Поздняя птица

VI

Весь день стояла жара. Пыль, поднятая автомобилями и тракторами, рыжей тучей висела над селом. Двери правления наглухо закрыты, но все равно у бухгалтера и экономиста на зубах хрустела пыль, и они молча, с отвращением выплевывали ее, полоскали рот водой.

А вечером подул порывистый ветер, понеслись по проселкам столбы смерчей, нахмурилась Боренька и заблестела нездоровым блеском.

Федор поехал к председателю. Дом у председателя большой, выкрашенный в красный цвет. Недалеко от дома вырос смерч и ринулся на председательский сад. В саду сразу же робко зачастили о землю яблоки.

– Товарищ Федор? – окликнули его.

Федор оглянулся. Его нагонял бухгалтер.

– Знаете, председатель ногу сломал тогда ночью, – сказал он, – вот когда ловили быка. Кстати, быка уже сдали. Вам, правда, все равно: вы приехали и уехали. А этот бык три года нас мучает.

– Почему все равно? – удивился Федор и подумал о том, что бухгалтер всегда стремился его подковырнуть чем-то. – Мне не все равно, а уеду я или как, это мое деликатное дело.

На веранде никого не было. Прошли в гостиную. Никого. Откуда-то доносились детские голоса, смех. Отворили дверь в еще одну комнату – с диваном, ковром на стене, швейной машинкой и большим зеркалом, с батареей местного отопления. На полу сидел председатель с завязанными глазами. Вокруг него прыгали двое его сыновей с игрушечными автоматами.

– Где партизан? – спрашивали они, прыгая через перевязанную ногу председателя и не замечая вошедших. И громко хохотали.

– Не скажу, – отвечал председатель.

– Где партизан? – спрашивали они, потрясая автоматами перед носом отца.

Бухгалтер виновато оглянулся на Федора, снял с глаз председателя повязку, с сердцем отбросил ее и укоризненно покачал головой:

– Нехорошо! Председатель, а находится за непотребными занятиями.

Председатель крикнул:

– Ура освободителю!

– Не трогай его, – захныкал один из сыновей.

Председатель сел на стул, вытер пот с лица.

– А, Федор, – увидел он того. – А я тебя ждал. Чего ж не заходил! Я ведь ногу сломал… Его не ждал, ну его к бесовой матери, – показал он на бухгалтера, – а тебя ждал.

– Я хотел зайти, – смутился Федор.

– Вот-вот, только хотел! Спутника сдали, можно сказать, в космос запустили, на орбиту вокруг земли. Пятьдесят шесть лет живу, а такого бугая не видел. А ты, Федор? Тоже не видал, по глазам вижу. Садитесь, сидите. Как Цезарь? Ох, какое наш бух имя бухнул Балету, а? Ты, Федор, понимаешь – Цезарь!

– Товарищ председатель, я по делу, – напомнил бухгалтер.

– Вижу, что по делу. Так тебе у меня делать нечего. Что у тебя?

– У вас, – поправил его бухгалтер, снял фуражку и вытер лоб. – Мы, считайте, закончили уборку, остался клин яровых – это вторая бригада, там тридцать гектаров. Самое главное мы сделали…

– Ну? Знаю. Уборка – еще начало начал. И все ж, скажи на милость, я знаю, что Цезарь – итальянец, а думаю, что нет, не должно быть.

– Вы можете думать как угодно, – проговорил бухгалтер. – Уже конец уборки. Машины нам командировочные не нужны. Это бросать деньги на ветер.

– Такое не говори, – сказал председатель. – У нас всего одна машина. Лучший шофер! Наши делают один рейс, а он – два. У наших буксуют машины, а у него ни разу, у него проходит там, где мой «бобик» буксует. У всех лопаются баллоны, а у него – нет. Цац! Слухать такое не могу. Понял? Слухать такую отъявленную чепуху не могу. Понял?

Бухгалтер помял свои пальцы, глаз его покраснел.

– Опять граммофон включили, – сказал он нервно. – Я оплачивать не буду за неработу.

Председатель вскочил со стула, охнул, застонал и тихо выругался.

– Или – или, – сказал он тихо. – Я напишу сегодня докладную. Или – или!

– Как хотите, – ответил бухгалтер. – Вы все-таки бестактный, бескультурный человек.

– Это я? – спросил председатель.

– Вы, а кто еще.

– Дальше что? Ну, говори сейчас же? Ты культурный, ты грамотный, всех учишь, читаешь лекции, а грязными руками в душу цапаешь!

– Товарищ председатель, не повышайте голос!

– Я повышаю голос? Из-за тебя я двести гектаров свеклы посеял, а она не родит! Из-за тебя и из-за заместителя. Из-за вас кругом такая холодишша. Ходите вокруг хороводами, а еще у меня лучших людей отбирать. Не отдам!

– Товарищ председатель, – сказал бухгалтер, – не забывайтесь, будьте культурными и честными!

– Тебе ли меня честности учить! – вскрикнул председатель, схватил палку и запустил ее в отшатнувшегося, совершенно побледневшего бухгалтера. – Прочь, буквоед! Меня учить! Я соломинку чужую не возьму! Я свою всю душу по косточкам отдам, а он меня упрекает в нечестности!

Он встал и, прихрамывая, двинулся к бухгалтеру. Бухгалтер юркнул за дверь.

– Оч-чень пожалеете еще! – крикнул оттуда он.

– Гамлет чертов! – крикнул вслед ему председатель и сел.

А когда вдруг неожиданно вошел старик, заплакал, приговаривая:

– Меня учат честности. Я некультурный.

Дети, глядя на отца, заревели. Федору стало неловко. Он, как мог, успокаивал детей, а старик сказал председателю:

– Плачь, Митрич, плачь. Оно полезно. Вместе со слезами вытекает из мозгов глупость. Плачь, Митрич, плачь.

Через минуту председатель успокоился и виновато поглядел на Федора.

– Ты, Федя, извини. Так получилось, Григорий Ксенофонтович. Не могу, милый, хоть что тут.

– Надо извиняться, – сказал старик, – ты уж больно горяч.

– Извиняюсь. Сам виноват. Это уж точно. Сколько раз давал себе слово молчать, но не вытерпливаю, режь меня, хоть бей, не могу. Пойдем, хорошие, выпьем. А извиняться я извиняюсь…

Председатель заковылял на веранду. За ним Федор и старик. Федор сел и подумал о том, что слышал от бухгалтера. Он посмотрел внимательно на старика и председателя, и ему не хотелось уезжать. «Но не впервые мне уезжать, – подумал Федор, – не впервые уезжать от знакомых людей».

Выпили кориандровой водки, закусили огурцами, помидорами. Молча пили, молча закусывали, тихо и спокойно. А так Федору стало хорошо в этом доме, в темноте, рядом сидели председатель и старик.

На улице кричали гуси, быстро темнело. Дул ветер, остервенело налетая на сад, и от гусей и ветра было столько шума. Свет не зажигали. Федор чувствовал внутри себя какую-то печаль, чувствовал ее и думал, что она пройдет, лишь только уедет отсюда. И будут еще новые встречи, новые люди… Одно не понимал: почему не хочется уходить, почему с этими людьми ему как-то особенно хорошо? Председатель налил в стаканы водку.

– За счастье! – сказал он. – Чтоб оно не уходило.

Слышно было, как на улице дул ветер, как он свистел в щелях и как в саду кряхтели от него яблони, роняя на влажную землю яблоки.

Старик включил свет, оглядел всех и выключил. Стало вновь темно. Иногда в окно заглядывал выпадающий из туч месяц.

– Чего тебе? – спрашивал его председатель. И месяц исчезал в тучах.

– За счастье выпили, – сказал старик. – За какое? Вот, Дмитрич, скажи?

– Не-е. Младший у нас Федор, пусть он скажет. Я свое дело знаю. Пусть он скажет.

– Ты же начал, Дмитрич, чего ты отбрыкиваешься?

– Не-е, пусть Федор, – не сдавался председатель. – Он молодой, ему и карты в руки.

– Не знаю, – сказал громко в наступившей темноте Федор.

– Не знаешь? – удивился Дмитрич. – Хорошо. Хорошо. Скажи, почему не знаешь? Говори, почему не знаешь? Это принципиально. Вот ты молодой, а не знаешь, как это так понимать? Должно быть, стыдно. Так говорю? Так. А что не так? – обратился он к старику, приподнявшись за столом. – Вот я сейчас очень счастлив. Вот как!

– Ну скажи, пред? – попросил Федор.

– Я замечательно счастлив. Почему? Отвечу, подождите. Вот у меня сидишь ты, Григорий Ксенофонтович, и Федор, а вас я люблю. Сидим с теми, кого я люблю, и я счастлив от этого вот так. Сейчас мне больше ничего не надо, никого, кроме вас, кроме того, что сидим, говорим и малость выпиваем. Так говорю? Так. Такое бывает редко. Очень даже редко.

– А мне чего-то не хватает, – сказал старик и вздохнул. – Я тоже люблю, а все равно душа у меня не счастливая.

– Как так? – удивился Дмитрич. – Как же это так? Я счастлив, что вместе, а вы нет. Как же так можно не взаимно. Нет, Григорий Ксенофонтович, вы ошибаетесь: вы счастливы, замечательно счастливы. Иначе быть не может.

Опять в окно с любопытством уставился месяц. Тонко высвистывал в саду ветер. И оттого, что месяц был очень жиденький и ветер высвистывал жалобную тоскливую песенку, стало как-то печально на веранде.

– Я перед вами виноват, – сказал, кашляя, старик.

– Не говори такое, – громко произнес председатель. – Ка-кая чепуха!

– Как так? – удивился председатель. – В чем? В чем?

– Помнишь Ивана Шебко? Я его посадил, считаю.

– Закон его посадил, Григорий Ксенофонтович, ты не имеешь таких правое, чтобы сажать. Пусть он страдает, раз воровал.

Все молчали. Старик включил свет.

– Помнишь Галю Тишину, Дмитрич? – спросил старик. – Помнишь, у нее от ветра дом завалился?

– Ну так что? У колхоза тогда, после войны, денег было как раз на один что ни есть дом. Не мог ей дать.

– Сколько таких случаев? – покачал головой старик. – Сколько? С каждым двором, считай, случалось. Мне скоро, помирать, а вина моя останется.

– Где останется? – спросил председатель, недоумевая.

– В душах у людей…

– А мы тут при чем? Ты-то при чем здесь?

– Значит, перед каждым есть моя вина, и я это понимаю.

– Что бы ты мог сделать, Григорий Ксенофонтович?

– Должен был что-то сделать.

– Что? – не отставал председатель. – Раскрой секрет. Все это такая ерундовская чепуха!

– Нет, Дмитрия, я не знаю, что тогда мог сделать, знаю, что ничего. Я это знаю. Но в этом разве не моя вина, в том, что я не мог ничего сделать для людей? Зачем тогда я был председателем? Уходить надо было с того места. Раз не можешь, не занимай места.

– Вот об чем? – покачал головой председатель. – Вот об чем. Может, Григорий Ксенофонтович, ваша вина, что месяц не оч-чень-то светит, дождь в посевную не идет? Это тогда, если так глядеть, ваша вина, а это не вина. Выкладывай душу свою, всю как есть, чтоб все глядели, какой ты есть сокровенный. Чтоб видно было ее-то, душеньку. Вот, мол, смотрите, а сами решайте, что со мною делать. А не можешь душу показать, тогда ты не человек. Тогда, извините, я ухожу. Вы сколько настроили коровников, домов? Все помня-ят, все! Дети даже, на что уж ребятенки, и те помнят.

– Коровники, а что коровники, не оне счастье приносят. Я во всем виноват, как подумать. Даже вон в этом, что нет жены, сыновей-дочерей. Это разве не моя вина?

Опять заурчал сверчок, опять послышался тонкий свист ветра в саду.

– Федя, знай это, – тихо попросил старик.

– Спасибо, – ответил зачем-то Федор и растерялся, думая, что сказал не то.

– Пройдет скоко-то лет, и меня никто не вспомнит, – все так же тихо сказал старик. – Помяните мое слово. Так мне и надо, так мне и надо, старому дураку.

– Вспомнят, – перебил его председатель. – Василий! – крикнул он. – Иди сюда! Живо!

Пришел мальчик. Включили свет.

– Скажи, Вася, – спросил председатель, волнуясь, – скажи, Василий, кто такой дедушка Григорий?

Старик с любопытством уставился на мальчика, Федор подвинулся поближе и ждал, что же он скажет, а мальчик, удивленный и заспанный, моргал и ничего не говорил.

– Кто? – спросил отец.

– Дедушка, – ответил мальчик.

– Знаем, дурачок, что дедушка. А еще кто? Кем он был?

– Он не родной дедушка, а родной, Копылов, умер.

– Хорошо. А еще кто?

– Старенький старик, один живет.

– Знаем мы это. Говори дело: кто еще?

– У него козел есть, а ни у кого нет такого, чтоб папку с ног сбивал.

– А еще?

– А еще он очень замечательный, как ты, папка, говоришь всегда.

– Так-так, иди, Василий. Я смотрю, ты прямо спишь, во сне прямо нам отвечаешь, шасть спать. Одни глупости знаешь, и все.

Мальчик ушел.

– Через сто лет, даже раньше, чтоб мне провалиться сейчас под землю, будут сказки о тебе сказывать, Григорий Ксенофонтович. Будет новый Тургенев, он все сделает. Он великий человек. Одно сказать – земляк! Я сам из того же села, что Тургенев, оттуда родом.

Помолчали.

– О чем говорить будем? – спросил председатель.

– Обо всем, – сказал Федор, чувствуя себя счастливым, как никогда. – Обо всем нужно говорить. Только о серьезном.

– Как же, – поддержал председатель, – мы народ серьезный. Вот жизнь будет через несколько многих лет. Замечательная жизнь!

– Это да, – поддакнул Федор.

– Вот тогда Тургенев скажет свое слово. Верно говорю? Ты любишь Тургенева? Как же его не любить?

– Я Базарова люблю, – ответил Федор. – Я его двадцать восемь раз читал, особенно некоторые места. Где стреляются там, читал? А там, где он рассуждает, а? О жизни? Во! Ну, знаешь, это, конечно, знаешь, оё-и!

– Подожди, Федор, Базаров – это не родственник Семена Тихоновича, бригадира?

– Не знаю.

– Раньше писатели брали героев из своих сел, может, они его предков взяли. Это сейчас все про выдумку пишут, а тогда нет, не было этого. Я Тургенева, Федор, не читал. Впрочем, в детстве было. Я уже девять лет книги не читаю. Если только по одной в год. Некогда. Работа. В четыре утра встаешь, а в десять – одиннадцать вечера домой приходишь. Часто позже. Наш бух книги любит. Грамотный, черт, образованный. Все знает. Говорит так, что мороз по коже пробирает.

Неожиданно погас свет. Голова старика клонилась вниз, к столу. Он засыпал. На Федора тоже нашла сонливость, и он не слушал председателя, который все еще говорил, глядел сонными глазами на старика, на месяц.

– Василий, Василий! Где мать? Неужели коров так долго доит? – крикнул председатель. Дети не отвечали: они спали. – От черт, – пробормотал председатель сам себе. – Свет потушился. Фу, черт, как без глаз! Как же быть со строительной бригадой? Неужели лесу не достану? Не дадут, обормоты. Федор! – крикнул он. – Раньше много леса было?

– А? – сонно спросил Федор.

– Спит-спит, – показал председатель на старика. – Скажи, неужели ты не счастливый? А? Только честно? И не был?

– Я? Конечно, был. Элементарно был. Первый раз – это когда в детдоме дали компот, нам давали по праздникам. Напился от пуза и выше. Смешно это, но так было. Все у нас тогда были такие счастливые. Всегда чай-чай, а тут на тебе – компот! Потом девочка у меня красивая была – опять же радость. Потом шофером стал. Опять же радость. Радость – один в кабине.

Старик поднял голову, огляделся.

– Домой-домой, – сказал он.

– Целу ноченьку мне спать было невмочь, – проговорил председатель, открывая дверь. – Целу ноченьку мне спать было невмочь… Ох-ох, эх-эх, спать было невмочь…

Председатель смолк и, повздыхав, закурил, уставясь в клочковатое от туч небо. Старик и Федор постояли во дворе и тихонько направились домой.

Воздух дышал грозой, но дождя не было; выпавший из туч месяц осветил плоскую улицу с ворохами щебня, с маленькими, кое-где посверкивающими невесть откуда появившимися лужищами, прикорнувшими у заборов ветлами и скамеечками. И их, двоих, медленно идущих к пруду.