Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны

Торговля

«Москва, по-видимому, не собирается скоро начать голодать», – утверждал автор заметки «Избыток мяса», опубликованной 12 августа 1914 года в газете «Раннее утро». Один, но красноречивый факт подкреплял этот неуклюже сформулированный тезис: из 5685 быков, доставленных на площадку скотопрогонного рынка, в продажу поступило менее половины – из-за падения цен на мясо.

На той же странице газета сообщала о явлении другого рода. В корреспонденции «Протест против мародеров» описывалось происшествие на Смоленском рынке. Покупатели, возмущенные внезапным увеличением в два-три раза цен «на огурцы и другие продукты первой необходимости», едва не побили торговцев. Разъяренные москвичи, выкрикивавшие: «Кровопийцы!», «Креста на вас нет!», «Последнюю шкуру готовы содрать!» и т. п., окружили спекулянтов. Последним не оставалось ничего иного, как забираться на возы и звать на помощь. Только вмешательство полиции предотвратило погром.

Что же происходило в торговой жизни Москвы, если в один день случилось два столь разных по характеру события? Неужели война так скоро повлияла на состояние сельского хозяйства, что уже на ее первом месяце в глубоком тылу цены на продукты начали резко повышаться? И что, наконец, делали власти, чтобы стабилизировать положение? Попробуем во всем разобраться по порядку.

Начнем с констатации факта: из-за войны все зерно урожая 1914 года, а с ним и другая сельскохозяйственная продукция остались в России. В русском обществе никто не мог даже предположить, что страна когда-либо начнет испытывать недостаток в продовольствии. Напротив, все политики и публицисты в один голос предсказывали неминуемое и скорое наступление голода в Германии.

Другое дело, что война не могла не потрясти денежную систему. Однако и по этому поводу никто не собирался впадать в уныние. 2 августа 1914 года газета «Утро России» писала:

«Война стала фактом и не замедлила отразиться на состоянии нашего денежного рынка. Мы вправе с гордостью сказать, что благодаря предусмотрительной политике нашего финансового ведомства и банков краткосрочного кредита война не застала нас врасплох, и мы находимся в лучшем состоянии сравнительно с нашими противниками. (…)

Надвигавшиеся с быстротой курьерского поезда события не замедлили отразиться на психологии денежной публики, которая устремилась в банки и с лихорадочной поспешностью начала снимать со своих счетов свободные, принадлежавшие ей суммы. Таким массовым востребованием вкладов банки должны были быть поставлены в весьма затруднительное положение, если бы им на помощь не пришел Государственный банк, открыв банкам колоссальные кредиты. Заявление Государственного банка об открытии банкам кредита, а также беспрепятственная выдача вкладов с текущих счетов подействовали отрезвляющим образом на публику, так что в конце концов уже на прошлой неделе можно было наблюдать обратное возвращение вкладов. Одновременно с востребованием вкладов у публики появилась, если можно так выразиться, золотая горячка, проявляющаяся в том, что легкомысленная и легковерная часть публики устремилась в кассы Государственного банка для обмена бумажных денег на золото; но уже 25 июля законом, введенным в порядке 87-й статьи, был прекращен обмен государственных кредитных билетов на золотую монету. (…)

Таким образом, баланс на 23 июля указывает на сокращение наших золотых запасов всего на 36,4 милл. руб., из которых только около полутора милл. руб. попали в карманы публики, обменивавшей кредитные билеты на золото, остальное приходится на заграницу. Одновременно с уменьшением нашей золотой наличности, кредитных билетов, выпущенных в обращение, увеличилось на 226,5 милл. руб. (…)

Заканчивая наш обзор, мы должны отметить, что благодаря полезным и своевременным мероприятиям Государственного банка наш денежный рынок, а также нормальная жизнь кредитных учреждений, нарушившаяся несколько последними событиями, начинает приходить в прежний порядок».

Кроме оптимистического настроя автора публикации обратим внимание на два важных обстоятельства. Во-первых, отмена «золотого» рубля. В свое время введение золота в качестве обеспечения рубля сделало его одной из самых устойчивых валют мира. Теперь этому пришел конец. Во-вторых, поступление на рынок огромной массы бумажных денег. Не надо быть маститым экономистом, чтобы понять: механизм инфляции запущен. Вряд ли огородники, торговавшие на Смоленском рынке, читали Адама Смита вкупе с трудами Карла Маркса и Туган-Барановского, но они наверняка помнили, как во время Русско-японской войны стремительно дешевели деньги. Поэтому нет ничего удивительного, что цены поползли вверх.

Бороться с инфляцией правительство решило административными мерами. Местные власти получили право устанавливать фиксированные цены («таксу») на продукты и товары первой необходимости. В Москве каждую неделю стали выходить особые справочные ведомости «с предельными расценками», утвержденными градоначальником.

Само собой разумеется, система административного регулирования цен находилась в противоречии с рыночными принципами ценообразования. В августе 1914 года газеты писали о несовершенстве механизма назначения «предельных расценок». Так, исходя из цен в крупных магазинах центральной части города, мера картофеля была оценена в один рубль, в то время как на рынках за нее еще просили 60 копеек. Но гораздо сложнее было с мясом. Торговцы из центральных районов Москвы традиционно покупали мясо скота высокой упитанности и платили за него дороже. Легковесные туши, стоившие дешевле, уходили на окраины. Тем не менее разница в сортах мяса не находила отражения в ведомостях.

Для более точного определения цен была создана смешанная комиссия, в состав которой кроме представителей градоначальничества и городской управы вошли члены Комитета биржи пищевых продуктов.

Забегая вперед, отметим, что со временем наступили моменты, когда цены «по таксе» стали значительно отставать от реальной стоимости продуктов. Например, в феврале 1917 года гласный городской думы Н. В. Щенков отмечал такую несообразность: официально фунт черного хлеба стоил семь с половиной копеек, а на деле его выпечка обходилась на две копейки дороже. Стоит ли удивляться, что пекари всеми правдами и неправдами избегали выпускать этот вид хлеба.

С начала сентября 1914 года тема непрерывного роста цен начинает главенствовать в разговорах москвичей. В газетах первая заметка под названием «Вздорожание продуктов» была опубликована 5 сентября в «Утре России». Она была посвящена ценам на куриные яйца. В начале войны из-за прекращения вывоза в Германию стоимость десятка яиц упала до 16 копеек, но 2 сентября их уже продавали по 24 копейки за десяток. При этом публику уверяли, что рост цен связан с началом экспорта продовольствия в Англию. А вот покупатели были убеждены, что все дело в сговоре торговцев.

Полтора месяца спустя предметом обсуждений стало подорожание мяса. В розничной продаже вместо 21 копейки за фунт пришлось платить 22. Это произошло из-за сокращения поставок скота: вместо обычной нормы в 6–7 тысяч голов в Москву стало поступать в среднем 2500.

18 ноября 1914 года на заседании Московской городской думы обсуждалось обращение Московского биржевого комитета пищевых продуктов и винной биржи. В нем содержался призыв принять меры к обеспечению населения Москвы коровьим маслом, с поставками которого начались перебои. Биржевики сообщали, что Вологодский район, снабжавший Москву маслом, поражен неурожаем кормов, а в Сибири, где из-за прекращения экспорта масла имеется в изобилии, оно подвергнуто реквизиции[33] и, несмотря на повышение цен, скоро масла в Москве в розничной продаже не будет. Даже столпы молочной торговли, крупнейшие московские фирмы – Бландовых и Чичкина, вынуждены «отказывать покупателям в отпуске коровьего масла».

Интерес представляет само обсуждение грядущего «масляного голода», превратившееся в почти неприкрытую критику царского правительства. Так, гласный П. И. Булатов заявил, что много масла вывозится в Швецию, а оттуда – «неизвестно куда, но дума знает куда». Для аудитории намек вполне понятен: «туда» – значит, в Германию. Н. И. Астров указал на странные противоречия: масло находится под реквизицией, но при этом вывозится за границу. И зачем на масло установлена реквизиция, если оно не входит в солдатский рацион и в армию его не поставляют? Н. В. Щенков обратил внимание на то обстоятельство, что от реквизиций освобождено масло, закупленное некоторыми иностранными экспортными фирмами.

Городская дума единогласно постановила обратиться к правительству с предложением о прекращении экспорта и освобождении от реквизиции масла, предназначенного для снабжения населения.

Впрочем, у гласных, критиковавших правительство, тут же нашелся оппонент. Рядом с сообщением о заседании городской думы «Утро России» поместило статью «Масляный конфуз», в которой, в частности, говорилось:

«…Дело в том, что в нашем расчетном балансе вывоз масла занимает весьма почетное место, и этого продукта экспортировано за границу в 1913 году на 70 миллионов рублей.

С прекращением общего экспорта ввиду войны русская торговля и промышленность необычайно остро почувствовала недостаток иностранной валюты для закупки за границей необходимого нам сырья: хлопка, красок, металлов, машин и т. п., каковых внутри страны не имеется и без которых работать невозможно.

Между тем долг каждого промышленника в это тяжелое время работать во что бы то ни стало и тем усиливать способность населения выдерживать военные невзгоды как можно дольше, в чем и кроется залог окончательной победы над врагами родины.

Ввиду этого правительство и торгово-промышленные организации напрягают все усилия к изысканию способов облегчить приток к нам иностранной валюты и тем удержать от падения курс нашего рубля».

О том, что надо поторопиться с «усилиями к изысканию способов» укрепления рубля, наглядно свидетельствовала опубликованная в те же дни статья «Вздорожание жизни»:

«В “Утре России” уже отмечалась наблюдающаяся за последнее время дороговизна таких продуктов, как мясо, молоко, масло и рыба.

Повышение цен, однако, не ограничивается этими продуктами и захватило почти все предметы потребления. Причины вздорожания различны по отношению к тому или иному продукту. Так, например, повышение цен на рожь и пшеницу объясняется недостатком их подвоза в Москву. В Сызрани, в Моршанске, в Саратове и других местах лежат большие залежи хлебных грузов, которые не могут быть подвезены в Москву из-за недостатка подвижного состава и перегруженности Сызрано-Вяземской ж.д. Вчера московская хлебная биржа обратилась к порайонному комитету с ходатайством о срочном наряде вагонов под хлебные грузы, но что из этого будет, пока неизвестно. Повышение цен на хлебные продукты пока сравнительно невелико – 5–10 к. на пуд, и на розничной цене хлеба не отразилось. Сильнее повысился такой массовый продукт потребления, как овес, цена которого достигла до 1 р. 35 к. за пуд вместо 1 р.–1 р. 10 к., стоявших на прошлой неделе. Хлебная биржа приняла в повышение цен на овес репрессивные меры и установила максимум в 1 р. 30 к. за пуд.

Значительное повышение цен за последние дни последовало на яичный товар – около 4 р. на 1000 штук на все сорта. Это повышение находится в связи с усилившимся экспортом яиц через Швецию в Англию, куда в настоящее время двинуты крупные партии. Недостаток подвоза яиц в Москву также объясняется расстройством железнодорожного движения.

Кроме яичного и масляного экспорта за границу за последнее время наладился вывоз из России дичи через Архангельск. Сибирская дичь, впрочем, до сих пор не дошла до Москвы, и в настоящее время в Москве куропатки, рябчики и проч. – исключительно прошлогодней охоты. Дичь Вологды и Архангельска прошла в очень небольшом числе и почти целиком попала в Петроград, а оттуда через Швецию ушла за границу.

Повышение цен на дичь отозвалось и на ценах на куриный товар, вздорожавший на 20 %. Куриный товар идет в Москву из Курска, Тамбова и южных губерний, и повышение цен на него стоит в несомненной связи с неправильностью железнодорожного движения.

Сильно вздорожали все бакалейные и колониальные товары, особенно те из них, которые идут из-за границы. За последнюю неделю цены на такие продукты, как кофе, какао, сардины, перец и пр., вскочили на 30–40 %. Очень подорожал рис – на 2–3 р. в пуде.

Апельсинов и лимонов нет совсем в продаже; остатки лимонов продаются по 45–50 р. за ящик в 300 штук в оптовой цене. Мандарины также на исходе и продаются только десятками по 1 р. за 10 штук. Недавно в Москву попало 5 пудов персидских мандарин, и их прямо “выхватывали из рук”. Некоторые из фруктовых фирм отправили своих доверенных в Японию и в Персию за апельсинами и лимонами. В Сухуми и Батуми этих товаров оказалось ничтожное количество, и все они были потреблены на местах. В Москве ждут небольшой партии мандарин из Сухума.

С яблочным товаром цены повышаются медленно, и вчера, например, он был не выше прошлогодних за этот период времени, но ввиду того, что выход яблок в этом году оказался чрезвычайно неустойчивым в смысле хранения, к Рождеству ожидается новое повышение и на эти товары».

Итак, осенью 1914 года в быт москвичей прочно входят такие понятия, как «вздорожание» и «такса». Попытки торговцев удержать прежнюю норму прибыли путем повышения цен пресекаются административными мерами. Стоило полиции зафиксировать в протоколе факт продажи «таксированных» продуктов по более высокой цене, как сразу следовало довольно суровое наказание. Первым, кто испытал это на себе, был некий Павел Галкин. За продажу на Конной площади огурцов по завышенной цене 15 сентября градоначальник приговорил его к месяцу ареста.

В остальном московская торговля сохраняла свой оживленный характер, а на некоторые товары война неимоверно усилила спрос. Так, вполне очевидно, что покупатели не переводились в магазине А. Биткова на Большой Лубянке, где предлагалось «для гг. военных оружие и все для дороги: кровати, спальные мешки, лайковые, непромокаемые и теплые куртки, пальто, теплые фуфайки, носки, чемоданы, погребцы, сумки, фляги и все дорожные приборы, ремни, кобуры и проч.». В магазине стальных и хозяйственных вещей придворного поставщика Эд. Брабеца (Столешников пер., собств. дом; Петровка, 7) уезжающих на фронт могли не только снабдить необходимыми дорожными вещами, но и наточить им шашки.

Желающие могли приобрести панцирь «Фортуна» (125 руб.), панцирный набрюшник (40 руб.) и такую же фуражку (30 руб.). Реклама уверяла, что эти предметы военного быта обладали массой достоинств: «Абсолютно непробиваемые шрапнельными, разрывными, револьверными пулями, осколками снарядов, штыком, шашкой, холодным оружием. Непробиваем остроконечной пулей на 500 и более шагов. Панцирь “Фортуна” имеет форму жилета, составлен из двойного ряда особого сплава овальных пластин, изолированных веществом, не пропускающим тепла, мельчайших осколков. Предохранен от ржавчины».

Продавцы могли выслать «Фортуну» и в действующую армию, но благоразумно выдвигали условие – «по получению всей стоимости». Кроме оплаты, покупателю требовалось указать свой рост (высокий, средний, низкий) и объем груди.

Благотворителям, занявшимся организацией в Москве госпиталей, торговцы были готовы предоставить все необходимое. Купец из Охотного ряда Николай Трофилов «специально для лазаретов» предлагал мясо, дичь и другие мясные продукты. Под той же маркой продавало кровати, эмалированную посуду и самовары торгово-промышленное товарищество М. Слиозберг. Виноторговец Христофоров рекомендовал покупать для госпиталей и лазаретов «Захарьинское опорто № 31».

Заботясь о фронтовиках, фирма Коркунова разработала особый продукт – напиток быстрого приготовления. Участвовавший в его создании известный московский врач профессор В. Ф. Снегирев рассказал о пользе новинки:

«В недавнее время я получил от одного очень уважаемого лица, человека практических сведений, письмо, в котором он говорит, что ввиду прекращения продажи спиртных напитков люди, торгующие на открытом воздухе, зябнут и что чай недостаточно согревает прозябших и располагает их к простуде. Вспоминая прошедшие наблюдения, он думает, что хорошо было бы людям согреваться старинным напитком – сбитнем. Кто не помнит, как в старые годы в Москве продавцы, сидящие в холодных лавках, во время морозов пили для согревания сбитень, и старые люди говорят, что питье этого приятного, надолго согревающего напитка не располагало к простуде. (…)

Фирма Коркунова изготовила сбитень в форме небольших сухих плиток, рассчитанных так, что каждая плитка, брошенная в стакан горячей воды, дает стакан вполне готового ароматического сбитня. Стоимость каждой плитки – 1 1/3 коп. Каждый солдат, получив портативный маленький пакет с 15 плитками, обеспечен на неделю теплым полезным напитком».

Реалии военного времени повлияли на характер рекламы. Например, на рекламном рисунке бутылку «Боржома» поместили на пушечный лафет и снабдили надписью: «Испытанное орудие для борьбы с катаром желудка». Откликаясь на введение «сухого закона», фирма Шустова рекламировала «современную новинку» – вишневую наливку «Шпанку Шустова без алкоголя».

Известный автор рекламных виршей «Дядя Михей» продолжал воспевать папиросы фабрики Шапошникова, но уже как бы от лица фронтовиков:

«Из действующей армии. Команда 1-го автом. санитар. транспорта.

Деликатностью намека на печальные обстоятельства, связанные с войной, заслуживает внимания такое рекламное объявление: «Теперь не время тратить много на наряды, а купить недорого и практично можно только у фабриканта А. Н. Иванова. Москва, Тверская, Тверской пассаж.

P.S. Особенное внимание на черные и серые материи».

Один из московских бытописателей не смог пройти мимо торговли аксессуарами скорби, чтобы не отобразить увиденное в фельетоне:

«Траур; только траур; ничего, кроме траура.

В громадной витрине магазина, по которой идет выпуклая, с длинным росчерком, золотая надпись с именем владелицы, выставлены манекены.

Обычные восковые лица, стеклянные глаза и яркие губы, и все эти манекены в траурных костюмах. Цветущий воск лиц и эти застывшие улыбки, обязательные для манекенов, глупые и двусмысленные, кажутся невыносимыми в волнах крепа.

Нужна ли, допустима ли выставка такого рода?

Увы, магазин торгует бойко. Это, пожалуй, крупнейшее предприятие в Москве.

В дверях красуется швейцар, обшитый галунами; дверь открывается, и вы в траурном капище… Вы в самом обыкновенном модном магазине.

Продавщицы бегут вам навстречу, звеня ножницами, которые прикреплены у них к поясу на длинных шнурах. И продавщицы эти тоже самые обыкновенные, очень модные, стриженные, как это теперь полагается, завитые барашком. Цветные кофточки.

Подбежала и остановилась, глядя вопросительно:

– Мадам?

Возле кассы сама владелица, женщина с острым и ласковым взглядом. Она тоже подалась вперед и произносит певучим голосом:

– Мадам… Кто-нибудь рекомендовал вам мою фирму? Елена Павловна? А! Это наша постоянная заказчица.

Тараторит с быстротой невероятной.

Только траур, ничего, кроме траура, но какое количество разновидностей! Глубже и глубже. Масса всяческих фасонов, последние «креасьоны», оглушительные крики… Мода не дремлет, и каждый день появляется что-нибудь новое в этой, столь необходимой теперь области.

– Не хотите ли теперь выбрать по картинке, мадам? Тут есть прехорошенькие фасоны. Я вам советую не торопиться. Конечно, можно и готовое подобрать, но у него не будет и половины того вида, как на заказ. Я понимаю ваше горе, но все-таки посоветую не торопиться…

На прилавке лежит целая кипа крайне изящных журналов. Все они посвящены трауру; траурная литература. Листы в этих журналах такие же, как и во всех вообще модных изданиях, – гладкие, меловые, ослепительные.

И на их ослепительной поверхности ложатся тени от склоненных голов. Впереди – заказчица, и за нею – продавщица, которая от времени до времени вытягивает палец с острым отточенным ногтем и осторожно почтительно указывает на траурной картинке ту или другую любопытную подробность.

А хозяйка поет:

– Вам траур будет к лицу; вы блондинка и самой природой созданы для глубокого траура. Только не опускайте вуаль на лицо, пусть она будет откинута назад…

Листы разворачиваются с тихим шуршанием. Их то начинают перелистывать быстро-быстро, как будто стремящийся каскад, то останавливаются на какой-нибудь отдельной картине.

– Это надо в красках посмотреть.

– Какие же краски? Траур…

– Ах, мадам, но ведь траур так гибок! Вы не можете себе представить, какая масса у него бывает оттенков. Едва уловимые нюансы. В них вся суть… Я могу одеть в траур любую клиентку так, что это будет красиво, и нюансы траурных материй должны соответствовать нюансам скорби. Все это так тонко, так тонко… Проявляя свою печаль, вы должны позаботиться о том, чтобы она не опечалила тех, с кем вам приходится встречаться.

Наконец картинки исследованы, и выбран надлежащий оттенок скорби… Снимают мерку…

Восковые фигуры в окнах продолжают улыбаться в своих крепах, таинственно и многозначительно…»

А вот у москвичей поводов для улыбок становилось все меньше и меньше. В августе 1915 года вдруг разразилась так называемая «монетная неурядица». Словно в одночасье обезумев, горожане вдруг бросились менять бумажные деньги на серебро и медь.

«Вчера с разменной монетой дело вновь ухудшилось, – писала газета “Утро России” 25 августа. – В общем всего было выдано из кассы московской конторы Государственного банка медной и серебряной мелкой монеты на сумму до 300 000 руб. Выдача производилась с утра из 4 касс, а после полудня к выдаче были привлечены еще 2 кассы. Толпа публики, желавшая обменять кредитные билеты на монету, временами доходила до тысячи человек и около конторы Государственного банка запрудила Неглинный проезд.

Длинные хвосты терпеливо ждали по нескольку часов, несмотря на дождь. В 4 часа дня ворота конторы Государственного банка были закрыты, и доступ публики в банк был прекращен. Выдача же монеты в банке продолжалась до позднего вечера.

Недостаток монеты наблюдался так же, как и в прошлые дни, в мелочной торговле и на базарах. Несмотря на то что размен кредитных билетов был открыт в ближайших участках, разменной монеты все же не хватало.

В некоторых ресторанах и столовых стали от посетителей требовать денег вперед, опасаясь, что потом спросят сдачи. За наличные (обязательно мелкие) деньги выдают им марки по цене заказанных кушаний. Иначе посетителей выпроваживают голодными. Более сговорчивые из нахлебников соглашаются купить марок сразу на стоимость бумажки, какая имеется (1 р., 3 р., и т. д.), абонируясь таким образом против воли на обеды или завтраки на несколько дней вперед. Малоимущая публика особенно ропщет на такое насилие. А теперь столовые как раз битком набиты студенчеством да беженцами. Канитель с разменом денег принимает безобразные формы. (…)

По собранным в градоначальничестве сведениям, обмен кредитных билетов на серебряную монету начинает за последние дни принимать характер собирания запасов монеты. Между прочим, отмечают, что в торговых предприятиях появилось очень много купонов и различного рода билетов стоимостью ниже рубля, которые заменяют разменную монету. Так, например, в некоторых кооперативах Москвы введены из-за недостатка разменной монеты собственные боны стоимостью в 5, 10, 15, 20 и 50 коп. Рабочие охотно принимают эти боны вместо монеты, и таким образом кооперативы нашли выход из создавшегося затруднительного положения».

Прекратить ажиотаж не смогли ни заявление представителя Госбанка, что нет причин для паники, ни приказ градоначальника о размене денег в полицейских участках, ни доставка большой партии монет из Петрограда. В магазинах и лавках, в трамвае скандалы не утихали: обыватели расплачивались только ассигнациями и требовали на сдачу монеты. Дело кончилось тем, что в банках ввели норму размена – пять рублей на человека, а градоначальник подписал новое обязательное постановление, запрещавшее скупку разменной монеты. Тем не менее возникший дефицит металлических денег заставил правительство пойти на выпуск специальных марок, выполнявших роль мелкой монеты.

Какая-то часть серебряных и медных денег, превращенных москвичами в сокровища, вдруг вернулась в оборот весной 1916 года, перед Пасхой. По этому поводу вечерняя газета «Время» писала: «В предпраздничные дни в небольших лавках на Сухаревской, Таганке и отчасти в Охотном ряду сдачу стали давать серебряной монетой. Низшие классы прятали серебро и медь “до конца войны”. Дороговизна и естественная потребность в деньгах заставила достать деньги из кубышек».

В предпасхальные дни 1916 года многие из москвичей испытали самый настоящий шок, когда для них возникла вполне реальная перспектива встретить Светлое Христово Воскресение без куличей, пасхи, яиц. Вот что сообщали газеты во второй половине марта:

«В Москве в последние дни наблюдается яичный кризис. В молочных и специальных яичных лавках вовсе не отпускают яиц. В особенности это заметно в частях, далеко отстоящих от центра. В кругах, близко стоящих к яичному делу, указывают, что отсутствие яиц является очередным предпраздничным маневром».

«Вопрос о недостатке яиц в Москве очень обострен. Отчасти на отсутствие яиц повлияли крупные закупки и отправки яиц в армию, куда вывезено их несколько десятков миллионов, и потому не было возможности отправлять яйца в тыл и вообще большие города. Теперь все крупные торговцы яйцами ждут значительной партии по десяти вагонов в день, но пока, хотя в начале недели привезено в Москву 3 тыс. пуд. яиц, яйца продаются только в очередь и небольшими количествами – не больше двух десятков в одни руки, и по довольно высокой цене – 52 к. за десяток; между тем в продовольственной лавке продают яйца по 46-ти коп. В лавках, где продают яйца, огромная очередь – целый хвост».

«Одновременно с яичным, мясным, молочным, масляным “голодами” ожидается сахарный голод. Как уже сообщалось, в ближайшем времени ожидается реквизиция сахара. Это обстоятельство послужило основанием к прекращению выписки сахара московскими складами. Цифра вагонов с сахаром, подвозимых в Москву, главным образом из киевского района, уменьшилась в сутки со 135–140 вагонов до 25-ти. Но и это последнее количество вагонов идет на заполнение старых заказов».

Тогда же москвичи стали получать от булочников отказы на изготовление куличей. Владельцы пекарен ссылались на недостаток пшеничной муки, дороговизну, отсутствие масла и т. д. А те, кто хотел бы испечь куличи дома, зря искали в продаже крупчатую муку. Ее не было как у оптовых торговцев в Гавриковом переулке, так и у оптово-розничных городских торговцев, в магазинах, в колониальных и городских потребительских лавках. Только люди состоятельные могли заказывать куличи и пасхи в кондитерских заведениях – по «вольным» ценам.

За пять дней до Пасхи член комитета мясной биржи С. С. Скрепков рассказал о результатах усилий властей по разрешению продовольственного кризиса:

«Москва вполне снабжена молочными продуктами. Яйца поступают хорошо. Вчера было доставлено 12 вагонов, в дороге еще 63 вагона, которые предположительно прибудут в Москву на этих днях. С творогом произошла история. До сих пор в молочных продавался сепараточный творог, из снятого молока по цене 16 коп. за фунт. Для пасок же необходим творог из цельного молока, так называемый ростовский, и молочные заготовили его в значительном количестве, причем он обошелся самим торговцам при оптовой закупке около 19-ти коп. за фунт. Естественно, что мы не можем продавать этот специальный пасхальный творог по цене 16 коп. за фунт. Вчера депутация молочных торговцев была в градоначальничестве и ходатайствовала о разрешении повысить таксу на ростовский творог до 25-ти коп. за фунт. Там были удивлены, но тем не менее ростовский творог мы не можем продавать дешевле 25-ти коп., и творог находится у нас на складе. Помощник уполномоченного по продовольственной части Л. Г. Барков дал депутации слово разобраться в этом вопросе, но, во всяком случае, творогом Москва обеспечена, и только в отношении мяса город все еще находится в положении кризиса. На городские бойни почти совершенно не поступает скота. Цены на телятину, баранину и свинину поднялись. Например, вчера свинину дешевле 19 руб. 60 коп. за пуд нельзя было купить. Страшно поднялись в цене окорока. Ветчина – 1 руб. 30 коп. за фунт. Пшеничной муки в Москву поступает довольно умеренное количество, и этим объясняется тот факт, что булочники отказываются принимать заказы на исполнение куличей. Цена на творог установлена в 20 коп. за фунт, а на сахар понижена до 6 р. 30 к. за пуд».

Подводя итог прожитого московскими обывателями 1916 года, обозреватель газеты «Раннее утро» отмечал:

«…Как-никак, а 1916 год мы встретили на более отрадном фоне обывательской жизни, чем 1917-й.

Во всех отношениях. (…)

Вступая в 1916 год, мы еще не имели понятия о хвостах и даже совсем не “предчувствовали”.

Была дороговизна, но не было “хвостов”. Обыватель приходил в лавку, в булочную, в молочную и получал что ему требовалось.

К весне стали замечаться рост цен на продукты и первое появление “хвостов”.

Сначала они были “умеренных размеров”, но по мере приближения к осени они стали расти и расти.

“Хвосты” получили наименования. Были хвосты “мясные”, “молочные”, “хлебные”, “яичные”, а к концу года даже “денатуратные”.

Обыватели впряглись в “хвостовую повинность”; получение предметов первой необходимости превратилось в сплошную муку.

Стояние в “хвостах” повело к увеличению простудных заболеваний, а в декабре был даже зарегистрирован случай смерти при стоянии в “хвосте”.

И в новый год мы вступаем при наличности “хвостов”. (…)

Год прожит.

Вступаем в новый.

И не теряем надежды на то, что:

– Перемелется – мука будет!

И не только мука, но и мясо, и масло, и крупа, и яйца, и трамвайные порядки “по повышенному тарифу”!..»

К несчастью для москвичей, это новогоднее пожелание практически сразу перешло в разряд несбывшихся. 10 января «Раннее утро» опубликовало такую «зарисовку с натуры»:

«Отсутствие хлеба, давшее себя чувствовать уже несколько дней, вчера приняло острую форму. Только утром часть публики была удовлетворена белым хлебом. Черного было очень мало[34].

Но часов с 10–11 обыватели, протянувшиеся бесконечными хвостами, уныло ждали своей очереди, почти не надеясь добыть дневную порцию.

Напряженное настроение разряжалось эксцессами.

К вечеру в булочных, кафе, чайных трактирах и т. д. было чисто: хлеба ни куска.

На все сетования и вопросы волнующегося обывателя булочники хладнокровно бросали:

– Мы при чем? Нет муки. В субботу еще не то будет.

Естественно, такие ответы раздражали подозрительность и сильно смущали жаждущих хлеба насущного. Слухи, часто сомнительные, гнали огромные толпы к булочным, а настоящее положение дел давало обильную пищу для всяких рискованных предположений.

Как бы то ни было, вчера многие остались без хлеба, безрезультатно прорыскав за ним несколько часов».

Страдания стоявших в «хвостах» усугублялись самой системой продажи хлеба. Из пекарни в торговый зал вносили корзину с 15–20 свежеиспеченными хлебами. Как правило, их хватало на пять-шесть человек («порцион» – три французских булки на одного покупателя). Счастливчики уходили с добычей, а остальным приходилось провожать их завистливыми взглядами и ждать еще 15–20 минут, пока из печи достанут новую партию хлеба. Тому, кто не мог накормить всех домашних «тремя хлебами», приходилось снова вставать в очередь.

Замечены были в «хвостах» и профессиональные покупатели – стайки мальчишек. Хорошо изучив расписание булочных, они умудрялись появляться к самой раздаче и отоваривались в числе первых. Хлеб эти ловкачи потом перепродавали по 25–30 коп. либо стоявшим в конце очереди, либо разносили по домам.

Очевидец событий 1917 года П. А. Воробьев вспоминал пережитое: «Очереди за хлебом стояли круглые сутки, и не каждый день в булочной продавался хлеб. Я сам видел, как человек умер в очереди, люди оттащили его в сторону, не уделив ему и десяти минут времени, и снова уткнулись в спины друг другу – дома ждали голодные дети. Случаи голодной смерти уже никого не удивляли.

Однажды стоявшим впереди стало известно, что в булочной нет хлеба. Обманутая толпа стала страшной… Она ворвалась в магазин и, не найдя никого, с кем бы расправиться, побила стекла, изломала торговые прилавки. Таких погромов было немало».

Впрочем, как это бывает в жизни, были моменты повеселее. Один из репортеров описал увиденную на Сретенке сценку: чтобы согреться, люди из очереди плясали под звуки губной гармошки, на которой играла одна из женщин.

Булочная без «хвоста» также могла спровоцировать на неадекватный поступок. В газетах описан случай, когда вожатый застопорил трамвай на Маросейке вдали от остановки и неожиданно покинул вагон. Минут через десять истомленные ожиданием пассажиры увидели, как он появился, держа в руках три «франзели» (так в обиходе называли французские булки). Оказалось, что вагоновожатый заметил булочную, где было немного покупателей, и решил по случаю запастись хлебом.

В городских хрониках была отмечена новая черта в поведении москвичей. Позавтракав или отобедав, посетители ресторанов просили официантов завернуть оставшийся хлеб в бумагу и уносили его с собой. Рассказывали о компании, уплатившей по счету более ста рублей, но разыгравшей хлеб между собой. Счастливицей оказалась дама, которая без всякого смущения убрала в ридикюль доставшейся ей «приз». «Впрочем, – сообщали газеты, – теперь хлеб дают в “обрез”».

«Зато большое удовлетворение в массе вызвало распоряжение, запрещающее выпечку пирожных, тортов, печений и т. п. сластей, – отмечал корреспондент “Раннего утра”. – Вчера это распоряжение вошло в силу.

Булочные, кафе распродавали остатки “прежней роскоши”, но так как их было немного, то полки и стеклянные витрины, раньше дразнившие аппетит заманчивыми яствами, быстро опустели.

Толпа в массе торжествовала по случаю такой отмены. Хлебные хвосты, злорадствуя, острили:

– Откушались.

– Да-а. К чайку не будет. Кофеек-то без пирожного горьким покажется.

Когда наивная барынька, основываясь на предыдущем опыте, пыталась прорвать хвост заявлением: “Я не за хлебом, а за пирожными”, толпа впадала в праздничное неистовство:

– Вам, сударыня, каких-с? С миндалем или, может быть, со сливочками? Станьте в кончик хвоста, подождите, помучьтесь.

Толпа гоготала, пока кто-нибудь сердобольный не выводил барыню из ложного положения, объяснив:

– Напрасно ждете. Пирожных теперь не готовят.

Лакомка оставляла свою очередь, а толпа ехидничала:

– Откушались. С хлебцем попробуйте. Не в пример лучше.

Запрещение коснется и шоколадных конфет».

Действительно, на следующий день после публикации фельетона вышло запрещение на производство «дорогих» конфет – «ирис, тянучки и пр.» – «для экономии сливок и сахара». Жить сластенам становилось все тяжелее. Спустя короткое время обозреватели городской жизни отметили новое явление. При продаже конфет по принципу «один фунт в одни руки» покупатели, отстоявшие в «хвосте», прятали только что приобретенную коробку в карман и тут же снова становились в очередь.

С иронией встретили в публике прозвучавшее на заседании продовольственной комиссии обещание С. Н. Абрикосова и других кондитеров выпускать дешевые конфеты по «твердой цене». Один из журналистов прокомментировал это выступление такими цифрами: если до войны фунт сахара стоил 14 копеек, то зимой 1917 года – 28 копеек; а вот цена леденцов скакнула с 25–30 копеек до 1 рубля 20 копеек – по утверждению кондитеров, «из-за вздорожания патоки».

В конце января торговцы объявили о грядущем в марте чайном кризисе. На складах запасы чая подходили к концу, а нового подвоза из Владивостока не предвиделось.

«Хлебный» кризис, разразившийся в начале 1917 года, имел целый ряд причин. С одной стороны, ситуацию определяли объективные условия: необычайно снежные метели нарушили работу и без того перегруженных железных дорог. Эшелоны с мукой просто-напросто застряли на пути к Москве. С другой стороны, роковую роль сыграли субъективные факторы: страсть к наживе владельцев московских булочных и пекарен, недостаточные усилия властей в борьбе со спекуляцией.

Газеты сообщали, что продажа муки «на сторону» превратилась в повсеместное явление. Пока москвичи тщетно ожидали хлеба у дверей булочных, муку мешками продавали с черного хода по спекулятивным ценам. По оценкам журналистов, прибыльность таких операций составляла 500–600 процентов, в то время как прибыль, заложенная в цену хлеба «по таксе», составляла всего 10 процентов. Понятно, что владельцу пекарни было выгоднее сразу продать мешок муки за 75–100 рублей, чем возиться с выпечкой, расходуя деньги на топливо и оплату труда рабочих.

Неудивительно, что при повсеместном распространении спекуляции мукой власти оказались практически бессильны побороть это зло. Перед градоначальником встала неразрешимая дилемма: наказать всех булочников по строгости закона – Москва совсем останется без хлеба, продолжать бездействовать – вызывать обострение ситуации.

Выход нашелся простой. Для острастки были арестованы два владельца пекарен. Один, некий А. И. Декшня, владел небольшим заведением на 2-й Сокольнической улице. Скорее всего он оказался случайной жертвой – городовой задержал женщину, перевозившую ночью на саночках несколько мешков с мукой. Она и назвала Декшню в качестве продавца. Зато второй был заметной фигурой, настоящий туз – владелец целой сети пекарен и булочных, располагавшихся на центральных улицах Москвы, – потомственный почетный гражданин И. И. Чуев. Видимо, по распоряжению начальства его специально выслеживали агенты сыскной полиции. Обоих спекулянтов «за действия, угрожающие общественному спокойствию», градоначальник приговорил к трехмесячному аресту и высылке из города до окончания войны.

Для облегчения положения москвичей, томившихся в «хвостах» на морозе, градоначальник Шебеко приказал предоставить им возможность греться в помещениях кафе и прочих заведений, располагавшихся рядом с булочными. Однако главным средством ликвидации «хвостов» решено было сделать карточки на хлеб и муку, вводимые с 1 марта 1917 года.

Любопытно, что еще до введения хлебных карточек стал известен пример успешной борьбы с «хвостами» у булочных. Автором удачного эксперимента был пристав Алексеевского участка (за Крестовской заставой) Ф. В. Гребенников. Зная официальную цифру количества муки, выделенной для пекарен на территории его участка, он разделил ее на количество жителей, получавших сахар по карточкам. Получилось по одному фунту ржаного и половине фунта пшеничного хлеба на человека. Домовладелец или его посланец приходили в булочную, предъявляли заверенный в полиции список жильцов и получали хлеб сразу на всех. «Хвосты» сразу же исчезли.

Изыскивая новые резервы, градоначальник постановил: с пятого февраля упразднить вслед за пирожными сдобный хлеб, сухари и баранки. Разрешены были к продаже только французские булки, ситный и ржаной хлеб. Под запретом оказались и все виды «хитрого» хлеба – слегка посыпанный тмином или маком, он приобретал статус нового продукта, разрешенного для торговли по свободной цене. Например, «яблочный» хлеб, появившийся в дни кризиса на прилавках булочных, стоил немыслимые деньги – 90 копеек за фунт.

Запрет на сдобу, как неожиданно выяснилось, не только ударил по интересам булочников, но и обернулся бедой для многочисленной армии мелких служащих. Они лишились привычного дешевого завтрака, который состоял из чашки кофе (30 коп.) и бриоша или пирожка с мясом (15 коп.).

Не лучшим образом обстояло дело и с «постными» продуктами. Одним из свидетельств тому является репортаж с традиционного Грибного рынка[35], опубликованный в середине февраля 1917 года в газете «Раннее утро»:

«Вряд ли когда-либо Москва так печально начинала поститься, как в нынешнем году.

Найдется много ярых постников, которые при всем желании поститься не в силах будут осуществить намерение “поговеть”.

Жестоко обманулся в своих ожиданиях москвич, выйдя вчера за великопостными покупками на грибной базар.

Произведения природы затерялись жалкими точечками среди ярмарки произведений индустрии.

На всем базаре нашлось пудов десять сушеных грибов, которых, конечно, могло хватить лишь для немногих счастливцев.

Хотя вряд ли и эти согласны считать себя осчастливленными, потому что фунт сушеных грибов белых, произрастающих в Средней и Северной России, расценивался вчера вдвое дороже, чем средний сорт чая с трудом выращиваемых в Китае цветков чайного растения.

Без пошлин, без тарифа, без потери на курсе валюты за обыкновенный гриб брали вчера по 5–7 рублей фунт.

Соленых грибов была пара кадушек. Продавались они по 70 копеек фунт.

Других солений, как огурцы, капуста, брусника, совсем и в помине не было.

Две палатки торгуют медом по 2–3 рубля фунт.

Нечто от парфюмерии, но не от пчел.

Такой “фрукт”, как сушеные яблоки, стоит 1 рубль 10 копеек фунт. “Шептала”, чернослив, груши сушеные – от 50 до 70 копеек.

Торговля сластями – единственное, что есть на базаре, – делает очень скромные обороты. Никто ничего не покупает, потому что товар сплошь фальсифицирован, отвратителен не только на вкус, но даже и на вид. А цены ни с чем не сообразны: дрянная коврижка, ценившаяся раньше в 20 копеек, стоит нынче 2 руб. Остальное в том же роде.

Совсем нет бубликов, которыми любила обвешивать себя грибная” молодежь на этом постном гулянии.

Словом, базар устроен только для традиции.

Ни публике, ни самим торговцам он ничего не дал».

Кроме недостатка продовольствия, в начале 1917 года москвичи страдали и от низкого качества продуктов. Вот что сообщали органы, стоявшие «на страже общественного здравия», о результатах проверки продовольственного рынка Москвы:

«За последние четыре месяца московской городской санитарной станцией было произведено 663 исследования обращающихся на московском рынке различных пищевых и вкусовых продуктов, а также был произведен химико-бактериологический анализ состава воды московского водопровода.

Основательность жалоб москвичей на неудовлетворительность поступающего в продажу ржаного и белого хлеба ярко подтверждается произведенным на станции анализом ржаной и пшеничной муки.

Из взятых станцией проб около половины оказались по своим физическим свойствам (затхлый запах, неприятный вкус) и по своему составу – в период начинающегося гнилостного разложения; кроме того, некоторые пробы ржаной муки были загрязнены различными сорными семенами и даже вредной для здоровья ядовитой спорыньей.

Далеко не безвредны являющиеся приправой к столу, окрашенные в зеленый цвет консервы из горошка, бобов, шпината и каперсов. Эти растительные консервы после стерилизации при 120° Ц. утрачивают свою зеленую окраску, приобретая некрасивый желто-бурый оттенок.

Желая возвратить своему товару его натуральный цвет, некоторые фабриканты окрашивают консервы ядовитыми медными солями. Подкрашивание медью консервов, совершенно недопустимое с санитарной точки зрения, преследуется законодательством.

Тем не менее отчет городской санитарной станции констатирует: «…из произведенных станцией исследований видно, что у нас часто идут в продажу окрашенные медными солями консервы из зеленого горошка, бобов, шпината и каперсов».

Не более утешительны результаты произведенного станцией исследования полуды посуды, взятой из различных лудильных заведений.

Ввиду значительного вздорожания олова некоторые лудильные заведения не стесняются применять при лужении медных кастрюлей, самоваров и т. д. полуду, содержащую 20–30 % и даже более свинца.

Безвредная примесь к полуде свинца не должна превышать более 1/2 или в крайнем случае 1 %. Варка пищи, кипячение воды в посуде, луженной с большой примесью свинца, может вызвать у потребителей хроническое отравление свинцом.

Исследования проб молока указали, что в крупных молочных фирмах молоко доброкачественное, оно имеет в среднем 3,96 % жира. Совершенно иное дело молоко с возов на рынках и улицах. Половина такого молока оказалась разбавленной водой в количестве от 25 до 40 %. Кроме того, все пробы при отстаивании выделяли значительное количество грязи.

Из проб коровьего масла, взятых в колониальных лавках, пекарнях, булочных, столовых, съестных лавках и харчевнях, 72 % оказались фальсифицированными примесью сала, хлопкового масла. Кроме того, многие пробы оказались прогорклыми в довольно сильной степени.

С целью проверки качества приобретаемых продуктов лазареты доставляли на станцию пробы различных предметов потребления.

Из 83 проб доставленного лазаретами молока 20 оказались разбавленными водой в количестве от 20 до 40 %, и 8 проб представляли собой молоко полуснятое.

Из проб коровьего масла, доставленного лазаретами, 5 оказались фальсифицированными примесью сала и хлопкового масла, и 2 – прогорклыми.

Станция произвела исследование 69 образцов фармацевтических препаратов, из которых 6 были доставлены лазаретами, а 63, предложенные различными поставщиками городскому аптекарскому складу, были переданы этим складом на станцию для определения доброкачественности. В числе проб имели опий, аспирин и проч.

Из всех этих проб 21 образец не удовлетворял требованиям.

Произведенное химическое и бактериологическое исследование воды Рублевского водопровода выяснило, что по своему составу вода эта в отчетный период была вполне доброкачественной».

Остается отметить, что сильнее всего продовольственный кризис ударил по той многочисленной массе москвичей, которая на протяжении военных лет едва сводила концы с концами. А вот «достаточные» классы еще имели запас прочности. Так, фабрикант Н. А. Варенцов вспоминал, что даже в начале 1918 года его семья не испытывала ни малейших лишений:

«Отсутствия продовольствия и повышения цен я еще серьезно не чувствовал, так мое именьице снабжало молочными продуктами, яйцами, птицей, окороками ветчины и соленым мясом; крупа, мука, сахар, кофе, чай, мыло менялось на мануфактуру, производимую фабрикой, где я работал».

Некоторое представление о меновой системе, действовавшей среди зажиточных москвичей, дает фельетон журналиста «Эля»:

«– Марья Степановна!

– Здравствуйте, душечка!

– Глазам своим не верю. Вы – и в театре?

– Вырвалась.

– Одна?

– Нескромный вопрос.

– Pardon! Я хотела спросить: сам-то с вами?

– Слава Богу, нет. Отправился в дальнее плавание. За кожами. Где-то, вишь, кожи объявились.

– Как я рада за вас! Ну, как живете?

– Какая нынче жизнь! Сами знаете. Ничего нигде не достанешь… Сплошное мучение…

– Да, да… кстати, душечка, выручите… Нигде не могу достать туфель приличных. Нельзя ли по знакомству у вас в магазине раздобыть?

– В магазине ничего нет. Приезжайте ко мне… как-нибудь обуем…

– Очень, очень обяжете… Я в долгу не останусь. Знаете, мне на днях кузен из Ржева гречневой крупы пять пудов прислал…

– Гречневой! Милочка, родная, какая вы счастливица! Если бы вы мне хоть полпудика уступили…

– Ну, конечно, уступлю… Вы меня обуете, я вас гречневой

Повседневная жизнь Москвы кашей досыта накормлю.

– Вот хорошо. А я вам в премию сахарку могу предложить…

– Сахарку! Да это ведь восторг что такое!.. На карточке сидя, не засахаришься…

– И какой сахар-то! Этот – карточный – меня просто из себя выводит… Не сахар, а булыжники, которыми мостовые мостят. Тот – пластинками, одна в одну…

– Ах, какая прелесть!.. Очень, очень благодарна вам, Марья Степановна!

– Валя с фронта прислал. У них там всего вдосталь…

– Не знаю, как вас и благодарить… Впрочем, что ж я!.. Ах, какая глупая… Хотите полпудика масла по рублю?

– Еще бы не хочу! Где это вы умудрились?

– Железнодорожник один знакомый с сибирским экспрессом полтора пуда мне презентовал… Уж мы вот сколько времени жарим и печем… Замечательное масло…

– Возьму, обязательно возьму… А уж я, так и быть, уступлю вам сотню яиц… Да какие яйца… киевские! Иван Никитич на днях в Киеве был, там какую-то спекуляцию сделал, ну и прихватил с собой три ящика яиц…

– Душечка, дайте я вас расцелую. Моему Жоржу доктор прописал по утрам выпивать пяток яиц всмятку… А где их нынче достанешь?! Сплошная фальсификация… А я пред вами виновата… Мука у меня была… Капитолина Сергеевна как-то позвонила: ей откуда-то десять кулей привезли. Она мне куль и уступила… С хлебом теперь трудно, мы и печем дома. Почти всю муку израсходовали, и теперь мне прям неловко, что я о вас тогда не вспомнила.

– Не огорчайтесь, Нина Петровна. С мукой мы великолепно устраиваемся… И пустяки, в сущности, платим.

– Например?

– По сотне за мешок. У булочника Закачуева.

– Какая дешевизна… Дайте мне, милочка, адресок…

– В следующем антракте. Идемте садиться. Уж началось…

На сцене в это время изображались переживания населеВ. Руга, А. Кокорев ния, засевшего в осажденной крепости. Размалеванные статисты из-за картонных стен протягивали исхудалые руки и жалобно вопили.

Мария Степановна скорбно взглянула на Нину Петровну.

А Нина Петровна, откликаясь на этот взгляд, со вздохом молвила:

– Все равно, как мы с вами, несчастненькие…»

Этот фельетон был опубликован 23 февраля 1917 года. В тот день в Петрограде началась Февральская революция.