Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860–1920-е годы

В обеих столицах России, Петербурге и Москве, 17 мая 1866 года были открыты первые мировые судебные учреждения, ставившие перед собой главной задачей примирение тяжущихся сторон, а также наказание подсудимых по обвинению полиции за незначительные правонарушения. Главным достоинством нового суда было отсутствие бюрократических проволочек и предварительного следствия. Производство дела — чисто словесное, письменная подготовка к нему не требовалась. Даже ведение протокола считалось необязательным. К письменному решению мировой судья прибегал лишь в случае безуспешной попытки склонить тяжущиеся стороны к примирению. Его решения на сумму не свыше 30 рублей считались окончательными и могли быть обжалованы только в кассационном порядке (до вступления в законную силу). На прочие решения допускались апелляционные жалобы к съезду мировых судей, который периодически собирался.

Уже 18 мая 1866 года мировые судьи стали принимать посетителей. Тотчас же посыпались бесчисленные прошения и жалобы. За первые девять месяцев работы в мировые суды одной Москвы поступило 38 тысяч дел! Около сорока процентов из них — о нарушении прав личности и благочиния, потом шли проступки против городского порядка, общественного благоустройства, нарушение прав собственности. Из гражданских дел львиную долю занимали взыскания по долговым обязательствам.

Срок давности, после которого мировые суды уже не рассматривали прошения, был установлен за кражу и мошенничество — два года, лесоистребление — один год, другие проступки — шесть месяцев. Срок явки ответчика устанавливался в зависимости от его местонахождения и назывался повестовой — 15 верст в день. Для содержания арестованных по приговорам мирового суда устраивали особые арестантские дома. В Москве, например, под такую тюрьму в 1867 году отвели здание Титовских казарм (находилось в Титовском проезде). Люди сюда попадали «в замену денежного штрафа», за «неисполнение законных требований власти», «ослушание начальству», «оскорбление полицейских служащих», «истребление объявлений полиции», «открытие заведений торговли в недозволенное время», «растрату чужого имущества по легкомыслию», «бесстыдные действия в публичных местах», «устройство в недозволенных местах игр в карты», «жестокое обращение с чужими животными», «торговлю книгами без дозволения», «сборы на церковь без дозволения», «нарушение благочиния при богослужении», «распространение ложных слухов», «свалку мусора в неуказанном месте», «необъявление о перемене места жительства», «утайку находок»… Но более всего — за пьянство и драки.

Заседания с первых же дней проходили при неимоверном скоплении публики. Одни приходили поразвлечься, другие пытались впервые осознать свои гражданские права и обязанности. Открытость и простота судопроизводства сразу же сделали мировых судей одними из самых популярнейших личностей. Ими гордились, о них складывали легенды. Они стали вроде народных учителей, пытавшихся вселить в умы обывателей мысль, что подчинение закону важнее, чем начальству; и даже крамольную — перед законом все сословия равны.

Зала, где заседал мировой судья, называлась судебной камерой. Здесь же до начала публичных слушаний принимались прошения, которые подавались на особой гербовой бумаге.

Каждый мировой судья был своеобразен и неповторим, ибо обязан был без волокиты, надеясь прежде всего на свою житейскую опытность, решать в день иногда более чем по десятку дел. Лишь на основе опроса истца, ответчика и свидетелей он незамедлительно, единолично вершил правосудие.

В Москве у каждого мирового судьи имелась своя особенность, которой гордились жители его участка.

Лопухин придавал заседаниям торжественность, словно вокруг собирались не простолюдины, а императорский двор. Он любил особую вежливость и галантность в обращении к женщинам. Однажды крестьянская баба даже обиделась, что к ней обращаются на вы и по имени-отчеству:

— Я тебе не Дарья Ивановна, а мужняя жена!

Румянцев превращал заседания в поучительные спектакли, вел нравственные диалоги с собравшимся народом. Из-за этого, бывало, попадал и впросак. Обсуждалось раз дело о случайном выстреле. Охотники, сидевшие в московском трактире Шварева, оставили ружья в передней, где швейцар, отставной солдат, взял одно из них, думая, что оно не заряжено, и стал показывать прислуге разные артикулы. Ружье вдруг выстрелило, и один из зрителей был легко ранен и подал жалобу мировому судье.

— Вот вы — простой человек, — обратился Румянцев к истцу, — а я судья и занимаю важный пост. Но если бы меня кто-то случайно убил, его бы не наказали.

— А если бы губернатора?

— Тоже!

— Ну а если бы кто-нибудь случайно убил царя?

Судья смутился и строго заметил:

— Об этом, сударь, вы лучше помолчите.

Багриновский пытался сделать суд понятным для народа, и его за мудрые решения прозвали Соломоном. Разбиралось как-то дело о двух охотниках, купивших в складчину одну собаку и потом заспоривших, кому она должна принадлежать. Багриновский вместе с публикой вышел из судебной камеры на бульвар и предложил судящимся охотникам разойтись в стороны и кликать к себе спорную собаку. К кому она побежит, тот и ее хозяин.

Свешников за гуманность, правдивость и ум заслужил о себе хвалебную фразу: «Это сама христианская мудрость».

Мировые судьи быстро стали надеждой и опорой народа, до того боявшихся судебных чиновников пуще бешеных собак.

В Александровском сквере Петербурга было устроено подобие притона, отчего там часто происходили беспорядки. Мировой судья Матвеев явился туда как-то под вечер и, убедившись в справедливости жалоб, распахнул пальто и показал на шее судейскую цепь. Он предложил окружившим его местным обывателям следовать за ним в судебную камеру, чтобы составить и подписать протокол о ликвидации этого злачного места. Толпа беспрекословно исполнила его предложение.

Судья Квист, проходя по Невскому проспекту, заметил двух мужчин, пристававших к женщинам. Он представился им судьей, привел в свою камеру и, прочитав назидательную речь, оштрафовал. Оба нарушителя порядка внесли деньги и удалились сконфуженные.

Судья Неклюдов, чей участок обслуживал самые нищие слои петербургского населения, ютившегося в окрестностях Сенной площади, выслушивал жалобы своих подопечных в любое время дня и вечера, для чего его можно было просто остановить на улице. Он обходил жилища истцов и ответчиков, изучая их нравственное и имущественное положение, и серьезно относился к каждому разбирательству, хоть все они были, по выражению богатых адвокатов, грошовыми.

Увы, шли годы, и мировые судьи постепенно стали изменять традициям своих предшественников, все более превращаясь в бюрократов и крючкотворцев. Но яркие личности все-таки встречались вплоть до упразднения мирового суда декретом Советской власти от 22 ноября 1917 года.

Стенограммы мирового суда записывались, как правило, газетными репортерами, любившие посещать судебные заседания почти наравне с пожарами. В столичных и провинциальных дореволюционных газетах, в сборниках и брошюрах было напечатано множество стенограмм мирового суда. Это замечательный, до сих пор не востребованный исторический материал, где во всей своей обыденности представлены быт, нравы и речь российских обывателей второй половины XIX века.

Обычный день мирового судьи

Зная в своей жизни один вид суда — полицейскую расправу, простолюдины ежедневно переполняли камеры мировых судей, впервые познавая азы правопорядка. Конечно, этот новый гласный суд не избежал ошибок, нарушений законности. Но он достиг главного, что было в России в отношении судопроизводства всегда немыслимо, — доверия к себе населения.

Работа мировых судей, учивших неграмотное и полуграмотное население России жить по закону, — это повседневный подвиг…

Мясницкий участок московского мирового судьи Я. А. Бояркина, что на углу Малоуспенского и Дегтярного переулков, возле Маросейки. Ничем особо не примечательный рабочий день — 13 ноября 1867 года. Половина одиннадцатого утра. Мировой судья сидит за столом и принимает прошения. Невдалеке от него за столиком поменьше — письмоводитель. Длинная вереница посетителей. Каждый дожидается своей очереди или стоя у стены, или сидя на стуле.

К Боярки ну подходит мужчина, кланяется и подает письменную просьбу. Пробежав ее глазами, судья говорит:

— И охота вам опять затевать дело с этой выжившей из ума старухой! Ее и судить-то строго нельзя.

— Как вам угодно, — переминаясь с ноги на ногу, говорит проситель. — Только она апеллировать хочет.

— Ну, если будет апеллировать, тогда можете и жаловаться. Время еще не уйдет.

— Хорошо-с, — соглашается проситель и берет свою просьбу назад.

— Впрочем, — прибавил судья, — я не имею права отказаться принять просьбу. Я только советую не подавать.

— Я теперь не подам, — говорит проситель и, раскланявшись, отходит от стола.

Подошел другой господин с прошением. Судья вполголоса прочитал его и тотчас решил:

— Разбирательство будет 18 ноября, в 10 часов. Вы приходите к этому времени, а ответчика я вызову.

Теперь очередь пожилого крестьянина в полушубке из дубленой овчины.

— Вы требуете, чтобы сын дал вам содержание? — обращается к нему Бояркин, прочитав просьбу. — Но вы должны знать, что закон обязывает детей давать родителям пропитание и содержание по мере возможности. А из вашего прошения не видно, что ваш сын имеет какие-либо средства.

— У моего сына деньги есть — у него портняжное заведение.

— Но, может быть, вы и без него можете хорошо жить? Знаете, родители иногда только из зависти требуют содержания от детей.

— Нет, господин судья, у меня малолетних детей много. Я его с тем из деревни и отпустил, чтобы он помогал мне.

Судья назначает время разбирательства и уже готов слушать следующего просителя.

— У нашего хозяина, — начинает излагать свое дело тот, — две лампы пропали… Он меня отпустил, а расчета не дал.

— О краже этих ламп ваш хозяин заявлял?

— Нет. Только отпустил меня, а расчета не дал. Велите расчет дать.

— Паспорт он вам отдал?

— Паспорт отдал, а жалованье не заплатил.

— Идите к тому столу, — судья указывает на письмоводителя, — там запишут вашу жалобу.

Тотчас другой мастеровой излагает свою жалобу:

— Я у фортепьянщика живу, где «Русский магазин» на Кузнецком. У нас вчера в заведении случился скандал…

— Что такое скандал? — перебивает его судья.

— Да так, молодцы между собой подрались.

— Вы так и называйте драку дракой. А то еще какой-то скандал выдумали.

— Так вот, один из мастеров мне и говорит: «Ты, любезный, зачем жульничаешь?» И всем: «Вы думаете, что он к заутрене ходит? Нет, он жульничает»… Обидел он меня, господин судья. Больно обидел!

— Так вы, стало быть, жалуетесь на то, что вас обругали жуликом?

— Да, этот самый мастер говорит, что я жульничаю. Помилуйте, где же я жульничаю? Я четырнадцать лет у Штурцваге жил. Можете спросить, что я есть за человек.

— Идите, вашу жалобу запишут.

К судье подходит мальчик лет тринадцати и жалуется на своего хозяина, что он нанес ему побои.

— Что же, у вас и знаки есть? — спрашивает судья.

— Да, есть на голове.

Судья говорит, чтобы он завтра пошел в полицейскую часть к доктору — тот принимает с утра. А потом уже сюда с бумагой от доктора.

Подходит крестьянин в дубленом засаленном тулупе, довольно пожилой, кланяется судье, отворачивает полу тулупа и, вынув из кармана повестку, подает ее судье.

— Вот от вашей милости бумага, — говорит он. — Вы явиться приказали.

— Вас вызывали в качестве свидетеля, — говорит судья, — сегодня к восьми часам вечера. А сейчас только середина дня.

Крестьянин в недоумении молчит.

— Вы где живете? — спрашивает судья.

— В Рогожской.

— Ну, что же мне делать? Я не могу опросить вас теперь, в отсутствие сторон. Приходите сегодня вечером.

Подходит женщина в черном салопе с беличьим воротником, голова покрыта платком.

— Вот, ваше высокоблагородие, я в прошлый раз на мужа жаловалась. Вы нынче хотели разобрать нас.

— А муж ваш здесь?

— Здесь, в передней ждет.

— Зовите его.

Женщина идет за мужем, с которым и возвращается к столу. Он подходит робко — тридцати трех лет, с окладистой бородой, с отупевшим от пьянства видом, тусклыми блуждающими глазами. Одет мужчина в короткий рабочий халат, на ногах — дырявые сапоги.

СУДЬЯ (обращается к его жене). В чем ваша жалоба?

ЖЕНА. Да он, ваше высокоблагородие, пьянствует все. Не велите ему пьянствовать.

СУДЬЯ. Я этого не могу сделать. Вы сами должны стараться, чтобы ваш муж не пил.

ЖЕНА. Как же так, ваше высокоблагородие? Он все жалованье пропивает, ничего ни жене, ни детям не дает. Чем же я пропитаться буду?!

СУДЬЯ. Так вы хотите, чтобы он вам давал содержание?.. Но вы видите, что у него самого ничего нет.

МУЖ. Ничего нет, господин судья. Одеться зимой не во что.

ЖЕНА (мужу). Откуда же у тебя будет, когда ты все жалованье пропиваешь? (Судье.) Если бы он, ваше благородие, не пил, у него бы все было. А то, вишь, какой отерханный! Да и жена-то чуть не по миру ходит. Чем добрые люди ребятишек покормят, тем и сыты.

СУДЬЯ. Много ли ваш муж получает жалованья?

ЖЕНА. Он в месяц девятнадцать целковых с полтиной зарабатывает. Деньги хорошие, жить можно.

СУДЬЯ. Да, это жалованье большое. (Мужу.) Отчего же вы не можете прилично одеться? Да и жене следовало бы помогать.

МУЖ. Да я хозяину 70 рублей должен. Что тут с моим жалованьем поделаешь!

ЖЕНА. Вот и врешь! Ты хозяину всего 60 рублей должен. Ты не пей, и тогда жалованье останется. Хозяин с тебя сразу долг не спрашивает.

МУЖ. Я ей, ваше высокоблагородие, по два рубля в месяц даю. Где же мне больше взять? Хозяину выплачиваю по четыре с полтиной в месяц. Да на харчи идет около пяти целковых. Где же я ей больше возьму?

ЖЕНА. Что же я на два целковых могу сделать? У меня трое детей. Их обуть, одеть и накормить нужно.

СУДЬЯ (мужу). Вы говорите, что на харчи у вас идет пять рублей. Это как же: с чаем и водкой?

МУЖ. Нет, это я на стол даю. Мы артелью живем.

СУДЬЯ. Ну, хорошо. Положим, на харчи — пять рублей. У вас все-таки должно остаться восемь рублей в месяц. Куда вы их деваете?

Муж молчит.

ЖЕНА. Известно, куда… Все в кабак идет.

СУДЬЯ (жене). Вам довольно, если муж будет давать вам по пять рублей?

ЖЕНА. Нет, мне этого мало. Я за полгода за квартиру должна — теперь съезжать нужно. Я кругом задолжала.

СУДЬЯ (мужу). Вы дурно себя ведете. Я спрошу вашего хозяина.

ЖЕНА. Скверно он себя ведет, ваше высокоблагородие, и спрашивать нечего.

СУДЬЯ. Но я вам не могу поверить на слово.

ЖЕНА. Каждый день пьянствует. Как свинья, в кухне валяется.

МУЖ. Можешь говорить, что хочешь…

ЖЕНА. Что мне говорить! Я правду говорю.

СУДЬЯ (жене). Вы видите, он сам бедный человек, да еще хозяину долг платить надо. Возьмите пока по пять рублей в месяц, а потом он вам больше даст. Вы и сами можете работать.

ЖЕНА. Нет, я несогласная. Пять рублей мне мало.

СУДЬЯ. Вы еще сами можете заработать.

ЖЕНА. Я и так работаю, и дочь работает. Ей только четырнадцать лет, а она работает. Хотела ее в ученье отдать, да она больна. Я за полгода за квартиру должна — скоро ли выработаю? Всего полтинник в неделю заработаешь, работа женская — много не дадут.

МУЖ. Ну, я тебе семь рублей дам.

СУДЬЯ. Семь рублей вы согласны взять?

ЖЕНА. Согласна, только пусть он распишется, что пьянствовать не будет. И пусть он эти деньги сам от хозяина не получает — я получать буду. А то он все пропьет.

СУДЬЯ (мужу). А вы не пейте. Да постарайтесь себе тулуп купить. Разве в такой одежде можно зимой ходить? Вы заболеть можете.

ЖЕНА. Ваше высокоблагородие, пусть он мне все деньги отдает. Я ему не токмо тулуп сошью, он у меня в енотовой шубе ходить будет. Не велите только ему пить.

СУДЬЯ. Этого я не могу сделать. (Мужу.) Вы в чем же в церковь ходите?

ЖЕНА. Он десять лет, ваше высокоблагородие, не говел. Куда ему в церковь ходить! Он только и знает, что свой кабак.

МУЖ. Что ты болтаешь вздор?! Десять лет не говел?! Ишь, расходилась!

В это время входит хозяин мастерового.

СУДЬЯ (хозяину). Скажите, как он себя ведет?

ХОЗЯИН. Скверно. Постоянно пьянствует. Мастер он хороший, только шибко пьет. Потому у него ничего нет. Как дашь деньги, так и пропьет.

СУДЬЯ. Может он платить по семь рублей в месяц своей жене?

ХОЗЯИН. Нет, он несостоятелен платить так много. Он уже целую неделю в мастерской не был.

СУДЬЯ (жене). Так не лучше ли вам будет взять с него только пять рублей в месяц? Как видите, он больше платить едва ли может.

ЖЕНА. Нет, это мне мало.

СУДЬЯ. Эти пять рублей вы можете прямо от хозяина получать.

ХОЗЯИН. Не позволите ли отдавать жене весь его заработок?

СУДЬЯ. Нет, я не могу его стеснять. Его деньги, он их имеет право получать. По закону, он обязан давать на содержание жене не больше трети. Вот жена и будет получать у вас по семь рублей.

ЖЕНА. Ваше высокоблагородие, ведь он не остановится, пока у него деньги будут. Я сколько раз его честью просила. У тебя, говорю, Николай Иванович, жена, дети. Перестань пить, бесстыдник ты эдакой!.. Нет, все пьет.

МУЖ. Чего тебе от меня надо? Замолчи!

СУДЬЯ. Я прекращаю судоговорение. Довольно. (Жене и хозяину.) Пойдемте в другую комнату, там запишут ваши показания.

Судья, хозяин и жена уходят. Дверь в другую комнату остается отворенной, и муж все время внимательно смотрит туда. Судья возвращается и отсылает туда мужа.

В камеру входит человек с картоном в руках. Это поверенный князя Кудашева, требующего с прачки заплатить деньги за данные ей в стирку рубашки, которые та не вернула ему. Подходит и ответчица.

СУДЬЯ (поверенному). Что сказал князь? Соглашается он взять деньги, которые ему предлагает прачка?

ПОВЕРЕННЫЙ. Нет, не соглашается. Он сказал: пусть мировой судья решит, сколько взыскать. Я если, говорит, не буду доволен, то можно будет жаловаться.

СУДЬЯ (прачке). Слышите, матушка, он не соглашается на ваше предложение.

ПРАЧКА. Послушайте, господин судья. Что же я должна за шесть сорочек платить тридцать целковых? Они и половины этого не стоят.

СУДЬЯ. Ну, подождите, матушка. Я за белошвейкой пошлю, она оценит, сколько стоят сорочки.

Судья уходит.

— За что же с вас деньги взыскивают? — спрашивает прачку один из публики.

— Да вот, брала у князя белье мыть, — объясняет прачка, — а у меня с чердака и украли шесть сорочек — пять князя и одну его человека. Две-то из них худенькие, и глядеть на них не стоит. Ну а четыре, правда, получше. А все-таки тридцати целковых не стоят.

Возвращается судья. К нему подходят портной Мартынов и иностранец Циммерман. Мартынов взыскивает с Циммермана пятнадцать рублей за работу. В счете, подписанном последним, сказано, что он обязуется уплатить деньги по возможности.

СУДЬЯ (Циммерману). Вы можете уплатить теперь ваш долг?

ЦИММЕРМАН. Нет, господин судья. Я не могу уплатить этой суммы — я теперь без места. Я с гостиницы «Эрмитаж» вот уже сколько времени должен получить по взысканию тридцать рублей, но не получаю. А между тем у меня и исполнительный лист есть. Если эти деньги получу, я заплачу долг.

СУДЬЯ (Мартынову). Вы бы подождали.

МАРТЫНОВ. Я уже долго ждал. Больше не могу. Прошу взыскать.

СУДЬЯ. По три рубля в месяц вы согласны получать?

МАРТЫНОВ. По пять рублей — пожалуй. Но меньше не согласен.

СУДЬЯ. Но ведь вы должны знать, что закон предоставляет судье право делать рассрочку в уплате долга, смотря по средствам должника… (Циммерману.) Вы можете платить по три рубля?

ЦИММЕРМАН. По три?.. Пожалуй. Только я теперь без места.

СУДЬЯ (Мартынову). Так вы согласны получать с них по три рубля в месяц?

МАРТЫНОВ. Извольте — согласен.

СУДЬЯ (Мартынову). Ведь ему еще придется пошлины заплатить. Вы пожалейте его. (Обоим.) Идите теперь в другую комнату, там запишут ваши показания.

Входит рассыльный судьи.

РАССЫЛЬНЫЙ. По всей Маросейке ходил, ни одной белошвейки не нашел. Портнихи есть, да они говорят: разве мы толк в рубашках знаем!

ПРАЧКА (судье). В доме Хвостова белошвейка есть. Пошлите туда.

Судья посылает рассыльного в дом Хвостова.

Отставной солдат подает судье просьбу. В ней сказано, что кухмистер Телепнев сказал ему «незаконные слова». И далее: «Он сказал мне, что я из нумера в ведре младенца в помойную яму вынес. Когда я ему стал говорить, зачем он употребляет такие незаконные слова, он отвечал: я тебя в тюремный замок засажу».

СУДЬЯ. Как же вы хотите: гражданским или уголовным порядком вести дело? Хотите, чтобы я с него в вашу пользу деньги взыскал или чтобы под арест посадил?

СОЛДАТ. Насчет этого, как ваше распоряжение будет, так я и согласен.

СУДЬЯ. Это от вас зависит. Как вы захотите, так я буду разбирать.

СОЛДАТ. Я хочу с него деньги взыскать.

СУДЬЯ. Почему же он про вас так сказал? Что-нибудь было?

СОЛДАТ. Ничего не было, ваше высокоблагородие. Никакого ребенка я не выносил. Меня раз в полицию требует квартальный надзиратель и спрашивает: «Ты, Евсей, не выносил ли чего-нибудь с сором?» Ничего, говорю, не выносил, ваше благородие! «Ну, ступай с Богом»… Только и было.

Судья отсылает солдата к письмоводителю и вызывает арестанта Харлампия Андреева — молодого парня девятнадцати лет. В дознании полиции сказано, что 9 ноября он был пойман поваром Ильиным во дворе дома князя Грузинского в то время, когда положил в кулек чугунную плиту и хотел идти со двора. Андреев сознался, что хотел украсть эту плиту, стоящую один рубль, потому что был без места, и ему нечего было есть.

СУДЬЯ. Неужели тебе нечего есть?

АНДРЕЕВ. Нечего. Я на фабрике жил. С места прогнали, а другого не нашел. Куска хлеба не было, вот я и хотел украсть.

Мировой судья определил подвергнуть Андреева за покушение на кражу заключению в тюрьме на один месяц. Затем подошел другой арестант, кучер по ремеслу, которого судья приговорил к аресту на два месяца за растрату чужой собственности. Теперь вошла женщина, которую судья подвергнул взысканию за прошение милостыни и проживание с просроченным паспортом. Наконец, вошла белошвейка, призванная в качестве эксперта.

БЕЛОШВЕЙКА. Что мне мешаться в чужое дело!

СУДЬЯ. Оцените, сколько стоят эти рубашки.

Поверенный князя вынимает две рубашки из картона.

БЕЛОШВЕЙКА (берет в руки одну рубашку). Теперь эта рубашка рубля полтора-два стоит. А новая стоила четыре-шесть рублей.

ПОВЕРЕННЫЙ. Новые их по восемь рублей покупали.

ПРАЧКА. Только четыре пропало хороших, а две были худенькие.

СУДЬЯ (белошвейке, указывая на другую рубашку). А эта рубля три стоит?

БЕЛОШВЕЙКА. Да, пожалуй. Впрочем, и за нее больше двух рублей не дадут, если продавать.

СУДЬЯ. Таким образом, я запишу в протокол, что один сорт рубашек вы оценили по три рубля, а другой — по два рубля. (Поверенному князя.) Разбирательство я отложу до субботы. А вы скажите князю, во сколько оценили рубашки.

Потом судья разбирает жалобу мастерового, который обвиняет двух своих товарищей в том, что они нанесли ему побои. За неявкой хозяйки заведения, в присутствии которой произошла драка, окончательное разбирательство по этому делу судья отложил до 17 ноября.

Было сорок минут третьего, когда судья объявил судебное заседание закрытым. До вечернего заседания.

Скорое решение

В день открытия гласного мирового суда, 17 мая 1866 года, публика собралась на слушание первого дела в 1-м участке Санкт-Петербурга, где мировым судьей был назначен О. И. Квист. Все чинно разместились на дубовых скамейках и стульях, расставленных возле стен и посредине комнаты. Некоторое ее пространство было отделено барьером, за которым помещались кресло и письменный стол. Над столом висел большой портрет государя императора Александра II.

Публика с любопытством озирается вокруг. Входит судья во фраке, белом галстуке и с золотой цепью на шее. Все сразу встают и почтительно кланяются. Судья отвечает поклонами во все стороны, громко произносит: «Прошу садиться» и направляется к столу.

СУДЬЯ. Открываю первое заседание нового, публичного мирового суда. Кому, господа, что нужно, пожалуйте ко мне поочередно. Я всех выслушаю, во все вникну, и все разберу по долгу присяги, чести, закону и по мере моего благожелательного разумения.

Первыми заходят за барьер и останавливаются перед судьею почтенный, среднего роста старичок в вицмундире, со звездою на груди и высокий сухощавый простолюдин в сибирке.

СУДЬЯ. Вам, господа, что угодно?

СТАРИЧОК. Я рекомендуюсь вам — тайный советник Мартынов. А он вот — мещанин Абрамов, квартировал в моем доме и выехал из него без моего ведома, не доплатив притом за квартиру 3 рубля 50 копеек. Прочитав в газетах ваше, как председателя столичного мирового съезда, извещение о том, что вы сегодня начинаете судить по новым правилам, я послал лакея за Абрамовым и, когда он ко мне явился, привел его сюда, чтобы вы нас рассудили.

СУДЬЯ (Абрамову). Вы скажите мне по совести: действительно остались должным тайному советнику Мартынову за квартиру 3 рубля 50 копеек?

АБРАМОВ (пугливо). Виноват-с, точно — не доплатил трех с полтиною. Но потому только, ей-богу, что, когда выехал от них, у меня не случилось запасных денег.

СУДЬЯ. А теперь можете заплатить?

АБРАМОВ. Могу, могу-с, хоть сейчас, коли, ежели возьмут без таскания. Я, Господь свидетель, и не думал обжиливать.

СУДЬЯ. Так отдайте же долг без проволочки времени.

Абрамов торопливо достает из кармана деньги и кладет на стол. Судья предлагает их Мартынову. Он берет.

СУДЬЯ (обоим). Можете удалиться.

МАРТЫНОВ. Ка-ак? И без прошения, без вызова, отзыва, журнального постановления, решения? Словом, без всяких бумаг?

СУДЬЯ. Да, без всего. Коль скоро Абрамов добровольно явился, признал долг и представил деньги, а вы их получили, то и конец. Суд устный и — главное — мировой. Он должен быть прост, скор, справедлив — и без письменности.

МАРТЫНОВ. Это прекрасно, прекр-расно. А могу я здесь же подарить Абрамову на бедность полученные мною деньги и еще три рубля за отвлечение его от работы? На память о скором решении нашего дела.

СУДЬЯ. Можете, если господин Абрамов примет ваш подарок.

АБРАМОВ. Приму, приму с благодарностью. Пожалуйте только, ваше превосходительство.

Мартынов подает, а Абрамов берет деньги и низко ему кланяется.

МАРТЫНОВ. Извините меня, пожалуйста, господин судья, за беспокойство вас пустяками. Я, признаюсь вам откровенно, возымел желание лишь практически лично ознакомиться с новой системой судопроизводства и нахожу ее прекрасной во всех отношениях. От души желаю вам успеха, а суду процветания. Прощайте!

Оба выходят вполне довольные, а публика восторгается приемами и результатами разбирательства.

Обидные слова

В камеру к мировому судье 12-го участка Санкт-Петербурга В. В. Яковлеву явились (1866 год) крестьяне Михайлов и Скатов.

СУДЬЯ (первому). Вы Кузьма Михайлов?

МИХАЙЛОВ. Нет, ваше превосходительство, я — брат ему.

СУДЬЯ. Да ведь он жаловался, а не вы?

МИХАЙЛОВ. Жалился, точно, он. Ну, да это все единственно: я ему брат, и он мне, значит, велел искать заместо себя.

СУДЬЯ. А имеете вы от него на это доверенность?

МИХАЙЛОВ. Какая ж тут, примерно, доверенность, коли я, ваше превосходительство, ему брат, как есть родной брат. А я за брата, как бы то ись он сам, потому мы и в ответе то ж вместях бываем.

СУДЬЯ. Да где же он сам?

МИХАЙЛОВ. Он-то? На работе, на Охте. Ну, и наказал мне: сходи, говорит, Ванюха, за меня к мировому и ищи тамотка, значит, за обиду-то, за меня. Да дешево, мотри, за мировую-то не бери. Эвдаким-то манером я, ваше превосходительство, и пришел к вашей милости. Не оставьте.

Кланяется в пояс.

СУДЬЯ. Чем же Скатов обидел вашего брата?

МИХАЙЛОВ. Изобидил эвдакими то ись скверными словами — страх, как изобидел! Так огорошил, ажно и сказать боязно. Век бы нам с братом не слыхать эвдаких-то слов. Право, ну!

СУДЬЯ. Что ж такое именно он сказал?

МИХАЙЛОВ. Быть, говорит, тебе в солдатах. (В публике смех.) Вот те Христос, так и ляпнул. (Крестится.) Мы, судырь ты мой, николды до эфтово не дойдем, ей-ей не дойдем. Ну, и выходит обида. Потому, ежель, примерно, и подойдет до нас с братом черед-то, мы, слава те Господи, живо охотника подставим. Взыщи, ваше превосходительство, с няво за эвти-то слова. Потому, оно, значит, скорбно слышать: быть тебе в солдатах. (Качает головой.)

СУДЬЯ. Это слово не только не обидное, а, напротив, слово хорошее. Солдат есть царский слуга, солдат служит для блага всей России, солдат в мирное время сторожит казну, а в военное дерется с неприятелем за Отечество. Поэтому словом «солдат» надо гордиться, а не считать его за брань, за обиду. Пренебрегать же солдатством и перед Богом грешно, да и перед людьми стыдно. Так и брату, и всем знакомым расскажите.

МИХАЙЛОВ. По-твоему-то, ваше превосходительство, оно, пожалуй, и ладно. А по-нашему-то, по-мужицки, как разумом-то туда и сюда эдак пораскинешь, и выходит прямехонько обида — да и вся недолга! Коли, ежели что, мы — мигом охотника! Оно и скорбно слышать: быть тебе в солдатах.

СУДЬЯ. Я вам говорю, что это слово не обида и за него не взыскивается. Ну, и слушайте меня! Еще раз, смотрите, не приходите ко мне с такими пустяками — вас же оштрафую. Это вы тоже передайте брату и всем своим знакомым.

МИХАЙЛОВ. Да ежели уж эвдакие скорбные слова не обида, так еще ругался. За это хоть, ваше превосходительство, взыщи с него деньжонок для нас с братом.

СУДЬЯ. Какие ж он еще слова говорил?

МИХАЙЛОВ. Слова-то? Да разные говорил слова, всех не припомнишь. Ну, только матерщинник он — ух, какой…

СУДЬЯ (Скатову). Больше не ругайтесь, а ведите себя, смотрите, смирно, не то взыщу с вас. А на этот раз делаю вам выговор.

СКАТОВ. Да мы и не ругивались, а он это клеплет, думает сорвать на выпивку, анафема эдакая! Ономнясь, ваше благородье, мы косуху вместях распили, и я за всю заплатил. Так теперя на другую рахтится достать, чтоб ему подавиться!

СУДЬЯ. Никогда, повторяю вам, не смейте ругаться. А меня напрасно от дела не отрывайте. Ступайте.

МИХАЙЛОВ. Ну а как же, ваше превосходительство, насчет, значит, деньжонок? Брат на мировую дешево не велел идти.

СУДЬЯ. Я ему сделал выговор. Чего же вам еще надо?

МИХАЙЛОВ. Да за обиду-то мы, стало, с братом так-таки ничаво с няво… не сдерем?

СКАТОВ. Им, лантрыгам, содрать-то, вишь, хочется. Ан отскочат, олухи…

СУДЬЯ. Перестаньте же вздорить!

МИХАЙЛОВ. Оно, впрямь, маловато-с, маловато, ваше превосходительство. По-нашему бы, значит, рассуждению, за мировую-то надо бы! (В публике смех.) А выговорка-то что? Известно, пустяковина! Брат, вон, наказал: дешево не бери. И что ж теперя?.. Нельзя ль, ваше превосходительство, получить с няво хоша, сколько ни на есть? А то он же опосля будет зубоскалить.

СУДЬЯ. Уходите, не то я вас обоих сейчас же оштрафую.

Оба вышли с самыми озабоченными физиономиями.

Находка денег

К мировому судье 1-го участка Санкт-Петербурга О. И. Квисту поступило отношение обер-полицмейстера (1866 год), в котором говорилось, что мещанин Иванов поднял на Невском проспекте 625 рублей. Это заметил крестьянин Павлов и сообщил городовому, который представил обоих в местную полицию. Как впоследствии выяснилось, деньги потерял надворный советник Юферов, которому по его, обер-полицмейстера, распоряжению было выдано только две трети суммы — именно 416 рублей 66 с половиной копеек. Остальная часть денег — 208 рублей 33 с половиной копейки — препровождается в распоряжение мирового судьи для выдачи тому, кто будет определен, как нашедший деньги.

СУДЬЯ (Павлову). Кто поднял пакет с деньгами?

ПАВЛОВ. Иванов его из-под ног у меня вышиб, поднял и стал прятать. Я спрашиваю: «Что поднял? Покажи». А он отвечает: «А тебе что за дело?» Потом, когда я стал приставать, он сказал: «Простая бумага» и живо пошел прочь. Я крикнул городовому: «Лови его — он схватил с земли что-то ценное!»

СУДЬЯ (городовому). Я вызвал вас, Крашенников, потому что ваши показания в настоящем случае очень важны. Твердо ли помните, кто нашел деньги? Если помните, объясните всю правду.

ГОРОДОВОЙ. Я стоял на часах. Павлов мне крикнул, что Иванов поднял пакет, спрятал его и пустился бежать. Я махнул за ним и кричу: «Остановись!» А он все дальше.

СУДЬЯ. И вы подтвердите свои показания под присягой?

ГОРОДОВОЙ. Точно так-с, ваше превосходительство.

СУДЬЯ. Где же вы его нагнали?

ГОРОДОВОЙ. В Кирпичном переулке. Ежели б я его не достиг, он так бы и ушел. Я просто, ваше превосходительство, из себя вышел, гнавшись за ним.

СУДЬЯ. Что же потом было?

ГОРОДОВОЙ. Поймав, я вернул его назад и говорю: «Покажи, что нашел. Ежели пустое или дурное что, тут же бросим и больше ничего. А ежели дорогое, надо представить, а не кидаться наутек от полиции». Мы зашли в лавочку, там был старший городовой, я ему и представил их обоих.

СУДЬЯ. А кто указал, что пакет у Иванова в рукаве?

ГОРОДОВОЙ. Сказал-то Павлов, а как пристали к Иванову, он сам вынул пакет из рукава.

СУДЬЯ. Положительно помните, что Иванов хотел от вас скрыться?

ГОРОДОВОЙ. Точно так-с. Хоть он и говорил после, в квартале, будто торопился объявить в канцелярию обер-полицмейстера, но это неправда. Первое — не в ту сторону побег, другое — так бежал, что я с трудом его догнал.

СУДЬЯ (Иванову). Вы, Иванов, согласны уступить Павлову половину этих денег?

ИВАНОВ. Этого я не знаю. Нашел я один, решительно один, бежать и не думал, а торопился только к обер-полицмейстеру. Павлов себя пристраивает к находке совершенно неправильно. Я, чем признавать, что мы вместе нашли, не прочь лучше отдать всю эту часть тому, чьи деньги, нежели Павлову.

ПАВЛОВ (Иванову). Нашел я так же, как и ты. Ты только схватить успел пакет у меня из-под ног.

СУДЬЯ. Что вы намеревались убежать, подтверждает и городовой, который объяснил, что о найденных вами деньгах ему сообщил Павлов. Следовательно, Павлов действительно видел, как вы подняли пакет. А как скоро он это видел и через городового остановил вас, то, само собою, разумеется, имеет право быть участником в дележе с вами.

ИВАНОВ. Как вам угодно, а я хочу по закону.

СУДЬЯ. Павлов, кроме того, говорит, что вы у него из-под ног вырвали пакет. Вы это решительно отвергаете. Человека, который мог бы подтвердить это обстоятельство в вашу или Павлова пользу, нет. Поэтому весьма трудно решить, кто именно из вас нашедший, и разрешение этого вопроса может продолжаться долго. Но чтоб теперь же кончить между вами этот спор миром, я и спрашиваю добровольного вашего согласия, как разделить деньги, оставляя в стороне то обстоятельство, что вы, очевидно, хотели скрыться.

ИВАНОВ. Я предоставляю все на ваше усмотрение.

СУДЬЯ. Я предложил бы эти деньги разделить между вами и Павловым пополам.

ИВАНОВ. Пускай Павлов прежде присягнет, что мы их нашли с ним вместе.

СУДЬЯ. Он — истец, и я предлагать ему присягать не вправе. Если ж, вследствие вашего предложения, он на это согласится, может присягать.

ИВАНОВ. Полагаюсь на ваше распоряжение.

СУДЬЯ. Повторяю: пополам обоим.

ИВАНОВ. Как угодно, правительству я не противлюсь.

СУДЬЯ. Я желаю только, чтобы вы пришли к соглашению, а вовсе не требую подчинения моему решению.

ИВАНОВ. По моему мнению, с Павлова и 25 рублей довольно.

СУДЬЯ. Нет, слишком мало. (Павлову.) А какую сумму — желали бы вы получить с тем, чтобы прекратить дело?

ПАВЛОВ. Не могу знать-с. Только я, ваше превосходительство, как увидел, что он поднял деньги-то, так закричал городовому. Он стоял среди проспекта.

СУДЬЯ. Вы как-нибудь сговоритесь с Ивановым так, чтобы вам обоим безобидно было.

ПАВЛОВ. Лучше вы, ваше превосходительство, рассудите нас. Вам это вернее знать.

СУДЬЯ (Иванову). Так на что же вы думаете решиться?

ИВАНОВ. Я в таких делах не сведущ и надеюсь на вас.

Судья постановил: за неизвестностью, кого именно должно считать нашедшим деньги, Иванова или Павлова, присланную на долю нашедшего третью часть, 208 рублей и 33 с половиной копейки, разделить между обоими пополам.

СУДЬЯ. Если кто из вас недоволен этим решением, можете в месячный срок обжаловать его мировому съезду. (Павлову.) Будете вы обжаловать?

ПАВЛОВ. Нет.

СУДЬЯ (Иванову). А вы решением довольны?

ИВАНОВ. Ежели вы так рассудили, зачем же еще жаловаться? Доволен.

СУДЬЯ (обоим). Так приходите сюда завтра, в 11 часов утра, и получите деньги.

Тюрьма лучше богадельни

1866 год. 12-й участок Санкт-Петербурга, мирового судьи В. В. Яковлева. Старушка, солдатка Иванова, одетая по-нищенски, обвиняется в прошении милостыни.

СУДЬЯ. Вас за что задержали?

СТАРУШКА. Да в худом платье хожу. Ну, и взяли. А где мне по нонешним-то временам хорошее взять?

СУДЬЯ. Да ведь вы уж несколько раз попадались в прошении милостыни.

СТАРУШКА. Все худая моя одежда причина. Как увидят, так и схватят.

СУДЬЯ. За плохую только одежду никого не берут.

СТАРУШКА. Про других не знаю, а меня именно за рвань берут.

СУДЬЯ. Заниматься нищенством по закону запрещено.

СТАРУШКА. У богатых оно, конечно, все воспрещено. А про бедных не спрашивая, таковский народец — тащи его.

СУДЬЯ. Комитет для разбора и призрения нищих пишет, что вы неоднократно доставлялись туда, отдавались на попечительство. Наконец, вам предлагалось остаться в богадельне комитета, но вы отвергли предложение.

СТАРУШКА. Дочка, когда еще жива была, выручала, слава богу, из этого упечения. А и захватили-то, не знаю за что, я решительно никого не трогаю. В богадельню я желаю. Только под Смольный, а не в комитетскую. В эту же ни за что не хочу.

СУДЬЯ. Одно из двух: или вы согласитесь, и я вас отправлю в комитетскую богадельню, или же приговорю вас в тюрьму.

СТАРУШКА. Да уж лучше посылай, касатик, в тюрьму, чем в богадельню. Вот она какова-с!

СУДЬЯ. В богадельне вы будете сыты, одеты, в тепле, в спокойствии. Чего же вам лучше? Я вам советую в богадельню.

СТАРУШКА. Не хочу, ни за что не хочу я в комитетскую богадельню. Потому там так хорошо, что не токма самой, но и лихому татарину не желаю туда попасть.

СУДЬЯ. Отчего же вы так предубеждены против комитетской богадельни, когда вы еще в ней не жили?

СТАРУШКА. И слава Тебе Господи, что вразумил меня там не жить. Не то давным-давно бы околела от тамошнего упечения. Под Смольный иду, а в комитет — ни за что. Шлите лучше в тюрьму, нежели туда. Вот оно, хорошество-то тамошнее какое, что в тюрьму охотнее идешь.

Судья приговаривает ее на две недели в тюрьму.

СТАРУШКА (кланяется). Очинно благодарна. В тюрьме лучше, чем в богадельне. Бог — свидетель, не лгу.

Кража салфетки

В 1866 году к решетке камеры одного из мировых судей Санкт-Петербурга подошел городовой, держа перед собой развернутую книгу.

ГОРОДОВОЙ. К вашему высокоблагородию рестанта привел! Надзиратель приказал, а за что — в бумаге прописано.

СУДЬЯ (прочитав запись в книге, которую подал городовой, обращается к арестанту). Вас, Розен, обвиняют в краже салфетки из трактира.

РОЗЕН. Никак нет-с… Я ничего не знаю.

СУДЬЯ. Я вам прочитаю отношение господина надзирателя, при котором вы посланы.

РОЗЕН. Будьте так добры… Но я не виноват.

СУДЬЯ (громко читает). «В трактир, называемый "Новый Китай", пришел неизвестный молодой человек, как впоследствии оказалось, царскосельский 2-й гильдии купец Розен, и потребовал себе пирог, ценою в 10 копеек серебром. Когда пирог был им съеден, то при уборке половым со стола не оказалось салфетки. Половой спросил Розена: не взял ли он ее по ошибке, вместо платка? Розен с ругательствами ответил: "Я разве вор? Я, что ли, украл? Да как ты смеешь мне это говорить! Я, знаешь, что с тобою сделаю? В тюрьме сгною…" Половой снова заметил ему, что часто случается, что господа в рассеянности, вместо платка, берут салфетку. Розен ответил новыми ругательствами. Половой дал знать о случившемся буфетчику, который попросил Розена посмотреть в карманах, не захватил ли он салфетки, за что и был гадкими словами выруган. Подозревая, что Розен украл салфетку, буфетчик послал за мною. По прибытии моем в трактир все вышеозначенное подтвердилось. При обыске Розена при трактирных служителях за левым голенищем его сапога была мною найдена скатанная в трубочку салфетка. При этом я отобрал у Розена портмоне с 10 рублями серебром. Как эти вещи, так и самого Розена, представляю на ваше распоряжение…» Что вы, господин Розен, на это скажете?

РОЗЕН. Я салфетки не воровал… Я не пом-мню… Разве, случайно.

СУДЬЯ. Подтверждаете ли вы все то, что написано в полицейском акте?

РОЗЕН (храбро). Делать нечего, подтверждаю-с.

СУДЬЯ. Следовательно, вы сознаетесь, что украли салфетку?

РОЗЕН (конфузясь). Нет-с, не воровал, не поним-маю…

СУДЬЯ. Согласитесь, что салфетка — вещь такая, что сама по себе заползти к вам за голенище не могла?

РОЗЕН. Разумеется, не мог-гла.

СУДЬЯ. Господин надзиратель вынул ее из-за голенища у вас, правда?

РОЗЕН. Да-с, вынул. А как она туда попала — не пом-мню.

СУДЬЯ. Чем вы занимаетесь?

РОЗЕН. Я подрядчик, по доверенности матери занимаюсь разными подрядами.

СУДЬЯ. Где ваша матушка живет?

РОЗЕН. На Боровской улице, в собственном доме.

СУДЬЯ. Что заставило вас, купца, и, как видно, человека со средствами, воровать салфетку, которая и стоит-то всего 20 копеек серебром?

РОЗЕН (растерявшись). Повторяю, я салфетки не воровал.

Судья приглашает свидетелей.

БУФЕТЧИК. Говорить, ваше высокоблагородие, нам нечего. Все, что написано господином надзирателем, верно. Да и сам господин Розен этого не отвергает.

СУДЬЯ. Что, он был пьян?..

РОЗЕН (перебивая судью). Я ничего не пью.

БУФЕТЧИК. Нет-с, он был тверез.

СУДЬЯ. Все то, что написано в полицейском акте, вы можете подтвердить под присягой?

БУФЕТЧИК Могу-с, отчего же…

СУДЬЯ (половым). А вы?

ПОЛОВЫЕ. Мы тоже можем, ваше высокоблагородие. Да тут и присягать-то нечего, дело чистое-с.

СУДЬЯ (Розену). Спрашиваю вас еще раз: вы украли или нет? Запирательство только увеличивает степень наказания.

РОЗЕН (бледный, растерявшись). Нет! Не воровал!

Судья пишет приговор, по которому Розен за кражу из трактира салфетки приговаривается к полуторамесячному тюремному заключению.

Затмение

Перед судьей 3-го участка Санкт-Петербурга (1866 год) стоят истица — весьма бедно одетая, молодая миловидная девушка и ответчик — пожилой штабс-капитан, в эполетах и с орденами на груди. Первая жалуется на нанесенную ей обиду действием.

ОТВЕТЧИК. Она лжет, лжет, потому что я ее не бил. Этому свидетель прачка, живущая в том же доме, где я жил, когда эта девушка находилась у меня в услужении. (Истице повелительно.) Как прозывается прачка?

ИСТИЦА (робко). Не могу знать-с.

ОТВЕТЧИК (грозно). Как не знаешь? Вр-р… Кан… Говори, говори же, когда тебя спрашивают!

СУДЬЯ (ответчику). Потрудитесь на суде вести себя сдержанно, а не распоряжаться.

ОТВЕТЧИК. Отчего же она не отвечает, когда я ее спрашиваю? Она должна мне отвечать!

СУДЬЯ. Повторяю вам: не горячитесь. Ваших свидетелей сами вы обязаны указать, а не она. Ее же никто не вправе заставить, если она сама того не желает.

ОТВЕТЧИК. Так я ее и пальцем не трогал.

ИСТИЦА. Это неправда-с. Вы меня схватили за шею и хотели задушить. Все лицо мне исцарапали, да жаль, царапины сошли уж. А как им было не сойти, ежели с тех пор прошла уже неделя.

ОТВЕТЧИК. Пускай же она представит прачку из номера 25, и вы узнаете, что она ложно показывает. Как я, помилуйте, решусь бить ее, такую слабую девушку, ежели я и подчиненных мне солдат не имею привычки бить? Повторяю: я до нее не прикасался.

ИСТИЦА. А за шею-то, да за лицо-то сцапали за что? Ведь это видели и дворник, и та же прачка, на которую вы же ссылаетесь. Зачем же еще отпираться-то?

ДВОРНИК. Пришедши к ним в кватеру, на куфню, значит, за помоями, я точно видел своими глазами, как он схватил ее за шею, замахнулся да и крикнул: «Ах ты, сволочь этакая!»

ОТВЕТЧИК (указывает на дворника). Ему верить нельзя — он пьян был.

ДВОРНИК. Вот это-то ён уж и выдумал, потому я вина и в рот не беру. Все жильцы это скажут.

ОТВЕТЧИК (грозно дворнику). Не смей называть меня «ён»! (Судье.) Он должен говорить «они», а не «он». Я это за дерзость считаю.

СУДЬЯ. Прежде всего, я вас еще раз предупреждаю, что если вы будете продолжать вести себя так неприлично, то я вынужденным найдусь подвергнуть вас за это штрафу. Потом, полагаю нелишним сказать вам: во-первых, что дворник — простолюдин, и с него нельзя требовать утонченной вежливости; а во-вторых, и самое выражение «он», хотя бы оно было употреблено и с умыслом, не есть ни в каком случае дерзость.

ДВОРНИК. Здесь-то, ваше превосходительство, барин изволил серчать, зачем я промолвил «он». Отчего ж они не претендовали на то, что их и из дома-то нашего с полицией выгнали? За ними вон еще и должок остался, за четыре дня за фатеру, и хозяин наказал мне просить взыскать с них. Вот и книжка-с.

СУДЬЯ (рассмотрев книжку, ответчику). Признаете себя должным за квартиру?

ОТВЕТЧИК. Да, не доплатил каких-то пустяков.

СУДЬЯ. Так заплатите.

ОТВЕТЧИК. Плачу, извольте. (Быстро вынимает кошелек, отсчитывает деньги и кладет их на стол.) Извольте.

СУДЬЯ. Ну, а относительно ее претензии (показывает на истицу) как вы думаете сделаться? Со своей стороны я предлагаю вам помириться с ней.

ОТВЕТЧИК. Я с нею мириться? Гм… Да и ежели, предположим, я и взял ее за лицо, так неужели ж только из-за этого я и виноват перед нею?

СУДЬЯ. А за лицо таки взяли?

ОТВЕТЧИК. Ну да, взял, взял. Но она ведь не барыня, а служанка, и для нее, я уверен, это не составляет ровно никакой важности.

СУДЬЯ. Как барыню, так и служанку законом одинаково воспрещается хватать за лицо, и она вправе за это искать с вас, как за нанесенную ей обиду.

ОТВЕТЧИК. Да я человек раненый, больной, характер у меня горячий, и на меня иногда находит такое затмение, что я и памяти лишаюсь. Она постоянно была неисправной слугою, в последнее время ничего не делала. Все хихикала с дворником, а меня сердила. Наконец вывела из терпения. Я, разумеется, и не мог смолчать.

СУДЬЯ. Это все-таки не оправдание вашего поступка. (Прачке.) На вас сослались в том, будто ответчик не бил истицу. Объясните мне по совести, как было. Потому что это же самое вы должны будете подтвердить, в случае надобности, под присягой.

ПРАЧКА. Я могу, господин судья, сказать вам, что я видела, как этот господин за то, что она кокетничала с молодым парнем, а на него внимания не обращала, действительно схватил ее в сердцах за горло. Но не бил. В этом и присягнуть готова.

ИСТИЦА. После того как мы получили повестки явиться сюда, барин пришел к нам в квартиру и приказывал мне лучше с ним не тягаться. Не то грозился засадить меня в рабочий дом на семь месяцев.

ПРАЧКА. Да, это и я слышала. Это правда, истинная правда.

СУДЬЯ (истице). Теперь дело ваше для меня совершенно ясно, и вы скажите, чего вы лучше желаете: получить ли с ответчика вознаграждение за бесчестие или же поступить с ним по закону?

ИСТИЦА. Известно, лучше по закону.

Судья решает взыскать с ответчика, за нанесенную обиду действием, штраф 15 рублей.

СУДЬЯ (ответчику). Когда внесете деньги?

ОТВЕТЧИК. К Новому году.

СУДЬЯ. Это срок слишком отдаленный.

ОТВЕТЧИК. А куда эти деньги-то идут?

СУДЬЯ. В казну.

ОТВЕТЧИК. Коль скоро деньги не ей, извольте, сейчас же вношу. Я полагаю, что штрафы следует употреблять на церковь.

СУДЬЯ. Таких рассуждений в суде выражать остерегайтесь — это воспрещается законом.

ПРАЧКА (истице). Проси же деньги, проси, а не молчи.

ИСТИЦА. Позвольте мне деньги.

СУДЬЯ. Какие деньги?

ИСТИЦА. А штраф-то с барина.

СУДЬЯ. Деньги присуждены, как вы и сами слышали, не вам, а в казну.

ИСТИЦА (уныло). Так я их не получу?

СУДЬЯ. Нет. Вы просили наказать вашего обидчика по закону, поэтому на него и наложен штраф, а не вознаграждение за бесчестие.

ИСТИЦА (сквозь слезы). Зачем же непременно в казну, когда обидел-то он меня? Я — девушка бедная, живу от нужды в прислугах, по чужим людям. И вдруг, за то, что я обижена, ходила три-четыре раза сюда жаловаться, взыскали с обидчика деньги в казну. Казна и без того богата, зачем же ей такие малые деньги, когда мне они гораздо нужней? Нельзя ли, господин судья, хотя сколько-нибудь уделить мне?

СУДЬЯ. Нет, это невозможно после того, как вы же заявили желание поступить с ответчиком по закону.

ИСТИЦА. Да я думала, по закону тоже мне пойдут деньги, в большем еще числе. Ну а ежели б я это вперед знала да ведала, лучше бы судиться да срамиться не стала.

СУДЬЯ. Решение уже вошло в законную силу, и я теперь ничего не могу сделать в вашу пользу. Можете идти домой.

Все выходят.

ПРАЧКА. Тебя поколотят, а казне за это прибыль. Вот так суд!

ОТВЕТЧИК Для кляузниц — прекрасный. Жалуйтесь, жалуйтесь чаще, наживете…

ИСТИЦА. Думала поживиться, ан вон что вышло. Гоняться за тычком нам точно не след. Извините, барин, извините меня. Я — дура, послушалась советов и выучена теперь.

Кур гонял

В один из осенних дней 1866 года камера мирового судьи 6-го участка Санкт-Петербурга А. В. Яковлева была переполнена самой изысканной публикой, явившейся послушать, как один судья будет судить другого в качестве частного лица. Обвинитель — кухмистер мещанин Голубцов. Обвиняемый — коллежский советник барон Ф-ф, а вместо него — купец Погодин. Судья читает прошение Голубцова.

«Я нанимаю по контракту квартиру в доме барона Ф-фа. 14 августа барон, придя ко мне в квартиру, с азартом кричал, что взыщет с меня деньги по срок контракта, а меня выгонит вон. Стучал в двери ногами за то, что ему нескоро их отворили, отбил от стены штукатурку, оборвал клеенку и войлок на двери, а потом, выйдя во двор, начал загонять со двора за ворота моих курей за то, что мой петух несогласно живет с его петухом. (В публике смех.) Затем приказал дворнику и портерщику снять с дома вывеску, обозначающую мою кухмистерскую. Но те не послушались. Опасаясь, чтобы во время нахождения у меня гостей барон не сделал бы новой подобной неприятности, прошу оградить меня от них, а за нанесенное мне бесчестие — взыскать с него».

На полученную бароном Ф-фом повестку он прислал судье отзыв, в котором писал: «Не имея времени по причине занимаемой должности мирового судьи явиться лично, прошу отложить разбирательство дела до найма поверенного, каковой расход — 100 рублей — прошу взыскать с Голубцова, так как я ему никаких оскорблений не наносил. Кроме того, я имею иск с Голубцова, который особым делом заявит мой поверенный. О засвидетельствовании же доверенности мною сделано распоряжение и представлено в полицию. Если Голубцов не возьмет назад своего прошения, расходы на наем поверенного прошу взыскать с него. Прошу отложить срок явки на одну неделю».

СУДЬЯ (Голубцову). Вследствие чего барон пришел в вашу квартиру и наделал описанные вами неприятности?

ГОЛУБЦОВ. Прежде, чем ему прийти, он прислал мне записку: «Сейчас же уничтожить курей, не то начну дело о нарушении контракта» и потребовал ответа. Прочитать записку было некому. Сам я совсем неграмотный, а жена моя умеет читать только печатное да подписывать нашу фамилию. От зависти ли, что у меня хорошие куры, а у барона — нет, либо с чего другого, ему это вздумалось приказывать, не знаю. Вот я и молчу, потому, какой же я ему дам ответ, ежели я писать не умею. Прошло с полчаса. Вдруг: «Дзень, дзень» — что есть мочи звонок в колокольчик. Отворяем. Влетает сам барон, сердитый-рассердитый, и ну кричать: «Как ты смел не давать ответа на записку, когда я требую?!» Я отвечаю ему: «Я читать не умею, а кто и умеет, вашей руки не разберет. Размашисто больно пишете». Он ничего в резон не берет, а кричит, ругается, топает ногами, ударяет в стену, ломает штукатурку и бог весть что творит. И это из-за кур мировой судья пишет такие глупости и так азартничает, пугает больных людей. Нижайше прошу вас, господин судья, усмирить барона.

СУДЬЯ (поверенному барона Погодину). Имеете вы что-нибудь объяснить против сказанного господином Голубцовым?

ПОГОДИН. Я могу сказать, по поручению барона, что он вошел на лестницу, позвонил в колокольчик. Ему долго не отпирали, он опять позвонил, его впустили. Он сказал, что было ему надо, и ушел. Насчет кур я должен доложить вам, по поручению барона, что теперь эпидемическая болезнь, и он велел их сократить из-за опасения заразы и, главное, потому, что при въезде в дом Голубцову было известно, что барон сам держит кур. А Голубцов ввез своих кур, да таких еще задорных, что обижают баронских кур. Ну, барон и просил или усмирить их, или уничтожить.

ГОЛУБЦОВ. Нет, не усмирить, а убить их барон меня заставлял. А как же я их перебью, когда они мне приятны, когда мой петух кахетинский и стоит 25 рублей? Да и виноват ли я, что мой петух изнасильничал баронскую курицу? Могу ли я его усмирить? На прежней моей квартире мой петух съякшался с хозяйской курицей. Та произвела от него дорогой приплод, и хозяин мне же еще пять рублей заплатил за это!.. Не посылать же мне петуха гулять на двор с провожатым, чтобы караулил, как бы он не стал играть с баронской курицей? Наконец, что же баронская курица за недотрога, за фря такая, что моему петуху нельзя и близко подойти к ней? Про все это не стоит и говорить, не только поднимать эдакую баталию. Барон — полковник, мировой судья, имеет золотую цепь на шее, и вдруг…

СУДЬЯ. Оставьте, оставьте этот разговор про судью. Вы ведь жалуетесь на барона, как на домовладельца, частного человека. Так и говорите о действиях этого частного человека, а судью не поминайте. Итак, объясните мне: в какое именно время барон отломил штукатурку?

ГОЛУБЦОВ. Идучи назад из моей квартиры.

СУДЬЯ. И все это из-за одних лишь кур?

ГОЛУБЦОВ. Да, из-за них. Больше не из-за чего. Он кричал: «Выгоню вон, сорву вывеску!» Выбежал на двор, крикнул дворника, портерщика и стал вместе с ними выгонять на улицу моих курей. Те подняли шум, не шли. Все жильцы выскочили на двор и хохочут. Да нельзя было и не хохотать — барон, мировой судья, полковник пустился среди белого дня кур гонять! Потом приказал сорвать вывеску, которую сам позволил мне повесить. Вывеска дана мне законом, и ее никто срывать не смеет.

ПОГОДИН. По 16-му пункту контракта Голубцов вправе повесить вывеску в три четверти аршина, а он навешал в три аршина, почему барон и требует ее снять.

СУДЬЯ (Голубцову). Можете вы доказать, что барон отломил штукатурку, оторвал войлок, клеенку?

ГОЛУБЦОВ. Да штукатурка до сих пор еще не замазана.

СУДЬЯ (Погодину). Был кто-нибудь при том, когда барон ходил к Голубцову?

ПОГОДИН. Да, был гусарский поручик.

ГОЛУБЦОВ. Неправда, никого не было. (Поверенному.) Стыдно вам, Сергей Сергеевич, говорить ложно.

СУДЬЯ. При входе или при выходе был поручик?

ПОГОДИН. При входе. В комнату, впрочем, вошел один барон, а тот остался на лестнице.

ЛУКЕРЬЯ. Когда я отворила дверь барону, на лестнице, кроме него, никого не было. Он у нас накричался, нашумелся вволю, потом, когда хотел выходить и я не сумела скоро отворить ему дверь, так стал стучать в нее ногами, что вся штукатурка кругом нее обвалилась. После того он выбежал во двор и ну кур гонять на улицу. Жильцы повыскочили со всех квартир, да и покатываются со смеху, глядя, как барон с курами воюет. А он надрывается: «Ши-ши, ши-ши». Жильцы, одначе, вскоре попрятались.

СУДЬЯ (Голубцову). Вы полагаете, что поступок барона для вас бесчестье?

ГОЛУБЦОВ. А то как же. Известно, бесчестье.

СУДЬЯ. Нет, это зовется самоуправством, а не бесчестьем.

ГОЛУБЦОВ. Я — человек темный, по мне все равно, как ни назовите. Только так поступать нельзя. У меня часто бывают свадьбы, собирается человек по полтораста гостей. И вдруг бы барон в этакое время ворвался да и затеял бы такую историю? Ведь из-за этого бог весть какая перепалка могла бы выйти!

СУДЬЯ. Чего же вы хотите: поступить с бароном по закону или получить с него денег?

ГОЛУБЦОВ. Денег?.. Мне никаких его денег не надо — я свои имею. И вас, господин судья, я прошу только привести барона в усмирение. Да, в усмирение приведите мне его! А он, извольте-ка подумать, кричит: бей, режь его курей. Стучит, ломает. Ну на что же все это похоже?

СУДЬЯ (Погодину). Поручик-то служащий или отставной, и как его фамилия?

ПОГОДИН. Отставной, но фамилии его я не знаю.

ЛУКЕРЬЯ. Да не было же. Ей-ей, никакого поручика не было. Барон был один-одинешенек.

ГОЛУБЦОВ. Вы, Сергей Сергеевич, и фамилии-то свидетеля не знаете, а пришли вместо барона… Господин судья! Я не хочу иметь дело с поверенным. У меня у самого есть поверенный, да это дело вовсе не такое, чтоб переговариваться о нем через поверенных. Тут надо лично, лицо на лицо. Прикажите вызвать сюда самого барона. Я буду его стыдить, уличать: зачем, мол, вы, полковник, барон, мировой судья, золотую цепь на шее носите, и вдруг курей гоняете и вините меня, что мой петух дерется с вашим петухом.

СУДЬЯ. Перестаньте же толковать, чего не следует. Не поминайте больше судью и цепь. Так вы желаете, стало быть, вести дело уголовным порядком и потому требуете, чтобы барон лично явился в суд?

ГОЛУБЦОВ. Да, лично, непременно лично. Иначе что же это выйдет? Ничего! Я сам имею дом, вхожу в квартиры жильцов на цыпочках, деньги за квартиры спрашиваю деликатно, потихоньку. «Пожалуйте, мол, если есть». Имеют — они отдают. Нет — жду по возможности. А барон вдруг ни с того ни с сего врывается в чужую квартиру, дебоширит и знать ничего не хочет. Нет! У меня контракт, я плачу деньги вперед и ко мне не смей ходить без дела.

СУДЬЯ (Погодину). Не можете ли, по крайней мере, сказать: действительно барон разгонял кур или нет?

ПОГОДИН. Везде теперь соблюдается чистота, а голубцовские куры пачкают лестницу. Барон и требовал: или убрать, или же уничтожить их. К тому же они очень беспокойные.

ГОЛУБЦОВ. Два месяца мои куры жили спокойно. А тут сразу стали бунтовать? Ну, возьмите это себе, Сергей Сергеевич, в голову и подумайте: может ли это быть правдой? Впрочем, что я вам толкую, когда вы всего только поверенный. А я прошу сюда самого барона, лицо на лицо. Я буду его уличать, стыдить: как он, полковник, мировой судья, носит золотую цепь на шее и так безобразничает. Вот мне что надо!

СУДЬЯ. Выкиньте же, наконец, из разговора слова «мировой судья, носит золотую цепь». Или я вас оштрафую. (Погодину.) Так, барон, вы говорите, требовал снять вывеску?

ПОГОДИН. Так точно, снять, потому что она чересчур уж велика и загораживает окна.

ГОЛУБЦОВ. Да ведь барон же позволил ее повесить.

ПОГОДИН. Оставьте втуне это дело, оставьте, пожалуйста. Говорите о курах, а о вывеске совсем другой разговор держать будем.

ГОЛУБЦОВ. Я — оставить?.. Ни за что! (Судье.) Я прошу вас меня защитить, а барона усмирить, взять с него подписку больше не безобразничать, не срамить своей цепи, а со мною помириться. Да что я говорю — помириться? Пусть извинится предо мной. Не то не оставлю, ни за какие деньги не оставлю!

СУДЬЯ (Погодину). Передайте барону, чтобы лично сюда явился. Голубцов, как вы слышали, желает вести дело уголовным порядком, и я не имею права отказать ему в личном состязании с бароном. Но так как барон занят, то я назначаю время в 4 часа пополудни. Прошу пригласить также и свидетеля барона — гусарского поручика.

В назначенное время перед судьею предстали Голубцов, две его свидетельницы, барон Ф-ф в судейской цепи, дворник и портерщик.

СУДЬЯ (Ф-фу). Покуда вы при цепи судьи, я не могу начать разбирательства. Поэтому не угодно ли вам снять ее с себя?

Ф-ф конфузливо выходит в соседнюю комнату и, немного погодя, возвращается уже без цепи.

СУДЬЯ (прочитав вслух первые показания Голубцова, Лукерьи и Погодина, господину Ф-фу). Объясните, пожалуйста, говорили ли вы: «Взыщу по срок контракта». Обрывали ли клеенку на двери, отломили ли штукатурку и, наконец, выгоняли ли вы со двора кур, которые, как заявил ваш поверенный, пачкают лестницу?

Ф-Ф. От кур Голубцова зловоние и их держать не должно. Вонь может превратиться в заразу.

СУДЬЯ. Большое зловоние от кур едва ли может быть. Впрочем, этого не оспариваю, а предлагаю сторонам лучше примириться. Тем более что вы, вероятно, и сами сознаете, что из-за кур…

ГОЛУБЦОВ. Я только и взыскиваю за то. Не шуми, не кричи они: «Выгоню вон!», когда я деньги заплатил вперед, и не приказывай срывать моей вывески.

Ф-Ф. Вывеска — дело постороннее, и о ней речь будет иная. Что же касается до прочего, то я повторяю слова моего поверенного, что ничего из всего того, против чего претендует мой противник, я не делал.

СУДЬЯ (свидетельнице Зуевой). Прежде всего, я попрошу вас говорить правду, потому что все то, что вы покажете, вам, быть может, придется подтвердить присягою.

ЗУЕВА. Я и здесь-то против моего желания. Судиться я не охотница, но все-таки объявляю вам, что слышала из другой комнаты крупный разговор, крик и, когда после спросила Голубцова, что такое происходило, он мне ответил: барон приходил и ругался из-за кур с петухом, и кричал на дворника. Самого же барона я никогда не видела и встречаю здесь в первый раз. Больше я ничего не знаю.

СУДЬЯ (дворнику). Был кто-нибудь с бароном на лестнице?

ДВОРНИК Собственно, я на лестнице не был и никого не видел-с.

Ф-Ф (указывая на Лукерью). Эта свидетельница, кажется, родственница Голубцова?

ЛУКЕРЬЯ. Да, сродственница. Но я живу у Голубцова в услужении и правду всегда скажу, хоть бы это было и против него. Верьте, господин судья, совести: ничего и ни для кого не скрою.

СУДЬЯ (портерщику). Из-за чего барон ссорился с Голубцовым?

ПОРТЕРЩИК. Что промежду ними такое происходило, я ничего не слыхал и в этом готов хоть присягнуть.

ГОЛУБЦОВ. Как не слыхал? Разве не тебе барон приказывал сорвать вывеску?

Ф-Ф (Голубцову). Вам сказано, вывеска — дело постороннее. Ну, и не вмешивайте ее в это дело.

СУДЬЯ. Делать замечания обвинителю предоставьте, господин Ф-ф, мне. Произвожу разбирательство я.

ГОЛУБЦОВ (Ф-фу). Вы, ваше высокородие, сами приказывали портерщику снять вывеску. Ту самую вывеску, которую вы же мне разрешили повесить.

Ф-Ф. Нет, я не разрешал.

ГОЛУБЦОВ. Когда я вас спрашивал о ней, вы изволили сказать: если портерщик согласится, и вы согласны. Он не препятствовал. Я доложил это вам, и вы велели повесить в три четверти аршина длины. А у меня висит всего в одну четверть аршина над воротами. Вот как дело это было-с.

Ф-Ф. В контракте выписано, какой величины вывеску вправе Голубцов повесить. Между тем я некоторое время тому назад вдруг вижу вывеску аршина в три-четыре. Спрашиваю: отчего же она не в пределах квартиры Голубцова? Мне на это говорят, будто я же разрешил. Тогда я велел сказать Голубцову, чтобы он ее снял.

СУДЬЯ. Допустим, вывеска больше. Какой же из-за этого вам ущерб? Я тоже домовладелец, но у меня никому нет запрету вешать вывески, если только иметь их дозволено подлежащими властями.

Ф-Ф. Его вывеска приходится над самым бельэтажем. А иметь у себя такое украшение, конечно, неприятно.

ГОЛУБЦОВ. Да дело-то возгорелось вовсе не из-за вывески, а просто из-за кур. Это подтверждает ихняя же записка ко мне. Не угодно ли ее прочитать?

СУДЬЯ (читает). «Прошу убрать петуха и кур. Не то начну дело о нарушении контракта. Разве я, посудите сами, для того купила себе кур, чтобы ваши уродовали моих? Баронесса Ф-ф».

ГОЛУБЦОВ. Да они, помилуйте, так зазвонили, что я с испугу в одной рубашке выскочил отворять.

Ф-Ф. Я был вовсе не один, а с поручиком корпуса жандармов, и он видел, как мне отворили. Видел также, что я вовсе не хлопал. Жаль только, офицер этот в отлучке и нескоро вернется, недели через две. Если дело отложить до его возвращения, он подтвердит мои слова.

СУДЬЯ. И об дверь вы не стучали ни ногами, ни руками?

Ф-Ф. Конечно, нет.

СУДЬЯ. Ну а дверь вам скоро отворили?

Ф-Ф. Разумеется. А в таком случае мне, кажется ясно, не было надобности ногами махать.

ЛУКЕРЬЯ. Неправда, неправда. И ногами стучали, и кур потом сгоняли со двора: «Ши-ши, ши-ши». Все жильцы это видели из окон своих квартир.

ГОЛУБЦОВ. Да, гоняли моих курей на улицу. Те артачились, а вы, барон, еще пуще изволили их гнать-с.

СУДЬЯ (Ф-фу). А кур вы загоняли?

Ф-Ф. Нет, не загонял.

СУДЬЯ (дворнику). Отведено в доме с разрешения домовладельца господина Ф-фа место для жительства кур Голубцова?

ДВОРНИК. Точно-с, на чердаке маленькое место эдакое есть, где ничего положить, значит, нельзя. Они (Голубцов) спросили: можно курам тамотка жить? Им было сказано: можно. Только говорили, всего три курицы будут, а их явилось десять.

ГОЛУБЦОВ. Не десять, а всего-то три куры да петух.

СУДЬЯ (дворнику). А загоняли вы вместе с бароном этих кур со двора долой?

ДВОРНИК. Никак нет-с, не загонял. Да я в те поры во двору убирался.

Ф-Ф. Повторяю, Лукерья — родственница Голубцову, и она должна быть устранена.

СУДЬЯ. Дворник почти то же говорит, что и она. А между тем он так же находится в услужении у вас, как Лукерья у Голубцова. (Обоим.) Но вам, мне кажется, все-таки гораздо удобнее помириться, нежели разбираться.

ГОЛУБЦОВ. Пусть барон не нарушает контракта, не причиняет мне никаких неприятностей, не срывает моей вывески, не гоняет моих кур, и я, так уж и быть, прощаю ему обиду.

Ф-Ф. О вывеске поверенный заявит особое дело.

ГОЛУБЦОВ. Мне вывеска законом дана. Недаром мое заведение стоит 20 тысяч, и снявши вывеску, вы, барон, меня, значит, зарезать хотите. Без вывески никто ко мне никогда не зайдет. (Судье.) Да и когда вешали вывеску, барон сам присутствовал. На это свидетели есть.

СУДЬЯ. Представьте этих свидетелей, и тогда совершенно ясно станет: вправе ли вы иметь вывеску на доме господина Ф-фа или нет.

ГОЛУБЦОВ. Чиновник, который это видел, живет теперь в баронском же имении, в деревне.

Ф-Ф. Хорошо, я согласен не огорчать его. Пусть вывеска остается.

СУДЬЯ. Вы соглашаетесь, значит, оставить прибитою нынешнюю вывеску?

Ф-Ф. Да. Но полиция следит, чтобы нигде не было вони, а его куры производят зловоние, и я не желаю, чтобы они оставались в моем доме.

СУДЬЯ. Вы, следовательно, намерены запретить Голубцову держать кур? Но ведь они же не запрещены законом? Да и сами вы их держите.

Ф-Ф. Мои помещаются особо, а не зря, как его.

СУДЬЯ (Голубцову). Устройте, пожалуйста, так, чтобы ваши куры не ходили по двору.

ГОЛУБЦОВ. Удержать кур трудно, страшно трудно.

СУДЬЯ (Ф-фу). Не можете ли отвести на дворе дома какого-нибудь курятника для кур Голубцова, сарая или что-нибудь в этом роде?

Ф-Ф. У меня в доме пятьдесят квартир. И всякий жилец, пожалуй, захочет держать кур. Где же я на всех них места напасусь?

ГОЛУБЦОВ. Ежели вы, барон, позволите мне держать кур, я за обиду не ищу, потому что очень, очень дорожу курами.

Ф-Ф. А мой поверенный все-таки начнет иск против него о самоуправстве, заключающийся в повешении без дозволения вывески.

СУДЬЯ. В этом нет никакого самоуправства, так как вы же сами позволили ему ее повесить.

ГОЛУБЦОВ. Вот вы, барон, ворвались в мою квартиру, нашумели, оторвали войлок, отломали штукатурку. Все это точно самоуправство. (Судье.) Хорошо еще во мне дух смирный, и я все это сердцем перенес. А кабы это случилось с другим, у кого вольный дух, — беда! Он повернул бы барона в дверь, взял бы его без церемонии за шиворот, да хватил бы в затылок и коленкой.

С горячностью Голубцов размахивает в воздухе руками и ногами, показывая, как бы человек с вольным духом расправился с бароном. В публике громкий дружный смех.

СУДЬЯ. Тише, господа, тише, перестаньте. (Голубцову.) Не смейте, говорю вам, бесчинствовать в суде, не то я вас оштрафую. (Публике.) Прекратите смеяться!

ГОЛУБЦОВ. Простите, господин судья, сделайте милость, простите. Я — темный человек и хотел только показать, как бы примерно…

СУДЬЯ. Ваши толкования неуместны, непристойны. (Публике.) Повторяю: перестаньте, воздержитесь от смеха или же я… (Ф-фу.) Как же вы думаете решить с Голубцовым?

Ф-Ф. Вывеску позволяю, а кур — нет.

СУДЬЯ (Голубцову). Желаете на этом прекратить свою претензию?

ГОЛУБЦОВ. Нет, не желаю. Ежели барону неугодно позволить держать мне кур, то мне неугодно прощать ему обиды.

Ф-Ф. Если он согласен изменить контракт с трех лет на один год, может держать и кур.

ГОЛУБЦОВ. Контракт как сделан на три года, так пусть и остается в своей силе.

СУДЬЯ. Вопрос, следовательно, остановился на трех курах?

ГОЛУБЦОВ. У меня три курицы и четыре цыпленочка.

СУДЬЯ. Отведите же, барон, какой-нибудь утолок для его кур и прекратите миролюбиво это пустяшное дело.

Ф-Ф. Да нет места.

СУДЬЯ. Ну а по двору позволите им ходить?

Ф-Ф. Пожалуй, пусть ходят.

ГОЛУБЦОВ. Да им и ходить-то много ли нужно? Утром и вечером.

СУДЬЯ. В таком случае вы, Голубцов, согласны принять на себя обязанность чистить лестницу?

ГОЛУБЦОВ. Не могу я этого делать. Я не дворник, и мне некогда с третьего этажа сор мести.

СУДЬЯ. Если господин Ф-ф дозволяет вам держать кур, надо и убирать за ними. Вы в этом отношении как-нибудь сговоритесь с дворником.

ГОЛУБЦОВ. В контракте прямо сказано, что дворник обязан всякий день мести лестницу.

СУДЬЯ. Чтоб, собственно, после ваших кур нечистоты убирать?

ГОЛУБЦОВ. Да я, где ни жил, везде держал курей. За что же меня теперь-то теснят из-за них? У меня детей нет, и одно мое удовольствие в жизни — куры. Я не нагляжусь на них, любуюсь ими, всякое горе, всякую скуку разгоняю ими. Не позволить мне их держать — все равно что не давать мне есть, спать. (В публике смех.)

СУДЬЯ. Добавьте дворнику копеек пятьдесят в месяц, он и будет наблюдать, чтобы ваши куры нигде не пачкали.

ГОЛУБЦОВ. Да я и так плачу ему немало.

ДВОРНИК. Я претензии на ихних кур никакой не имею. Но как хозяин прикажет, мы в его воле находимся.

СУДЬЯ. От трех кур никакого зловония не будет. Тем более что они помещаются на чердаке. Вы, барон, позвольте уж дворнику взять на себя обязанность по наблюдению за чистотою лестницы.

ГОЛУБЦОВ. Всего-то петух, три курицы и четыре цыпленочка, да и те новорожденные.

Ф-Ф. Это дело навсегда, значит, решено. Следующий раз, если что-нибудь случится в доме моей жены, это ее дом, у нее будет поверенный.

СУДЬЯ. А на этот раз вы беретесь выхлопотать у вашей жены право Голубцову иметь вывеску и держать кур?

Ф-Ф. Да, ему это позволится.

ГОЛУБЦОВ (Ф-фу). Если бы вы, ваше вскродье, прямо сказали мне, что вам нравится мой петух, я бы вам ответил: «Так возьмите его себе». За всем тем, что я сам ужасно интересуюсь курями, то есть до страсти люблю их… Прикажите заделать штукатурку, что отломили.

Ф-Ф. Обращайтесь к судье, а не ко мне. Я здесь посторонний человек.

СУДЬЯ. Примите уж грех пополам.

ГОЛУБЦОВ. Премного доволен-с. Благо, мои курочки, мои милые курочки при мне остаются. (В публике смех.)

Ф-Ф. Кому же он теперь деньги будет платить за квартиру?

ГОЛУБЦОВ. Кому прикажете, тому и буду представлять. Супруге ли вашей или же дворнику, для меня все равно. Деньги у меня всегда верные.

Дело кончилось следующей подпиской: «Я, барон Ф-ф, обязуюсь более не делать Голубцову никаких неприятностей (то есть не ломать штукатурки, не рвать ни войлока, ни клеенки, не ругаться, не шуметь и кур не гонять). Берусь выхлопотать у жены моей право иметь Голубцову вывеску на ее доме в таком виде, в каком она теперь находится. Берусь также выхлопотать у жены место на чердаке для семи кур Голубцова, с тем чтобы наблюдение за чистотою лестниц было возложено на дворника. Я, г. Голубцов, на все это согласен и прошу дело прекратить».

По окончании разбирательства многочисленная публика, несмотря на позднее время (было почти 7 часов вечера), долго еще не расходилась и продолжала высказывать судье одобрение за высокое беспристрастие, выказанное в этом весьма щекотливом для него положении по отношению к своему коллеге, тоже судье. Однако коллеги Ф-фа сочли себя настолько скомпрометированными его поступком, что он вскоре оставил судейскую должность.

Это вам не кабак!

Перед судьей (Москва, 1866 год) истица, хозяйка заведения, весьма полная, разряженная в шелковое яркое платье мадам. В ушах огромные серьги, на пальцах множество колец. Рядом ответчик, прилично одетый и полусконфуженный. Сзади ряд прекрасных девиц, постоянно оглядывающихся и юлящих глазами.

СУДЬЯ (ответчику). На вас жалуются, что вы произвели в заведении истицы скандал и нанесли ей оскорбление, когда вас стали унимать. Справедливо ли это?

ИСТИЦА. Оскорбил, оскорбил, господин судья. (К девицам.) Мильхен, Лизхен, Мальхен, оскорбил он?

ДЕВИЦЫ (в один голос). Оскорбил, мадам, оскорбил!

СУДЬЯ. Позвольте, я не вас спрашиваю. Я спрашиваю ответчика. Вы будете говорить потом. (Ответчику.) Признаете ли вы себя виновным в произведении скандала и оскорблении хозяйки заведения или нет?

ОТВЕТЧИК. Я не знаю, о каком это скандале она говорит. Все ее заведение и держится одними только ежедневными скандалами.

СУДЬЯ (истице). В чем состоял скандал и оскорбление, в которых вы обвиняете господина Б.?

ИСТИЦА. Они пришли в заведение…

СУДЬЯ (ответчику). Были вы в заведении?

ОТВЕТЧИК Был.

СУДЬЯ (истице). Продолжайте.

ИСТИЦА. Пришли в заведение и требуют портеру…

ОТВЕТЧИК. Неправда, я не требовал.

ИСТИЦА. Как не требовал?! Мильхен, Лизхен, Мальхен, требовали они портеру?

ДЕВИЦЫ (в один голос). Требовали, мадам, требовали!

ОТВЕТЧИК Я требовал не для себя. (Показывает на одну из девиц.) Она просила.

УКАЗАННАЯ ДЕВИЦА. Да, я сказала: «Миленький штатский, поставьте бутылку портеру». А он сказал: «Хорошо».

СУДЬЯ (ответчику). Вы говорили «хорошо»?

ОТВЕТЧИК Сказал-с.

СУДЬЯ (истице). Продолжайте.

ИСТИЦА. Им подали, а они попробовали да и говорят: «Это не портер, мадам, а помои». Подали другую. Они ее возьми да и хлопни об пол. Мы — третью. Они и третью. Я стала упрашивать их угомониться, а они еще стали делать мне оскорбления.

СУДЬЯ. В чем же заключались оскорбления?

ИСТИЦА. Они сказали: «Ваше заведение, мадам, — кабак». А мое заведение, господин судья, не какое такое. У меня князья, графы бывают, у меня генерал С-ский каждую субботу… Я им все это объясняю, потому они у нас в первый раз, а они мне вдруг: «Молчи, бандура». Я и говорю им: «Заплатите за бутылки». А они…

СУДЬЯ. Значит, вы ищите за бутылки?

ИСТИЦА. Но, помилуйте, у меня князья, графы бывают. У меня не какое такое трехрублевое… (В публике смех.) Да-да, это совершенная правда! Мильхен, Лизхен, Мальхен, бывают у нас князья и графы?

ДЕВИЦЫ. Бывают, бывают… И барон, мадам, и барон… Два барона!

СУДЬЯ. Это тоже не относится сюда. Говорите только то, что относится к делу. (Истица молчит.) Чем же он вас обидел? Я не вижу тут оскорбления.

ИСТИЦА. Он оскорбил не меня, а целое заведение.

ОТВЕТЧИК. Эта хозяйка сама известна всем своими дерзостями.

ИСТИЦА (укоризненно качая головой). Ай-ай-ай! Фи… Фи… Касподин… Мильхен, Лизхен…

СУДЬЯ. Позвольте. Более никакого оскорбления вам не сделано господином Б.?

ИСТИЦА. Он сказал: «Ваше заведение, мадам, — кабак». Я это считаю для моего заведения оскорбительным. Сам господин частный пристав… У меня заведение известное, я не позволю, чтобы его марали. Я сама, наконец, не какая такая, а вдова коллежского регистратора.

ОДИН ИЗ ПУБЛИКИ. Господин судья, я позволю себе засвидетельствовать, что заведение госпожи В. известно всем с хорошей стороны. (В публике смех.)

СУДЬЯ. Я вас прошу не вмешиваться, когда вас не спрашивают, и не прерывать судебного разбирательства.

ОТВЕТЧИК (господину из публики). Да вы и не можете являться свидетелем. Вы там не были.

ИСТИЦА. А вот и неправда. Они у нас каждый день бывают.

В публике смех. Судья снова напоминает истице об уклонении от дела и затем, сделав ответчику внушение, присуждает его к уплате за разбитые бутылки. Собрание с шумом выходит из камеры судьи.

Налаялся

В ночь с 3 на 4 июля 1866 года цеховой Антонов, прогуливаясь по переулкам второго квартала Сретенской части Москвы, вздумал лаять по-собачьи. Он был прислан 4 июля к мировому судье надзирателем квартала для допроса.

СУДЬЯ. Вы лаяли сегодня ночью по-собачьи?

АНТОНОВ. Старался подражать собачьему лаю.

СУДЬЯ. Зачем же это вы старались подражать? Хорошо еще, что вы одни лаяли. Ну а если бы вас собралась целая компания, ведь тогда нам пришлось бы всем из Москвы бежать!

Присутствующие улыбаются.

АНТОНОВ (после небольшой паузы). Известно, выпимши был.

Судья приговорил его к аресту на семь дней, объявив при этом его право на обжалование приговора. Виновный решением остался доволен.

Доносчика — к ответу

Дворянин Андрей Дмитриевич Данилов подал мировому судье Сущевского участка Москвы графу Ланскому в 1866 году жалобу на дворянина Сергея Владимировича Глинку, оклеветавшего его перед присутственным местом.

СУДЬЯ (Данилову). Объясните вашу претензию подробнее.

ДАНИЛОВ. Глинка донес на меня в «подлежащее место». По этому доносу меня вызывали несколько раз, отбирали показания и тем отрывали от уроков, которыми я живу и содержу свое семейство. У меня даже был обыск, бумаги и книги отобрали и пересмотрели, но ничего подозрительного в них не найдено, почему меня и признали невиновным. Наконец сам Глинка после данной нам очной ставки письменно отрекся от своего доноса. Поэтому я считаю себя, господин судья, вправе требовать клеветнику законного наказания и вознаграждения меня за понесенные через его злоумышления убытки.

СУДЬЯ (Глинке). Что скажете вы на это обвинение?

ГЛИНКА. Я думал, что письмо, сочинителя которого отыскивали, написано господином Даниловым, и заявил свое подозрение где следует.

ДАНИЛОВ. Господин Глинка положительно утверждал, что это письмо написано мною. В доказательство он даже представил писанную когда-то мною к нему записку. Даже на очной ставке он старался поддержать свою клевету, и только тогда отрекся от нее, когда я был признан невиновным. Один из членов присутствия спросил даже меня, не подозреваю ли я самого Глинку в составлении анонимного письма. Но я отвечал, что едва ли он решится на такую низость.

ГЛИНКА. Я не признаю себя виновным в клевете — с моей стороны это было одно предположение.

СУДЬЯ. Вы могли предполагать, но не заявлять этого. Вот не угодно ли вам послушать, что говорит закон: «Кто дозволит себе в представленной присутственному месту или чиновнику бумаге оклеветать кого-либо несправедливо, обвиняя его или жену его, или членов его семейства в деянии, противным правилам чести, тот подвергается заключению в тюрьме на время от двух до восьми месяцев».

ГЛИНКА. Повторяю, что не считаю себя виновным.

ДАНИЛОВ (Глинке). Вы уже предоставьте решить это судье — виновны вы или нет, а лучше постарайтесь опровергнуть мое обвинение.

СУДЬЯ (Глинке). Что вы можете прибавить в свое оправдание?

Глинка молчит.

СУДЬЯ (Данилову). Сколько вы ищите с него убытков?

ДАНИЛОВ. Я пропустил четыре урока вследствие того, что меня вызывали для дачи показаний по оговору господина Глинки. За каждый урок я получаю по два рубля. Следовательно, я потерял по его милости восемь рублей, которые и прошу с него взыскать.

СУДЬЯ. До произнесения приговора я, по моей обязанности, предлагаю вам, господа, помириться. Не найдете ли вы возможным окончить это дело на каких-либо условиях миролюбно?

ГЛИНКА. Я готов заплатить господину Данилову восемь рублей за убытки, которые он исчислил, но виновным себя перед ним все-таки не считаю.

СУДЬЯ (Данилову). Что скажете вы, господин Данилов?

ДАНИЛОВ. Я трудами моими получаю в год до трех тысяч рублей серебром. Я заявил гражданский иск на господина Глинку только в восемь рублей серебром, хотя мог бы воспользоваться благоприятным случаем и предъявить на него иск в гораздо большей сумме, тем более что по этому делу меня отрывали от занятий в течение нескольких месяцев. Я говорю это лишь для того, господин судья, чтобы рассеять всякую мысль о возможности между нами мировой сделки на денежном вознаграждении. Я достаточно зарабатываю честным трудом и не имею нужды прибегать к подобным приобретениям.

СУДЬЯ. Я этого и не имею в виду.

ДАНИЛОВ. Итак, остается лишь извинение со стороны господина Глинки передо мной. Но и на это я не могу, не в праве изъявить свое согласие потому, что такой исход дела поощрит некоторых господ делать доносы на людей честных и ни в чем не замешанных. Ведь не всякому так счастливо удастся разделаться с клеветой, как удалось мне. Поэтому в острастку доносчикам и в интересе правосудия пусть будет наказан ложный доносчик. Но если претензия моя вами, господин судья, будет найдена уважительной, то я просил бы вас назначить господину Глинке наказание в самой меньшей степени, какая только допускается законом. Перед вами, господин судья, находится не озлобленный противник, а человек, ищущий возмездия своей гражданской чести.

Судья постановил подвергнуть дворянина Глинку взысканию восьми рублей серебром в пользу Данилова и сверх того подвергнуть его заключению при городском арестантском доме на десять дней.

Контракт

Гамбургский подданный Карл Шульц заявил мировому судье (1866 год), что дочь мещанки Варвары Ивановой Чиликиной, Мария Николаева, тринадцати лет, отданная ему матерью для обучения музыки по контракту, законным образом совершенному 1 февраля 1866 года, тайно от него ушла и, как ему известно, находится у матери. Вследствие чего он просил восстановить силу контракта, вытребовав к нему Марию Чиликину.

СУДЬЯ (Варваре Чиликиной). Что вы можете сказать на заявление господина Шульца?

ЧИЛИКИНА. Я была обманута, господин судья. Отдавая свою дочь господину Шульцу для обучения музыки, я думала, что отдаю ее в пансион. Между тем оказалось, что она поет и играет у него в хоре арфисток по ночам в трактирах, где привыкает к всевозможным порокам. Я не знаю, имею ли я какое право после контракта, но умоляю вас, господин судья, именем Бога (становится на колени) спасти мою дочь от разврата.

СУДЬЯ (Шульцу). Правда ли, что Мария Чиликина играет у вас по ночам в хоре арфисток?

ШУЛЬЦ. На основании второго пункта контракта она должна быть у меня в полном повиновении и послушании, и нигде в контракте не сказано, что мать имела право следить за своей дочерью. А потому я не знаю, на каком основании она заявляет свои требования. Я истец, и прошу вас, господин судья, восстановить силу законного контракта.

СУДЬЯ. Прошу вас прямо отвечать на мой вопрос. Играет ли тринадцатилетняя Мария Чиликина по трактирам ночью в вашем хоре арфисток?

ШУЛЬЦ. Играет, и я имею право заставлять ее играть, так как я сам играю по трактирам — это мое занятие.

СУДЬЯ. Вы правы, но вы забыли два обстоятельства. Во-первых, что мать просит спасти дочь от разврата, которому если она не подвергалась, то подвергнется, играя по ночам в трактирах. И на этом одном основании контракт ваш, по которому, как я вижу, мать потеряла всякое право на свою дочь, я объявляю уничтоженным. А во-вторых, вы забыли то, что малолетним детям и, конечно, еще более девочкам строго воспрещено петь по ночам в трактирах. Распоряжение об уничтожении этого зла опубликовано обер-полицмейстером в «Ведомостях…». Вследствие чего, если бы дочь Чиликиной была еще у вас, то я сейчас же взял бы ее и возвратил матери. На этих двух основаниях я приглашаю вас добровольно согласиться на прекращение контракта.

ШУЛЫД. Я согласен, но с тем, чтоб Мария Чиликина хотя на минуту пришла бы ко мне, чтоб не подать пример прочим арфисткам, у меня живущим, которые, узнав о настоящем деле, пожалуй, все разойдутся от меня. А как только она ко мне явится, то я сейчас отпущу ее сам.

ЧИЛИКИНА. Прошу вас, господин судья, обязать Шульца, чтобы он сейчас же возвратил и некоторые вещи, принадлежащие моей дочери, с тем чтоб он представил их вам в суд, во избежание споров, которые могут возникнуть, если я пойду за ними.

СУДЬЯ. Контракт ваш с господином Шульцем уже уничтожен. Согласны ли вы на его предложение, чтобы ваша дочь явилась к нему? И он немедленно ее отпустил, выдав вещи?

ЧИЛИКИНА. Если это нужно господину Шульцу, я согласна.

СУДЬЯ (тяжущимся). В таком случае, не угодно ли вам на этих основаниях подписать мировую сделку? Содержание сделки следующее: «Я, нижеподписавшийся гамбургский подданный Карл Шульц, сим обязуюсь, по явке находившейся у меня в обучении Марии Николаевой, немедленно, в тот же день, отпустить ее добровольно к матери, отдав ей ее собственные два платья, подушку, пальто, две коленкоровые юбки и башмаки, и затем контракт, заключенный с ее матерью Варварой Чиликиной 1 февраля 1865 года, уничтожить. Паспорт же Николаевой обязуюсь представить к мировому судье г. Румянцеву».

СУДЬЯ. На основании этого обязательства господина Шульца и по силе 71-й статьи Устава гражданского судопроизводства дело его с Варварой Чиликиной прекращается. Прошу только тяжущихся объявить крайний срок исполнения сделки.

ЧИЛИКИНА Дочь моя живет теперь у родных за Москвою. Завтра я ее представлю.

ШУЛЬЦ. Завтра же и я привезу в мировой суд требуемое платье и паспорт. И наконец, я согласен, чтоб Мария Николаева ко мне не являлась.

СУДЬЯ. В таком случае прошу вас доставить вещи и паспорт к шести часам вечера, а вы (к Чиликиной) можете прийти сюда за получением их. И так как господин Шульц отказывается, чтоб девочка явилась к нему в дом, то не угодно ли обоим сделать на контракте надпись о его уничтожении.

Надпись тут же была сделана. Когда на другой день Чиликина явилась за вещами и паспортом к судье, то со слезами благодарила за возвращение ей дочери и говорила, что готова при встрече с судьей на улице стать перед ним на колени.

Божба — великое дело

Петербург 1866 года. Крестьянин Иван Тимофеев взыскивает с купца Иванова 36 рублей за доставленную им зелень.

СУДЬЯ. Вы, Иванов, должны Тимофееву 36 рублей?

ИВАНОВ. Никак нет-с, не должен.

СУДЬЯ. Какие же вы, Тимофеев, взыскиваете с него деньги?

ТИМОФЕЕВ. За зелень. В разное время ему отпущено было.

СУДЬЯ (Иванову). Есть какие-нибудь счета у вас?

ИВАНОВ. Вот, господин судья, я ему, значит, дичь отпускал. А он мне — зелень. У меня все это записано. Извольте посмотреть книгу.

Подает судье книгу.

СУДЬЯ. Итак, вы Тимофееву доставили разной дичи в течение 1865 года на 164 рубля?

ИВАНОВ. Так точно, а он уплатил мне 135 рублей. Потом еще за четыре раза зелени следует 28 рублей. Это я у него брал во все время.

СУДЬЯ. Следовательно, за ним остается 1 рубль 2 копейки?

ИВАНОВ. Так точно, за ним.

СУДЬЯ. Так какие же вы, Тимофеев, ищите 36 рублей?

ТИМОФЕЕВ. Да это я так полагаю, по моим счетам. У меня все счета молодец вел.

ИВАНОВ. Я этому не причина, что у тебя молодец вел. Хозяин должен сам наблюдение иметь за торговлей.

СУДЬЯ. Так как же, вы ищите с него деньги или нет?

ТИМОФЕЕВ. Уж я и не знаю, как быть. Помнится, что состоит на нем долг.

ИВАНОВ. Книги принеси!

СУДЬЯ. Принесите счета. Вы, вероятно, записывали?

ТИМОФЕЕВ. Да у меня, господин судья, молодец вел все.

ИВАНОВ. Да должны же быть какие-нибудь книги? Молодец хоть вел, а все-таки записывал.

ТИМОФЕЕВ. Рылся я уж везде, в обеих лавках, да нигде не нашел. Ведь в Синицыном-то доме мы торговали. Так я горел тогда. Должно быть, та книга сгорела.

ИВАНОВ. Горел! Ведь у нас тоже в шестьдесят втором году пожар был — Апраксин[5] весь выгорел. А вот книга-то цела у меня осталась, я по ней теперь четыре иска взыскиваю: у десятого участка один, у семнадцатого мирового судьи — два да вот здесь…

СУДЬЯ. Так как же вы, господин Тимофеев?

ТИМОФЕЕВ. Да пускай побожится.

ИВАНОВ. Я говорю, что не должен — сочлись.

ТИМОФЕЕВ. Побожись, вот образ Николая Чудотворца в углу стоит. Побожись, коли не должен.

ИВАНОВ (крестится). Вот Николай Чудотворец в углу стоит, говорю, что не должен… Вот тебе, на…

СУДЬЯ (Тимофееву). Так как же вы, прекращаете иск?

ТИМОФЕЕВ. Да коли уж побожился, так прекращаю. Божба — великое дело-с.

Иванов и Тимофеев уходят.

Сбил цену на гроб

Гробовщик Григорьев в 1866 году взыскивает с гробовщика же Алексеева убытки, понесенные оттого, что, получив заказ на гроб для умершего адмирала Токмачева за 35 рублей, он приготовил его к сроку, а Алексеев, очернив его, Григорьева, расстроил дело. Как человек неблагонамеренный, он, сбив цену, тоже сделал гроб, который пошел в дело. Чем и причинил ему, как это постоянно делает, неприятности. С распорядителей же похорон Григорьев взыскивает три рубля за то, что обмыл покойника, да просит сделать им внушение, чтобы они не заказывали впредь, — что немыслимо, — два гроба для одного покойника.

ОТВЕТЧИК. Все, что он говорит в своей жалобе, — совершенный вздор.

ИСТЕЦ (ответчику). Вы находите, что я и покойника не обмывал?

ОТВЕТЧИК. Обмывал, это правда. Но без приглашения. Я посылал девушку пригласить жену швейцара, а он — кто его знает откуда! — очутился у нас и сам напросился: «Позвольте, я обмою». — «Ну, обмойте, — сказал я, — все равно кому платить, а платить же надо».

СУДЬЯ (истцу). На вас ведь, кажется, жалоба была, что вы явились к живому человеку мерку снимать на гроб?

ИСТЕЦ. Да, я-с.

ОТВЕТЧИК. Брат тоже еще живой был, когда он и его товарищи по ремеслу вломились к нам в переднюю, где их едва удержали от драки из-за гроба. Обмыв покойника, он спросил: «Гроб надо?» Как же, сказали ему, и начали прицениваться. Он спросил 50 рублей, потом сбавил на 35 рублей. Но последние ему наши слова были: если кто дешевле возьмется сделать, мы тому и закажем. Он ушел. Является Алексеев, берется за ту же цену и добавляет гербы, катафалк, пригласительные билеты и еще что-то. Ему и заказали. Он взял задаток и принес кисею. Я поехал после того в департамент и, возвращаясь назад от вечерни, зашел к Григорьеву. Вижу, гроб делать только начинают. Спрашиваю: «Кому?» Он отвечает: «Для вас». — «Мы уже заказали другому, и вы поэтому не трудитесь». Отказав ему таким образом, мы, ничего не ожидая, вдруг по его милости были просто поражены. Рано утром, часов никак еще в пять, он ворвался в квартиру и принес гроб. Жена брата даже в обморок упала: два гроба для одного и того же покойника! Она и до сих пор еще больна от испуга. Ему говорят, чтоб он убирал вон свой гроб, а он и слушать ничего не хочет. Так что я вынужден был отправиться к полицейскому офицеру за содействием, и уж тот позвал с собою двух дворников, которые и снесли гроб обратно.

ИСТЕЦ. У нас с ними было окончательное условие сделать гроб за 35 рублей.

ОТВЕТЧИК. Где мы рядились?

ИСТЕЦ. У вас в квартире, в передней.

ОТВЕТЧИК. Неправда, в зале, и кроме нас в ней никого не было.

ИСТЕЦ. Иначе-с. Я просил 50 рублей, Колосов — 40 рублей. Вы долго не решались, а господин Зуев сказал: «Угодно — 35 рублей». Я ответил: «Я делаю за эту цену». Господин Зуев добавил: «Он обмывал, дает три подушки на ордена — пускай за ним уж и останется».

СУДЬЯ (истцу). Вы к живым людям ходите гробы делать — это нехорошо, и вы оставьте это дело.

ОТВЕТЧИК. Я не понимаю, что это за люди? Один с головы мерку снимает, другой — с ног. Уж возле покойника они, кажется, готовы были разодраться.

ИСТЕЦ. Наше ремесло уж такое. Теперь ведь не холера, и всякий, известно, ищет работы. В холеру точно, что слава богу. А к ним меня швейцар пригласил.

ОТВЕТЧИК. Я заранее еще приказывал швейцару, чтоб не пускал. Но тот стакнулся с ними, и гробовщиков полная лестница набежала.

СУДЬЯ (истцу). Что же вы хотите?

ИСТЕЦ. Пускай заплатят мне 35 рублей за гроб с церемонией, а гроб возьмут себе.

СУДЬЯ. За какую же вы еще просите церемонию, когда вы ее не делали?

ИСТЕЦ. Это все равно, приготовился делать. Да они пришли отказать уже при огне.

ОТВЕТЧИК. В 4 часа пополудни.

СУДЬЯ (истцу). Вы — гробовой мастер, и гроб у вас все равно не потерян. Вам отказали вовремя. Зачем же вы гроб-то принесли к ним?

ИСТЕЦ. Мне держать было негде, место понадобилось. Мастеров нынче, слава богу, много, а гробы-то вообще и особливо дорогие не каждый день требуют. За что же я буду убыток терпеть?

СУДЬЯ. Гроб, положим, малинового бархата. Вы брали за него 35 рублей. А что он вам стоит?

ИСТЕЦ. 10 рублей.

СУДЬЯ. Вам обошелся в 10 рублей, а вы берете 35? Такие страшные барыши? Ведь это обман, за который вас следует судить.

ИСТЕЦ. Я ошибся, не 25, а 10 рублей остается за труд, за хлопоты.

СУДЬЯ. И 10 рублей наживать на 35 рублях слишком недобросовестно. Тем более что ваше ремесло должно цениться гораздо честнее всякого другого.

ИСТЕЦ. Без барыша и заниматься ремеслом нельзя.

СУДЬЯ (Алексееву). Григорьев ищет с вас убытков за то, что вы сделали гроб дешевле, и через это его гроб остался без надобности. Потом он же говорит, будто вы постоянно отбиваете у него работу.

АЛЕКСЕЕВ. Если бы я видел его гроб, охаял и через это его бы принудили взять его назад, а мой употребили бы в дело, тогда я точно поступил бы нехорошо. А я только дешевле взял за гроб. А это делать я вправе.

ОТВЕТЧИК. Дешевле берет, значит, ему выгодно. К тому же он этим еще добро делает другим. А то они, как коршуны на добычу, налетели к нам. С ним только поторговались, но отнюдь не окончательно уговорились. Да после этого ни в какой лавке приторговаться ни к чему нельзя, если все так будут поступать, как Григорьев.

СУДЬЯ (истцу). Вы сами вызвались обмыть покойного?

ИСТЕЦ. Да. Они еще сказали девушке: «Эмилия, подай воды».

СУДЬЯ (ответчику). Вы заплатили ему за обмывание?

ОТВЕТЧИК. За обмывание обычно платят 25 копеек. Но ему я уж даю рубль, чтобы только отстал. А то он вломился в дверь чуть свет и, когда ему говорили, чтобы нес назад гроб, он еще принахально выражался: «Я самих вас в него положу».

Судья постановил: в иске Григорьеву убытков с Алексеева отказать за бездоказательностью, а за обмывание тела покойного присуждается предложенный ответчиком рубль.

Ответчик достает рубль и кладет его на стол.

СУДЬЯ (истцу). Получите.

ИСТЕЦ. Пусть этот рубль идет на нищих, а мне мало рубля.

СУДЬЯ. Здесь нищих нет.

ИСТЕЦ. Ну, так в кружку.

СУДЬЯ. И кружки тоже нет. Так вы берете?

ИСТЕЦ. Нет, я недоволен этим решением.

СУДЬЯ (ответчику). Так возьмите назад рубль.

Ответчик берет деньги, и все выходят.

Чиновница и дворник

Чиновница, квартирующая в доме Поцелевича на Литейной улице, пожаловалась в 1866 году мировому судье на домового дворника, который наговорил ей в квартире дерзостей.

СУДЬЯ (дворнику). Знаешь, любезный, зачем я позвал тебя сюда?

ДВОРНИК. Нет.

Судья читает жалобу, где сказано, что дворник позволил себе выражения о личности госпожи N, «которые должны быть крайне оскорбительны для ее звания».

ДВОРНИК. Хе-хе! За этим-то? Ну, это еще ничего. Я было перепугался, потому мы…

СУДЬЯ. Какими словами ты обозвал госпожу N?

ДВОРНИК. А это, сударь, у них извольте спросить. Мне даже чудно все это слышать.

СУДЬЯ (чиновнице). Что он вам сказал?

ЧИНОВНИЦА Помилуйте, господин судья! Это такая обида, которая, к сожалению, при современной неразвитости нашего простонародья…

СУДЬЯ (перебивает). Современную неразвитость мы пока в стороне оставим. Факты требуются.

ЧИНОВНИЦА. Каждый факт получает то или другое значение, смотря с какой точки на него взглянешь.

СУДЬЯ. Я знаю. Так в чем же дело?

ЧИНОВНИЦА. Дело в том…

Один из присутствующих поспешно входит за барьер.

ПРИСУТСТВУЮЩИЙ (указывает на собравшихся зрителей). Дело в том, что я и мои товарищи, мы, как свидетели, как люди в настоящем процессе компетентные, мы просим дать возможность госпоже N полнее высказаться. Дело вовсе не безынтересное.

СУДЬЯ. Хорошо. Но я прошу вас отсюда выйти, потому что за решетку без позволения никто не имеет права входить.

ПРИСУТСТВУЮЩИЙ (кланяется и уходит). Пардон.

ЧИНОВНИЦА. Дело, вот видите, какого рода. Я и вы, господин судья, и вообще все образованные люди, положим, допускаем сближение сословий и классов народа в той мере, в какой это необходимо для успехов цивилизации нашей страны. Но вы согласитесь, когда из этого благого стремления вдруг делают источник зла, когда прямая буква закона и смысл его остаются без всякого уважения…

СУДЬЯ (перебивает). Извините меня. Если таким образом мы будем говорить с вами, мы до вечера не договоримся до дела. А у меня, вы знаете, не вы одни, надо другие дела разбирать. Поэтому я еще раз прошу вас говорить только одни факты.

ПРИСУТСТВУЮЩИЙ. Факт сам по себе вовсе не длинен. Надеемся, мы не много отнимем у вас времени, господин судья.

СУДЬЯ. А вас прошу слушать, что говорят, и не делать замечаний. На это тоже вы не имеете права.

ЧИНОВНИЦА. Обстоятельства дела слишком немногосложны, но зато как резки, как резки. Ах, это один, к сожалению, из повседневных случаев…

СУДЬЯ. Ну-с?

ЧИНОВНИЦА. Первое. Дворник-крестьянин, не будучи вовсе мне знакомым человеком, вдруг позволяет себе меня называть Анной Павловной. Конечно, это, вы скажете, пустяки. Но возьмите во внимание, это было сказано при посторонних людях, которые могли обо мне сделать всякие неблагоприятные заключения.

ДВОРНИК. Да как же вас, сударыня, звать прикажете? Вы и есть Анна Павловна.

ЧИНОВНИЦА. Однако здесь ты нашелся. Да как же? Сударыня. Ты и дома мог бы догадаться, что я — чиновница.

ДВОРНИК. А я думал, так ласковей.

СУДЬЯ. И только всего? Больше он ничего вам не говорил?

ЧИНОВНИЦА. Я думаю, есть же статьи закона, которые и за это определяют наказание.

СУДЬЯ. Укажите их. Но скажу вам наперед, что напрасно их будете искать. Таких статей нигде нет. Да и по правде сказать, в том, что вы мне объяснили, я не вижу ни малейшей обиды. Поважнее нет ли чего?

ЧИНОВНИЦА. Ах, то ли еще будет! Я даже просила бы вас, господин судья, избавить меня от подробного объяснения. Это так дурно на меня действует. Достаточно, я вам говорю: дворник, слышите: дворник наговорил мне дерзостей. Этого с вас, надеюсь, достаточно для соображений касательно меры наказания за проступок. Согласитесь, не совру же я, и врать мне не из чего.

СУДЬЯ. Очень хорошо. Я вам в другом месте поверю на слово, но здесь не могу. Здесь я действую не по своей воле, а по закону, и могу верить только тому, на что есть законные доказательства.

ПРИСУТСТВУЮЩИЙ. Я тоже прошу избавить госпожу N от подробностей и, как свидетель, подтверждаю то, что она объяснила.

СУДЬЯ. Потрудитесь молчать. (Чиновнице.) Мне надо знать обстоятельства дела.

ЧИНОВНИЦА. Он обозвал меня бабой.

СУДЬЯ (дворнику). Правда это?

ДВОРНИК. Это неправда. А если бы и правда была, и то отвечать мне не за что.

СУДЬЯ. Как не за что?

ДВОРНИК. А вот хотите, сударь, расскажу вам всю настоящую правду?

СУДЬЯ. Ее-то и надо. Говори.

ДВОРНИК. Госпожа N приехала к нам на квартиру нынче летом. А осенью господин наняли у нее комнату. (Указывает на присутствующего.) Супротив его окон живет у нас мамзель. Говорят, эта мамзель у Шухардина гуляет. Ну, да это не наше дело, потому живет она завсегда тихо, разве музыку иной раз от Шухардина приведет. И больше у ней ничего, окромя музыки. На дворе у нас стали говорить, что они на эту самую мамзель стали засматриваться. Потому, что окно в окно пришлись их комнаты. А там вот и про них стали рассказывать прачки, что им, барыне, неприятно, что их жилец засматривался на гулящую мамзель. Один раз призывают они меня и прямо говорят: скажи управляющему, чтобы завтра же этой шкуры не было на дворе…

ЧИНОВНИЦА (перебивает). Скоро ли конец? Видите, чепуху несет.

СУДЬЯ. Позвольте. Продолжай!

ДВОРНИК. Я говорю: какая на то причина? «Молчать, — говорит, — осел! Ты не смеешь спрашивать, какая причина. Тебе говорят — ты и делай». — «Ну так, мол, управляющий ничего тут не поделает». Говорю все в этом роде. Потом они как разозлятся на меня, да и ну: «Ты — подлец, осел, хам, пьяница!» Я: «Позвольте, сударыня, так только деревенские бабы, и то самые, значит, необразованные ругаются». И вот как есть справедливо. Пусть вот они скажут, что не так было дело.

СУДЬЯ (чиновнице). Что вы на это скажете? Правда?

ЧИНОВНИЦА. Если бы и правда? Судите сами, я — женщина, мне простительны маленькие вспышки. На это прошу обратить внимание, господин судья.

СУДЬЯ. Так. Но «подлец, пьяница» и т. д., я думаю, и для него также обидные слова, как и для вас. А он ответил вам, как всякий, как и я на подобные фразы ответил бы.

ЧИНОВНИЦА. Он врет, что я жильца приревновала. Если я ревновала, так это мужа. Я просила сказать, чтобы та мерзавка не смела завлекать женатых людей.

СУДЬЯ. Это уж сюда не касается, вы с дворником разбираетесь.

Судья объявил, что не находит дворника ни в чем виноватым, с чем согласилась и истица.

Сломанная палка

1866 год. За решетку судебной камеры мирового судьи входят толстый господин почтенных лет и отставной унтер-офицер — один из тех, которые обыкновенно прислуживают в гостиницах и клубах швейцарами при вешалках. Он держит в руках камышовую палку с черешневой ручкой.

СУДЬЯ (обращается к швейцару). Вот господин Новиков заявил на вас жалобу в том, что вы у него сломали палку. Справедливо это или нет?

ШВЕЙЦАР. Точно так-с, ваше высокородие, премного-с виноват в этом. Только теперь эта палка вот… В надлежащее явствие и бытие приведена. Стало быть, и разговору тут не должно быть никакого.

НОВИКОВ (отрывистым шепотом). Как никакого? Что это такое? Сперва ручка была цельная — теперь спаянная. А он еще утверждает, что тут разговору нет никакого. Ты мне сделай ручку новую, тогда разговор мы прекратим. А до тех пор… Ни-ни… Ха-ха-ха! Да ты, брат, чудодей… Разговору нет.

ШВЕЙЦАР. Да помилуйте, сударь. Сами же изволили приказать мне отдать починить. «Истратишь, любезный, не больше полтинника», — еще изволили сказать. А теперь вон что-с! Как же это так-с? Этак не годится.

НОВИКОВ (насмешливо). Ты, братец, все врешь, я вижу. Стану я тебе советовать отдать палку чинить, когда она мне стоит 50 целковых. Небось у вас в трактире, что ни разбей, — за все денежки полные, а не за починку только платят. Знаю я эти трактиры… Лупить умеют… Стакан разбил — рубль-с, рюмку — рубль-с, тарелку — тоже рубль-с. Тьфу ты, черт возьми, плюнешь, отдашь и уйдешь. Вот ведь вы как у себя распоряжаетесь… Нет, давай, брат, мне новую палку. Знать ничего не хочу!

ШВЕЙЦАР. Помилосердствуйте, сударь. Где же мне вам взять новую? У меня и капиталу не хватит на нее, 50 целковых — разве их скоро заработаешь? У меня жена, дети… Помилосердствуйте, сударь… Ах ты господи, вот оказия-то повстречалась!

НОВИКОВ. Палку новую давай, тогда и бог с тобою. А до тех пор — ни-ни!

СУДЬЯ. Вам, господин Новиков, нельзя ли прийти к какой-нибудь меньшей сумме и на ней покончить дело?

НОВИКОВ. Помилуйте, господин судья, что мне, деньги, что ли, его нужны? Мне нужно свою палку, и я прошу у него ее. А там не мое дело, за сколько бы он ее ни приобрел, только была бы она с целой ручкой. Ведь они, я говорю, драть с нас умеют в трактирах. Стакан разобьешь — рубль, рюмку — тоже рубль. Ну на что же это похоже?

СУДЬЯ. Другое дело — хозяин заведения и швейцар.

НОВИКОВ. Нет, это все одно-с дело. «Едино стадо и един пастырь». Так-с и это. Да-с… Пожалуй, я сам закажу ручку и счет представлю вам, а расплачивается пусть он.

СУДЬЯ (швейцару). Ну, вы согласны на это?

ШВЕЙЦАР. Ваше благородие, да как же можно согласиться? Он в счет там такую махину подведет, что и вовек не расквитаешься.

СУДЬЯ. Ну, попробуйте еще раз попросить господина Новикова простить вам вашу вину.

ШВЕЙЦАР. Сударь, сделайте божескую милость, возьмите вот вашу палку, не требуйте с меня новой. Право, состояния нет выдать вам новую.

НОВИКОВ (наставительно). Нельзя, нельзя, мой милый. Вы же берете, если кто стакан разобьет… Сейчас — рубль.

ШВЕЙЦАР. Да то хозяин берет, а не я.

НОВИКОВ. Все одно, любезный, все одно. Вы за стакан — рубль, а я за палку — новую.

Судья постановил отложить дело для вызова эксперта для оценки — во сколько обойдется новая ручка камышовой палки.

Тяжущиеся удаляются.

Как быть с поцелуем?

1866 год. Москва. Перед мировым судьей просительница — низенькая женщина с красным угреватым лицом и ответчица — молодая дама в бархатном бурнусе. Дело в том, что первая жила у последней в кухарках с жалованьем по семи рублей в месяц. Весною хозяйка объявила служанке, что уезжает на лето в одно из подмосковных имений, и пригласила ее с собой. Но когда кухарка отказалась от этого предложения, то барыня выдала ей за три недели два рубля серебром, тогда как по расчету следовало получить 5 рублей 25 копеек.

СУДЬЯ (ответчице). Вы нанимали ее по семи рублей в месяц?

ОТВЕТЧИЦА. Точно так.

СУДЬЯ. От последнего расчета она еще служила вам три недели?

ОТВЕТЧИЦА. Это правда.

СУДЬЯ. И вы отдали ей за это время два рубля?

ОТВЕТЧИЦА. Два рубля… Видите ли, господин судья, я еще в прошлом месяце говорила Аксинье, что мне нужно будет прожить это лето в деревне. И она не отказывалась тогда ехать со мною. А сказала уже перед самым моим отъездом. Это оттого, что она ждала моих именин в надежде на подарок. И я действительно подарила ей платье в пять рублей. А она через день и отказалась.

СУДЬЯ (просительнице). Ты получила платье от хозяйки?

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Получила-с… Полумериносовое, с цветочками.

СУДЬЯ. А через день оставила место?

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Что ж такое?! Я ведь не крепостная… Нынче насильно нельзя держать.

СУДЬЯ. Конечно. Но ты взяла подарок.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Что ж такое?! Я не просила подарка, это их добрая воля была давать. Я платить не желаю за платье… Лучше назад отдам. И цвет-то мне не к лицу… Вы сами можете рассудить, ваше благородие: идет ли мне зеленый цвет с белыми цветочками? Все скажут — не идет.

СУДЬЯ. Так ты готова возвратить платье?

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. С великим моим удовольствием.

СУДЬЯ (ответчице). Итак, она принесет вам материю, а вы заплатите ей по расчету.

ОТВЕТЧИЦА. Охотно.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Стало быть, вы приказываете, ваше благородие, чтоб мы с барыней совсем расквитались, то есть я бы воротила платье? А как же мне получить то, чем я им за подарок заплатила?

СУДЬЯ. Как заплатила?

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. А как же! Ведь я в ту пору не даром взяла платье. Я благодарила, барыне-то за него ручку поцеловала! С этим-то как же быть?

Барыня доплачивает 3 рубля 25 копеек и отказывается от возвращения подарка.

Цирюльник

Санкт-Петербург 1866 года. Мировой судья вызывает цирюльного мастера Сидорова и полковника Ховена. «Есть, ваше благородие», — слышится из задних рядов публики, и к столу судьи пробирается маленькая, худощавая фигурка цирюльника. Полковника Ховена не оказывается.

СУДЬЯ (обращаясь к Сидорову). Ответчик по вашему делу во второй раз не явился. Вот повестка его. В ней он говорит, что не может сегодня по делам службы явиться на разбирательство.

СИДОРОВ. И сейчас, ваше превосходительство, дома заседает. Какая там служба! Нет ее никакой. А что срамно явиться сюды, — вот и весь сказ. Чего ж еще лучше: из-за трех рублей его к суду притянули!

СУДЬЯ. В своих письменных отзывах полковник Ховен не признает себя обязанным доплачивать вам, Сидоров, за бритье и завивку остальных трех рублей, которые вы ищите с него.

СИДОРОВ. Помилуйте! Как не признает? Сам сознался. Вот в этой самой бумаге и сознался, что сей минут в руках держать изволите.

СУДЬЯ. Но я же вам говорю, Сидоров, что в этой бумаге он оспаривает ваш взыск с него трех рублей серебром.

СИДОРОВ (со стоическим хладнокровием). Никак-с нет-с, в этой самой бумаге он и признание сделал.

СУДЬЯ. Ну, слушайте же эту бумагу, я прочту ее вам… «По жалобе на меня цирюльника Сидорова в неуплате ему трех рублей имею честь объяснить следующее. Действительно, я у него в апреле удержал должные за бритье три рубля серебром, потому что он не исполнил своего условия. Но дело в том, что он посылал ко мне мальчишек, бывших у него в учении, практиковаться на моей бороде, которые меня резали и при завивке жгли мне волосы, постоянно выводя меня из терпения, что меня и заставило сделать с Сидоровым словесное условие. Если он хочет, чтобы я у него брился, то ходил бы сам, а если мальчишки меня порежут, то я денег не плачу. На таковое условие Сидоров согласился и, действительно, каждый месяц в первых числах по получении от меня денег ходил сам. Но потом присылал мальчиков, которые снова меня резали и жгли мне волосы. Год ровно я терпел подобные муки, платя Сидорову ежемесячно по три рубля исправно. Все это переносил потому только, что Сидоров живет в одном со мною доме. Наконец в апреле мальчишка так меня порезал, что я целый день не мог показаться на улицу, потому что шрам на лице был очень виден и прикрыт английским пластырем. После этого я мальчишку прогнал и сказал ему: "Объяви хозяину, что я больше у него не бреюсь и денег по условию не заплачу". Сторонних свидетелей всего этого я не имею, исключая всех моих домашних — жены, детей и прислуги, которые все видели меня постоянно после бритья в крови и удивлялись моему терпению». Ну, где же здесь Ховен признает справедливость вашего иска? Напротив, он здесь положительно опровергает его.

СИДОРОВ. Стало быть, дальше-с это прописано. Понудьтесь, ваше превосходительство, дальше прочитать. Там беспременно мы это самое признание сыщем.

СУДЬЯ. Да дальше здесь вовсе не признание полковника, а решение словесного суда идет. «Санкт-Петербургский словесный суд Коломенской части определил: дело считать законченным, копию с решения выдать Сидорову для начатия им дела у мирового судьи 5 участка…» Это ли признание?

СИДОРОВ. Дальше, дальше, ваше превосходительство. Там непременно есть, это я доподлинно знаю, что здесь находится его признание.

СУДЬЯ. Перестаньте, пожалуйста, говорить, Сидоров, пустяки! Ну что я вам буду дальше читать, когда дальше не написано ничего? Видите, чистая бумага…

СИДОРОВ (конфузясь). Как же это я, значит, прохватился теперича? А было признание. Ей-богу, его собственноручное признание. Здесь вот, на этой самой бумаге было.

СУДЬЯ. Ну перестаньте, перестаньте! Вы вот лучше мне скажите: не желаете ли помириться с полковником на полутора целковых, так как действительно и с вашей стороны были неаккуратности? Вы вместо хороших мастеров посылали к нему мальчиков, которые резали ему бороду и припекали более, чем следует, его волосы. А уговор, между тем, у вас был такой, чтобы вы сами ходили его брить и завивать.

СИДОРОВ. Никогда у нас такого уговора и не было. А посылал я к нему таких же ребят, как и ко всем посылаю. С чего же у других бород не режут? А его, стало быть, как брить, так и бороду надоть в кровь? Нет никакого интересу делать-то нам так, вот что-с. Теперь и насчет волос такой же разговор должен происходить. Как если бы ему, когда пришкваривали волосы али там дурно обстригли, для чего ж он лез опосля ко мне? Так али нет?.. Не за раз же, к примеру, мне пришлось с него получить три рубля. Значит, удовольствие соблюдал, когда целый год у меня брился. А то бороду, говорит, изрезали, пластырь англичанский налепил. Николи у меня думать не смей ни один подмастерье, чтоб эту самую рану на бороде произвесть. Вот что-с… А это просто-напросто каприз с его стороны. Не хочу, мол, отдать три рубля, да и квит. Шутка ли, правду, с шестьдесят четвертого года, значит, канитель-то эту тянем. Подметок больше истрепал, чем на три рубля…

СУДЬЯ. Это все так, Сидоров. Но я опять вам предлагаю: не можете ли вы как-нибудь сойтись с полковником на полутора целковых? А?..

СИДОРОВ. Ни под каким видом, ваше превосходительство. Потому, что подметок больше, чем на три целковых серебром истрепал. Я не то что полутора, теперича двух, кажись, рублей 95 копеек никакими силами не в состоянии взять. Вот что-с.

Публика смеется.

СУДЬЯ (улыбаясь). Ну, подождите же, я сейчас вам прочту решение… «Рассмотрев гражданское дело цирюльника Сидорова с полковником Ховеном, я нашел, что ответчик не отвергает действительности того, что он пользовался услугами Сидорова по цирюльному мастерству. Он уклоняется от уплаты только потому, что при бритье Сидоров перерезывал ему лицо, что при завивке сжигали ему волосы и т. п. Но, несмотря на все это, Ховен не отказывал Сидорову. Следовательно, имел необходимость в его услугах. Существование же словесного условия Сидоровым не признано. Ответчик уже два раза к суду не явился и доказательств не представил, а посему и соглашение между сторонами невозможно. Я определил: с Ховена взыскать на удовлетворение истца три рубля серебром».

Задавленный гусь

Дело происходит в Петербурге в 1867 году. Перед мировым судьей стоит пожилой мужичок в сером армяке, держа в одной руке шапку, а в другой за горло большого мертвого гуся. Рядом с ним парень двадцати пяти лет в рубашке навыпуск, мальчик и городовой.

СУДЬЯ. В чем, господа, заключается ваше дело?

МУЖИЧОК (указывает на парня). Да вот он задавил мово гуся и еще не хочет за него платить.

ГОРОДОВОЙ. Не он, ваше высокоблагородие, а извозчик колесом пролетки переехал через его гуся. Я своими глазами видел.

СУДЬЯ (городовому). Ну, расскажите. (Мужичку.) А вы, покуда он говорит, молчите.

ГОРОДОВОЙ. Он гнал по улице стадо гусей. У моста стояли, как и всегда, извозчики и, увидавши гусей, начали нарочно сыпать на землю овес, подманивая на него гусей. Гуси бросились клевать овес и около пролетки, и под пролеткой. Словом, везде, куда он только попадал. Один извозчик дернул свою лошадь, она повезла пролетку и колесом переехала через вот этого самого гуся. (Указывает на мужичка.) Он, увидавши это, зашумел, публика столпилась на шум, а извозчик ударил тем временем по лошади и уехал. Он же, ничего не говоря, схватил его (указывает на парня), стал тащить и изорвал у него жилетку. Извольте, ваше высокоблагородие, хоть сами поглядеть. (Показывает на разорванное место у парня подмышкой.) Парень этот клялся, божился, что не он лошадь дернул, а извозчик. Но он и слышать ничего не хотел. Вижу, не разойтись им мирно. Позвал обоих в квартал к надзирателю. Надзиратель всего это выслушал и приказал мне представить их к вашему высокоблагородию. У моста, правда, как был, так и остался другой городовой, но он новенький, несмелый такой. Я и вмешался в это дело вместо него — потому я тоже дежурный.

МУЖИЧОК. Гуси известно, ваше благородие, глупы. Где зерно только попадает, туда они и бегут, вытянумши горло. Таким же манером они бросились и у моста на овес, а он (указывает на парня) подскочил, дернул за повод лошадь, и колесо переехало вот ефтому гусю через горло и задавило его. У гусей горло тонкое и хрупкое, и их сколько хочешь передушить можно таким озорничеством. Как он после того увидел — дело плохо, бросился к дверям кабака, чтоб улизнуть от меня. Ну, я и задержал его и говорю: «Заплати, мол, за гуся, не то идем к мировому». У меня теперя и стадо-то покинуто на авось, и я чрез него самого, может, на 50 рублей убытку еще потерплю. Взыщите, будьте милостивы.

СУДЬЯ. Стадо, вы говорите, осталось у вас без присмотра?

ГОРОДОВОЙ. Никак нет-с, у стада остался его работник.

ПАРЕНЬ. Я, ей-ей, и не думал лошадь трогать. Это ему просто померещилось.

МАЛЬЧИК. Я тоже видел, как извозчик дернул.

ГОРОДОВОЙ (мужичку). Отчего ж ты извозчика-то не задержал?

МУЖИЧОК (указывает на парня). Потому, вот он причина, а не кто другой.

ПАРЕНЬ. А присягни, что я лошадь дернул, и я тебе сейчас же плачу рубь.

ГОРОДОВОЙ. Именно присягни. (Судье.) Он, парень-то, еще идучи сюда, предлагал ему кончить так.

МУЖИЧОК (парню). Нет, ты присягни, что не дергал, и я тебя прощаю.

ГОРОДОВОЙ. Ведь ты обвиняешь — ты и присягай.

ПАРЕНЬ. Ну да, присягай, присягай же, ежели чувствуешь себя правым.

МУЖИЧОК. За рубь-то? Давай два, так и быть присягну.

В публике смех.

ГОРОДОВОЙ. Присягать, так за рубь присягай! А то еще два ему подай. Ишь какой ловкий!

ПАРЕНЬ. Рубь плачу — ну и присягай.

МУЖИЧОК. Сам присягай. Больно ты, брат, уж прыток-то.

ГОРОДОВОЙ. Ты, значит, не прав, когда отнекиваешься.

МУЖИЧОК. Я отнекиваюсь? Присягаю!

СУДЬЯ (парню). А вы не согласитесь ли, чтоб он просто побожился здесь на крест, потому что покуда пошлем к священнику, пройдет немало времени, а у него стадо гусей не на своем месте, и он в самом деле может понести от этого убыток.

ПАРЕНЬ. Ну, пусть крестится.

МУЖИЧОК. Ладно, перекрещусь. (К судье.) Как прикажете креститься-то?

СУДЬЯ. Да как обыкновенно русский человек крестится, так и вы теперь перекреститесь на образа.

МУЖИЧОК (крестится). Чтоб мне всего стада не взвидеть, ежели я неправду говорю… Будет?

ГОРОДОВОЙ. Нет, ты перекрестись на семью, на детей.

СУДЬЯ. Довольно и так.

Из публики тоже слышатся голоса против божбы семьей.

ПАРЕНЬ. На вот тебе рубь, а гуся-то сюда подавай.

Мужичок берет рубль, парень — гуся за горло, и оба выходят из зала суда, сопровождаемые смехом публики.

Купеческая спесь

Перед мировым судьей 6-го участка Санкт-Петербурга летом 1867 года предстали купцы отец и сын Екимовы и два деревенских мальчика, находившиеся в услужении в их лавке, — Гузин и Кузьмин. Мальчики жалуются на нанесенные им хозяевами побои.

СУДЬЯ (Гузину). Расскажите, как все случилось.

ГУЗИН. Хозяин-сын послал меня за чаем и ситным. Я принес. Ты, говорит он, скрал ситный, подавай еще. Сколько дали, отвечаю, на три копейки, столько и принес, а больше у меня нет ни крошки. Он говорит, я покажу тебе, сколько дали. Да как хватит меня с размаху по уху и почал душить, бить, расквасил мне нос, губы в кровь. Даже вся грудь рубахи была в крови. Нос и губы живо вздулись, распухли. Это и доктор описал. (Подает свидетельство.)

СУДЬЯ. Так вас избил сын, а вас, Кузьмин, отец?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ (прохаживаясь взад и вперед). Врешь, поганец, никто тебя не трогал и пальцем!

СУДЬЯ. Извольте прежде всего остановиться, а не прохаживаться здесь. А потом воздержаться от таких грубых непристойных выражений.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Да как же он смеет врать на своих хозяев? Их поишь, кормишь, и они тебя же обкрадывают. Все ребра им переломать надо, не токмо что…

СУДЬЯ. Если у вас что украли, можете жаловаться, но бить, самоуправствовать — нельзя.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Воров-то? Ну нет, ни на кого не посмотрим. Их, мошенников, только битьем и доймешь. А то, на-ко, и не тронь! Да где же это видано? Да ежели им в зубы-то смотреть, они все раскрадут. Истинным Богом клянусь, так.

СУДЬЯ. Повторяю: не смейте так выражаться, не то я вас оштрафую.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Кого? Меня-то? Я сам член Думы, и знаю, что мне можно и что нет. Пугать нас нечего — сами все разумеем.

СУДЬЯ. Штрафую вас двумя рублями и, если вы еще станете так вести себя, я вас удалю из присутствия.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. И выйдем. Благо, и стоять-то тут понапрасну нам некогда — в Думу надо. Прощайте, ухожу.

СУДЬЯ. Совсем уходить не смейте. Вы — обвиняемый, должны быть налицо в суде. В другой комнате подождите, пока я вас позову.

Екимов уходит, пожимая плечами и ворча про себя.

СУДЬЯ (Кузьмину). А вас кто бил?

КУЗЬМИН. Хозяин-отец. Он лежал на лавке. Сын послал Гузина купить чаю на семь копеек да ситного на три копейки. Когда он все это принес, сыну показалось мало, он потребовал еще, а у Гузина ничего не было. Он с азартом сгреб его за шиворот и давай тузить, а тот барахтаться. Он мне и крикнул: «Подержи его!» Вижу, человека бьют понапрасну. Ну, и не послушался, то есть держать не стал. Тогда отец встал и давай меня самого за это лупить со щеки на щеку, так что я просто ошалел. Еле-еле вырвался от него, выбег из лавки и закричал: «Караул!» Народ сбежался, и битье прекратилось, потому что городовой пришел.

СУДЬЯ (Екимову-сыну). Что вы на это скажете?

ЕКИМОВ-СЫН. Я послал Гузина за чаем и ситным. Он принес мало, а пазуха у него оттопыривалась. Я и подумал: верно, он за нее спрятал довесок ситного. Подошел к нему, обыскал его и нашел 1 рубль 25 копеек наших денег. Нос он разбил себе сам, когда не давался обыскивать. Ни я, ни тятенька их и пальцем не трогали.

СУДЬЯ. А кто вам дал право самому его обыскивать?

ЕКИМОВ-СЫН. Они у нас живут, и нас же обирают. Выручка не всегда заперта бывает, чуть отвернешься — они и тащат все, что под руку попадет.

ГУЗИН. Неправда, никаких он денег у меня не отнимал и не искал. Все это побиение, напротив, из-за ситного вышло. А коли первостатейные купцы избивают до полусмерти из-за куска хлеба, так что ж это нашему брату за житье на белом свете? Легче уж и совсем умереть. Право.

СУДЬЯ. Какие именно деньги вы, обыскав Гузина, говорите, отняли у него?

ЕКИМОВ-СЫН. Рублевую бумажку да пять пятачков.

СУДЬЯ. Бумажка была новая или старая?

ЕКИМОВ-СЫН. Новенькая.

СУДЬЯ. При ком вы отняли у Гузина деньги?

ЕКИМОВ-СЫН. В лавке был тогда покупатель из Стрельны.

СУДЬЯ. Позовите отца. (Входит отец.) При вас сын ваш обыскивал Гузина?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Да, при нас, и отобрал 1 рубль 25 копеек, которые он украл.

СУДЬЯ. Какими деньгами?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Бумажка и пять пятачков.

СУДЬЯ. Вы это, кажется, подслушали под дверью?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Разумеется, слушал. Эка важность.

СУДЬЯ. Бумажка была старая или новая?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Старая, старая.

СУДЬЯ. Был кто-нибудь в лавке в то время, когда сын отнял у Гузина деньги?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Никого не было посторонних.

СУДЬЯ. Кто может подтвердить, что отнятые у Гузина вашим сыном деньги украдены у вас, а не его собственные?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Я, моя совесть. А она дороже тысяч. Я — коммерсант.

СУДЬЯ. Вы — обвиняемый и в настоящем случае не можете быть свидетелем.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Нет, могу. Я — купец, в Думе гласным состою и супротив этих воров, которых надо просто с лица земли стирать, завсегда имею преферанс.

КУЗЬМИН. Никого, решительно никого в те поры в лавке не было и никаких денег никто у меня не отымал.

СУДЬЯ (Екимову-сыну). Как же и отец ваш, бывши вместе с вами в лавке, тоже говорит, что там никого не было?

ЕКИМОВ-СЫН. От забывчивости тятенька часто говорит и сам не знает что. На него временами такая меланхолия находит.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Коли тебя обирают, и остервенение найдет. Их колотить и колотить надо, чтобы нонешнюю дурь-то всю из башки вышибить. Без битья нельзя. Что побьешь, то теперича и возьмешь. Потому что разбойники, воры все хозяйское добро растащат, ежели им поблажать.

СУДЬЯ. Еще раз запрещаю называть их ворами. Предлагаю вам выражаться приличнее, не то опять оштрафую. Затем предположим, что у Гузина нашлись деньги. Разве он не мог их накопить, иметь свои?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Свои?.. Хе-хе-хе! Да откуда ж у этакого лапотника свои деньги? У нас служит, и все, что у него найдем, наше. И сам он весь наш. Так, я полагаю, и должно быть везде.

ГУЗИН. Да ей-же-ей, никаких денег и в помине не было. Вся вина — ситный.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Врешь, дурак! Не ситный причиной, а потрепал тебя за то, что не воруй, мозгляк!

СУДЬЯ. Угомонитесь же, наконец, или вы снова будете удалены из присутствия за свои непристойности. Неужели не можете говорить без ругательств?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Не могу, потому такой уж ндрав имею, и они мне не препятствуй — расшибу! Натура горячая, вот что.

КУЗЬМИН. Я просил после драки расчет, паспорт. Отойти хотел, потому как боязно — совсем, пожалуй, убьет когда-нибудь. Так ни того ни другого не дает.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Да какой же тебе, вору, расчет? Никакого — пойман в краже. А коли пойман, в шею скважину этакую без дальних околичностей. Это будет верней.

СОСЕДНИЙ ТОРГОВЕЦ. Я занимался своим делом. Вдруг слышу, в лавке Екимовых кричат: «Караул!» Выглянул, вижу, оба молодца бегут оттуда всклокоченные, разбитые. Плачут, говорят: хозяева избили. Гузин в крови весь. На их крик народ сбежался, городовой и повел в полицию.

СТОРОЖ У ЛАВОК. Подбежал я к лавке Екимовых на крик «Караул!». Оба молодца были изрядно таки побиты. У Гузина кровь так и лилась изо рта, из носа. Окромя хозяев в лавке никого не видно было. И я, стало быть, думаю, что только они и повинны в побиении ребят.

ГОРОДОВОЙ. Когда меня призвали на шум, оба плакали, жаловались, жаловались, будто их хозяева побили. У одного вся рожа была в крови. На другой день спрашиваю сына хозяина: из-за чего, мол, вы били ребят? Из-за чая, говорит он. Больше я ничего не могу знать-с.

СУДЬЯ (Екимовым). Виновность ваша теперь совершенно ясна. Оба вами обиженные просят денежного вознаграждения за побои. Какие вы предложите им условия примирения?

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Да никаких! Ни в жизнь! Чтобы я, первогильдейный купец, стал с ними условливаться? Ни за что! Как вам угодно, а только напрасно подняли вы кутерьму из-за таких пустяков. Нечто мои-то слова ничего не стоят? Нет, коли я что говорю, так уж не сумлевайтесь — верно. За себя постою. Так обо мне вся Дума знает.

СУДЬЯ (мальчикам). Сколько вы просите денег?

ГУЗИН. Сто рублей. Чтобы, значит, до деревни добраться на них.

СУДЬЯ. Этого нельзя, 50 рублей — высшая мера взыскания за бесчестие.

ГУЗИН. Так пускай 50 рублей заплатят.

КУЗЬМИН. И мне тоже 50 рублей.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Это за то, что за волосы-то подрали — 50 рублей? Ну нет, этому не бывать — жирно больно. По три, по пять рублей на рыло так уж и быть, отпущу. Хоть и не за что, только бы отстать от греха.

Судья постановляет взыскать с отца и сына Екимовых в пользу Гузина — по 20 рублей с каждого и в пользу Кузьмина — по 15 рублей с каждого.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Что вы, что вы? Да за что ж так много? Нет, это с вашей стороны нехорошо, право. Потому как пять рублей на обоих-то за глаза довольно.

СУДЬЯ. Если вы решением недовольны, можете его обжаловать. Но прошу не рассуждать здесь.

ЕКИМОВ-ОТЕЦ. Не рассуждать! Гм… Да как же молчать, коли сами-то мозгляки плевка не стоят. А тут — 70 рублей заплати. Да этак вы еще больше кляуз размножите. Я и в Думе буду жаловаться. Ворам платить не за что, говорю вам.

СУДЬЯ. Ступайте, ваше дело кончено.

Все выходят. Екимов-отец злобно сверкает глазами и весь дрожит от ярости.

Кража в церкви

Полиция доставила к мировому судье 6-го участка Санкт-Петербурга (1867 год) семнадцатилетнего мещанина Владимирова. В протоколе было изложено, что Владимиров, будучи в церкви у всенощной, вытащил из кармана у Молоткина и Иванова по носовому платку. Он был пойман и приведен в полицию, где при обыске у него нашли еще два платка. На вопрос: «Кому они принадлежат?» Владимиров ответил, что обо всем скажет только судье.

СУДЬЯ. Признаете вы себя виновным в краже во время всенощной платков из карманов?

ВЛАДИМИРОВ. Да, виновен.

СУДЬЯ. Сколько вы украли платков?

ВЛАДИМИРОВ. Четыре.

СУДЬЯ. У кого вы их крали?

ВЛАДИМИРОВ. Не могу знать-с.

МОЛОТКИН. Я пошел прикладываться к образам. В это время он и вытащил у меня платок. Да, должно быть, второпях сунул мне в карман какой-то ключ на веревочке. Я хватился платка, ан вместо него нашел в кармане ключ.

СУДЬЯ (Владимирову). Не помните ли, у кого вы вынули ключ?

ВЛАДИМИРОВ. Ключа не крал и ничего про него не знаю.

МОЛОТКИН. Ключ я отдал церковному старосте, чтобы спрашивал прихожан, кому он принадлежит.

СУДЬЯ (Владимирову). Чем вы занимаетесь?

ВЛАДИМИРОВ. Я — столяр.

СУДЬЯ. Где вы жили последнее время?

ВЛАДИМИРОВ. Был без места, работы не было.

Судья, принимая во внимание, с одной стороны, что украденные платки стоят меньше рубля и чистосердечное признание Владимирова, смягчающее меру наказания; с другой стороны, что кража совершена в церкви во время богослужения, за что увеличивается наказание, приговорил его к трехмесячному заключению в тюрьму.

СУДЬЯ. Если вы недовольны решением, то…

ВЛАДИМИРОВ (поспешно). Доволен, очень доволен. Есть нечего, на улице холод, жить негде. Ну а в тюрьме, говорят, тепло и кормят.

Содержательница хора и половой

Петербург 1867 года. Тяжущиеся стороны — содержательница хора арфисток поручица Ф-зе и половой трактира «Зеленый медведь» Дмитрий. Первая ищет с последнего за оскорбление словами.

СУДЬЯ (ответчику). Вас обвиняют в том, будто вы обругали госпожу Ф-зе неприличными словами. Сознаетесь в этом или нет?

ОТВЕТЧИК. Дочку ее я точно обругал за то, что она меня обозвала вором по карманам. Говорит, ты крадешь, и потом сзади пнула коленом. А мать я не трогал.

ИСТИЦА. Моя дочь была совсем в другой комнате, когда он меня поносил различными бранными словами. Его хотели унять, а он кричит: я ее и знать-то не хочу! Если всякий лакей станет ругаться и ему будут прощать, тогда порядочной женщине нигде проходу не будет.

СУДЬЯ. Как же он вас обругал?

ИСТИЦА. Беспаспортная ты, говорит. Дочь из другой комнаты даже это слышала, буфетчик тоже. Да и все знают, что он, как только напьется, постоянно причиняет нам неприятности, грозится кулаками.

СУДЬЯ. А здесь ваша дочь?

ИСТИЦА. Нет. Да ей и быть-то здесь незачем и неприлично — она невеста и скоро выходит замуж за одного чиновника. Позвольте уж ее не вмешивать в эту историю. Тем более что обругал-то он меня, со мной пускай и судится.

СУДЬЯ. Ваша дочь непременно здесь должна быть, он ее обвиняет в том, что она его обидела.

ОТВЕТЧИК. Мало того, что обзывала мошенником, карманщиком, так ведь еще пнула меня при народе коленом.

СУДЬЯ. Да с чего произошла между вами и госпожой Ф-зе ссора?

ОТВЕТЧИК. Приходит в трактир гость. (Указывает на истицу.) Их внук кричит мне: «Гость пришел, подавай!» Я ему сказал: «Убирайся прочь». За это он пошел и нажаловался на меня буфетчику.

СУДЬЯ. Кто ж такой внук?

ОТВЕТЧИК. Мальчик.

СУДЬЯ. Какое же он имеет значение в трактире?

ОТВЕТЧИК. Да не что иное, как ничего.

ИСТИЦА. Он недавно и гостя одного тоже побил, и тот ходил даже в квартал на него жаловаться.

ОТВЕТЧИК. Это вышло с гостем из-за моих собственных денег. Здесь же это примешивать вовсе ни к чему.

СУДЬЯ (истице). Что у вас общего с трактиром?

ИСТИЦА. Я держу там хор, и мы там поем.

СУДЬЯ. И дочь, и внук тоже поют?

ИСТИЦА. Да.

ОТВЕТЧИК. После я принес для их семейства два бифштекса и поставил на стол. Они все сидели вместе. Внук взял вилку да и говорит мне: «Я тебе вилкой рожу всю расковыряю, скоту». Тогда эта госпожа побежала на меня жаловаться буфетчику, а дочка, как я уже пояснил вам…

ИСТИЦА. Он, как только пьяный, всякий раз буянит, срамит нас.

СУДЬЯ (ответчику). Были вы тогда хмельны?

ОТВЕТЧИК. Утром я действительно был выпивши, но потом служил исправно.

ИСТИЦА. Да ведь чиновник видел, как он меня обругал и даже часто дочь оскорбляет.

ОТВЕТЧИК (истице). Этого чиновника вам не позволят ставить в свидетели… (Судье.) Про него я вам то скажу, что он каждый вечер ходит к нам. Собственно, значит, за дочкой ухаживает и все с ней наедине сидит.

СУДЬЯ. Это все-таки не мешает ему правду показать.

ОТВЕТЧИК. Он бывает еще в их особой комнате, где…

СУДЬЯ (перебивает ответчика). Во всяком случае, его показание будет не лишним.

Является чиновник в качестве первого свидетеля.

ПЕРВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ (краснеет и теряется). То есть как это?.. Я общего ничего не имею с ними. А в трактире бываю, разговариваю… С ними знаком.

СУДЬЯ. Слыхали вы, когда именно Дмитрий обругал госпожу Ф-зе?

ПЕРВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ. Он действительно обругал и мать, и дочь. Я сидел один и просил внука призвать его, но он тут и обругал их. После того дочь пришла ко мне в комнату. Уходя потом в залу, он и меня обругал.

СУДЬЯ. Ну? А дальше что было?

ПЕРВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ. Дочь ушла.

СУДЬЯ (ответчику). А видел он, как дочь вас пнула?

ОТВЕТЧИК. Нет. Как она меня назвала мошенником — это он должен был слышать.

ПЕРВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ. Да, слышал.

СУДЬЯ (первому свидетелю). А был Дмитрий выпивши или нет?

ПЕРВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ. Кажется, был. Но удостоверять не берусь.

СУДЬЯ (истице). Помиритесь-ка лучше. А?

ИСТИЦА. Он такую худую славу станет про нас распускать, будет ругаться — и ему прощать? Нет, не согласна. Этого мало, что он такой буян, что его не раз по кварталам таскали. Так он еще, когда после ругани постращала его жалобой вам, он, извините за выражение, выразился пренахально: «Знать не хочу и мирового-то вместе с вами!» Наконец, говорил, будто хозяин держит беспаспортную девку.

ОТВЕТЧИК. Да разве неправда, что мальчишка живет без паспорта?

Судья допросил еще десять свидетелей: участниц хора, буфетчика, посетителей трактира. Все они показали разное, уклончиво. Тогда судья принял решение в иске отказать «по обоюдности происходивших между тяжущимися ссор и по недостаточности доказательств». Госпожа Ф-зе осталась недовольной этим решением и обещала обжаловать его на мировом съезде.

Испорченная борода и помятая шляпа

Камера мирового судьи Санкт-Петербурга. 1867 год. Истец — еврей, ответчик — русский, оба — ремесленники.

СУДЬЯ (истцу). Расскажите, каким образом вас обидели.

ИСТЕЦ. Я сидел в казацкой казарме. Возле меня лежала лядунка[6] с патронами, а недалеко был вот он… Я ему говорю: «Дай лядунку поглядеть, какой она работы». А он и закричал: «Вы, жиды, народ ведь переимчивый! И ты, верно, научиться хочешь от меня? Нет, не дам!» И схватил меня за бороду, да как начал, как начал ее дергать… Я даже не знаю, как у меня еще и зубы-то целы остались…

ОТВЕТЧИК. Он пришел и ни с того ни с сего сел прямо на мою шляпу и превратил ее в блин. Увидев это, я стал его урезонивать: как, мол, тебе не стыдно так делать, ведь ты уже не молоденький мальчик и тебе уж шалить не приходится… Вот и все-с.

ИСТЕЦ. Он меня бил, ругал, я думаю, за то, что полковник казацкий меня выписал из Варшавы и ему стало меньше работы. Я хорошо патроны делаю и верный человек. Это знает и варшавский обер-полицмейстер.

СУДЬЯ. Чего бы вы желали: получить за бесчестие деньги или чтобы он был наказан?

ИСТЕЦ. Как закон велит, так и судите.

СУДЬЯ. Закон разрешает двояко, то есть как истец пожелает. Ну, что же вы хотите?

ИСТЕЦ. Ежели по закону, я желаю деньги.

СУДЬЯ. Сколько же?

ИСТЕЦ. Двести рублей за бороду.

В публике смех.

СУДЬЯ. Это чересчур много. По закону за бесчестие дозволяется просить от одного рубля и до пятидесяти, не больше.

ОТВЕТЧИК. Да помилуйте, он же просил с меня за мировую три рубля при казацком трубаче!

ИСТЕЦ. Ежели он правду говорит, я плачу сто рублей штрафа. Не будете ли так добры спросить трубача?.. Напротив, он уже несколько раз сулил мне пять рублей, чтобы помириться с ним. Даже здесь приставал ко мне об этом, да я не хочу без суда.

СУДЬЯ. А есть у вас свидетели, при которых господин К-ов нанес вам обиду?

ИСТЕЦ. Было-то их много, да они на Кавказ уехали, а остался один казак.

ОТВЕТЧИК. Трубач же видел, что между нами ничего не было.

ИСТЕЦ. А нехай трубач и казак подтвердят, что они такое видели, и тогда правда-то и будет на моей стороне.

ОТВЕТЧИК (истцу). Я по доброй своей совести уж плачу вам три рубля и бог с вами.

ИСТЕЦ. Не надо мне три рубля.

СУДЬЯ. Ну, так спросим свидетелей.

В следующее заседание явились истец, ответчик, казак и казацкий трубач.

СУДЬЯ (казаку). Схватил господин К-ов за бороду господина М-ра или нет?

КАЗАК. Они оба мастера и злятся друг на дружку из-за работы. Только приходит господин К-ов в нашу казарму и сел, а господин М-р — недалеко от него. М-р что-то спросил К-ва, а тот ответил и схватил его за бороду и начал ее трясти, а его самого ругать.

ИСТЕЦ. Он мне еще, кроме того, в глаза наплевал.

ОТВЕТЧИК. Казарма велика, народу там много, ну и немудрено, что найдутся люди, которые что хочешь покажут.

КАЗАК (ответчику, горячась). Этого ты не говори, я показываю сущую правду.

ТРУБАЧ. Что до меня, я ничего не видел, кто кого из них обидел.

ОТВЕТЧИК. Он сам сказал: «Дай три рубля и дела не начну».

ИСТЕЦ (трубачу). Просил я с него три рубля за обиду или нет?

ТРУБАЧ. Я ходил узнавать насчет тесака и слышал, как К-ов просил М-ра помириться, но как и на чем — не знаю.

ОТВЕТЧИК. Когда так, отправьте его в физикат[7] освидетельствовать — избитый ли он. А то на нем никаких и знаков-то нет.

СУДЬЯ. Во-первых, о побоях тут и речи не было. А во-вторых, если кто жалуется на нанесенные ему побои и имеет на то свидетелей, это признается по закону достаточным для того, чтобы подвергнуть виновного взысканию.

ОТВЕТЧИК. А когда дело идет об одной только обиде, то велика ли она-то? Я взял его за бороду и сказал: «Зачем ты, жидовское твое рыло, сел на мою шляпу?»

КАЗАК. Да и шляпы-то никакой не было.

СУДЬЯ (казаку). И вы присягнете в том, что господин М-р никакой шляпы не мял и что господин К-ов дергал его за бороду?

КАЗАК. Присягну, беспременно присягну. М-р сидел задом к К-ву, а он и давай его ругать. И бороду дергал, и в лицо плюнул. А М-р не вытерпел и плюнул уж на него обратно.

ОТВЕТЧИК. После этого я сам могу говорить, что он меня бил.

ИСТЕЦ. Я и говорю: за бороду дергал, в лицо наплевал, а не бил.

СУДЬЯ. Что ж вы, господа, думаете помириться или нет?

ИСТЕЦ. Дергать за бороду и плевать в лицо — очень, очень большая обида.

СУДЬЯ. Сколько же вы просите денег?

ИСТЕЦ. Рублей сорок довольно-с.

СУДЬЯ. Ваши требования по-прежнему велики. А не согласитесь ли, например, на десяти рублях помириться?

ИСТЕЦ. Мне больше стоит ходьба сюда и то, что я от дела отстал. Впрочем, сколько присудите, все возьму.

ОТВЕТЧИК. Ну, я даю ему семь рублей, а три рубля удерживаю за испорченную шляпу.

СУДЬЯ (казаку). А не был ли господин К-ов выпивши в то время, когда схватил господина М-ра за бороду?

КАЗАК. Действительно, был выпивши… Им, я тоже думаю, лучше помириться.

СУДЬЯ (ответчику). Вы сами ведь, помнится, признались, что обругали господина М-ра и дергали его за бороду?

ОТВЕТЧИК. Да, сам сознаюсь вам, взял его за бороду, потряс и сказал ему: «Ну как тебе, жидовская твоя харя проклятая, не стыдно садиться на чужую шляпу?» А так-то все их обзывают, да и этим я ему никакого вреда не сделал. Человек тридцать видели, что я его не бил.

СУДЬЯ. Повторяю вам, не о побоях речь. Но ни дергать за бороду, ни ругать никто никого не смеет, и это обида. Вы предлагаете господину М-ру за бесчестие семь рублей, а он требует больше. Между вами была ревность из-за работы, вы были выпивши и погорячились.

ИСТЕЦ. Я полагаюсь на ваше решение, по закону.

ОТВЕТЧИК. А я повторяю: семь рублей даю ему, а три рубля — себе за шляпу. Потому что он так мне ее испортил, что она никуда не годится. В этом можете сами убедиться, если прикажете принести ее сюда.

СУДЬЯ. Так вам не угодно самим помириться?

Оба тяжущиеся молчат.

Судья присуждает взыскать с ответчика в пользу истца за нанесенное ему бесчестие 15 рублей.

ОТВЕТЧИК. А он согласен на это?

СУДЬЯ. Теперь я уже ничьего согласия не спрашиваю, а сам постановляю решение. Когда заплатите?

ОТВЕТЧИК Через неделю.

СУДЬЯ (истцу). Согласны переждать неделю?

ИСТЕЦ. Хорошо-с. Только я за деньгами приду сюда не в субботу, а в понедельник.

СУДЬЯ. Это все равно. (Ответчику.) А вы деньги извольте доставить в субботу.

ОТВЕТЧИК. Слушаю-с.

КАЗАК. Счастливо оставаться.

Все уходят.

Оскорбление словами

Мещанин Ф. И. Вялов подал мировому судье Городского участка Москвы 17 апреля 1868 года жалобу, в которой объяснил, что, пришедши в лавку богородского купца А. П. Шелаева, помещающуюся в теплых рядах Алексадровской линии, за расчетом, был обруган Шелаевым бранными словами. Кроме того, Шелаев грозил побить его палкой и велеть сторожу вывести его из лавки вон и провести по всем рядам.

Дело разбиралось 27 апреля при большом стечении публики. Поверенный Вялова к жалобе своего доверителя добавил, что Шелаев еще до этого происшествия, будучи в Московском трактире Турина, при свидетелях позволил себе сказать Вялову, что его жена находится в интимных отношениях с фабрикантом Смирновым, у которого Вялов был приказчиком. Бывший тут же купец Лобов заметил Шелаеву, что нехорошо так обижать понапрасну человека. Шелаев, выйдя из себя, закричал Лобову: «Молчать!», и вслед за этим стенторским восклицанием в лицо последнего полетела коробка спичек. Вялов вышел из-за стола, сказав: «Хорош купец 1-й гильдии. А еще директор банка!» Тут разразилась уже настоящая гроза. В Вялова полетели фарфоровые пепельницы, стаканы, рюмки… Шелаева все принялись унимать, но он никого не хотел слушать и продолжал буйствовать. В заключение всего он сломал стул, на котором сидел, и таким образом натешившись, пошел с господином Клипнером играть на бильярде.

Судья, по прочтению изложенных выше обстоятельств, хотел было приступить к опросу свидетелей, но поверенный Шелаева, кандидат на судебные должности Николаев заявил, что дело должно разбираться при закрытых дверях. Поверенный Вялова на то не согласился. Тогда поверенный Шелаева объявил настоящее дело неподсудным мировому судье. Все его заявления судьей оставлены без последствий, и для прекращения дальнейшего спора судья пригласил поверенного Шелаева или представить доказательства, или удалиться. Господин Николаев избрал последнее. Хотя самого Шелаева и не было, суд начал разбирательство.

Свидетелями были купеческий брат Мясников, крестьянин Иван Дмитриев, мальчик Шелаева Архип, купеческий сын Лобов и почетный гражданин Клипнер. Все они были спрошены с обязанностью подтвердить свои слова под присягой. Из них первые четверо показали, что в лавку господина Шелаева действительно приходил господин Вялов за расчетом, и что они оба ругали друг друга, и что Шелаев хотел приказать сторожу вывести Вялова из лавки и провести по рядам.

СУДЬЯ (Клипнеру). Вы что знаете по этому делу?

КЛИПНЕР. Я человек болезненный, а выпивши 16 бутылок лафиту, я совсем обеспамятовал. Если я и скажу вам, то не смогу поручиться за достоверность своих слов.

Публика смеется.

ПОВЕРЕННЫЙ ВЯЛОВА. Скажите, пожалуйста, вы один выпили все 16 бутылок или с обществом?

КЛИПНЕР. Господин судья, прикажите, чтобы не смеялись, тогда я буду сказывать.

СУДЬЯ. Господа, перестаньте, не мешайте мне разбирать дело.

КЛИПНЕР. Я люблю пить чай, а тут попал в компанию. Я по слабости не могу много пить горячих напитков, а тут с 10 часов утра начали пировать. Сначала пили в Троицком, потом забрались в Московский и там осушили 16 бутылок лафиту. Ну, я и пришел в совершенное беспамятство, да и другие-то были, сказать по правде, не в лучшем положении.

СУДЬЯ (Лобову). А вы что скажете?

ЛОБОВ (утирается платком). Уж, больно жарко здесь, право!

СУДЬЯ. В день ссоры вы были в Московском трактире?

ЛОБОВ. Быть-то был, только что там творилось, Господь ведает.

СУДЬЯ. Бранились между собой господа Шелаев и Вялов?

ЛОБОВ. Оба ругались.

СУДЬЯ. Была когда-нибудь речь о жене господина Вялова?

ЛОБОВ. Этого не слыхал. А что браниться, правда, бранились. Один говорит: «Ты — мещанин!» А другой говорит: «Ты — директор банка».

СУДЬЯ. Видели вы, бросал Шелаев чем-нибудь в Вялова?

ЛОБОВ. Он бросил пепельницу. Только на пол, а не в Вялова.

СУДЬЯ. Кто был пьянее, Вялов или Шелаев?

ЛОБОВ. Шелаев был пьянее.

СУДЬЯ. А в вас бросал Шелаев что-нибудь?

ЛОБОВ. Право, не помню.

СУДЬЯ. Вы тоже были выпимши?

ЛОБОВ. Это точно, что был. Только не так, чтобы уж очень.

Другие свидетели показали почти то же самое.

СУДЬЯ (поверенному Вялова). Все ли свидетели опрошены?

ПОВЕРЕННЫЙ ВЯЛОВА. Надо спросить еще Гаврилу — полового и маркера бильярдной. Первый знает, кто заплатил за разбитую посуду, а второй покажет, что Клипнер играл на бильярде и, стало быть, не был в бесчувственном положении.

Клипнер заявил судье, что он, как механик, должен был бы сегодня быть в Коломне у фабриканта Бабаева для освидетельствования машин и за это получить двадцать пять рублей серебром, а потому и просит возложить взыскание означенного убытка с виновного. Судья, записав его заявление, отложил разбирательство дела до 30 апреля, то есть до вызова новых свидетелей.

30 апреля в камеру судьи явились ответчик Шалаев, поверенный Вялова и свидетели половой Антонов и маркер Тимофеев. Судья, обратясь к господину Шалаеву, спросил: «Хотите послушать это дело или переспросите свидетелей?» Шелаев заявил, что достаточно прежних свидетельских показаний, и изъявил желание выслушать их. Судья зачитал показания.

СУДЬЯ (Шелаеву). Вы признаете себя виновным?

ШЕЛАЕВ. Нет, потому мы все были выпимши.

СУДЬЯ. Дело у нас не в ссоре в трактире, а об оскорблении, которое вы нанесли Вялову в своей лавке.

ШЕЛАЕВ. Вялов, пришедши ко мне в лавку, начал говорить разные обидные слова, я и просил его выйти вон и прийти за расчетом в другой раз. Вот и все.

Свидетель половой Гаврила Антонов объяснил, что Шелаев с компанией приехали в трактир Гурина все пьяные. Шелаев тотчас же лег спать, а проснувшись, опять стал пить, и тут началась между ними страшная брань и шум.

СУДЬЯ. Кто был пьянее всех?

АНТОНОВ. Господин Шелаев. Они идти даже не могли. Как пришли, так и уткнулись в стол.

Другой свидетель, маркер Илья Тимофеев, показал, что с кем именно и в котором часу играл господин Шелаев, он хорошенько не припомнит, но полагает, что часов в семь или в восемь, потому что огни уже были зажжены. Сыграли они партии три или четыре. В числе игравших был и господин Клипнер.

КЛИПНЕР (Тимофееву). А что, хорошо я играл?

ТИМОФЕЕВ. Не припомню, сударь.

КЛИПНЕР. Послушай, как ты думаешь, проиграл бы я, если б был трезв?

ТИМОФЕЕВ. Не могу знать-с.

КЛИПНЕР. Ну, сделай милость, скажи, артистически я играл или нет, и пьян я был или трезв?

Публика смеется.

ТИМОФЕЕВ (махнув рукой). Что толковать, все лыка не вязали.

Поверенный Вялова обратил внимание судьи на то, что Клипнер в первом показании говорил, что он был пьян до беспамятства, а теперь оказывается, что он был только выпивши и играл на бильярде.

Судья предложил сторонам кончить дело миром. Шелаев изъявил свое согласие, но поверенный Вялова отказался, объяснив: «Доверитель мой хочет, чтобы суд снял пятно оскорбления, нанесенного ему и его жене господином Шелаевым».

Судья возразил, что господин Вялов не заявлял об оскорблении своей жены, а ограничился лишь происшествием 17 апреля. Затем судья, признав Шелаева виновным в оскорблении Вялова, приговорил его к штрафу в 25 рублей. Поверенный Вялова решением остался недоволен.

Драка на Воробьевых горах

У мирового судьи Хамовнического участка 4 июня 1868 года разбиралось дело по обвинению полицией о драке и безобразиях, произошедших на Воробьевых горах между господами Новопашенным, Воронецким и Москвиным и перевозчиками через Москву-реку Лукиным и Петровым. На суд явились как ответчики, так и депутаты от полиции.

СУДЬЯ (депутату от полиции). Так как ни от кого жалобы о личном оскорблении или побоях не последовало, то прошу вас объяснить: в чем заключается обвинение этих лиц со стороны полиции?

ДЕПУТАТ ОТ ПОЛИЦИИ. Они обвиняются в общей драке на Воробьевых горах, то есть в публичном месте, посещаемом для прогулки московской публикой.

СУДЬЯ (Новопашенному). Скажите, принимали вы участие в этой драке?

НОВОПАШЕННЫЙ. Я защищался только от перевозчиков, которые на нас напали.

СУДЬЯ. За что же они напали на вас?

НОВОПАШЕННЫЙ. Мы наняли лодку за рубль серебром у Крымского моста и деньги заплатили вперед. Мы прогуляли на Воробьевых горах до позднего вечера, потом хотели отправиться домой, хватились лодки, а ее нет. Я стал просить лодку у перевозчика Петрова, а он, пользуясь нашим неприятным положением, запросил с нас два рубля серебром. Это показалось мне и недобросовестным, и обидным. Я стал настаивать. Тогда он толкнул меня в воду, из этого и вышла драка.

СУДЬЯ. Лодка, за которую вы заплатили деньги вперед, принадлежала другому перевозчику, а не Петрову, который не был обязан везти вас к Крымскому мосту. Стало быть, мог запрашивать за доставление вас туда какую угодно цену… (Воронецкому.) Вы тоже принимали участие в драке?

ВОРОНЕЦКИЙ. Действительно так. Мы все защищались от нападения на нас лодочников, но сами прежде никого не трогали.

СУДЬЯ (Москвину). И вы тоже?

МОСКВИН. Я хотел было защищать моих товарищей, но вдруг кто-то ударил меня так сильно, что я упал без чувств и не помню, что было далее.

СУДЬЯ (Петрову). Ты там зачем был?

ПЕТРОВ. У них лодку увез ее хозяин, а они стали требовать у меня лодки. Я им и говорю: коли хотите ехать, давайте мне два рубля.

СУДЬЯ. Но ты учтиво отвечал им?

ПЕТРОВ. Даже очень учтиво… (Указывает на Новопашенного.) А вот этот самый барин меня — раз палкой. Ну, тут и пошла свалка.

СУДЬЯ (хозяину перевоза Лукину). Ты тоже принимал участие в драке?

ЛУКИН. Помилуйте, я увидел, бьют эти господа моего работника, и бросился к нему на выручку, а меня самого кто-то палкой изо всей силы хватил, я и давай Бог ноги бежать.

Свидетели дьякон Архангельский и унтер-офицер Голубев показали: первый, что слышал шум и увидел, как из шумевшей толпы выскочил Лукин с окровавленной головой; второй, что слышал только шум и брань.

Судья постановил каждого из обвиняемых подвергнуть денежному взысканию в размере одного рубля серебром за нарушение общественной тишины и приличия в публичном месте.

Превышение скорости

На одном из домов на Большой Якиманке, недалеко от Калужских ворот помещена большая вывеска: «Мировой судья г. Москвы Якиманского участка». Сюда судья В. А. Вердеревский 16 июля 1868 года вызвал извозчика Николая Вавилова и зачитал ему акт полиции, из которого видно, что 22 июня Вавилов вез в пролетке, запряженной парой лошадей, врача Голицынской больницы Петра Ивановича Мухина. При этом от слишком быстрой езды у экипажа сломалась ось, и испуганные лошади понеслись, что и продолжалось на пространстве в двести сажен. Вавилов в это время пересел к господину Мухину и при помощи последнего ему наконец удалось остановить лошадей. Хотя несчастья никакого не произошло, но так как экипаж оказался по осмотру весьма прочный, то полицией передано на усмотрение судьи то обстоятельство, что перелом оси произошел вследствие быстрой и неосторожной езды.

СУДЬЯ. Отчего же сломалась пролетка?

ВАВИЛОВ. Да господь ее знает! Надо полагать, от случая какого, что ли. Сколько лет ездили, никогда этого не было. Не могу знать, как это случилось.

СУДЬЯ. Вот ведь, по осмотру экипаж оказался прочным, к езде годным. Стало быть, он не мог изломаться, если бы вы осторожно ездили. А то вы очень скоро возите доктора Мухина. В Якиманском участке никто скорее вас не ездит, я в том лично убедился, видел, как вы летели с доктором. Так нельзя ездить.

Вавилов молчит.

СУДЬЯ. Что вы на это скажете?

ВАВИЛОВ. Осторожно езжу, ваше сиятельство. Этого никогда не бывало. Как это самое случилось, и понять не могу. Только я осторожно езжу.

СУДЬЯ. Врете вы, я сам видел, как вы ездите. Вы всегда ездите с доктором?

ВАВИЛОВ. Иногда работник ездит. А в этот день точно, что сам ездил. А как это самое случилось — не могу понять.

СУДЬЯ. Подождите, я сейчас решение напишу.

Через несколько минут судья звонит в колокольчик, все встают, а он сидя объявляет.

СУДЬЯ. Крестьянина Вавилова за скорую и неосмотрительную езду на основании 123-й статьи Устава о наказаниях подвергнуть денежному взысканию пяти рублей серебром.

ВАВИЛОВ (удивленный, с улыбкой). Только всего?!

СУДЬЯ. Вы недовольны решением?

ВАВИЛОВ (продолжает улыбаться). Я этим очень доволен, ваше сиятельство.

СУДЬЯ. Что же, вам мало?

ВАВИЛОВ. Я думал, больше будет. А на этом я много доволен.

СУДЬЯ. Вы можете внести штраф сейчас?

ВАВИЛОВ. Могу.

Вынимает пять рублей и отдает судье.

СУДЬЯ. Пойдите, вам дадут квитанцию.

Вавилов удаляется с радостным выражением лица.

Неприличие на улице

21 августа 1868 года. Камера мирового судьи Сокольнического участка Москвы М. П. Полянского.

СУДЬЯ. Цеховой Иван Игнатов и полицейский унтер-офицер Кузьмин!

Выходят извозчик Игнатов в плисовой черной поддевке и красной рубахе и городовой Кузьмин в полицейском мундире.

СУДЬЯ (Кузьмину). Расскажите, как было происшествие.

ГОРОДОВОЙ. Он вез на линейке двух пассажиров — офицера и молодую даму. Потом остановился, слез и стал мочиться. Я и взял. Больше ничего не было.

СУДЬЯ. Больше он ничего не делал?

ГОРОДОВОЙ. Не могу знать. Я на часах стоял. Когда мне его офицер приказал взять, я отвел его в контору и оставил там. Когда он стоял и мочился около линейки, пассажиры подходили и отдавали ему деньги.

СУДЬЯ. Пьян он, что ли, был?

ГОРОДОВОЙ. Точно так-с, выпимши-с был.

СУДЬЯ (обвиняемому). Что вы можете сказать в свое оправдание?

ИЗВОЗЧИК. Я вез эту самую даму в линейке. С младенцем она еще была. И вез этого самого офицера, он сродственник квартального надзирателя. Дама эта уже слезла, деньги отдала и ушла. Она в отдаленности была, я слез и по необходимости — приспичило, значит, невмоготу — стал тут мочиться. Офицер-то этот слез и идет. А я ему говорю: позвольте, мол, деньги получить, ваше благородие! А сам стою и мочусь. Офицер этот был в отдаленности, а дама прежде еще деньги отдала. Ах ты, говорит, мерзавец, ты еще безобразничать себе позволяешь! Это офицер говорит. И начал он грубости тут произносить, кликнул городового и велел меня взять. А я действительно по нужде слез и помочился. Только и было.

Судья определил признать Игнатова виновным в нарушении приличия на улице и взыскать 50 копеек серебром.

Пускай даст честное слово…

У мирового судьи Александровского участка Москвы 20 августа 1868 года производилось разбирательство по жалобе учителя начальных школ Носова на такого же учителя Ганимедова об оскорблении. Оскорбление состояло в том, что И. П. Ганимедов 7 августа, встретив служанку Носова, приставал к ней и требовал с угрозами ее паспорт. После этого, увидев в коридоре Носова, он стал бранить его, чему свидетелем был занимавшийся здесь малярной работой крестьянин Семен Балаболкин.

СУДЬЯ (Ганимедову). Признаете ли вы себя виновным в оскорблении господина Носова?

ГАНИМЕДОВ. Обстоятельства дела искажены. Если вам угодно, я объясню все.

СУДЬЯ. Объясните.

ГАНИМЕДОВ. Эта самая кухарка прожила у господина Носова два дня. Он ей дал денег. Она запьянствовала, и он ее прогнал…

СУДЬЯ. Это нейдет к делу.

ГАНИМЕДОВ. Позвольте-с. Потом он опять взял ее к себе. Я обязан смотреть за домом. Спрашиваю паспорт кухарки, а он требует домовую книгу. Я и говорю, пусть сам придет за ней. Потом господин Носов, увидевши меня в коридоре, — я шел в задумчивости, — бросился на меня с поднятыми кулаками и стал кричать, что разденет меня у мирового донага… А знаете, господин судья, у него бывают припадки помешательства. Я и говорю: «Что вы! Что вы! С ума сошли? Покажите ваш язык!»…

СУДЬЯ. Довольно-с.

Ганимедов достает из кармана какую-то бумагу и, дрожа, подает ее судье.

СУДЬЯ. Что это?

НОСОВ. Это господин Ганимедов донос на меня писал.

ГАНИМЕДОВ. Ему даже внушение от начальства было. Помилуйте, из горшка каждое утро в сад льет!

Судья, сказав, что эта бумага не касается настоящего дела, приступил к допросу свидетеля.

Свидетель Балаболкин показал, что в день ссоры он красил в коридоре двери. Носов вышел в коридор, к нему «напористо подбежал» Ганимедов и стал кричать, что Носов бегает за ним с кулаками и ножами, что он подлец, а он, Ганимедов, офицер.

СУДЬЯ (Ганимедову). Не желаете ли сделать какого-либо вопроса свидетелю?

ГАНИМЕДОВ. А слышал ты, как Носов говорил, что разденет меня у мирового донага?

БАЛАБОЛКИН. Этого я не слыхал.

НОСОВ. Уже не в первый раз господин Ганимедов оскорбляет меня. На Казанскую, 8 июля, мы с братом к обедне пошли, а он схватил меня за полу. Говорит, отчего дверь не запираете, и называл подлецами, болванами и грошевиками. Я ему говорю: за что вы оскорбляете нас? А он говорит: за то, что вы дверей не запираете, мне не кланяетесь. Потом он бросился ко мне с кулаками, да уж шурин его удержал.

ГАНИМЕДОВ (с улыбкой, покачивая головой). Искажено. Дело вот как было. Жена моя с вечера приготовила себе платье, чтобы идти в церковь. Брат же господина Носова в пятом часу утра ушел со двора — бог весть куда. Дверь осталась отпертой, платье-то и пропало. Когда воротился он, я и говорю ему: молодой человек, ведь жены платье-то пропало. Но он прошел мимо, как будто не слыхал. Я тогда и сказал жене: «Жена, ведь у этого молодого человека голова ослиная. Лошади скажи: тпру, и она остановится. А этот и ухом не ведет».

СУДЬЯ. Не хотите ли помириться?

ГАНИМЕДОВ. Он кусает руку, питавшую его. Когда он проигрался в карты в Кокоревской гостинице, все мое семейство ухаживало за ним. На него такое безумие находило, что было страшно смотреть.

СУДЬЯ (Носову). А вы желаете прекратить дело миром?

НОСОВ. Я оскорблен, и брат мой тоже. Разве мы — подлецы? Разве мы — сволочь?

СУДЬЯ (Ганимедову). Вы его обидели — извинитесь перед ним.

ГАНИМЕДОВ. Мне 55 лет, я государю моему офицер, мне горько.

СУДЬЯ. Надо же как-нибудь кончить.

НОСОВ (подумав). Пускай господин Ганимедов даст честное слово, что никогда больше не будет называть меня подлецом и сволочью.

ГАНИМЕДОВ (с серьезным видом, наклонив несколько голову набок). Извольте, молодой человек, даю.

Противники подают друг другу руки, и тем оканчивается это курьезное дело.

Кража часов

В камеру мирового судьи Хамовнического участка Москвы 8 августа 1868 года был приведен из городского арестантского дома пятнадцатилетний мальчик, московский цеховой Н. С. Воробьев, взятый за кражу карманных часов у господина Белявского во время народного гулянья на Девичьем поле 28 июля.

СУДЬЯ (Белявскому). Расскажите, как пропали у вас часы.

БЕЛЯВСКИЙ. Часов в пять пополудни мы с господином Шалыгиным отправились было уже домой, но остановились посмотреть на марионеток. Вокруг нас была густая толпа народу. Через несколько минут я, хотевши посмотреть, который час, увидел, что висит одна цепочка, а часов уже не было. Тогда я схватил за руки теревшегося возле меня человека и сказал: «Часы мои у вас, отдайте их!» — «Вы ошиблись, — отвечал он, — часы ваши не у меня, а, должно быть, у тех двух людей, что сейчас были здесь и потом поехали на дрожках». Мы тотчас взяли две пролетки и, взяв с собой этого господина, отправились догонять похитителей. Догнавши их, неизвестный закричал: «Эй, Воробьев, стой! Часы надо отдать». Они остановились. Воробьев показал мне часы и спросил: «Они ваши?» Я ответил утвердительно. «Ну, так пожалуйте нам три рубля». Делать нечего, Шалыгин вынул рубль и дал Воробьеву. «Пожалуйте еще два рубли», — требовал тот. Причем схватил Шалыгина за руку. Видя, что дело принимает дурной оборот, я схватил Воробьева за ворот, и мы общими силами представили его в квартал. Но при его обыске там часов уже не оказалось, и в похищении он решительно отрекся. Обо всем этом был составлен тут же акт.

СУДЬЯ (Воробьеву). Ты часы взял? Говори откровенно.

ВОРОБЬЕВ. Я, как есть, ничего не знаю.

Депутат от полиции Лихачев заявил, что Воробьев говорил в части: «Если бы мне дали три рубля, я бы отыскал часы».

СУДЬЯ (Воробьеву). Говорил ты это?

ВОРОБЬЕВ. Никак нет-с.

СУДЬЯ. Кто был товарищами твоими?

ВОРОБЬЕВ. Никаких товарищей не было.

СУДЬЯ. В акте означено, что ты назвал себя не Воробьевым, а Ястребенковым. Сверх того господин депутат от полиции объявил, что ты известен уже как вор.

ВОРОБЬЕВ. Знать не знаю.

СУДЬЯ. Чем занимаешься?

ВОРОБЬЕВ. Портным мастерством. Живу при отце.

СУДЬЯ (Белявскому). Отчего вы не задержали и товарищей его?

БЕЛЯВСКИЙ. Часы были у него. А как повели в полицию: ни часов, ни рубля не оказалось.

Судья обращается к депутату полиции с вопросом: «Не известны ли полиции приметы товарищей похитителя?» На что депутат отвечает отрицательно. Свидетель Шалыгин все сказанное обвинителем Белявским подтвердил. Судья спросил обвиняемого, который ему год.

ВОРОБЬЕВ. Шестнадцатый.

СУДЬЯ. По виду, кажется, больше. Ты в каком году родился?

ВОРОБЬЕВ. Не знаю.

СУДЬЯ. Почему же ты знаешь, что тебе пятнадцать лет?

ВОРОБЬЕВ. В паспорте написано.

Судья определил: имея в виду упорное запирательство Воробьева, приговорить его к шестимесячному аресту при городском арестантском доме.

СУДЬЯ (Воробьеву). Доволен ли ты?

ВОРОБЬЕВ. Доволен. Только прошу определить меня в острог.

СУДЬЯ. Нет, этого не будет. Там ты научишься и не таким фокусам.

ВОРОБЬЕВ. Как хотите. Только я там сидеть не буду: либо убегу, либо наделаю что там. Я там с голоду помирал.

После этих слов Воробьев ушел в переднюю и вскоре вернулся.

СУДЬЯ. Ну, что еще скажешь?

ВОРОБЬЕВ. Во всем признаться желаю.

СУДЬЯ. Говори.

ВОРОБЬЕВ. Что ж мне сидеть из-за них, они меня ни разу даже не навестили, копейки не дали.

СУДЬЯ. Кто же товарищи твои были?

ВОРОБЬЕВ. Московский мещанин Дмитрий Петров-Волков, а прозвище Картузник.

СУДЬЯ. Каких лет?

ВОРОБЬЕВ. Маленько постарше меня будет.

СУДЬЯ. А где живет?

ВОРОБЬЕВ. Мясницкой части, в доме Брюхатова, у съемщика Байкова.

СУДЬЯ. Часы ему же передал?

ВОРОБЬЕВ. Нет, Крылову.

СУДЬЯ. Кто он такой, как его зовут, и где живет?

ВОРОБЬЕВ. Из чиновников. Зовут его Константин, прозвище Андрюшка. Отчества не знаю и, где живет, не знаю. А найти его можно на Грачевке, в трактире «Золотой лев». Там он и днюет, и ночует.

СУДЬЯ. Кто из вас часы снял?

ВОРОБЬЕВ. Крылов.

СУДЬЯ. А третий товарищ кто?

ВОРОБЬЕВ. Московский мещанин Иван Ефимов.

СУДЬЯ. Фамилия?

ВОРОБЬЕВ. Не знаю. У нас его зовут просто Цирюльник

СУДЬЯ. А живет где?

ВОРОБЬЕВ. Не знаю. Да он с Андрюшкой вместе в «Золотом льве» сидит, а ночует Цирюльник в доме Арбузова, насупротив «Золотого льва».

СУДЬЯ. Кто один рубль взял за часы?

ВОРОБЬЕВ. Цирюльник. Он и догонял нас.

СУДЬЯ. А часы у кого остались?

ВОРОБЬЕВ. У Андрюшки… Господин судья, отпустите меня.

СУДЬЯ. Не могу. Одно только могу для тебя сделать, попросить, чтобы тебе там работу давали.

В заключение солдаты, под конвоем которых Воробьев был приведен, были отпущены, а сам арестант вместе с депутатом от полиции отправился для указания личностей своих товарищей.

За подаянием с младенцем

Помощник квартального надзирателя Виноградов 12 августа 1868 года задержал на Садовой, у Сухаревой башни неизвестную женщину в пьяном виде, которая, показывая проходящим имевшегося у нее на руках голого больного ребенка, выпрашивала подаяния.

При дознании неизвестная назвала себя мещанкой Марьей Яковлевой и показала, что ребенка она взяла у живущей в Мясницкой части, в доме Толоконникова крестьянки Елизаветы Филипповой для прогулки.

21 августа у мирового судьи происходило разбирательство по этому делу. На суд явились мещанка Яковлева, лет пятидесяти, одетая весьма бедно и неряшливо, и крестьянка Филиппова. Обвинителем со стороны полиции был Виноградов.

СУДЬЯ (Филипповой). Зачем вы отдали своего больного мальчика Марье Яковлевой?

ФИЛИППОВА. Она у меня его выпросила погулять. А просила ли на него милостыню — этого я уж не знаю.

СУДЬЯ. Вы давно знакомы с Яковлевой?

ФИЛИППОВА. Она к нам на квартиру третьего дня въехала.

СУДЬЯ. А прежде ее знали?

ФИЛИППОВА. Прежде того знавала ее.

СУДЬЯ. Как же это, отдавши ей своего ребенка, вы не хватились его до тех пор, пока вам не представили его?

ФИЛИППОВА. Я их искала.

СУДЬЯ. Чем вы занимаетесь?

ФИЛИППОВА. Муж у меня без места, а я снимаю квартиры и пускаю жильцов.

СУДЬЯ. У вас сколько детей?

ФИЛИППОВА. Двое-с.

СУДЬЯ. И оба живы?

ФИЛИППОВА. Так точно-с.

СУДЬЯ. Довольно. (Яковлевой.) Вы обвиняетесь в том, что, будучи в пьяном виде, просили милостыню и, чтобы больше получить денег, показывали проходящим больного голого ребенка, взятого вами у Филипповой. Что можете сказать?

ЯКОВЛЕВА. Никак нет-с, ваше превосходительство, я не просила милостыньки, потому мы этим не занимаемся. А ребенка я взяла у Лизаветы Филипповны понянчить и пошла гулять с ним. На Мясницком бульваре мне попались навстречу две знакомые женщины, мы зашли в кабачок, выпили. Ну я и захмелела, что грех таить.

СУДЬЯ. Каким же образом вы с Мясницкого бульвара попали к Сухаревой башне?

ЯКОВЛЕВА. А так шли да говорили и дошли до Сухаревой. Тут квартальный меня и остановил. А милостыни я не просила.

СУДЬЯ (Виноградову). Не имеете ли вы, господин Виноградов, что-либо добавить к обвинению?

ВИНОГРАДОВ. Женщина эта самым возмутительным образом выпрашивала милостыню у проходящих. Она держала ребенка совершенно голым и посиневшим от холода, он весь дрожал и кричал осипшим голосом. Сама она была пьяна. За это я ее взял и привожу к суду.

Мировой судья постановил подвергнуть мещанку Марью Яковлеву тюремному заключению на три месяца, крестьянку же Филиппову, по недостатку улик в том, что она отдала ребенка с сознанием, для чего его просила Яковлева, считать по суду оправданной.

Нарушение порядка в вагоне поезда

На Московском столичном мировом съезде 1-го округа 20 октября 1868 года рассматривалось следующее дело.

В мае 1868 года у московского уездного мирового судьи 1-го участка господина Пукалова, вследствие отношения жандармского полицейского правления, рассматривалось дело о нарушении тишины и порядка в вагоне Московско-Курской железной дороги во время следования поезда от села Царицына в Москву. Обвинялись цеховой Николай Рыбаков, его жена и бывшая с ними компания. Нарушение порядка заключалось в том, что Рыбаков, будучи в нетрезвом виде, неприлично вел себя в вагоне 2-го класса. Когда, вследствие заявления некоторых пассажиров, именно господ Ефремова, Пановского и Неронова, обер-кондуктор Новомейский хотел переместить Рыбакова в вагон 3-го класса, он оказал ему сопротивление, а равно и случившемуся при этом начальнику станции Ив. Феоктистову. Причем за Рыбакова вступилась бывшая с ним компания, из которой кто-то толкнул Феоктистова так, что он пошатнулся. Акта о происшествии составлено не было, ибо все участвовавшие в нарушении порядка находились в нетрезвом виде.

Супруги Рыбаковы со своей стороны жаловались на нанесение им оскорблений обер-кондуктором Новомейским и начальником станции Феоктистовым.

Мировой судья признал Рыбаковых с компанией виновными в нарушении тишины и порядка в вагоне железной дороги и приговорил Рыбакова, как зачинщика, к аресту при городском арестантском доме на четыре дня. Остальных участвовавших в том лиц — к штрафу в два рубля серебром. Обвинение же Рыбаковыми Новомейского и Феоктистова мировой судья признал необоснованным.

Мировой съезд, вследствие жалобы Рыбаковых, постановил решение мирового судьи в отношении Рыбаковых подтвердить, а Новомейского и Феоктистова подвергнуть семидневному аресту.

Это дело по жалобам обеих сторон рассматривалось Кассационным департаментом Правительствующего сената, который признал решения мировых учреждений неправильными. В отношении Рыбаковых потому, что не были опрошены некоторые выставленные ими свидетели, а в отношении Новомейского и Феоктистова потому, что они совершили проступок при исполнении ими служебных обязанностей и, следовательно, подлежат ответственности в административном порядке.

Означенное дело передали на рассмотрение Московского столичного мирового съезда 1-го округа. На суд явились лишь муж и жена Рыбаковы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (Рыбаковым). Свидетели здесь?

РЫБАКОВ. Нет-с, их нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (прочитав жалобу Рыбаковых). Что вы можете добавить к этой жалобе?

РАБАКОВ. Мы ехали из Царицына. Я взял три билета. Вагон был битком набит, так что мне негде было сесть. Я и стоял. Одна дама мне говорит: что вы стоите, снимите вот чемодан и сядьте. Я взял и снял чемодан. Тут явился какой-то офицер Неронов и позвал обер-кондуктора, который стал меня тащить вон из вагона и разбил мне щеку. Жена моя испугалась, ухватилась за меня, а обер-кондуктор с начальником станции стали ее отрывать от меня, повывихивали ей руки, нанесли побои, сорвали шляпку и шиньон, разорвали мантилью и оставили нас в покое только тогда, когда уже другие стали заступаться за нас. Когда все успокоилось, я сел, а жена села ко мне на колени, потому что места не было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (Рыбаковой). А вы что можете дополнить?

РЫБАКОВА. Ничего-с.

Товарищ прокурора в своем заключении сказал, что дело по жалобе Рыбаковых на оскорбление их Новомейским и Феоктистовым должно передать на рассмотрение начальства сих последних, так как они находились при исполнении должности. Относительно же опроса свидетелей, то так как Рыбаковы сами их не представили, для суда не обязательно вызывать их. «Я не вижу, — продолжал товарищ прокурора, — особенно уважительных причин подвергать Николая Рыбакова четырехдневному аресту, когда другие соучастники приговорены лишь к штрафу в два рубля. Поэтому я предлагаю подвергнуть его, как главного виновника, тоже штрафу — в размере 15 рублей серебром. В остальном же приговор Московского уездного мирового съезда утвердить».

Судья определил дело по жалобе Рыбаковых на Новомейского и Феоктистова передать на рассмотрение начальства сих последних, Николая Рыбакова подвергнуть четырехдневному аресту при городском арестантском доме, а жену его Екатерину — двухрублевому штрафу.

Ругательство неприличными словами

Горничная эконома Матросской богадельни Татьяна Леваницкая в 1868 году принесла жалобу мировому судье Сокольнического участка Москвы, заключавшуюся в том, что она по приказанию своей барыни в девять часов вечера пришла к смотрителю той же богадельни Соболеву за «Московскими новостями», и что тот, будучи хмельным, обругал ее разными неприличными словами и выгнал вон. Свидетелем всего этого обвинительница выставила призреваемого в означенной богадельне старика Филиппа, находящегося в услужении у господина Соболева.

СОБОЛЕВ. А я вот что скажу вам, господин судья. Мы получаем газеты в шесть часов. Я, как начальник богадельни, получаю газеты первый. А Татьяна пришла ко мне в семь часов. Вы, господин судья, знаете, катковская газета большая, в час ее не прочитаешь. Я и дал им полицейский листок, а газет, сказал, не дам до утра…

ЛЕВАНИЦКАЯ. Я приходила не в семь, а в девять часов, как обыкновенно.

СОБОЛЕВ. Только это, через несколько минут опять слышу звонок. «Кто?» — спрашиваю. «За газетами пришли», — говорят. Ну, тут, признаюсь, я уж рассердился и сказал что-то.

ЛЕВАНИЦКАЯ. Да господин Соболев и не выслушал меня, а прямо обругал неприличными словами.

СОБОЛЕВ. Не помню я, что ей сказал. Нынче я у детей спрашивал: не бранил ли я Татьяну? Они говорят, что нет. Но, признаюсь, я назвал ее дрянью и по-христиански согласен попросить у нее за это прощения. Только я, господин судья, был уж очень рассержен, а потому и сказал, что не буду давать им газет, пускай в конторе на другой день берут. Ушла Татьяна. Слышу, опять звонок. Приходит уж другая, такая толстая, и говорит, что я пьян. Но газет я все-таки не дал. У тебя, Татьяна, я готов просить прощения по-христиански. Посудите сами, господин судья, ведь беспрестанные звонки хоть кого рассердят. Конечно, она не виновата. Виноват, кто ее посылал. Я не пожалею двух тысяч рублей, чтобы нанять адвоката, и буду жаловаться. Что за беда, что я выбранил ее? Но можно ли меня, начальника богадельни, тянуть за это в суд? Ведь я после этого, пожалуй, авторитет потеряю.

СУДЬЯ. Следовательно, вы сознаетесь, что бранили ее?

СОБОЛЕВ. Кажется, назвал дрянью.

СУДЬЯ. Она, между прочим, говорит, что вы бранили ее неприличными словами.

СОБОЛЕВ. Все может быть, я был так рассержен этими звонками. Скажи, Татьяна, как я тебя бранил?

Леваницкая, приблизившись к судье, произносит что-то шепотом.

СОБОЛЕВ (прислушиваясь). Этого, право, не помню! Впрочем, я согласен по-христиански просить прощения. (Леваницкой.) И как тебе, Татьяна, не совестно тянуть меня к суду из-за такой безделицы? Мне не за себя обидно, мне обидно за свою должность. Ведь я тридцать пять лет состою начальником этого заведения, меня вся Москва знает! И Шумахер знает меня! Вот и нынче я был у Шумахера, он говорит тоже.

ЛЕВАНИЦКАЯ. Я никакого господина Шумахера-с не знаю-с.

СОБОЛЕВ. Коли ты не знаешь, так вот господин судья знает. А как ты смела меня пьяным назвать? За это ты мне, матушка, ответишь.

ЛЕВАНИЦКАЯ. Вы хоть здесь-то не горячились бы.

СОБОЛЕВ. Нет, голубушка, этого так нельзя спустить. Меня вся Москва знает. И тут, глядикось, в суд тянут.

СУДЬЯ. Она не говорила, что вы были пьяны. Она сказала только в нетрезвом виде.

ЛЕВАНИЦКАЯ. Я сказала это потому, что от господина Соболева очень уж пахло вином. Может, он и облился водкой, только очень сильно пахло, так и несло.

СОБОЛЕВ. Вот вы, господин судья, обратите внимание на этот факт. Я послал к ним, потому боялся, что меня душить придут. А мне прислали сказать, что я пьян, пьян целый год, что на меня жаловаться будут попечителю и что меня в оглобли запрягут на место лошади. Нет-с, этого нельзя. Я все-таки начальник, я буду на все жаловаться. Ко мне присылают нарочно, чтобы взбесить меня. Это все — неприятности по службе.

СУДЬЯ. Мне нет никакого дела до ваших служебных отношений. Вы лучше объясните мне, как обругали Леваницкую. В противном случае, я буду вынужден сделать допрос свидетелю.

СОБОЛЕВ. Право, господин судья, это интереснейшая история. Стоило бы ее в газетах напечатать. Жалко вот, что нет здесь стенографа.

Судья приступает к допросу свидетеля.

ФИЛИПП. Я был в это время, батюшка, тут. Я тут был.

СУДЬЯ. Слышали вы, как бранил Леваницкую господин Соболев?

ФИЛИПП. Нет, батюшка, этого я не слыхал.

СУДЬЯ. Вы, может быть, крепки на ухо, оттого и не слышали?

ФИЛИПП. Еж ли б он бранился, то, чай, кричал бы. А то нет, ничего не слыхал, он не бранился.

СОБОЛЕВ. Он говорит вон, что я не бранился. А я скажу напротив: бранил ее, бранил.

СУДЬЯ. Не хотите ли кончить это дело миром?

ЛЕВАНИЦКАЯ. Ведь это уже не впервой он меня ругает. Я и то два раза уж ему прощала.

СУДЬЯ (Соболеву). Вы дадите обещание, что не будете впредь браниться?

СОБОЛЕВ. Известно, не буду, если только меня опять не рассердят.

ЛЕВАНИЦКАЯ. Я, пожалуй, и теперь прощу его. Только уж вы, господин судья, не велите ему больше ругаться.

СОБОЛЕВ. А знаешь что, Татьяна, вот в этих самых законах, что у господина судьи на столе лежат, написано: если человек очень уж рассердится, то не только выругать, а и по лику погладить может. Слышала?

ЛЕВАНИЦКАЯ. Вот как же, господин судья, мне прощать-то его? Вон он при вас и по лику погладить обещается.

СОБОЛЕВ (торопливо). Ну-ну! Ведь я так, к слову только сказал… Господин судья, я уж особо на нее буду жаловаться, что она пьяницей меня назвала.

СУДЬЯ. Как же вы просите у нее прощения и вместе с тем хотите на нее жаловаться?

СОБОЛЕВ. Ну, пожалуй, я не буду жаловаться.

Судья объявил, что дело кончилось мировым соглашением.

СОБОЛЕВ (Леваницкой). Ну, Татьяна, что? Взяла?

Попросил милостыньку

Купеческий сын Тулинов представил 5 апреля 1869 года в московскую полицию отставного рядового лейб-уланского полка Степана Прохорова Мироновича за то, что он попросил у него милостыню, когда он был в Зеркальном ряду. Причем Тулинов объяснил, что, представляя Мироновича в полицию, он исполняет тем «долг гражданина преследовать тунеядцев».

СУДЬЯ (Мироновичу). Вас обвиняют в прошении милостыни. Вы чем занимаетесь?

МИРОНОВИЧ. Я, ваше высокоблагородие, двадцать пять лет выслужил. Мне теперича 64 года. Хожу по святым местам, Богу молюсь… Какие мои занятия!

СУДЬЯ. Зачем милостыню просите?

МИРОНОВИЧ. Что ж, ваше высокоблагородие, нешто я дурное что сделал?.. Только что от Сергия Преподобного пришел (из Троице-Сергиевой лавры), целый день ничего не ел. Ни знакомых, ни родных у меня здесь нет, денег тоже нет, а от дурного — спаси господи! И попросил Христа ради.

СУДЬЯ. Это запрещено.

МИРОНОВИЧ. Простите, ваше высокоблагородие! Я здесь только проходом, уйду и нога моя в Москве не будет. На седьмой десяток мне перевалило, а — слава те господи! — в казематах никогда не сиживал.

Мировой судья, руководствуясь 119-й статьей, определил сделать обвиняемому внушение.

СУДЬЯ. Смотрите же, вперед не просите никогда милостыни.

МИРОНОВИЧ. Никогда, ваше высокоблагородие! Только отсюда вынеси Господь!

Словоохотливая обвинительница

Крестьянка Мария Филиппова заявила полиции жалобу, что проживающая в первом квартале Арбатской части Москвы купчиха Надежда Александровна Кирпичева нанесла ей жестокие побои, от которых она чувствует себя больною. Госпожа Кирпичева со своей стороны объяснила, что никаких побоев Филипповой не наносила, что Филиппова ввязалась в ссору между работниками, вовсе до нее не касавшуюся, и когда она, Кирпичева, сказав ей, что это не ее дело, взяла ее за руку, чтобы отвести в кухню, то Филиппова легла на пол и стала кричать, что ее бьют. Свидетели, выставленные обеими сторонами, дали показания, согласные с объяснением Кирпичевой. По осмотру врача, ни боевых знаков, ни повреждений в здоровье у Филипповой не оказалось.

На суд 11 апреля 1869 года явились обвинительница Филиппова, поверенный Кирпичевой и свидетели. По прочтении полицейского акта, сущность которого изложена выше, судья обратился к Филипповой и спросил ее, что может прибавить к своему обвинению.

ФИЛИППОВА (говорит плаксивым голосом, нараспев). Я уж, батюшко, не знаю, что у вас там в бумагах написано, а только Надежда Александровна меня всячески позорила, повалила на пол, била кулаками… Кричит: «Тащите ее, шельму, на снег, пусть околевает! А коли кричать станет, глотку ей заткните». А вот ради этакого Светлого Христова праздника по сю пору больна… Батюшко мировой судья, прикочнитесь хоша вы ко мне… Живот пухнет…

СУДЬЯ (перебивая). Да говорите обыкновенным голосом, к чему вы хнычете.

ФИЛИППОВА (тем же голосом). Я, батюшко, человек больной. Она меня как шваркнула-то! Через нее я, может, навек несчастной буду.

СУДЬЯ. Вас осматривал доктор?

ФИЛИППОВА. Дохтур осматривал, не потаю этого, не хочу души сквернить для таких дел.

СУДЬЯ. Ну, он не нашел никаких признаков, что вас били.

ФИЛИППОВА. Это уж, батюшко, как ихней милости угодно было, этого я ничего не знаю, потому я человек темный. А теперича, батюшко мировой судья, отчего у меня живот пухнет?

СУДЬЯ. Этого я не знаю. Вы скажите мне: чего вы хотите?

ФИЛИППОВА. Спросите обо всем свидетелев. Авось, они для таких ден (судебное разбирательство проходило через несколько дней после праздника Светлого Воскресения) не покривят душою.

СУДЬЯ. В акте свидетели отвергают ваше показание.

ФИЛИППОВА. Хоша они и привергают меня, потому что сами к Надежде Александровне приверженность большую имеют, а я уповаю на Господа Батюшку да на мирового судью.

СУДЬЯ. Стало быть, вы желаете, чтобы я спросил свидетелей?

ФИЛИППОВА. Отец ты мой родной, ничего я и сказать не могу. Как вашей милости будет угодно, а я как есть человек убитый.

Судья приступает к допросу свидетелей. Цеховая Захарова показала, что Филиппова жила у Кирпичевой в кухарках, что 15 марта она ввязалась в ссору работников и хозяйка сказала ей: «Ты мешаешься не в свое дело, иди в кухню». Но Филиппова продолжала браниться. Кирпичева, желая положить этому конец, взяла ее за руку, чтобы отвести на кухню. Тогда Филиппова легла ничком на пол и стала кричать, что ее бьют, душат.

ФИЛИППОВА (свидетельнице). Катерина Ивановна, вздохни на Господа Бога, убойся Его! У нас у всех смерть-то на носу сидит — не нынче, так завтра. Душу ты губишь свою, напрасно ты говоришь все это — вы меня замертво подняли.

ЗАХАРОВА. Я говорю правду.

ФИЛИППОВА. Исправь тебя Господи ради Светлого Воскресения, так-то.

Свидетель рядовой Николаев показал то же самое, что и Захарова.

ФИЛИППОВА (вздыхая). Дай Бог тебе, батюшко, лечь так для Воскресения Христова.

Остальные свидетели — цеховые Александр Юдин Усов и Николай Гаврилов и мещанин Александров — дали показания, во всем согласные с показаниями Захаровой и Николаева.

СУДЬЯ (Филипповой). Вот я и свидетелей спросил, все они показывают против вас.

ФИЛИППОВА. А Господь-то, батюшко, где? Он все видел. Они все подвержены Надежде Александровне. Александр-то Юдич с Надеждой Александровной и пьет, и ест из одной ложки. Вот как перед Богом говорю: изувечила она меня, врозь разбила.

СУДЬЯ. Этого я не вижу. Вы, слава богу, целы.

ФИЛИППОВА. Ох-хо-хо! Батюшко, батюшко мой, что тут видеть-то. Я одна, а они все на меня. Я на вас да на ваше здоровье…

СУДЬЯ. Ну, будет. Не хотите ли вы прекратить это дело?

ФИЛИППОВА. Как вашей милости угодно будет. Я, значит, на все согласна, только вы на мое оскорбление потрудитесь.

СУДЬЯ. Что же вы желаете: деньги получить с госпожи Кирпичевой за оскорбление?

ФИЛИППОВА. Деньги, деньги, батюшко, потому, хоть я и навек несчастной быть должна, а зла лиходейке своей не желаю, Господь с нею.

СУДЬЯ. Сколько же вы хотите получить?

ФИЛИППОВА. Сколько вы, кормилец и защитник мой, положите.

СУДЬЯ. Ну, пять?.. Десять рублей?

ФИЛИППОВА. Нет, батюшко мировой судья, десяти рублей мало, потому сколько они меня по кварталам мучили, все жилы из меня вытянули. Вот Александр Юдич знает все, только говорить не хочет, потому у них с Надеждой Александровной «лен не делен»…

СУДЬЯ. Перестаньте говорить вздор.

Судья постановил: считать Кирпичеву по суду оправданной, а Филиппову обязать вознаградить ее за убытки. Поверенный Кирпичевой изъявил на это удовольствие.

ФИЛИППОВА. Где же законы эти?

СУДЬЯ. Вы пустяков не болтайте, а отвечайте: довольны вы моим решением или нет?

ФИЛИППОВА. Нет, батюшко мировой судья, недовольна, как есть недовольна. Вы бы приступили ко мне, хошь бы оскорбленьем удовлетворили меня. Я несчастною стала. Небось, сама-то Надежда Александровна схоронилась, не пошла ко кресту и Евангелию, а подставного прислала…

СУДЬЯ (перебивая). Так вы недовольны?

ФИЛИППОВА. Совсем недовольна, и жалиться буду — это уж за первый долг сочту.

Угроза отрубить голову

У мирового судьи Тверского участка Москвы господина Зилова происходило разбирательство по жалобе студента Павла Кистера, обвинявшего князя Федора Урусова в нанесении ему оскорбления действием и в угрозе отрубить ему голову. Вот содержание жалобы господина Кистера:

«23 мая 1869 года в 12-м часу ночи я вместе со студентом Анатолием Лазаревским шел по Петровке и на углу Петровки и Камергерского переулка встретили мы трех женщин, из которых в одной я узнал свою знакомую З. Д. К-берг. Думая пошутить с нею, я подошел и сказал: "Зачем вы так поздно ходите одни?" На этот вопрос госпожа К-берг с неудовольствием заметила: "Как вам не совестно, Кистер, приставать поздно к женщинам?" Убедившись из этого замечания, что моя шутка была истолкована в другую сторону, я, не продолжая разговора, сказал: "Извините" и пошел дальше. Моя знакомая со своими двумя спутницами также продолжала путь, и когда они от меня были приблизительно шагах в трех, вдруг подбегает ко мне какой-то военный, толкает меня в грудь и кричит, обнажив саблю: "Я вам голову отрублю!" Я сначала испугался такой беспричинной и неожиданной угрозы, приняв военного за пьяного, и отошел в сторону. Военный подошел к трем женщинам, которые, услышав шум, остановились, и в числе которых была госпожа К-берг. Он взял одну из них под руку и, как ни в чем не виноватый, пошел дальше. Тогда я, оправившись от первого замешательства, остановил его и сказал, что я не желаю начинать дела и вызывать госпожу К-берг в суд в качестве свидетельницы и потому только предлагаю ему извиниться предо мной. "В противном случае, — сказал я военному, — я, несмотря на нежелание, принужден буду жаловаться". Военный, несмотря на просьбы дамы, с которой он шел, отвечал, что он не желает извиняться. "В таком случае, — сказал я, — я принужден буду просить вас пожаловать в контору для составления акта".

Узнав от городового, где находится контора, мы сначала отправились проводить дам до извозчика. На пути нас догнал полицмейстер господин Поль, который, узнав, в чем дело, уговаривал нас помириться, предлагая мне извиниться перед военным за дерзость, которую я будто бы нанес его даме. На это я возразил, что никаких дерзостей я не говорил и что мои слова не были бы дерзостью даже и в таком случае, если бы я их сказал и незнакомой даме. Господин Поль согласился, что в моих словах не было ничего оскорбительного, но что военный не мог иначе поступить, так как между дамами была, может быть, дама его сердца. Князь Урусов сказал, что вынимал саблю лишь для того, чтобы погреметь ею и тем попугать меня. При этом он даже на примере показал господину Полю, как он вынимал и вкладывал саблю. Когда же я отвечал, что не испугался бы погремушек, то князь Урусов сказал, что отрубил бы мне голову, если бы я полез на него. На вторичное мое предложение извиниться военный снова выразил нежелание. Тогда я просил господина Поля распорядиться о составлении акта и узнать фамилию и местожительство военного. Господин Поль сказал, что он знает этого военного очень хорошо, что он адъютант генерал-губернатора князь Федор Михайлович Урусов. После этого мы расстались.

Спустя несколько дней госпожа К-берг через студента господина Зографа поручила мне передать как своему хорошему знакомому желание свое, чтобы я покончил это дело. Я отвечал господину Зографу, что госпоже К-берг хорошо известно, что я никаких дерзостей не говорил и что ей лучше попросить князя Урусова извиниться передо мною. До сих пор этого извинения не последовало. Считая вышеприведенные слова и действия князя Урусова проступками, предусмотренными статьями 135, 139 и 140 Устава о наказании, налагаемом мировым судом, я покорнейше прошу подвергнуть князя Урусова уголовной ответственности».

На разбирательство этого дела явились студент Павел Кистер, поверенный обвиняемого Николай Струков и полицмейстер Поль в качестве свидетеля, который, явившись за несколько минут до начала разбирательства, был отпущен судьей, объявившем ему, что разбирательство по этому делу по неподсудности оного не состоится. Затем судья вызвал обвинителя и поверенного обвиняемого.

СУДЬЯ. Разбирательства по этому делу не будет, так как я его признаю неподсудным себе.

КИСТЕР. Прошу вас, господин судья, прочитать поданную мною жалобу.

СУДЬЯ. Я читал уже.

СТРУКОВ. Я также прошу вас, господин судья, прочесть жалобу господина Кистера, потому что мне неизвестно, в чем обвиняется мой доверитель.

Судья читает жалобу, содержание которой приведено выше.

СТРУКОВ. Дело это я считаю неподсудным мировым учреждениям на основании 219-й и следующих за нею статей Уголовного судопроизводства, так как доверитель мой князь Урусов находится на действительной службе.

СУДЬЯ (прочитав 219-ю статью). Исключение из этой статьи допускается лишь в том случае, когда является несколько обвиняемых. Здесь обвиняемый один, поэтому я и определил: так как обвиняемый князь Федор Михайлович Урусов — гвардии штабс-ротмистр и адъютант при генерал-губернаторе, то согласно вышеозначенной 219-й статьи Устава уголовного суда признаю дело это себе неподсудным.

КИСТЕР. Прошу вас, господин судья, поместить в протоколе, что вы до начала разбирательства по настоящему делу и до выслушивания сторон отпустили свидетеля полицмейстера Поля.

СУДЬЯ. Это вовсе не относится к делу. Я имел право и совсем не вызывать свидетелей.

Полунощные картежники

С 7 на 8 июля 1869 года в 12 часов ночи заведующий Даниловской слободой Москвы господин Уклонский, проходя с двумя полицейскими унтер-офицерами, заметил, что сквозь щель оконной ставни питейного заведения цехового Никифора Савинова пробивается свет. Подойдя к окну, они увидели в щель ставни сидящих за столом самого Савинова, унтер-офицера Новикова и крестьянина Вавилова, которые играли в трынку. На столе лежали деньги, медь и серебро, и стояла водка. Тогда они подошли к дверям кабака и стали требовать, чтобы им отперли. Огонь в минуту погас. Жена Савинова отворила дверь и спросила: «Что вам угодно?» Полиция вошла в заведение. Зажгли огонь. Кроме хозяина и хозяйки в заведении, на первый взгляд, никого не было. Но, подняв перину, полиция увидела унтер-офицера Новикова. Другой игрок был отыскан на печке. Тотчас на месте составили акт.

Судья, вызвав Савинова, спросил его: признает ли он себя виновным в том, что в ночь с 7 на 8 июля завел картежную игру в своем заведении?

САВИНОВ (весь трясется). Играли-с, ваше благородие, сиятельство. Играли-с вдвоем с Вавиловым.

СУДЬЯ. А Новиков играл?

САВИНОВ. Никак нет-с. Он пришел часов в одиннадцать, выпил, а в карты не играл. Играли мы с Вавиловым, только не на деньги, а на косушку водки.

Вавилов показал, что, действительно, они играли в карты, кроме Новикова. Только в дураки, а не в три листа.

СУДЬЯ. Не припомните ли, по скольку карт сдавали?

ВАВИЛОВ. По четыре.

СУДЬЯ. Да вы, наверное, никогда в дурака и не играли?

ВАВИЛОВ. Никогда, ваше благородие. В жизнь мою карт в руки не брал.

СУДЬЯ. Как же, вы говорите сами, что играли в дурака с Савиновым?

ВАВИЛОВ. Это точно-с, что играли. Только на две косушки.

СУДЬЯ. Ну, хорошо. А когда пришел Новиков, играл ли он с вами в карты?

ВАВИЛОВ. Играл ли он, не упомню. А пришел эдак в часов двенадцать, ночью.

СУДЬЯ. Заведение еще было отперто?

ВАВИЛОВ. Никак нет-с, заперто было.

СУДЬЯ. Каким же образом вошел Новиков?

ВАВИЛОВ. Это уж вашему здоровью не могу сказать. Должно быть, заведение было отперто.

Новиков показал, что пришел к Савинову в 11 часов вечера. В дурачка сначала играли Савинов с Вавиловым, а потом и он, Новиков, подвыпивши, присоединился к ним. Играли не на деньги, а на водку. Деньги, может, и лежали на столе, но этого он не припомнит.

Судья определил оштрафовать цехового Савинова на 40 рублей, а в случае несостоятельности к платежу подвергнуть аресту на десять дней. Савинов на это решение изъявил удовольствие.

Посягательство на личную свободу

Дворянин Николай Николаевич Дурново принес мировому судье Александровского участка Москвы жалобу, суть которой в том, что 14 июля 1869 года, в три часа пополудни он проходил мимо дома синодальных певчих на Большой Никитской улице и, увидев во дворе одного из певчих, просил его передать своему знакомому, регенту хора господину Звереву девяносто седьмой номер «Петербургской газеты». Потом господин Дурново отправился в соседнюю колониальную лавку купца Морозова, куда вслед за ним вошел дядька малолетних певчих унтер-офицер Федор Андреевич Панкратьев и объявил, что не выпустит господина Дурново из лавки, потому что синодальный прокурор надворный советник Потемкин приказал его задержать. Не желая подчиниться произволу частного лица, господин Дурново хотел выйти из лавки, но Панкратьев взял его за рукав и удержал. Господин Дурново все-таки освободился и ушел в палисадник, где сел на скамью под тенью кустарника. Панкратьев между тем созвал городовых и препроводил господина Дурново в квартал, где надзиратель 2-го квартала Тверской части господин Катарский объяснил ему, что господин Потемкин сказал, что господин Дурново печатает в газетах «Русский» и «Петербургская газета» возмутительные статьи и просил задержать его. Обо всем этом был составлен акт.

В конце своей жалобы господин Дурново написал: «Я не нахожу никакого смысла в предлоге к аресту человека за то, что он помещал в газетах статьи, и потому прошу поступить с Панкратьевым на основании 142-й статьи Устава о наказаниях».

Панкратьев виновным себя не признал. Поверенный обвинителя князь Урусов объяснил, что обвиняет Панкратова в самоуправстве — проступке, предусмотренном 142-й статьей Устава о наказаниях, не различая того, действовал ли он по личному побуждению или по приказанию господина синодального прокурора.

ПАНКРАТЬЕВ. Самоуправства, ваше высокоблагородие, никакого не было. Господин Дурново очень часто ходил к нам и возмущал малолетних певчих против начальства разными словами. А я, дядька, приставлен смотреть за ними. Ну, я и попросил полицию арестовать господина Дурново. Прежде я говорил ему, чтобы он не ходил к нам. Он перестал ходить, а стал подсылать разносчиков с такими газетами, где был вред для нашего прокурора. Что же тут было делать!

СУДЬЯ. Расскажите подробнее все обстоятельства этого дела.

ПАНКРАТЬЕВ. Никаких, ваше высокоблагородие, обстоятельств нету. Просто, стою я на дворе — и дети тут гуляли. Вдруг является господин Дурново и сует газету одному мальчику. Тот, известное дело, взять побоялся. Тогда господин Дурново бросил эту газету на землю и сказал: «Вот вам». А потом убежал. Я погнался за ним, потому что газета, брошенная им, была очень вредна для прокурора, и нашел его в лавке Морозова. Он бросился через задний ход в палисадник и спрятался в кустах. Там я его и взял и представил квартальному.

СУДЬЯ. Господин Дурново побежал от вас или просто пошел?

ПАНКРАТЬЕВ. Это уж не могу доложить вам в точности.

СУДЬЯ. Какое же вы имели право его задержать?

ПАНКРАТЬЕВ. А, значит, начальство приказало!

КНЯЗЬ УРУСОВ. С какой целью вы задержали Дурново?

ПАНКРАТЬЕВ. Никакой цели-с тут не было, а доложу вам, просто приказано было отправить его в квартал.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Скажите, кроме наблюдения за малолетними певчими, вы обязаны также наблюдать и за посторонними лицами?

ПАНКРАТЬЕВ. Так точно-с. К нам на двор ходить без надобности не велено.

Свидетель со стороны обвинения приказчик господина Морозова Иван Кузьмин показал, что господин Дурново вошел, а не вбежал к ним в лавку. Почти вслед за ним явился Панкратьев и, встав на пороге, сказал ему: «Вы бросили к нам "Петербургскую газету". За это я вас отсюда не выпущу». Брал ли Панкратьев господина Дурново за рукав, этого он, свидетель, не видел, ибо все время стоял за прилавком.

КНЯЗЬ УРУСОВ (судье). Я покорнейше прошу вас прочитать полицейский акт. Доверитель мой сообщил мне, что показания, данные господином Кузьминым в полиции и здесь, различны.

СУДЬЯ. Акт этот вовсе не относится к настоящему делу, а потому я считаю излишним зачитывать его.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Но в акте, как заявил мой клиент, находится описание происшествия 14 июля и также показания об этом господина Кузьмина.

СУДЬЯ. Но ведь господин Кузьмин налицо.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Да. Только между первым и вторым показаниями есть разница. (Кузьмину.) Вы давали показания при составлении в полиции акта?

КУЗЬМИН. Давал-с. А как господин Панкратьев брал господина Дурново за рукав, не видел.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Противоречие в показаниях одного и того же лица может быть вовсе не умышленное, но случайное. Поэтому я и прошу прочитать ту часть акта, где содержится показание господина Кузьмина.

СУДЬЯ. Я считаю показание свидетеля гораздо важнее чтения акта, тем более что акты эти пишутся иногда безграмотно.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Речь идет о проступке, заявленном полиции, почему и был составлен этот акт.

СУДЬЯ. Нет, это вовсе по-другому. Впрочем, я и сам не прочел хорошенько акта.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Потому-то я и прошу вас прочитать. Тем более что акт этот имеет признаки официального документа, в нем содержатся все обстоятельства разбираемого дела и на основании…

СУДЬЯ (перебивает). Я прошу вас выслушать мое постановление по вашему вопросу: «Относительно заявления поверенного обвинителя о прочтении полицейского акта, я полагаю ему в этом отказать».

Михаил Сперанский, свидетель со стороны обвиняемого, показал, что 14 июля, находясь во дворе у крыльца, услыхал, как певчие мальчики закричали: «Николай Николаевич прошел!» И увидел, что последний, то есть Н. Н. Дурново, бросил им газету, которую один из мальчиков поднял и отдал дядьке Панкратьеву.

КНЯЗЬ УРУСОВ. Вы знаете, что Панкратьеву было велено задержать Дурново?

СПЕРАНСКИЙ. Нет-с.

КНЯЗЬ УРУСОВ (судье). Господин Дурново заявил мне, что у него есть три свидетеля, готовых показать под присягой, что синодальный прокурор господин Потемкин был подстрекателем в этом деле.

Затем князь Урусов произнес краткую обвинительную речь, которую закончил следующими словами: «В настоящем мелком случае важно лишь одно то, что личная свобода должна быть неприкосновенна и всякое посягательство на нее, большое или малое, должно быть преследуемо законом, который один только властен ограничивать свободу».

Судья же постановил считать унтер-офицера Панкратьева по суду оправданным, на каковое решение господин Дурново изъявил неудовольствие.

Фальшивые деньги

Мировой судья Серпуховского участка Москвы 18 июля 1869 года зачитал акт об обвинении в намерении сбыть два фальшивых кредитных билета крестьянина Подольского уезда Московской губернии Матвея Федорова Алферова, 22 лет.

При полицейском дознании Алферов показал, что эти деньги получил при расчете от хозяина, мучного торговца Кашмирова. Свидетелями от обвинения были солдатка Прасковья Дементьева, цеховой Николай Павлов и полицейский унтер-офицер Фадеев.

СУДЬЯ (Алферову). Расскажите, как было дело.

АЛФЕРОВ. 29 июня взял я у хозяина расчет 80 рублей и отправился к себе в деревню — жениться. Семьдесят рублей истратил на свадьбу, а с остальными отправился обратно в Москву. В Даниловой слободе завернул в кабак и, выпимши там, охмелел. Где получил фальшивые бумажки, не помню — очень уж был пьян. Показавши в полиции, что эти бумажки дал мне хозяин, я соврал от страха, так как ни в каких худых делах не попадался.

Судья приступил к опросу свидетелей.

ДЕМЕНТЬЕВА. У меня съестная лавка в Даниловке. В Казанскую, немного после вечерень, приходит ко мне вот этот молодец. Сторговал пару селедок и дает мне целковый — бумажку. Говорю: почтенный, денег-то у меня нет на сдачу. Он мне и говорит: ты, пожалуй, оставь эту бумажку у себя, а мне дай за нее хоть два двугривенных. Тут меня и взяло сумление.

СУДЬЯ (показывает Дементьевой целковый). Не эту ли бумажку он давал?

ДЕМЕНТЬЕВА. Эту, эту самую, ваше благородие, так она и была в рамочке.

СУДЬЯ. Был ли в это время Алферов пьян?

ДЕМЕНТЬЕВА. Ни в одном глазу, батюшка. Вот как сейчас перед Богом.

СУДЬЯ (Алферову). Не можете ли вы доказать чем-нибудь, что она лжет?

Алферов молчит.

Другой свидетель, Николай Павлов, пояснил, что тоже торгует в съестной палатке в Даниловской слободе.

ПАВЛОВ. Алферов вошел к нам в палатку часов в пять или шесть, после вечерни. Спросил себе на 10 копеек вареной говядины, вынул бумажку в 5 рублей и спросил сдачи. Мы, посмотрев бумажку, сказали, что она не годится, и говядины ему не отпустили. Так он и ушел. Был он трезвым.

Показанный судьею пятирублевый кредитный билет Павлов признал за этот самый, который давал ему Алферов.

СУДЬЯ. Не предлагал ли он вам взять эту бумажку за дешевую цену?

ПАВЛОВ. Никак нет-с.

Унтер-офицер Фадеев показал, что он, заметив Алферова, подходящего то к одной, то к другой палатке и озирающегося по сторонам, заподозрил его в недобром намерении. Фадеев подошел к нему и спросил: что он тут высматривает? Алферов поспешно бросил на землю какую-то скомканную бумажку. Фадеев тотчас поднял ее и увидел, что это кредитный билет в 1 рубль серебром. Тогда он и заарестовал его. При обыске в полиции у Алферова нашли в кармане жилета другой фальшивый кредитный билет пятирублевого достоинства. Пьян Алферов не был.

СУДЬЯ. Что скажете вы, Алферов, в свое оправдание?

АЛФЕРОВ. Как вам угодно, а я ничего не помню.

Судья постановил: Алферова за мошенничество подвергнуть тюремному заключению на полтора месяца. Обвиненный после некоторого колебания решением остался доволен.

Окрасили фуксином

В камеру мирового судьи Мясницкого участка Москвы 18 июля 1869 года вошел гражданин, волосы и лицо которого были окрашены в темно-фиолетовый цвет, и объяснил, что он прусский подданный Гельдмахер, причем просил сделать ему врачебный осмотр. Затем господин Гельдмахер нашел себе поверенного в лице господина Карпова, который и принес от имени своего доверителя жалобу.

«17 июля сего года прусский подданный Гельдмахер зашел в пивную лавку Тарусина, находящуюся на Тульском подворье, и, чувствуя усталость, присел на стул и заснул. Спустя несколько минут он вдруг почувствовал во всем теле сильное сотрясение и, испугавшись, проснулся. Вскочивши со стула, Гельдмахер услыхал, что некоторые из посетителей хохотали, другие смотрели на него с сожалением. Придя в себя, Гельдмахер заметил, что его белье, а равно и верхняя одежда окрашена в темно-фиолетовый цвет. Находившиеся здесь господа Шталь, Иванов и Катцеман стали успокаивать Гельдмахера и рассказали ему, что бывший тут сапожных дел мастер Куршинский посылал своего подмастерья Наумана в магазин москательных товаров Терне за краской "фуксином". Когда Науман принес эту краску, то Куршинский вместе с ним и Рихтером стали посыпать ею Гельдмахера и обливать водою, отчего краска разошлась и окрасила Гельдмахера в фиолетовый цвет. Вследствие этого Гельдмахер обвиняет господ Куршинского, Рихтера и Наумана в оскорблении его действием».

Дело разбиралось 13 августа у мирового судьи Мясницкого участка В. В. Давыдова. На суд явились поверенный Гельдмахера Карпов, Куршинский, его поверенный Биркенфельд, Науман и свидетели. Один из обвиняемых, Рихтер, не явился.

На вопрос господина судьи, признают ли себя обвиняемые виновными, те отвечали отрицательно.

НАУМАН. Мне господин Куршинский дал гривенник, чтобы я сходил и купил фуксин. Я пошел и купил. Потом положил фуксин в сенях, и кто взял его оттуда, не знаю.

СУДЬЯ. Зачем господину Куршинскому понадобился фуксин?

НАУМАН. Я того не знаю.

СУДЬЯ (поверенному Куршинского). Что вы можете сказать в защиту своего доверителя?

БИРКЕНФЕЛЬД. Господин Куршинский не принимал никакого участия в этой неприличной истории и даже не давал денег на фуксин.

Судья приступил к опросу свидетелей. Вейс показал, что, действительно, при нем в полпивной Куршинский предложил Науману и Рихтеру окрасить Гельдмахера, что ими и было исполнено, причем Науман и Рихтер посыпали его фуксином, а Куршинский поливал водкой.

БИРКЕНФЕЛЬД (Вейсу). В котором часу вы пришли в заведение Тарусина?

ВЕЙС. Часов в двенадцать.

БИРКЕНФЕЛЬД. Где вы находились?

ВЕЙС. В последней комнате, где сидят всегда немцы. Господин Куршинский сидел у окошка, с ним были господин Науман, господин Рихтер и еще другие. Господин Куршинский говорил: хотите, я сейчас буду красить его, то есть господина Гельдмахера, и это слышали все.

БИРКЕНФЕЛЬД. Вы видели, как они красили господина Гельдмахера?

ВЕЙС. О да! Я уходил, а потом опять пришел, и они в это время красили господина Гельдмахера.

ШТАЛЬ. За мной присылал господин Куршинский, чтобы я пришел в заведение Тарусина. Я пришел туда в двенадцать часов. Там были Куршинский, Науман, Рихтер, Карл Рушинский и Гильдингер. Рушинский, Рихтер и Науман имели руки красные, а Гельдмахер не был окрашен, но был очень пьян. Его взяли под руки и посадили на стул. Потом буфетчик Иванов подошел к Гельдмахеру и сказал, что его окрасили. Но кто это сделал, я совсем не знаю. Только Куршинский не вставал со стула и не подходил к Гельдмахеру.

Вейс возразил, что подходил к Гельдмахеру Куршинский, который есть то самое лицо, что предстоит на суде. Буфетчик Иванов, подтвердив факт окрашения Гельдмахера, показал, что не знает, кто окрасил его, и что Вейса в этот день в заведении не было. Катцеман объяснил, что видел, как прошли в заднюю комнату, где был Гельдмахер, Науман и другие. Возвращаясь из комнаты,

Науман имел руки красные и со смехом рассказывал, что они окрасили Гельдмахера и Куршинский поливал его вином. Вейс находился тут и Науман разговаривал с ним.

После произнесения речей обвинением и защитой мировой судья, сообразив обстоятельства дела, приговорил Куршинского, Рихтера и Наумана к аресту на один месяц при городском арестантском доме. Куршинский и Науман на этот приговор изъявили неудовольствие.

Оскорбление действием

Во время представления в московском Большом театре 22 августа 1869 года оперы «Русалка», в антракте между вторым и третьим действиями, квартальный надзиратель майор Степанов, бывший дежурным, услышал в коридоре шум, произведенный, как оказалось впоследствии, чиновниками Щепотьевым и Акиловым. При составлении полицией акта господин Акилов объяснил, что встретившийся с ним господин Щепотьев нанес ему два удара шляпой, первый — по руке, а второй — по лицу. Господин Щепотьев сказал, что ударил с умыслом нанести Акилову публичное оскорбление, а за что — это он объяснит мировому судье.

На разбирательство по этому делу у мирового судьи Тверского участка господина Зилова явились: обвиняемый господин Щепотьев, поверенный господина Акилова кандидат прав господин Куперник, свидетели студенты Никитин и Запольский и депутат от полиции квартальный надзиратель господин Андреев.

СУДЬЯ (Щепотьеву). Признаете ли вы виновным себя в оскорблении действием господина Акилова, а также в нарушении тишины и порядка в театре, и что можете сказать в свое оправдание?

ЩЕПОТЬЕВ. Господин Акилов сотрудничает в журнале «Развлечение». Он уже несколько раз в течение двух лет затрагивал меня и близких мне людей. Сначала он издевался над моей фуражкой, шляпой, лошадьми, санями. Но я не обращал на эти пошлые насмешки никакого внимания. Я считал недостойным оскорбляться ими, так как подобными выходками господин Акилов оскорблял, скорее, себя и журнал, в котором участвует и который иногда попадается в руки и порядочных людей. Но господин Акилов не удовольствовался этим. Он стал подвергать публичному осмеянию как мою личность, так и близких мне особ. Я встретился с ним в театре 21 августа и просил оставить меня в покое. На это он отвечал, что меня не знает, да и знать не хочет. Я возразил, что также не знаю его, но все-таки прошу не задевать в «Развлечении» мою личность. На следующий день, то есть в пятницу 22 августа, во время антракта я вошел в театральную кофейную. Там находились господа Страхов и Поль, которые сообщили мне, что я опять попал в «Развлечение». Причем показали мне статью. Прочитав направленную против меня статью, содержавшую в себе клевету, я пришел в сильное раздражение. Выйдя из кофейной и встретив Акилова в коридоре, я ударил его по лицу шляпой. Акилов, отскочив от меня, крикнул: «Что, не попал!» «Если я не попал в первый раз, то попаду во второй», — сказал я и ударил его по лицу еще раз. В минуту раздражения я считал себя вправе так поступить. Факты, приведенные Акиловым в статье, он должен был сначала показать прокурорскому надзору, а не писать преждевременно в журнал. При составлении полицейского акта, хотя я и сказал, что нанес Акилову два удара шляпой по лицу с умыслом публичного оскорбления, но это несправедливо. Я сделал это в минуту сильного раздражения. Прошу вас, господин судья, спросить господина Акилова: он ли пишет в «Развлечении» статьи под названием «Театральные курьезы» и «Московский наблюдатель»? Если он отречется от них, то прошу вызвать редактора «Развлечения» господина Миллера и спросить его о том же.

СУДЬЯ. Я разбираю только дело по обвинению о нанесении вами оскорбления действием господину Акилову и не могу выходить из пределов этого обвинения.

КУПЕРНИК. Прошу вас, господин судья, спросить господина Щепотьева: не говорил ли он до этого вечера кому-нибудь о своем намерении нанести оскорбление моему доверителю?

Судья задает этот вопрос.

ЩЕПОТЬЕВ. Нет.

Судья приступает к опросу свидетелей.

ЗАПОЛЬСКИЙ (подтвердив показания Щепотьева). …Господин Щепотьев говорил мне в тот же вечер, но прежде второго акта, что его опять затронули в «Развлечении», и о своем намерении оскорбить господина Акилова. Читал ли он помещенную в «Развлечении» статью, я от него не слыхал.

НИКИТИН. Господин Страхов при мне показывал господину Щепотьеву эту статью. Господин Щепотьев только посмотрел на нее, но не читал, а вышел в коридор, где и столкнулся с господином Акиловым, которому, ударив шляпой по лицу, сказал: «Вот вам за ваши статьи благодарность».

СУДЬЯ (Никитину). Господин Щепотьев не был пьян?

НИКИТИН. Нет, он был трезв.

СУДЬЯ. В какое время он нанес оскорбление господину Акилову?

НИКИТИН. После второго акта.

КУПЕРНИК Статья, о которой господин Щепотьев слышал в кофейной, не принадлежит господину Акилову. Прежде чем решиться на оскорбление, следовало бы хорошенько разузнать, кто писал эту статью, а не полагаться на слова своих знакомых. Отягчающими вину господина Щепотьева обстоятельствами я признаю, во-первых, что он нанес оскорбление моему доверителю в публичном месте. Во-вторых, господин Щепотьев — человек образованный. Наконец, в-третьих, совокупность поступков, ибо кроме нанесения оскорбления действием в публичном месте, было еще нарушение тишины и порядка. На основании всех этих данных, я прошу вас, господин судья, назначить господину Щепотьеву высшее наказание, налагаемое мировым судом согласно 135-й статье Устава о наказаниях. В заключение я не лишним считаю сказать, что столь сильное оскорбление, как пощечина, не может быть предоставлено на волю всякого, а тем более на волю лица, которое даже не взяло на себя труда удостовериться, действительно ли оно оскорблено известной личностью или нет. Подобное самоуправство могло существовать лишь во время кулачного права.

Мировой судья признал господина Щепотьева виновным в нанесении оскорбления действием господину Акилову, а также в нарушении тишины и порядка, и постановил подвергнуть его аресту при городском арестантском доме на пять дней.

Камера мирового судьи была переполнена публикой, которая встретила приговор громким шиканьем.

СУДЬЯ. Господа, на суде никакие выражения одобрения или неодобрения законом не допускаются.

Господа Щепотьев, Куперник и депутат от полиции Андреев на приговор изъявили свое неудовольствие.

Охмелел

У мирового судьи Пречистенского участка Москвы 9 октября 1869 года разбиралось дело молодого крестьянина Алексея Сергеева.

СУДЬЯ. Каким образом вы очутились ночью в доме госпожи Смирновой?

СЕРГЕЕВ. Не могу знать-с, пьян оченно был.

СУДЬЯ. Где же вы были прежде того?

СЕРГЕЕВ. Да спервоначала в баню отправился, а на Смоленском рынке и захмелел.

СУДЬЯ. Что же вы, дверью, что ли, ошиблись, попавши вместо бани в кабак?

Публика смеется.

СЕРГЕЕВ. Не могу знать-с.

СУДЬЯ. Что делали вы в доме Смирновой?

СЕРГЕЕВ. Как есть, ничего не помню-с.

СУДЬЯ. Вы улеглись там спать. В которое время вы пошли в баню?

СЕРГЕЕВ. Часу в одиннадцатом.

СУДЬЯ. То есть в десять?

СЕРГЕЕВ. Так точно-с.

СУДЬЯ. А где находится дом Смирновой?

СЕРГЕЕВ. Не знаю-с, господин судья, ничего не помню, потому уж больно пьян был.

СУДЬЯ. Чем вы занимаетесь?

СЕРГЕЕВ. Мы мастеровые-с.

СУДЬЯ. Какое мастерство-то ваше?

СЕРГЕЕВ. Столяры-с.

СУДЬЯ. Получаете жалованье?

СЕРГЕЕВ. Так точно-с.

СУДЬЯ. Сколько вы получаете жалованья?

СЕРГЕЕВ. Восемь рублев.

СУДЬЯ. Грамоте знаете?

СЕРГЕЕВ. Знаю-с.

Судья постановил подвергнуть крестьянина Сергеева денежному штрафу в размере одного рубля серебром.

Возвышение голоса

Ученица Московской консерватории, госпожа Щебальская 19 декабря 1869 года была приглашена в кабинет директора консерватории, знаменитого пианиста, губернского секретаря Николая Рубинштейна. Она вошла туда совершенно спокойно, но, когда Рубинштейн стал ей делать выговор за неуспехи по одному из предметов, Щебальская невольно смутилась и в нервном возбуждении стала перебирать листки в книге, которую держала в руках. Директор почему-то принял это за невнимание к своим словам. «Ступайте вон! Вон!» — закричал он в гневе и, вырвав из рук провинившейся ученицы книгу, швырнул ее на стол.

Отец госпожи Щебальской, находя такой поступок и произнесенные слова Рубинштейна оскорбительными для своей дочери, на следующий же день отправился к нему для объяснений. Последний, сознавшись в своем поступке, сказал: «Что же мне делать, я человек нервный — не выдержал, вспыхнул». Тогда господин Щебальский попросил господина Рубинштейна взять свои слова обратно и извиниться, на что тот не согласился. Вследствие этого господин Щебальский обратился с жалобой к мировому судье Александровского участка.

Разбирательство по этому делу проходило 8 января 1870 года при огромном стечении публики. Обвинителем явился сам господин Щебальский, защитником обвиняемого — присяжный поверенный Ф. Г. Соловьев.

Профессор консерватории Э. Лангер, спрошенный на разбирательстве в качестве свидетеля, показал, что находился случайно в кабинете директора и сидел против него, когда вошла Щебальская. Рубинштейн стал делать ей выговор, что она плохо занимается в классе. Тогда он, Лангер, раскрыл книгу, чтобы не смущать их обоих своим присутствием. Поэтому он ничего не видел, но слышал, что господин Рубинштейн сначала говорил с госпожою Щебальской спокойным голосом, но потом сказал возвышенным: «Вы не обращаете внимания на мои слова! Идите вон!» В то же время он слышал, как упала на стол книга. Но вырывал ли ее Рубинштейн из рук Щебальской или нет, того не заметил. Госпожа Щебальская и после этого продолжала стоять в кабинете. Тогда Рубинштейн, еще более возвышая голос, сказал: «Идите вон!» И она ушла. Немного спустя господин Лангер пояснил, что книга лежала на столе до прихода Щебальской, а она вошла с пустыми руками.

Защитник обвиняемого Соловьев, между прочим, сказал, что директор имеет полное право делать выговоры ученикам, не допускать их к экзамену и даже исключать из консерватории. Когда директор делает замечание, а ученица не обращает на его слова внимания, то ему остается сказать одно: «Идите вон». Притом в словах этих нет ничего оскорбительного. Поэтому он, защитник, по бездоказательности обвинения, по отсутствию намерения нанести оскорбление и принимая во внимание, что здесь дело касается отношения директора к ученикам, просит оправдать господина Рубинштейна.

Обвинитель Щебальский в заключение своего возражения просил только того, чтобы обсуждаемое событие было признано совершившимся и непозволительным. На эти слова защитник Соловьев ответил, что в действиях Рубинштейна нет ничего противозаконного.

Мировой судья признал господина Рубинштейна по суду оправданным.

На это решение поверенный господина Щебальского, присяжный поверенный Алексеев принес апелляционный отзыв, где доказывал оскорбительность слов, с которыми обратился Рубинштейн к Щебальской. В подтверждение того, что он действительно вырвал у нее из рук книгу, он просил спросить под присягой в качестве свидетелей господ Кашперова и Иванова и госпожу Абрамову.

Поверенный со стороны господина Рубинштейна Ф. Г. Соловьев заявил о неподсудности этого дела мировым учреждениям. Но съезд мировых судей, согласно с заключением господина товарища прокурора, признал это дело себе подсудным и приступил к допросу свидетелей. Никаких новых обстоятельств не выяснилось, за исключением дополнения к своим показаниям господина Лангера, который сказал, что спустя несколько времени по выходе Щебальской из кабинета, господин Рубинштейн говорил, что она стояла к нему вполоборота спиною и перелистывала журнал.

Товарищ прокурора господин Рогаль-Левицкий, изложив обстоятельства дела, сделал вывод, что оскорбление действием (то есть вырывание из рук книги) не подтвердилось и потому это обвинение отпадает. Что же касается до возвышения господином Рубинштейном голоса и произнесенных им слов, то составляет ли это оскорбление, предстоит решить совести судей, а он со своей стороны не может считать их необидными и просит признать господина Рубинштейна виновным в оскорблении госпожи Щебальской словами.

Съезд мировых судей, по большинству голосов, постановил: подвергнуть господина Рубинштейна денежному штрафу в размере 25 рублей, а при несостоятельности — аресту при городском арестантском доме на семь дней.

Незаконное ношение оружия

31 января 1870 года во время бенефиса господина Паддила в московском Большом театре неизвестная дама вручила буфетчику 3-го яруса револьвер, объяснив ему, что он заряжен тремя пулями, и просила поберечь его до конца представления.

Буфетчик представил этот револьвер в театральную кассу смотрителю за сборами господину Талызину, который довел о случившемся до сведения полиции. Полицейский чиновник обратился с расспросами к указанной ему даме, которая объяснила, что она жена инженера-поручика Вера Алексеевна Евреинова, и берет с собой револьвер, когда отправляется куда-нибудь из дома, для того, чтобы предохранить себя от нападения неблагонамеренных личностей, тем более, что она имеет молодую и красивую дочь, и неизвестные ей молодые люди уже позволяли себе беспокоить их даже на квартире. Поэтому, опасаясь встречи с подобными господами, она и запаслась для смелости револьвером. Другой же цели никакой не имела.

Дело рассматривалось у мирового судьи Тверского участка. Ко всему вышеприведенному госпожа Евреинова добавила, что не знала о запрещении носить заряженное оружие.

Обвинитель, депутат от полиции квартальный надзиратель Андреев, сказал, что закон позволяет иметь оружие во время путешествия на охоту, но госпожа Еврей-нова отправилась с револьвером в театр, а потому просил поступить с ней по статье 118-й Устава о наказаниях.

Мировой судья определил подвергнуть обвиняемую штрафу в размере одного рубля серебром. Решением суда госпожа Евреинова осталась довольна.

Не разобрались, но договорились

Для разбирательства дела (1870 год, Петербург) вызываются: истец — господин средних лет с усами и ответчик — купец, содержащий мелочную лавку. Жалоба состоит в том, что господин с усами, сделав небольшую покупку в мелочной лавке, вышел на улицу и остановился у торговой галереи, где находился картофель, принадлежащий, впрочем, другому торговцу. Остановившись, он стал рассматривать свой кошелек, в котором, по его уверению, было одиннадцать рублей серебром. Кошелек выпал из рук и упал в картофель. В этот момент откуда ни возьмись появился какой-то мальчик, схватил кошелек и исчез. Господин с усами требует, чтобы купец, из лавки которого он вышел, заплатил ему одиннадцать рублей, ибо ему показалось, что мальчик, похитивший его кошелек, тоже вышел из лавки купца.

СУДЬЯ. На каком основании вы требуете, чтобы купец заплатил вам деньги?

ИСТЕЦ. Помилуйте, господин судья, я больной человек, у меня паралич, я получаю только одиннадцать рублей в месяц. Чем же я буду жить?

СУДЬЯ. Так Но согласитесь, что ведь я должен иметь законную причину, чтобы присудить купца к уплате вам этой суммы. Ведь мальчик, похитивший ваш кошелек, не принадлежит к числу его сидельцев, как вы мне сами говорили.

ИСТЕЦ. Нет, не принадлежит. Что про это толковать, я видел его мальчиков, их двое. Они совсем не похожи на того, кто украл у меня кошелек. Но ведь все равно, ведь этот мальчик вышел из его лавки, он должен его знать. Он был у него, и потом вышел и украл. Помилуйте, господин судья, я больной человек, у меня паралич, я всего получаю одиннадцать рублей. Что же я теперь буду делать?

ОТВЕТЧИК. Разве я могу знать всех, кто бывает у меня в лавке? А если б я знал, то какая надобность мне укрывать его от вас или от господина судьи?

ИСТЕЦ. Он вышел из твоей лавки, значит, он и украл, а ты должен меня удовлетворить. Помилуйте, господин судья, у меня паралич…

СУДЬЯ. Позвольте… По-вашему, выходит, что кто вышел из его лавки, тот и украл ваш кошелек? Так?

ИСТЕЦ. Точно так.

СУДЬЯ. Но ведь и вы тоже вышли из его лавки.

ИСТЕЦ (смутившись). Помилуйте, господин судья, стало быть, я должен заплатить штраф, что неправильно требую? Я не могу доказать, у меня паралич, я больной человек. (Обращается к купцу.) Откуда я заплачу тебе штраф, я получаю только одиннадцать рублей?!

СУДЬЯ. Позвольте, позвольте! Никто с вас денег не требует, с вас только просят доказать законность вашей претензии.

ИСТЕЦ. Помилуйте, господин судья, откуда я ему заплачу? Я больной человек…

ОТВЕТЧИК. Да мне не требуется ваших денег, я сам готов дать вам рубль серебра, чтобы, значит, покончить эту материю.

СУДЬЯ (истцу). Что же, вы довольны?

ИСТЕЦ. Покорнейше благодарю, ваше благородие, очень доволен. (Низко кланяется судье и потом купцу.) Покорно благодарю, весьма доволен, я больной человек.

Мировой судья предлагает обоим расписаться в книге. Истец и ответчик расписываются.

ИСТЕЦ. Господин купец! Вы мне сейчас рублик пожалуете?

ОТВЕТЧИК. Теперь со мной нет, сейчас сбегаю домой и принесу сюда.

СУДЬЯ. Не угодно ли, я вам дам, а вы потом мне пришлите.

Купец, взявши от судьи рубль, передает его господину с усами. Между тем, вышедши из-за решетки, купец встречает в числе зрителей своего знакомого, берет у него рубль и возвращает судье.

Влопался

Полиция доставила мировому судье 35-го участка Санкт-Петербурга (середина 1870-х годов) А. Д. Дурново протокол, в котором излагалось, что околоточный надзиратель Гротинг, взойдя в квартиру прусской подданной Агаты Целес, увидел там в одной рубашке и в нижнем белье в нетрезвом виде человека. На вопрос: «Кто вы?» тот ответил: «Второй гильдии купец Громов». Околоточный пригласил его в участок для удостоверения личности, но он не шел, сопротивлялся. Тогда околоточный призвал трех дворников, и те на руках принесли его, Громова, раздетого в участок. При этом он дорогой кричал: «Караул, режут, грабят!» А в участке называл околоточного городовым, говорил: «Удивляюсь, зачем господин Трепов держит такого надзирателя», что он имеет право кричать, потому что «сам платит господину Трепову жалованье». Из участка Громова направили для вытрезвления в часть, а утром водворили по месту его жительства.

Далее пристав просил судью возвратить ему протокол о Громове, «произведшем шум ночью», необходимый ему «для представления к имеющейся уже о Громове переписке». Так как разбирательство по протоколу уже было назначено, то судья выдал полиции копию с него.

Судья (поверенному Громова дворянину Поганько). Признаете ли вы вашего доверителя виновным в возводимом на него полицией обвинении?

ПОГАНЬКО. Нет, напротив, я прошу наказать уголовным порядком околоточного надзирателя за насилие, самоуправство и обиды, какие он сделал Громову.

СУДЬЯ. Так расскажите, как это случилось?

ПОГАНЬКО. Громов зашел поздно вечером случайно в квартиру Целес…

СУДЬЯ. Он — ее знакомый или родственник?

ПОГАНЬКО. Нет, в ее квартире живет, в комнате, женщина, которая пригласила Громова к себе. Некоторое время спустя женщина отпросилась у Громова разменять двадцатипятирублевку. Ушла, а он остался в ее комнате один. Вдруг входит околоточный и грозно обращается к Громову с вопросом: «Кто ты такой?» Громов ответил ему: «Второй гильдии купец Иван Федоров Громов». — «А зачем ты здесь?» — «За тем же, за чем, я полагаю, и вы пришли, — ответил он, думая, что господин Гротинг за тою же, как и он, надобностью. — Будьте повежливее, а не тыкайтесь», — добавил Громов. «Как ты, бородач ты этакий, смеешь мне так говорить? Я — околоточный надзиратель». «Не знаю, — сказал Громов, — но не ругайтесь». — «Так одевайся же, поганый купчишка, и пойдем в участок». — «Нечего мне там делать». — «Ты не рассуждай, а одевайся скорей». Он схватил Громова за рукав и стал тормошить. «Позвольте получить хоть сдачу; дайте одеться да скажите, наконец, за что вы меня тащите?» — «Удостовериться в звании. Ты, может, поляк какой!» — ответил Гротинг и, ничего не слушая, кликнул дворников и приказал им тащить Громова. Те взяли его, кто за руки, кто за ноги, и понесли раздетого по улицам. Кроме того, когда он не хотел идти, его связали веревками. Но он не буянил, не шумел. Немного выпивши, точно был.

СУДЬЯ. Он, значит, барахтался, если его связали?

ПОГАНЬКО. Да, не желал идти. Он говорил господину Гротингу: «Мой дом виден отсюда, ведите меня туда и узнаете, что я говорю правду». В участке он тоже показывал, что живет рядом, и просил отпустить его. Пристав ответил ему: «Вас проводят». Он думал — домой, а его свели в часть, где он и ночевал. По закону же никто не может быть задержанным без постановления суда.

СУДЬЯ. Называл Громов околоточного «городовым»?

ПОГАНЬКО. Нет. Да и ежели бы назвал, так это ничего не значит. Он и есть старший городовой.

ГРОТИНГ. Несправедливо. Я отправляю офицерскую службу, значит, не городовой. Да Громов еще бранил меня.

СУДЬЯ. Говорил Громов, что платит жалованье господину Трепову?

ПОГАНЬКО. Нет, не говорил. Написать они могли после все, что им вздумалось. Громов протокола не подписывал.

СУДЬЯ. Громов вносит подати, поземельные и прочие повинности в Думу и ее член?

ПОГАНЬКО. Да, вносит, как и все купцы.

СУДЬЯ. Может быть, Громов, говоря, что платит господину Трепову жалованье, разумел свои взносы в Думу, которая на городские суммы содержит полицию?

ПОГАНЬКО. Разуметь-то это всякий разумеет, только Громов ничего этого не говорил.

СУДЬЯ. Городовой был в комнате, где был Громов вместе с Гротингом?

ПОГАНЬКО. Не был. Если бы Гротинг вошел с городовым, Громов и знал бы, что они по службе. А как Гротинг взошел один, то иначе нельзя было и думать Громову о нем, как то, что он ему заявил. «Покажи, — говорит Гротинг, — паспорт». А где же было Громову его взять? В Петербурге никто не ходит по улицам с паспортом в кармане, чтобы на всяком месте, в каждом доме показывать его полиции. Да этого, я думаю, нигде в целом свете не требуется. А тут человека, живущего через дом, за углом, потащили раздетого по улице, связали ему руки. Он, разумеется, принужден был кричать, и его развязали по настоянию публики, проходившей мимо. Публики было немало, да никто не захотел идти с ним на суд полиции, это всякому неприятно.

СУДЬЯ. Долго просидел Громов под арестом?

ПОГАНЬКО. До 12 часов другого дня. Из полиции Казанской части его отправили в 3-й участок Спасской части, где он живет, для отдачи, точно на смех, под благонадежное поручительство, как преступника! Там это исполнили, а переписку вернули назад.

СУДЬЯ. И никакого шуму, вы говорите, не было в квартире Целес, когда околоточный пришел?

ПОГАНЬКО. Нет, совершенно тихо было. Когда Громов очутился на свободе, он пришел к приставу, господину Юнгу, спросил, в чем его обвиняют, и просил показать ему протокол. Но господин Юнг сказал ему, что отослал протокол к начальнику секретной полиции господину Жерве. Громов отправился к господину Жерве, который объявил ему, что передал протокол обратно господину Юнгу, от которого все зависит, и велел от себя передать господину Юнгу, чтобы побывал у него. Был ли он или нет — не знаю.

СУДЬЯ. Да о чем же был протокол у господина Жерве?

ПОГАНЬКО. Об оскорблении будто бы Громовым обер-полицмейстера. Громов пошел опять к господину Юнгу, который предложил ему зайти вечером. А вечером смилостивился, сказал, что из снисхождения кончает это дело, и посоветовал извиниться перед околоточным, что Громов и исполнил.

СУДЬЯ. Зачем же он, считая себя не только правым, но и обиженным, хлопотал в полиции об окончании дела?

ПОГАНЬКО. Он — человек несведущий, семейный. Боялся огласки — своего пребывания у женщины и поручительства. Он думал, что находится под домашним арестом, и что его на всю жизнь отдали на поруки. На другое утро он просил господина Юнга снять с него поручительство, и господин Юнг при нем же велел писцу послать об этом бумагу.

СУДЬЯ (Гротингу). А по-вашему, как дело было?

ГРОТИНГ. Я был послан осмотреть некоторые дома, в которых скрываются разные бродяги. Когда я обошел несколько квартир, дворник сказал мне, что нужно осмотреть и эту квартиру, то есть Целес. Я вошел вместе с городовым и дворником в переднюю, осмотрел две комнаты и никого в них не нашел. Дверь в третью комнату была затворена. Я спросил хозяйку Целес: «Кто там?» — «Гость у живущей там женщины», — ответила она. «Вышлите ее сюда, надо посмотреть ее билет». — «Она, — говорит, — ушла, и гость один».

СУДЬЯ. Знали вы, что в квартире Целес живут известные женщины?

ГРОТИНГ. Нет, не знал. Я бы не пошел к ней, если бы дворник не указал.

СУДЬЯ. А дворник заявлял вам, что Целес держит известных женщин на квартире?

ГРОТИНГ. Говорил. Я искал не женщин, а бродяг. Я вошел в комнату, вижу, сидит на постели раздетый мужчина. Я спросил, кто он. «Тебе, — говорит, — какая надобность?» — «Мне нужно убедиться в личности». — «Для чего?» — «Я разыскиваю людей». Я стал просить его одеться и идти со мною в участок, а он возражал, что я за тем же пришел, как и он. Но я человек женатый, семейный…

СУДЬЯ. При хозяйке это было или без нее?

ГРОТИНГ. При хозяйке. Потом, когда я настаивал, чтобы он оделся, он начал ругаться, назвал меня городовым. Я послал дворника за понятыми — дворниками. Я требовал от него удостоверения его звания.

СУДЬЯ. Но чем же мог он удостоверить вас? Вам же известно, что к женщинам легкого поведения ходят ночью всякие мужчины и, конечно, паспортов с собой не носят?

ГРОТИНГ. Это уж не мое дело. Я искал подозрительных людей, исполнял данную нам инструкцию. И дворники уговаривали его одеться, но он ничего не слушал. Дворник хотел надеть ему сюртук, но он не давался, сопротивлялся. Его и свели в участок. Мы полтора часа напрасно уговаривали его идти. Надо же было что-нибудь сделать? В участке он неясно говорил, где живет. Указывал, что торгует на Александровском рынке.

ПОМОЩНИК ПРИСТАВА КАПИТАН МЕЛАРТ (из-за барьера). Это при мне было. (Подходит к судейскому столу.)

СУДЬЯ (Меларту). Говорили вы Громову, что его поведут домой, а вместо того отправили в часть?

МЕЛАРТ. Если бы он жил в нашем участке, мы могли бы послать городового удостовериться. А то он в другой совсем части живет.

СУДЬЯ. Ведь участок, в котором он живет, рядом с вашим?

МЕЛАРТ. К нам ночами много приводят разных людей, и всех рассылать по домам с городовыми нельзя — городовых не хватит.

ПОГАНЬКО. Но по закону нельзя же арестовывать людей без всякой причины.

ГРОТИНГ. Он мною не был арестован, а только доставлен в участок.

ПОГАНЬКО. Несправедливо, посажен в арестантскую почти на сутки, вместе со всякими мошенниками, бродягами. А это ему оскорбление.

МЕЛАРТ. Он был посажен для вытрезвления, а это не может его оскорбить. Выпустили его утром.

СУДЬЯ (Гротингу). Вам говорил господин Юнг, что оканчивает дело у себя?

ГРОТИНГ. Да, Громов и у меня просил извинения, и я ему извинил. Он был не в трезвом виде, и я на него не претендую за то, что он меня оскорбил. В участок привели его под руки.

СУДЬЯ. Как же, в протоколе сказано, что принесли на руках?

МЕЛАРТ. Это я могу объяснить. Если сказано «несли», это значит, поднимали на ступеньки лестницы в участок, куда сам он не шел. Привели его в рубашке и белых брюках.

СУДЬЯ. Зачем посылали протокол к господину Жерве?

МЕЛАРТ. Господин Жерве — чиновник особых поручений при обер-полицмейстере, а не начальник секретной полиции. Посылали за слова: «Я сам плачу жалованье Трепову». Для доклада обер-полицмейстеру, за выражение о нем.

СУДЬЯ. Были у него руки связаны или нет?

МЕЛАРТ. Нет, свободны.

ПОГАНЬКО. Я докажу, что были связаны, что на нем рубашку изорвали, что на руках остались рубцы от веревок.

МЕЛАРТ. Правда, его в участке уже одели. Полиция к нему претензии не имеет и считает дело конченным. Приводили же его только для удостоверения личности.

СУДЬЯ (городовому Томашевичу). Что вы знаете по настоящему делу?

ТОМАШЕВИЧ. Я зашел на квартиру вместе с господином околоточным и с дворником. Посмотрели туда-сюда, все ладно. Господин околоточный спросил женщину: «Там кто?» Про третью комнату то есть. «Гость, — говорит, — у женщины». — «А где женщина?» — «Вышла». — «Как же гость-то там один? Этого нельзя». Вошли туда. Видим, бутылки, а он в одной рубашке на диване валяется…

СУДЬЯ. Как же, господин Гротинг говорил: на постели. А вы толкуете: на диване.

ТОМАШЕВИЧ. Точно, будто на диване сидел. Может, я и не досмотрел. Спросили его: зачем он сидит? «Какое, — говорит, — тебе дело? Велико лицо — околоточный! Солдат, больше ничего!»

СУДЬЯ. Зашли вы в квартиру на шум или вас позвали?

ТОМАШЕВИЧ. Нет, просто поглядеть мазуриков или воров. Про женщину, что там живет, не справлялись. В нашем участке все мошенники пробавляются. Такое уж место поганое. Недавно, вон, лакей обокрал судью 19-го участка да сюда кутить с деньгами и удрал. Ну, тут его и поддели… Ему велели одеваться, чтобы в участок. А он: «Нет, не пойду. Сдачу жду от девки». Да еще шумит, бранится. «Ну, бери вещи свои да идем». Тоже не слушает. Один дворник взял вещи, а двое повели его под руки. Но не вязали. На руки, точно, подымали, чтобы ноги не волочил. Господин околоточный не ругал его, а он был выпивши и буянил.

СУДЬЯ. Где именно он буянил, и действительно ли его вели, а не несли? Сам господин Меларт говорит, что по лестнице несли.

ТОМАШЕВИЧ. В квартире буянил, потому что ослушался приказания. А про лестницу не приметил в суетах: его дворники тащили. Так, может, и несли маленько, где упирался. Это тоже бывает.

СУДЬЯ. Из участка его обещались отпустить домой или нет?

ТОМАШЕВИЧ. Не слыхал. Наше дело — привел, и ступай на свое место. Потому не знаю ничего про их разговор. Мы провозились с ним с 12 до 2 часов ночи.

СУДЬЯ (квартирной хозяйке Целес). Громов пришел к вам по знакомству или нет?

Целес показывает ломаным русским языком, что околоточный, придя в ее квартиру в 12 часов ночи, осмотрел ее комнаты и кухарки, а затем пошел в комнату, в которой сидел Громов. Сцену, произошедшую между Громовым и околоточным надзирателем, она рассказала почти во всем согласно с показаниями Поганько.

СУДЬЯ (дворнику Михайлову). Звали вы околоточного в квартиру Целес и знали ли, что у нее живет женщина?

МИХАЙЛОВ. Да, точно, они искали бродяг. А я говорил, у нас их не бывает, какой-то только господин пришел к женщине. Господин околоточный знал, что у Целес живут женщины.

СУДЬЯ. Вы вошли в квартиру вместе с околоточным и городовым или нет?

МИХАЙЛОВ. Как сказать-то? Вошли-то, правда, вошли. Да мы остались в передней, потому как не наше дело. Мы — люди подначальные, должны слушаться.

СУДЬЯ. Долго ли продолжались переговоры между околоточным и Громовым?

МИХАЙЛОВ. С четверть часа, кажется, не больше.

СУДЬЯ. Какими словами шли переговоры?

МИХАЙЛОВ. Славами-то, разумеется, простыми. Околоточный звал Громова в участок, а тот не хотел идти. «Пожалуйте», — говорит околоточный. А он: «Не иду». Ну, и дальше — больше. Вышел шум, поднялся крик.

СУДЬЯ. Говорил Громов, что живет в Спасском переулке, и потому просил свести его в свой участок?

МИХАЙЛОВ. Этого я не слыхал. В участке насчет обер-полицмейстера вышло у них маленькое коленцо… Ну, да пустяки.

СУДЬЯ. Выражался околоточный в квартире Целис, что и ее стащит в часть за заступничество за Громова?

МИХАЙЛОВ. Нет. Околоточный послал меня за дворниками. И, пока я ходил, может, у них там что-нибудь и вышло. Так это без меня. А когда я привел дворников, его и поволокли. Он лег, было, на лестнице… Руки ему не вязали.

ПОГАНЬКО. Пока дворник отвлекался, околоточный мог ругать и Громова, и Целес сколько ему угодно.

СУДЬЯ. Околоточный при вас говорил Громову ты или вы?

МИХАЙЛОВ. Вы. Он говорил ему вежливо. А Громов: «Что вам от меня надо?» Эдакая оказия.

СУДЬЯ. Трезвый ли был Громов и несли ли его платье в участок?

МИХАЙЛОВ. Выпивши, выпивши, это точно. Платье его частью я нес одной рукой, а другой держал его за руки. Так и вели, это точно.

МЕЛАРТ. В протоколе хоть и сказано: «Таким образом принесли», но надо — «привели». Несли ли его по улице, не знаю.

СУДЬЯ (дворнику Архипову). Что вы знаете?

АРХИПОВ. Нас призвали, Громов не шел, упорство чинил на лестнице. Мы его и сволокли силой в участок.

СУДЬЯ. Целес говорит, что несли, как покойника. А вы что скажете?

АРХИПОВ. Да, он упирался, трое и поволокли его.

СУДЬЯ. Собственно, за что волокли его?

АРХИПОВ. За руки.

СУДЬЯ. А ноги-то его по земле, что ли, волочили?

АРХИПОВ. Нет, и ноги несли.

СУДЬЯ. Кто же нес ноги?

АРХИПОВ. Не заметил.

СУДЬЯ. Этого быть не может. Вас было всего трое. Двое, положим, держали за руки, а третий за ноги. Говорите же, кто нес за ноги? Лгать, помните, нельзя.

АРХИПОВ (помолчав). Головинский дворник, Михайлов.

СУДЬЯ (Михайлову). Как же вы говорили, что вели Громова, а вот он, как вы слышали, уверяет, что именно вы несли за ноги?

МИХАЙЛОВ (растерявшись). Да, оно разумеется. Что с ним было делать, коли не идет? Ну, и нес, точно, за ноги. Кому-нибудь надо же было нести?

СУДЬЯ. Был ли он пьян и говорил ли, где живет?

АРХИПОВ. Выпивши он был чуть-чуть. А живет, сказал, в Спасском переулке, в доме № 10.

СУДЬЯ. Где и для чего он указывал свое местожительство? Верно, его кто-нибудь спрашивал?

АРХИПОВ. Да, помощник спрашивал в участке.

СУДЬЯ. Говорил он, что обер-полицмейстеру господину Трепову платит жалованье?

АРХИПОВ. Этого-то я, признаться, не слыхал.

СУДЬЯ (дворнику Александрову). Объясните, как было дело.

АЛЕКСАНДРОВ. Когда я пришел, господин сидел на диване. Околоточный звал его в участок. Господин говорил: «Не могу я идти, надо сдачу получить». Околоточный сказал: «Возьмите его». Мы взяли и понесли.

СУДЬЯ. А за ноги тоже несли или нет?

АЛЕКСАНДРОВ. Несли также и за ноги. Он еще, барахтавшись, грудь мне разбил, окаянный.

СУДЬЯ. Поминал он какой-нибудь адрес?

АЛЕКСАНДРОВ. Да, просился отослать его домой, в Спасский переулок, дом № 10. Он был сильно пьян.

СУДЬЯ. Зачем вели его в участок?

АЛЕКСАНДРОВ. С женщиной шум либо драку завел. За что же больше тащить в часть?

СУДЬЯ. Ваши товарищи говорят, что он ни с кем не дрался и не шумел до прихода полиции, а пьяным и при ней не был.

АЛЕКСАНДРОВ. Кто ж его знает, что он за человек есть, ежели, примерно, без шуму, без драки в часть попал. Кажинный раз все начинается с драки да с руготни. А ежели бы он не был пьян, не упирался бы… Просился свести его в свой участок. «Там меня, — говорит, — все знают». Вязать его — не вязали.

СУДЬЯ (пожилой, прилично одетой женщине Шимкевич). Вы свидетельницей чего были?

ШИМКЕВИЧ. Я, видите ли, живу в квартире Громова при детях. Все семейство перепугалось, что он пропал. Когда он, освободившись из полиции, пришел домой истерзанный, велел мне подать белье и стал менять рубашку, которая была вся изорвана, я заметила у него на руках следы от связывания веревками. Черные широкие рубцы. Говорю ему: «Ах, Иван Федорович, что это такое с вами случилось?» — «От веревки, — говорит. — Меня связывали в полиции». — «За что?» Он жалобно вздохнул и рассказал мне по секрету, что его взяли от женщины и таскали по улице связанного. «Ах, вы несчастный, как вас избили». — «Да, — ответил он мне, — важно влопался». Теперь еще остались на теле его синие круглые знаки, пальца в три величиной.

ГРОТИНГ. Он сам боли, значит, не чувствовал, пока другие ему не напомнили о ней. Он говорил, что ничего не помнит. Мы его не трогали. Может его в части побили? Там, случается, дерутся.

ТОМАШЕВИЧ. Очень часто арестанты в частях шибко бьют новеньких, ежели шумят. Всех бьют наповал.

СУДЬЯ. За что же бьют, и откуда вы знаете, что бьют?

ТОМАШЕВИЧ. Колотят, известно, за то, что сиди смирно. А что точно всех бьют, это нам солдаты сказывают, кои служат при арестантских.

СУДЬЯ (Меларту). Что это за инструкция, о которой господин Гротинг упоминал? И имеет ли полиция право, на основании оной, заходить только в некоторые дома или же во все, которые покажутся ей подозрительными?

МЕЛАРТ. Нам разрешается осматривать все гостиницы, трактиры, шамбр-гарни и публичные дома.

СУДЬЯ. Но квартира Целес, по показанию самого господина Гротинга, ни то, ни другое и ни третье, а просто частная квартира. Имеет ли он право ее осматривать?

Меларт пожимает плечами и молчит.

СУДЬЯ. А вы, господин Гротинг, как скажете?

ГРОТИНГ. Я доставил Громова в участок. Больше ничего не знаю.

СУДЬЯ. А если приглашаемый в полицию для удостоверения в звании добровольно не пойдет, то имеет ли полиция право тащить его силой в участок?

МЕЛАРТ (улыбаясь). Таких правил нет. А пьяных мы всегда отправляем по домам через часть. Доискиваться, откуда и кто они, нам ночью некогда.

СУДЬЯ. В чем же полиция обвиняет Громова?

МЕЛАРТ И ГРОТИНГ. Мы ничего с него не ищем, ни в чем его не обвиняем, а брали только удостовериться в звании.

Молодая женщина, у которой был Громов, отозвалась, что ничего о происшествии не знает, так как не была в это время дома. Причем подтвердила, что Громов был немного выпивши.

СУДЬЯ (Поганько). Не имеете ли чего добавить?

ПОГАНЬКО. Господин Гротинг сознает, что зашел в квартиру Целес, достоверно не зная, какие в ней живут люди, и оправдывается инструкцией. Но ведь если признать его правым, то это будет значить, что он может прийти в любой дом, в любую квартиру частного семейства, застать там какого-нибудь гостя, потребовать от него паспорт, которого у того, конечно, при себе не будет, взять его под арест, продержать сутки и выпустить. Потом, когда тот станет жаловаться, говорить, что ему нужно было удостовериться в его личности, и он иначе поступить не мог. Нет, я прошу подвергнуть господина Гротинга и других полицейских чинов, виновных в насилии, самоуправстве и оскорблении Громова, уголовному наказанию по закону.

Судья, принимая во внимание, что полиция Громова ни в чем не обвиняет, что обер-полицмейстер отказался преследовать Громова за неодобрительное будто бы о нем выражение, что поверенный Громова видит в действиях полиции насильственные и самоуправные поступки против его доверителя, постановил Громова от суда освободить, а о полицейских чинах сообщить для дальнейшего их преследования непосредственному их начальству — обер-полицмейстеру.

Девка

Отставной поручик Хемниц в прошении, поданном мировому судье 35-го участка Санкт-Петербурга А. Д Дурново (1870-е годы), жаловался на мещанку Тихонову за оскорбление своей сестры. В свою очередь Тихонова жаловалась на нанесенную ей обиду словом «девка». Хемницу — лет под пятьдесят, болезненный вид. Тихонова — 24 лет, довольно представительной наружности.

СУДЬЯ (Хемницу). Какими словами госпожа Тихонова оскорбила вашу сестру?

ХЕМНИЦ. Она сказала: «Пусть барышня сама приходит убирать мою комнату».

ТИХОНОВА. Не так. Когда прислуга господина Хемница объявила мне, что перестанет убирать комнату, я ей ответила: «Это дело твое, а мы деньги заплатили, так пусть хоть сами господа убирают, если тебе не велят».

ХЕМНИЦ. Вы сказали: «Барышня пусть убирает». То есть моя сестра — девица, дворянка!

ТИХОНОВА. А я не «девка». Девкой нельзя называть ту, которая своими трудами живет. Это для меня оскорбление.

ХЕМНИЦ. Никакого в этом нет оскорбления. Если бы вы были благородная, вас называли бы барышня, девица. Если бы вы были молоденькая, как вон Елена (девушка 16 лет, прислуга Хемница), вас звали бы девушкой. А коль скоро вы незамужняя мещанка и в зрелых летах, то вас иначе и нельзя назвать, как девкой. Вот и все.

ТИХОНОВА. Вы писали, что я с Толстым в связи. Это тоже оскорбление.

ХЕМНИЦ. Этого-то я и не помню. Господин Толстой, действительно, выдавал вас госпоже Матисон за свою сестру. А это неверно. Я еще не заявляю того, за что вы Елене предлагали денег.

ТИХОНОВА. За услугу, за труд.

ХЕМНИЦ. Нет-с. Вы ее сманивали, сбивали. Она девушка молодая…

СУДЬЯ. Это к делу не касается.

Матисон показала, что Тихонова выразилась: «Скажи своим барышням, чтобы убрали». Елена Изотова: «Скажи своим господам, чтобы сами убирали, ежели тебе не велят».

СУДЬЯ. Вы комнату с прислугой или без прислуги нанимаете?

ТИХОНОВА. С прислугой, которая должна все делать.

ХЕМНИЦ. Чтобы самовар ставить и сапоги чистить. А за все остальное они особо должны платить прислуге.

СУДЬЯ. Нанимали комнату при вас?

ХЕМНИЦ. Нет, в кухне.

СУДЬЯ. Не можете ли примириться?

ХЕМНИЦ. Так уж и быть, прощаем ей.

ТИХОНОВА. А я не мирюсь. За слова «девка», «в связи» прошу наказать его.

ХЕМНИЦ. Я и сестра поступаем благородно — прощаем. А она еще недовольна! Незамужняя и в таких летах мещанка — всегда девка. Это верно. Другое дело — благородная… Я — человек больной, офицер, в душевной тревоге.

Судья постановил дело по претензии Хемница к Тихоновой прекратить, а жалобу Тихоновой на Хемница передать прокурорскому надзору для дальнейшего расследования.

В России деньги нипочем

В камеру мирового судьи Одессы в 1870-х годах вошла шикарно одетая женщина — в черном кашемировом платье, полудекольте, высокого роста блондинка, с убийственно громадным шиньоном. Прекрасные темно-карие глаза не то улыбались, не то высказывали презрение ко всему на свете. Ее роскошный бюст и белизна шеи напоминали аппетитную русскую кулебяку, сквозь раскрытые, немного подкрашенные губы светились два ряда белых зубов. Она постоянно обмахивалась веером и старалась, по-видимому, стушеваться в скромную позу.

СУДЬЯ. Чем могу служить вам, сударыня?

Женщина, назвавшаяся Бальбау, подала прошение, написанное по-французски.

«С неделю тому назад приехала я в Одессу из Франции с целью найти себе какое-либо место и остановилась в гостинице "Рим". Посредством здешних комиссионерских контор я приискала себе место компаньонки с содержанием в две тысячи франков. Предполагая ехать на место, я просила хозяина гостиницы записать на счет долг мой в сто франков, которые я возвратила бы ему через месяц. Но хозяин гостиницы не хотел уважить моей просьбы, не возвращает моего документа и даже удерживает вещи, почему прошу обязать его возвратить мои вещи и документ».

Разговор ведется на французском языке.

СУДЬЯ. Но ведь надо же рассчитаться с хозяином гостиницы, уплатить ему или обеспечить долг.

БАЛЬБАУ. Разве содержатель гостиницы не может кредитовать мне сто франков? Я деньгами взяла у него всего 52 франка, остальные — за квартиру.

СУДЬЯ. Это дело хозяина. Если он вас не знает, значит, имеет право не доверять вам. Вы бы как-нибудь уладили это дело.

БАЛЬБАУ. Нет, он меня очень хорошо знает. Знает также, что я поступаю в дом богатого человека, вдовца, который не скупится на деньги. Но моя гордость не позволяет просить у него вперед денег.

СУДЬЯ. Почему же бы вам и не взять вперед за месяц жалованье? Вы уплатили бы долг и еще вам осталось бы на дорогу.

БАЛЬБАУ. Я не знаю еще, сколько мне придется получать в месяц.

СУДЬЯ. Вы же сказали: две тысячи франков. На наши деньги — 600 рублей или 50 рублей в месяц.

БАЛЬБАУ. Я полагаю, но наверно сказать не могу, потому что о цене не договаривались. Но зная, что господин, предложивший мне место, богатый человек, я не сомневаюсь, что буду получать эту сумму. Тем более что здесь, в России, говорят, — деньги нипочем.

СУДЬЯ. Ну, последнее едва ли справедливо. Деньги честным трудом везде добываются нелегко.

БАЛЬБАУ. Кому как. Мне, например, деньги совершенно не нужны, если бы мне давали все, что надо. Я ведь получала и по пяти тысяч франков и все-таки ничего не имею.

СУДЬЯ. Так как же будет ваше дело?

БАЛЬБАУ. Тысячу раз прошу вас, будьте любезны, освободите меня от этого неприятного случая. Я никогда не забуду вашей обязанности.

При этом она приятно улыбнулась. Темные, большие и обольстительные ее глаза засветились каким-то живым и теплым огоньком, а поднятая правая рука с батистовым платком, прикоснувшись ко лбу, обворожительно и грациозно обнажила всю прелесть форм, всю свежесть и белизну ее тела.

СУДЬЯ. Я вызову содержателя гостиницы. Но он потребует от вас обеспечения, и я не вправе буду отказать ему. Значит, вам уехать, не расплатившись или не обеспечив, нельзя будет.

БАЛЬБАУ. А чем я его могу обеспечить?

СУДЬЯ. Поручительством или залогом, или, если он согласится, распиской.

БАЛЬБАУ. Я, пожалуй, найду поручителя. Ведь это значит такого господина, который бы сказал, что я заплачу деньги?

СУДЬЯ. И который бы в случае, если вы не заплатите, заплатил бы за вас.

БАЛЬБАУ. Это уже будет его дело.

СУДЬЯ. Так вы можете представить завтра поручителя?

БАЛЬБАУ. О, такого я найду, что будет обещать.

СУДЬЯ. Вот и хорошо. Дело ваше я назначу на завтра… Вы не указали, в котором номере живете?

БАЛЬБАУ (весело улыбаясь). В двадцать четвертом. Я всегда дома от семи до часу вечера. Если вам…

СУДЬЯ. Я спрашиваю для того, чтобы мой рассыльный знал, куда отвезти вам повестку.

БАЛЬБАУ. Значит, я завтра опять должна прийти сюда?

СУДЬЯ. Да, на разбор дела. Вы по-русски знаете хоть несколько слов, чтобы объясниться с содержателем гостиницы?

БАЛЬБАУ. Нет, я ничего не знаю. Впрочем, знаю: хочу кушать, дрожка, извозчик, пять рублей.

СУДЬЯ (улыбаясь). Ну, не богат ваш лексикон.

Кража индейки

В камеру мирового судьи города Одессы в начале 1870-х годов был представлен полицией человек с мешком, в котором находилась индейка с оторванной головой. Полиция обвинила доставленного в краже с поличным. Свидетели были налицо.

СУДЬЯ. Удалите свидетелей. (К обвиняемому.) Ваше звание, имя, отчество и фамилия?

ОБВИНЯЕМЫЙ. Государственный крестьянин Орловской губернии Иван Васильев Яковлев, 35 лет.

Ясность и бойкость, с которой обвиняемый произнес ответ, а главное — заявление о своем возрасте, о котором не спрашивали Яковлева, заставили судью обратить внимание на его личность. Это был человек худенький, небольшого роста, с жиденькой клинообразной бородкой; голова его была немного опущена, вследствие чего у него как бы образовался на спине небольшой горб. Сухие тонкие губы и маленькие черные глаза постоянно находились в движении. Одет он был в высшей степени неряшливо, говорил бойко и нараспев.

СУДЬЯ. Вас обвиняют в краже индейки.

ЯКОВЛЕВ (немного подняв голову и улыбаясь). Меня-то?

СУДЬЯ. Да, вас.

ЯКОВЛЕВ (осматривая камеру). Чего на свете не бывает.

СУДЬЯ. Признаете ли вы себя виновным в краже?

ЯКОВЛЕВ. Сохрани Пресвятая Богородица от такой напасти, в жизнь свою не видал за собой такого греха.

СУДЬЯ. Введите свидетельницу.

Входит пожилая еврейка. Судья предлагает ей рассказать все, что она знает.

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Сижу я у окна, наша квартира во флигеле против ворот, и вижу, как зашел на двор какой-то человек и, увидев, что близ сарайчика бродят индюки, бросил что-то им, а сам вошел в сарайчик и спрятался. Смотрю, одна индейка, растопырив крылья и упираясь, тянется к сарайчику. Меня диво взяло, что индюшка как будто не хочет идти в сарай, бьется, трепещет. А все-таки вошла в сарай. Я вышла во двор и разыскала дворника. С ним мы вошли в сарай и нашли там этого человека. Он уже успел оторвать голову индюшке и спрятать птицу в мешок.

СУДЬЯ. Как же он заманил индейку в сарай?

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Он сделал волосню, а на конце прицепил железный крючок из тонкой проволоки. На крючок прицепил боб, индюшка глотнула боб, а крючок и застрял в горле. Он и потащил ее за волосню.

СУДЬЯ (обвиняемому). Что вы имеете сказать в оправдание или защиту свою?

ЯКОВЛЕВ. Ни душой, ни телом не виноват. Шел я по улице, немного выпимши был. На двор захотел, увидел пустой сарайчик — зашел. На дворе ходила птица — известно, божье создание, птица ручная, голодная. Увидела человека — за ним. Вошла это она в сарай, я ее ногой — не идет. Я бросил камушек — она перепугалась и бросилась из сарая, да впопыхах попала не в дверь, а промеж двери и косяка коробки. Увидев, значит, что плохо, она рванулась, голова так и осталась меж дверей, а туловище упало наземь в сарай. Я подошел и думаю, ишь ведь грех какой, впервые пришлось видеть, чтоб, значит, птица сама себе голову оторвала. На это время подошла еврейка с каким-то человеком.

СУДЬЯ. Да, вы, верно, человек бывалый. Вы знакомы уже с правосудием?

ЯКОВЛЕВ (осматривая камеру). Бог миловал. Вот впервые пришлось видеть суд. За что нашему брату судиться? Никогда мы этих судов не видали.

Судья берет справки о судимости и просматривает их. Обвиняемый беззаботно ковыряет пальцем в носу.

СУДЬЯ. Вот вы говорили, что никогда не судились. В городе Брянске у мирового судьи вы не судились?

ЯКОВЛЕВ. В городе Брянске?

СУДЬЯ. Да, в городе Брянске. Иван Васильев Яковлев, 32 лет, государственный крестьянин.

ЯКОВЛЕВ. Ишь ведь какая оказия.

СУДЬЯ. И по приговору судьи вы выдержаны в тюрьме шесть месяцев.

ЯКОВЛЕВ. Поди, ведь грех какой.

СУДЬЯ. Так это вы?

ЯКОВЛЕВ. Как вам сказать, господин судья. Я человек честный, неправду сказать вам — Бог накажет. Доподлинно припомнить не могу, может, я судился, а может, и не судился. Может, сидел в тюрьме, а может, и нет. Если скажу вам, что сидел, а если, значит, выйдет неправда, меня и Бог за неправду накажет, и начальство по головке не погладит… Не помню.

СУДЬЯ. Вы в Брянске бывали?

ЯКОВЛЕВ. Как не бывать — бывал. Город хороший.

СУДЬЯ. У мирового судьи были на суде?

ЯКОВЛЕВ (ударяя себя в лоб). Помню, помню, такой из себя судья видный, с большой бородой, очень хороший человек, душа человек.

СУДЬЯ. Ну, так это вы судились?

ЯКОВЛЕВ. Может быть, я. Может, и не я.

СУДЬЯ (с удивлением). Э-э, да вы еще раз судились у мирового судьи в городе Белеве.

ЯКОВЛЕВ. Может быть.

СУДЬЯ. И выдержаны одиннадцать месяцев в тюрьме.

ЯКОВЛЕВ. Ишь ведь, напасть какая.

СУДЬЯ. Так это вы судились? Вы, значит, два раза уже сидели в тюрьме?

ЯКОВЛЕВ. Не хочу Бога гневить, неправды не скажу. Может, сидел, а может, и не сидел.

СУДЬЯ. Как, вы не помните: сидели ли или не сидели одиннадцать месяцев в тюрьме?

ЯКОВЛЕВ. Хорошенько не припомню.

Судья объявляет подсудимому постановление, что за двукратным его пребыванием в тюрьме за кражу по приговору судебных мест дело это он считает себе неподсудным.

ЯКОВЛЕВ. Я так и знал, что суд милостивый освободит меня. Правда всегда наружу всплывает, все как Бог. Значит, я свободен, господин судья?

СУДЬЯ. Нет, я возвращаю вас обратно в полицию. Она отправит вас к судебному следователю.

ЯКОВЛЕВ (крестясь). На все воля Божия, без Него и волос с головы человека не упадет.

Обвиняемый уходит с конвоем.

Кража пары индюков

К мировому судье города Одессы под конвоем был доставлен мужичок свыше пятидесяти лет, с весьма приятной и добродушной физиономией. Обвинитель, околоточный надзиратель, заявил судье, что представленный обвиняется в краже пары индюков на Новом базаре, с постоялого двора в доме Унтилова. Его настигли уже на базаре, где он продал индюков за два рубля.

СУДЬЯ. Ваше имя и фамилия?

ОБВИНЯЕМЫЙ. Микито Горох.

СУДЬЯ. Вас обвиняют в краже индюков. Что вы скажете?

ОБВИНЯЕМЫЙ. Та це брехня. Я був на постоялим двори, привез хлиб. Скинув мешки, а возницу пиставив пид клуню. А там на стропилах писидала треклята птица. Зранку як вона треклята злитила в возницу. Да запрягши волив, кинув на возницу рогожу, на якив спав, тим часом не побачив, що на вознице була птица, рогожа и закрила их. На базаре вже дивлюсь: птица. Скуда, гадаю, вона взялась? А тут на грих подбегае жидочик: продай да продай индючек. Да витцепись, кажу, к черту, визьми, на що вона мини. Вин, дав мини пару карбованцив, та и пишов соби.

СУДЬЯ. Ведь циновка или рогожа не так тяжела, чтобы индюки не могли выскочить? А главное, это то, что вы продали чужую птицу. Ведь вы знали, что она не ваша?

ОБВИНЯЕМЫЙ. А чия ж вона, колы Бог мини пислав? А що жидок дав мини пару карбованцив, то нехай мамо мардуе, не хочу его грышей.

Достает два рубля.

СУДЬЯ. Вы сами поймали индюков и сами продали.

ОБВИНЯЕМЫЙ. Отце ще лыхо, бачите, добры люди. Я старый чиловик, стану за поганью гоняться. Кажуж вам, що вона треклята сама зализла на возницу.

Произведен был осмотр воза. Оказалось, что не было никакой рогожи, а только десять мешков. Спрошен был свидетель еврей, который показал, что мужик сам предложил ему купить индюков. Мировой судья приговорил Гороха за кражу индюков на три месяца тюрьмы.

СУДЬЯ (прочитав приговор). Довольны вы приговором?

ОБВИНЯЕМЫЙ. За птицу?

СУДЬЯ. Да, за кражу.

ГОРОХ. От-то лыхо, от-то бида стряслась.

СУДЬЯ. Довольны или недовольны?

ОБВИНЯЕМЫЙ. Де вже нам тягатыся, пиши: доволин. Тыльки волы не винивати, их пустите. У мене и хата е, и жинка, и диты.

Судья освободил Гороха для исполнения приговора над ним по месту его жительства.

Дела квартирные

Тощая высохшая брюнетка, лет около тридцати, с плачевным выражением лица, вся в темном, подошла к одесскому мировому судье (1870-е годы).

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Господин судья, муж мой умер два года тому назад. Заступите его место, будьте моим ангелом хранителем.

СУДЬЯ. Чем могу быть полезным?

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Хозяин с квартиры гонит. Я ему немного задолжала, и он пристал как с ножом: уходите да уходите.

СУДЬЯ. Ровно ничем не могу помочь вам в этом.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Нужно вам знать, господин судья, что я выхожу замуж за одного домовладельца на Молдаванке. Хотя домик у него маленький, стоит не более трех тысяч, да все ж свой. Кроме того, он служит в четырех обществах членом: в Бережливом обществе, во Взаимном кредите, в Обществе сострадания и в Городском банковском обществе. Значит, человек трудолюбивый, надежный. А хозяин мой, женатый еврей, и сам ухаживает за мной. «Не выходи, — говорит, — за него, он — плут, он действительно член всех этих обществ, но это только больше доказывает, что он кругом в долгах». Человек членом четырех обществ и в долгах? Я не поверила этому и прошу хозяина подождать уплаты долга за квартиру до моего выхода замуж Не хочет и слушать.

СУДЬЯ. Это его право, я ни в чем не могу вам пособить.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Прикажите ему подождать.

СУДЬЯ. Не имею права.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА (плачет). Бедная я, несчастная, нет для меня ни радости, ни отрады.

СУДЬЯ. Да ведь на вас нет жалобы от хозяина. Ну и живите. Пока он подаст жалобу, пока вас вызовут в суд, может, вы еще и замуж до тех пор выйдете.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. А сам он выгнать меня не может?

СУДЬЯ. Не может.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Дай вам Бог здоровья. Теперь я верю, что суд наш правый и милостивый.

Муж всегда пьян

Перед судейским столом одесского мирового судьи в 1870-х годах стоит убого одетая женщина Елена Полищук. В ее чертах нет ни молодости, ни старости, ни горя, ни радости. Это не мертвый труп, но и не живое существо. При первом взгляде на нее она кажется старухой, испытавшей на свете немало треволнений. Но, заговорив с нею, когда ее лицо немного оживится, вы заметите, что она еще молодая женщина с потухшими глазами и надорванным голосом.

СУДЬЯ. В чем ваша жалоба?

ПОЛИЩУК. Не знаю, как и сказать вам, господин судья. Шесть лет как я вышла замуж, только и знала, что побои от мужа, роды пятерых детей и четверо похорон. За шесть лет я не видела моего мужа и шести раз трезвым человеком. С утра пьян, днем спит, вечером пьян, а ночью бьет меня, бьет до истощения сил. Шестнадцати лет вышла я за него замуж. Он был человек степенный, имел свой домик, трое дрожек, лошадей. За шесть лет все пропил, третьего дня за долги взяли последнюю рухлядь. Я осталась в сырой каморке — дом продан, — без гроша денег, без одежды, без топлива, с грудным ребенком. А муж мой только пьет и бьет меня. Помогите, защитите меня.

СУДЬЯ. Что я могу вам сделать? Если свидетели подтвердят, что муж бьет вас, то я приговорю его на месяц под арест.

ПОЛИЩУК Как можно? Нет, господин судья, зачем под арест? Бог с ним, вы его только постращайте.

СУДЬЯ. Как же я его буду стращать? Ведь муж ваш не маленький. Да, наконец, я не имею права грозить ему, я могу только увещевать. Если это поможет.

ПОЛИЩУК. Не поможет, ей-богу не поможет.

СУДЬЯ. Что же делать? Наказания вы не желаете, а другой меры я не знаю.

ПОЛИЩУК. Мне наказывать его? О господи! Пусть бы он жив да здоров был, пусть бы и побил меня, да пускай бы только не пил… Ох, горе мое, горе.

СУДЬЯ. Ну, скажите же, что я могу сделать для вас?

ПОЛИЩУК. И сама не знаю. Я, видно, Богу противна, что и суд мне не может дать радости. Вот пошла бы служить куда — не могу бросить мужа. Как его нет до полуночи, так я стою у ворот и жду его. Жду иногда до самого света. Вся измучусь, вся надорвусь. Вот вижу, он идет пьяный-препьяный, задрожу от страха. Как, значит, подойдет, так первое слово: «Аленка, стерва, для чего не спишь?» И пошел тузить, пока не свалится на пол или на кровать… А то бывает, что приведет с собой какую-нибудь подружку и пьянствует с нею до утра, а я сижу в уголке и плачу. Холодная, голодная, вся избитая, с маленьким ребенком, надрывающимся криком от голода, потому что в грудях пусто. А он ничего знать не хочет — или ногой в живот, или кулаком в спину. Вот и весь его уход за мной.

СУДЬЯ. Вы бы оставили его. Посмотрите, ведь вы совсем измучились. Эдак вы недолго протянете.

ПОЛИЩУК. Оставить законного мужа? Нет, господин судья, это не по-божески. Ведь я не любовница его, а законная жена. Только могила нас разлучит.

СУДЬЯ. Вы же говорили, что пошли бы служить.

ПОЛИЩУК. Да, служить. Если бы и он поступил на службу, чтобы хоть в одном доме жить с ним.

СУДЬЯ. Я вижу, что не могу помочь вам. Пожалуй, я вызову его к суду вместе с вами.

ПОЛИЩУК. Нет, господин судья, не вызывайте меня и не говорите, что я вам жаловалась. Вы уж от себя все это сделайте, по-божески.

СУДЬЯ. По закону сам я не имею права вызывать кого-либо в суд, если нет никакой жалобы.

ПОЛИЩУК. Я жалобу могу вам написать, но чтобы вы не говорили мужу.

СУДЬЯ. Этого нельзя.

Просительница постояла с минуту, подумала. В ее унылых потухших глазах как будто блеснула искорка, как будто надежда: авось, судья уговорит его. Но очная ставка с хмужем на суде, которому она отдала здоровье, молодость, все свои житейские радости и невзгоды, отдала всю себя безропотно, любя его каким он есть… Нет, лучше буду терпеть, авось Бог поможет.

Немецкая колбаса и долговязая дылда

Иоганн Вист в прошении, поданном судье, заявил, что его подмастерье Бакшин, напившись пьяным, обругал его немецкой колбасой, а жену его долговязой дылдой; почему просил поступить с Бакшиным по закону. Кроме того, Вист добавил, что бывшему при сем единственному свидетелю работнику Фомину Бакшин предлагал награду, если тот на суде скажет, что ничего не слыхал.

СУДЬЯ (Бакшину). Вы обругали вашего хозяина?

БАКШИН. Как обругал? И не думал ругать. Я шутя сказал, что он не русский, а немецкий человек. А как тут приплелась колбаса — не помню.

ВИСТ. Я сам кравиной руськи шеловек. Какой я кальбас?

СУДЬЯ. Пригласите свидетеля.

Входит свидетель Фомин.

СУДЬЯ. Что вы знаете по поводу обиды, нанесенной господину Висту Бакшиным?

ФОМИН. Ничего знать не знаю и ведать не ведаю.

ВИСТ. Господин Хамин, ви наград получали?

ФОМИН (конфузится). Нет, я винограда не получал.

ВИСТ. Оботритесь.

Фомин вытирается платком.

ВИСТ. Нет, оботритесь душами и скажите: дафал фам Бакшин наград, чтоб вы не говорили в суде?

ФОМИН. Ничего не знаю, ничего не давал.

ВИСТ. Кричал он, что мой жен — длинный дылд?

ФОМИН. Не помню. Говорил, что большая или длинная немка.

ВИСТ. Вы хорошенько оботритесь и думайте много. Сказал он: большая или длинный немка?

ФОМИН. Не припомню. Кажется, сказал: длинная.

ВИСТ. Господин судья, Бакшин говорил: длинный дылд. Хамин слышал.

ФОМИН. Слова «дылда» я не слышал.

ВИСТ. Все равно, длинный — по-рюсски значит дылд.

СУДЬЯ. Нельзя так комментировать русские слова. Не пожелаете ли помириться?

ВИСТ. Нет, я — шестный шеловек. Пусть у жен просит прощение.

СУДЬЯ (Бакшину). Желаете покончить дело миром, извиниться перед госпожою Вист?

БАКШИН. Бог с ним, я извинюсь, но работать на них не буду.

ВИСТ. Я так не желай мирить.

СУДЬЯ. Будете ли вы служить или нет, это дело будущего, а в настоящее время я ваше дело прекращаю за примирением. Вы, господин Вист, пожелали окончить дело, если Бакшин извинится перед вашей супругой. Господин Бакшин пожелал извиниться, значит — дело кончено. Сегодня господин Бакшин должен извиниться перед вашей супругой.

ВИСТ (улыбаясь во всю ширину своего длинного лица). Моей супругой, су-пру-гой. Карашо.

Прямо в рыло!

К мировому судье города Одессы в 1870-х годах вошел растрепанный человек в чуйке Василий Детков и благообразно одетый молодой парень Иван Танин.

ДЕТКОВ (судье). Как твое благородие думает, можно, значит, ни про что в рыло совать?

СУДЬЯ. Позвольте, что такое? Как ваша фамилия?

ДЕТКОВ. Василий Детков.

СУДЬЯ. В чем состоит ваша жалоба?

ДЕТКОВ. Были мы, значит, в погребке с Иваном Ермиловым, Танин прозывается. Сперва я ему поднес махонькую, а после он мне. Далее, значит, заспорили мы. Я, значит, доказывал, что наше мастерство столярное не в пример лучше и честнее поварства. Работаем себе в комнатах, чисто, значит, и работы всегда вдоволь… А он, Иван Ермилов, говорит: воры вы — плотники, как пошабашили, так и тащите домой по куску доски. Взяло, значит, это меня за сердце. Я и говорю: мы ежели и возьмем в кой разы кусок деревца, то с ведома рядчика. А хозяин видит и ничего не говорит. А вот вы, повара, так вы прямо крадете с базару деньги, обманываете господ и пропиваете в кабачках половину того, что вам дают на базар. Иван Ермилов, значит, как вскочит, как взъерепенится, да и бац меня прямо в рыло… Воля твоя, праведный судья, а дарить этого я ему не могу.

СУДЬЯ. Значит, вы желаете завести на него жалобу?

ДЕТКОВ. Желаем… А как теперича по закону? Какой мой обидчик подвергнется казни?

СУДЬЯ. Да вы лучше помиритесь.

ДЕТКОВ. Он меня кровно обидел.

СУДЬЯ (обвиняемому). Ваше имя и фамилия?

ТАНИН. Иван Танин.

СУДЬЯ. Звание ваше?

ТАНИН. Повар-с.

СУДЬЯ. Это не звание, а мастерство ваше, профессия. А вы скажите звание.

ТАНИН. Повар, как есть повар.

СУДЬЯ. Я уже вам сказал, что это не звание. Кто был ваш отец: купец, крестьянин или другое имел звание?

ТАНИН. Отец мой был мужик, а я — повар. Каждый сам себя обслуживает-с. У генерала сын может быть поваром и сын повара может быть генералом.

СУДЬЯ. Все это так, но вы не генерал, так и скажите ваше звание.

ТАНИН. Повар, самый настоящий повар. С самого измальства был и умру поваром, служил у генералов и миллионеров. Знают-с меня в Одессе генерал Пашков и два графа.

СУДЬЯ. Вы все не то говорите. Отвечайте мне: ваш отец был крестьянин?

ТАНИН. Мужик ничего не знающий.

СУДЬЯ. Крестьянин?

ТАНИН. Вестимо. А то кому ж ему быть?

СУДЬЯ. Государственный?

ТАНИН. Нет-с, похуже. Мы — люди государственные. А ему куда ж там, просто мужик.

СУДЬЯ. Вы оскорбили господина Деткова. Советую вам помириться.

ТАНИН. Мириться так мириться, я от этого не прочь. А что я его смазал раз, то это пущай ему наукой будет. Они, сиволапые, в Одессе не знают никакой амбиции, никакого уважения.

СУДЬЯ. Но ведь вам известно, что драться нельзя.

ТАНИН. Еще бы не известно. Но разве я дрался? Я его в науку пустил, это не драка. Я сам — человек, живший в генеральских и графских домах, знаю всякое почтение и обходительность.

СУДЬЯ. Но ударить человека в лицо не доказывает того, что вы говорите.

ТАНИН. Как, кого-с и где. Мы тоже на этот счет законы знаем.

СУДЬЯ. Таких законов нет, чтобы можно было бить кого бы то ни было и где бы то ни было. Советую вам помириться.

ТАНИН (Деткову). Что ж, кум, аль мириться будем?

ДЕТКОВ. Теперь ужо и кум.

ТАНИН. Ну да, кум. Твоя жена крестила у моей сестры, значит, и кум. Что ж, завтра Вознесение — хочешь штоф на мировую?

ДЕТКОВ (почесывая голову). Что ж, разве уж для его благородия господина судьи, чтобы, значит, не беспокоить его. Идет. Штоф завтра и штоф на Троицу.

ТАНИН. Идет-с.

СУДЬЯ. Так помирились?

ДЕТКОВ. Пущай его, помирились.

СУДЬЯ. Ну, с Богом, прощайте.

Подкинутый ребенок

Петропавловский полицейский участок в Одессе в 1870-х годах препроводил в камеру мирового судьи протокол по обвинению дворянки Б. в «подкинутии своего только что рожденного младенца к воротам приюта».

На суд обвиняемая явилась вместе с соучастницей, мещанкой, бывшей что-то вроде повивальной бабки. Судья прочитал протокол полиции и спросил обвиняемую, что она имеет сказать в свое оправдание.

Это была молодая девушка лет восемнадцати-девятнадцати, стройная, высокая, с приятными, мягкими и симпатичными манерами, со скромным и детски невинным выражением лица, в больших серых ее глазах светилась не то мольба, не то отчаяние. Сомкнутые крошечные губки как будто твердо решились хранить какую-то тайну. Ее немного впалые щеки были бледны и до того прозрачны, что каждая жилка на висках ясно и отчетливо светилась сквозь ее нежную кожу. Несколько легких морщинок на лбу давали понять, что несчастная женщина вынесла страшное горе. Серое простенькое платье было незатейливо. Но оно скорее сидело на ней эффектно, чем бедно. Обвиняемая стояла в каком-то оцепенении; видно было, что она не осознавала, где она. Вопрос судьи вывел ее из небытия, она вздрогнула, ей стало и совестно, и жалко…

ОБВИНЯЕМАЯ. Я не здешняя. Имение моего отца — матери у меня нет — находится за несколько сот верст от Одессы, вблизи железной дороги. Однажды в пути заболел один человек и, по неимению вблизи ни больницы, ни доктора, был перевезен к нам. От нечего делать, а главное, желая помочь больному человеку, я вызвалась быть его сиделкой. Два месяца молодой человек находился между жизнью и смертью, но наконец молодость и крепкие силы больного взяли свое, он начал поправляться. В долгие вечера, беседуя с ним, я не могла не оценить его высокого ума, теплоты души и благородных стремлений. Его сиротство, его безотрадные картины жизни, полной борьбы, интриг, зависти людской, и его теплое сочувствие всякому горю, бедности и правде, не могли не повлиять на меня. Сперва он вызвал во мне сомнение, потом более и более глядя на его бледное лицо, вслушиваясь в его речи, я полюбила его. Далее — он уехал в Москву с твердым намерением вернуться через шесть месяцев, чтобы соединиться со мной навеки. Отец мой ничего не знал, так как мой жених просил не говорить ему, пока он не окончит в Москве своих дел и не вернется к нам, как он сказал, «дельным человеком». В продолжение шести месяцев я получала от него письма. Потом письма стали приходить реже. Потом он замолчал. Месяца два тому назад мне сообщили, что жених мой в Одессе. Я отпросилась у отца и приехала сюда, чтобы отыскать его…

Рыдания на некоторое время заглушили голос обвиняемой.

ОБВИНЯЕМАЯ. Остановилась я сперва в гостинице, потом, чувствуя приближение родов, перешла на квартиру. Там я родила. Была два дня в горячке, но наконец выздоровела. Когда я оправилась, мне сообщили, что ребенок мой умер. А потом полиция узнала, что женщина, ухаживавшая за мной, унесла его в воспитательный приют и положила у ворот.

СУДЬЯ. Где же эта женщина?

ОБВИНЯЕМАЯ. Она ушла куда-то, в Балту или другой город.

СУДЬЯ. А это какая же с вами женщина?

ОБВИНЯЕМАЯ. Это хозяйка квартиры, она ровно ни в чем не виновата.

Мировой судья прочел приговор, по которому девицу Б. признал по суду оправданной.

Обвиняемая выслушала приговор спокойно, ни одна кровинка в ее лице не изменилась. Только глаза ее сделались серьезнее, выразительнее, как будто она хотела сказать: да иначе и не могло быть. Лишь когда судья сказал ей, что она свободна и может идти, лицо и шея девушки вспыхнули, она с достоинством поклонилась и плавно вышла из судейской камеры.

Спину располосовал

Остапенко воочию представил мировому судье Одессы (1870-е годы) свою избитую спину, заявив, что эту «шкоду зробив» его хозяин Чашкин.

СУДЬЯ (Чашкину). Что вы скажете в оправдание?

ЧАШКИН. Що скажу? Яко бы я був тут одын с вами, то сказав бы всю правду, а так скажу, що не знаю, хто ему спину располосовал.

ОСТАПЕНКО. Так я сам скажу. Полягалы мы спаты. Чашкин на полу с жинкой, а я на прилавци. Ночь була жарка. Так что стало душиты мене або домовый, або черт який. Я ворочавсь да и упав с прилавци. Упав, да як раз на его жинку. А вин як проснувсь, як схопится за ременную пугу[8] да и давай мене полосоваты, да и давай. Всю спину обидрав.

СУДЬЯ. Может, помиритесь? Ведь вы свои люди.

ОСТАПЕНКО. Извистно, свои. Его жинка кума мини, мы ж дивем бильши як три годы вмисти. Що ему зробилось — не знаю.

ЧАШКИН. Мириться — помиримся. Но нехай шукает соби хвартыру другу.

ОСТАПЕНКО (чешет голову). Что ж, найду.

СУДЬЯ. Ну, так помиритесь!

ОСТАПЕНКО. Да бог с ним, миримся.

Задержали злоумышленника

В камере мирового суда Александровского участка Москвы 16 сентября 1881 года перед судьею предстали: обвинительница госпожа Любовь Безобразова, арестованный по ее требованию тринадцатилетний белокурый мальчик Володя Сковиков и его отец — часовой мастер.

Суть дела в том, что часовому мастеру Сковикову, живущему в одном доме с госпожой Безобразовой, где последняя имеет модную мастерскую по пошиву одежды, была отдана в починку игрушка — заводная мышь. Когда испорченный механизм был исправлен, Сковиков поручил своему сыну отнести игрушку по принадлежности. Проходя мимо окна квартиры госпожи Безобразовой, где работали девочки, мальчик показал им игрушку и, заведя механизм, пустил мышку по двору. Это так заинтересовало девочек, что они открыли окно и попросили Володю запустить мышку на их рабочем столе, что и было им тотчас исполнено.

Госпожа Безобразова работала в это время на швейной машинке в той же комнате. Услышав веселый детский смех, она обернулась и увидела бегающее по столу чудовище. Она крикнула, и с ней случился обморок. Поднялась суматоха, послали за доктором и полицией. По требованию уже очухавшейся госпожи Безобразовой злоумышленника арестовали и составили акт.

СУДЬЯ. Госпожа Безобразова, имеете ли дополнения к своему обвинению?

БЕЗОБРАЗОВА (ей лет тридцать, высокого роста, говорит баритоном). Это ужасно, господин судья. Вы себе представить не можете! Я дама нервная, натура впечатлительная. И вдруг эдакая неожиданность… Мне и теперь страшно вспомнить! Когда приехал доктор, то я все еще была в истерике. Так и в свидетельстве записано.

ОТЕЦ ОБВИНЯЕМОГО. Странно, право, сударыня, как это вы игрушки испугались. У вас под окном по дюжине мужчин сходятся, так вы их не пугаетесь и в бесчувствии не падаете… У меня, господин судья, как прибежали-то да сказали, что Володьку полиция забрала и акт составили, жена тоже, может быть, пластом растянулась. Да уж молчим только. Люди мы мастеровые, где уж нам докторов беспокоить да свидетельства писать.

Мировой судья, не усматривая в поступке Владимира Сковикова ничего преступного, определил считать его по суду оправданным.

Нервная барыня удалилась, заявив свое неудовольствие.

Подрались и пошли судиться

Дело происходит в Москве весной 1882 года.

СУДЬЯ. Дело об оскорблении словами и действием крестьянином Иваном Васильевым мещанина Петра Яковлева… Здесь?

К судейскому столу подходят Иван Васильев и Петр Яковлев, оба в грязных сорочках и опорках на голых ногах. Очевидно, сапожники. Судья приступает к делу. Выступает истец.

ЯКОВЛЕВ. Вот как было дело. Живу я в каморке вместе с женой. Намедни-с, в праздник дело-то было, перед вечером приходит ко мне вот Иван Васильев. Кумом он мне еще доводится. Поздоровались мы с ним как следовает. Гляжу эт-то я, а кум-от мой словно бы того, выпивши…

ВАСИЛЬЕВ. Известное дело, выпивши был. Праздник, чать, был. Как же не выпить-то?

ЯКОВЛЕВ. Одначе, поначалу-то все было у нас ничего. Посидели мы с ним, как следовает быть, жена нам самоварчик поставила. Ну, и за водочкой сбегала.

ВАСИЛЬЕВ. Это точно, было.

ЯКОВЛЕВ. Выпили эт-то мы с кумом-от. Гляжу, а он уже совсем пьяный стал. Эт-то бы ничего еще, все мы, чать, такими-то бываем. Только гляжу я, а Иван-от сначала чашку с чаем со стола сронил, а там стаканчик с водкой опрокинул. Зло меня взяло. Что ты, грю, свинья этакая, дар-то Божий льешь? Деньги, мол, чать, за него плачены. Ну, и пнул его малость кулаком в бок.

СУДЬЯ (удивленно). Так, значит, вы первый ударили?

ЯКОВЛЕВ. Это точно, что первый ударил. Только я тихонько, чтобы, значит, уму-разуму поучить его.

СУДЬЯ. Как же это? Вы же сами первый ударили и сами же жалобу на него подали?

ЯКОВЛЕВ. Эх, ваше благородие, ты еще не знаешь, как дело-то было. Ты выслушай прежде. Ну, так я, стало быть, пнул его маленечко, а он, чертова голова, не узнал меня, что ли, с пьяну-то. Как закричит на меня: ах, ты такой-сякой, грит, смеешь драться! Кэ-эк развернулся да кэ-эк хлобыстнет меня по уху со всего размаху, так у меня аж искры из глаз посыпались. Ну, уж тут и я за себя вступился. Подрались мы как следовает.

СУДЬЯ. Так чего же вы хотите? У вас ведь драка была обоюдная, оба вы и виноваты.

ЯКОВЛЕВ. Это точно, что дрались оба, а только ка-быть обидно маленечко.

СУДЬЯ. На что же вам обидно-то?

ЯКОВЛЕВ. Как на что? Первым делом, он был у меня в гостях да вдруг драться полез.

СУДЬЯ. Но начинали вы сами.

ЯКОВЛЕВ. Да я его тихонько.

СУДЬЯ. Драться никак нельзя — ни шибко, ни тихонько. А теперь я вам советую помириться.

ЯКОВЛЕВ (недоуменно). Как помириться?

СУДЬЯ. А так: попросите друг у друга прощения. Оба виноваты ведь. Ну-с, согласны помириться?

ЯКОВЛЕВ. Ты, кум, как?

ВАСИЛЬЕВ. Знамо дело, лучше помириться.

ЯКОВЛЕВ. Ну, ин ладно, мириться, так мириться. Мы же и родня между собой. Пойдем ко мне на мировую-то.

ВАСИЛЬЕВ. Все равно, пойдем ко мне.

После того, как был подписан протокол о состоявшейся мировой между тяжущимися, Яковлев и Васильев вышли из камеры мирового судьи и направились в кабак.

Похищение портрета императора

Мировой судья Пресненского участка Москвы 1 июля 1882 года вызвал крестьянина Дмитрия Васильевича Тормазова.

СУДЬЯ. Вас обвиняют в том, что вы на Всероссийской выставке похитили портрет государя императора ценою 15 копеек. Признаете себя виновным?

ТОРМАЗОВ. Нет. Я взял его, но не с целью кражи, а потому что на выставке все берут книги, объявления, портреты. Я тоже взял, а когда сторож сказал, что нельзя, то положил его. Он был прибит гвоздиком, потому сторож ударил меня. Я обругал его, а он меня отдал городовому.

СУДЬЯ. Ваше занятие?

ТОРМАЗОВ. Резчик. Семь лет у одного хозяина служу и семейство содержу своими трудами.

Вызывается свидетель городовой Афанасьев.

СУДЬЯ. Что вам известно по этому делу?

АФАНАСЬЕВ. Ничего-с. Отдал мне его артельщик Косачев и говорит: «Волоки в участок, он мне грубиянство наделал и портрет сволок». Ну я его и заправил.

Вызывается свидетель Косачев. Он подходит, покачиваясь.

СУДЬЯ. Говорите, как было дело?

КОСАЧЕВ. Парнишка этот со стены портрет слимонил. Гвоздочком я государя императора прибил, а он его за пазуху спрятал. Но у меня — шалишь! — муха как жужжит слышу, потому на парольной службе нахожусь. А в этот день народу малесенько было. А он еще грубит. Ну, я его и спереплял [?].

Мировой судья приговорил Тормазова к трехнедельному тюремному заключению.

А были ли побои?

У мирового судьи Александровского участка города Москвы господина Вульферта 23 июля 1882 года разбиралось дело по обвинению солдаткой Ореховой приказчика Минхена в нанесении ей побоев.

У судейского стола стоят обвинительница Орехова — пожилая женщина в коротенькой черной накидке, отделанной стеклярусом, голова покрыта платочком, из-под накидки виден белый фартук, и обвиняемый Минхен — франтовато одетый приказчик, молодой человек.

СУДЬЯ. Ваше дело, господа, такое, которое лучше всего было бы окончить миром.

МИНХЕН. Я готов со своей стороны помириться.

ОРЕХОВА. Дыт как помириться? Тоже это такое дело.

СУДЬЯ. Ну, он вам что-нибудь заплатит.

МИНХЕН. Я согласен.

ОРЕХОВА. До што он заплатит-то? Нет, уж лучше судите нас, господин мировой, как следовает.

СУДЬЯ. Так на мировую вы не согласны?

ОРЕХОВА. Нет, не согласна.

СУДЬЯ. Расскажите, как было дело.

ОРЕХОВА. Я служу в куфарках у управляющего…

СУДЬЯ. А господин Минхен живет там же?

ОРЕХОВА. Да, он там служит в приказчиках. Шла я по коридору, а он побежал за мной и ударил меня так сильно, што я упала.

СУДЬЯ. За что же он вас ударил?

ОРЕХОВА. Спросите его, зачем он побежал за мной, што ему было нужно от меня.

СУДЬЯ. Я спрашиваю вас: известно ли вам, за что он ударил вас?

ОРЕХОВА. Я не знаю.

МИНХЕН. Дело было так, господин судья. Я стоял и разговаривал с другими. Она проходила мимо, остановилась и вмешалась в наш разговор. Когда же я заметил ей, чтобы она не лезла не в свое дело и убиралась в свою кухню, то она снова начала вмешиваться в наш разговор и стала ругаться. Я взял ее за руку и хотел отвести в кухню, а она вырвалась и упала…

ОРЕХОВА. Оттого и упала, что вы меня ударили.

МИНХЕН. Не бил я вас. А если упала она, гражданин судья, то сама виновата.

ВИНОГРАДОВ (свидетель). Я сидел в кухне и обедал, и потому ничего не видел. Слыхал только, как упала бутылка сверху, но кто ее кинул по лестнице, не знаю.

ОРЕХОВА. Он ничего не знает, господин судья, он ничего не видел. А вот другой свидетель, так тот видел, как Минхен ударил меня.

Судья вызывает свидетеля Тихомирова.

ТИХОМИРОВ. Кухня помещается у нас вверху, а я стоял внизу, облокотившись на ларь и нагнувшись, и читал газету. Тут же недалеко стоял и Минхен и с кем-то разговаривал. Пришла вот она, Орехова, и давай вступаться в ихние разговоры. Минхен сказал ей, чтобы она шла к себе на кухню, а она давай ругаться неприличными словами. Тогда Минхен взял ее за руку и хотел отвести в кухню.

СУДЬЯ. Ударил ее господин Минхен или нет?

ТИХОМИРОВ. Этого я не видел, потому как был уткнумшись в газету. Уж не знаю, сунул ее Минхен или нет, только она упала.

ОРЕХОВА. Как же ты не видел, как он меня ударил? Чай, я чуть под твои ноги не подкатилась.

ТИХОМИРОВ. Ты упала, а ударил ли тебя Минхен, я не видел.

ОРЕХОВА. Ан видел, да не говоришь.

Мировой судья останавливает Орехову и объясняет ей, что со свидетелем в пререкания входить она не может, а может только предлагать ему вопросы.

СУДЬЯ (Ореховой). Не желаете ли еще что-нибудь объяснить?

ОРЕХОВА (всхлипывает). Да что же еще и говорить-то? Нас, бедных, видно, всякий может обижать, и суда никакого не найдешь.

СУДЬЯ (Минхену). Не желаете ли вы что еще объяснить?

МИНХЕН. Желаю. Когда Орехова поднялась наверх, то оттуда пустила в меня сначала бутылкой, а потом склянкой, и мне нанесла рану в палец.

СУДЬЯ. А я советовал бы вам, господа, помириться.

МИНХЕН. Я с величайшим удовольствием помирился бы. Мне очень неприятно, что это дело дошло до суда.

СУДЬЯ (Ореховой). А вы согласны?

ОРЕХОВА. А как мириться-то?

СУДЬЯ. Ну, он вам заплатит сколько-нибудь.

ОРЕХОВА. А сколько он заплатит за побои-то?

СУДЬЯ. Об этом вы поговорите с господином Минхеном или заявите мне, сколько вы желаете взять с него.

ОРЕХОВА (замялась). Да я не знаю, сколько. А по-вашему, сколько?

СУДЬЯ. Это уж дело ваше, я не могу назначать вам суммы, хотя и могу сказать — много или мало просите. Впрочем, я бы посоветовал вам помириться на 5 рублях. Этой суммы, по моему мнению, совершенно достаточно. Она ни велика, ни мала.

МИНХЕН. Хорошо, я согласен.

СУДЬЯ (Ореховой). А вы?

ОРЕХОВА. Пущая сичас же деньги отдает.

Минхен вынимает бумажник, берет из него деньги и передает их судье. Тот передает деньги Ореховой, которая прячет их в карман и направляется к двери.

СУДЬЯ (Ореховой). Подпишитесь под протоколом-то.

ОРЕХОВА. Я писать не умею.

Орехова уходит из камеры. Публика провожает ее улыбками.

Бесстыдные действия

У мирового судьи Стрелецкого участка Москвы 12 июля 1882 года разбиралось дело по обвинению мещанина Кутова в «бесстыдных действиях» в публичном месте. Сам Кутов на суд не явился, а прислал поверенного, который предварительно никаких объяснений не дал, а потому судья приступил к допросу свидетелей.

ФЕДОТОВ. Я сидел на лавочке на Петровском бульваре…

СУДЬЯ. В какое время это было?

ФЕДОТОВ. Около 7 часов вечера. Числа хорошенько не помню, но, кажется, 27 июня. Против меня сидел Кутов с тростью в руках с большим набалдашником и выделывал самые безобразные шутки. Так, например, трость приставлял к известному месту, тряс ею и в таком виде обращался к проходящим дамам и девицам, которые отвертывались и отплевывались. Мне стало совестно смотреть на все безобразные выходки Кутова, и я начал искать глазами городового. Но, к несчастью, на бульваре не было ни одного. Потом Кутова отправили в участок.

ПОВЕРЕННЫЙ КУТОВА. Скажите, свидетель, Кутов был пьян?

ФЕДОТОВ. Да, он был выпимши.

ЗИМИН (второй свидетель). Я провожал двух девушек. Кутов шел то сзади, то впереди нас, и выделывал самые непристойные штуки. При этом он обращался и к тем девушкам, с которыми я шел, и к другим, проходящим по бульвару женщинам. Так, например, он взял свою палку между ног, тряс ею и обращался в таком виде к нам. Чтобы отвязаться от него, я сел со своими дамами на лавочку, думая, что Кутов пройдет мимо нас дальше. Но он нарочно сел против нас на другую скамейку и, обращаясь к моим дамам, выделывал самые бесстыдные штуки. Тогда, видя, что от него никак не отвяжешься, я позвал городового, и Кутов был отправлен в участок.

ПОВЕРЕННЫЙ КУТОВА. Скажите, свидетель, Кутов был пьян?

ЗИМИН. Он был выпимши, но не до бесчувствия, чтобы не помнить, что он делал.

Поверенный Кутова ходатайствовал перед мировым судьей о смягчении наказания своему доверителю на том основании, что он был пьян. Мировой судья постановил оштрафовать Кутова на 25 рублей.

— Будь пьян, да умен, — говорили в публике. — Вперед не будет безобразничать. Так его и надо.

Ночные бабочки

В один из летних дней 1882 года в Арбатский участок мирового суда вызвали мещанок Муравлеву и Александрову. К судейскому столу господина Вульферта подошли две молоденькие девушки.

СУДЬЯ. Обвиняемые Муравлева и Александрова, вас полиция обвиняет в буйстве на Никитском бульваре. Признаете ли вы себя виновными?

МУРАВЛЕВА. Нет. Я шла часу в десятом вечера по бульвару, а меня Александрова стала ругать, потом била зонтом, за косу ухватила.

СУДЬЯ. По какому же поводу?

МУРАВЛЕВА. Да приревновала. Зачем, говорит, Сашу-садовода отбила?.. Он из-за меня эту кривую бросил.

СУДЬЯ. Ваше занятие?

МУРАВЛЕВА (замявшись). Белошвейка.

СУДЬЯ. Александрова, что вы скажете в свое оправдание?

АЛЕКСАНДРОВА. Я шла по бульвару и вижу, что эта лахудра…

СУДЬЯ. Без подобных слов.

АЛЕКСАНДРОВА. Никак нельзя, обидно, господин судья. Она у меня моего знакомого отбивает, Сашу-садовода, а я с ним почти год живу, притом же права имею.

СУДЬЯ. Какие права?

АЛЕКСАНДРОВА. Книжку из врачебно-полицейского комитета. Я-с проститутка, а эти прачки, портнихи, белошвейки без всяких правов находятся.

Вызывается свидетель городовой Зуев.

СУДЬЯ. Свидетель, что вам известно по этому делу?

ЗУЕВ. Стоял я, ваше высокородие, на посту. Смотрю, толпа народу. Подошел, а эти две барышни промеж собой ругаются. Я и спятил их в участок. А более ничего не знаю.

Вызывается свидетель Хвицкий.

СУДЬЯ. Что вам известно?

ХВИЦКИЙ. Александрова ругала Муравьеву и зонтом ударила за то, что та у нее отбила какого-то садовника Александра. Больше ничего.

Судья оштрафовал Александрову на пять рублей, а Муравлеву на рубль. Но при выходе из судейской камеры между ними вновь вспыхнула перебранка.

МУРАВЛЕВА. Что, налетела с ковшом на брагу?.. Пущай Сашка-то за тебя пятерку отдаст, а целковый — плюнуть — я отдам.

АЛЕКСАНДРОВА. А тебе Саши, как глаз своих, не видать. А будешь к нему ходить — всю косу выдергаю.

Далее обе перешли на более крепкие слова, которые в печати принято опускать.

Лихорадка

Санкт-Петербург 1884 года. В камеру мирового судьи приведен арестант — молодой, белокурый, безбородый и коренастый мужик — в разорванной красной рубахе и в зимней бараньей шапке. Он влез днем в окно дворницкой, украл там фуфайку и овчинный тулуп и, когда вылезал через окно назад, был пойман с поличным швейцаром этого дома, отставным унтер-офицером Андросовым. Андросов с помощью двух работников, находящихся в том же доме мясной и зеленной лавок, Спиридонова и Хрюкина, доставил вора в полицейский участок, где был составлен протокол, а украденное имущество возвращено владельцу.

Арестант, вызванный к столу, своим взглядом выражал равнодушие к наказанию, которое его ожидает.

СУДЬЯ. Кто вы такой?

АРЕСТАНТ. Крестьянин Псковской губернии, Опочецкого уезда, села Вертлявых Хлыстов.

СУДЬЯ. Как зовут?

АРЕСТАНТ. Меня-то? Агафон Артамонов Забубеннов. Соседи говорят, что мне, собаке, по шерсти и кличка дана.

Судья предостерегает Забубённого быть на суде осторожнее в словах и предлагает свидетелям, Спиридонову и Хрюкину, пройти в свидетельскую комнату. По прочтении протокола судья спрашивает Андросова: подтверждает ли он протокол?

АНДРОСОВ. Подтверждаю, ваше высокоблагородие. Тут вся правда, как дело было, прописана. Ничего обложного нет.

СУДЬЯ. А вы, Забубеннов, признаете себя виновным в краже фуфайки и тулупа, совершенной днем через влезание в окно?

ЗАБУБЕННОВ. Тоись, как признаю? Я эвти вещи взял по необходимости, а не украл.

СУДЬЯ. Вы признаете, что взяли вещи без воли их хозяина. Это действие равносильно краже. Лучше признайтесь.

ЗАБУБЕННОВ. Знаю, что в препирательстве и запирательстве толку нет. Мировые судьи гораздо легче наказывают, коли виноватый признается.

СУДЬЯ. Это справедливо, потому что раскаяние и признание по закону уменьшают наказание. Так и вы, Забубеннов, сознайтесь в краже.

ЗАБУБЕННОВ. Не могу-с… Честью заверяю, что не могу. Я не крал, а взял тулуп, потому что озноб чувствовал. Был, как говорится, в лихоманке.

СУДЬЯ. А фуфайку-то?

ЗАБУБЕННОВ. Ну и фуфайку взял, чтоб скорей согреться. Видите ли, господин судья, как дело было. Шел я, и очень скоро шел, по делам. Время стоит жаркое, и пот с меня в три ручья льет. Иду, а жажда томит меня. Вижу на улице, близ панели, водовоз стоит и пьет из ведра. Я не вытерпел, подбежал к нему и попросил напиться. Выпил я много и пошел дальше. Вдруг почувствовал озноб: меня стало трясти. Я бросился в первые ворота, увидел дворницкую. Дверь в нее была заперта — снаружи замок висел. Я к окну, толкнул раму, она поддалась. Я влез через окно в дворницкую. Вижу, на стене висят фуфайка да тулуп. Я их надел, чтобы обогреться. Затем, по забывчивости, не снял их, а так и вылез из окна. Тут этот человек — швейцар, что ли он?.. — сгреб меня, кликнул проходивших по двору двух человек, да втроем и потащили меня в участок…

СУДЬЯ. А прежде вы судились когда-нибудь?

ЗАБУБЕННОВ. Судился, да все понапрасну… Вот, как теперь…

СУДЬЯ. А в тюрьме не сидели?

ЗАБУБЕННОВ. Однова сидел. Четыре месяца на Выборгской в винном городке за невинное дело отзвонил за кражу. Совсем понапрасну сидел!

Судья вызывает свидетелей, записывает их показания и затем читает приговор, которым крестьянин Агафон Артамонов Забубеннов за вторичную кражу и влезание в окно подвергается заключению в тюрьме на год.

СУДЬЯ. Обвиняемый мною крестьянин Забубеннов, довольны ли вы приговором, осуждающим вас на годичное тюремное заключение?

ЗАБУБЕННОВ. Где быть довольным! Год сидеть — не шутка. Да, видно, ничего не поделаешь… Пишите, господин судья: доволен. Да поскорее отправьте меня — смерть, как есть хочется. Сегодня куска во рту не было.

Судья приказывает рассыльному купить арестанту хлеба, и полицейский уводит Забубеннова. Судья переходит к следующему по очереди делу.

Отправиться в Тулузу

Санкт-Петербург 1884 года. В суд вызваны отставной штабс-капитан Хартов, человек крепкого сложения, с сильно развитыми мускулами, с усами и роялькой, вроде Наполеона III; и домашний учитель Пискарев, слабый болезненный человечек, с бледным лицом, редкими волосами и пискливым голосом.

СУДЬЯ (обращаясь к Пискареву). Вы жалуетесь на штабс-капитана Хартова в оскорблении вас действием в трактире купца Мухардина. Вы просите, в подтверждение справедливости обвинения, допросить свидетелей чиновника Разгильдяева и маркера Увара Вавилова.

ПИСКАРЕВ. Точно так, господин судья. Свидетели вызваны, они здесь. Прошу спросить их, если господин Хартов, обидчик мой, не признается добровольно в оскорблении меня действием.

ХАРТОВ (судье). Могу говорить, господин судья?

СУДЬЯ. Конечно, когда я спрошу вас.

Затем судья вызывает свидетелей и, предупредив их о присяге, предлагает им выйти в свидетельскую комнату, что они и исполняют.

СУДЬЯ. Расскажите, господин Пискарев: как было дело?

ПИСКАРЕВ. А вот как, господин судья. Имея педагогические занятия, сопряженные с продолжительным сидением, и к тому же слабую комплекцию, я должен делать, по ордеру доктора, движение, моцион и преимущественно играть на бильярде. С этой целью я ежедневно в послеобеденное время посещаю заведение купца Мухардина. Встречаешь там большей частью одни и те же персонажи, а в том числе и господина Хартова…

ХАРТОВ (обидчиво). Позвольте заметить вам, милостивый государь, что я не персонаж какой-нибудь, а отставной штабс-капитан Хартов. Понимаете ли, что называть меня персонажем, да еще на суде, — обидно для меня и для моего военного звания?..

ПИСКАРЕВ (боязливо). Я далек от мысли обижать кого-нибудь, и в особенности вас, господин Хартов, зная по опыту вашу атлетическую силу…

ХАРТОВ (самодовольно). То-то же!

ПИСКАРЕВ. К тому же, выражение «персонаж» — общепринятое и необидное выражение…

ХАРТОВ (Пискареву). Вы опять! Смотрите, я вам такой персонаж выведу, что вы и своих не узнаете…

СУДЬЯ. Господа, прекратите пререкания! Господин Пискарев, вы сказали, что в числе посетителей трактира Мухардина встречали штабс-капитана Хартова… Продолжайте, я буду записывать в протоколе ваши показания.

ПИСКАРЕВ. Действительно, встречал, и частенько игрывали на бильярде, преимущественно в ученую.

ХАРТОВ. Правда, имел глупость играть с этим… Почти без интересу играл…

СУДЬЯ (перебивая Хартова). Потрудитесь помолчать. Вы будете отвечать, когда суд… — понимаете ли? — суд спросит вас, господин Хартов.

ХАРТОВ. Извольте, буду молчать.

ПИСКАРЕВ. Я продолжаю. Недавно, дня четыре или пять тому назад, мы играли на бильярде ученую. Я большей частью выигрывал. Конечно, мой выигрыш не веселил Хартова, и он сердился…

ХАРТОВ. Вздор какой! Я тысячами ворочаю. Мне грошовая игра с вами — плевка стоит. Я всегда владею собой, прошу заметить.

СУДЬЯ. Это и видно. Я несколько раз просил вас, господин Хартов, не перебивать противную сторону…

ХАРТОВ. Именно: противную. На тошноту гонит!

СУДЬЯ. Господин Хартов! Я вас штрафую рублем серебром. (Секретарю.) Запишите, пожалуйста.

ХАРТОВ. Многонько, господин судья! (Показывает на Пискарева.) Стоит ли из-за этой пигалицы…

СУДЬЯ (перебивая Хартова). Господин Хартов! Я вторично штрафую вас: двумя рублями серебром. (Секретарю.) Прибавьте еще два рубля.

ХАРТОВ. Буду молчать, как рыба.

СУДЬЯ (Пискареву). Продолжайте. Только объясните короче, господин Пискарев. До сих пор об оскорблении и помина нет.

ПИСКАРЕВ. Мы дошли до него. Недавно, когда мы играли, я поставил шар господина Хартова коле у борта, показал на отдаленную лузу и очень вежливо сказал: «Не угодно ли вам отправиться в ту лузу?» Тогда господин Хартов, раскрасневшись, как сваренный рак, подняв кий, закричал: «А вот я тебе покажу ту лузу!» И бросился на меня с поднятым кием, зацепился за половик около бильярда, выронил кий и упал на меня, придавив всею массою тучного корпуса мое тощее тело… У меня ребра болят, постоянное головокружение, и кровь горлом идет от этого, так сказать, давления. Я кончил. Я обвиняю господина Хартова в оскорблении.

СУДЬЯ. Господин Хартов, вы слышали обвинение. Что вам угодно сказать в свою защиту?

ХАРТОВ. Все, что сказал здесь, на суде, господин Пискунов…

ПИСКАРЕВ (перебивая Хартова). Пискарев, а не Пискунов. Прошу заметить. Я не зову вас Харитоновым, а Хартовым.

ХАРТОВ. Ну, это все равно… Господин судья! Я подтверждаю все, что было сейчас сказано. Только с небольшим ограничением. Во-первых, бить, и в особенности кием, не мог, потому что мог тогда ни за грош убить человека. А извести, так сказать, даром христианскую душу не следует даже военным людям. Значит, я только шутил. Да и то не успел, потому что спотыкнулся и упал. Второе. У человека, как известно, две руки. Правая моя рука держала кий, а в левой была у меня закуренная цигарка, а не горлодер какой-нибудь. Следовательно, когда мои обе руки были заняты, то, спрашивается: чем я мог ударить моего соперника?.. Носом, что ли? Так я не птица, а человек — Божье создание. Головою? Так я не считаю свою голову за какое-нибудь стенобитное орудие. Кием же ударить, да еще по голове — потому что она первая всегда попадается под руку, — я никогда не решился бы. Потому что я не разбойник, не убийца, не душегуб, и убивать людей не учился. Из всего сказанного ясно, что я не оскорблял, не бил, а только хотел пошутить… для развлечения публики в бильярдной. Шутка мне не удалась, потому что я зацепился за поганый половик и упал прямо на него, моего жалобщика, в чем я нисколько не виноват, потому что я упал и пришиб при падении его… персонаж совершенно против моего желания. Я надеюсь, господин судья, что после этих доводов вы вполне оправдаете меня.

СУДЬЯ. Вы признали сперва справедливость обвинения вас, а затем просите суд оправдать вас. Кажется, поведение господина Пискарева во время игры с вами было вежливое, и оно не могло возбудить негодования с вашей стороны, господин Хартов… (Пискареву.) Кстати, повторите, что вы сказали, господин Пискарев, перед сценой оскорбления. Повторите в точности. Мне нужно ваши слова записать буквально в протокол.

ПИСКАРЕВ. Кажется, если я не ошибаюсь, я сказал: «Не угодно ли вам отправиться в ту лузу». Полагаю, что в этом изречении нет ничего оскорбительного или обидного для господина Хартова.

СУДЬЯ. Я ничего не вижу дурного в этих словах.

ХАРТОВ. Нет, господин судья. Эти-то слова: «отправиться в Тулузу» — для меня особенно оскорбительны.

СУДЬЯ. Почему же они для вас особенно оскорбительны? Потрудитесь объяснить.

ХАРТОВ. Сию минуту. Надо вам сказать, что меня родители поместили для образования в провинциальный кадетский корпус. В нем я отличался не прилежанием, потому что всегда был отъявленным лентяем, а чрезмерной силою, которою был наделен от рождения; от нежного, так сказать, возраста. Поверите ли, выдавить плечом запертую дверь или выбить каблуком плиту из пола, или, наконец, сгибать в дугу полосы железных кроватей в дортуарах, для меня, еще ребенка, было пустым делом. Начальство знало, косилось на меня, а никогда не умело изловить. Кое-как, по просьбам и слезам матушки, меня перетащили в следующий класс. Тут уж я окончательно опротивел начальству, потому что лень моя росла наравне с силою, которая каждодневно, можно сказать, наносила ущерб казенному корпусному имуществу. Раз даже мне удалось выиграть пари в корпусе — шесть французских хлебов, которыми нас угощали со сбитнем. Я вырвал из земли вон с корнем растущее в саду дерево. А дерево было немаленькое, повыше этой комнаты. Тогда же товарищи назвали меня Ильею Муромцем, потому что при крещении мне дано было имя Ильи…

СУДЬЯ. Все это, может быть, вполне справедливо. Судя по наружному виду, вы и теперь должны обладать замечательной силою. Но что же тут общего между вашей силою и словами господина Пискарева, которые вы признаете обидными для себя?

ХАРТОВ. А вот что, господин судья. Понятно, что моя лень и произведенный мною ущерб корпусному имуществу окончательно взбесили директора, и он приказал во что бы то ни стало найти повод к удалению меня из корпуса. Случай представился скоро. Подошли переходные экзамены; товарищи зубрят, а я более упражняюсь в ломке скамеек, табуреток и им подобных предметов. Пришел экзамен географии. Меня вызвали, спрашивают: «Какие замечательные реки в Европе?» Я, конечно, молчу. «А какие высочайшие горы в Америке?» Я опять ни гугу. Наконец, учитель спрашивает меня: «Как называется столица Австрии?» Молчу. «Англии?» Молчу. «Во Франции, наконец?» — спрашивает учитель с сердцем. А подлец Семячкин, товарищ мой, и подскажи мне: Тулуза. Я и отворотил: Тулуза. Понятно, что учитель, весь класс наш, да и посторонние громко расхохотались. Я покраснел и в душе пообещал отдуть Семячкина после экзамена. Вдруг слышу голос директора, обращенный ко мне: «Так не угодно ли вам отправиться в Тулузу?» Затем он приказал посадить меня, но не в карцер, а в подвал, где на зиму хранятся картофель и коренья, и потому в подвале была железная дверь. Меня повели. Дорогою я обругал дежурного офицера свиньею, и меня в тот же день выгнали из корпуса, и я, к моему огорчению, не мог отвалять виновника моего несчастья Семячкина. Затем я поступил в полк, блистательно выдержал экзамен и был произведен в офицеры. Вот и все, что я мог передать, чтобы доказать, насколько огорчительны для меня слова: отправиться в Тулузу…

ПИСКАРЕВ. Но я смею обратить внимание суда, что я, во-первых, до сего времени не знал про неудачу корпусного экзамена господина Хартова, и что, во-вторых, словами «отправиться в ту лузу» я указывал на лузу бильярда, а не на французский город Тулузу.

ХАРТОВ. Тем не менее я был очень взволнован этими словами, что очень естественно, потому что они напомнили мне мою буйную молодость. (Пискареву.) Согласитесь, что вы больно кольнули меня, Афанасий Иванович?

ПИСКАРЕВ. Все же менее, чем вы меня, упав на меня, Илья Петрович. Я готов прекратить настоящее дело и взять назад обвинение, если вы позволите мне напечатать ваш рассказ про экзамен и Тулузу.

ХАРТОВ. Сколько угодно пишите, печатайте в русских, иностранных, каких угодно газетах. Только — чур! — не называть меня.

ПИСКАРЕВ. Само собой разумеется. (Судье.) Господин судья! Я прекращаю дело. Потрудитесь записать.

Судья пишет и потом предлагает сторонам подписать примирительный протокол. Они подписывают. Свидетели по приглашению судьи являются в камеру и, за примирением сторон, освобождаются от дачи показаний.

СЕКРЕТАРЬ (Хартову). Господин Хартов! Вы оштрафованы тремя рублями. Потрудитесь подписать протокол и внести деньги господину мировому судье.

ХАРТОВ (громко секретарю). Сейчас! (Тихо судье.) Господин судья, я уверен, что вы сложите штраф с меня. Я — человек незажиточный, живу трудами рук, так сказать. Для меня три рубля — деньги значительные.

СУДЬЯ. Господин Хартов! Здесь гласный суд, и тайны в открытом заседании не допускаются. Заявите громко, чтобы публика слышала, что вам от меня угодно.

ХАРТОВ. С меня требуют три рубля штрафа, который вы изволили наложить на меня.

СУДЬЯ. Я знаю, и вам следует заплатить эти деньги. Еще более потому, что вы ворочаете тысячами, как было заявлено вами здесь.

ХАРТОВ. Совершенная правда, господин судья. Я от своих слов не отказываюсь. Но теперь я… не при деньгах. Уверяю вас.

ПИСКАРЕВ (подходит к столу). Господин судья! Позвольте мне внести три рубля. (Отдает деньги.) Илья Петрович! Вы разрешаете?

СУДЬЯ (принимая деньги). Прекрасно. (Секретарю.) Изготовьте квитанцию на три рубля.

ХАРТОВ (Пискареву). Афанасий Иванович! Великодушный врач! Вы меня всенародно зарезали. Идем к Мухардину, я вам еще десять очков вперед накину.

Квитанция, подписанная судьею, вручается Хартову. Он с Пискаревым уходит.

С гробом — вскачь

Санкт-Петербург 1884 года. Судья вызывает прапорщика Погонялова и гробового мастера Шурупова. К столу подходит среднего роста, белокурый, с проседью, длинными усами и багровым носом господин в очень изношенном платье. Другой подошедший — с румяными щеками, окладистой бородой, в длиннополом сюртуке купеческого покроя.

СУДЬЯ (обращаясь к господину с длинными усами). Прапорщик Погонялов, вы принесли жалобу на гробового мастера Шурупова в том, что он взялся сделать гроб для вашей родственницы…

ПОГОНЯЛОВ (перебивает судью и, приняв горделивую осанку, говорит глухим басом). Точно так, господин судья. Кузина моя по матери, бездетная вдова Матрена Фроловна Пшеновская умерла от чахотки. На меня легла обязанность отдать, как говорится, последний христианский долг. Я заказал гроб, дроги на паре… Одним словом, все траурные принадлежности, подобающие дворянскому роду, вот этому мастеру. (Показывает на Шурупова) А он, подлец…

СУДЬЯ (перебивает). Позвольте, будьте осторожнее в выборе выражений на суде. Закон возбраняет…

ПОГОНЯЛОВ (в свою очередь, перебивает судью). Нет уж, позвольте, господин судья. По-моему, кто подлец, тот подлец, а подлец тот, кто…

СУДЬЯ (снова перебивает Погонялова). Прапорщик Погонялов! Я вас предупреждаю: одно неприличное выражение, и я буду в необходимости действовать по закону, то есть штрафовать вас.

ПОГОНЯЛОВ. Слушаю. Я буду осторожнее. Мы, военщина, — люди решительные, рубим с плеча; гражданского крючкотворства не знаем. Одно скажу: подлым человеком называют того, кто…

СУДЬЯ (еще раз перебивая Погонялова, строго смотрит на него). Господин Погонялов! Вы не понимаете или не хотите понять меня!

ШУРУПОВ. Ничего, господин судья. Пусть себе ругается — дворянское сердце срывается. Ведь брань на вороту не виснет, говорит пословица.

СУДЬЯ. Поймите, Шурупов, брань на суде не допускается. Позволь браниться, так от брани и до драки дойдут.

ШУРУПОВ. Ведомо, ваше благородие.

ПОГОНЯЛОВ. Мужики дерутся, а мы, военные, не деремся, а бьем!

СУДЬЯ. Господин прапорщик Погонялов! Доскажите: в чем заключается ваше требование?

ПОГОНЯЛОВ. Моя история очень короткая. (Показывает рукой на Шурупова.) Этот… Ну, как его звать там… Ну, бородач… Условился со мною совершить погребальный христианский обряд в настоящем виде за сорок рублей и получил в задаток пятнадцать рублей.

ШУРУПОВ. Тек-с. Окроме могилы. Имеется на то расписка.

ПОГОНЯЛОВ. Конечно, кроме могилы. Известно, могила — поповское дело.

СУДЬЯ. Продолжайте, господин Погонялов.

ПОГОНЯЛОВ. Я продолжаю. Доставил он гроб в свое время. Уложили мы покойницу и затем после отпевания поставили на дроги и тронулись на кладбище. Я один шел за гробом. Из родных здесь, кроме меня, никого у покойницы не было. Правда, шли за гробом позади меня какие-то незнакомые мне личности, преимущественно старушенции разные, салопницы, которые встречаются во множестве у входных дверей в церквах. Вот идем мы чин-чином. Вдруг заметил я, что левая дышловая в дрогах начинает пошаливать: мотает головой, семенит ногами. Я стал внимательно следить за лошадьми, а кучер-олух начинает дергать вожжами, отчего и правая дышловая стала тоже поигрывать. Я подбежал к кучеру и закричал ему: «Что ты делаешь, анафема?!» А лошади-то от крика ли моего или от передергивания, или от иных причин как подхватят, да и понеслись во все ноги, марш маршем, как драгуны какие-нибудь на эскадронном учении. Салопницы мои заохали. Я прикрикнул на них, сел на извозчика и поскакал за покойницею… Скачу и вижу, что народ остановил лошадей. И в этот момент — вероятно, от сильного напора спереди — лошади осадили, дроги и гроб — кувырком на мостовую. Подъезжаю и вижу: левая лошадь хрипит от злости и бьет задом, кучер слез с козел и держит ее под уздцы. Гроб — на мостовой, покров и крышка слетели с гроба, а бедная моя кузиночка… лежит на боку в гробу, повернувшись личиком и всем корпусом на правую сторону. Тут явилась полиция, и спасибо околоточному надзирателю — помог мне. Он пошел в какой-то по соседству трактир, где опохмелялись на другой день праздника какие-то фабричники или мастеровые. Он нанял их за пятнадцать рублей и полведра водки донести покойницу до кладбища и опустить в могилу. Понятно, что бешеным лошадям я не мог более доверяться, да и околоточный не советовал. Затем понесли покойницу на руках и предали, как водится, земле. Теперь ясно, что в дроги были заложены бешеные или с колером, или необъезженные лошади, что противно закону, совести и христианскому долгу. Да я его, ракалию…

СУДЬЯ. Господин Погонялов! Вы опять?

ПОГОНЯЛОВ. Виноват, господин судья; с языка сорвалось. Мы, военщина, люди откровенные, любим правду и не любим проходимцев… Обращаюсь к делу. Я хочу сказать, что я не хочу его, бестию-то…

СУДЬЯ. Вы неисправимы, господин Погонялов. Поймите, наконец, что здесь, перед судом вы и гробовой мастер Шурупов… Шурупов, слышите?

ШУРУПОВ. Да ничего, ваше благородие. Пусть его тешится. Мне плевать на то.

ПОГОНЯЛОВ (пожимая плечами). Странное дело: бестией не смей называть бестию. Вижу, что по судам нынче какую-то литературу вводят. Утонченности пошли. Скоро, пожалуй, нас, кавказцев-то, по-бабьему приседать заставят.

СУДЬЯ. Прапорщик Погонялов, оставьте ваши философские воззрения в стороне, они к делу не относятся. Скажите прямо, в коротких словах: чего вы хотите от гробового мастера Шурупова? В вашей жалобе глухо сказано.

ПОГОНЯЛОВ. Я хочу, чтобы он заплатил мне, этот ра… Ну его… Хоть сто рублей серебром. А нет, так в тюрьму марш.

ШУРУПОВ. Многонько будет. Убытков всего пятнадцать рублей да полведра водки. Уж за глаза — двадцать рублей. Да я и не виноват — извозчик виноват.

ПОГОНЯЛОВ. Слышите, двадцать рублей. Всего двадцать рублей убытков. А нравственное-то беспокойство?.. А душевное-то страдание?.. Ничего не стоят? И, наконец, страдание, мучение, что претерпела покойница при падении гроба с дрог на мостовую. Ведь ее, голубушку-то мою, всю перевернуло от этого сальто-мортале. Мертвому телу, полагаю, нужно спокойствие, так сказать, на века ненарушимое, а не гимнастика, как в цирке… Слышите: двадцать рублей. Да это курам на смех!.. Вот последнее мое предложение: двадцать пять рублей, которые я должен бы платить, зачесть, и мне двадцать пять рублей на руки сейчас же, здесь на суде… Менее — ни-ни!

СУДЬЯ. Шурупов! Слышите предложение? Ведь вы виноваты: дали дурных лошадей. За это приплатить следует.

ШУРУПОВ. Виноват-то не я, а извозчик Больманов, который мне на похороны лошадей ставит. Вчера я виделся с ним. Он три дня, не более, купил лошадь на Конной[9], да в первинку и заложил ее прямо в дроги…

СУДЬЯ. Вы с ним можете тягаться, Шурупов, особо. А с прапорщиком Погоняловым у вас сделано, если не ошибаюсь, условие. Кончайте дело миром.

ШУРУПОВ. Что ж, я согласен. Мне получать с их милости по условию двадцать пять рублей…

ПОГОНЯЛОВ. Так точно. Вот условие.

ШУРУПОВ. Ну, я это условие в полноте херю. Значит, квит, и конец делу.

ПОГОНЯЛОВ. А на руки-то мне? Ничего?.. Шиш!.. Ну, хоть немного. Пусть, господин судья, хоть пять рублей пожертвует.

СУДЬЯ (Шурупову). Согласны?

ШУРУПОВ. Пять — не пять, а трешницу, пожалуй, дам. (Вынимает из бумажника записку и бумажку в три рубля.) Вот условие и деньги.

СУДЬЯ (Погонялову). Согласны?

ПОГОНЯЛОВ. Идет, коли больше не дает… Могу ампошировать. (Указывает на деньги и рвет условие.)

СУДЬЯ. Можете. Дело ваше кончено.

ПОГОНЯЛОВ (судье). Благодарю. (Шурупову.) Прошу о продолжении знакомства. (Протягивает ему руки, тот жмет их). Не пойдем ли помогарычить в трактир поблизости, целебного бальзаму хватить? А?..

Шурупов отмахивается и выходит. Погонялов за ним.

Пушкин и Некрасов

Камера мирового судьи Мещанского участка Москвы господина Матерна. Январь 1891 года.

СУДЬЯ. Пушкин и Некрасов!

Интеллигентная часть публики, услышав известные фамилии, настораживается.

К судейскому столу подходит чумазый Иван Пушкин, обвиняемый в оскорблении мещанки Марии Глушковой. Свидетелем по делу выступает Ермил Некрасов. Публика разочарована.

Обвиняемый чистосердечно сознается, что ударил Глушкову, при этом уверяя, что иначе и быть не могло.

СУДЬЯ. Как же это так?

ПУШКИН. Очинно просто. Я занимался своим делом, а она ввязалась…

СУДЬЯ. Каким же делом вы занимались?

ПУШКИН. Свою жену бил, а эта вступилась… Ну, я ее малость тронул… Потому, не в свое дело не лезь!

Свидетель Некрасов удостоверяет, что обвиняемый так тронул Глушкову, что та ударилась о печку.

Мировой судья приговорил Пушкина к аресту на шесть дней.

Визит к дамам

В июле 1891 года в Москве стояла необыкновенно жаркая погода. Крестьянин Василий Потанов 13 июля, придя в купальни, выбрался на середину Москвы-реки и начал доказывать свое искусство плавания. Пловцом он оказался довольно удовлетворительным, но очень плохим кавалером. Плавая вокруг купальни, Потапов услышал в одном из помещений женские голоса.

— Нужно им визит нанести, — заявил он стоявшей на берегу публике.

После этого Потапов не замедлил явиться в женское отделение купален в самом откровенном виде. Крики испуганных дам произвели на него самое незначительное впечатление.

— Ну чего вы орете, нескладное племя? Я не съесть вас пришел, а погляжу на ваши фигуры и, шут с вами, уйду.

Дамы таким заявлением не удовлетворились и продолжали громко протестовать. На шум явился городовой, которого Потапов за лишение удовольствия лицезреть дам побил.

Привлеченный к ответственности за бесстыдные действия и оскорбление действием городового, Потапов был приговорен мировым судьею Серпуховского участка Москвы к полутора месяцам ареста.

Бабий удар

От Алексеевской водокачки к Крестовой заставе 12 августа 1891 года проезжал на велосипеде великобританский подданный Ричард Дербишер. На его пути показались две человеческие фигуры. Одна из них огромных размеров, другая — совсем мальчик. Старший из них шел зигзагами, что подало повод Дербишеру дать несколько тревожных звонков.

Сигнал идущими был замечен. Мальчик не замедлил посторониться, а гигант встал в выжидательную позу и, лишь только Дербишер поравнялся с ним, опустил на его голову свой могучий кулачище. Ездок и его скоропалительный экипаж с грохотом полетели на мостовую.

— За что же это? — обратился к своему обидчику Дербишер.

— Разве не видишь, что твоему чертову колесу хотелось жару поддать, а то оно у тебя что-то очень лениво ходит.

Дербишер получил ушибы груди о деревянную тумбу, о которую он при падении ударился. Велосипед же был сильно попорчен.

Неизвестный при задержании назвался купцом Иваном Егоровым Тестовым. Преданный суду за беспричинное нанесение оскорбления Дербишеру и причинение ему убытков в 32 рубля, отданных последним за починку сломанного велосипеда, Тестов отрицал свою виновность.

— Если бы на самом деле я его ударил по затылку, то наверняка этого немца пришлось бы искать три дня и три ночи. А то, ишь какая невидаль: на тумбу упал. И только!

— Как три ночи? — удивился судья.

— Так! Вон у меня кулачище-то какой… Разве похоже, чтобы от его удара господин немец остался на этом же месте?

— Так вы не били их?

— Никак нет-с.

Вызванный в суд свидетелем мещанин Крылов удостоверил, что он видел, как Тестов ударил Дербишера.

— Как же вы говорите, — спрашивает судья вновь обвиняемого, — что не били, когда свидетель удостоверяет нас в этом?

— Ишь ты, какая каверза вышла. Я думал, что никто не видел, как я его ударил. Ан вышло по-другому! Делать нечего, сознаюсь: я ударил разик этого господина немца.

— Почему же вы не сразу сознались в том?

— По совести говоря, от стыда. Вдруг купец — и так по-бабьи подзатыльник дал. По-нашему, бить — так бить. Чтобы не стыдно было вспомнить.

Мировой судья Мещанского участка господин Матерн предложил сторонам примириться. Дербишер не замедлил заявить на это согласие с условием, что Тестов тотчас же внесет 50 рублей в пользу голодающих Алатырского уезда Симбирской губернии.

— Дорогонько немного за такой удар.

После недолгих препирательств Тестов внес требуемую сумму.

Нарушение общественной тишины

Мещанин Помаков в августе 1891 года был привлечен к ответственности за буйство, произведенное в московском трактире Сергеева, и нарушение общественной тишины.

СУДЬЯ. Как вас звать?

ПОМАКОВ. Меня-то? Что вы, ваше благородие, неужели не узнали?

СУДЬЯ. Почем мне вас знать?

ПОМАКОВ. Да меня здесь все по окрестности знают. Спросите Ивана Ильича, Петра Герасимовича, Никиту Петровича — они скажут, кто я такой.

СУДЬЯ. Они, может быть, и знают, а я ни их, ни вас не имею удовольствия знать.

ПОМАКОВ. Хе-хе-хе! Да вы — чудак, ваше благородие. Как же вам меня-то не знать. Небось, я не впервые у вас сужусь.

СУДЬЯ. В таком случае, расскажите мне, по старому знакомству, как это вы угораздились разломать стол и произвести такой шум в трактире Сергеева?

ПОМАКОВ. Чего рассказывать-то, посмотрите на мой кулачище, ведь вон он у меня какой. Пошел это я в трактир немножко навеселе. Сел за стол да как хвачу по нему кулаком: «Эй, вы, люди живне, шевелитесь, что ли!» — говорю. Глядь, а стол-то уж вдребезги разлетается. Понятно, после этого подбежало ко мне многое множество трактирных идиотов и давай на меня лаять. «Брысь!» — говорю, и для большего устрашения я немножечко их припужнил.

СУДЬЯ. Как же вы их припугнули?

ПОМАКОВ. Очень простым манером. Сами слышите, голосино-то у меня здоровенный. Знаете ли, я на них и рявкнул. Да так, что самому боязно стало.

СУДЬЯ. Так вы признаете себя виновным в буйстве?

ПОМАКОВ. Какое же это буйство? Разве так буянят?.. А стол сломать — я сломал. Ну и прикрикнул маленечко на половых.

Мировой судья Мещанского участка признал обвиняемого виновным лишь в нарушении общественной тишины и приговорил его к трем рублям штрафа.

Несостоявшаяся лотерея

Средней руки трактир осенью 1891 года. У одного из столов толпится человек двадцать. Шум и гам невообразимые.

— Ну как я выиграю?! Вот будет комедия! — могучим голосом заметил один из участников сборища.

— Какая же комедия? — спросил его мужчина, сидевший с листком какой-то засаленной бумаги.

— Чудак ты. Да пойми: «Не было гроша, да вдруг алтын». Достанься только мне твоя лошадь с этой самой чертовой таратайкой, сейчас же и пойду писать по Москве. Всех знакомых объезжу. Вот рты-то разинут. Дескать, что это вы, Терентий Парфенович, никак лошадкой обзавелись?.. Разбогател, скажу, до ужасти. Сдуру-то, пожалуй, и поверят.

— А ты сначала выиграй, потом и ерунди.

— Сказал: выиграю, и быть тому!

— Да ты что ж, у попа теленка, что ли, съел? — заметили ему компанейцы.

— Есть не ел, а поджаривал разную скотину, вроде тебя.

— Ты что же это, Тереха, лаешься? — обидчивым тоном заметил ему оппонент.

— Лают собаки, а я вашему брату только нос утираю.

— Мне?

— Хотя бы и тебе. Что же ты за фря такая?

В начавшуюся брань ввязались и другие члены собрания. Перепалка на словах стала принимать дурной оборот. Еще минута — и перешли в рукопашную. На их счастье в трактир явился околоточный надзиратель.

— Что за шум? — обратился последний к шумевшим.

Публика на минуту смутилась.

— Из-за лотереи ручаются, — заметил один из служащих.

— Какой лотереи?

Околоточный, заметив у одного из сидевших лист бумаги, распорядился его отобрать.

На листе было написано: «Лотерея. Разыгрывается вороная лошадь. Приметы: на лбу белая звезда, правое ухо разрезанное. А всего 200 билетов по рублю. 10 рублей ставо, чья лошадь, и 10 рублей ставо, кому достанется, и при подписке обязательно на пропой нужно. Цеховой Федор Иванов Орлов…» Дальше шли подписи. Оказалось, что на лотерею уже подписалось 49 человек, и они внесли Орлову деньги.

О случившемся был составлен протокол, коим Орлов был привлечен к ответственности за устройство недозволенной лотереи. На суд явился как сам обвиняемый, так и почти все подписавшиеся на лотерейном листе лица.

Поверенный обвиняемого просил судью отнестись к его доверителю снисходительно ввиду цели, с какой он затеял эту лотерею.

— Что же это была за цель? — спросил судья.

— Благотворительная. Он хотел пожертвовать 20 рублей в пользу бедных.

Это обстоятельство подтвердили и некоторые свидетели.

Мировой судья приговорил Орлова к одному рублю штрафа.

К судейскому столу быстро подходит Терентий Парфенов.

— Что же, ваше благородие, Орлов рубль заплатил. А лошадь кому досталась?

— Никому. Здесь лотереи не разыгрывали.

— Как же это так? Когда же она будет разыгрываться?

— Никогда.

— Значит, лошадь, как была Орлова, так и останется?

— Конечно.

— Вот те раз, и пофорсить мне на ней не придется… И нужно же было этому самому околоточному надзирателю вмешиваться не в свое дело?! Лошадь непременно была бы моя. Головой отвечаю!

Парфенов при общем смехе публики направился к выходу.

Уроки благонравия

В октябре 1891 года в Московском трактире на Сретенке, в доме Малюшина, сидела большая компания. Стол был уставлен бутылками, полубутылками и разными яствами. Из числа сидевших за столом особенно выделялся купец Александр Иванович Иванов. Его мощная фигура и могучий голос давали возможность предположить, что он шутить не любит.

В самый разгар компанейского взаимоугощения в трактир ввалилась новая компания, в числе которой оказался племянник и крестник Иванова — молодой человек лет двадцати двух Гаврила Иванов. Вошедшие уселись за соседним столом. Племянник тотчас заметил своего крестного папашу и подошел к нему поздороваться.

— Ах, это ты?.. Здравствуй, племяш и крестник!

Старик привстал и поцеловал своего племянника.

Только не губами, а кулаком по лицу, последствием чего было стремительное падение молодого человека на пол. Дальнейшее «целование» дядею племянника было прекращено вмешательством посторонних лиц.

Привлеченный к ответственности, старик Иванов очень удивился, что суд вторгается в его семейные дела.

— Я учу своего крестника благонравию, а тут меня спрашивают: зачем я его бил?.. Чудаки, я вижу, вы все. Да я его могу в порошок стереть! На то он и мой племянник!..

По объяснению Гаврилы Иванова, дядя уже не в первый раз бьет его ни за что ни про что.

— Стоит мне с ним где-нибудь встретиться, сейчас же начинается надо мною расправа.

— За что же вы его бьете? — обращается судья к обвиняемому.

— Как за что? Небось он мой крестник. Благонравию учу.

— Учить можно и словами, если находите это нужным.

— Это, господин судья, не в нашем обычае. Учить, так учить как следует, чтобы всегда эта молодятина находилась в страхе и трепете перед старшими.

Судья предлагает сторонам примириться.

— Я готов простить папашеньку крестного, если он даст подписку больше не бить.

— Гаврюха, ты это о чем тут мелешь? А?! Али забыл, как с вашим братом-молокососом расправляются? Я тебе такую напишу расписку на твоей физиономии, что и в три недели не сотрешь никакими специями.

— Вот видите, господин судья, папашенька крестный и здесь готов разбунтоваться. Нельзя ли как-нибудь его сократить? А то, чего доброго, меня и сейчас поколотит.

После долгих увещаний судьи Александр Иванов наконец согласился дать подписку, что он никогда не будет бить своего племянника.

— Оно и лучше, папашенька крестный. С этого раза я вас только больше буду уважать.

— Молчи лучше, молочное рыло. Я даю расписку из уважения к господину судье, а тебя-то я все равно достану, когда мне вздумается.

— Нет уж, раз вы даете подписку, то не должны их больше трогать, — замечает судья.

— Это ж в каких законах написано, чтобы племянника дядя не мог поучить?

— Учить, я уже вам сказал, можете, но драться нельзя. А то вам придется посидеть под арестом.

— Да?.. Ну и времена же настали! В таком случае я отрекаюсь от дальнейшего намерения учить моего племяша благонравию. Пусть живет как себе хочет.

Мировой судья Сретенского участка, ввиду состоявшегося примирения сторон, дело производством прекратил.

Щука и караси

Мещанин Константин Яковлев Черец, проживая долгое время в номерах Соловьева на Большой Спасской улице, систематически занимался обиранием бедного люда под предлогом найма их на разные несуществующие должности.

В октябре 1891 года, проходя по Даеву переулку, Черец обратился к дворнику дома Карчагина с просьбой порекомендовать ему двух способных и расторопных людей.

— Для какой же надобности?

— Одного — на должность швейцара, другого — в рассыльные.

— Куда же?

— В Александровскую общину. Я сам там служу, и начальство поручило мне подыскать нужных людей.

Черец вручил дворнику свой адрес.

На другой день дворник послал к нему своего знакомого крестьянина Егора Дмитриева Молчанова. Наниматель принял его очень любезно. Ласково спросил: есть ли у него залог?

— Какой у меня, батюшка, залог?.. Нельзя ли как-нибудь обойтись без него?

— Делать нечего, как-нибудь обойдемся. Только вы потрудитесь приготовить на книжку и кое-какие мелкие расходы.

— На какую же это книжку?

— На такую, по которой у нас все живут.

— А сколько?

— Пять рублей.

— У меня три рубля последних. Если нужно, возьмите.

Черец взял трешницу и уже больше не показывался

на глаза Молчанову. Озадаченный таким исходом дела, последний заявил о случившемся полиции.

По справкам оказалось, что Черец систематически занимался обиранием бедняков под предлогом дать им выгодные места. По показанию на суде Наумова, швейцара номеров Соловьева, к Черецу каждый день являются бедняки и со слезами просят возвратить им взятые обманно деньги. Черец же приказывает таких лиц выгонять без всяких рассуждений.

— Сколько мне пришлось за время его житья у нас, — вздохнул Наумов, — выслушать проклятий, призываемых на его голову, — бездна!

— А он что же отвечал им?

— А он и в ус не дует. Говорит: «На то и щука в реке, чтобы карась не дремал».

На суде виновность Череца была выяснена во всей наготе. Мировой судья Сухаревского участка приговорил его к трем месяцам тюремного заключения.

Присяга помогла

В конце октября 1891 года на съезде мировых судей Москвы обвинялся купец Евстафий Яковлев Кознин в нанесении побоев запасному унтер-офицеру Илье Федорову Сидельникову. Последний в продолжение некоторого времени служил у Кознина в конторщиках. Малое вознаграждение, получаемое им за труд, и кое-какие другие причины побудили Сидельникова в день события просить у своего хозяина увольнения.

— Что это еще за новость? — сердито спросил его Кознин.

— Из-за денежных расчетов. Жалованья немножко маловато мне положили.

— Ага, вот оно что! Значит, хочешь прибавки? Изволь… Зайди в кладовую.

Сидельников, не подозревая ничего дурного, пошел за хозяином. Не успела затвориться за ними дверь, как Кознин, действительно, принялся прибавлять ему. Только не жалованья, а синяков имевшейся у него в руке палкой.

Поднявшийся вследствие этого шум привлек внимание остальной прислуги.

— Что такое случилось? — спрашивали некоторые в недоумении.

— Чему же больше случиться? Небось, «сам» кого-нибудь из нашего брата разрисовывает. Ему не впервой, — отвечали более знакомые с привычками своего хозяина.

Крики «Караул! Помогите!» побудили некоторых попытаться приоткрыть дверь кладовой, откуда выскочил весь окровавленный Сидельников. За ним следом вышел и хозяин. Повелительным жестом он заставил стоявшую в испуге прислугу расступиться по сторонам.

— Прибавил я ему. Да, кажется, мало. Получай, братец, еще новую прибавочку!

С этими словами Кознин нанес новый удар по голове Сидельникова.

Привлеченный к ответственности, Кознин не признал себя виновным.

— Зачем я его буду бить? У нас всегда расчеты ведутся по-хорошему.

— Не выдумал же Сидельников всю эту историю, — обратился судья к обвиняемому.

— Конечно, измыслил.

— Для чего же?

— А чтобы нанести нашему купеческому званию посрамление. Вон, спросите свидетелей. Что они знают? Ничего! А ежели что-нибудь буйственное с моей стороны было, то, небось, не поглядели бы, что я их хозяин, все рассказали бы.

Действительно, опрошенные свидетели отозвались полным незнанием случившегося. Ввиду этого мировой судья Арбатского участка вынес Кознину оправдательный приговор. Кознин даже ходатайствовал перед судьей о признании обвинения недобросовестным. Но ему было в этом отказано.

Этот приговор со стороны Сидельникова был обжалован в съезде мировых судей, где свидетели, спрошенные под присягой, все до одного изменили свои показания. Они подтвердили факт дикой расправы, учиненной Козниным над Сидельниковым.

— Почему же вы у мирового судьи это не показали? — спрашивал председатель по очереди каждого свидетеля.

— Хозяин очень просил показать так.

— Ну а теперь не просил, стало быть?

— Как не просить — просил. Да ведь здесь совсем другое дело. Не нарушать же нам из-за его милости присягу.

Ввиду такого инцидента Кознин пришел в большое замешательство.

— То есть, как же это такое?.. Вы не верьте им, господа судьи, они говорят здесь чистейший вздор.

— Может быть. Но мы обязаны верить не вам, а свидетелям.

— Ах ты, грех тяжелый! Как же мне теперь быть?

— Я бы вам советовал помириться, — ответил председатель.

— Что ж, мы это можем. Вот только бы Илья Федорович пожелали.

— Теперь Илья Федорович, — огрызнулся Сидельников, — а когда бил, даже Илюхой не называл.

— Что ж поделаешь. Обанкрутился, значит, немножко в характере, — горестно вздохнул Кознин.

После недолгих препирательств стороны помирились на 75 рублях, которые Кознин тут же и отдал Сидельникову.

Кража подушки

У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале ноября 1891 года судился за кражу подушки из извозчичьей пролетки, принадлежавшей содержательнице заведения легковых извозчиков Василисе Соболевой, цеховой Николай Иванов.

— Признаете ли себя виновным? — спрашивает судья.

— Помилуйте, мне воровать совсем не к лицу.

— Положим, воровать и всем нехорошо. Но вы, кажется, этим «не к лицу» хотите что-то нам сказать?

— Оно понятное дело, воруют люди, у которых ничего такого не имеется. А мы — слава тебе господи! — не обижены талантами и другого порядка.

— Что же это за такие таланты вы имеете?

— То есть, как бы вам сказать… У меня, все говорят, очинно хороший голос, и я пою-с и даже довольно часто.

— Ну, это еще не ахти какой оправдательный довод. Не можете ли мне объяснить следующее. Вы говорите, что подушки не воровали. Так каким же образом она очутилась у вас в руках при вашем задержании?

— Почему ж, можем. Сижу это я в трактире за чаепитием. Народа в нем на этот раз было много. За некоторыми из столов шел дым коромыслом. Пили вовсю, с разными забористыми причитаниями да прибаутками. А такая обстановка для нашего брата певца все равно что чесотка: не сидится на месте, песни сами в глотку так и лезут. Пока было можно терпеть, я кое-как удерживался. Но вдруг машина заиграла «Прощай, Москва, золотые маковки…». Я не стерпел и залился соловьем залетным. Что дальше, то шибче. Под конец даже стекла зазвенели!..

Иванов последнюю фразу произнес с особой горячностью.

— Постойте, постойте, — остановил судья слишком увлекшегося воспоминаниями Иванова. — Вы, чего доброго, и здесь запоете. Нам нужно знать не как вы там пели, а каким образом очутилась у вас подушка из саней.

— Я к этому речь и веду. Как, значит, я спел эту самую песню, то ко мне со всех сторон стали приставать: спой да спой еще! В это самое время подошел ко мне этот извозчик и говорит: «Ну, чего горланить-то для них даром. Ты вот что, милый человек, спой мне какую-нибудь разудалую, а я тебе за это угощение хорошее поставлю». Думаю себе: почему бы и не так? При песнях хорошее угощение никогда не мешает. Уселись по-приятельски за стол, да и запылили как следует. Когда стали допивать последнюю полубутылку, он стал просить спеть меня что-нибудь из русского, повеселее. «Барыню, — говорю, — хочешь?» — «Сыпь, — говорит, — только с плясом». Я и давай откалывать. Под конец завернул скатерть да как зудану пальцем по столу: тру-ту-ту-ту! А сам пустился по полу бесом. Вот эдаким, значит, манером…

После этих слов Иванов стал в позу отчаянного плясуна.

— Что вы делаете?! Ведь здесь не трактир, а судейская камера! Если не хотите говорить, о чем следует, то мне придется лишить вас слова!

— Я почти уже все рассказал. Только не докончил о подушке.

— Вот о ней и рассказывайте.

— Как увидал он меня в таком кураже-то, говорит: «Милый ты мой человек, для тебя за ухватку ничего не пожалею. Возьми из саней подушку». Ну, я ее и взял.

— Для чего же? Спать, что ли, на ней собирались?

— Зачем спать? Продать хотели и выпить на эти деньги…

— Ишь, балясы как точит. Не верьте ему, ваше благородие, — заметил пострадавший. — Пить я с ним точно пил. А подушку из саней он у меня уволок без спроса. Да и зачем мне ему ее давать? Ведь подушка-то была не моя, а хозяйская.

Факт умышленной кражи Ивановым подушки подтвердили и другие свидетели.

— Как же вы говорили, что подушку взяли с согласия самого извозчика, а на поверку выходит, что вы ее у него украли? — снова обратился судья к обвиняемому.

— Делать нечего, каюсь: я взял ее потихоньку от него.

— Зачем же?

— Разошелся маленечко, а денег ни у него, ни у меня больше не было. Думаю себе: раз до «Барыни» дошел, нужно нагнать паров до «Камаринской». Ан, дело-то вышло совсем другое. Должно быть, придется вместо него спеть: «Сижу я за решеткой темницы».

— Оно так и выйдет.

Мировой судья, ввиду чистосердечного признания обвиняемого, приговорил Николая Иванова к трем месяцам тюремного заключения.

Жалоба на тещу

В камеру мирового судьи Мещанского участка Москвы в ноябре 1891 года ввалилась целая компания разнородных людей, с шумом и еле сдерживаемым смехом.

— Господа, нельзя ли потише? — обращается судья к вошедшим.

— Никак нельзя-с. Дело такого сорта у нас, — отвечал кто-то из них.

— Какое же у вас дело?

— Тещу изловили и на суд предаем.

В публике начинается всеобщий смех. Судья звонит и просит рассыльного удалить вошедших.

— Да что вы, господин судья. Мы всерьез пришли, по делу, а вы нас велите вывести.

— Если пришли по делу, то нужно вести себя прилично в камере.

— А если невозможно?

— Почему же так?

— Говорят вам: с тещей прибыли. Значит, рассудите нас поскорее, а то, чего доброго, опять все загогочем.

Судья, видя невозможность водворить порядок в камере, приступает к разбирательству этого странного дела.

По вызову сторон, к судейскому столу подходит молодой человек, оказавшийся потом Станиславом Привато, и следом за ним выплыла в сопровождении своего мужа Анна Духанова, дама уже почтенных лет.

— Кто же из вас на кого жалуется? — обратился судья к подошедшим.

— Я, господин судья, на свою тещу.

— Она вам теща?

— К сожалению, да. Имею несчастье быть ее зятем.

— Почему же «несчастье»?

— Ах, господин судья, по всему видно, что вы не женаты, а то бы не стали спрашивать об этой породе грызунов.

— Чем же она вас обидела?

— Да всем! Одно только название «теща» может отравить всякому жизнь при ее виде. А тут еще ежедневное брюзжание: ты не так с женой обходишься, ты не так живешь, да ты и не так ходишь. Ты, ты… И черт их побери, всех тещ на белом свете! — с отчаянием закончил Привато.

— Все-таки я не вижу причины вам жаловаться суду на Духанову.

— Да разве я жалуюсь на то, что она моя теща?

— Так на что же?

— Все на то же. На днях она перессорила меня с женой донельзя. Жена взъелась на меня и принялась, по примеру своей матушки, прописывать мне пилку. Глядел я на нее, глядел, да и не вытерпел. Говорю, должно быть, и ты, сударыня, в недалеком будущем будешь таким же сахаром, как твоя матушка. «А что ж, разве моя мать не человек?» Человек-то, говорю, человек, только не настоящий… И, Боже ты мой! После этого моя благоверная накинулась на меня, словно зверь какой… Эту историю услыхала теща. Началась такая катавасия, и сам шут не разберет. Обе в один голос принялись меня ругать самыми ядовитыми словами. Я и скажи им на это: «Цыц, борзые!» — «Ах, так мы борзые?!» После чего теща впилась в меня, словно какая пиявка. Оторвать хочу… Не тут-то было. Висит на мне, да и только. Вышел я из ее рук весь разрисованный до неузнаваемости. Да и то благодаря тестю. Он, прибежав на шум, ударил меня по голове чем-то тяжелым, благодаря чему я повалился на пол. Теща тоже полетела вместе со мною и при падении выпустила меня из рук. Я обрадовался этому случаю, вскочил, да и давай Бог ноги!.. Вот на что я жалуюсь.

— Не помириться ли вам? Вы люди свои, как-нибудь сочтетесь, — предложил судья.

— Ох, уж избавь меня, Боже, от новых тещиных счетов. У меня и так все болит от одного раза. Такие счеты того и гляди в гроб уложат.

В дело вмешивается сам Духанов.

— Станислав Балтазарович, ты вот что, друг мой любезный, бабу мою прости. А что касается твоего мнения о гробе, то брось это покуда из головы. Ведь я же живу с женой много лет, а гроб мне заказывать пока еще не приходилось.

Ввиду такого веского довода со стороны Духанова, Привато свою тещу простил.

Систематическое нищенство

У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале декабря 1891 года обвинялась за систематическое нищенство крестьянка Прасковья Михайлова.

По вызову к судейскому столу подошла еле передвигающая ноги старушка.

— Вы Прасковья Михайлова? — спрашивает судья.

— Я, батюшка, самая.

— Сколько вам лет от роду?

— Лет-то я уже и забыла. Небось, девятый десяток идет?

— Откуда мне знать, какой вам десяток идет. Вам лучше знать, сколько имеете лет.

— Куда мне помнить — из ума уже совсем выжила. Сосчитай лучше, родимый, сам.

— Как же я буду считать?

— Да начинай хошь со французского года. В те поры мне было десять лет.

— Значит, вам 89 лет?

— Стало быть, так. Я всю французскую войну как сейчас помню.

— Однако вы пожили, бабушка.

— Что ж поделаешь, сынок родимый. И не хочется, да живешь. Верно, так Богу угодно.

— Родные-то у вас кто-нибудь есть?

— Никого, касатик, нетути. Всех давным-давно схоронила.

— Вот вас, бабушка, обвиняют за прошение милостыни. Признаете себя виновной в этом или нет?

— Ах, что б им «прытко» стало. Ну чего я дурного сделала? Зачем меня судом судить, как разбойницу какую-то?

— Да милостыню вы просили у кого-нибудь?

— Как же не просить-то. Чем же я стану кормиться? Что добрые люди дадут, тем и дышу.

— Может быть, вы еще работать можете?

— Куды, касатик, работать. Старые ноги таскать и то стало невмоготу.

— А вы попросили бы кого-нибудь, чтобы вас пристроили в какое-нибудь богоугодное заведение.

— Чего просить-то… Тряпья старого никому не нужно. Умирать пора, а то не в меру зажилась.

Из оловянных глаз старушки закапали крупные слезы.

Мировой судья Михайлову оправдал. По прочтении приговора старушка низко-низко поклонилась судье и, еле передвигая ноги, поплелась к выходу.

Тяжелая ноша

Городовой Кожевников 8 июля 1892 года обратил внимание на проходившего по Тверской улице мальчика. Мальчик был невелик, а ношу имел на голове огромную. Он шел, шел и зашатался.

— Что с тобой? — обратился к нему городовой.

— Тяжело, дяденька, не могу донести говядины.

— Так брось ее и отдохни.

— Нельзя — хозяйская.

Кожевников освободил его от ноши и вместе с нею отправил мальчика во 2-й участок Тверской полицейской части.

При составлении протокола околоточный надзиратель спросил его о звании.

— Меня Мишкой зовут.

При дальнейшем объяснении задержанный оказался крестьянином Михайловым Серовым, служащим у купца Егора Яковлева Бабушкина. В этот день хозяин послал его с такой ношей из своей мясной лавки, находящейся на 3-й Тверской-Ямской улице, на Варварку. Количество имевшегося у него на голове мяса было 1 пуд и 28 фунтов (17,5 килограмма).

Привлеченный к ответственности купец Бабушкин всю вину бесчеловечного отношения с мальчиком пытался свалить на своего приказчика:

— Это он, а мы, по нашему купеческому положению, не можем таких делов делать.

Мировой суд Тверского участка взглянул на дело иначе и признал виновным самого Бабушкина. Приговором было установлено подвергнуть его наказанию в размере 10 рублей штрафа.

Фантазию испортил

Камера мирового судьи Мещанского участка Москвы в первых числах июля 1892 года.

— Адам Юрьевич! — вызывает судья.

К судейскому столу подходит довольно плотная фигура.

— Этоя-с!

— Фамилию имеете?

— То есть… Как бы вам сказать… Имеется она у меня. Только зачем она вам?

— Как зачем? В дело нужно занести.

— Нельзя бы без фамилии?

— Нет, нельзя.

— Ах ты господи! И за что вы предаете меня посмеянию?

— Какому же?

— Форменному. Ведь я прозываюсь Котом.

Публика смеется.

— Вот видите, ваше благородие, уже все смеются. Запретите, а не то я сбегу из суда.

Судья водворяет порядок и приступает к разбору дела.

— Вас обвиняет Алексей Васильев Ермолаев в нанесении ему побоев и оскорблении на словах. Признаете себя виновным или нет?

— Какая же с моей стороны вина, коли он сам меня бил, что твой художник по драке — англичанин. Небось, скула и сейчас от его кулака мозжит.

Ермолаев настаивает на обвинении и рассказывает, как было дело.

— Дело было вечером. Собралися ко мне гости. Понятно дело, выпили. О том о сем разговаривали. А потом все вдохновились. Песни так каждому в глотку сами и лезут. Хотели было гаркнуть хоровую, а этот вот Кот возьми и начни стучать в стену.

— Ну и что же?

— Ничего больше. Значит, фантазию всю мою испортил.

В свое оправдание Кот то же событие передал в следующем виде:

— Все, что они говорят, это неправда. Фантазия у них не испортилась, орали во всю глотку, что иерихонские трубы. Стены дрожали. Думаю себе: сократить их нужно. Взял, по совести говоря, да загромыхал к ним в стенку.

— Ну и что же было дальше? — спрашивает судья.

— Чему же быть? Известное дело, камедь и больше ничего.

— Какая же камедь?

— Самая обыкновенная. Как они разорались очинно сильно, я и постучись к ним в стенку, а они — ко мне. И пошла у нас музыка — просто стена трещала. Думаю себе: чего в стену напрасно бить?.. В зубы — и разговору конец! Вошел я к ним в комнату и говорю: пожалуйтека, соседушка, на пару слов. Не успел он глазом моргнуть, как я ему сделал под глазами форменное освещение. Ну уж за то и он меня не уважил. Избил — я те дам!

Факт нанесения взаимных побоев был подтвержден всеми свидетелями. Но Ермолаев не признал себя виновным.

— Подрались мы, — сказал он, — это точно. А вот насчет фантазии, что вы скажете, господин судья? Испортил он мне ее или нет? По-моему, за это ему и Сибири мало, а не то, чтобы избить. Я был в песенном расположении, и вдруг…

— Ну чего вдруг? — перебил Кот. — По зубам дал — не ори, как зарезанный. А то какая-то там фантазия.

Мир между сторонами не состоялся. Мировой судья приговорил каждого из обоих соседей к пяти дням ареста.

Прыщ на носу

Никифору Грешечкину 65 лет, а супруге его Марии — 60. Жили муж с женой в мире и согласии, вырастили четырнадцать детей, а в нынешнем году разругались. Причина — прыщ, выскочивший на носу супруга.

— Что это такое у вас, Никифор Васильевич? — спросила супруга.

— Веред.

— Ага, понимаю. Не хочу больше с тобою жить!

— Да ты что, жена?

— Сказала: не могу! Деньги на прожительство изволь мне платить.

Как Грешечкин ни уговаривал свою жену, она осталась непреклонной и переехала на другую квартиру. Помимо того, она обратилась в начале июля 1892 года к мировому судье Сущевского участка Москвы с просьбой обязать мужа выдавать ей вспомоществование.

— За что же? — обратился с вопросом судья к истице.

— Помилуйте, я живу на отдельной квартире от мужа, и он, значит, по закону обязан платить мне деньги.

— Почему же вы не живете с мужем?

— Не могу! Как, значит, вскочил на его носу прыщ — больше не могу! Веред, он говорит. А что это значит? Неверность!

— Вы давно замужем?

— Да лет сорок.

— И вы ревнуете?

— А как же! Недаром у него на носу был прыщ.

— И только?

— Чего больше. Как появился этот прыщ, у меня сразу вышло сомнение: отчего он? Думаю, дело неладно обстоит. А ведь я — жена.

— Я сорок лет был верен своим супружеским обязанностям, — заговорил муж, — четырнадцать человек детей вырастил вместе с ней. И вдруг такая глупость…

— А? Хороша глупость: прыщ-с. Ты не говори лучше!

— Вот баба, так баба. Одной ногой в гробу стоит, а глазами все ищет любви да верности. Не смешно ли, ваше благородие?

— Верно.

Грешечкина возмутилась:

— Я вижу, вы все, мужчины, женских чувств и скорбей не понимаете. У-у, ироды!

Публика хохочет.

Дело кончается миром. Грешечкин взял на себя обязанность выдавать жене вспомоществование, сколько она пожелает.

— А меня не возьмешь к себе? — вдруг спросила она.

— Зачем же, когда ты мною недовольна.

— Ну так и есть! Значит, не зря на твоем носу прыщ был.

Синяя холера

Полюбил Григорий Семенович Марью Никитичну, а она его нет. Страдания и ухаживания довели Григория Семеновича до мирового судьи. Так, по крайней мере, он сам о себе говорил на суде 13 июля 1892 года.

Дело в том, что года три тому назад Григорий Семенович встретил случайно Марью Никитичну и сразу воспылал к ней непобедимой страстью.

Обнял…

— Нахал, что вы делаете! — было ему ответом со стороны возмущенной девушки.

— Люблю вас, и больше ничего.

Звонкая оплеуха.

— Что вы?

— Ничего. Получайте, что следует.

С этого началось. Дальнейшее только обострило отношения. Оскорбления были со стороны возлюбленной постоянными и жестокими. Ни нежные взгляды, ни сладкие слова не действовали на неумолимую Марью Никитичну. Тогда Григорий Семенович оскорбился и изругал жестокую.

Марья Никитична несказанно обиделась и принесла жалобу мировому судье Мещанского участка Москвы. Во время разбирательства она очень жаловалась на своего обидчика.

— Чем же он вас оскорбил? — спрашивает судья.

— Помилуйте, обнимает и целует меня без всякого повода. А главное, в последний раз назвал меня «синей холерой». А разве я синяя?.. Накажите его за срам и клевету.

Мировой судья, принимая во внимание систематичность оскорблений со стороны Семенова, признал его виновным и приговорил к 10 дням ареста.

Холерные бациллы

В июле 1892 года до Рогожской слободы дошел слух о появившейся в Москве холере. Местный обыватель Матвей Ефимович Беляев этими слухами ужасно встревожился и по-своему начал принимать предохранительные меры. Первое, что он сделал, это учредил в своем доме строгую диету: ни сырой воды, ни ягод иметь не дозволялось.

И сам Матвей Ефимович держался тех же правил. Если и позволял себе ходить иногда в трактир, то исключительно с целью поразвлечься и попить чайку.

Однажды он сидел в трактире Копытина.

— Да-с! — неожиданно громко проговорил Матвей Ефимович. — Тщета во всем человеческая!

— Что это с вами, Матвей Ефимович? — обратились к нему знакомые с соседнего стола.

— Ничего-с. Я думаю все об этой самой холере. Сидишь, к примеру сказать, хотя бы в этом самом трактире, думаешь разные житейские думы. А тут вдруг тебя холера хватит — и шабаш всему!

— Ишь как сразу захолерился. А ты лучше меньше думай да побольше пей водки. Вот ничего и не будет! В особенности, говорят, перцовая помогает.

— Почему же перцовая?

— Видишь ли, перец почитается самым сильнейшим средством против этих самых холерных бацилл. В особенности в соединении с очищенной.

— Ну?..

— Право слово!

— Так не заняться ли нам, братцы, избиением этих зловредных животных?

— Пожалуй, да, если вы соблаговолите принять нас в свою компанию.

— Прошу. Только скажите: много ли выпить нужно для их убийства?

— По рюмке на каждую.

Такой рецепт пришелся Матвею Ефимовичу по душе. Компания принялась убивать бациллу за бациллой. Под конец их и совсем не осталось. Так, по крайней мере, думало большинство.

Беляев после этого отправился домой, размышляя о рецепте против бацилл. На пути ему повстречалась Прасковья Григорьевна Волконская. В глазах у Матвея Ефимовича пошли зеленые круги.

— Вот так история… Значит, бациллы-то не все сдохли… Молчать! Расшибу! Прочь!

Он размахнулся и ударил. Только не по воображаемой бацилле, а по лицу Волконской. Ни в чем не повинная жертва упала, обливаясь кровью. На ее крик явился городовой Борисов и задержал безобразника.

При осмотре у Волконской оказались вышибленными многие зубы.

Преданный суду Беляев не признал себя виновным.

— Кто ж, по-вашему, виноват? — обратился к нему судья.

— Холера.

Мировой судья Рогожского участка признал Беляева виновным и приговорил его к пяти дням ареста.

Торговый обычай

Госпожа Чурилина 20 июля 1892 года купила у торгующего с лотка ягодами крестьянина Ивана Зотова фунт вишен за 8 копеек. Но в то самое время, когда Зотов принялся высыпать вишни в бумагу, подошел муж Чурилиной, которому показалось, что вишен в бумаге маловато.

Произошло объяснение, которое закончилось скандалом. По требованию собравшейся публики были произведены осмотр весов и проверка гирь. Фунтовик, при посредстве которого взвешивались вишни, оказался всего только полфунтовиком, хотя по форме имел вид фунтовой гири.

Зотов был привлечен к ответственности за обвес. На суде он сослался на обычай:

— Мы все так действуем, а иначе барышей у нас не будет.

Мировой судья Мещанского участка признал Зотова виновным и приговорил его к одному месяцу тюремного заключения.

Не родись мужчиной!

В середине августа 1892 года Акулина Прокофьевна вышла замуж за Федора Ивановича Глазунова. Супруги жили счастливо и мирно только три дня. На четвертый день Акулина Прокофьевна возмутилась.

— Помилуйте-с, — жаловалась она своим бывшим подругам, — мой муж позволяет себе обращаться со мною, словно с рабыней: Акуля, пойди туда, сделай это… По какому, скажите, праву?

— Ведь муж!

— Чем же муж лучше жены?

— Все-таки муж..

— Это мой-то муж лучше меня?.. Докажу же я ему!

И Акулина Прокофьевна принялась «доказывать».

Федор Иванович три месяца терпел издевательства жены, но наконец не вытерпел и пожаловался на нее мировому судье Серпуховского участка. В своем прошении он просил судью «наказать жену за нанесение ему ежедневных побоев», от которых ему стала жизнь не в жизнь.

— За что вы бьете вашего мужа? — спросил судья обвиняемую.

— Не родись мужчиной! — ответила та не задумываясь.

— Только за это?

— Чего же еще?

Мировой судья признал Акулину Глазунову виновной и приговорил ее к трехнедельному аресту.