Пойманное солнце

Деревня горшечников

Машина стоит в тени за купальней, и водитель, увидев меня, улыбается. Прогулка под знойным солнцем утомила меня, и я радуюсь, что могу наконец искупаться. На небе — отдельные белые облака, с моря веет теплый ветер. Прибой шумит, широкой полосой разбиваясь о темные скалы, слегка заливает берег и, кружа пеной, откатывается назад. У меня такое чувство, будто после долгого блуждания я наконец достиг цели путешествия и могу пробыть здесь еще несколько недель.

Два года назад я сидел ночью на террасе купальни и пил из зеленых пивных бутылок тодди^{69}, которое мне продали рыбаки. Затем на двух стволах деревьев, связанных лыком, я отправился в серебро ночи с расколотым на две части куском бамбука вместо весел, и, когда через некоторое время оглянулся, береговые огни уже исчезли. Я повернул лодку и поплыл обратно; мне казалось, что справа от меня должна быть скала, на плоской вершине которой стоял отель, а впереди — берег. Я пытался убедить себя, что это так, по тщетно: ни огней, ни тени скалы не было видно.

Ночь с ее прозрачным блеском, со звездами и полумесяцем над неспокойными волнами вдруг перестала мне нравиться, и я пожалел, что не остался на берегу. Правда, никакой опасности не было. В худшем случае мне пришлось бы дождаться рассвета, когда рыбаки выйдут на лодках в море. Два круглых ствола не могли пойти ко дну даже при шторме. И все же мне становилось жутко наедине с немыми рыбами, которые плавали подо мной. Я никак не мог заставить себя не вспоминать истории об акулах, которые отгрызали отважным пловцам ногу или руку.

Воздух был мягким. Западный ветер скорее усыплял, чем освежал. (Позднее я понял, что эта ночь на двух стволах деревьев, полная загадок и романтики, наедине с рыбами, была одной из самых прекрасных в Индии.) Чтобы не замочить ноги, я прижал колени к груди и стал грести сам не зная куда. Когда я оглянулся, то увидел вдали яркий свет. Мой маленький друг Рама разжег из засохших пальмовых листьев костер, запылавший ярким пламенем.

Рама сразу же узнал меня, как только я во второй раз появился на побережье Ковалама. Он завладел моим фотоаппаратом, который стал охранять как сокровище, и пообещал к обеду лангуста длиной с руку, которого только что поймал его брат. У меня возникло такое чувство, будто бы я уезжал совсем ненадолго. Рама, кажется, почти совсем не вырос за эти два года. Он выучил несколько новых английских и даже французских слов, но в остальном нисколько не изменился. Рама рассказал, что в Коваламе недавно побывал француз, такой щедрый, что даже трудно себе представить.

— Самый лучший человек на свете!

Поразительно, что Рама с помощью своих тридцати английских слов мог выразить все, что ему хотелось. Он рассказывал целые истории, и, когда вставлял в свою английскую речь несколько слов на малаялам, я все равно его понимал.

Рама настороженно смотрел на меня своими живыми глазами и уверял, что я тоже «лучший человек на свете».

— Второй после француза, Рама!

Рама прервал меня громким смехом, все вокруг рассмеялись от души, и я тоже присоединился к ним. Я показал Раме записку с планом и объяснил, что хотел бы поехать в деревню горшечников. Рама наморщил лоб, повернулся и знаком велел своему старшему брату перенести лодку с морского побережья на берег реки. Мы выпили у родителей Рамы чашку горячего чая. Я за это время уже научился сдерживать свою торопливость, все должно идти своим чередом. Итак, я спокойно сидел в тени пальмового навеса, пока мать Рамы варила для меня лангуста, который был подан на зеленом листе с рисом, овощами и острой приправой.

Тем временем Рама и его брат склонились над чертежом и яростно спорили. Я сомневался, что они поймут смысл переплетающихся линий, но Рама успокоил меня:

— Не беспокойтесь, мосье!

После обеда мы втроем направились к пруду, на берегу которого стоял наш челн.

Пахнет болотом и гнилью. В темной воде плавает коричневый остров из скорлупы кокосовых орехов. На берегу пруда на прогалине стоят плетеные ширмы, за которыми молодые женщины деревянными дубинками обрабатывают скорлупу, отделяя от нее желтое волокно. Они окружены толпой детей, которые играют и резвятся, валяясь в грудах желтого волокна. Пожилой мужчина пристает со своим челном к острову, загружает лодку замоченной скорлупой и отвозит для сушки на берег. Работа молодых женщин монотонна и тяжела. Им приходится ударять изо всех сил, чтобы отделить волокно от скорлупы. Несмотря на это, женщины улыбаются, когда мы проходим мимо, а дети с криком и смехом окружают нас. Даже Рама не в силах разогнать их.

Река извивается сквозь пальмовые джунгли. Высокие, стройные стволы с перистыми вершинами закрывают небо. Глинисто-желтая вода блестит на солнце. Глухие удары затихают где-то вдали, и нас окутывает тишина. Женщина и трое детей с корзинками на головах выходят из леса; они смело входят в воду и по невидимой тропе пересекают реку. Вот над ее поверхностью остаются только их головы с корзинами, но потом снова становятся видны бедра, колени, щиколотки, и вот они уже безмолвно бредут дальше, по другому берегу, в джунгли.

Брат Рамы повязал пестрый платок вокруг головы. Он стоит на корме и управляет нашим челном при помощи бамбукового шеста. Мы плывем вверх по течению, и у меня появляется такое чувство, словно мы парим где-то в пустоте, забыв о шумных объятиях городов. Цепь поселков окаймляет оба берега. Желтая с красноватым блеском, как и река, земля и хижины мелькают между деревьями. То тут, то там слышны голоса. Я вижу детей на берегу, которые машут нам, и женщин, стирающих белье. Рама показывает мне деревню, в которой рабочие, изготовляющие тодди, основали товарищество: его члены получают шестьдесят рупий в месяц.

Иногда нам встречаются челны, нагруженные копрой, лыком или скорлупой кокосовых орехов. Они проплывают мимо, люди в лодках обмениваются приветствиями, и снова все погружается в молчание. Иногда река становится шире, потом сужается, пальмы срастаются над ней мерцающей крышей с переплетенными листьями. Иногда тишину нарушает крик попугаев, а иногда, когда мы приближаемся к морю, кажется, что слышен далекий шум прибоя. Шумы — как воздушный поток, который касается меня, но я его не замечаю. Мне ничего больше не хочется, как часами плыть среди джунглей, и, только заметив деревянный мост, я вспоминаю о записке Балакришны.

Рама тоже пробуждается от охватившего его очарования. Громким голосом он указывает брату путь, а тот с равнодушной миной выполняет указания. Мы проплываем по каким-то протокам и каналам, но Рама так старателен и уверен в себе, что я не решаюсь задавать вопросы. Время бежит, но я не жду с нетерпением, что будет дальше. Я не думаю ни о вчера, ни о завтра — я просто счастлив.

Мир, который меня окружает, очень своеобразен, он тесно связан с морем и джунглями. Улов и урожай определяют жизнь деревень. Повсюду чувствуется движение и деятельность: человек овладел джунглями, как крепостью, и вытеснил из них диких зверей. Только змеи еще прячутся в своих убежищах.

Не помню, долго ли мы ехали; судя по положению солнца, полдень уже миновал. Между деревьями нависает наполненный испарениями чад, а там, куда проникают лучи солнца, — беспощадная жара. Правильно ли Рама выбрал путь? Я смирился с тем, что не увижу деревню горшечников, мне это кажется уже несущественным.

Медово-желтых птиц, пролетающих над водой, называют здесь «пожирателями пчел». Согласно легенде, это не птицы, а заколдованные солнечные лучи. Рама провожает их глазами. Вдруг он поднимает руку и указывает на причал. Когда мы вытаскиваем лодку на берег, то видим движущуюся навстречу похоронную процессию. Отойдя в сторону, мы склоняемся и складываем руки перед грудью.

Провожающие одеты в белые одежды. Четверо мужчин несут умершую — молодую женщину — к площади для сожжения. Безжизненное тело привязано к носилкам наподобие стула. На покойнице дорогое платье и украшения, словно она отправляется на праздник. В деревне горшечников принято сжигать мертвых в сидячем положении. Как только кто-нибудь умирает, родные покойника, пока никто его не видел, придают трупу сидячее положение.

Встреча с похоронной процессией оставляет у меня неприятное чувство. Я не люблю вспоминать о смерти и удивляюсь спокойствию Рамы. Он скорее весел, нежели подавлен, и мне хочется знать, как он относится к смерти. Я спросил, почему смерть молодой женщины не огорчила его, но Рама, видимо не поняв моего вопроса, ответил, что встреча с похоронной процессией — счастливое предзнаменование.

Горшечники живут на склоне холма в глиняных хижинах с каменными палисадниками и утрамбованными чистыми двориками. Мастерские с гончарными кругами и чанами, полными глины, располагаются под пальмовыми навесами. Кругом никого не видно, из трубы гончарной печи не поднимается дым. Везде, где только возможно, на солнце сушатся круглые и овальные сосуды, обожженные, с цветной глазурью или сырые, предназначенные для переноски воды и хранения пищи. Рама подводит меня к жилищу деревенского старосты. Дом стоит на возвышенности. У него зубчатая, кирпичного цвета черепичная крыша и белые, покрашенные известью стены. Староста — почтенный человек с длинной седой бородой, в круглых никелированных очках. Он приветствует меня и приглашает пройти в дом, где прохладно. Мы усаживаемся на циновку. Дверь остается открытой, и я вижу за пальмами море и небо. Староста приветствует меня в своем доме и говорит, что сегодня праздник Ганапатхи — сына Шивы и Парвати.

Рама как мой переводчик робко стоит у двери. В эту деревню еще никогда не приезжали чужеземцы с той стороны океана. Из разговора мне становится ясно, что старик — не зять Балакришны, и я принимаю решение забыть о записке с зеленой точкой.

Спустя некоторое время приходят четыре горшечника — члены панчаята. Они приветствуют меня и тоже садятся на циновку. Около дома собралась группа детей и подростков, которые с любопытством заглядывают в дверь. Старая женщина приносит чай и чапати и исчезает.

От беспечности Рамы не осталось и следа, и я удивлен его неожиданным смущением. Староста предлагает мне принять участие в празднике. Сначала я хочу отказаться, но потом соглашаюсь.

После приема у старосты Рама обходится со мной с подчеркнутым почтением, и мне с трудом удается восстановить наши прежние, дружественные отношения. Он отсылает своего брата в Ковалам, чтобы тот предупредил шофера, что мы задерживаемся.

Староста предлагает мне после обеда отдохнуть в его доме, но я предпочитаю пройтись по деревне и понаблюдать за праздничными приготовлениями. Хутора горшечников, включая белый дом старосты деревни, похожи друг на друга. Здесь почти нет разницы между бедными и богатыми, выручка от гончарного производства невелика, и, если бы не клочок земли с кокосовыми пальмами и небольшими полосками полей, за который крестьяне платят аренду, их семьям пришлось бы голодать. Хижины соединены каменными пешеходными дорожками. Заборы из пальмовых ветвей окружают ухоженные дворы. Жизнь здесь чистая и простая, и страсти охлаждает равномерность будней.

Храм с прилегающим к нему бассейном расположен на просеке. Ритуалы индусов связаны с водой и ведущими к ней каменными ступеньками лестницы. Еще в Ригведе сказано: «Вода — лекарство, вода поддерживает жизнь, вода изгоняет из тела болезни».

Сегодня ветхие лестничные ступени пусты. Я слышу удары молота и вижу на мощеной улице приближающуюся к храму процессию празднично одетых людей. Это невеста со своими родственниками направляется к дому жениха. Обычно жених следует в дом невесты, но в деревне горшечников все наоборот. Рама объясняет мне, почему.

Много лет назад молодого человека, который шел со своими родителями и родственниками к дому невесты, укусила кобра, и он умер. Тяжелая утрата была всеми воспринята как дурной знак, и жители деревни еще долго волновались. Наконец члены совета старейших спросили у брахмана, как впредь избежать несчастья. Брахман обратился к Шиве и принял его совет, согласно которому в будущем не жених должен идти в дом невесты, а невеста — в дом жениха.

Свадебная процессия проходит мимо меня, и я думаю о том, что сегодня мне повстречались и печаль и радость: безжизненное тело молодой женщины — ее голова странно покачивалась на шее, — которое несли на Площадь сожжения, и молодая, празднично одетая девушка, следующая в дом жениха. Я вспоминаю о похоронной процессии, гляжу вслед свадебной, и мне становится ясно, что здесь ни одно событие не может остаться в тайне, даже запретная любовь Карутхаммы и Перикутти.

Праздник в честь Ганапатхи начинается поздним вечером. Глава деревни встречает меня перед храмом; я должен занять почетное место на возвышении. Надо мной — черное ночное небо, звезды сверкают как море белых фонарей. Я все время смотрю вверх — это море огней кажется мне непостижимым. Пролетая ночью над Дрезденом, Москвой или Багдадом, я не видел такого количества огоньков. Небо освещено светлее, чем земля; звезды — бесконечность, которую не в состоянии воспроизвести никакое искусство, а огонь керосиновых ламп на открытой сцене, сооруженной из досок, имеет свой конец.

Странные мысли приходят мне в голову, пока я сижу на своем почетном месте. Они вызваны предстоящим прощанием с Индией, которое я чувствую особенно остро в эту тропическую ночь. Прощание не грустное и не особенно радостное. Я не верю в теорию о затерянных уголках земли, не верю даже здесь, в джунглях, в деревне горшечников, вдали от авиационных и сталелитейных заводов Бангалура и Бхилаи. На этой планете все связано друг с другом, и у человека безграничные возможности для открытия этих взаимосвязей, даже если иногда для этого приходится возвратиться на тысячелетия назад.

Ожидая начала праздника, я вспоминаю события обоих моих путешествий по Индии и пытаюсь вывести какие-то простые формулы. Я никогда не считал Индию только «страной контрастов», как о ней часто пишут и говорят. Напротив, я видел, как Индия, несмотря на раздробленность страны, несмотря на войну с Пакистаном, несмотря на засуху и голод, за два десятилетия после освобождения стала экономическим фактором первостепенного значения для будущего человечества; я видел народ, который сегодня уже наряду с техническим оборудованием различных видов экспортирует электронные машины. Конечно, два десятилетия — только частичка пятитысячелетней истории Индии, но за это короткое время продолжительность жизни индийцев увеличилась с двадцати до сорока пяти лет — цифра, которая меня потрясла. Странные мысли волнуют меня в пальмовых джунглях, вдали от больших городов, и я начинаю понимать, что простых формул не существует.

Я слышу музыку барабана и ситар и вижу, как горшечники и их жены превращаются в богов и их возлюбленных; как они при свете керосиновых ламп танцуют, произнося слова из старой драмы; как пальмы и небо образуют своеобразные кулисы для любовной истории героя Рамы, который огромным усилием разламывает лук Шивы на две части и завоевывает этим прекрасную дочь короля — Ситу.

Ганапатхи, бог с головою слона, танцует как дьявол вокруг влюбленных, а прекрасная Сита гладит его по голове. Вдруг из-за куста появляется злой демон и снова исчезает. Зрители, сидящие полукругом перед сценой, тяжело вздыхают. Мой маленький друг Рама с открытым ртом следит за происходящим, а молодая женщина закрывает свое лицо сари.

Глухие удары барабана, разносящиеся по джунглям, и струны ситары испуганными, умоляющими звуками предостерегают королевскую дочь. Демон в страшной маске появляется на сцене. Музыка вспыхивает вновь будоражащими душу звуками, когда демон уносит прекрасную Ситу в царство короля демонов Равана.

Я чувствую тепло, исходящее от красной земли, и, следя за драмой на сцене, у которой, кажется, нет конца, окончательно прощаюсь с Индией. Я становлюсь невнимателен и уже не могу следить за игрой. Завтра рано утром я должен быть на аэродроме в Тривандраме! Я тихонько подзываю моего маленького друга Раму и шепчу ему, что должен уходить.

До полуночи — несколько минут. Я иду к старосте деревни и благодарю его за гостеприимство.

«Намасте!» Это индийское приветствие выражает все, что я хотел бы сказать. Так, с выражением симпатии на лице, я прощаюсь с этой страной. Староста деревни показывает нам путь к берегу, Рама в глубокой задумчивости шагает рядом со мной, прибой ударяет о темные скалы. Над Индийским океаном, казалось, собрались огни всех городов мира!

Намасте!