Советский анекдот: указатель сюжетов

Анекдот и его фиксация

Советский анекдот – жанр преимущественно городского фольклора. В сельской местности каналом трансляции политических смыслов были в основном песни и частушки, хотя эпизодически анекдоты фиксировались и в деревне90. Принадлежностью к устной традиции определяется ряд свойств, затрудняющих использование анекдота как источника фактографически достоверной информации. Текст анекдота вариативен, не имеет авторской привязки, с большими сложностями поддается хронологической локализации. Однако между анекдотом и более укорененными на русской почве фольклорными жанрами есть принципиальная разница: тексты, к примеру, сказок или былин передаются от поколения к поколению и, вследствие вариативности, степень трансформации информации в них несравнимо выше, анекдот же очень мобилен – возникнув буквально на следующий день после события, легшего в основу его сюжета, он сохраняет актуальность примерно столько же времени, сколько сохраняется внимание общества к этому событию. Новое – независимо от его окраски и влияния на судьбы носителей устной традиции – всегда имеет значительные шансы стать отправной точкой для актуальных времени юмористических текстов и породить, в зависимости от своего масштаба, единицы, десятки или сотни новых анекдотов. Как справедливо заметил в 1922 году В. Шкловский, «обилие советских анекдотов в России объясняется не особенно враждебным отношением к власти, а тем, что новые явления жизни и противоречия быта осознаются как комические»91. Как только новое становится нормой, фонд сюжетов, связанных с этой тематикой, стабилизируется и практически перестает пополняться. Так, большая часть анекдотов о пятилетках сложилась в конце двадцатых – середине тридцатых, популярные сюжеты о репрессиях появились преимущественно в тридцатые годы – и все возникавщие в последующие годы немногочисленные тексты были связаны со спецификой новых витков государственной политики в определенном направлении. То есть тематика этого «жанра быстрого реагирования» определяется политической конъюнктурой.

Анекдот интересен отнюдь не как носитель фактографической информации. Текст имеет шанс получить устное распространение, только если он психологически достоверен и основывается на общем для большинства носителей традиции знании, т.е. анекдот на социально-политическую тему содержит самые общие стереотипы массового сознания. В анекдоте, как отметил В. Вацуро, главный интерес переносится с фактической на психологическую достоверность события92 и это, как справедливо подчеркнул исследователь дореволюционного анекдота А.А. Демичев, делает актуальным изучение аксиологического аспекта информативности анекдота93.

Общим положением для исследовательской литературы является утверждение о тотальном отрицании анекдотическим жанром любых ценностей, которое, логически мысля, должно было бы привести к созданию в анекдотических текстах отрицательного образа любой власти. Это положение верно лишь отчасти – анекдот действительно представляет собой жанр, не имеющий табуированных тем, однако понимание его специфики помогает выявить в нем и положительные оценки осмеиваемого явления. В анекдоте не может быть положительного героя в традиционном понимании – однако тональность фронтовых анекдотов или т. наз. троцкистских анекдотов демонстрирует исследователю наличие внутри жанра определенных критериев различия «добра и зла». Положительный герой анекдота – это герой-плут, находчивый и остроумный: такой, к примеру, как Троцкий в текстах тридцатых годов или, в определенной мере, Сталин в послевоенном анекдоте.

Движущей силой политического анекдота, как утверждал Андрей Синявский, является запрет94 – и анекдот, без сомнения, является одной из форм трансляции общественных настроений в условиях идеологического примата власти, однако формой весьма специфической. Игнорирование ряда жанровых особенностей может привести не только к возникновению неверных представлений о роли анекдота, но и к искажению картины жизни советского общества в целом. Анекдот вовсе не обязательно является формой политической борьбы – несмотря на стремление советских властей (и ряда исследователей) доказать обратное. Подавляющее большинство советских анекдотов несут в себе некоторый заряд агрессии по отношению к установившемуся в стране порядку – не являются исключением и анекдоты, к примеру, о качестве обслуживания в советских столовых или пьяных милиционерах, потому как за этими сюжетами угадывается насмешка над советским государством в целом. Однако установка анекдота в конечном счете определяется самим потребителем – проиллюстрировать это можно противоположными оценками ранних советских анекдотов в информационно-аналитических сводках ОГПУ, которые порой воспринимались как одна из форм антисемитской пропаганды95, а порой – как одно из проявлений нелояльности еврейского населения СССР новому строю96, при том что, судя по доступным материалам, и в еврейской, и в русской среде ходили одни и те же сюжеты, построенные на одних и тех же стереотипах восприятия новой власти.

Конечно, в определенные моменты анекдот может восприниматься как вербальная агрессия, однако в той же мере акт рассказывания анекдота может считаться «выпусканием пара», способом сублимации негативной энергии97. «Его [политического анекдота – М.М.] цели сложны и многообразны – от самозащиты личности до открытой словесной агрессии. Анекдот также выполняет функцию, связанную с механизмом “снятия” оппозиции “власть” – “народ”, “господство” – “подчинение”, обнажая амбивалентность любого политического явления, что лишает его прямолинейности и категоричности. Тем самым анекдот вскрывает скрытую реальность, стимулирует критику официальной идеологии»98, – цитируют И.Б. Орлов и А.Я. Лившин социолога А.В. Дмитриева и вместе с тем ссылаются на высказанное им же утверждение, что политический анекдот может просто быть средством популярного развлечения99. Однако в любом случае рассказывание политического анекдота манифестирует хотя бы частичное признание его психологической достоверности, соответствия анекдота (в той или иной мере) политической картине мира носителя анекдотической традиции. Совершенно верно в отношении литературного анекдота отмечает Е. Курганов – и в данном случае мысль вполне применима и к фольклорному материалу: «анекдот – это форма реагирования на некое сообщение, это историческая или просто логико-психологическая аналогия, ассоциация, заключающая в себе определенную концепцию события»100. Это является общим местом не только для исследовательской литературы, но и для самих носителей традиции советского анекдота; очень тонко почувствовал природу этого жанра писатель М.М. Пришвин, записавший в своем дневнике от 20 октября 1932 года такие строки: «…Существует ли общественное мнение? Оно – в молчании и анекдотах; во всяком случае, это не сила, на которую можно опираться, пользоваться, рассчитывать; это сила, подобная сну: видел сон и забыл, а день проводишь под его тонким влиянием…»101.

В определенной степени анекдот близок ряду вполне лояльных власти жанров сатирического творчества – карикатуристике, фельетонистике и пр. Создатели советской пропагандистской машины прекрасно понимали необходимость в деле формирования представлений об окружающем мире у советских граждан апелляции к их чувствам, в том числе через смех. Так, в условиях нехватки информации о заграничной жизни 1920—1930-х годов одним из основных инструментов формирования образа внешнего мира выступали именно эти жанры102: «В этой борьбе смехом мы имеем право изображать врага карикатурно. Ведь никто не удивляется, когда Ефимов или кто-нибудь другой из карикатуристов ставит Макдональда в самые неожиданные положения, в которых тот в действительности никогда не был. Мы очень хорошо знаем, что это большая правда, чем лучшая фотография Макдональда, потому что этим искусственным положением, неправдоподобным положением карикатура выясняет внутреннюю правду ярче и острее, чем какой бы то ни было другой прием»103. Очевидная востребованность сатирических жанров – во второй половине 1920-х годов тираж семи крупнейших сатирических журналов, согласно постановлению отдела печати ЦК ВКПБ «О сатирико-юмористических журналах», достиг полумиллиона104 – косвенно подчеркивает ценность анекдота как исторического источника. Контролируемая властью сфера лояльной юмористической продукции даже в первом приближении не может сравниться по объемам с «рынком» устных юмористических текстов. Лояльная сатира и политический фольклор нацелены на то, чтобы выщзвать смех, однако разнятся в степени соответствия общественным настроениям: пафос сатиры направлен на создание определенных схем восприятия реальности, анекдот же рождается из этих стереотипов и, за счет отсутствия возможности для представителей власти контролировать этот процесс, резонирует общественным настроениям.

Ранний советский анекдот представляет собой традицию фактически мертвую, о которой можно судить только по сохранившимся записям, что актуализует проблему достоверности, под которой следует понимать соответствие имеющихся записей анекдотов реальной устной традиции. Если бы исследователи имели дело с живой устной традицией, эта проблема могла бы быть решена с помощью интервьюирования, анкетирования и других видов непосредственного наблюдения. Однако мы работаем только с фиксациями – причем фиксациями, произведенными не всегда профессиональными фольклористами или историками, а простыми, часто не очень грамотными людьми. Анекдот является устным жанром, то есть понятие «текст» применительно к нему очень сложно – как и всякое произведение народного творчества, он бытует во множестве равноправных вариантов, текст его синкретичен и может быть непосредственным результатом импровизированного исполнения105. Кроме этого, процесс его воспроизведения, где активную роль играют и рассказывающий, и слушающий, считается неотъемлемой частью изучаемого жанра106. При фиксации текста анекдота пропадает определенная часть информации: анекдот требует воспроизведения, в письменном виде он теряет часть своего эффекта.

Вариативность анекдота как текста устной традиции практически не имеет границ. Форма, которую принимает тот или иной сюжет, может быть обусловлена многими причинами – социальным положением, интеллектуальным уровнем, особенностями личного чувства юмора человека, зафиксировавшего анекдот, то есть тем, что с определенной долей условности можно назвать бессознательным изменением текста. Само по себе разительное отличие записей разных вариантов одного и того же сюжета устной традиции абсолютно нормально, однако применительно конкретно к советскому анекдоту это отличие приобретает иную окраску. Дело в том, что авторами или составителями значительной части источников, содержащих советские анекдоты, были люди политически ангажированные, стремившиеся всеми доступными способами проявить свою политическую позицию. Нередко в качестве дополнительного аргумента в пользу своих идеологических конструкций они использовали анекдоты, традиционно рассматривавшиеся как форма активного сопротивления советской власти. От этого тексты анекдотов часто – особенно в эмигрантских изданиях – подвергались сознательной редактуре в сторону большей их политизации, то есть текст анекдота становился объектом воздействия творческой инициативы собирателя. В случае серьезного расхождения узловых моментов сюжета одной записи анекдота по сравнению с прочими, у исследователя есть все основания для констатации возможной авторской инициативы. Проще всего подобное редактирование выявляется на материалах изданных в эмиграции сборников, составители которых активно заимствовали тексты у своих предшественников. Располагая несколькими генетически связанными записями одного и того же анекдота в разных эмигрантских сборниках, представляющих собой перепечатку одних и тех же ранних публикаций, с помощью сравнительного анализа близких, порою дословно совпадающих текстов исследователь может составить представление о мотивации публикатора, изменяющего текст анекдота. Однако далеко не всегда ситуация столь очевидна, как в эмигрантских собраниях – в значительном количестве случаев собрания анекдотов вполне самостоятельны и не опираются на уже изданные предшественниками сборники. В таком случае способом обнаружения авторских привнесений как раз и является сравнение конкретной записи с инвариантной схемой, представленной всей совокупностью записей рассматриваемого анекдота.

Достоверная хронологическая локализация сюжетов, имеющих устное происхождение, исходя из их содержания, практически невозможна. Вариативность анекдота не позволяет исследователю воспринимать какой-либо факт, упоминающийся в анекдоте, как достоверное свидетельство времени его возникновения.

Необходимо понимать, что сюжеты ряда популярных советских анекдотов появились задолго до 1917 года – в советское время они лишь актуализовались по тем или иным причинам. Ярким примером может служить превращение христианской притчи шестого века в советский анекдот, ставший одним из откликов на смерть Сталина:

¹⁰⁷ Иоанн Мосх. Луг духовный. Сергиев Посад, 1915. С. 59.

В свою очередь данная притча представляет собой искаженный сюжет о Макарии Великом и черепе эллина-язычника, впервые зафиксированный в четвертом веке в сборнике текстов «Apophtheymata Patrum», более известном в отечественной традиции как «Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов»107.

В связи с тем, что мы имеем дело с устной традицией, следует избегать спекуляций в неразрешимом в рамках исторической науки вопросе датировки сюжетов анекдотов, заменив его датировкой, основанной на анализе конкретных записей анекдотов. При работе над Указателем использовалось два типа хронологической локализации записи – «жесткий» и предположительный. «Жесткая» датировка основывается на времени возникновения источника, содержащего в себе запись анекдота. Так, мы можем «жестко» датировать тексты из дневников современников, делопроизводственной документации и прочих текстов, время возникновения которых не подвергается сомнению. Предположительная датировка основывалась на комментариях лица, зафиксировавшего анекдот, и чаще всего использовалась нами для текстов из мемуаров и сборников анекдотов, составители которых пытались, исходя из своего представления о развитии традиции советского анекдота, указывать время возникновения сюжета, как это делал, к примеру, Е. Андреевич в [АЕ 1951]. Верхней границей возникновения сюжета мы условно считали самую раннюю «жестко» датированную запись или – в ряде случаев – дату, указанную составителем сборника или автором мемуаров, если другие выставленные им датировки хорошо соотносятся с «жесткими» из прочих видов источников.

Одним из самых спекулятивных вопросов, связанных с советским анекдотом, является вопрос об авторстве. Вопрос этот, думается, должен быть наполнен новым содержанием. Фольклорные тексты не имеют авторской привязки – вариативность текста анекдота, о которой писалось выше, объясняется тем, что каждый носитель устной традиции по существу является соавтором, привнося в текст элемент своего творчества в момент каждого воспроизведения.

Безусловно, традиция сама склонна приписывать авторство анекдотов конкретным историческим персонажам. Было бы слишком вольным допущением утверждать, что анекдоты целенаправленно и, главное, успешно создавались какой-то из сторон – участниц политической полемики данного периода. При этом прекрасно известно, что среди лидеров и участников т.наз. «троцкистской оппозиции» встречались люди яркие, образованные, с прекрасными ораторскими качествами, склонные к остроумным и парадоксальным суждениям, нередко становившимся крылатыми выражениями. К числу выделяемых современниками характеристик самого Троцкого чувство юмора не относится, но за его последователем К.Б. Радеком (Собельсоном) закрепилась слава великого остроумца и автора множества анекдотов. Согласно воспоминаниям современников, Радек действительно много и остро шутил, регулярно использовал анекдоты в качестве иллюстраций к своим суждениям108 – это, кстати, нашло отражение и в более чем лояльной прессе второй половины тридцатых годов, не склонной лишний раз вспоминать о таком явлении, как «политический анекдот»:

Отчасти подтверждаются воспоминаниями и слухи о причастности Радека к сочинению анекдотов; на деле же анекдотическая традиция XX века приписывает авторство множества анекдотов Радеку так же, как, например, фольклорная традиция Азии приписывала ряд сюжетов Ходже Насреддину, – это нормальный процесс циклизации отдельных сюжетов анекдотов вокруг фигуры рассказчика или главного действующего лица. Это не значит, что в действительности Радек был автором приписываемых ему острот [АМ 2010: 122—124]. Характерно, что, несмотря на наличие в ВКП(б) своего «штатного» – вполне лояльного – остроумца Д. Мануильского, видного коминтерновца, известного своими розыгрышами и острыми шутками, ценимыми даже политическими оппонентами, – приписываемые ему тексты в устную традицию не попали, оставшись принадлежностью узких партийных кругов и эпизодических упоминаний мемуаристов110. Исключением может быть только один текст – в воспоминаниях Григория Захаровича Беседовского, сотрудника советского полпредства, попросившего в 1929 году политического убежища во Франции, мы видим строки о любви Ленина к анекдотам Мануильского, в том числе про самого Ленина (см. текст № 1778A), однако доказать реальность данного утверждения об авторстве практически невозможно.

В использованных источниках есть ряд текстов, авторство которых можно с большей или меньшей степенью достоверности приписать автору источника, в которых они были зафиксированы, однако устную природу этих текстов нам не удалось подтвердить независимыми фиксациями ни в одном из случаев. По этой причине кажется осмысленным, отказавшись от вопроса об авторстве конкретных сюжетов, строить предположения о среде их зарождения.

Определенная социальная группа является носителем определенной части общего сюжетного фонда анекдотов. Как показывает исследование, проведенное нами совместно с А. Архиповой на материале «антисталинских» анекдотов, сюжетный фонд текстов, фиксируемых в дневниках, доносах, сводках НКВД, во многих случаях разнится со сводом сюжетов, попавших в крупные сборники, составленные преимущественно образованными людьми и легшие в основу большинства современных исследований про советский анекдот. Существовала традиция более демократическая, носителями которой были преимущественно слабообразованные слои населения, и она, пересекаясь с традицией, носителем которой являлась, к примеру, городская интеллигенция, совпадала с ней лишь отчасти [АМ 2010: 28].

Безусловно, проблема определения среды зарождения и распространения анекдота в первую очередь может быть решена за счет информации, обрамляющей записи анекдотов в конкретных источниках. Наиболее продуктивна в этом смысле работа с информационно-аналитическими сводками о настроениях населения и судебными делами, в которых в большинстве случаев фиксаций анекдотов содержится информация о рассказчиках – их социальная принадлежность, уровень образования, возраст, национальность и партийность. Часто информация о среде распространения анекдота содержится в дневниках и воспоминаниях современников, а также в записях анекдотов, сделанных профессиональными собирателями фольклора. Однако при работе над Указателем было выявлено всего несколько десятков текстов с более или менее полной информацией о рассказчиках и несколько сотен текстов, сведения о фиксаторах которых легко вычленяемы из текста источника. Работа с информацией о социальном статусе лица, зафиксировавшего анекдот, сразу продемонстрировала специфику, могущую стать затруднением при попытке статистической обработки данных. Многие люди, фиксировавшие анекдоты на территории СССР, имели высшее образование и относились к категории работников умственного труда. То есть, для примера, 147 текстов из собрания академика С.А. Ефремова, фиксировавшего в дневниках анекдоты, услышанные им на улице, на рынке и пр., могут быть отнесены к группе анекдотов, популярных в интеллигентских слоях, – по той причине, что Ефремов зафиксировал только текст, а не обстоятельства, при которых с ним ознакомился. Полученной информации не хватило для статистической обработки данных в масштабах всего собрания, в большей части представленного текстами из сборников. На имеющемся материале проблема среды зарождения и распространения анекдота может быть решена только в ряде конкретных случаев. Некоторые сюжеты могут быть предположительно отнесены к частям сюжетного фонда эпохи, популярной у той или иной социальной группы по внутритекстовым особенностям. При работе с источниками, содержащими не только записи анекдотов, но и информацию об их рассказчиках, становится заметной следующая жанровая закономерность – чем больше заимствует конкретный анекдотический сюжет из традиционного фольклора и чем больше в нем религиозных коннотаций, тем шире круг его рассказчиков. Так, многие анекдоты, зафиксированные людьми интеллектуального труда, восходят к литературным анекдотам о Петре Великом или строятся на нетривиальной игре слов и цитат, а сюжеты, зафиксированные ГПУ в рабочей и крестьянской среде, часто можно найти в каталоге международных сказочных сюжетов Аарне-Томпсона-Утера (ATU) [АМ 2010: 28].

Работа над решением вопроса о социальной среде распространения анекдотов на имеющихся источниках не очень продуктивна, серьезных подвижек в деле решения этого вопроса следует ожидать лишь в случае введения в научный оборот больших массивов материалов, имеющих отношение к системе контроля политической благонадежности граждан СССР, в данный момент преимущественно находящихся на ведомственном хранении. Структура документов из этого вида источников в обязательном порядке предполагает наличие определенной информации о рассказчиках анекдотов, гипотетически достаточной для статистической обработки.