Повстанец

Глава 1. ДЕТОЧКУ ВЕЗУТ ДОМОЙ

Медсестра смотрела на меня с состраданием. Всю дорогу предлагала мне то что-нибудь сладенькое, то что-нибудь вкусненькое. Против сладенького я никогда ничего не имел, но эти сюсюканья меня уже успели изрядно утомить.

Не так я себе это все представлял. Сперва казалось, что я — это я. Мало ли, что роста поубавилось? Так это дело наживное. Оказалось, что нет. Еще каких-нибудь десять дней назад я бы эту медсестричку разложил прямо здесь в купе поезда и… А что толку об этом думать? Все равно ничего и никого я сейчас не разложу. И в ближайшие несколько лет — тоже. Противно, но приходится привыкать.

Операция, если то, что со мной и с остальными сделали, можно так назвать, прошла успешно. И вот я, восьмилетний мальчик по имени Санис (имя-то какое собачье подобрали!), еду в поезде с симпатичной медсестричкой, которую я бы дней десять назад… Хватит! Так не сложно и до психиатра добегаться. А там хороший специалист быстро заподозрит неладное. Вот, уже паранойя начинается. Так о чем это я? Ага. Значит, еду я в поезде, как сиротинушка, так как родителей моих мерзавец Магнус (хи-хи!) перебил в Столице вместе с остальными гвардейцами. Папаша мой, стало быть, командовал ротой, а мамаша стучала по клавиатуре в штабе. Да-а-а. Я так понимаю, кто там был на самом деле папашей — история умалчивает. А ведь Альтус, старый пень, молодец. После расстрела гвардейцев распорядился все трупы кремировать. Вероятнее всего и маленького Саниса, имя которого я сейчас ношу, тоже отправили в крематорий. Весело, правда? Я непроизвольно содрогнулся, представляя это действо, и тут же выругал себя за мягкотелость. Тоже мне командующий армией. Крематория он, видите ли, испугался. Да я в ствол заглядывал чаще, чем некоторые баб в своей жизни тискали. Да я… Стоп! Все правильно. Нормальная реакция нормального маленького мальчика на страшное воспоминание. Так будет продолжаться еще несколько лет, пока организм не научится брать под контроль эмоции. Ему очень многому придется учиться заново, этому маленькому организму с большим прошлым. И я не уверен, что это обучение мне по нраву.

Медсестричка заметила, что со мной что-то не так, и нахмурилась. Интересно, сколько ей лет? Восемнадцать? Двадцать? Если я встречу ее лет через десять и она будет выглядеть так же привлекательно — точно совращу. Хотя… Кто его знает, что будет через десять лет?

— Санис, деточка, ты почему так нахмурился? Конфетку хочешь?

— Нет, спасибо, госпожа Спаркис. Мы скоро приедем?

Боже мой! Какие идиотские вопросы я задаю! Я же десятки раз ездил по этой линии. Я прекрасно знаю, что если поезд не выбьется из графика, то пилять нам еще часа три, а если выбьется, что сейчас не редкость, то и все пять. Зачем я это спрашивал? От нечего делать? Для поддержания разговора? Идиотизм.

— Часа через три приедем, маленький. А там нас встретят твои новые папа и мама.

Какая бестактность! Будь я настоящим Санисом, я бы, наверное, уже залился горючими слезами и проревел бы до самого конца пути. Нет, этой дуре все-таки восемнадцать, а то и меньше. Надо же такое сморозить ребенку, который месяц назад потерял родителей. И ведь сидит же, дура, и улыбается. Бровью даже не повела. Красивой, между прочим, бровью. Но не повела. Хорошо, что я не настоящий Санис, потому что хлюпать носом добрых три часа — удовольствие ниже среднего. А раз так, то девчонку надо бы заставить малость поконфузиться.

— Скажите, госпожа Спаркис, а сколько вам лет?

Вопрос, конечно, бестактный. Но я же маленький мальчик. Значит, это уже звучит не как бестактность, а как детская непосредственность. Ага! Покраснела. Неужели я ошибся и она еще моложе?

— Семнадцать… скоро будет…

Понятненько. Малолетка. Не-е-ет, раскладывать прямо в купе я бы ее, пожалуй, не стал. Не хватало еще за совращение несовершеннолетних на старости лет загреметь. Опять — стоп! Какая такая старость? Я же восьмилетний сопляк. Это ее, случись сейчас такое, по полной программе укатают. А дней десять назад мне и не то еще с рук сходило. Я же был главнокомандующим революционной армией! А почему, собственно, «был»? Меня формально никто не снимал. А то, что армия моя уже разгромлена и вместо меня расстреляют недоумка Моруса, — так туда ему и дорога. Человека, который без письменного приказа с четким объяснением порядка действий не способен самостоятельно в сортир сходить, его не то что расстрелять — четвертовать мало! Хотя вынужден признать, что исполнитель Морус — идеальный. Был. Потому что шлепнут его в самое ближайшее время. А что шлепнут — то и к бабке ходить не надо. Меня же всю последнюю неделю не было, а этот дурак старательно исполнял мои директивы. Вот теперь будет ему развлекуха. Головой надо думать, перед тем как приказы о расстрелах выполнять. Это я мог себе позволить удовольствие к стенке несколько тысяч человек за раз поставить. Мне все равно никакого прощения не было с самого начала. А этот дурак, будь он поумнее, мог бы с момента моего отъезда расстрелы пленных прекратить. И тогда отделался бы легким испугом. Да ему вообще следовало бы капитулировать. Точно живым бы остался. Только будь он умнее — либо сейчас ехал бы в виде восьмилетнего мальчика, как я, в таком же вагоне, либо примерял бы новые погоны в честь победы над путчистами. А если бы я был умнее? Наверное, сидел бы сейчас дома, смотрел новости и вел бесконечные споры с отцом о том, нужно было или не нужно подавлять путч. Но это в случае, если бы я был умнее. Но я все равно ни о чем не жалею. Правда, праздный интерес — повторю ли я все по новой, если представится случай, — присутствует.

— А почему ты спросил, сколько мне лет?

Или у меня мысли в голове слишком быстро бегают, или она жуткий тормоз. Ладно. Вгонять в краску — так по-настоящему.

— Я… я в вас влюбился…

Взгляд я, как положено, потупил, но как эта девчонка покрылась краской — заметил. Так. Очень хорошо. Это тебе за «новых» родителей, дура. В следующий раз думай головой, перед тем как такое ляпать.

— Санис, деточка, но ведь я же тебя на десять лет старше!

— На девять. Ну и что? У меня мама была тоже старше папы.

Это правда. Мать настоящего Саниса действительно была старше своего мужа. Свою новую родословную я выучил очень хорошо.

— Я не знала. Расскажи мне о своих родителях. Какие они были?

О своих родителях я рассказать могу. И ничего они не «были». Очень они даже «есть». А вот о родителях Саниса рассказать мне нечего… Значит, самое время разреветься. Что я и сделал. Да, отвык я уже от этого. Оказывается, слезу пустить — это до предела просто. Теперь до нее начало доходить, что она сморозила. Испугалась. Это приятно. Нельзя детям такое говорить. У них от этого может истерика случиться или еще того хуже — нервный срыв. И тогда — прощай свежеполученный диплом медучилища. Сейчас начнет заглаживать вину.

— Санис, миленький, ну успокойся. Ну хочешь я тебя поцелую?

Не знаю, наверное, хочу… Тьфу ты! Да что же это за день сегодня такой? Она еще и целоваться не умеет. Воистину: если не везет, то это по-крупному.

— Понравилось? А когда подрастешь — будешь целоваться с девушками постоянно.

Ну да, только с умеющими целоваться, а не с такими, как ты.

— Вот видишь, все не так уж и плохо. Может… тебя еще поцеловать?

А это к вопросу о том, кто кого и где разложит. Однако. Жуткое желание намекнуть ей, что совращение несовершеннолетних — это статья. Сдерживает только то, что восьмилетний мальчик такого знать в принципе не может. Или может, но говорить такое постесняется. Кроме того, восьмилетнему мальчику должно быть очень интересно: а как же это у взрослых происходит? Так что… Все понятно, но что мне сейчас делать? Вот же нимфоманка малолетняя! Ну блин! Я, кажется, не сдержусь и скажу ей какую-нибудь гадость.

К счастью, гадости говорить не пришлось. Лязгнули буфера, и поезд остановился. Тут же прокуренная станционная громкоговорящая система захрипела, зашуршала и уведомила о приходе нашего поезда и о том, что стоит он аж десять минут. Неслыханная роскошь.

— А хочешь мороженого, Санис?

Это на порядок лучше, чем работать тренажером для малолетней нимфоманки. Еще и начинающей.

— Конечно, хочу… Если можно.

Интересно, я должен быть благовоспитанным мальчиком? По идее — да. Гвардия — это элитные части, так что скорее да, чем нет. С другой стороны: откуда я знаю, что там происходило в семье у настоящего Саниса? Может, пьяный папаша-офицер, припершись домой, выдавал мамаше и малолетнему сыночку такое, что впору святых из дому выносить. А плевать мне на это! Проще будет остаться самим собой… Забавно. Вот через годы и прорезался тот самый маленький мальчик, который играл на пианино, декламировал стихи и был надеждой всей родни. Хорошо надежда осуществилась…

Госпожа Спаркис вскочила как ужаленная и понеслась покупать мне мороженое, а я опять задумался. Через каких-нибудь несколько часов я встречу людей, которые станут мне родителями. Приемными, но родителями. И на довольно большой срок. Вероятно, меня начнут воспитывать «в традициях», которые заложены не одно поколение назад. Насаждать какие-то ценности, прививать разумное, доброе, вечное… То есть доставать по полной программе. Это еще можно стерпеть. Хотя знаю я свой характер… А вот если папаша окажется скор на расправу, то отдыхать мне в тюрьме для малолетних преступников — прирежу ведь ночью!

Накрутил я себя уже прилично. Только по опыту знаю, что гадать о том, что будет и как сложатся отношения с людьми — дело пустое. Все будет не так и не эдак, а как-то по-третьему. Просто мне очень страшно. Я долго не хотел в этом себе признаваться, но я боюсь. Боюсь неизвестности, боюсь за свое маленькое и такое еще хрупкое тело, боюсь разоблачения, впрочем, вот это точно зря. Ведь ни лучшие друзья, ни любимые женщины сейчас не смогут меня узнать. Даже если очень захотят. Но страх не покидает. Впереди неизвестность. Меня спасли как цвет революции. Что это означает — и ежу понятно. И тут старый козел Альтус подложил мне свинью. Его, этого урода, который наложил на себя руки, уже где-то прикопали. Связей он мне никаких не оставил. Но я же эту хитрую крысу знаю. Он же так просто ничего не делает! И в один преотвратительнейший момент ко мне подойдут, назовут давно забытым именем и скажут, что пора отрабатывать должок. А если я не соглашусь? Убьют? Откроют инкогнито? Или все-таки соглашусь? Нет ответов. Впереди только неизвестность. Она клубится перед самыми носками моих маленьких сандалий и заставляет меня непроизвольно поджать ноги под себя.

Чтобы отвлечься, я выглядываю в окно. По вокзалу снуют люди с чемоданами. Большие и маленькие. Грустные и веселые. Едущие куда-то, приехавшие откуда-то, встречающие кого-то, провожающие кого-то. У них у всех есть то, чего нет у меня, и нет того, что у меня есть. У них есть какие-то виды на будущее и нет ТАКОГО прошлого. Им легче или сложнее — я не знаю. Но я твердо знаю, что им не так, как мне. И это тоже пугает.

Я с трудом вышел из кольца мыслей, навевающих безысходность, и критически осмотрел себя: на полке сидит упитанный мальчуган с вьющимися темными волосами, одетый в добротный костюмчик, и занимается взрослыми самокопаниями. Нужно останавливаться, пока не поздно. Во-первых, ближайшие несколько лет все те неприятности, которые мне приходилось утрясать и разгребать самому, за меня будут утрясать и разгребатьприемные родители. Хорошо ли, плохо ли — посмотрим. Во-вторых, как совершенно верно говаривал мой папа (настоящий папа!), если не научиться подтрунивать над самим собой — свихнешься. Я посмотрел на себя, на свои копания и страхи, и улыбнулся. В конце концов жизнь продолжается.

Дверь купе отъехала в сторону. Я ожидал увидеть начинающую нимфоманку с мороженым, но вошла семейная пара лет сорока — сорока пяти. Сначала я отвернулся к окну, а потом услышал знакомый голос и едва не подпрыгнул на месте. Радус и его супруга Аженис. О Боги! Только не это! И за что меня так?

Я едва сдержался, чтобы не поприветствовать старых друзей, и тут же себя одернул: или не поймут, или, если поймут, то закончиться это может плохо, принимая во внимание должность Радуса во вполне известном ведомстве. И плевать Радус будет на то, что я его лично вывез из Столицы перед самым началом путча. В принципе ему ничего не угрожало, но могли чисто случайно слегка попортить шкуру. А могли и не слегка.

Пока я во все глаза пялился на Радуса, нимфоманка таки успела вернуться, что спасло меня от намечавшейся беседы: Радус тоже посмотрел на меня очень заинтересованно. Разумеется, ведь у него сынишка лет восьми… То есть моего теперешнего возраста. Вот дела! А я же чуть не стал его крестным. Правда, я его ни разу не видел: Радус почему-то никогда не привозил отпрыска в Столицу… А было бы забавно пообщаться с крестничком в таком вот виде. Хотя здесь есть свои преимущества.

— Это ваш мальчуган? — между тем обратился Радус к нимфоманке.

— Нет, — Она потупилась и вдруг залилась краской. Еще бы не залиться! Видать, вспомнила, как меня попыталась учить целоваться. Хотя тут еще вопрос, кто кого научить может. — Я его везу… К новым родителям.

Вот же дура! Опять то же самое! Ничего ее не учит. Интересно, а если я сейчас опять слезу пущу, что она делать будет? Аженис дама в этом плане суровая. Детей у них с Радусом ой как долго не было, и теперь она к ним очень трепетно относится. Так что рискует дурочка медсестричка. Ох рискует!

— Путч? — с пониманием спросил Радус.

Ему бы не понимать. Столица вся охвачена волнениями. Гвардейцы только что обстреляли наших, а я заявляюсь к нему и объясняю, что он должен быстренько облачиться в штатское и проследовать в моем автомобиле за пределы города,., пока все не уляжется. Боже мой! Тогда я еще на что-то надеялся… Или уже нет? Просто решил вытащить из кровавой каши хорошего человека? А может, сделать хоть одно доброе дело, которое зачтется Там? Где это самое «Там», я, правда, представляю себе слабо, но все-таки…

Опять я задумался и пропустил какую-то часть разговора. Со мной такое часто бывало в детстве. Я мог думать о чем-то своем и не слушать, что говорят вокруг. Причем обращаться могли ко мне, а могли и не ко мне — мне это было глубоко фиолетово. А еще я мог вообще не думать. Ни о чем. И мир через некоторое время становился абсолютно другим: я его чувствовал, а не осознавал. Это, наверное, было самое прекрасное ощущение в жизни. Если с тобой такого никогда не происходило, то не стоит и пытаться объяснить, как это. Ты видишь стол и понимаешь его сущность, которую нельзя выразить словами. Или… Нет, это нельзя рассказать, как нельзя рассказать, что такое… ну, скажем, оргазм. Эк меня переклинило. Организму до этого самого оргазма нет никакого дела и, чисто теоретически, не будет еще довольно долго. А вот память… Она услужливо вызывает в сознании образы и также услужливо намекает, что некоторое количество лет об этом нечего и думать. Черт! Надо прекращать. Действительно можно загреметь к психиатру.

— Так тебя зовут Санис?

Радус явно решил познакомиться с кудрявым мальчиком, который сидит напротив него и сосредоточенно уничтожает мороженое. Ладно, Радус, давай знакомиться.

— Да. А вас как зовут?

— Я — Радус. А это, — жест в сторону жены, — моя супруга Аженис.

Так, теперь надо промолчать. Я же из офицерской семьи, и произносить фразы типа: «Очень приятно, сударыня», — будет крайне глупо. Да и странно такое будет звучать из уст восьмилетнего сопляка.

— Ты, значит, едешь к нам в Городок. Это здорово. У нас там сейчас тихо и хорошо — как раз то, что надо. Обживешься — заходи в гости. У нас сын твоего возраста. Подружитесь.

Может, и подружимся. А может, и нет. Кто же его знает, что ему в голову взбредет? Да и не поймем мы друг друга. О чем нам говорить? О коллекционировании машинок? Или бабочек? Или почтовых марок? А может, пойти в песочнице поиграться? Хотя я уже и забыл, как это делается — играться в песочнице. Может, мне и понравится… Класс! Здоровый мужик, офицер, главнокомандующий повстанческой армии играется в песочнице! Загляденье. Может, меня бы и не шлепнули, а отправили прямиком в веселый дом, где поместили в палату вместе с Наполеоном и еще парой-тройкой таких же персонажей… Но сейчас я, увы, не здоровый мужик, а вполне себе восьмилетний мальчуган, так что можно будет, пожалуй, и в песочнице повозиться. От души так, чтобы потом этот самый песок аж из ушей сыпался.

— Значит, договорились? — продолжает гнуть свое Радус. — Зайдешь?

— Спасибо, зайду.

Вынести это невозможно. Неужели нельзя оставить ребенка в покое и не устраивать ему дурацкие допросы? Ну едет себе дитятко в поезде, ну грызет мороженое, ну задумчиво смотрит в никуда. Чего лезть-то? Ох и чувство такта же у этих взрослых… Можно себя поздравить — первая здравая мысль за все время. Я теперь ребенок, а они — взрослые. Которые ничего не понимают, и у нас с ними радикально отличается восприятие действительности. Или у меня радикально отличается восприятие этой самой действительности? Я сейчас не могу посмотреть на этот мир глазами взрослого и не могу глазами ребенка. А какими глазами я могу смотреть на этот мир? Старый козел Альтус очередной раз подложил мне огромную свинью. Он-то благополучно снес себе половину черепа. Ему, скотине, теперь все равно. А что делать мне? Что делать, когда непонятно, кто я? Интересно, а что бы скотина Альтус на моем месте почувствовал? Наверное, он бы свихнулся на второй день. Или сразу. Знал, старый козел. Знал и именно по этой причине пустил себе пулю в висок. Впрочем, плевать я хотел на Альтуса. А вот Ромус, который оказался в проклятой клинике в то же время, что и я, меня в данный момент совершенно искренне радует. Вообще говоря, я не знаю, что у него там сейчас происходит и как он себя чувствует, но с его брезгливо-менторско-покровительственным тоном будет он бедным. Это кто же такую зануду в доме потерпит? Я удивляюсь, как его собственные родители не придушили еще в колыбели. Он же как из мамки вылез, уже должен был быть такой занудой, что страшно сказать. А может, и нет. Может, он был в детстве благовоспитанным и очень приятным в общении ребенком… Только не Ромус! Этот скотиной должен был быть с самого рождения. И нечего тут его обелять. Если бы не его тупомордость и идиотская упрямость, то начали бы мы с того, что арестовали Президента. Устроили бы показательный суд, благо было за что зацепиться. А там… А там не пришлось бы мне сейчас ехать в этом вагоне в виде восьмилетнего ребенка. Да, зря Ромуса тоже на это чертово «омоложение» отправили. Надо его было вместо меня откомандировать командовать армией. Вот бы я порадовался, когда его свои же солдаты на части бы изорвали! А ведь изорвали бы. Он же кретин. Он же перед самым концом попытался бы строевую подготовку устроить. Хотя надо сказать, что тогда бы я в этом вагоне не ехал. Ромуса бы разорвали на второй день после прибытия. Не любят его солдаты. И что в нем старый козел Альтус нашел? Зачем в штаб взял? Может, специально, чтобы меня позлить? Может быть. От Альтуса и не такого можно ожидать. И опять странность. Меньше всего я ожидал, что старый осел полезет меня спасать. Представить к какой-нибудь своей дегенеративно-самовыдуманной награде — верю. Спасать? Не верю! Но спас же. Вытащил с передовой, рискуя развалом фронта, и — спас. Только пока я благодарности особой не испытываю. Чувствую себя черт знает как — это есть. Завыть хочется — это тоже есть. А вот благодарности — ее нету. Хотя, казалось бы, благодарить есть за что: жив, вне подозрения и смогу начать все сначала. Только не хочется отчего-то. Наверное, эта чертова революция меня преждевременно состарила. На мир я смотрю как-то… А как я смотрю на мир?

Я не знаю ответов на свои бесчисленные вопросы, которые выбрасываю пачками в пространство или самому себе. Какая разница? Поезд мерно постукивает колесами на стыках рельсов. Радус и Аженис что-то рассказывают юной нимфоманке, которая везет меня в неизвестность. А я? А я сижу и перебираю в голове что-то такое, смысл чего стремительно ускользает от меня. Мерный перестук колес внушает спокойствие, но оно сразу же улетучивается, стоит только вспомнить что-то из своей прошлой жизни. Полно, а моя ли это была жизнь? Зачем я только подался в проклятую академию? Почему мне попался куратор, который хотел стать президентом? Почему он выделил меня среди доброй тысячи своих курсантов, тоже до предела амбициозных и пока еще горластых? Зачем? Зачем это было ему? И зачем это было мне? Зачем он отмазывал меня, когда я умудрился-таки соблазнить дочку начальника академии? Дуру держали в строгости, а мне очень захотелось поиметь если не самого начальника, то хотя бы его дочь. И если начальника я бы с удовольствием поимел с помощью табельного пистолета (всю обойму бы в голову выпустил!), то уж с дочкой… Да, есть что вспомнить. Правда, выяснился ряд пикантных моментов из прошлого генеральской доченьки. Вот благодаря этому я и не стал ее мужем. По правде сказать — не очень-то и хотелось. Зато сейчас я бы либо уже лежал в земле, либо получал полковничьи погоны. Первый вариант — это если бы не успел вовремя дать деру из Столицы и попался такому вот, как я сам, оболтусу в руки, а второй — если бы находился в регулярной армии, но на некотором расстоянии от этой самой Столицы, будь она неладна. А так бы скорее всего и было. Постарался бы генерал услать доченьку с зятьком с глаз долой. Ну а после подавления путча… Можно и погоны дорогому зятю подкинуть. Чтобы ненаглядная доченька не маялась от того, что у мужа не шибко социальный статус высокий…

И что я о себе теперь могу сказать? Человек, который упускал возможности? Одну за другой? А может, не так: человек, который хватался не за те возможности? Тоже, наверное, правильно… Или я, несмотря ни на что, поступал верно? Интересно, а что я буду делать, если история повторится? Женюсь на разбалованной дочке очередного начальника очередной академии? Начну слушать очередного дурака Альтуса? Или пошлю все ко всем чертям и займусь разведением кактусов. Тоже, кстати, вариант. Представляю: приходит ко мне очередной же недоносок, говорит, что назревает опять путч, а я ему: хоть два путча! Я ведь уже и забыл, с какой стороны за автомат держатся. Могу, если хочешь, кактус подарить. Хороший такой кактус, большой. И иголки очень длинные и острые. Поставь, мил-человек, этот кактус себе на стул и садись на него поплотнее. А лучше — с размаху! Чтобы почувствовал, ублюдок вонючий, какие ощущения испытываешь, когда путчами занимаешься!

Глупые размышления ни о чем, по пути в никуда, под мерный перестук колес… Вот так бы ехал и ехал — без всякой связи с посещавшими меня до этого мыслями, подумал я. Можно размышлять, можно поспать. А когда проснешься — все так же будет вещать Радус и иногда будет прорываться наружу его приречный акцент. Радус очень потешно окает. А его супруга, Аженис, будет так же спокойно утихомиривать мужа: радусовский акцент, когда он прорывается, свидетельствует о волнении. А поезд все так же будет перестукиваться сам с собой на стыках, и вагон будет медленно покачиваться в такт этим перестукам.

Хорошо ехать все время и никуда не приезжать. Смотреть на проплывающие за окном города и села, куда никогда не попадешь. Представлять себе людей, которые там живут. И… И что? Впереди все равно покажется конечная станция. На перроне тебя будет встречать неизвестность. Даже если ты выйдешь на этот самый перрон и не увидишь там ни одного человека. Она, неизвестность, где-то здесь. Она притаилась за колонной, которую бездарный архитектор прилепил около массивной двери вокзала. Или за покосившейся будочкой путевого обходчика, которая почему-то видна с того же перрона. Или… Не знаю где, но она где-то рядом. И она меня пугает. .

Пугает? А может, мне не страшно, а интересно? Может, я хочу окунуться в эту самую неизвестность? Как в детстве, когда приезд в незнакомый город обещал что-то новое и необычное. И оно, это новое и необычное, начиналось сразу же за дверями вокзала. В детстве… А сейчас у меня что? Интересно, я преждевременно состарившийся ребенок или впавший в детство старик?.. Наверное, все-таки ребенок. Когда впадают в детство, то всяческими глупыми мыслями голову не забивают. Впрочем, а откуда я знаю, что чувствует человек, когда он впадает в детство? А ведь знаю! Только я не впал в детство, меня туда забросили. Забросили злые и коварные волшебники, чтобы… Чтобы что? А может, и ничего. Может, им просто интересно понаблюдать. Вот он, наш резидент в детстве. И вести он себя будет не так, и людей может напугать. А мы посмотрим. Нам же интересно. Его можно ни на что не провоцировать. Он сам себя спровоцирует так, что нам и не снилось. Или все-таки снилось?

Наверное, я заснул. Да не «наверное», а заснул. Разбудил меня резкий толчок поезда и последовавшая за ним тишина — перестука колес больше не было. Но тишина тут же взорвалась звуками хриплого вокзального громкоговорителя, сообщающего, что наш поезд прибыл на конечную станцию. Вот неизвестность и подкралась. Причем самым коварным образом — во сне.

Я проморгался и приготовился шагнуть навстречу своей новой жизни. Тем более что юная нимфоманка нетерпеливо тянула меня за руку. Ну что же — пойдем на второй круг. Сколько там полагается кругов ада? Девять? Это, стало быть, второй… Интересно, а остальные семь тоже будут присутствовать? И если да, то как это выглядит? Похоже, что во мне действительно проснулось любопытство. А это хорошо. Раз любопытство еще есть, значит, есть надежда… На что? А не важно! Есть надежда — и точка. С таким настроением я подошел к дверям вагона и оглядел перрон.