Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне

Годы 1815—1821 оказались кошмаром не только для Наполеона, но и для других обитателей Святой Елены, европейцев и местных, гражданских и военных. Суровость и подозрительность сэра Хадсона Лоу и его агентов грозили им с тем же неумолимым постоянством, что и пленникам; перенаселенность, недостаточное снабжение и постоянная слежка превращали их жизнь в казарменную рутину. Имея лишь косвенное или вовсе не имея никакого отношения к официальной политике и высшим полицейским чинам, они должны были безропотно сносить и нехватку продуктов, и произвол полицейских чинов, и необходимость знать пароль, и домашние обыски, и всякого рода правила и запреты, и гнетущую атмосферу государственной тюрьмы, где все подчинено соображениям безопасности.

Конечно, положение у всех было разное: полковнику все видится иначе, чем рядовому, а старейшине острова сэру Уильяму Доветону — иначе, чем рабам, составляющим большую часть рабочей силы на Святой Елене. Но каждый в своей среде и на свой лад страдает от тяжкого бремени всяческих ограничений; страх делает людей столь молчаливыми, что нужно перелистать кипы бумаг в общественных и личных архивах, множество дневников, писем и мемуаров, чтобы воссоздать в подробностях повседневную жизнь тех, кто непосредственно не был связан ни с Хадсоном Лоу ни с Наполеоном.

Местное общество непроизвольно разделилось на кланы, как это обычно происходит с любыми ограниченными объединениями людей, в частности военных, когда и в семье приходится жить гарнизонной жизнью. Жизненный уклад определяется принадлежностью к сухопутной армии, морскому флоту или Индийской компании. На более низкой социальной ступени нет и речи ни о каком объединении: нужно просто жить, то есть работать, есть и пить и стараться избежать кнута или, того хуже, веревки.

Первенствуют на Святой Елене военные, и это естественно на острове, где губернатор носит эполеты, а главным персонажем, хотя и пленным, является «генерал самого высокого ранга». Моряки, привилегированная каста в Великобритании, а также служащие Индийской компании, занимающие видное положение, с явным неудовольствием относятся к вторжению этих полутора тысяч европейцев, которые сметают все лучшие продукты, нанимают себе в услужение лучших слуг, занимают лучшие дома и, как хозяева, распоряжаются там, где раньше появлялись лишь в качестве гостей. В конечном счете недовольны все, и множество документов свидетельствует об усталости, горечи и несчастьях, порождаемых этой тюремной атмосферой.

Сухопутная армия

Армейские чины, первыми прибывшие на «Нортумберленде» вместе с Наполеоном, поспешили устроиться как можно более удобно в Лемон Вэлли, Фрэнсис Плейн, Дедвуде и Хате Гейт. Командующий, полковник Бингэм, занимает Ноллкомб, прелестный дом, расположенный в небольшой уютной долине, в пяти минутах от Плантейшн Хаус. Высшие офицерские чины, по большей части расквартированные в Дедвуде, рядом с Лонгвудом, живут в коттеджах, окружающих лагерь, в то время как младшие чины вынуждены довольствоваться бараками. Семьи живут в тех же условиях, что и мужья, и на офицеров из окружения губернатора, занявших самое лучшее жилье, смотрят не слишком доброжелательно… Сэр Томас Рид, остановивший свой выбор на Аларм Хаус, на полпути между Лонгвудом и Джеймстауном, забирает себе лучшую мебель, к великому возмущению Горрекера, который, будучи холостяком, вынужден довольствоваться унылой комнатой в Плантейшн Хаус, обставленной разрозненной мебелью, расшатанной и облезлой. Полковник Виниярд с молодой женой поселился в Рок Роуз, на лоне удивительного пейзажа Санди-Бэй, посреди пышно разросшихся камелий, фуксий и дурмана; а очаровательный лейтенант Джексон — тот, к кому неравнодушна мадам де Монтолон, — вместе со своим товарищем Уортхэмом обосновался в расположенном по соседству и столь же идиллическом Роуз Коттедже. Позже, для того чтобы он находился поблизости от тех, а точнее от той, за кем он должен следить, Лоу поселит Джексона в самом Лонгвуде, в коттедже, примыкающем к караульному помещению.

Унтер-офицеры и солдаты живут в палатках. Положение их незавидно, потому что плато Дедвуд расположено таким образом, что зимой — в сезон дождей — оно насквозь продувается ледяным ветром, а летом превращается в выжженную пустыню, где нет ни деревца, ни скалы — словом, никакой защиты от палящих лучей. Подобные условия жизни, климат, некачественная пища и отсутствие гигиены приводят к катастрофическим результатам. «Самые распространенные болезни, — сообщает доктор О'Мира, — это дизентерия, воспаление кишечника, заболевания печени и тяжелые формы лихорадок». За двенадцать или тринадцать месяцев его пребывания на острове во втором батальоне 66-го полка от этих болезней умерли пятьдесят шесть человек из шестисот тридцати, то есть каждый одиннадцатый. Это очень тяжелая дань, и имена всех этих молодых людей, которых оторвали от их родной Ирландии или Шотландии и зарыли в твердую землю Плантейшн Хаус, составляют скорбный перечень в приходских списках умерших рядом с именами поселенцев и местных жителей. В первую неделю мая 1821 года писарь выведет тем же аккуратным почерком перед строкой: «Наполеон Бонапарт, бывший император французов, скончавшийся в Лонгвуд Хаус и похороненный во владении Ричарда Торбета» имена бесславно умерших на Святой Елене шестерых солдат — Уильяма Хагерти, Джона Мэрфи, Ханна Форда, Джеймса Систера, Теренса Канингейла и Майкла Инглиша, погибших не в «праведной войне», а во время этого удручающего предприятия.

Ибо для этих несчастных жизнь — лишь адская череда ночных и дневных дозоров, нарядов, всяческих работ и переходов то под палящим солнцем, то в непроглядном тумане. «Часовые стоят, — пишет Бальмен, — у деревьев, цветочных клумб, под окнами. Месье де Монтолон говорил мне, что из окна своей комнаты он насчитал их не менее тридцати. От Лонгвуда до Джеймстауна — не больше шести миль, и я обнаружил там девять офицерских постов, три — унтер-офицерских и пятнадцать часовых. Более трети гарнизона стоит на часах. Часовых ставят где только можно, и с момента моего прибытия четверых или пятерых снесло ветром в пропасть». Дисциплина должна была быть очень суровой, чтобы не допустить совершаемых просто от скуки подрывных действий, что было совсем не редкость в Индийской компании несколько лет назад. Однажды Лоу обнаружил на своем письменном столе анонимное письмо, где выражалось возмущение положением солдат; этого Лоу опасался более всего, а потому, прежде чем отправить письмо в Лондон, поспешил возложить ответственность за случившееся на коменданта гарнизона и командующего полком.

Ежедневный рацион вряд ли может поддержать боевой дух войск. Из-за трудности снабжения острова все военные, офицеры и капралы, сидят на голодном пайке, получая в день полтора фунта хлеба, фунт солонины, шестьдесят граммов риса и три фунта дров. К тому же цифры эти зависят от сроков поступления провианта, и в феврале 1818 года один корреспондент сообщает, что Лоу «бросил все силы на строительство оборонительных сооружений для защиты от бонапартистов и совершенно не заботится о снабжении войск». Солдаты уже месяц как получают лишь половину пайка, а у лошадей нет корма. У офицеров, конечно, имеются финансовые возможности дополнить свой рацион фруктами, овощами и яйцами, необходимыми для нормального питания, но по какой цене! Если в одну колонку записать денежное довольствие капитана — 300—400 фунтов в год, а в другую — стоимость продуктов питания, то придется признать, что прокормить семью совсем непросто и что все, как офицеры, так и рядовые, нередко должны варить себе похлебку из солонины. Баранина стоит два шиллинга фунт, курица — от шести до десяти шиллингов, кочан капусты — один-два шиллинга, морковь — один шиллинг дюжина, дюжина яиц продается за пять-шесть шиллингов, а владельцы гостиниц в Джеймстауне берут за день проживания тридцать шиллингов — жалованье командира батальона. Нужно ли удивляться, что жена доктора Шорта, когда ей приносят кусок баранины и несколько персиков, спешит отметить это событие в своем дневнике между упоминанием о визите майора Горрекера и о бале в Плантейшн Хаус! Конечно, есть еще ни с чем не сравнимые удовольствия светской жизни и всяческих вечеринок, столь милых сердцу британцев: холостяки устраивают пирушки в офицерской столовой в Дедвуде, а женатые и имеющие кое-какие личные доходы — у себя дома; у доктора О'Мира иногда желтоватый цвет лица и опухшие глаза гуляки, и он жалобно сообщает Наполеону о том, сколько бутылок портвейна было выпито накануне. Более всего ценятся приемы в Плантейшн Хаус, если, конечно, не считать приемы у «генерала Бонапарта», чей дом открыт отнюдь не для всех, но куда бы все с радостью устремились, будь у них такая возможность. В просторных комнатах первого этажа Колониального дома, освещенных хрустальными светильниками, дамы в провинциальных туалетах, жеманясь, скользят по китайским коврам, и каждому капитану, каждому письмоносцу Компании кажется, что он переживает мгновения блистательного успеха под ледяным взглядом государей, взирающих на них с украшающих стены зала портретов. Губернатор, говорят британцы, — это олицетворение «Короны». И неважно, что в эти годы, 1816—1821, она венчает голову безумного короля, беседующего с деревьями в Виндзорском парке и воображающего, что он при Ватерлоо ведет в атаку один из своих полков[30]. Неважно, что обязанности этого короля исполняет жалкий и смешной принц-регент, тот, кого памфлетисты называют The Prince of Whales («Принц Китов») — из-за его толщины и обжорства, тот, кто, как они пишут, «тонет в пороке, но с элегантностью, в изящном костюме, в роскоши и благоухании духов». Из-за своей толщины он является постоянной мишенью для памфлетистов и авторов эпиграмм:

Нет более жирной рыбы, чем он, Резвящейся в северных морях. Посмотрите на этот жир, на эти жабры, Наполненные океаном вина.

Но чиновникам нет дела до лондонских сплетен и скандалов, а потому Добрая старая Англия для них — вовсе не этот сорокалетний краснощекий, порочный и напыщенный человек, который правит от имени своего безумного отца; для них — это тяжелая драгоценная корона, осеняющая чело монарха, это лев и единорог на королевском гербе, это гордый девиз и орден Подвязки. Вот символ, воплощающий Англию, а на символах не может быть пятен. Корона — это британская мощь, победившая Наполеона, а губернатор — ее славный представитель; в его присутствии трепещут, но боятся его отсутствия; его опасной дружбы одновременно ищут и избегают, приемы у него — тягостная обязанность и лестная честь.

В украшенном цветами холле адъютанты встречают гостей и докладывают о них сэру Хадсону и леди Лоу которые стоят у дверей гостиной. Губернатора очень занимает, как он выглядит, и он то и дело проверяет, как лежат галуны на его мундире. «Он расхаживает, как павлин, — посмеивается Горрекер, — любуясь собой и рассматривая себя в зеркало, застегивая и расстегивая свой мундир, весьма довольный своим отражением, и часто интересуется мнением леди Лоу». Последняя делает невероятные усилия, чтобы быть lady до кончиков ногтей. Не обладая врожденной и неповторимой элегантностью британской аристократии, она всего лишь временно обласканная фортуной мещаночка, коей зачастую не хватает чувства меры. Однако она не жалеет усилий и хлопочет с жаром начинающей светской дамы, так что даже Штюрмер, не питающий к ней особой симпатии, признает: «Она прирожденная хозяйка, которая любит принимать гостей и прекрасно это делает. Дом ее в Плантейшн Хаус всегда открыт, и она принимает моряков, офицеров, государственных чиновников и всех сколько-нибудь известных путешественников. Она душа здешнего общества, всегда готовая на прогулки верхом, экскурсии к пику Дианы и в Санди-Бэй, на вечера и балы». Лас Каз, человек светский, завсегдатай лондонских и парижских салонов с их безупречными манерами, находит ее «красивой, любезной, но несколько жеманной». Другие добавляют: «слишком накрашенная», «любительница слишком откровенных декольте» и к тому же «слишком властная». Горрекер не клюнул на эту приманку, и великосветские манеры не производят на него никакого впечатления. «О, суета! О, мелкое тщеславие!» — пишет он. Сплетни из людской доходят до него, и смеху ради он записывает их. Леди Лоу не прочь приложиться к бутылке, и этот повеса Джексон заметил, что у нее заплетается язык, когда она от белого вина переходит к хересу; а потом есть еще местный адъютант губернатора некий Дэн Тааф, которому она выказывает слишком явное расположение, которого приглашает играть в вист и который подолгу живет в их доме.

Почтительная и покорная толпа гостей произвольно рассаживается в гостиной, херес и джин развязывают языки, и первоначально тихие разговоры перерастают в гул. Снаружи ветер может сотрясать столетние деревья, потоки дождя струятся по каменной террасе, но внутри, за плотными шелковыми шторами, ярко горящие свечи позволяют забыть и время, и место, и скуку, и изгнание. В положенное время дворецкий почтительно склоняется перед сэром Хадсоном и церемонно объявляет: «Ваше Превосходительство, ужин подан». Индийская компания снабдила дом большим количеством прекрасной серебряной посуды, а потому освещенный хрустальным светильником красного дерева стол, за которым может разместиться около тридцати человек, выглядит великолепно. Лоу и его супруга сидят, на английский манер, друг против друга, то есть посередине стола, так что они хорошо видны всем, и гостям порой кажется, что у сэра Хадсона встревоженный и отсутствующий вид. В конце стола, где сидят адъютанты, молодые офицеры и дочери леди Лоу, царит веселье, и Горрекер, который ничего не упускает из виду, с возмущением замечает, как неисправимый лейтенант Джексон — опять он! — бесцеремонно обнимает за талию Сюзанну, младшую из барышень Джонсон. После того как слуги убрали со стола, бокалы наполняются портвейном для заключительного тоста. Сэр Хадсон Лоу встает, окидывает внимательным взглядом гостей, которые следуют его примеру, и произносит торжественным голосом: «За Короля!» Все хором повторяют: «За Короля!» и снова садятся; дамы, по английскому обычаю, уходят, чтобы «попудрить нос», а затем поболтать в соседней комнате. Мужчины остаются одни, продолжая то и дело наполнять рюмки портвейном. Сей обычай, о котором доктор О'Мира рассказал Наполеону, кажется последнему очень забавным.

— На вашем месте, — сказал он жене Уильяма Баль-комба, — я был бы в ярости от необходимости ждать два-три часа, пока муж и его друзья напиваются, запершись в его кабинете. Как отличаемся от них мы, французы, полагающие, что отсутствие женщин лишает общество какой бы то ни было привлекательности.

В пору Регентства обычай этот вошел в моду; это время smoking room stories — историй, рассказываемых в курительной, порой фривольных, недопустимых в присутствии дам. Леди Лоу тут совершенно непреклонна. «Она не выносит ни малейшего намека на непристойность», — замечает Горрекер и тут же добавляет, что это не мешает ей смотреть сквозь пальцы на свидания Джентилини, лакея Наполеона, с миссис Снелл в Рок Коттедже. Наполеон преувеличивал, говоря о двух-или трехчасовом отсутствии: на самом деле, портвейн распивают не более получаса, ровно столько, сколько нужно женщинам, чтобы привести в порядок свой туалет, подправить макияж и выпить кофе в гостиной, где к ним присоединяются мужчины. После кофе и ликеров наступает время игр, шарад, болтовни, а леди Лоу обожающая вист, предлагает сесть за карточный стол. Для губернатора — это одновременно и отдых, и работа, ибо он, переходя от одной группы к другой, от кресла к дивану, рассуждает, спорит и задает вопросы.

Когда часы бьют одиннадцать, супруга самого высокопоставленного гостя встает, давая понять, что пора прощаться, и, пожимая руки и церемонно кланяясь, гости удаляются, за исключением Горрекера, который с фонарем в руках под дождем идет к себе в коттедж или же удаляется в свою комнату на втором этаже в конце темного коридора.

Ужины и балы в полку также привлекают всех важных особ острова. А добраться до мрачного лагеря в Дедвуде по темным и разбитым дорогам — это ведь настоящая экспедиция! Чтобы доехать из города до плато, красотки набиваются в шарабан, запряженный шестеркой лошадей или волов, а на спуске, для надежности, меняют упряжь, ставя две лошади впереди, а четыре — сзади. Они в дорожных платьях, а бальные туалеты везут в сундучках. Вот так они и карабкаются под луной или в темноте, в зависимости от времени года, влекомые тяжеловесными и неторопливыми животными, и нередко на повороте к Аларм Хаус дождь и туман обрушиваются на крышу их экипажей, а ветер задувает фонари, которые несут идущие впереди рабы. Лагерь, украшенный сотней маленьких фонариков, конечно, мало похож на Карлтон Хаус, резиденцию принца-регента. «Темной и сырой ночью, — пишет одна дама, — выходя из карет, мы чуть не по колено погружаемся в грязь». К счастью, молодые офицеры совершают просто чудеса, чтобы разукрасить свое жилище, ибо обустроены они не лучше, чем император и его спутники в Лонгвуде. Их дома, построенные из старых досок, кишат крысами, а сделанные из дранки и просмоленной бумаги крыши текут в дождливые дни. А ведь всем известно, сколько здесь бывает дождливых дней! Гостьи, жены и дочери офицеров и поселенцев, восемнадцатилетние свежие и наивные дикарки, не обращают внимания на эту жалкую обстановку и в упоении танцуют до зари, ибо этот бал позволяет на время забыть скуку, завязать роман и показать свои туалеты и украшения, Гурго, которому не по вкусу все это кокетство и который смотрит на женщин трезвым взглядом солдата, оставил живописный рассказ об одном из таких гарнизонных балов, где собрались двести человек, чтобы поужинать, потанцевать и полюбоваться фейерверком:

«Адмирал меня спрашивает, буду ли я танцевать, если он найдет для меня даму. Я отвечаю: да. Некоторое время спустя он сообщает мне, что первый контрданс я буду танцевать с мадемуазель Балькомб, второй — с Бетси, а третий — с Розовым бутоном[31]. Я не хотел танцевать с Балькомбами, и вот попался. Танцевать два раза подряд с одной дамой — это настоящее наказание. Мне сказали, чтобы к ужину я вел мадам Дефонтен, жену советника. После второго танца все направились в столовую. Недоразумение. Я сажусь рядом с пожилой дамой, не на то место, которое было мне указано, и правильно делаю, потому что с наглецами надо быть наглым. Я смог вернуться домой только к пяти часам утра. Барышня в розовом во время танца громогласно пукнула».

Как тут не сокрушаться — целая ночь без сна! На следующий день языки работают без устали, и малейшие подробности вечера становятся темой для разговоров за утренним чаем и кофе. Эти morning teas, которые дамы устраивают по очереди, превращаются, за отсутствием газет, в рассадник самых ужасных сплетен, где всем перемывают кости, torn to pieces — разрывают на кусочки, как говорят британские кумушки. Местные сплетницы, умирающие от скуки посреди роя служанок, находят удовлетворение в этом злословии, подглядывании в замочную скважину и мелких ссорах, и леди Лоу, что весьма прискорбно, с большим энтузиазмом ведет эскадрон в атаку. «Она фыркает, — замечает Горрекер, — и высмеивает наружность мадам Виниярд, платье, в котором она появилась на вчерашнем ужине, ее прическу и неудачное сочетание одежды и цветов в волосах». Как наседка, выставляющая напоказ своих цыпочек, которых мечтает пристроить, она никогда не упускает случая противопоставить благовоспитанность, красоту и элегантность двух своих взрослых дочерей небрежности в одежде и дурному вкусу приглашенных дам.

Королевский флот

В этом душном, пошлом и лицемерном мирке Королевский флот выглядит сеньором среди простолюдинов, ибо морской корпус представляет собой грозную силу, сыгравшую решающую роль в окончании Наполеоновских войн. Сила эта грозная, но честная, выказавшая благородство по отношению к побежденным. Моряки, за редким исключением, держат себя достойно и учтиво, а некоторые даже и с симпатией по отношению к французам.

Конечно, четыре адмирала, исполнявшие с 1815 по 1821 год непростые обязанности командующего морскими силами, — люди совершенно разные. Кокбэрн, высокомерный, но справедливый и разумный; аристократ Малькольм, любезный и сострадательный; Плэмпин, суровый морской волк; и Лэмберт, учтивый, но бесцветный, — все они поддерживают с Лонгвудом лишь сдержанно-официальные отношения, за исключением Кокбэрна, который руководил обустройством французов на Святой Елене. Но в целом, нужно сказать, корпоративный дух заставляет их склоняться на сторону изгнанников и Наполеона, а тот, чувствуя, откуда дует ветер, стремится к общению с моряками, завязывает дружеские отношения с офицерами и мягко и доброжелательно обращается с матросами, которым поручено служить ему. Право же, есть нечто странное в этом исполненном некоторого взаимного восхищения разговоре бога сухопутных армий и «синих тужурок» его величества короля Англии. Оказавшись на борту «Беллерофона», Наполеон смог оценить дисциплину, порядок и оснащение Королевского флота, который спас Британские острова от вторжения. Что касается англичан, то они втайне почитают великого человека, если, конечно, верить молодому мичману с «Беллерофона» Джорджу Хоуму, который, упоминая письмо Наполеона к принцу-регенту («Я пришел как Фемистокл…»), с горечью пишет в своем дневнике: «Увы! Бедный Наполеон. Его призыв был обращен к сердцу человека более бесчувственного, чем персидский сатрап. Кастлри и его "священные союзники" не имеют представления о подобном великодушии». Другой midship, вглядываясь в морское пространство между островами Ре и Олерон в надежде увидеть шлюпку бывшего Императора, кричит рулевому со всем жаром своих шестнадцати лет: «Вот самый прекрасный день твоей жизни! Ты ступишь на борт, чтобы отдать честь самому великому из когда-либо рождавшихся людей».

На борту печально известного «Беллерофона» Наполеон был принят с королевскими почестями, а на «Нортумберленде», когда все будет кончено и он станет всего лишь генералом Бонапартом, адмирал Кокбэрн, коему поручено охранять его, и командир корабля капитан первого ранга Росс будут с ним учтивы в той мере, в какой полученные ими суровые инструкции позволяли это в отношении «государственного преступника». Император сидит во главе стола, как на официальном приеме, негромко играет полковой оркестр, Кокбэрн, скованный своей ролью адмирала-надзирателя, скромно занимает место слева от своего удивительного пассажира и даже приказывает сократить число блюд, узнав, сколь равнодушен он к радостям застолья. Молодые офицеры с юношеским пылом добиваются чести подать руку «генералу», чтобы помочь ему пройти по скользкой палубе и услышать от него хоть одно слово. Всем кружит голову присутствие этого байроновского героя, и все, от адмирала до мичмана, шлют своим семьям более или менее точные, но всегда вдохновенные рассказы, ибо флотские любят поважничать и совсем не прочь пустить пыль в глаза сухопутным, особенно если это пыль с золотых эполет Императора французов, который является, быть может, последним великим завоевателем в истории.

По прибытии на Святую Елену французы иногда будут жаловаться на адмирала и на установленные им порядки, но когда пройдет слух, что его, должно быть, заменит некий Хадсон Лоу Наполеон первый говорит, что, возможно, они еще пожалеют о нем. Действительно, Кокбэрн пунктуально исполняет полученные приказы, — не считая устных распоряжений, которые никогда не были обнародованы, но он сам часто старается смягчить положение изгнанников, и надзор, установленный им за владением Бриаров, ничем не напоминает режим постоянной боевой тревоги, учрежденный Хадсоном Лоу в Лонгвуде. Как только принимается окончательное решение о резиденции Императора, он заставляет своих матросов буквально творить чудеса, чтобы за три месяца закончить расширение и обустройство дома. «Каждый день, — пишет О'Мира , — отряды численностью в 200—300 человек были заняты доставкой из Джеймстауна необходимых для строительства материалов». Наполеон выражает желание совершить прогулку верхом в Санди-Бэй, где живет самый влиятельный член Правительственного совета сэр Уильям Доветон, — и Кокбэрн и его секретарь тотчас являются, чтобы почтительно сопровождать его, избавив таким образом от надзора унтер-офицера. На следующий день Наполеон, в высшей степени довольный, уверяет, что «покорил» моряка, того самого, кого в гневе называет «акулой», но в котором признает храброго и честного солдата:

— Мы сожалеем о нем, это человек чести; его резкость задевает нас, но это по-настоящему храбрый солдат.

Похвалы сэру Джорджу Кокбэрну станут звучать все громче, когда придется день за днем сражаться с Хад-соном Лоу, и французы будут считать уместным постоянно сравнивать прусское упрямство генерал-лейтенанта с великодушной суровостью адмирала.

— Вам даны те же инструкции, что и сэру Джорджу Кокбэрну, — кричит Наполеон Лоу, — он мне это говорил; но вы их толкуете на свой лад и исполняете в сто раз более сурово!

Доктор О'Мира, который принадлежит к медицинской службе Королевского флота, будет содействовать установлению хороших отношений между Лонгвудом и флотом с самого начала ссылки, а не только с того дня, когда его ненависть к губернатору и щедрость Наполеона привлекут его в лагерь активных противников Лоу Он выполняет функции неофициального посла и приводит в Лонгвуд командиров, капитанов и офицеров кораблей, находящихся у берегов Святой Елены транзитом или стоящих на рейде, сгорающих от желания обрести возможность похвастаться встречей с Бонапартом. Французы, конечно, весьма охочи до этих встреч, которые нарушают однообразие унылой череды дней и недель и позволяют ткать своего рода информационную сеть под носом у губернатора и его приспешников.

— Только благодаря тому, что мы позволили извлекать прибыль из наших сообщений путешественникам, офицерам, торговцам и капитанам торговых судов, все проходит сквозь кордоны и печатается в Европе, — объясняет Монтолон Бальмену[32].

Эта открытая дверь в свободный мир не может не беспокоить Плантейшн Хаус. Губернатор нередко возмущается этими «синими тужурками», к великому удовольствию Горрекера, который, запершись в своей комнате, спешит записать бессвязные речи своего шефа.

— О'Мира — величайший прохвост на свете! Он во всем одобряет и поддерживает Соседа! А ведь вначале он вел себя вполне прилично; все началось с приезда адмирала Малькольма. Этот тип во всем и виноват. Это такой же отпетый негодяй, как и Бертран!

Врач в конце концов будет изгнан. Изгнан после шумных сцен, во время которых Лоу мчался за ним по коридорам Плантейшн Хаус, вопя во весь голос:

— Убирайтесь, сударь, убирайтесь!

Право же, это напоминает стычку портовых грузчиков!

Моряки втайне осуждают политику губернатора и вовсе не стремятся участвовать в миссии, которая идет вразрез с их традициями, а этого-то Лоу и не может допустить. Ему известно, что в кают-компаниях весьма нелестно отзываются о нем самом и его действиях и что сам адмирал Малькольм с апломбом заявляет, что все переменится, если он будет назначен губернатором.

— Моряки все заодно, — возмущается Лоу, — посмотрите на этого адмирала, который делает вид, что осуждает О'Мира, а на документы никак не реагирует. Во всем виноват этот прохвост, этот проклятый адмирал со своими визитами и заискиванием перед Бонапартом. Все дело в том, что общество настроено в пользу Бонапарта, а этого не должно быть!

Наполеон, естественно, выказывает расположение адмиралу и его супруге и не упускает случая с похвалой отозваться о их уме, благородстве, остроумии. Бертрана связывают дружеские отношения с командиром стоящего в порту Святой Елены судна «Гавана», капитаном Гамильтоном, который небезразличен к прелестям графини, бедной Madame Bertrana[33]. Во время плавания на «Нортумберленде» он имел честь сидеть за одним столом с Императором, а когда накануне своего возвращения в Англию, 21 апреля 1816 года, он приходит с прощальным визитом в Лонгвуд, Бертран записывает в своих тетрадях: «Капитан Гамильтон обедает у нас, пакет передан».

У сэра Хадсона Лоу было более чем достаточно оснований не доверять морякам: за его спиной устанавливались связи между людьми, отнюдь не склонными возносить ему хвалы.

Бертраны также часто бывают у капитана первого ранга Димона, командира «Фаэтона», доставившего чету Лоу на Святую Елену. Для Фанни он не только друг, но и родственник. Конечно, Димон, попробовавший французских тюрем, терпеть не может Наполеона, но вряд ли он способен отказать Бертранам в просьбе выполнить кое-какие поручения или даже переправить их письма. Уорден, врач с «Нортумберленда», опубликовал свои знаменитые «Письма с мыса Доброй Надежды», которые породили в Европе волну сочувствия по отношению к изгнанникам. Во время болезни Наполеона в 1819 году Бертран приглашает не врача артиллерийской части, ставленника Лоу а доктора Стокоу который служит на «Конквероре», стоящем на рейде в Джеймстауне. Во владении Бриаров, где французы бывают часто и вполне могут их там встретить, Балькомбы поддерживают тесные отношения с Королевским флотом: Балькомб имеет небольшой пивоваренный заводик и снабжает суда пивом, что приносит неплохой доход, и Лоу, готовый любое происшествие обернуть в свою пользу, тотчас возлагает на него ответственность за эпидемию, свирепствующую на флагманском корабле, в результате которой за год умер восемьдесят один человек Это, быть может, не лишено оснований, если принять во внимание качество воды, используемой на заводе. Юная Бетси умирает от любви к красавцу мичману, неотразимому Джорджу Карстеру, и всенепременно хочет представить его Наполеону, который по окончании аудиенции заявляет, что «имел удовольствие видеть редкое сочетание благородного происхождения с любезным нравом и живым умом». А когда он узнает, что этот любимец кают-компании, пользующийся расположением адмирала Малькольма, выказывает на суше столько же сноровки, как и на море, умело справившись со странным поручением — обеспечить работу одной фермы на острове, — он решительно добавляет, — так чтобы слова его дошли до Плантейшн Хаус, — что «английские моряки любое дело доводят до успешного завершения».

Когда Лоу видит на своем столе подобные донесения, с ехидной улыбкой представленные ему Горрекером, он воспринимает их как настоящие провокации и по своему обыкновению выходит из себя, бранится, угрожает и в конце концов довольно гнусно мстит. Если адмирал, желая обосноваться на суше в коттедже Бриаров, просит предоставить ему мебель для обстановки, ему спешат весьма сухо ответить, что администрация не имеет обыкновения полностью обставлять такого рода помещения и может предоставить ему лишь самое необходимое. А когда Малькольм собирается в Лонгвуд, где всегда рады его видеть, он получает от Лоу одну из тех записок, кои тот так ловко умеет составлять:

«Ваш визит в Лонгвуд может свести на нет впечатление, произведенное вашим решением не встречаться более с Бонапартом после имевшей на днях место грубой и возмутительной сцены, по поводу коей я не получил никаких объяснений. Я предоставляю вам самому решать, достаточное ли это основание, чтобы заставить вас отказаться от вашего визита».

Подобное приказание можно было бы прислать подчиненному, но сэр Пултни Малькольм, контр-адмирал, кавалер большого креста ордена Бани и весьма почетных орденов Святого Михаила и Святого Георгия, не позволил обращаться с собой как с простым матросом: «Я внимательно прочел ваше письмо, но мои убеждения не позволяют мне менять свои решения». С этим бесстрашным джентльменом у Лоу всегда случается осечка.

Было еще нечто, что постоянно мучило губернатора и настраивало его против командующего морскими силами: это весьма болезненный для профессионального военного вопрос старшинства и места в иерархии рангов. Старинный обычай считать «должность важнее чина», конечно, ставил его над адмиралом, но все на острове знали, что Лоу был всего лишь полковником, а чин генерал-лейтенанта получил только на время пребывания на Святой Елене, тогда как адмиралы, от Кокбэрна до Лэмберта, сохранявшие свое звание везде и повсюду, шли впереди даже имевших равное с ними звание высших офицерских чинов в пехоте в силу привилегий, коими обладал Королевский флот. Такое положение вещей давало всем командующим морскими силами почти полную независимость от Лоу, и присутствие на Джеймстаунском рейде флагманского корабля было свидетельством этой независимости. Не менее, чем рауты в Плантейшн Хаус, успехом пользуются и приемы на борту кораблей: в уютных, роскошно обставленных кают-компаниях, на сверкающих умопомрачительной чистотой палубах адмирал, в парадном мундире, с подзорной трубой под мышкой, окруженный блестящими штабными офицерами, принимал «у себя дома», и соглядатаи губернатора далеко не всегда бывали в числе приглашенных. Когда девушки и мичманы, под веселым отеческим взглядом сэра Пултни и в присутствии леди Малькольм, со свойственным их возрасту пылом, под звуки волынки, предаются радостям экосеза, можно на один короткий вечер забыть о том рыжем человеке, который превратил прежнюю радостную колониальную жизнь в невыносимое тюремное существование.

Но однажды, в июне 1817 года, Лоу удастся взять верх над флотом: в этот день, подгоняемый юго-восточным ветром, к рейду приближается «Конкверор», с флагом контр-адмирала Плэмпина на флагштоке. Преемником Малькольма станет этот пятидесятипятилетний человек, который, несмотря на прекрасное знание французского, не сможет завоевать Лонгвуд. После аудиенции, коей по прибытии его удостоил Наполеон, последний скажет О'Мира: «Немного людей имеют столь приятную наружность и обладают более располагающими манерами, чем Малькольм. Этот же похож на одного из тех грубых голландских матросов, вечно пьяных, которых я видел в их стране сидящими с трубкой в зубах за столом перед куском сыра и бутылкой джина».

Оценка была суровой, но свидетельствовала об изрядной проницательности.

«В день нашего отплытия из Англии, — пишет один офицер с «Конкверора», — мы стали свидетелями прибытия странной пассажирки. На рассвете к острову Уайт причалила шлюпка и вскоре, пока мы поднимали паруса, вернулась с дамой на борту. Ее прибытие в такой час в виду Портсмута тотчас вызвало не слишком лестные соображения относительно этой дамы, так как мы не могли себе представить, чтобы Адмиралтейство могло запретить проход супруге адмирала. Наши подозрения усилились во время плавания и подтвердились по прибытии на Святую Елену».

Заход в порт большого корабля — важное событие на острове, а потому на набережной полно народу, и вновь прибывших засыпают вопросами: «Что за человек новый адмирал? Женат ли он? Приехала ли жена вместе с ним?» Ответы даются весьма уклончивые, и любопытные остаются ни с чем. Вскоре адмирал сходит на берег, чтобы явиться с официальным визитом к губернатору, причем один. На следующий день он, также один, приходит засвидетельствовать свое почтение леди Лоу которая довольно долго дружески с ним беседует. И ни одного слова о госпоже Плэмпин. Но длится это недолго! В этом крохотном и изолированном от мира сообществе, где смерть барана — уже происшествие, новость распространяется с быстротой молнии и повергает всех в изумление: адмирал и та особа, что находилась на его корабле, не связаны священными узами брака, но живут «во грехе» уже шестнадцать лет. Какой скандал!

«Более всего шума это вызвало в Плантейшн Хаус, — сообщает один из очевидцев. — Дамы, образующие двор королевы острова, единодушно считают, что адмирал, который является вторым лицом в колонии, своим поведением наносит им жесточайшее оскорбление. Долг губернатора — сурово наказать его. Вскоре распространяется слух, что дама будет изгнана с острова, о поведении адмирала доложат его начальникам, и он будет отозван в Англию. Эти слухи, без сомнения, дошли до его ушей вместе с известием о произнесенной в церкви проповеди, осуждающей его поведение».

Преподобный Бойз, пастор суровый, надменный и пронырливый, счел необходимым с церковной кафедры яростно осудить адмирала, бросившего своим поведением вызов христианской морали. Плэмпин явился с протестом к Лоу, и тот, в глубине души осуждая поведение адмирала, решил использовать сей неподобающий союз, чтобы принудить вновь прибывшего действовать по своей указке.

Вызывающие проповеди, становящиеся все более суровыми, следовали одна за другой вплоть до того дня, когда их просто перестали слушать. Между тем старикашка, поселив свою любовницу в коттедже Бриаров, вплоть до истечения срока своей службы на Святой Елене был раболепным приверженцем официальной политики Лоу Молодые офицеры гарнизона проявляли твердость и в большинстве своем отказывались принимать приглашения Плэмпина и его старой подруги; молодежь же осмеливается иметь свое мнение и часто бывает заводилой в спорах о морали.

В свете всего этого дозволительно задаться вопросом: какова была бы жизнь Наполеона и повседневная жизнь обитателей острова, если бы, уступив давлению либералов, британское правительство согласилось поставить на место Лоу Малькольма? Речь об этом, конечно, шла, и свидетельство тому — письма, например, письмо Балькомба к О'Мира: «Оба идиота скоро будут отозваны». Это бесцеремонное выражение возмущает Лоу и Рида, «двух идиотов», и Горрекер слышит, как его шеф кричит: «Пусть только попробуют меня отстранить, я такого о них наговорю, что они от этого не отмоются!»

Эта угроза, адресованная его противникам, а может, и начальникам, не только свидетельствует о том, как он боялся быть разоблаченным и замененным Кокбэрном или Малькольмом, но и проливает свет на некоторые особенности его характера и на природу его миссии. Можно предположить, что в данных ему инструкциях содержались какие-то особые указания, позволявшие ему прибегнуть к шантажу, который привел бы в негодование общественное мнение, а он был человеком вполне способным исполнить свои угрозы! Но он не был заменен, и все это остается лишь предположением; принимая во внимание характер отношений Наполеона с адмиралом Малькольмом, можно с уверенностью утверждать, что назначение последнего на пост губернатора закрыло бы довольно мрачную страницу отношений Наполеона с британцами. Адмирал разрешил бы Императору жить так, как того желали в Лонгвуде, то есть как gentleman farmer, свободно передвигаться по острову, иметь сношения с местными жителями, и эти два достойнейших человека поддерживали бы modus Vivendi, который, конечно, не изменил бы ход истории, но значительно облегчил бы участь изгнанника в последние годы его жизни.

Санитарные условия

Кроме офицеров здесь живет и трудится множество солдат и цветных, в том числе китайцев и прочих, представляющих собой безымянное стадо, которое держат в стороне от политической и общественной жизни и у которого нет иных развлечений и иного предназначения, кроме как исполнять повседневные обязанности и служить либо своему господину, либо Компании. Документальных свидетельств о их образе жизни немного, хотя они играли весьма существенную роль в жизни общества: матросы с «Нортумберленда» переносят на своих плечах камни для расширения Лонгвуд Хаус, солдаты обеспечивают постоянную и изнуряющую охрану пленников, китайцы копают землю, расчищают участки и ухаживают за садами, разбитыми вокруг дома, и наконец, рабы своим трудом обеспечивают снабжение острова овощами и рыбой.

Две тысячи солдат, принадлежащих к регулярной армии, вынуждены терпеть грубости и зуботычины от скорых на расправу офицеров и унтер-офицеров. Дисциплина, набор рекрутов и производство в следующий чин в британской армии нередко вызывали язвительные комментарии Наполеона. Высшему военному руководству в Лондоне было известно, сколь необходимы серьезные реформы, а потому в декабре 1820 года появился циркуляр государственного секретаря по военным вопросам, предписывающий командующим корпусами «неизменно помнить, что запрет употреблять грубые и оскорбительные выражения лучше чем что бы то ни было позволяет поддерживать дисциплину и соблюдать иерархию званий». Солдаты ведут жалкую жизнь, их ежедневный рацион сведен к минимуму: хлеб, соленое или свежее мясо, рис, а также дрова. На Святой Елене к этому добавляется ужас одиночества, оторванности от родной земли, суровый климат и болезни.

Для удобства службы части распределены между Джеймстауном — для охраны города и порта, Лэддер Хилл — для защиты от атаки с моря, Фрэнсис Плейн — для защиты западного побережья и Лонгвуда, а также для пикетов, контролирующих подходы, и для расстановки часовых в Лонгвуде. Генерал Бертран, посетивший лагерь в Дедвуде в мае 1816 года, нашел, что в солдатских и офицерских бараках чисто, проветрено и нет дурного запаха; солдаты спят в гамаках с матрасами и одеялами. Этого относительного и чисто британского комфорта недостаточно, чтобы компенсировать спартанскую пищу, воздействие гибельного климата и недостаток, а точнее, отсутствие какой бы то ни было гигиены. Врач Королевского флота рассказывал, что во втором батальоне 66-го полка 56 человек из 630 умерли от дизентерии. Та же болезнь косила экипажи судов, находившиеся в худших условиях из-за того, что они были вынуждены жить в удушающей атмосфере батарей и стоять на якоре в бухтах, куда не проникало освежающее дыхание ветра. Флагманский корабль «Кон-кверор» за полтора года потерял 110 человек из 600 человек экипажа, а 107 человек были списаны на берег и отправлены в Великобританию. А на кораблях меньшего водоизмещения теснота и скученность являлись благоприятной почвой для распространения тропических болезней. «Москитоу» и «Рекун» из 100 человек экипажа потеряли один 16, а другой 24 человека. «Леверет» похоронил 12 моряков из 75, а «Гиффон» — 15 из 85. На торговом судне, сделавшем десятидневную стоянку на Святой Елене, вскоре заболело 100 человек, возможно, из-за воды, содержавшей болезнетворные бациллы[34].

Не только ужасный климат, но и отсутствие гигиены и находящаяся в зачаточном состоянии колониальная медицина превращают этот остров в могилу для огромного числа молодых людей. Поскольку местные показатели смертности превышают те, что были зарегистрированы во время военных кампаний в дальних странах, стоит задаться вопросом: действительно ли климат острова является столь неблагоприятным и даже смертоносным? Историки, журналисты и склонные к писательству путешественники много рассуждали на эту тему, пытаясь ответить на этот вопрос; но делали они это с позиций нашего времени, когда наличие компетентных врачей и современных лекарств позволяет вовремя выявлять и лечить болезни, и к тому же в одном конкретном месте — Джеймстауне, где условия жизни совсем не такие, как на Лонгвудском плато. Те, кому никогда не приходило в голову побывать в этих местах, в своих домыслах опирались на предположения писателей прошлого века, в то время как сведения об этих двух тысячах молодых и энергичных людей позволяют нам не только составить полное и точное представление о положении дел в Лонгвуде — причем в прошлом веке, но и, учитывая расположение войск, при необходимости дать также описание микроклимата различных частей острова.

Чтобы разобраться в этом вопросе, ни в коем случае не следует полагаться на одни лишь официальные доклады Британского музея, просмотренные и исправленные Лоу (что уже само по себе является обвинительным свидетельством). Лучше обратиться к дневникам и личной переписке, в которой физические страдания и суровость климата занимают главное место. Подробности, которые мы там обнаруживаем, говорят о реальном положении вещей больше, чем медицинские отчеты.

Маркиз де Моншеню, для которого эпидемии — замечательный повод для жалоб своему министру, не может скрыть своего беспокойства. «У нас тут есть два госпиталя, где хирурги получают каждый по 1200 фунтов жалованья. С некоторых пор смертность — а она довольно высока — стала здесь делом обычным; но я убежден, что пока она не обрушится на Лонгвуд, я могу быть спокойным. Закупорка печени здесь самая распространенная болезнь; граф де Бальмен стал ее жертвой, но, к счастью, вовремя начал лечиться. Здесь очень часто встречаются всяческие воспаления, и к тому же весьма опасные, от которых за четыре дня человек или умирает или выздоравливает; самая распространенная сейчас здесь болезнь называется инфлюэнца[35]. Она вызвана засухой, которая длится уже несколько месяцев».

И в заключение этот посланник Людовика XVIII пишет, что храбрость, каковую он выказывает в этом лазарете, заслуживает 3 тысячи фунтов годового жалованья. «Умоляю ответить немедленно, ибо положение мое здесь весьма тягостно». Как и прочие жители, особенно европейцы, он заплатит дань этой болезни: то он жалуется на воспаление глаз, которое заставляет его прятаться от света масляных ламп, то сообщает, что из-за задержания мочи ему ставили катетер.

В этом же году, а именно в апреле 1817 года, Гурго записывает: «Уныние царит и в Лонгвуде, и в лагере, где за неделю четверо солдат умерли от дизентерии», а барон фон Штюрмер сообщает своей сестре, что «множество англичан страдают от закупорки печени и всяческих воспалений; нет дня, чтобы кого-нибудь не хоронили». Бальмен, ставший жертвой практически всех местных болезней, нарисовал устрашающую картину своих мучений, кроме уже упоминавшегося «воспаления рта и глотки», сопровождавшегося «болями и приступами тревоги и страха». «Нет и дня, — говорит он, — чтобы я не мучился от болей в желудке, нервных припадков, начинающейся закупорки печени; я чахну на глазах». Вскоре он уточняет: «За этим следует упадок сил и депрессия. Врачи уверяют меня, что одиночество, скука и вообще жизнь на Святой Елене не позволяют мне окончательно поправиться и что в конце концов я впаду в маразм». В конце 1817 года после приступов лихорадки, которые приковывают его к постели, жалобы возобновляются: «Здоровье мое очень плохо, меня мучают нервы, здоровье мое слабеет. Остров Святой Елены действительно непригоден для жизни».

Желая добиться необходимого результата, он обращается непосредственно к послу России в Лондоне: «Мое здоровье в удручающем состоянии, мистер Бак-стер считает, что я непременно должен вернуться в Европу. Уже полтора месяца я почти не выхожу из дома, потому что у меня то и дело возникают нервные спазмы, лишающие меня слуха и зрения. И при этом меня постоянно точит и сушит тоска, с которой мне никак не удается справиться. Адмирал Малькольм, так же как и леди Малькольм, тоже не может выносить эту скалу. Они оба утратили свою веселость. За исключением губернатора, все нас покидают, а те, кто сменяет их, уедут через год, так как дольше никто здесь не выдерживает. Кроме климата, который совсем не таков, как о нем говорят, здесь убивает скука. Оставить здесь кого-нибудь навсегда — настоящее варварство, если конечно это не преступник. Здоровье мое с каждым днем все хуже. Ипохондрия угнетает меня до такой степени, что врачи, перепробовав все средства для моего излечения, решили, что мне следует отсюда уехать. Жгучий воздух этой скалы убивает меня. Даже рассудок мой начинает слабеть».

Три года спустя в 1819 году он отправляет депешу, в которой повторяет: «Я так и не смог привыкнуть к этой скале, меня постоянно мучают нервные припадки. По признанию всех врачей, чрезмерная, невыносимая жара вредна моему здоровью и уже разрушила его. В прошлом месяце я был тяжело болен, и меня все еще мучают нервы». В августе 1818 года, когда он отправился в Бразилию, он написал министру, чтобы объяснить свое решение: «После нервных припадков и действительно невыносимых мигреней я решился, после двадцати семи месяцев страданий, совершить небольшое путешествие».

«История болезни» русского комиссара очень любопытна. Если отбросить преувеличения, имевшие целью оказать давление на Санкт-Петербург, из нее следует, что Бальмен с самого прибытия, по всей вероятности, страдал от цинги, живописно названной воспалением глотки и явившейся следствием долгого плавания; затем от нервных мигреней, вызванных скукой, одиночеством и жарой — тремя факторами, следствием которых может быть неврастения, впоследствии переходящая в невроз; и наконец, от желудочно-кишечных расстройств, вызываемых отвратительной пищей, солониной, сомнительной свежести рыбой, некачественной водой и грубыми овощами.

Дневник генерала Гурго предоставляет нам многочисленные подробности, порой даже интимного свойства, этого заболевания — дизентерии. Среди французов он оказался первым, кто заплатил ей дань. В феврале 1816 года Гурго заболел; его лечили, но не слишком успешно, поскольку в конце месяца он записывает: «Не мог продолжать дневник из-за сильнейшего приступа дизентерии, которая к середине марта привела меня на край могилы». Действительно, в это время он уже собирается продиктовать свою последнюю волю, а врач, доктор Уорден, дежурит около него по ночам. Едва поправившись, он является к Императору, и тот со своей обычной резкостью, которая в данной ситуации выглядит жестокой, спрашивает о причинах его печального вида, Гурго отвечает, что плохо себя чувствует, и Наполеон, пожав плечами, признается, что его тоже мучают боли в кишечнике.

— Проклятая страна!

Чуть позже, когда Наполеона все еще мучают сильнейшие колики, Гурго пишет: «В лагере много больных. Много солдат умерло. Лучше бы умер Хадсон Лоу; это произвело бы хорошее впечатление, а то умирает только простой люд». В мае у Бертрана начинаются после еды колики, а в октябре заболевает Альбина де Монтолон, которую лечат каломелью. В это же время маленькому Тристану де Монтолон становится так плохо, что приходится сделать ему кровопускание, чтобы «спасти его». В 1819 году заболел и Маршан: он жалуется на боли, которые странным образом похожи на те, что терзали перед смертью Чиприани Франчески, сгоревшего за несколько дней в чудовищных муках, и миссис Диаз, которая скончалась в одночасье 12 марта 1818 года. «Я был занят рисунками для вышивки, о которых меня попросили эти дамы, когда у меня вдруг начались ужасные колики, и я принужден был лечь в постель». В течение трех недель его лечили обычными тогда ртутными пилюлями, от которых у него расшатались зубы, а во рту появились волдыри. Эти пресловутые blue pills, считавшиеся панацеей в британской армии, возможно, из-за их эффективности при лечении сифилиса, содержали ртуть, мед, сахар и измельченные лепестки красных роз. В Лонгвуде все принимали их в большом количестве.

Два врача уделяли серьезное внимание санитарному состоянию острова: О'Мира и Антоммарки; их выводы совпадают, а так как они имели свободный доступ в госпиталь и пробыли в Лонгвуде один три года, а другой полтора, их мнение заслуживает внимания. После общих рассуждений об отвратительном климате О'Мира добавляет: «Совершенно очевидно, что климат Святой Елены вреден не только для европейцев, но действительно обладает вредоносными свойствами, о чем свидетельствует высокий уровень смертности на острове. Даже незначительные изменения погоды или легкое похолодание часто вызывают приступы дизентерии, воспаление кишечника или лихорадки, которые за несколько дней принимают опасный оборот, если не начать сразу действенное лечение. Дизентерии и обычно сопровождающие их заболевания печени приобретают по большей части тяжелую форму и не поддаются воздействию самых сильных и эффективных лекарств. До прибытия знаменитого пленника слишком мало европейцев длительное время оставались на острове, и я могу утверждать, исходя из личных наблюдений, что у большей части лиц, находившихся тогда на острове, даже у офицеров, случались более или менее сильные приступы дизентерии и гепатита, и с сожалением должен сказать, что в их числе был и я. Врачи, которые оказались в состоянии составить себе точное представление об острове, полагают, что климат его крайне вреден для здоровья и что дизентерия и гепатит свирепствуют здесь с неслыханной силой». И далее ирландец ссылается на работу врача 66-го полка доктора Лея, в которой тот опирается на личные наблюдения: «Медицинская диссертация о гепатите и дизентерии на Святой Елене».

В 1819 году доктор Антоммарки высказывается столь же точно и категорично: «Я здесь обнаружил лишь дизентерию и гепатит в острой или хронической форме; никому не удается избежать губительного воздействия климата». Его слова подтверждают с научной точки зрения наблюдения Бальмена: «В гарнизоне свирепствуют заболевания печени. Мало кому удается избежать этой болезни. Она появилась на острове лишь пять лет назад, но распространяется на редкость быстро».

Какова же природа этого свирепствующего в войсках и поражающего всех европейцев заболевания, которое побудило военного врача написать диссертацию? Говорили об амёбной дизентерии или амёбиазе, страшной болезни, часто приводящей к абсцессу печени, повсеместно распространенной в Африке и Азии. Вполне приемлемая гипотеза, если учесть, что большая часть 66-го полка совсем недавно участвовала в индийской кампании, а пятьсот китайцев, работающих в Компании, приехали из той страны, где амёбиаз свирепствует постоянно. Лоу говорил об этом своему министру в 1817 году, но, как всегда, прикрывая реальность стыдливой вуалью, «вихляя задницей», как говорил Наполеон.

«Осенний период благоприятен для лихорадок и дизентерии, и в прошлом году количество заболеваний едва не вызвало панику из-за неосторожного заявления медиков о возможности заражения, и я весьма благодарен доктору Бакстеру, принявшему соответствующие меры для опровержения этого мнения. Первый капеллан, даже не поставив меня о том в известность, вознамерился возносить с амвона молитвы, предназначенные для времен эпидемий и чумы, и если бы не доктор Бак-стер, быстро принявший решительные и действенные меры, чтобы исправить допущенные ошибки, эти слухи могли бы достичь Европы и Востока и вызвать большую тревогу, впрочем, совершенно беспочвенную».

С восхитительной и чисто британской флегмой государственный секретарь ответил, что если «генерал» умрет от этой эпидемии, его следует похоронить на Святой Елене; тело его ни в коем случае не должно быть перевезено в Европу.

Если к этому добавить, что амёбиаз передается от одного человека к другому и что переносящий болезнь микроорганизм очень устойчив, то нетрудно себе представить, что является источником заражения: загрязненная ключевая вода или вода в открытых каналах, поливка овощей, приготовление пищи, не говоря уже об экскрементах бессчетных крыс, возможных переносчиков лептоспироза. Интересно отметить, что хотя с тех пор, как была создана система очистки воды, амёбиоза на Святой Елене больше нет, остров до недавнего времени все еще сохранял дурную репутацию в отношении желудочно-кишечных заболеваний, и если местные жители обладали благоприобретенным иммунитетом, то европейцы нередко испытывали недомогания.

В подобных материальных условиях солдатам нелегко переносить гарнизонную жизнь, особенно принимая во внимание тягостный порядок службы. Служба отличается невыносимым однообразием, а поскольку офицеры требуют строжайшего исполнения приказов, то малейшее нарушение сурово карается. Труднее всего приходится находящимся в Дедвудском лагере, обязанным наблюдать за Лонгвудом, потому что пикетов выставляется очень много и в таких местах, где негде укрыться от непогоды. Днем все еще ничего, несмотря на яростный ветер и палящее солнце, но в зимние ночи это становится действительно суровым испытанием. Когда на возвышенностях дождь льет как из ведра и заливает убежища, где несчастные пытаются укрыться, горе тому, кто в обманчивой темноте осмеливается выйти на глинистую дорогу; его находят на рассвете лежащим без сознания или мертвым на дне оврага. А дневная служба порой превращается в настоящую головоломку: то, что разрешено сегодня, завтра может быть запрещено; границы перемещения государственных преступников могут быть изменены в тот же вечер, а распоряжения губернатора порой меняются, еще не успев дойти до последнего часового. Все плохо, а иногда и неправильно понимают друг друга, так что однажды один часовой открыл огонь по Наполеону, когда тот совершал верховую прогулку, а другой не желал впускать в дом обер-гофмаршала. А что ждет провинившегося солдата, когда случается нечто подобное?! Вызванный к губернатору, он должен в присутствии Горрекера, который записывает его показания, — а всем известно, и Горрекеру в том числе, как Лоу умеет добиваться «чистосердечного признания», — подписать текст, подготовленный до его прихода, и выказать искреннее раскаяние в том, что навлек на себя гнев главнокомандующего.

Женщины

Нельзя говорить о солдатах и моряках, не сказав ни слова о женщинах и о вине. Особенно когда военные находятся на Святой Елене, где никто не лишает себя плотских утех, а бренди льется рекой. У моряков остров пользуется репутацией вседозволенности, и если некоторые писатели называют его «постоялым двором в Океане», то другие заменяют выражение «постоялый двор» на «бордель». Расположение острова, по правде сказать, весьма удачно, ибо на долгом и тяжелом пути в Европу или Африку к нему удается пристать лишь после множества испытаний и опасностей, экваториальной жары и бурь у мыса Доброй Надежды. Желая поскорее вычеркнуть из памяти это мучительное время, моряки и путешественники спешат ступить на берег. В эпоху парусного флота для любой молодой обитательницы Святой Елены любовная связь с моряком — это сказочная перспектива замужества, возможность окончательно расстаться со скукой жизни на острове и поселиться в Европе. В этих связях почти или вовсе нет корыстных побуждений, которые появятся лишь с прибытием королевских войск в 1815 году. Подобная атмосфера, естественно, весьма по душе солдатам и холостым офицерам, не говоря уже о прислуге в Лонгвуде, тем более что законные супружеские пары до такой степени задают в этом отношении тон, что Наполеон часто раздражается, видя вокруг себя женщин «с торчащими животами». Сам суровый Хадсон Лоу с радостью приносит дань Купидону. Женившись в сорок шесть лет, — в то время как Наполеон, которому столько же лет, объявляет себя стариком и уверяет, что женщины могут без опасений приходить к нему, ибо он более не помышляет о том, «чтобы его ухаживания увенчались успехом», — губернатор незамедлительно делает детей леди Лоу, уже не очень молодой, которую совсем не приводит в восторг это запоздалое материнство. «Она жалуется, — рассказывает Горрекер, — что если бы она знала, что сможет иметь детей от сэра Хадсона, она бы не вышла замуж». За пять лет у четы родятся девочка и два мальчика, один из которых умрет вскоре после Наполеона в 1821 году. Адмирал Кокбэрн содержит любовницу, которой, уезжая, дарит свои локоны. На большее он не расщедрился! У графини Бертран было пять или шесть выкидышей, до и после рождения маленького Артура, а мадам де Монтолон принадлежит к числу тех, кого имел в виду Наполеон, говоря о «торчащих животах». Ее дочь Наполеона, родившаяся в Лонгвуде в 1817 году, доживет до 1907 года и будет, вероятно, последним «свидетелем» со Святой Елены.

Холостые французы, хозяева и слуги, имеют многочисленные связи с женщинами, что не обходится без ссор на почве ревности; но тот, за кем все следят, даже шпионят, сохраняет среди всего этого распутства, рожденного праздностью и свободой нравов, истинно императорское безразличие.

— Мужчине в сорок восемь лет вполне еще могут позавидовать молодые, — мурлычет Алина де Монтолон, которая преследует собственные цели и борется за право занять место официальной фаворитки.

— Конечно, — вздыхает Наполеон, — но им не довелось испытать тех горестей, что выпали на мою долю!

Объяснение, которое далеко не все объясняет: лишь в 1817 году в разговоре с обер-гофмаршалом он произносит все разъясняющую фразу:

— Это могло бы попасть в газеты и нанести немалый вред.

Чуть позже, узнав о связи Маршана с мулаткой по имени Эстер Везе, дочери английского сержанта, которая служит у Монтолонов, он приказывает прогнать эту женщину, очень решительно добавив, что едва ребенок Эстер появится на свет, в Европе станут говорить, что это бастард Императора, приписанный, согласно придворным обычаям, самому преданному из слуг. Дело в том, что перед лицом Европы, сначала изгнавшей его, а теперь всеми силами стремящейся его унизить, перед лицом австрийской семьи, даже не упоминающей его имени в официальных актах, необходимо утверждать тот освященный христианской Церковью союз, который связал его с одной из самых высокородных и знаменитых правящих фамилий. Распутство Марии-Луизы не является для него тайной, так как иногда он упоминает «этого негодяя Нейперга». Но оно не имеет значения, ибо перед Богом, перед людьми и в глазах дворов она должна оставаться его супругой, матерью Римского короля; он никогда не упускает случая упомянуть о ней в разговоре, дабы лишний раз напомнить о статусе своего сына, о его принадлежности, по праву рождения, к двум императорским дворам и о его правах наследования; кроме того, это средство напомнить о родстве, безусловно стеснительном, но реальном, о том, что англичане, посмеиваясь, называют «его страстью изображать императора». Если Мария-Луиза, согласно придворной иерархии, официально именуется «Ее Величество», то кто же тогда ее муж, как не «Его Императорское Величество и король»? Чтобы подтвердить этот тезис и обеспечить будущее своего юного сына, он скажет об этом в первых же строках своего завещания:

«Я всегда был доволен моей дорогой супругой Марией-Луизой и до последнего часа буду питать к ней самые нежные чувства; я прошу ее сделать все, чтобы оградить моего сына от окружающих его опасностей».

Эта фраза, увы, тем более актуальна, что молодая и прелестная императрица уже подарила двух бастардов своему любовнику генералу Нейпергу, в 1817 и 1819 годах, и когда эти навеки прославляющие ее строки завещания дойдут до нее, она будут производить на свет третьего ребенка.

Любовная связь Наполеона на Святой Елене или даже просто интрижка с какой-нибудь негритянкой, без сомнения, позабавила бы канцелярии и дала бы пищу газетам, а потому британцы с комическим упорством собирают россказни и пересуды слуг, надеясь отыскать там хоть что-то интересное для себя. Однажды во время очередного бурного объяснения с Лоу Наполеон пожаловался на систему слежки и на часовых, которые прячутся под каждым кустом, так что, будь у него любовница, он не смог бы принимать ее.

— Но у вас же ее нет, — подскочил губернатор, одновременно испуганный и заинтригованный.

— Но я мог бы ее иметь, — насмешливо отвечал Наполеон.

— О, я доложу об этом моему правительству.

Это неожиданно вырвавшееся короткое восклицание свидетельствует о том, что Наполеон затронул тему, которую лондонское правительство считало важной и которая давала повод находящимся на жалованье у министров карикатуристам изобразить Бонапарта у ног какой-нибудь замарашки. А какой удачей это было бы для Венского двора! Последний, зная о решении Ватикана не признавать развод с Жозефиной и считать недействительным брак Марии-Луизы, был весьма встревожен кончиной первой императрицы в июне 1814 года, которая побуждала верховного понтифика предложить — не без злобного умысла — освящение второго брака, о чем император Франц и Меттерних не желали и слышать. Что касается Марии-Луизы, то, если верить секретарю Наполеона Меневалю, она клялась, что не согласится на развод, но льстила себя мыслью, что он пойдет на полюбовное прекращение отношений, «каковое, впрочем, является необходимым». Демарш Рима был словно гром среди ясного неба, и возможно, такой выдающийся папа, каким являлся Пий VII, пошел на этот шаг с тайным намерением вернуть бывшую императрицу к ее христианским обязанностям матери и супруги. Из этой затруднительной ситуации Венский двор мог выпутаться, только представив доказательства адюльтера, и, само собой разумеется, как можно более скандальная связь явилась бы великолепным тому подтверждением. В этом Меттерних мог рассчитывать на своих британских друзей Кастлри и Батхэрста, каковые действовали со всей возможной энергией. В 1819 году бывший главный врач на Святой Елене доктор Бакстер, после трех лет пребывания на острове вернувшийся в Англию, тотчас получил от лорда Батхэрста записку с приглашением явиться в министерство.

«Едва я вошел в кабинет, его милость подошел ко мне, дружески пожал руку, предложил сесть и тотчас стал расспрашивать меня о Бонапарте. Я ответил, что, по моим сведениям, он чувствует себя хорошо. Тогда он спросил меня, много ли он гуляет. Я ответил, что обычно он выходит по вечерам, но, как говорят, делает много физических упражнений у себя в бильярдной. Его милость всенепременно хотел знать, есть ли у Бонапарта возможность принимать женщин и правда ли, что мадам Бертран и мадам де Монтолон принимают его ухаживания. Я ответил, что сие мне неизвестно, но вполне возможно, что тщеславию этих дам льстит сознание того, что они могли бы стать предметом его внимания».

У благородного лорда было весьма своеобразное представление о своих высоких обязанностях!

Из-за глупых намеков Гурго и Бальмена, повторяемых Моншеню и Штюрмером, Наполеону приписывают многочисленные и весьма странные связи: сначала юная Бетси Балькомб, девчушка пятнадцати лет от роду; затем «Нимфа Долины» мисс Робинсон, живущая со своим отцом в Лонгвуде; «Розовый Бутон», девушка, отличающаяся чисто английской красотой, на которую заглядывается Гурго; затем мадам Бертран и, наконец, мадам де Монтолон. Гурго, который ненавидит любого, будь то мужчина или женщина, кто отвлекает Императора от повседневного общения со своими офицерами, заполняет свой дневник возмущенными словами, каковые имеет неосторожность произносить вслух.

— Что дурного, — возмущается Наполеон, — в том, что мадам де Монтолон посещает меня? Вы сами говорили на днях, что у каждого своя подружка. Вы хотели сказать, что это мадам де Монтолон?

Остановить кипучий словесный поток офицера невозможно: он так бурно и многословно возмущается, что Наполеон приписывает это воздействию ртутных пилюль, который «ударили ему в голову». Но поток этот не иссякает. «Монтолонша всеми силами старается привлечь к себе внимание его величества, — записывает этот безумец в своем дневнике. — Умильный взгляд, вызывающая походка, платье, подчеркивающее талию; она старается выглядеть красивой, а это непросто». А вот что он пишет на следующий день: «Я никогда не соглашусь, чтобы на Святой Елене месье де Монтолон, а тем более его жена, шли впереди меня. Она может быть потаскухой, если хочет, но я нахожу гнусным, когда мужчина соглашается плясать под дудку женщины, тем более женщины уродливой и интриганки». Несколько дней спустя он саркастически замечает: «Его величество хорошо принимает Монтолоншу, он щиплет ее за ж…» Эти гнусные обвинения положат начало стычкам Гурго с Монтолоном, а затем и с самим Наполеоном, когда тот попытается не допустить дуэли между двумя генералами.

Долженствовавшие позабавить царя Александра россказни Бальмена о том, кто еще несколько лет назад внушал ему страх, звучат гораздо более непристойно и жестоко. «Мадам де Монтолон, старая, распутная и уродливая, тем не менее является ныне любовницей великого человека[36]. Ранее она была его наперсницей и приводила особ прекрасного пола в его постель. А затем с помощью услужливых забот и жеманства сама туда забралась и неплохо справляется со своими обязанностями. Ее любят до безумия, ей дарят платья, драгоценности и прочие предметы туалета. Завтракают, обедают, встают и ложатся в угодное ей время. И вообще она заправляет всем в Лонгвуде». К несчастью для Бальмена, эта депеша датирована 16 марта 1818 года, а Гурго покинул остров 14-го, вне себя от ярости и смертельно завидуя тем, кто остался на своем посту при Наполеоне. Совпадение дат бросается в глаза, и совершенно очевидно, что русский резидент, не имевший личных сношений с бывшим Императором, а стало быть, и не имевший возможности располагать столь точными сведениями, получил оные от ординарца Императора. Перед отбытием Гурго облегчил душу и не побоялся перегнуть палку, так же как позже он это сделал в Лондоне, уверяя министров, что у Императора были тысячи возможностей бежать, что он вел постоянную секретную переписку с Европой и что он втайне располагал огромными средствами. Ненависть к Монтолонам до такой степени ослепила этого храброго солдата, что он нанес огромный вред своему бывшему государю, своими фантастическими откровениями побудив британцев ужесточить надзор за Лонгвуд Хаус. А если попытаться найти ему извинение, то нужно принять во внимание тот факт, что он был тогда человеком молодым, энергичным, даже бесстрашным, который, оказавшись на этом крошечном острове, вынужден был терпеть высокомерие своих бывших врагов и был оттеснен от своего Императора, своего кумира, ловкими придворными; этот грубоватый и прямолинейный солдат, вдали от биваков и полей сражений, стал навязчиво требовательным и опасно неуравновешенным. В его оправдательное досье следует также вписать вынужденное подавление в течение трех лет сексуальных потребностей; он с вожделением смотрит вслед каждой девушке, но местные «красотки» не обращают внимания на этого ссыльного генерала без состояния, без будущего, умеющего красиво говорить, но уж слишком горячего. Дочь губернатора Уилкса, предмет его первого увлечения, удостаивает его лишь легких улыбок; другая англичанка, мисс Черчилль, находящаяся на острове проездом, выказывает ему немногим более внимания. А другие женщины, готовые заполучить титул баронессы, пусть даже баронессы Империи, отказываются от своих притязаний, услышав, как достойнейшая миссис Скелтон, жена губернатора, напрямик говорит французам: «Ваше положение здесь так ужасно!»

А потому ему приходилось довольствоваться более вульгарными радостями, и в дневнике Гурго полно весьма вольных описаний его мимолетных связей. «Я пригласил к себе негритянку… Я встретил в городе хорошенькую мулатку… Я привел из города женщину, переспал с ней, дал ей шесть фунтов… Я встретил хорошенькую рабыню, велел ей прийти ко мне, она согласилась». И все это из-за того, что он не последовал совету Наполеона «наставить рога Бертрану».

Даже суровый Лас Каз, который живет в маленькой комнатушке со своим сыном, не боится заводить интрижки с цветными женщинами. Что касается слуг, то они заводят множество связей, как законных, так и «сезонных». Швейцарец Новерра женится на Жозефине, горничной мадам де Монтолон, а Али сочетается законными узами с мисс Мэри Холл, воспитательницей детей Бертрана. Аршамбо, смотритель конюшен, живет с Мэри Фосс, а Маршан, преданный слуга, такой тихий и робкий, делает ребенка, а может и двух, Эстер Везе, мулатке, о которой Наполеон говорит, что «она своего в жизни не упускала». Джентилини, молодой уроженец Эльбы, любимец жен военных, является предметом сплетен, записанных майором Горрекером: «Джентилини каждое воскресенье отправляется в Рок Роуз Коттедж, чтобы заниматься любовью с миссис Снэлл; другие дамы также бывают там». Эта миссис Снэлл, наделенная пылким темпераментом, часто бывает в Лонгвуде. В 1816 году она была кормилицей Наполеоны де Монтолон, а в 1820 году, будучи прачкой, привела сюда свою дочку. Наполеон иногда играет с девочкой.

Что касается британских моряков и солдат, находящихся в услужении в Лонгвуде, их галантные похождения не попадают в хронику, но предположить, что они хранили строгое целомудрие, значило бы нанести оскорбление их молодой мужской силе. Они ведут столь шумный образ жизни, что Монтолоны обращаются с жалобой к Лоу после чего количество часовых вокруг дома удваивается, к великой ярости Наполеона, который обрушивает свой гнев на супругов:

«Вы говорите, что они приводят девок! Если это принимает скандальный характер, вы вполне можете положить этому конец без англичан. Или вы хотите, чтобы они жили здесь как в монастыре?!»

Золотые слова: в мансардах над его апартаментами жили только очень скромные Али и Маршан; прочие же слуги и солдаты обитали над Монтолонами, а деревянные потолки были весьма слабой защитой от шума.

Любовные увлечения

Любовные истории будут продолжаться столько же, сколько будет длиться изгнание. Только Новерра и Али увезут своих супруг в Европу, а Маршан позаботится о маленьком Джеймсе-Окгаве Везе, передав поверенному на содержание малыша 500 фунтов, настоящее состояние для того времени. По странному совпадению этот же поверенный содействовал очень выгодному вложению денег, получив под ипотеку Аларм Хаус, резиденцию сэра Томаса Рида, безоглядно преданного Лоу. Соогласно местному преданию, юный Джеймс-Октав был изгнан с острова за дурное поведение в 1840 году, именно в тот момент, когда его отец должен был вернуться на остров для эксгумации останков Императора и церемонии возвращения его праха во Францию, что, по всей вероятности, и породило слухи о возможном отцовстве Наполеона.

В Плантейшн Хаус также хватает галантных историй, но офицерам и слугам, капралам и писарям известно, что они быстро перестают быть для кого-либо секретом: остров сплетен — это своего рода стеклянная клетка. У майора Горрекера есть «приятельница», которую он стыдливо упоминает в своих записках и с которой леди Лоу отказывается беседовать в Дедвуде; чтобы быть допущенной на ипподром и тем более «представленной», нужно было принадлежать к клану «белых». Имя ее так и останется неизвестным. Молодой майор, кроме того, питает некоторую слабость к прачкам, но леди Лоу даже и слышать не желает о связях с прислугой в своем доме, а потому бдительно следит и за офицером, и за смазливыми служанками, контролируя входы и выходы. Особа в высшей степени нравственная, а по мнению Горрекера, просто ханжа, сия дама не допускает ни малейшей вольности, и даже разговоры в ее присутствии ведутся лишь самые невинные, что, однако, не мешает некоторым солдатам весьма бесстыдно развлекаться с работающими в Плантейшн Хаус негритянками, но ночью, в большом парке.

Суровый доктор Бакстер также сподобился сделать ребенка рабыне по имени Энн Росс, и преподобный Бой — ах, какой чудной души человек этот пастор! — с негодованием записывает в своей книге записей гражданского состояния после имени отца: «Генеральный инспектор госпиталей». А когда 9 июля 1820 года о рождении своего незаконного ребенка по имени Джон заявляет сам грозный сэр Томас Рид, пастор тем же добродетельным пером вычеркивает титул «сэр». Нужно сказать, что сей офицер осмеливается открыто появляться в обществе своей девушки в этом колониальном Клошмерле.[37]

Двусмысленное положение Плэмпина, вызвавшее публичный скандал, позволило Лоу извлечь, как мы видели, немалую для себя выгоду. Но сколько других тайком наслаждаются незаконной любовью! Правда, для этого им нужно обманывать чужую злобную бдительность, а это весьма непросто. А еще им требуются молчаливые сообщники и изрядная доля лицемерия. Вот одна из любовных историй, довольно громкая, которой упиваются все местные жеманницы. Ее исказили историки, перепутавшие капитана Пионтковского, польского офицера из свиты Императора, с капитаном Попплтоном, надзирающим офицером в Лонгвуде, но она ничем не отличается от прочих историй в духе пьес Куртелина, рассматриваемых в исправительных судах. В одно прекрасное утро лейтенант 53-го полка Нейгл, действуя от имени своей жены, вызывает в «Верховный суд Святой Елены» некую Кэтрин Янгхазбэнд, супругу капитана того же полка, самодовольную дуру, уверяющую, что она происходит из рода Кромвеля, которую Гурго ненавидит, за то что она уродлива и строит из себя «ученую». Судьи, сэр Хадсон Лоу, Томас Брук и сэр Бингэм, вынуждены ознакомиться с этим делом, не лишенным, надо сказать, пикантности. Нейгл обвиняет мадам Янгхазбэнд в том, что она распространяла у Балькомбов и в Дедвудском лагере гнусные слухи, согласно которым молодая мадам Нейгл была обнаружена своим супругом в спальне капитана Попплтона в час ночи; обвиняемая якобы утверждала, что между мужем и любовником произошло бурное объяснение, но что уже на следующее утро все успокоилось, после того как Попплтон прислал обманутому мужу три соленых окорока, которые местные кумушки тотчас же назвали «компенсационными». Три окорока взамен утраченной добродетели — не слишком дорого оная добродетель ценилась! Представляя сам свое обвинение, Нейгл сообщил, что Попплтон — давний и верный друг его семьи; а поскольку служебные обязанности часто заставляют его, лейтенанта Нейгла, уезжать далеко от дома, то с его согласия его молодая супруга обычно дожидается его возвращения в Лонгвуде у его товарища Попплтона. Свидетелей много, от командующего полком до Бетси Балькомб, от доктора О'Мира до ординарца капитана. Рассказывается много любопытного, перетряхивается много грязного белья, чтобы попытаться скрыть эту банальную и скорее всего подлинную историю, сохранить видимость приличий, защитить честь мундира и доброе имя полка. Кэтрин Янгхазбэнд, за то что она изменила долгу добропорядочной англичанки и сделала предметом судебного разбирательства гнусные сплетни, касающиеся частной жизни белой супружеской пары, приговорена к 250 фунтам штрафа. Предупреждение было услышано, и с 1816 года «Верховному суду» более не доводилось рассматривать дела, касающиеся супружеских отношений.

То, что стыдливо называли «маленькой слабостью» и на что закрывали глаза во Франции — быть может, из уважения к достойнейшему Камбасаресу, — свирепо преследовалось британским законом со времен Генриха VIII как «гнусное преступление мужеложества». И тем не менее среди военных, расквартированных на Лонгвудском плато, лишенных женского общества, такого рода отношения процветали, о чем, кстати, и говорил Наполеон с Гурго 24 января 1816 года. Но предававшиеся этому пороку серьезно рисковали. Вскоре после смерти Наполеона сержант Шильдс и его партнер раб Бахус, застигнутые в компрометирующих позах, были повешены после короткого судебного разбирательства, протокол которого занял всего две странички.