с семгой, балыком, за блинами подавали стерляжью уху с подовыми пирожками, начиненными рисом и рыбой, а за этими блюдами подавались кушанья, какие обыкновенно бывают на парадных обедах. В постные дни обеды бывали рыбные, а в скоромные мясные; если присутствовал на обеде архиерей или архимандрит, то подавали им всегда рыбные блюда. Обед заканчивался сладким кушаньем – бланманже, изготовляемым в постные дни на миндальном молоке, которое, как и кутью, полагалось хотя немного, но обязательно его съесть, и считалось за дурную примету, если кто этого не делал.

В середине обеда священники и все присутствующие вставали, опять молились с возглашением вечной памяти новопреставленному, после чего обед продолжался до конца. После сладкого разносилось разлитое в стаканах вино, половина стаканов была с белым вином, а другая с красным. На некоторых поминках подавались вместо вина мед и шипучие воды, тоже красные и белые. В это время духовенство поднималось, совершалось моление с поминовением новопреставленного, и начинался разъезд».

Подтверждение тому, что в русских обычаях символичным считалось помянуть усопшего вином, а не водкой (как это почему-то считается сейчас), можно найти в мемуарах Нины Серпинской. В ее памяти сохранились впечатления гимназистки-подростка, сидевшей вместе со взрослыми за поминальным столом в ресторанном зале «Большой Московской гостиницы»: «После блинов с икрой, семгой, балыком и двух рюмок белого вина смутно все воспринималось». Тем не менее ей запомнились и такие характерные детали: «Речи, воспоминания полились, как вино из бутылок. Только отец был так взволнован, что не мог ничего выговорить от душивших его слез. Открытые манишки мужчин и скатерть светились, как серебро реки, на фоне нависающего плакучими ивами крепа дам».

Некоторые характерные особенности поминок в купеческой среде отмечены Н. А. Варенцовым:

«Поминальный обед начинался весьма чинно: присутствующие говорили тихо между собой, преимущественно о покойнике, вспоминая его положительные стороны жизни, сожалели о нем, но к середине обеда говор усиливался, разговоры переходили на другие темы, а к концу уже смеялись и шутили.

На одном из поминальных обедов пришлось слышать обращение одного из купцов к брату умершего: “Теперь за тобой очередь, Михаил Андреевич!” “Шалишь, брат! – отвечал Михаил Андреевич. – У меня впереди много бабья!” – намекая тем на своих сестер, старших его годами. И оба, довольные остротой, хохотали.

На другом поминальном обеде кроме бланманже подавали кондитерское пирожное, один из молодых священников растерялся, не знал, какое взять: возьмет одну, а соседняя как бы лучше, за нее ухватится, а глаза разбегаются, дальше лежит еще лучше; сосед священника схватил его руку и сказал: “Батюшка, на выбор дороже!” Рассмешил соседей и сконфузил попа.

Были и такие обеды, когда сынки после смерти отца распивали шампанское, а после поминок составлялась карточная игра».

Нам не удалось найти описание поминок военного времени, но полагаем, что на них подобное веселье вряд ли имело место. По свидетельствам многих современников (сразу оговоримся – в начальный период войны), единственной темой разговоров в обществе было положение на фронтах. И конечно же героизм воинов, павших на поле боя.

Вот, например, что стало известно москвичам об одном из подвигов капитана Ф. Ю. Корнилова, внука знаменитого севастопольского героя адмирала Корнилова:

«Во время боя 16 августа под Туробиным находившийся со своей ротой в 400 шагах от нашей пулеметной команды Федор Юрьевич заметил, что огонь последней начал ослабевать. Тотчас же Ф. Ю., сам великолепно знавший пулеметное дело, несмотря на адский огонь противника, кинулся к пулеметчикам. Бежать приходилось по совершенно гладкому полю, австрийцы, заметив бегущего офицера, усилили огонь. То припадая к земле, то снова принимаясь бежать, Корнилов все же добрался до пулеметов. Быстро, не теряя самообладания, под проливным дождем пуль и снарядов, Ф. Ю. разобрал и снова привел в действие пулеметы. После первого же огня австрийцы прекратили свою стрельбу и затихли. Оправившись, стали продолжать обстрел наших позиций. Так случилось два раза. В третий раз Ф. Ю. открыл такой меткий пулеметный огонь, что австрийцы замолкли окончательно, и наши смогли кинуться в атаку, завершившуюся полной победой.

Погиб Ф. Ю. в бою. Легко раненный в ногу и не желая уходить из боя, Ф. Ю. принялся под сумасшедшим огнем неприятеля перевязывать себе рану. В тот же момент пуля сразила героя.

Несколько писем к жене прекрасно характеризуют покойного. В них он говорит о том, что “живет с ротой одной жизнью”, что у всех одни помыслы – отдать свои силы Царю и родине».

Еще в газетном очерке говорилось, что все знавшие капитана Корнилова отзывались о нем как о человеке редкой души и офицере, отличавшемся беззаветной, «корниловской» храбростью. Солдаты считали его прекрасным начальником и горячо любили.

Хоронили капитана Корнилова с воинскими почестями 30 сентября 1914 года в Донском монастыре. Среди венков, лежавших на гробе, один был с надписью на ленте «Отцу-командиру».

Тот же поезд, которым в Москву было доставлено тело Ф. Ю. Корнилова, привез гроб с останками прапорщика В. К. Васильева. В траурном объявлении (еще один элемент похоронного обряда) говорилось:

«Родные и родственники погибшего 17 августа в бою с австрийцами прапорщика Вячеслава Константиновича Васильева, художника Челли, с душевным прискорбием извещают друзей и знакомых покойного, что вынос тела его с Александровского вокзала в храм Новодевичьего монастыря последует во вторник, 30 сентября, в 10 час. утра, где после заупокойной литургии будет совершено погребение».

Вероятно, читатель заметил, что разница между датами смерти и похорон составляет почти полтора месяца. Это связано с тем, что перевоз останков с поля боя для захоронения на московской земле было делом очень сложным, требовало от родственников погибшего больших усилий и затрат.

Правила перевоза покойных с театра военных действий, установленные Министерством внутренних дел, предписывали обязательное соблюдение нескольких условий. Прежде всего останки, извлеченные из военного захоронения, по указанию врача подвергали дезинфекции и помещали в металлический гроб, который немедленно запаивали. Затем его заключали в другой ящик – металлический или деревянный, сделанный из просмоленных досок. В пространство между ними засыпали негашеную известь.

Поскольку с началом войны запасы листового цинка очень быстро истощились, стоимость цинкового гроба, по словам доктора С. В. Пучкова, заведовавшего Братским кладбищем, подскочила до 250 рублей. По его же свидетельству, в большинстве случаев стали использовать деревянные гробы, обитые внутри цинком, а снаружи оцинкованным железом и запаянные по шву оловом.

После подготовки останков к транспортировке от воинского начальника, заведовавшего перевозками, следовало получить разрешение на провоз гроба по железной дороге. Также необходимо было договориться о сопровождающем. Как правило, им был солдат из той части, в которой служил погибший офицер.

Такой провожатый играл важную роль, поскольку в пути могли возникнуть всякие коллизии. Примером служит конфликт, возникший при перевозке тела штабс-капитана А. И. Калачева, бывшего сотрудника «Московских ведомостей». Семья прапорщика Рунова, также ожидавшая на Александровском вокзале прибытие гроба, заявила, что это их покойник и они его забирают. Провожатый, по всей видимости, не смог объяснить, кого из офицеров он сопровождает. Из-за этого трагический спор продолжался до тех пор, пока следующим поездом не приехала вдова Калачева.

«Дорого стоит разрытие могил с соблюдением всех требований, указанных в правилах министра внутренних дел, – отмечал доктор Пучков, – поэтому часто приходится откладывать перенесение праха до окончания войны».

Дороговизна, конечно, важный фактор, но все же следует учитывать и тот факт, что экспедиция на фронт за телом погибшего требовала в первую очередь личного мужества и крепких нервов. Иллюстрацией тому служит история поездки помощника присяжного поверенного Емельянова в Люблинскую губернию на поиски останков родственника – офицера Карцелли. Вместе с ним на местах боев искал тело брата московский инженер Корнилов. Рассказ об этом был опубликован на страницах газеты «Утро России»:

«…Инженер Корнилов имел довольно точные сведения о том, где именно похоронен его брат. Товарищи покойного прислали целый план местности, но, тем не менее, найти тело погибшего было не так легко.

Инженер, несмотря на всю тщательность своих поисков, брата не нашел и помчался догонять его полк, ушедший далеко в пределы Австрии. С большим трудом догнав полк, инженер узнал несколько новых подробностей относительно места, где был зарыт его брат. Инженеру в деталях описали местность, бугорок, на котором были вырыты могилы павших в том же бою русских, и т. д. И между прочим, обратили внимание на то, что над могилой Корнилова поставлен крест, скрепленный солдатской вилкой и обвязанный веревочкой.

Вернувшись в Люблин, инженер захватил гроб и снова выехал на поиски. Эта поездка и была совершена вместе с Емельяновым.

На полях битвы под Травниками и Высокой (до Высокой пришлось ехать 50–60 верст на фурманке) масса братских могил. Большие холмы, увенчанные крестами из березовых палок. На некоторых надписи, из которых узнаешь о том, что погребено “100 нижних чинов и три офицера”, “триста нижних чинов и три офицера” и т. д. В нескольких могилах, не помеченных надписями, находили трупы австрийцев. Трупы зарыты не глубоко. Немного пороешь, и показываются желтые башмаки, синие шинельки.

Поиски трупа Карцелли были безнадежны. Его не удалось найти ни в братских могилах, ни в офицерских. Емельянов потерял всякую надежду чего-либо добиться, тем более что из полка, откуда были получены сведения о смерти в бою Карцелли, никаких указаний на место его погребения сделано не было. Емельянов собрался уезжать, но инженер надежды не терял и с рвением искал брата.

Место его погребения, указанное товарищами, было найдено, но на нем не было и следа могилы. Кругом лежало ровное вспаханное поле.

Случайно на этом поле нашли березовую палку, с одной стороны заостренную и имевшую в середине выемку со следами дырок, как бы сделанных гвоздями. Вспомнив рассказ о том, что крест на могиле капитана Корнилова был скреплен солдатской вилкой, примерили такую вилку к дырочке. Подходила… Поиски продолжили.

Нашли вторую перекладину со следами таких же дыр и с остатками веревочки. Сомнений больше не было – крест с могилы.

Начали осматривать поле. В одном из углов оно имело несколько небольших возвышений. Обратили внимание, стали рыть и на глубине не более аршина наткнулись на труп капитана Корнилова…

Он, как и рассказывали товарищи, был завернут в брезент от австрийской палатки. Развернули. Инженер узнал брата – он вполне сохранился. Больше поразила одна подробность – вывернутые и опустошенные карманы…

Вообще, по словам Емельянова, мародеры работали вовсю. Такие вывороченные карманы чуть ли не у всех виденных им трупов. По словам местных жителей, это “работали” австрийские санитары. (…)

Вернувшись сюда в Москву из своей безрезультатной поездки, Емельянов на другой день получил телеграмму из Женевы, извещавшую его о том, что, по сведениям, наведенным при посредстве бюро военнопленных, Карцелли жив, здоров и находится в плену в Венгрии…»

Проводив павшего в бою воина в последний путь, некоторые из москвичей старались увековечить память о герое. Так, отец корнета А. Г. фон Кеппена назвал именем сына госпиталь на 25 раненых, открытый им на Ново-Басманной улице. Родные и друзья В. К. Васильева-Челли устроили посмертную выставку его работ. Сбор от нее поступил на учреждение лазаретной койки имени художника.

Родители М. и А. Катковых приняли на себя обязанность по возведению церкви на Братском кладбище. При этом они выдвинули условия: закладка храма должна состояться в годовщину гибели их детей – 6 августа 1915 года и два его придела будут названы во имя Архангела Михаила и Андрея Первозванного.

Ровно в назначенный день состоялась торжественная закладка храма во имя Спаса Преображения Господня. Кроме супругов Катковых на ней присутствовали великая княгиня Елизавета Федоровна, князь Иоанн Константинович с супругой, гласные Городской думы во главе с М. В. Челноковым.

Под Преображенский храм, спроектированный А. М. Щусевым в стиле древнерусских соборов XVI века, отвели место на возвышении, заросшем соснами и елями. Это был новый, только что открытый участок Братского кладбища, предназначенный под захоронения сестер милосердия, погибших на фронте или умерших в тыловых госпиталях.

Накануне закладки храма на нем появилась первая могила. В нее опустили семнадцатилетнюю Анну Нагибину, работавшую в инфекционном отделении распределительного госпиталя в Анненгофской роще. Девушка скончалась, заразившись брюшным тифом. Убитые горем родители положили на могильный холмик венок фиалок с надписью «Милой девочке Нюре, положившей душу свою за други своя».

Преображенский храм и само Братское кладбище возникли как прямое следствие войны. Мы уже упоминали о хроническом дефиците мест под захоронения на московских кладбищах. Чрезвычайные меры, вроде прирезки к Ваганьковскому кладбищу нового участка специально под 500 воинских захоронений, не могли спасти положения. Уже 14 сентября 1914 года в газетном сообщении о крестном ходе к могилам новопреставленных воинов упоминалось, что панихида была отслужена над двадцатью свежими могилами. Понятно, что даже такой, казалось, большой площади хватило бы ненадолго.

Выход из кризисной ситуации был один – открыть новое кладбище. С таким предложением выступила великая княгиня Елизавета Федоровна. В ее телеграмме, направленной в адрес городского самоуправления и опубликованной в газетах 8 сентября 1914 года, говорилось: «Не признаете ли возможным отвести на окраине Москвы участок земли под кладбище для умерших в московских лазаретах воинов настоящей войны. Их родственникам и нам всем утешительно будет знать точное место упокоения павших при защите нашей дорогой родины героев и иметь возможность там помолиться. Елисавета».

Предложение великой княгини немедленно получило поддержку. Н. И. Гучков предрек, что такое Братское кладбище сделается священным местом паломничества для русских.

В таком же высоком стиле некий «Севастополец» приветствовал на страницах «Утра России» идею создания Братского кладбища:

«Волею судеб Москва сделалась первой в России печальницей о раненых, десятком тысяч из них она дает облегчение и исцеление, утешая страдания, залечивая раны, сохраняя священную кровь.

Но никто не властен в жизни человека, и много героев-страдальцев, истекая кровью, испустят дух на ее заботливых руках. И тела их будут покоиться в освященной веками московской земле.

Собрать могилы их вместе, украсить их, воздвигнуть им памятник – это будет последний долг, который отдаст им Москва.

И вся Россия скажет ей “спасибо” за это.

Братское кладбище героев великой войны 1914 года навсегда останется местом паломничества наравне с другими московскими святынями, и миллионы со всех концов России придут сюда на поклонение своему прошлому:

Более полвека прошло со времени славного севастопольского “сидения”, а и теперь еще всякий, кому случится быть в Севастополе, восставшему из развалин, непременно переедет через бухту на северную сторону, к братскому кладбищу, где под общим холмом лежит 137 тысяч павших защитников бастионов. (…)

Но этот братский памятник напомнит еще и о другом. Не случайно, скажут, что тысячи воинов, проливавших свою кровь на разных полях: в Галиции и Буковине, в Пруссии и Завислянской России, могли быть погребены здесь вместе, на родной земле.

И вспомнят тогда о другом великом подвиге, примера которому не знавала доныне история: о блестящем участии в войне организованного общества, горожан и земской России, о колоссальной силе “мирского” начала в русском народе, вылившейся наружу в такой организации забот о воинах, подобно которой никогда ни в одной стране не могло создать государство.

Эта сила несокрушима, и ей предстоит великое будущее.

Она сделала больше – спасла больше жизней от ударов врага, чем самые непроницаемые блиндажи редутов и непроницаемые стены крепостей.

Это мирское начало, эта ничем не сокрушимая сила общественного духа – величайшая крепость России, под стенами которой будет одержана последняя и решительная победа над врагом.

И в Москве, где, как в фокусе световые лучи, сконцентрировался общественный подъем России, устремившийся на помощь своим героям, будет их кладбище, братское кладбище, как сельский погост вокруг храма».

Поиск подходящего участка был поручен заведующему городскими землями Л. Г. Урусову и доктору С. В. Пучкову как «заботнику о московских кладбищах». Осмотрев около дюжины участков, делегаты Городской думы остановили свой выбор на усадебном парке возле с. Всехсвятского, в пяти верстах от Тверской заставы. Это была живописная местность с сухой песчаной почвой, поросшая старыми липами, небольшими группами берез, вековыми елями и соснами.

В конце ноября 1914 года решением Городской думы владелице участка г-же Голубицкой за 11 десятин 279 квадратных саженей земли была выплачена 271 000 рублей. Сразу после этого под руководством инженера С. С. Шестакова начались работы по устройству погоста. 15 февраля 1915 года состоялось открытие Братского кладбища, освящение временной часовни и первое погребение.

В тот день торжественная церемония началась с литургии, отслуженной в церкви Сергиево-Елисаветинского трудового убежища епископом Дмитрием Можайским. На богослужении пел хор воспитанников убежища, одетых в солдатскую форму. На службе присутствовала великая княгиня Елизавета Федоровна, принявшая на себя звание Августейшей покровительницы Братского кладбища. Ее сопровождали: московский генералитет во главе с командующим войсками А. Г. Сандецким, главноначальствующий Москвы А. А. Андрианов, московской губернатор гр. Н. Л. Муравьев, губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин, городской голова М. В. Челноков со многими гласными, а также иностранные консулы – британский, французский, бельгийский, японский и сербский.

После окончания богослужения все его участники вместе с духовенством проследовали на новое кладбище. Там вокруг пяти свежевырытых могил уже выстроилось каре войск и оркестр. От каждой из воинских частей московского гарнизона, в том числе от военных училищ, было прислано по одному взводу.

На площадке в средней части кладбища перед временной часовней стояли катафалки с пятью обитыми белым крепом гробами. В них находился прах воинов, погибших на поле боя. Это были: сотник В. И. Прянишников, бывший питомец московского Алексеевского военного училища, и нижние чины – старший унтер-офицер А. И. Анохин, ефрейтор Е. И. Гутенко, рядовые Ф. И. Папков и Я. Д. Садов.

«С прибытием в часовню великой княгини Елизаветы Федоровны и епископа Дмитрия, – описывал увиденное участник церемонии доктор С. В. Пучков, – началось молебствие с водоосвящением, причем священники кропили кладбище святою водою. После молебствия началась лития по почившим воинам, так как отпевание всех их состоялось раньше. При провозглашении “вечной памяти” все опустились на колени. Чрезвычайно трогателен был момент выноса праха воинов. Войска взяли “на караул”. Музыка играла “Коль славен”. Впереди была несена икона, потом шли малолетние певчие, все в солдатской форме, далее – духовенство с епископом Дмитрием.

Первый гроб несли георгиевские кавалеры, второй – консулы союзных государств, а третий и четвертый – городские гласные. Между прочим, в перенесении праха воинов участвовали: городской голова М. В. Челноков, Н. И. Гучков, губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин и член управы В. Ф. Малинин. Пятый гроб, сотника Прянишникова, несли: командующий войсками А. Г. Сандецкий, А. А. Адрианов, гр. Н. Л. Муравьев и др. Свежие могильные холмы были украшены венками, причем на могилу сотника В. И. Прянишникова возложен венок от алексеевцев. Великая княгиня Елизавета Федоровна милостиво беседовала с родственниками покойного сотника».

Стоит отметить, что по своему устройству Братское кладбище имело некоторые принципиальные особенности. Не зря его создатель инженер Шестаков досконально проштудировал иностранную литературу по похоронному делу, а также с целью изучения объездил кладбища Петрограда, Риги и Севастополя.

На плане Братское кладбище напоминало регулярный английский парк. Идеально прямые аллеи четко делили его территорию на равные прямоугольные и ромбовидные кварталы. После присоединения дополнительного участка земли, выделенного Ведомством государственных уделов, сложился окончательный вариант планировки: от Петроградского шоссе к Преображенскому храму была проложена широкая аллея-проспект. В новой части Братского кладбища были выделены специальные секторы для захоронения воинов других исповеданий – католиков, протестантов, иудеев, мусульман.

«Разделенные верой, они были объединены Родиной и еще больше тем, что отдали за эту Родину свою жизнь, – дал оценку этому небывалому явлению современник, писатель С. И. Яблоновский (Потресов). – Более этого объединения нет, и поэтому так естественно желание народа дать на своем Братском кладбище последний приют всем погибшим на войне, не различая ни религии, ни национальности».

Сама по себе эта благородная идея не вызывала сомнений, но ее претворение в жизнь было связанно с ломкой вековых устоев, поэтому сразу же натолкнулось на трудности.

Первыми это испытали на себе родственники погибшего на фронте подполковника Щипчинского. Они решили похоронить его на Братском кладбище, но встретили отказ со стороны представителей католической церкви. Только после длительных и сложных переговоров был найден компромиссный вариант: могилу подполковника Щипчинского выкопали как бы в стороне, отделив от остальных захоронений полоской земли.

Самое интересное, что очень скоро в связи с могилой подполковника Щипчинского возникла новая конфессиональная проблема. Когда он был убит, его боевой товарищ подполковник Соловьев сделал распоряжение: если погибнет – похоронить рядом с другом. Случилось так, что смерть настигла Соловьева ровно через месяц после гибели Щипчинского. Но на этот раз православное духовенство воспротивилось тому, чтобы «истинно верующий» лежал в земле рядом с католиком.

«Спасительницей положения, – писал о разрешении конфликта С. В. Яблоновский, – явилась узенькая дорожка, пролегающая между могилами. Она явилась тем формальным рубежом, который позволил сойтись вместе, в последний покой, людям, которые не понимали, что религия, Бог могут разлучать тех, кого объединили дружба, одинаковое служение Родине и мученическая смерть за Родину».

Братский мемориал отличался от остальных московских кладбищ и принципом оформления захоронений. Здесь на могилы не ставили ограды, а окружали их живой изгородью из кустов сирени, жасмина и спиреи.

В теплое время года могильные холмики обкладывали дерном и засаживали цветами.

По поводу оформления могил живыми цветами С. В. Пучков специально обратился к москвичам. Речь шла о традиции возлагать на могилы металлические венки. Элементы таких украшений, сделанные из жести, под действием дождей быстро ржавели, и венок терял презентабельный вид. Чтобы не обезображивать могилы ржавыми конструкциями, хранитель Братского кладбища предлагал простой выход: вместо покупки венков вносить деньги в кладбищенскую контору и уже из этих средств оплачивать постоянное украшение могилы цветами.

В идее отказа в условиях военного времени от покупки венков доктор Пучков был не одинок. Один из читателей «Раннего утра» выступил на страницах газеты с предложением: «…отречься от некоторых традиций, которые стали теперь уже пережитками». Как раз к ним автор письма относил возложение венков. Свою позицию он мотивировал тем, что «в настоящий момент, когда стране дорог каждый рубль, когда за пять рублей можно накормить нескольких раненых, снабдить теплой одеждой не одного из уезжающих на поле битвы солдат, – в такой момент забыть о пережитках – долг каждого».

Но вернемся на Братское кладбище. Как оно выглядело обычным летним днем, описал С. В. Яблоновский:

«Старый огромный и необыкновенно живописный парк. Аллея за аллеей, тянутся ветвистые липы; потом вдруг, расстраивая их ряды, соберутся в группы белые, словно обернувшие свои стволы в бумагу, березы, и снова ряд лип, да порою выделяются строгой, темно-зеленой хвоей старые сосны и ели.

Хорошо в этом парке. Хочется бродить, мечтать, забыть обо всем на свете. Но ведь не забудете, потому что ваше внимание давно уже привлекли к себе длинные правильные, многочисленные ряды ярко-зеленых прямоугольников, точно красивые, любовно, тщательно отделанные маленькие огородные грядки, и вы знаете, что это такое.

Прямоугольнички-грядки такие хорошенькие; они так стройно и весело побежали вдоль аллей, не мешая старым, склонившимся над ними деревьям, словно малыши-детвора под ногами у взрослых и стариков. И посредине каждой такой грядочки растут красивые цветы, и воткнута в каждую деревянная новенькая дощечка. Не знай вы – вы подумали бы, что на дощечке написано название этих красивых цветов. Но вы знаете и к веселым, нарядным грядочкам подходите с тревогой и неясным страхом. Читаете на дощечках: рядовой такого-то полка… имя, отчество, фамилия, годы, где и когда убит… И на другой, и на третьей, и на десятой, и на сотой, на тысячной – все одно и то же, все одно и то же, все одно и то же…

Это – создание еще кипящей войны. Там, на полях битв, исчезают, навсегда исчезают люди; здесь прибавляются все новые и новые аккуратные, тщательно выложенные газоном и усаженные цветами могилы.

Братское кладбище. Там, где происходит страшная битва, – там их во много раз больше, с наскоро насыпанными холмами, с крестами из ивовых прутьев, затерявшихся; много выросло за этот год таких же могил среди кладбищ больших и маленьких городов, – а это единственное пока кладбище-памятник, где погребают только одних воинов, где в стройные ряды снова собираются выбывшие из строя воины. Господня армия.

Везут, везут сюда своих дорогих покойников те из родственников, которые имеют возможность это сделать. Вот и сейчас копают новую могилу; ярко желтеет на солнце вынимаемый аккуратными четырехугольниками песок. Это – могила для прапорщика Шмита.

А вот на скамейке сидят две дамы в трауре с сосредоточенно-грустными лицами. Эти, кажется, уже похоронили и не могут уйти отсюда, из этого живописного, а для них такого страшного уголка…

Заходим в часовню. Она вся увешана венками. Любовно украшена, с текстами из Евангелия. Венки от офицеров товарищам, венки от солдат своим погибшим офицерам. Посредине часовни стоит гроб офицера, умершего от отравления газами.

Вышли. Вон едет телега, а на ней рядом желтеют под деревом три солдатских гроба. Эти будут некоторое время лежать в могилах, не имеющих такого веселого и нарядного вида: вон целый огромный участок песчаных, словно ободранных могил. Это – свежие, еще не осевшие; их еще нельзя убирать дерном и цветами, и они кажутся вследствие этого как будто чужими на этом кладбище. Скоро зазеленеете и вы, а на покрытых сейчас травою полянках появятся новые песчаные прямоугольники».

В Московской городской думе планировали после победы превратить Братское кладбище во всероссийский памятник «Великой Отечественной войне» – так называли в то время Первую мировую. В галереях Спасо-Преображенского храма предполагалось разместить собранные документальные материалы и военные трофеи. Планам этим не суждено было сбыться.

После захвата власти большевики проводили в районе Братского кладбища массовые расстрелы, а в середине 1920-х годов его вообще закрыли. Окончательно оно было уничтожено в конце 40-х годов в связи с застройкой Песчаных улиц. Примерно на том месте, где находился Преображенский храм, теперь стоит кинотеатр «Ленинград».

Единственное, что сохранилось от многотысячного захоронения, – это гранитное надгробие, которое можно увидеть в сквере возле кинотеатра. На камне выбита надпись: «Жертва империалистической войны. Студент Московского университета Сергей Александрович Шлихтер, умер от ран. 1895–1916». Считается, что могила уцелела, потому что в ней лежит сын советского наркома А. Г. Шлихтера.

Последние похороны представителей «старого мира» состоялись на Братском кладбище уже после победы большевиков, 13 ноября 1917 года. Это были защитники Временного правительства, павшие во время октябрьских боев в Москве, а также случайные жертвы военных действий. Этому событию была посвящена статья одного из авторов, опубликованная в «Московском журнале»[21]:

«Последней была песня “То, что я должен сказать”, – вспоминал о своем первом концерте в Екатеринославле Александр Вертинский. – Я уже был в ударе… Подойдя к краю рампы, я бросал слова, как камни, в публику – яростно, сильно и гневно! Уже ничего нельзя было удержать и остановить во мне… Зал задохнулся, потрясенный и испуганный:

Я кончил.

Я думал, что меня разорвут! Зал задрожал от исступленных аплодисментов. Крики, вой, свистки, слезы и истерики женщин – все смешалось в один сплошной гул.

Толпа ринулась за кулисы. Меня обнимали, целовали, жали мне руки, благодарили, что-то говорили…»

Почему эта песня так потрясла современников? Каким мальчикам была она посвящена?

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо вернуться к событиям осени 1917 года в Москве.

На рассвете 3 ноября в Кремле разорвались последние снаряды. Над Первопрестольной повисла тишина, прерываемая редкими винтовочными выстрелами. Москвичи, не выходившие из домов более недели, устремились на улицы. То здесь, то там фотографы устанавливали аппараты, спеша заснять разрушения, нанесенные городу в ходе Октябрьского переворота.

Дошел черед и до тех, кого уже не волновала ни классовая борьба, ни что иное. Они – павшие в боях или просто случайные жертвы обстрелов – дожидались своего часа в моргах московских больниц и госпиталей. Объявляя о похоронах «жертв революции», руководители Моссовета вряд ли предполагали, что оставляют Истории наиболее точное определение погибшим в братоубийственной войне. Правда, в те ноябрьские дни, поделив убитых на «наших» и «ненаших», жертвами посчитали только революционных солдат и красногвардейцев. Именно их помпезно хоронили у Кремлевской стены, остановив в этот день распоряжением новой власти работу всех московских фабрик и заводов. Впрочем, эти похороны описаны неоднократно и подробно.

Но если удостоенные захоронения на Красной площади были жертвами, то кем же считать павших по другую сторону баррикад? Авторы советских учебников истории называли их не иначе как «представителями эксплуататорских классов», которые не хотели добром вернуть народу награбленные богатства. Однако практически все юнкера, например, 1-й и 6-й школ прапорщиков, оборонявшие здание Городской думы, были солдатами-фронтовиками, получившими право на офицерские погоны не за богатство или знатность, а за отвагу в боях. Они прямо заявляли, что «стоят за землю и волю, за революционный закон, против захвата, против обмана народа».

А к какому лагерю отнести девятилетнюю Анечку Клименкову и ее маму – сестру милосердия, убитых снарядом, разорвавшимся в лазарете на Большой Молчановке? А десятки, сотни таких же случайно пострадавших московских обывателей? Ведь все эти жертвы были далеко не случайными – большевики пустили в дело тяжелые пушки, несмотря на предупреждение артиллеристов об отсутствии у орудий прицелов и специальных таблиц для стрельбы, из-за чего снаряды летели куда угодно, в том числе и на головы мирных граждан.

Взяв власть, победители милостиво разрешили побежденным «хоронить своих мертвецов». К этому времени большая часть убитых «белогвардейцев» была похоронена родственниками. Заботу об оставшихся тридцати семи, среди которых были прапорщики и юнкера, студенты и курсистки, дети и просто неизвестные штатские, взял на себя Объединенный студенческий комитет. В своем обращении студенты подчеркивали, что церемония будет скромной, без венков, лент и тем более – без флагов и лозунгов. Вместо этого желающие могли установить в любом высшем учебном заведении Москвы именные стипендии в память погибших. В ответ на обращение Комитета члены Всероссийского Собора Русской православной церкви дали свое согласие участвовать в похоронах.

Ненастным утром 13 ноября площадь у Никитских ворот и прилегающие улицы были так заполнены народом, что само собой остановилось трамвайное движение. Храм Большого Вознесения не мог вместить всех желающих, и в него пускали только по пригласительным билетам. Заупокойную литургию служил архиепископ Дмитровский Иоасаф. Под сводами храма мощно звучали хоры – под управлением Архангельского, Синодальный и студенческий.

В двенадцать часов из дверей церкви один за другим стали выносить простые, украшенные лишь еловыми ветвями гробы[22]. Толпа с большим трудом расступилась, и сквозь этот узкий человеческий коридор неспешно двинулись возглавлявшие процессию архиереи. За ними – хор певчих. Над людским морем зазвучали «Вечная память» и «Святый Боже». Осторожно, словно боясь потревожить спящих, несли на плечах гробы с телами товарищей студенты и юнкера. Замыкали процессию студенческий хор и оркестр. Скорбный маршрут пролегал по Тверскому бульвару, затем по Тверской сквозь невиданное многолюдье. Многие плакали, особенно при виде пяти детских гробиков.

Наконец шествие достигло Братского кладбища, где до этого москвичам приходилось хоронить лишь героев германской войны. Теперь же на нем зияла провалом первая братская могила войны Гражданской. Зазвучали надгробные речи представителей различных партий и общественных организаций. «Вечная память вам, товарищи и граждане, оставшиеся верными здоровой идее государственности, которую вы беззаветно, бескорыстно защищали, – говорил городской голова В. В. Руднев. – Москва, высоко ценя память верных сынов своих, не забудет и вас и передаст следующим поколениям, что среди смуты и великих соблазнов вы поняли великую идею, завоеванную революцией, – идею народоправия…

Пройдут года, и не только мы, избранники народа в городской думе, но и те, которые шли на вас бранью, подойдя к вашей могиле, скажут: “Здесь покоятся останки мужественных и стойких защитников права, не убоявшихся положить жизнь свою ради торжества народной воли и идеи государственности”».

Увы! Не можем мы в наши дни прийти и поклониться священному праху – нет теперь в Москве Братского кладбища. На его месте – парк для отдыха трудящихся и кинотеатр «Ленинград».

Осталась память.

И песня:

По данным энциклопедии «Москва» (М., 1997), к 1917 году только на Братском кладбище было захоронено 18 тысяч человек: офицеров, солдат, врачей, сестер милосердия, общественных деятелей. Сколько всего участников Первой мировой войны нашло вечное упокоение в московской земле – так никто и не подсчитал[23].

Сейчас, почти сто лет спустя, огромное количество погибших является для нас всего лишь абстрактной цифрой. Но если вспомнить, что за ней стоят конкретные люди, многие из которых оставили реальный след в истории Москвы, возникает совсем иное ощущение. Вспомним хотя бы некоторых из них:

К. И. Абрамов – прапорщик, директор Товарищества Пехорской мануфактуры.

Г. В. Агуров – прапорщик, сын адвоката. Учился на историко-филологическом отделении Московского университета. Закончил школу МХАТ, в составе разных трупп выступал на гастролях как драматический артист. Был освобожден от призыва, но добровольно поступил в Александровское военное училище. С февраля 1915 года на фронте, участвовал в операции по овладению проходами в Карпатских горах. Погиб 8 марта 1915 года. Погребен на Братском кладбище.

Из описания подвига прапорщика 189-го пехотного Измаильского полка Г. В. Агурова: «Прапорщик Агуров, находясь со своей ротой в резерве и видя остановку передовых рот, по собственной инициативе бросился вперед, увлекая подчиненных. Ни ураганный огонь пулеметов и ружей, ни бомбы, бросаемые из бомбометов, не могли остановить порыва прапорщика Агурова, за которым все ринулись вперед. Прапорщик Агуров с обнаженной шашкой впереди всех подбежал к проволочным заграждениям, которые и были прорваны, но сам прапорщик Агуров пал, сраженный тремя пулями, запечатлев свой подвиг геройской смертью».

Е. В. Алалыкин – из дворян, окончил 1-й Московский кадетский корпус и Александровское военное училище. Участник Русско-японской войны. До 1914 года в отставке, с начала войны в составе 11-го гренадерского Фанагорийского полка на фронте. Похоронен на Братском кладбище.

П. А. Баранов – поручик ополчения, убит разрывной пулей возле крепости Оссовец. Преподавал математику в Московском учительском институте и читал лекции в Педагогическом институте им. П. А. Шелапутина, автор нескольких учебников по математике и физике. Участвовал в Русско-японской войне.

Один из бывших учеников вспоминал о П. А. Баранове:

«Он не объяснял уроки, а беседовал с учениками.

Учил нас Баранов физике, и значительная часть его уроков проходила на открытом воздухе, на обширном гимназическом дворе. Преподаватель ловил каждую мелочь, имеющую отношение к его предмету.

Я до сих пор помню, как он, воспользовавшись качелями – длинной доской, положенной на бревно, – объяснял нам отчетливо, ясно и в высшей степени остроумно различные виды рычагов… Книга, старый классический Краевич, в этих объяснениях почти не участвовал.

Был и такой урок. Баранова призвали в армию, на повторительный учебный сбор. Он пришел на урок в военной форме. Она была, как сейчас вижу, очень ему к лицу: щеголеватый и ловкий офицер. Он был артиллеристом.

Остановился перед доской и сказал:

– Призвали меня как нельзя более кстати. В прошлый раз вы слышали от меня о законах падения тел в безвоздушном пространстве. А теперь мы поговорим о том, как летают снаряды. Вчера я был на учебной стрельбе.

Прекрасное начало для беседы, не правда ли? Рассказывал он великолепно, ухитряясь быть живым, наблюдательным и красочным даже при сухих математических выкладках.

– Всякая мысль учителя должна принадлежать его ученикам…»

В. А. Башкиров – из дворян, окончил Лицей императора Николая I в Москве. Служил доверенным лицом Московского отделения Русского для внешней торговли банка. С июля 1914 года на фронте в составе 46-й артиллерийской бригады. Награжден Георгиевским оружием и пятью боевыми орденами. С 1916 года в 4-м корпусном авиаотряде. Погиб в воздушном бою. Погребен на Братском кладбище.

Н. Н. Богатов – прапорщик запаса, художник, сын известного художника. Окончил Училище живописи, ваяния и зодчества. Участник ряда выставок, кружка «Среда», иллюстрировал журнал «Юная Россия» и др. На фронте с 1914 года в составе 12-го гренадерского Астраханского полка. Похоронен на Братском кладбище.

В. И. Болтышев – поручик, один из лучших летчиков-наблюдателей русской армии. Учился в Императорском техническом училище, затем в Московском сельскохозяйственном институте. Окончил Гатчинскую авиашколу. За проявленную храбрость был награжден орденами и Георгиевским оружием. Похоронен на Братском кладбище.

М. Н. фон Бооль – единственный сын бывшего управляющего Московскими императорскими театрами.

С. П. Вакарин – зауряд-капитан[24], бывший директор правления Товарищества мануфактур Ясюнинских.

Н. Ф. Веденеев – прапорщик, помощник присяжного поверенного. Первый представитель московской адвокатуры, погибший на фронте.

Ф. Н. Вонсяцкий – прапорщик, помощник присяжного поверенного. Сын рабочего Коломенского завода, деревенский пастушок – несмотря на тяжелые материальные условия, сдал экзамены на аттестат зрелости. В 1909 г. поступил в Московский университет и блестяще его окончил. Только добился успеха на юридическом поприще, а с ним и материального достатка, как случилась война.

П. В. Гайдеров – прапорщик, помощник присяжного поверенного. Окончил Московский университет. В кратком некрологе о нем говорилось: «В Москве его хорошо знали рабочие круги, с которыми он был близок сначала как марксист – партийный работник, а потом как защитник по рабочим делам. В связи с последней трамвайной забастовкой у него был произведен обыск».

В. Л. Зимин – вольноопределяющийся, представитель видной московской купеческой фамилии. Сын одного из пайщиков товарищества Зуевской мануфактуры, племянник директора оперы С. И. Зимина. По окончании реального училища поступил вольноопределяющимся в один из пехотных полков и с ним попал на фронт. Бросился на спасение раненого ротного командира и был сражен пулей в висок.

Н. М. Кавелин – командир батальона Грузинского полка, дальний родственник известного историка и общественного деятеля К. Д. Кавелина.

К. В. Казалет – лейтенант, сын директора универсального магазина «Мюр и Мерилиз», погиб на Галлиполийском полуострове.

С. Е. Климович – гвардии поручик, сын московского градоначальника генерала Е. К. Климовича.

А. М. Колюбакин – бывший депутат Государственной думы.

Н. И. Лихачев – капитан, один из основателей Московского общества любителей орхидей.

Ф. Д. Матосов – поручик, выпускник московской военно-авиационной школы. Летал на «Фармане». Чудом уцелев в авиакатастрофе, охладел к авиации. На фронт ушел пехотным офицером, но, встретив товарищей по авиашколе, вновь захотел летать. Хлопотал в штабе о переводе и получил согласие. За два дня до прибытия аэроплана погиб в бою при Туробине.

В. С. Протопопов – преподаватель всеобщей истории Высших женских курсов, окончил математический и историко-филологический факультеты Московского университета. На фронт пошел добровольцем.

А. А. Русаков – прапорщик, выпускник Коммерческого училища. Вместе с отцом владел и руководил большой мануфактурной фирмой. Участвовал в Русско-японской войне и заслужил боевые награды: ордена Св. Станислава и Анны 3-й степени с мечами и бантом.

П. И. Святославский – прапорщик. Воспитанник Московской духовой семинарии. Участвовал добровольцем в Русско-японской войне (награжден орденом Св. Станислава) и в Балканских войнах (награда – болгарский Кавалерийский крест за военные заслуги); служил в Московской контрольной палате и сотрудничал с одной из московских газет.

С. Г. фон Струве – сын основателя Коломенского паровозостроительного завода.

Князь П. В. Урусов – поручик, выпускник Пажеского корпуса.

К. А. Фортунатов – сын профессора.

С. Н. Черкашин – капитан, бывший старший помощник пристава 3-го участка Тверской части. Первый из чинов московской полиции пошел на фронт добровольцем.

Б. Н. Шеншин – штабс-капитан, видный представитель московской аристократии, бывший чиновник особых поручений при генерал-губернаторе.