Позабытые острова

3. Отшельник в апельсиновой долине

Продолжая плавание среди позабытых островов, мы на следующий день миновали Мохотани. Впрочем, настоящее его название, кажется, Мохутане. Или Мотане. Если не Мотани. Точно никто не знает. Ведь остров вот уже более ста лет необитаем; последние люди, которые могли бы внести ясность, давно обратились в прах в тесных склепах или просторных пещерах. Так и с некоторыми другими островами архипелага: древняя культура искоренена настолько основательно, что сегодня никому не известно их точное наименование.

Мохотаии оказался чуть ли не еще круче, скалистее и пустыннее, чем Тахуата. Говорят, повинны в этом овцы. Однажды высаженные на остров, они уничтожили всю растительность на плато. Из-за них почва высохла, исчезли немногочисленные ручьи и родники. Большинство овец погибло от жажды, но уцелевшие сумели снова начисто «сбрить» растительность, что опять-таки повело к сокращению стада. Год за годом эта беспощадная последовательность причин и следствий повторялась снова и снова. Всегда оказывалось достаточно овец, чтобы не дать растительности развиться, и всегда травы было слишком мало, чтобы могли выжить все овцы. Время от времени к острову причаливает какая-нибудь шхуна, и команда отправляется на охоту, но добыча незавидная. Овцы настолько тощие, что хорошего супа не сваришь, а грубая свалявшаяся шерсть ни для чего не пригодна.

Наши матросы повели было речь о том, чтобы остановиться, но, к счастью, лень победила, и «Теретаи» пошла дальше по изрытому волнами океану к Фату-Хиве. Вообще-то после Тахуаты нам следовало плыть на Хива-Оа, но полинезийские капитаны предоставляют случаю и настроению определять курс корабля, и мы направились к Фату-Хиве, самому южному острову архипелага. Нас это только обрадовало: Фату-Хива из-за своего уединенного положения реже посещается шхунами, и мы вряд ли смогли бы попасть туда в другой раз.

Говоря «нас обрадовало», я, конечно, исключаю Ларри. Он не только утратил всякий интерес к Маркизским островам, но даже проникся отвращением к ним. Забившись в угол душной каюты, Ларри упорно отказывался встать и выйти на палубу. Кажется, дело было не только в морской болезни — он боялся хоть на миг отвернуться от своих драгоценных пленок. Чтобы предохранить пленки от сырости, Ларри засунул их в огромную жестяную банку с рисом, а сам лег сверху. Особенно недоверчиво относился он к коку, подозревая его — возможно, не без оснований — в намерении приготовить из содержимого банки плов а-ля Кодак.

Зато художник, как и мы, отдавал предпочтение палубе. Он явно успел оправиться от разочарования, которое мы испытали в Ваитаху: пел, жестикулировал, без умолку говорил, предвкушая прелести Фату-Хивы. А остров уже надвигался темной скалистой громадой, похожий на те, которые мы видели раньше. И залив, где мы бросили якорь, был таким же, как прежние, разве чуть поменьше.

«Залив Девственниц» — прочли мы на морской карте. Я решил было, что название ироническое, придуманное каким-нибудь миссионером, который вотще пытался внушить местным женщинам седьмую заповедь. Но от капитана я услышал иное объяснение. Показывая на огромные каменные столбы, окаймляющие залив, он спросил меня: «Не правда ли, удивительно похожи на статуи Девы Марии?» Сколько я ни всматривался, никакого сходства найти не мог, но, прежде чем я успел обратиться за дополнительными разъяснениями, раздался чей-то радостный голос:

— Bonjour, monsieur! К вашим услугам. Извините, что помешал. Разрешите представиться: Альфред Рабуз. Восхищен знакомством. Enchanté![26] Какая радость, что вы нас навестили.

— Привет, Альфред! — небрежно бросил в ответ капп тан.

Я счел, однако, нужным ответить вежливостью на вежливость. В этом соревновании француз легко меня победил, и успех настолько его обрадовал, что он предложил мне называть его по примеру других просто Альфредом.

Это был симпатичный пожилой человек, худощавый, с роскошными усами, седой. На нем был легкий костюм защитного цвета и тропический шлем. А жестикулировал он еще более бурно, чем художник.

— Я живу в соседней долине Омоа. Вы можете поселиться у меня, я буду очень рад. У меня много копры, так что шхуна простоит долго. Если желаете, можете тотчас пройти в Омоа. Через горы ведет отличная дорога, я пошлю с вами проводника. Сам я, к сожалению, должен заняться делами здесь, а шхуна раньше завтрашнего дня в Омоа не пойдет. Вам будет лучше в моем доме, чем на борту или и Ханававе, — так называется здешняя долина по-маркизски.

Он подозвал какого-то паренька, пожал нам руки и попрощался.

Жизнь на борту шхуны и впрямь приелась нам — Марии-Терезе, художнику и мне. И мы с удовольствием спустились в шлюпку. Только Ларри но захотел слезть со своей банки.

Деревня в долине Ханававе выглядела ничуть не чище и не приветливее Ваитаху, но встречные островитяне охотно здоровались и улыбались нам. Мы даже возомнили, что наконец-то обрели свой счастливый остров. А ведь они, скорее всего, приветствовали не нас, а нашего проводника.

Миновав последние лачуги, мы вскоре очутились перед крутым, как стена, горным склоном. Я уже спрашивал себя, как тут перебраться без альпинистской веревки и специальной обуви; вдруг стена раздалась, и через узкий проход мы проникли в живописную долину.

— Шангри-Ла![27] — воскликнул художник.

В этой долине поселков не было, но нам попадались занятые своими делами островитяне. Мужчины ходили сюда собирать плоды, женщины стирали белье в стремительном ручье. Несколько человек купались, а возле большой заводи сидела на камне, болтая ногами в воде, молодая красавица, облаченная лишь в набедренную повязку.

— О-ля-ля! — воскликнул художник. — Скажите, вас кто-нибудь писал раньше?

Художник тотчас расставил свой мольберт, забыв о нас. Мы несколько раз оглядывались — он весь ушел в творчество, а красавица продолжала болтать ногами в ручье.

Тропа была широкая и удобная, но поднималась довольно круто, и вскоре мы очутились на гребне, с которого во все стороны открывался отличный вид. Прохладный пассат нежно гладил нам волосы, и мы восхищенно любовались каменным великолепием кратера и синим океаном. Впервые мы ощутили неподдельное расположение к Маркизским островам. Час-другой ходьбы — и снова вниз; но узкой тропке мы вдоль прибрежных скал спустились в Долину Омоа. Под конец спуск стал настолько крут, что мы последовали примеру нашего проводника: пустились бежать и финишировали, словно спринтеры, на берегу изогнувшегося дугой залива.

Зрелище, которое предстало нашим глазам, было настолько неожиданным, что мы просто обомлели. Под сенью развесистого дерева таману тучный монах в черной сутане играл в настольный теннис с темноволосым мальчуганом. Мальчику было от силы семь-восемь лет, он только-только дорос до стола, но играл удивительно уверенно, заставляя вспотевшего противника метаться из стороны в сторону.

Мы никак не ожидали встретить в Омоа монаха, увлекающегося настольным теннисом. В свою очередь, он тоже вряд ли привык к тому, чтобы с гор кубарем скатывались женщины и бородатые мужчины в шортах. Но вот прошло первое замешательство и мы представились друг другу. Патер Альберт оказался весьма достойным человеком. После того как мы переоделись и немного отдохнули в доме нашего хозяина, патер пришел рассказать нам о жизни в долине.

Мы узнали, что положение в Омоа ничуть не лучше, чем на других островах архипелага. Всевозможные болезни, пьянство страшное, скандалы, даже воровство бывает. Хорошо еще, что в долине нет купцов — они только эксплуатируют островитян, заставляют их влезать в долги, навязывают им всякую дрянь. Один Альфред занимается коммерцией, но у него есть своя плантация, и он не очень-то любит торчать за прилавком. Торговля для него побочное занятие, он предпочитает заготавливать копру. Фатухивцы продают ему свою копру — вернее, сдают в обмен на товары, если задержится очередная шхуна. Вообще-то они куда охотнее сбывают копру прямо на шхуну.

Туристы редко навещали Фату-Хиву, а те, с кем встречался патер Альберт, ему совершенно не нравились: они только портили островитян. По его словам, здесь появлялись преимущественно любители приключений, отваживающиеся в дальнее плавание на небольших суденышках. Так как хороших якорных стоянок нет, они задерживаются всего на день-другой — и спешат предельно использовать этот краткий срок. Строго говоря, их интересуют только две вещи: женщины и маркизские древности.

Жители долины, независимо от пола, требуют за свои дары или «гостеприимство» либо спиртное, либо деньги. Попойки, как правило, заканчиваются оргиями… Патер Альберт уверял, что фатухивцы сами изготовляют «древности» и сбывают их белым за бешеные деньги. Он сам видел путешественников, которые отдавали ручные часы за неуклюжие подделки каменных топоров. А женщины не унимаются, пока не выманят у приезжих все наличные ценности.

Мрачная картина… Естественно, у нас возник вопрос — как же в таких условиях наставлять прихожан? Натер Альберт признал, что ему приходится туго. Но он все-таки не утратил надежды. Особенно его ободряло то, что удалось увлечь островитян футболом и настольным теннисом. Началось строительство церкви; правда, работа продвигается медленно, но патер рассчитывал, что она будет закончена при его жизни, а большего ему и не надо.

Пока мы беседовали, появилось двое мужчин с объемистым свертком из листьев, который они бережно развернули.

— Кеа туки попои э уу, — сказал один из них.

Действительно: в свертке лежали сходные с нашими каменные песты, применяемые для растирания забродивших плодов хлебного дерева, а также деревянные палицы, и прошлом самое распространенное оружие мужчин. И песты и палицы казались старинными, на пестах даже была земля, словно их недавно откопали.

— Лае ахура тара марите, — продолжал островитянин. Он запросил за древности пятьдесят долларов.

— Не покупайте, — вмешался патер Альберт. — Это же подделка. Они сделали песты недавно и нарочно закопали в землю. А палицы изготовлены китайцами на Таити. Посмотрите внимательнее: даже лаком покрыты. Эти приятели только чуть-чуть их потерли, чтобы придать им сходство со старинными. Кстати, это единственная работа, которую они проделали за последние недели!

Мы поблагодарили священника за добрый совет и сказали фатухивцам, что покупать не будем.

— Пойдемте, познакомитесь с нашим ученым, он весь татуирован, — позвали они.

— Это правда, — неохотно признал патер Альберт. — Есть на острове человек с татуированными ногами. Кстати, последний на всем архипелаге. Но лучше я тоже пойду с вами, не то они с вас за показ деньги возьмут.

И мы все вместе зашагали к стоящей в глубине долины ветхой лачуге. Там мы застали старика лет семидесяти с хитрющим лицом. Как же, как же, он охотно покажет нам ноги, их расписал ему в детстве дед, последний на острове мастер татуировки. Вот только устал он что-то, не худо бы сперва подкрепиться глотком вина… Один из наших проводников явно предусмотрел такой ход — он достал бутылку и пустил но кругу. Старик заметно оживился и тотчас без стеснения снял брюки. Патер Альберт уверял, будто старик носит длинные брюки, стыдясь своих языческих ног. Но мне сдается, что старый хитрец просто по хотел, чтобы на его ногах наживались другие. Длинные брюки надежно охраняли авторское право.

Как бы то ни было, на такие ноги стоило посмотреть. Узоры отвечали древним маркизским образцам, а зеленоватый оттенок подтверждал, что татуировка сделана очень давно[28]. Кожа обеих ног была испещрена изображениями причудливых божеств и стилизованных человеческих голов. Я решил сделать фотоснимок, но только взялся за фотоаппарат, как дед подтянул брюки.

— За фото — две тысячи долларов, — решительно сказал он.

— Ты хочешь сказать — два доллара, — поправил я его, зная, как вольно полинезийцы обращаются с цифрами, особенно с нулями.

— Нет-нет, но тебе я резрешаю снять за двести долларов. Один американец, который здесь побывал, написал мне из Чикаго, что платит за снимок двести долларов.

— Но тогда тебе придется отрубить себе ноги и отправить их в Америку. Иначе он не сможет их сфотографировать. Я от тебя ничего такого не требую.

— Ладно, — уступил наконец старик. — Давай два доллара и снимай.

Но я отнюдь не собирался следовать примеру Ларри. Платить деньги за разрешение сделать снимок — дурной обычай, это ведет только к дальнейшему шантажу. И я ответил:

— Если ты разрешишь мне сфотографировать твои ноги, я потом сниму всю твою семью, и ты сможешь повесить карточку на стену.

Старик глотнул еще вина и обратил ко мне сияющее лицо.

— Идет! Снимай сколько хочешь. Только бы я был на карточке.

Что значит поторговаться! Я принялся поспешно щелкать затвором, пока дед не раздумал.

По проводники были явно недовольны таким оборотом дела; очень уж им хотелось подзаработать на нас.

— Хотите послушать древние легенды? — спросил один из них. — Старик единственный, кто их знает.

Второй достал еще бутылку вина и поставил перед дедом. Тот сделал добрый глоток и приступил.

— Знаете, что означают названия всех островов? Некогда бог Лтеа построил дом. Фундаментом был Нукухива, сваями — Уапу, потолочной балкой — Хпва-Оа, а остальные острова… остальные были, наверное, стенами… По могучая волна захлестнула дом, разбила его вдребезги, и все обломки раскидала в разные стороны. Дальше всех унесло Фату-Хиву. Один Ной остался жив, он сел в большую лодку, взял с собой всех животных, ослов и свиней, кур и собак. И ковчег отправился в путь…

— Постой, это же из библии, — перебил я.

— В самом деле, кажется, перепутал, — признался старик и подкрепился еще из бутылки. — Атеа построил… Сейчас, вспомню…

Откинувшись назад, он закрыл глаза. Наши гиды, обескураженные, съежились в уголке. Я с улыбкой глянул на старика. Он дышал ровно, размеренно. Уснул…

Проводники до того огорчились, что я вывел их на солнце перед лачугой и сфотографировал. Необдуманный шаг! Тотчас один из них побежал за женой, чтобы показать мне ее страшно распухшие ноги. Как и многие другие жители долины, она страдала слоновой болезнью. Видимо, муж счел меня специалистом по ногам и решил, что количество заменит качество… Пришлось отдельно фотографировать ее. Второй проводник не захотел отставать от товарища и вызвался сходить в горы, в потайную пещеру за черепом своего деда. Это звучало заманчиво, однако вылазка должна была отнять целый день, а он несомненно был способен потребовать почасовую оплату. И я вежливо, но твердо отказался.

В дверь заглянули двое мальчишек, явно будущие гиды. Они предложили показать нам старое кладбище с настоящими черепами, идти лишь несколько сот метров. В награду запросили всего-навсего две сигареты. Мы им дали по конфетке и пошли за ними, только бы отделаться от назойливых проводников. Подведя нас к каменной осыпи, мальчишки гордо показали нам белые черепа, аккуратно разложенные на плоской плите.

В научных коллекциях очень мало полинезийских черепов, и я решительно забрал их с собой. Авось патер Альберт сумеет убедить островитян, что музей куда более подходящее место для черепов, чем каменная осыпь. Но патер при виде моих драгоценных находок только замахал руками.

— Дорогой мой, это же не маркизские черепа. Те надежно хранятся в горных пещерах. А эти принадлежали больным китайцам, которых здесь высадили на берег умирать. Это случилось еще до меня. Никто им не помог, никто не захотел их хоронить.

— Почему бы не похоронить их теперь?

— Они были язычники, им не место на христианском кладбище!

Грехи отцов падут на детей, говорится в священном писании. Зная беспардонное обращение китайских купцов с островитянами, я не удивляюсь, что никто не позаботился о больных беднягах. Я спрятал черепа в трещину возле древнего языческого алтаря и накрыл их плоским камнем.

А под вечер с гор неожиданно спустился наш новый друг Альфред. Рядом шли под ручку художник и его модель. Все трое были в чудесном настроении, пели и смеялись.

— Привет! — издали закричал Альфред, — Художник остается у меня!

Француз подтвердил его слова. Картина еще не закончена, завтра он и Хакапау (так звали красавицу) продолжат работу. Кроме того, у него задумано еще много картин, которые потребуют немало времени (он влюбленно посмотрел на Хакапау), и он решил задержаться здесь. Может быть, останется навсегда. На Фату-Хиве так хорошо, и он уже получил заказ: Альфред попросил покрасить его дом. Это не живопись, конечно, но художник, к сожалению, тоже должен зарабатывать на жизнь. Даже в раю. Так или иначе, это позволит ему закончить портрет Хакапау. Будет настоящий шедевр! (Он снова влюбленно поглядел на Хакапау, которая, судя по ее милой улыбке, была совершенно согласна с ним.)

— Это все здорово, — отозвался я. — Но где ты будешь жить?

— Что-нибудь придумаем, — поспешил объявить Альфред. — О, как чудесно мы заживем! Нам о стольном надо переговорить. О Париже, например… В мечтах мы будем прогуливаться по набережным, а здесь, на веранде, устроим кафе «Флёр». Какой город сравнится с Парижем! Вы знаете улочку на Елисейских полях, которая называется Аркады? Там есть ресторанчик, в нем подают фаршированную утку с луком и каштанами. У меня есть рецепт. Ах, Париж…

— Простите, — смиренно возразил я, — но если вам так дорога городская жизнь, зачем вы вообще уехали из Парижа?

— Уехал из Парижа? Я в жизни не бывал в Париже. Родился здесь, на Фату-Хиве, дальше Таити не плавал. Но я прочел множество книг о Париже, каждую улицу знаю! Надеюсь когда-нибудь туда попасть. Ах, Париж…

Однако художник явно был доволен Фату-Хивой и с неменьшим пылом возразил Альфреду:

— Что Париж! Мы тут создадим что-нибудь почище Парижа. Наконец-то я нашел то, что искал! Мир, покой, славные люди. Построю себе хижину, отведу большое поглощение под ателье. И помощник найдется.

Он посмотрел на Хакапау, а она улыбалась и кивала ему, точно вдруг начала понимать по-французски.

— Вот и отлично, — горячо подхватил Альфред. — Днем будешь занят в своем ателье, а по вечерам станешь приходить ко мне посидеть на террасе, поболтать. Я покажу тебе место, где европейцы обычно строят себе жилье…

— Обычно строят? — удивился я. — Сколько же европейцев жило в этой долине?

— Сейчас посчитаю… В общем, три человека. Со мной даже четыре. Во-первых, мой отец. Он приехал сюда в старое доброе время, когда белому не надо было день-деньской заготавливать копру, чтобы прокормиться. Достаточно было отрастить хорошую бороду.

— Бороду?

— Ну да, разве ты не слыхал, что в старину из волоса делали браслеты и другие украшения? Среди островитян было мало бородатых, и волос ценился почти так же, как в Европе золото и платина. А у отца смолоду была роскошная борода. Он попал сюда на китобойце. Влюбился в дочь здешнего вождя, и тот с радостью принял его в свою семью. Он был всем обеспечен, от него требовали только, чтобы он раз в год брился и отдавал бороду вождю. До конца своих дней ему больше не надо было работать. Вот жизнь-то! Но так было в прошлом веке. Теперь все переменилось.

Я с сожалением погладил собственную бороду; Альфред продолжал рассказывать.

— Следующий европеец поселился здесь уже в тридцатых годах. Молодой ученый со своей женой. Они собирали насекомых и животных для коллекции. Им тут очень понравилось, они так полюбили Омоа и нас всех, что решили остаться тут навсегда. И надо же было так случиться: перед самой войной поехали в Европу навестить родных и приобрести кое-какую мебель. И не вернулись. Видно, их убило бомбой… Мы очень горевали, ото были такие милые, славные люди. Все островитяне привязались к ним, устраивали в их честь праздники. Одна семья даже усыновила их, помогала им, как собственным детям. Молодая жена ученого научилась плести отличные циновки из кокосовых листьев, готовила только полинезийские блюда. Ее муж любил ловить рыбу и лазить по горам. Наверное, они были очень бедные — приехали почти без багажа, никаких консервов не привезли.

— Вот видишь, — подхватил, радостно смеясь, художник, — Здесь можно вести райский образ жизни, даже если островитяне не ходят в лубяных юбочках и не строят хижин из веток. Ты все сомневался! Что ж, не спорю: Ваитаху и в самом деле хоть кого может разочаровать. Но Омоа — совсем другое дело! Следуйте моему примеру. Ларри безнадежен, пусть возвращается домой. А вы — оставайтесь!

— Да-да, оставайтесь! — вскричал Альфред. — Вчетвером мы сможем по вечерам играть в карты! Поставите себе домик на той самой платформе, где жили ученый и его жена. А художник займет соседнюю платформу. Ура! Добро пожаловать!

— Давайте сперва посмотрим участок, — трезво заметила Мария-Тереза, и я поддержал ее разумное предложение.

Альфред почему-то не торопился нас проводить. «Сейчас надо отдохнуть и немного перекусить, а участки осмотреть всегда успеем», — рассуждал он. А еще лучше подождать, пока уйдет шхуна, тогда у Альфреда будет больше времени. Но мы настаивали на своем. Если шхуна уйдет и окажется, что место не такое чудесное, каким его расписывал Альфред (у нас было очень сильное подозрение на этот счет), нам все равно придется торчать на острове месяц, а то и два. В конце концов Альфред уступил и пошел с памп вверх по долине.

Солнце уже успело скрыться за высокими гребнями. Деревья росли очень густо, и огромный навес крон лишь кое-где пропускал бледные лучи света. Вспомнились слова библии о «долине смертных теней»… Впрочем, привыкнув к сумраку, я обнаружил нечто такое, что несколько подбодрило меня: подлесок состоял почти из одних апельсиновых деревьев. Мы шли через апельсиновый лес, и на каждом дереве висели сотни зеленоватых плодов!

— Жаль, что они не созрели, — сказала Мария-Тереза, — после блюд нашего кока хорошо бы отведать апельсинового сока.

— Они созрели, — возразил Альфред. — Здесь апельсины никогда не бывают оранжевыми.

Он сшиб палкой несколько плодов, и мы принялись уписывать за обе щеки. Тысячи апельсинов гнили на земле вокруг. Я удивленно спросил, почему их никто не собирает, не отправляет на Таити, где за них можно получить хорошую цену.

— Дружище, что ты понимаешь в делах! — рассмеялся Альфред. — Капитаны шхун посылают матросов в лес, и те берут апельсины бесплатно. Да и то не больше двух-трех ящиков. Привези больше, сразу в Папеэте цена упадет.

— А островитяне? Они ведь могут посылать апельсины багажом.

— И ты думаешь, апельсины дойдут в приличном состоянии? Один чудак попробовал, так все апельсины либо погнили, либо были раздавлены. Доставку он, конечно, вынужден был оплатить заранее.

— Хорошо, но почему островитяне разрешают матросам брать апельсины даром?

— Очень просто: не придет шхуна — не будет сахара, муки, табака, спирта. Попробуйте обойтись без этих товаров. Так что лучше быть в дружбе с капитаном и суперкарго.

— Жаль… Столько апельсинов пропадает…

— Возможно. Здешними апельсинами можно всю Французскую Океанию обеспечить. После шторма, бывает, вся земля, как ковром, покрыта апельсинами, и у воды в ручье апельсиновый привкус..

Мы шагали по скользкой от глины тропе, иногда пересекая ручей с ледяной водой. Воздух влажный, душный. Зелень, зелень — повсюду зелень. Хоть бы один цветочек! Ни одного красочного пятна, которое нарушило бы зеленое однообразие. Куда это Альфред ведет нас?! Вдруг он остановился и указал рукой на склон.

— Здесь!

Присмотревшись, мы разглядели среди огромных — с велосипедное колесо — листьев таро большие камни заброшенной платформы. Так вот где жили молодой ученый и его жена! Альфред вытащил из пожен длинный нож и стал прорубать дорожку в зарослях. Художник тотчас присоединился к нему, вооружившись ржавым перочинным ножиком. Он мечтал вслух, как построит себе хижину из бамбука. Но мы были слегка озадачены. Бесспорно, давным-давно тут жили островитяне. Но тогда долина, наверное, выглядела иначе! Она была светлой, приветливой, руки людей расчищали заросли. Или сумрак и влага не так уж опасны? Ведь были же довольны ученый и его супруга. Если расчистить немного…

— Конечно, когда тут жили Тури и его жена, все выглядело веселей, — заметил Альфред точно в ответ на мои мысли. — Если бы вы видели дом Тури!

Тури… Тури… Молодой ученый… Я напряг память. Где-то я уже слышал это имя, слышал историю о доме Тури в апельсиновой долине. И вдруг меня осенило. Как я раньше не догадался! Ведь Тури сам рассказывал мне о своих приключениях, потому что Тури — это же Тур Хейердал! В молодости он отправился в свадебное путешествие в Полинезию и долго жил на Маркизских островах[29]. Я плохо знал их географию и почему-то решил, что он поселился на Хива-Оа. А выходит, что здесь! Долина, дом на каменной платформе, как раз перед войной — все совпадает! Островитяне называли его Тури, так им легче было произносить имя норвежца.

Между прочим, именно рассказ Тура Хейердала помог мне и Марии-Терезе реалистически оценить Маркизские острова и побудил нас запастись всяческим снаряжением. И хорошо знал историю Хейердала, причем в гораздо более мрачной версии, чем та, которую нам преподнес Альфред.

В тридцатых годах Тур и его жена уехали из Норвегии. Они пресытились цивилизацией и твердо решили в корне переменить образ жизни. Кстати, Тур далеко не первый вступил в конфликт с нашим нервным, напряженным и жестоким цивилизованным бытом. Уже во времена Руссо в придворных кругах Франции было модным, облачившись в костюм пастушка или пастушки, прогуливаться в дворцовых парках, ведя на привязи беленькую овечку. Последующие поколения писали примитивистские стихи или становились нудистами.

Тур Хейердал с презрением относился к подобным полумерам. Уже тогда ему было присуще стремление все делать основательно. И он решил вернуться в каменный век, проверить, так ли уж хороша эта хваленая первобытная жизнь. Его рай должен был обладать приятным климатом и находиться возможно дальше от цивилизованных мест. Тщательное изучение вопроса привело его к выводу, что лучше всего этим требованиям отвечают Маркизские острова. И он без колебания купил два билета. В один конец.

Казалось бы, что удивительного в том, чтобы отправиться в Полинезию? Сотни, если не тысячи людей ежегодно едут туда, намереваясь, подобно Туру, начать новую, лучшую жизнь. Вернуться к природе. Но откровенно говоря, они жульничают. Во всяком случае, все те, кого встречал я. Они везут с собой немалую толику столь презираемой ими цивилизации: инструменты, деньги, книги, одежду и прочее. Кое-кто пытается, правда, вести тот же образ жизни, что нынешние островитяне, но они забывают: в наши дни полинезийцы живут совсем иначе, чем прежде. Они не добывают огонь трением, а пользуются спичками. Они варят пищу в кастрюлях. Пьют молоко, едят сыр и говядину — продукты, ввезенные европейцами. Это перечисление можно продолжать бесконечно. Нет, тот, кто уподобляется современным островитянам (а даже на это мало кто согласен), не возвращается к природе. Для этого нужно вернуться в гораздо более отдаленное прошлое.

Именно так собирались поступить Тур Хейердал и его жена. Их опыт был единственным в своем роде. И готовились они к нему основательно. Они не только изучили древнюю жизнь по книгам, но, прежде чем плыть на Маркизские острова, провели несколько месяцев на Таити, чтобы на практике перенять у полинезийцев все, что те еще помнили из старинных нравов и обычаев.

Почему Тур выбрал именно Омоа, я не знаю. Возможно, это было предрешено заранее, а может быть, тогда, как и теперь, Альфред как никто другой во всем архипелаге, радушно встречал белых. Так пли иначе, им отвели участок в долине, чтобы они построили себе там домик. Расчищая площадку, они первое время жили во временной постройке. Из раковин сделали тарелки, из скорлупы кокосового ореха — миски; плоды, которыми питались, пекли на костре. Принимали освежающие ванны в каменном бассейне, куда поступала вода из ручья. Им казалось, что они обрели рай.

Но первые восторги быстро прошли. Хотя они работали не покладая рук, чтобы расчистить участок, им не удалось до конца победить сумрак и влагу. Пища, лачуга, люди — все покрывалось плесенью. Полчища комаров отравляли существование, собранные плоды пожирали муравьи, жуки и прочие твари. Стало ясно, что нужен настоящий дом, но без помощи островитян его нельзя было построить достаточно быстро. Фатухивцы охотно вызвались помочь за хорошую поденную плату. Но почему-то дело подвигалось очень медленно. С утра помощники отправлялись в заросли за бамбуком и возвращались только вечером — с пустыми руками. В конце концов бамбук все же был заготовлен, но выяснилось, что его надо сушить. И так во всем. Словом, дом строился очень долго и обошелся дорого. А островитяне потребовали еще плату за участок.

Новое жилище было неплохим, зато все трудное становилось с питанием. На участке были только апельсиновые деревья и кокосовые пальмы. Выше в долине росло хлебное дерево, были бананы, но добывать плоды оказалось не так-то просто и не всегда они были зрелыми. Да и однообразная это пища. Туру и его жене опротивели фрукты, к тому же они никак не могли наесться досыта. Силы убывали — то ли из-за непривычного образа жизни, то ли из-за недостатка витаминов.

Как раз в ту нору, когда они особенно нуждались в помощи, фатухивцы отвернулись от них. Все, кроме долговязого Пакеекее, который но возможности их поддерживал, учил ловить речных раков, показывал, где растут лучшие фруктовые деревья, приглашал к себе на обед. Как ни странно, его помощь окончательно все погубила. Выяснилось, что островитяне не ладят с Пакеекее: он был единственным протестантом среди католиков. Вопросы религии играют в Полинезии большую роль, различные церкви враждуют подчас очень яро. Узнав, что Тур и его жена протестанты, Пакеекее страшно обрадовался единоверцам. Разумеется, он не преминул рассказать об этом другим; тотчас вражда католиков обратилась также на Тура и. его жену. Фатухпвцы наотрез отказались даже за деньги помогать нм и всячески старались отравить их существование.

А тут наши герои еще и заболели. Пока здоровье было в порядке, они кое-как справлялись с повседневными делами, но всего лишь через несколько месяцев отвратительная болезнь, именуемая тропической язвой, роковым образом ограничила их способность к передвижению. Началось с маленьких болячек, на которые они даже не обратили внимания. Потом болячки стали увеличиваться, загноились, образовались огромные язвы, против которых были бессильны все снадобья и перевязки.

Скрепя сердце Тур и сто жена решили покинуть Омоа и отправиться за медицинской помощью на Хива-Оа, где жил, но слухам, искусный лекарь-островитяиин. Как начло, в это время сильно упали цены на копру, и шхуны перестали заходить на Маркизские острова. А фатухивцы не давали Туру лодок. Тогда он решился на отчаянный шаг. На берегу лежала погребенная песком старая рассохшаяся шлюпка; он откопал ее и стал чинить. К нему присоединилась горстка островитян, которым тоже было необходимо уехать; вместе они закончили ремонт и вышли в океан. От Фату-Хивы до Хнва-Оа сорок миль, и море здесь очень бурное. Понятно, что плавание в беспалубной лодке с больными гребцами не было воскресной прогулкой. Только счастливая звезда помогла им добраться до цели.

Кто угодно нал бы духом после таких лишений, но но Тур Хейердал. Как только он и его жена немного понравились, они при первом удобном случае вернулись на Фату-Хиву, чтобы начать эксперимент сначала. На сей раз они обосновались в заброшенной долине на восточном берегу, где жил всего лишь один старик. Он радушно принял гостей, и им, быть может, удалось бы наладить счастливую примитивную жизнь, если бы не обитатели Омоа, которые тоже начали перебираться на восточную сторону. Не из дурных побуждений — просто их влекло сюда любопытство. Вскоре и здесь стало невмоготу, Тур сдался и покинул Полинезию. Как-никак он больше года храбро сражался с трудностями.

…Мы не спеша направились вниз по долине к дому Альфреда. Художник и Альфред шли впереди, оживленно жестикулируя. Мария-Тереза и я шагали следом, погруженные в раздумье. Рассказ Тура сильно отличался от того, что говорил Альфред…

Почему Альфред так усердствует, чтобы выставить все в розовом свете, скрывая, как туго пришлось Туру? Почему так добивается, чтобы мы остались? Он производит впечатление человека радушного, доброго, беззлобного. Денег он на нас не наживет, да и не похоже, чтобы они его сильно привлекали. Ответ мог быть только одни: Альфред страдает от одиночества, он изо всех сил старается обеспечить себе общество.

Вот и дом нашего хозяина. Мы расположились на террасе. Уже стемнело, но подвешенная на ржавой проволоке керосиновая лампа очертила на полу круг света, в котором мы как раз уместились. Терраса была обращена к океану. Мы смотрели в тьму, слушая гул волн. Вдруг мигнул огонек. Еще один. Видимо, рыбаки охотятся за летучей рыбой… Число огоньков множилось, они плясали, словно светлячки. Альфред и художник притихли, и вот уже все молча любуются океаном, наслаждаясь свежим вечерним ветерком, слушая стрекот сверчков.

Красивая молодая женщина с распущенными волосами и заткнутым за ухо белым цветком тихо подошла к Альфреду и что-то прошептала ему.

— Это твоя жена? — вырвалось у меня, прежде чем я успел сообразить, что мое любопытство может, пожалуй, показаться нескромным.

А получилось так потому, что я задумался над тоской Альфреда по обществу и попытался представить себе, каково это — оказаться единственным белым в глухой маркизской долине.

— Да, «жена». Во всяком случае, сейчас. У меня было много «жен». Здесь их не трудно найти — и еще легче от них избавиться. Большинство белых мужчин были бы счастливы иметь такую спокойную кроткую жену, как здешние жительницы. Недаром Полинезию называют раем для мужчин. Но ведь одно дело турист или моряк, который попадает сюда на короткое время, и совсем другое — плантатор и торговец, вынужденный, подобно мне, оставаться тут всю жизнь. Я бы охотно женился и завел себе семью в европейском смысле этого слова. Но на полинезийке так не женишься. Она не сможет сохранять верность. И дети быстро вышли бы из-под моей власти. Здешние дети делают что хотят, бродят шайками, веселятся. Не всегда это веселье невинно. Если родители пытаются их воспитывать, дети убегают в другую семью, а то и начинают жить самостоятельно. В Омоа уже двенадцатилетний может прокормить себя. Но хуже всего то, что между белым и местной женщиной не создается духовной близости. Они принадлежат к различным мирам. Поговорят о кокосовой плантации, о соседях, доме и детях — и все, больше говорить не о чем. Она не понимает хода его мыслей, даже языка. Ее мышление и поведение определяется совсем иными нормами, своя родня ей ближе, чем муж. Пожалуй, было бы лучше, если бы отец не научил меня французскому языку и я не знал бы книг. Тогда я был бы таким же маркизцем, как остальные жители долины. Некоторые европейцы отлично тут осваиваются, дело вовсе не в цвете кожи. А вот я освоился только наполовину. Почему не уеду во Францию? Гм, да я бы там не прокормился, ведь только и умею, что копру заготавливать. Пропал бы ни за грош. Здесь-то живу хорошо, почти богач. Могу с любой обвенчаться. Но это только все осложнит. Даже патер Альберт меня понимает.

Я тоже понимал Альфреда. Ему и впрямь нелегко; не удивительно, что он соскучился по обществу европейцев. Но мы с Марией-Терезой не сомневались, что в Омоа нам будет плохо. Не такое место мы искали, и даже дружба Альфреда не помогла бы нам долго переносить окружение равнодушных, если не враждебно настроенных людей. Зато художник, хоть мы и рассказали ему историю Тура, ни минуты не колебался. Тем более что он совершенно не разделял взгляда Альфреда на маркизских женщин — во всяком случае, на Хакапау. Заявив, что ему осточертели натурщицы, рассуждающие о теории искусства, он опять погрузился в счастливое опьянение.

Где-то во мраке мужской голос затянул веселую песню, ее тотчас подхватили другие. Несколько островитян возвращались с рыбной ловли; судя но песне, улов был хороший. Возле террасы они остановились и завели разговор с Альфредом. Потом сели там, где кончался свет фонаря. Мы с трудом различали влажные тела и светлые набедренные повязки. Кто-то из женщин принес гитару, зазвучали красивые старинные напевы. Пение продолжалось долго. Фонарь погас, художник захрапел, Альфред куда-то исчез. Видимо, мы с Марией-Терезой уснули, потому что когда очнулись, уже светало. Мы сильно продрогли от сырости. На террасе съежившись лежали спящие люди.

— Слышишь, какой страшный кашель? — вдруг спросила Мария-Тереза, сжав мою руку.

В самом деле, как я не заметил раньше? Напрягая зрение, я как бы забыл о слухе. Но теперь я отчетливо слышал кашель различных тонов. Он доносился сразу со всех сторон.

Капитан говорил мне, что в сырых маркизских долинах свирепствует туберкулез. И он явно не преувеличивал. Среди спящих на террасе было немало больных чахоткой.

— Нет, — решительно сказал я, — это место не для нас.

— А что же делать с художником? — озабоченно спросила Мария-Тереза.

Мы решили еще раз попытаться уговорить его плыть с нами. Увы, безрезультатно. Все наши возражения он отметал изящными жестами, извергая при этом поток слов. Его перебил пронзительный гудок. Это пришла за нами «Теретаи».

Мы быстро попрощались с Альфредом; в знак сочувствия я подарил ему сочинение Бутиуса «Утешение философии», которое совершенно неожиданно обнаружил под одной из коек на шхуне.

— Добро пожаловать на выставку! — улыбаясь, сказал художник, когда мы в последний раз пожимали ему руку.

Мы прошли вброд через прибой и вскочили в лодку. Матросы тотчас навалились на весла и стали грести с таким рвением, точно тоже успели пресытиться Омоа. Вот за пальмами на берегу скрылись, идя под руку, художник и Хакапау. Альфред одиноко сидел на камне, почесывая затылок. Еще гудок, шхуна вышла из бухты, долина Омоа исчезла вдали.