Глава 4

Комиссар Мурато весь кипел. Он постоянно получал от своих начальников запросы о том, как продвигается расследование. Он вынужден был признаться, что если главный обвиняемый по делу о краже ювелирного магазина находится в тюрьме, то остальные члены банды гуляют на свободе, а украденные вещи не найдены. Что касается убийства Итальянца, то не удалось раздобыть ни малейшего доказательства, способного направить полицейских по следу. В зависимости от темперамента своих собеседников Мурато выслушивал или горькие упреки относительно неспособности некоторых служб и легкости, с какой иногда раздаются престижные должности; или же вежливые рассуждения, в которых и не ставится под сомнение усердие комиссара и его подчиненных, но содержится утверждение, что не следует требовать с людей больше, чем они могут дать. И делался вывод, что следует еще немного подождать, прежде чем официально признать явную недееспособность, которую уже невозможно скрывать. Естественно, весь свой гнев комиссар Мурато обрушил на своих сотрудников. Инспектор Пишеранд был самый старший и получил больше всех.

— В конце концов это уму непостижимо, Пишеранд! Уже целых пятнадцать дней прошло с тех пор, как выловили этого Итальянца, но если бы Генуя не сообщила нам, о ком идет речь, перед нами был бы все еще неопознанный труп. Преступление совершил неизвестный. Неужели вы воображаете, что государство нам платит жалованье за то, что мы приходим к таким заключениям?

— Мы делаем все, что в наших силах, патрон…

— Приходится предположить, Пишеранд, что ваших сил недостаточно!

— Передайте это дело другому!

— Хорошо придумали! И кому? Маспи с тех пор, как узнал о помолвке своей бывшей подружки с Доло, похож на Гамлета… Он потерял ко всему интерес и бродит без цели! Я собираюсь заняться им всерьез, хочу, чтобы он понял: его сентиментальные истории нас не интересуют, и пусть соизволит сдерживать свои чувства, чтобы они не сковывали его профессиональную деятельность. А у Ратьера все наоборот! Я слышу, как он смеется, насвистывает и распевает песенки с утра до вечера! Это меня ужасно раздражает! Что с этим слабоумным?

— Он влюблен, патрон.

— О, Боже мой, Боже мой. Эта карусель должна как можно скорее остановиться! В конце концов, Пишеранд, что я возглавляю: брачное бюро или криминальную службу? Старый хрыч, которого уже не сдвинешь с места; идиот, который из-за того, что его подружка предпочла ему другого, с радостью одобрит даже перспективу ядерной войны, и еще один кретин, который вообразил себе, что он первый обнаружил, что существует любовь! А тем временем гангстеры всех мастей живут себе припеваючи, плюют на нас, играя в петанк[8]!

— Но мы все-таки взяли Бастелика!

— Дешевого рецидивиста! Во всяком случае, будьте уверены, что владелец ювелирного магазина и его страховая компания плевать хотели на какого-то Бастелика и предпочли бы получить обратно драгоценности!

— В таких условиях, господин дивизионный комиссар, я бы хотел попросить вас о досрочной отставке.

— Вот как? Да вы в своем уме? Что, я даже не могу спокойно сделать вам замечание, без того, чтобы вы не лезли тотчас на стенку? К старости ваш характер не улучшается, Пишеранд! Это говорит ваш друг! Вы ведь знаете, что пользуетесь моим доверием и злоупотребляете этим!

— Я?

— Конечно! Вы не терпите никаких замечаний, даже самых безобидных! Кто вам говорил об уходе? Вы собираетесь дезертировать? Так скажите об этом откровенно!

— Я никогда…

— Хорошо! Я это принимаю к сведению! Пишеранд, я вас прошу как друга, которого знаю пятнадцать лет, найдите мне убийцу Ланчиано.

— Я делаю все, что могу, патрон!

— Превзойдите самого себя, Пишеранд! В моем лице вас об этом просит Правосудие! И растормошите мне этих двух «сантонов»[9], которых судьбе было угодно послать вам в подручные.


Не было никакой необходимости подгонять инспектора Пишеранда. Он от этого только разозлился. Всюду он натыкался на стену молчания. В этот раз преступный мир молчал, и даже лучшие осведомители не могли добыть ни малейшей информации, несмотря на все уговоры, угрозы, не поддаваясь ни на какие обещания. Понемногу полицейский сам склонялся к предположению, которое высказал Бастелика: убийство Ланчиано — дело рук любителя, случайное преступление. В таком случае, если не поможет какая-нибудь случайность, эту историю никогда не распутать. Никто не слышал, чтобы говорили о драгоценностях, украденных в Генуе и переправленных в Марсель. Тем не менее специалисты были начеку, за крупными скупщиками краденного наблюдали, описание украденных драгоценностей было приведено во всех ювелирных магазинах. Казалось, добыча Ланчиано исчезла вместе с ним.

Ко всему этому еще и расследование по делу о ювелирном магазине на улице Парадиз, свалившееся в дополнение к первому, значительно более важному, тоже зашло в тупик. Пишеранд не питал никаких иллюзий: арест Бастелика не решал проблемы, и они достигли лишь того, что надолго изолировали опасного преступника. От полиции ждали другого.

Погруженный в свои мрачные мысли, Пишеранд встретил Бруно Маспи с постной миной на лице.

— Я только что получил хороший нагоняй, парень. И мне это не нравится.

— Из-за чего?

— Из-за того, что мы не продвинулись ни в деле Итальяшки, ни в деле о грабеже ювелирного магазина.

Бруно пожал плечами, это означало, что свой долг он выполняет, работает, а результаты его не касаются. Пишеранд тут же вскипел. Обладая вспыльчивым характером, он был не очень-то доволен, что ему пришлось молчать у дивизионного, и сейчас он решил взять реванш.

— Мой мальчик, так не может больше продолжаться! Нужно решить раз и навсегда, чего ты хочешь! Полицейский ты или нежный воздыхатель? Что касается твоей Пимпренетты, ты же все сделал, чтобы свернуть ее с дурной дорожки, но она неисправима… не по своей вине, конечно, бедняжка… а из-за той среды, в которой живет! Это чудо, что ты сам смог оттуда вырваться… Посмотри на свою старшую сестру и младшего брата… добыча для каторги, оба! Счастье, что есть Фелиси и что, возможно, благодаря вам обоим Маспи вновь станут людьми, как и все остальные. Но только в ожидании этого доставь мне удовольствие и не думай больше о той, которую зовут Пимпренетта, и думай хоть чуть-чуть побольше о своей работе. Нужно непременно поймать сообщников Бастелика, это необходимо, потому что это единственный способ выйти на драгоценности, если они их еще не разбили на куски и не продали. Заметь, что не будь убийства Итальяшки, это давно бы уже было сделано, но скупщики краденого сильно дрейфят в сложившейся ситуации. Мы не должны давать им время прийти в себя. Понял?

— Понял, инспектор.

— Чудесно! О, глядите, и другой чудик явился!

Чудиком был Жером Ратьер с его ослепительной улыбкой. Пишеранд резко заговорил с ним:

— Ну, что, жизнь прекрасна?

— Прекрасна!

— Она тебя любит?

Жером бросил смущенный взгляд в сторону Бруно.

— Я… я на это надеюсь. Во всяком случае, я люблю, и, знаете, это очень серьезно.

— Тем лучше. И когда свадьба?

— Как можно раньше… при условии, если она согласится, конечно.

— Конечно… А ну-ка скажи мне, болван, ты думаешь, я здесь для того, чтобы выслушивать, как ты воркуешь? Не забывай, мы разыскиваем убийцу, драгоценности на несколько миллионов нужно вернуть их владельцам. Если ты, конечно, не будешь настаивать на том, что счастье господина Жерома Ратьера гораздо важнее, чем все остальное!

— Но…

— Замолчи! Мне противно на тебя смотреть! Глядя на вас обоих, я ужасно рад, что остался холостяком!

Внезапно покинув обоих друзей, Пишеранд быстро удалился, как если бы у него было неотложное дело. На самом деле он направился в маленькое кафе, куда обычно заходил выпить стаканчик вина, который сегодня после такой выходки дивизионного комиссара был ему более чем когда-либо необходим для поднятия духа.

Пишеранд ушел, и Ратьер заметил:

— У него не очень довольный вид…

— Он получил нагоняй от патрона.

— Все та же история?

— Та же… Нужно признать, что мы не слишком быстро продвигаемся вперед…

— Да, у меня сейчас голова занята совсем не этим.

— Фелиси?

— Да… Ты не против?

— Почему? Если ты сможешь увести ее с улицы Лонг де Капюсин, ты мне доставишь удовольствие.

— Правда? И ты будешь согласен?

— Но, Жером, только с серьезными намерениями!

— Что ты такое говоришь? И за кого ты меня принимаешь?


Если в кабинете дивизионного комиссара Мурато и не царил оптимизм, его и подавно не было в задней комнате бистро, где Тони Салисето и Луи Боканьяно вспоминали своего товарища Бастелика, попавшего в руки полиции. Время от времени Луи прерывал свое вечное жевание, чтобы спросить:

— Как ты думаешь, сколько Антуан получит?

— Откуда я знаю? Конечно, много с его-то списком судимостей…

Перед тем как вновь начать жевать, Боканьяно вздохнул:

— Хороший человек уходит… Насчет этого магазина… не очень удачно ты придумал…

Необузданному Тони Салисето мгновенно кровь ударила в голову.

— Ну, черт побери! Скажи еще, что я во всем виноват!

— Ведь это ты готовил операцию, разве нет?

— Ну и что?

— А то, что она была плохо подготовлена…

— Как я мог предвидеть, что этот… этот сторож внезапно поменяет час обхода?

— Конечно… конечно…

— Ты соглашаешься только для виду.

Тони обошел вокруг стола, чтобы сесть напротив своего компаньона.

— Слушай, Боканьяно, твои повадки мне не нравятся!

Тот смотрел на Салисето поверх своей тарелки.

— Если они тебе не нравятся, можешь убираться!

Еще ни разу в течение более чем десяти лет их сотрудничества с Салисето не разговаривали в таком тоне. Гнев, гнев убийцы, начал кровавой пеленой застилать ему глаза. Облокотясь на стол руками, он наклонился к своему помощнику:

Ты сейчас же извинишься, деревня!

Вместо ответа Боканьяно плюнул ему в лицо, а Тони залепил увесистую оплеуху. Луи сразу вскочил.

— Тонн, сейчас необходимо, чтобы один из нас ушел…

Боканьяно направил на своего врага зажатый в кулаке нож, тот стал медленно отодвигаться, не теряя из виду ножа. Салисето ухмыльнулся:

— Ты этим ножом замочил Итальяшку?

Боканьяно со своим ограниченным интеллектом все время попадал во все ловушки.

— Да я никогда не видел этого Итальяшку!

— Врешь! Ты проделал это втихую и поэтому нас заложил так, что Бастелика попался! Если бы я знал об Итальяшке, я бы никогда не пошел на дело с этим ювелирным магазином!

— Сволочь!

Безоружный Салисето пытался отвлечь внимание своего противника. Незаметно он приостановился, давая Луи возможность приблизиться:

— По твоей вине Антуан состарится в тюрьме.

Боканьяно любил Бастелика. Охваченный гневом, он бросился на Салисето, который был начеку и быстрым движением метнул ему в ноги стул. Луи упал. Воспользовавшись бутылкой вина, которое пил Боканьяно, он со всего размаху разбил ее о затылок нападавшего, который тут же потерял всякое желание драться. Успокоившись, Тони разглядывал побежденного, неподвижно лежавшего у его ног, а потом, почесываясь, вновь начал бормотать вполголоса:

— Грязный пройдоха, если это не ты обворовал Итальяшку, то кто же это мог быть?


Выпив вина, инспектор Пишеранд почувствовал себя лучше. Он глубоко вдыхал ветер с моря. Полицейский любил свой город и находил в этом чувстве необходимые силы для дальнейшей борьбы с преступностью. Он возьмет Тони, он в этом уверен. С убийцей Итальянца будет труднее, но он не терял надежды. К тому же слишком щедрое солнце светило над Марселем, чтобы разувериться в чем бы то ни было.

Пишеранд, выйдя из кафе, заметил Пимпренетту, которая не пританцовывала на ходу, как раньше, не излучала радость жизни, а казалась грустной. Он подошел к ней.

— Как поживает наша Пимпренетта?

Малышка вздрогнула, обернулась и грустно улыбнулась полицейскому.

— А, господин Пишеранд…

— Ты гуляешь?

— Да так, просто пытаюсь развеяться.

— А ну-ка скажи, Пимпренетта, у меня сложилось впечатление, как только я на тебя взглянул, что мысли твои не очень-то веселые и у тебя есть, вероятно, серьезная причина хотеть развеяться!

Она слабо защищалась.

— Да нет же…

— Нет, да! Ты несчастлива, Пимпренетта!

— Нет, я счастлива! И доказательством тому то, что завтра мы празднуем мою помолвку!

Инспектор изобразил недоумение.

— У тебя помолвка завтра? Да это невозможно!

Она вспылила:

— Почему же это невозможно, святая Мадонна? Вы считаете меня недостаточно красивой, чтобы я могла понравиться молодому человеку?

— Это совсем не так, и ты это прекрасно знаешь, Пимпренетта, потому что для меня ты — самая прекрасная голубка, какую только можно встретить в Марселе, только я очень огорчен…

— Огорчены?

Пишеранд опустил глаза, чтобы усилить впечатление.

— А как же! Поставь себя на мое место! Я люблю Бруно, как своего младшего брата, и вот этот неблагодарный женится, ничего мне об этом не сказав и… даже не пригласив. Можешь говорить что хочешь, но для меня мучительно узнать это!

Вместо ответа девушка начала плакать. Инспектор, увидя это, притворился удивленным:

— Ну, ну, что с тобой случилось?

— Это… это не… Бру… Бруно… тот, за кого я выхожу замуж!..

— Ой, обманщица! Что ты мне такое рассказываешь?

— Бруно, это… это чудовище… Он меня не любит! Я выхожу замуж за Ипполита!

— Ипполита Доло?

— Да!

— Я тебе не верю!

— Вы мне не верите?

— Да, я тебе не верю!

Она резко поднесла свою руку к его глазам.

— А что это такое, по-вашему, а?

Пишеранд посмотрел на пальцы девушки.

— Красивое кольцо…

— Это Ипполит мне его подарил на нашу помолвку!

— Правда?

— Я вам клянусь!

— Ипполит это здорово придумал… А ты меня не приглашаешь на церемонию, Пимпренетта?

Она заметно смутилась.

— Обед будет у нас… завтра в полдень… Но я сомневаюсь, чтобы присутствующие на нем обрадовались бы…

— Да, конечно… жаль… Ну, я тебе все равно желаю огромного счастья с тем, кого ты любишь, Пимпренетта…

— Ипполит будет…

— Я не Ипполита имел в виду…

И он оставил ее совершенно растерянную.


Бруно знал о предстоящей помолвке Пимпренетты и чувствовал себя ужасно несчастным. Горе казалось ему таким большим и настолько тяжелым, что никто не сможет помочь ему, в растерянности, он часто бродил по улице Лонг-де-Капюсин, не рискуя, однако, навестить родных. Воспоминания об отчем доме его притягивали, но он не мог забыть о том, что для семьи Маспи он стал позором.

Вдруг Бруно различил среди покупателей, окружающих машину уличного торговца фруктами и овощами, свою мать. Он приблизился, очень взволнованный, и совсем тихо прошептал:

— Мама…

Увидев сына, Селестина бросила свою плоскую плетеную корзинку и всплеснула руками.

— Святая Мадонна!.. Мой Бруно!

Не замечая окружавших их людей, она обняла своего мальчика и буквально его зацеловала. Опасаясь, как бы кто-нибудь из любопытных не кинулся к Элуа, чтобы предупредить его, полицейский взял свою мать за руку и повел к небольшому кафе, где они и устроились рядышком. Селестина зарделась от радости.

— Как отец?

Она грустно покачала головой.

— Ты для него все еще его бесчестие… Я не думаю, что он когда-нибудь тебя простит… Это меня огорчает… потому что я тебе верю, мой Бруно… Со временем твоего ухода я размышляла о вещах, которые раньше не приходили мне в голову… Я думаю, ты прав, что живешь своей жизнью… что бы там ни говорил Элуа, тюрьма — это совсем не смешно…

Он обхватил руками плечи матери и прижал ее к себе.

— Я рад, мама… и все же, ты знаешь, у меня большое горе…

Она высвободилась, обеспокоенная, чтобы лучше его рассмотреть.

— Из-за чего?

— Пимпренетта.

— Ты ее до сих пор любишь?

— Да… и она выходит замуж за Ипполита…

— Мой бедный мальчик!.. А если мне с ней поговорить?

— Она не будет тебя слушать.

— Почему?

— Из-за моей профессии… Я должен был допросить ее родителей по делу об убийстве Итальянца, которого выловили в Старой Гавани.

— Кстати, по этому поводу…

И она рассказала ему о визите Салисето с его людьми, их поведении, их угрозах… Опустив глаза, она рассказала и о двух полученных пощечинах… Одну из них получил Элуа, другую — она…

Бруно сжал кулаки. Если Корсиканец попадется ему в руки, то тому не поздоровится!

— Твой отец созвал всех своих друзей, но, кроме Адоля с женой, все остальные испугались… Внешне Элуа ничего не показывает, но я догадываюсь, что эта обида гложет его изнутри…

Незнакомая девушка, которой Бруно явно очень понравился, не переставая ходила взад и вперед перед их столиком, не упуская любой возможности посылать юноше многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко сказала ей:

— Нет уж, хватит! Вы что, так и будете маячить? Совсем потеряли стыд!

Девушка была из тех, кто в карман за словом не лезет, и бойко ответила:

— Не смешите! Да вы только послушайте ее! За кого она себя принимает, эта убогая?

— Есть ли у вас хоть капля стыда?

— Это вам должно быть стыдно: вешаться на парня, который вам в сыновья годится!

Селестина широко улыбнулась.

— Это действительно мой сын, дурочка!

Девушка разозлилась:

— Не больше дура, чем ты, старая ведьма!

Вмешался Бруно:

— Проваливай поскорее, если не хочешь, чтобы тебя засадили…

И он протянул ей свою карточку полицейского. У девушки округлились от удивления глаза, она очень расстроилась:

— Черт побери! Я собиралась подцепить легавого!

Выходя из салона-парикмахерской, где она работала, Фелиси почувствовала, как учащенно забилось сердце при виде Жерома Ратьера, который ее ждал. Друг Бруно ей очень нравился — вежливый, сдержанный и скромный.

— Мадемуазель Фелиси… Я пришел вас встретить. Вы не против?

— Это зависит от того, с какой целью вы пришли меня встречать.

— Я разговаривал с вашим братом.

— С моим братом? И что же вы ему сказали?

Она кокетничала и забавлялась над стеснительностью своего возлюбленного. Они шли вниз по Канебьер. Погода была такой прекрасной, что даже самые хмурые не могли сдержать беспричинных улыбок.

— Я… я ему сказал, что… что…

— Так что?

— Что… я вас люблю.

Фелиси зажмурила глаза от удовольствия и чуть не врезалась в какого-то толстяка. Она ему подмигнула, извиняясь. Этому господину казалось вполне нормальным, что очаровательные девушки оказывают ему знаки внимания, и он продолжал свой путь, насвистывая.

— А вам не кажется, что все это вы должны были сказать мне, а не ему?

— Я… я не осмелился.

В этот момент она взяла его за руку.

Бедные итальянцы, плавающие в Старой Гавани, сторожа, которых убивают злодеи, украденные драгоценности — все это не имело больше никакого значения для Жерома Ратьера. Он распрямил грудь, подобрался. Он был убежден, что любовь к Фелиси, разделявшей это чувство, самая прекрасная на свете и что никто и никогда до них не любил так друг друга, как они будут любить до конца своих дней.


С глазами, еще влажными от слез, Селестина вошла в дом, почти одновременно с дочерью. Их сердца бились, правда, по разным причинам, но достаточно сильно. Один Элуа не разделял ликования женщин. Он начал распекать жену за то, что она поздно вернулась. Она тщетно пыталась ему объяснить, что обед почти готов и через несколько минут будет на столе.

Но это его не остановило, и с особым рвением он взялся отчитывать Фелиси.

— Ты просишь помочь мою мать, — гневно кричал Элуа жене, — а тем временем эта мадемуазель ничего не делает и бьет баклуши!

Селестина кинулась защищать свою дочь.

— Ты что, не дашь ей отдохнуть часа два, заставляешь работать дома? Элуа, у тебя совсем нет сердца! Ты бы хоть подумал о ногах малышки, ну!

Вопрос явно застал Элуа врасплох.

— А почему я должен думать о ее ногах?

— Потому что она стоит весь день! Ты хочешь, чтобы у нее было расширение вен?

По правде говоря, Элуа в глубине души считал, что его младшая дочь по своим внешним данным достигла прекрасных результатов, и совсем не хотел, чтобы она страдала от этого ужасного заболевания, поэтому он лишь проворчал в ответ, что в его время не заботились о ногах своих детей, когда хотели заставить их работать, и замолчал.

Обед прошел в мрачной обстановке. Элуа даже головы не поднимал от тарелки. Дедушка и бабушка ели с прилежанием стариков, которые видят в тщательном питании залог долголетия. У Селестины не было ни малейшего аппетита, потому что она была слишком взволнована встречей с сыном. А для Фелиси, витавшей где-то в своих голубых мечтах, обед мало что значил. Совершенно неожиданно Маспи Великий объявил:

— Сегодня утром приходил Дьедонне Адоль…

Вернувшись к реальности, Селестина сочла нужным потребовать уточнений:

— Чего он хотел?

— Он выдает замуж свою дочь… за Ипполита Доло… Он пригласил нас всех пятерых на помолвку, которая состоится завтра у них дома.

— И ты согласился?

Возмущенный тон его жены заставил Элуа оторваться от своей тарелки.

— Конечно! Почему я должен был отказаться? Адоли — близкие друзья. Я очень люблю Пимпренетту, и мы будем единственными приглашенными.

— И тебя не смущает, что ты будешь присутствовать на свадьбе девушки, которая разбила сердце твоего сына?

— Какого сына?

— Бруно.

— В самом деле у меня был мальчик с таким именем, но он умер, и я запрещаю мне о нем говорить!

Селестина быстро перекрестилась.

— Тебе не стыдно говорить такое? Небо покарает тебя!

— Оставь меня вместе с небом в покое!

— Во всяком случае, я уж точно не буду обнимать эту маленькую потаскушку, которая предпочла мелкого хулигана Ипполита моему Бруно!

— Твой Бруно — ничтожество! Я понимаю Пимпренетту и одобряю, что она не захотела выходить замуж за того, кто является позором своей семьи!

— Потому что он хотел остаться честным, вместо того чтобы стать тюремной добычей, как мы?

Маспи Великий побледнел, как полотно.

— Ты приняла его сторону!

— Конечно! Бруно прав! Может быть, ты теперь и мне укажешь на дверь?

Элуа после разрыва с друзьями был готов к любым предательствам, но чтобы его собственная жена… спутница и хороших, и плохих дней… Его гнев уступил место всепоглащающему унынию. Вместо криков и оскорблений, которые все уже были готовы услышать, он ограничился вздохом и произнес безнадежным голосом:

— Когда эти ничтожества, которых я принимал за друзей, за братьев, меня покинули, я был уверен, что не смогу опуститься ниже. Я ошибался! Мне пришлось узнать, что моя супруга… мать моих детей… укусила руку, которая ее кормит… предала того, кто всегда ее поддерживал, — меня!

Каждое обидное слово переворачивало чувствительную душу Селестины, и она уже готовилась к публичному покаянию, но муж не оставил ей для этого времени. Сорвав салфетку с шеи, он поднялся.

— Я больше так не могу… Прежде я бы, возможно, всех перерезал… но теперь у меня больше нет ни сил… ни желания. Раз уж я всем приношу горе, если все настроены против меня…

Дедушка, рассеянно слушавший вполуха эти слова, преисполненные благородного смирения, буднично прервал своего сына:

— Элуа… у тебя мясо так остынет!

Это гастрономическое предупреждение несколько остудило его лирический порыв, который должен был бы заставить раскаявшуюся Селестину броситься к ногам своего мужа. Маспи Великий лишь устало пожал плечами.

— Пища!.. Бедный папа! Есть! Пить! И все! Вы смеетесь над тем, кого должны бы уважать! Я теперь знаю, что мне остается делать!

Гордо вышагивая, он направился к двери. Селестина вскочила, не сдержавшись, и прокричала:

— Элуа, ты куда?

— Спать.

Успокоившись, она облегченно вздохнула и вновь уселась на стул.

— Заснуть и постараться забыть об этом прогнившем мире… проснусь я или не проснусь — на все воля Божья!

После этого заявления установилось гробовое молчание, и в этой тишине замечание Фелиси прозвучало очень веско:

— Если бы я была на твоем месте, папа, я бы не взывала к Богу, потому что лучшее, на что ты можешь надеяться, так только на то, что он тебя забыл!

Откинув нарочитое спокойствие, Элуа с налитыми злобой глазами и закушенной губой резко спросил:

— Кто ты такая, Фелиси, кто спрашивал твое мнение?

— А я не нуждаюсь в разрешении, чтобы его высказывать!

— Это не довод, если твоя мать ведет себя как какая-то…

— Да мама в сто раз лучше тебя!

Маспи Великий, забыв о собственном величии, бросился с кулаками на младшую дочь, но натолкнулся на Селестину, преградившую ему дорогу.

— Не трогай ребенка!

Такое сопротивление привело Элуа в замешательство. Сломленный уже тем, что ему вновь пришлось прибегнуть к пререканиям, он запротестовал:

— Ты что, не слышала, как она с отцом разговаривает?

— Она права!

— Что?

— Кто же будет уважать отца, который учит недостойному поведению! Кто же будет уважать мать, которая столько времени провела в тюрьме! По-моему, Фелиси приходится быть очень стойкой, чтобы не прогнить до мозга костей с такими примерами перед глазами, которые и ты, и я ей показываем.

Растерявшись, Элуа смог лишь пробормотать:

— Но… но что с тобой случилось?

— Я встретилась с Бруно…

— Я в этом не сомневался!

— Я встретилась с Бруно, мы с ним поговорили, и мне стало стыдно, ты слышишь, Элуа? Мне, его матери, стало стыдно перед собственным сыном! Я подумала, как он еще может любить такую мать… Мы ведь воистину ничтожества, вот кто мы такие, и поэтому я тебя предупреждаю: если ты вздумаешь обижать мою маленькую Фелиси, которая честна и чиста, как родник, я собираю чемоданы, и мы обе уходим!

Подавленный поступком новой, не знакомой ему Селестины, о существовании которой он даже и не подозревал, Маспи не нашелся, что ответить. Дедушка, понимая, в какую ситуацию попал его сын, решил прийти ему на помощь.

— В мое время если женщины позволяли себе разговаривать подобным образом со своим мужем, то ее строго наказывали!

Взбешенная Селестина повернулась к нему:

— А вы, папаша, помолчите! Все произошло по вашей вине! Это вы сделали из своего сына бандита, лентяя и ничтожество!

Старик побагровел.

— Ты, дочь моя, знай, если бы у меня была палка, я бы задал тебе трепку, чтобы научить меня уважать!

Фелиси как всегда вовремя вмешалась, проговорив:

— Очень хорошо, что у тебя ее нет! Потому что, если бы ты хотя бы попытался тронуть маму, я бы заставила тебя проглотить твою палку!

Селестина разошлась еще больше:

— Негодяй, вот ты кто!

Бедная бабушка пережила такие адские страдания за то время, пока терпела вас, ведь этого никто не станет отрицать! Пошли, Фелиси, оставим их… Они мне надоели!

Мать и дочь ушли на кухню, Элуа в полной растерянности удалился в свою комнату и закрылся, двое стариков остались одни. Дедушка колотил по столу.

— Это еще не повод, чтобы не подавать мне мой кофе! Иди и притащи мне его, Адель!

Но пришлось убедиться, что это был день, когда восстали все угнетенные в квартале на улице Лонг-де-Капюсин, так как впервые со времени их совместного существования Адель Маспи не повиновалась.

— Нет.

Муж уставился на нее, не веря своим ушам.

— Что ты говоришь?

— Что свой кофе ты можешь приготовить себе сам!

— Боже ты мой! Почему?

— Потому что Селестина права и, по сути, ты не что иное, как старый негодяй!


Какой бы прекрасной погода ни была, Бруно она казалась унылой, под стать его душевному настроению. Солнце по всем его полуденном великолепии казалось ему всего лишь каким-то тусклым фонарем, а синее небо — безвкусно раскрашенной крышей. С самого утра Бруно Масли что-то тяготило, что-то мешало свободно дышать, и только некоторое время спустя он понял, что его плохое настроение и невосприимчивость праздника природы были вызваны предстоящим обручением Пимпренетты с Ипполитом Доло.

Пишеранд, догадывавшийся о душевном состоянии коллеги, не докучал ему своими разговорами, они молча обошли районы, нарочно попадаясь на глаза уголовникам, чтобы напомнить: о вас не забыли. Ненавязчиво на ходу он изложил Бруно свои планы относительно проблем, возникших в связи С убийством Ланчиано, с поисками соучастников Бастелика в деле ограбления ювелирного магазина на улице Парадиз.

— Нет у меня никаких доказательств, но я чувствую, что эти два дела совсем не связаны друг с другом… Бастелика прав: если бы он прикарманил состояние, которое Итальянец носил при себе, то не стал бы искушать дьявола, участвуя в слишком опасном деле в расчете на прибыль, несравнимо меньшую, чем та, что он уже добыл.

— Следовательно, вы считаете, что он не замешан в убийстве Итальяшки?

— Нет… Мне кажется, что преступник не стал ничего говорить своим друзьям… Ты понимаешь, что я хочу сказать? По-моему, события могли развиваться так: Ланчиано сел в Генуе на французское судно… возможно, судно принадлежало Дьедонне Адолю… Предположим, наш Итальянец с драгоценностями обратился к Салисето… Я думаю, он все ему рассказал и… тем более, тот был один… Тони перестал себя контролировать, когда увидел товар… Он убивает парня и, чтобы замести следы, бросает труп в воду. Чтобы его товарищи ничего не заподозрили, он участвует в ограблении ювелирного магазина, которое действительно было заранее подготовлено… а Бастелика совершает промах, который его губит. Интересно… если убедить Бастелика, что его главарь вел двойную игру, как он к этому отнесется?.. Ты меня слушаешь?

— Что? Да, конечно…

— Я вижу… тебя не очень затруднит, если я попрошу повторить только что рассказанное, а? Ну какое это может иметь значение для тебя или для меня, что я пытаюсь разобраться в ситуации!

— Извините меня… я сегодня не в себе…

— Вижу, парень, но поздно уже мучиться…

— Она была предназначена для меня… Как только я начал задумываться о своем будущем, я не мыслил его без Пимпренетты… А она вот выходит замуж за Ипполита… если бы она выбрала какого-нибудь славного парня, мне кажется, я бы меньше страдал…

Пишеранд взял Бруно под руку.

— Пока она не направилась в мэрию, еще ничего не потеряно… Пойдем-ка, я тебя приглашаю пообедать.

— Я не хочу есть.

— А ты постарайся!


Обед в честь помолвки дочери проходил у Адолей невесело, хотя каждый пытался продемонстрировать радость, которой на самом деле не испытывал. По правде сказать, из-за Маспи Великого не пригласили ни Фонтанов, ни Этуванов, ни Шивров, и Перрина была рассержена на Элуа за то, что на церемонии присутствовало так мало народу. Чета Доло, смущенные неожиданной честью, оказанной им, вообще не проявляли никакой инициативы. Маспи, еще не успокоившись после ужасной перебранки с женщинами, все же силился принять участие в скучном разговоре. Селестина, не в силах простить Пимпренетте то, что она считала предательством, думая о своем Бруно, сидела с кислой миной. Перрина Адоль изо всех сил старалась, рассказывая истории, которые никто не слушал. Дьедонне очень усердствовал, чтобы казаться веселым, но выглядел довольно жалким. Ипполит, видевший, насколько натянутой была обстановка, просто из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свою заботу о Пимпренетте, которая с камнем на сердце сидела и думала о Бруно. Только дедушка Маспи ел с отменным аппетитом те великолепные блюда, которые им подавали, и абсолютно не интересовался, чем так огорчены все остальные. Бабушка с того момента, как она восстала против своего мужа, смотрела на все другими глазами и сейчас испытывала жалость к Пимпренетте, которая совершала глупость, о которой будет сожалеть потом всю жизнь.

И когда наконец наступило время десерта, Дьедонне поднялся с бокалом шампанского в руке:

— Друзья мои, я благодарю вас за то, что вы пришли на помолвку нашей единственной дочери… Вместе со мной, я надеюсь, вы хотите им пожелать большого счастья… с юношей, которого она любит…

— Это неправда!

Возмущенный выкрик Селестины прервал плавную речь Адоля, и он не знал теперь, что еще можно сказать. Перрина нахмурила брови. Оба Доло озлобились. Пимпренетта покраснела. Ипполит сжал кулаки. Маспи Великий повернулся к жене:

— Ты что, с ума сошла?

Уязвленная Перрина Адоль заметила:

— Селестина, вы меня удивляете!

— Нет, это вы меня удивляете, Перрина, что отдаете свою дочь за такого проходимца!

Все разом начали кричать. Ипполит жестикулировал, доказывая, что собирается набить кое-кому физиономию и ему необходимо лишь немного времени, чтобы выбрать жертву. Доло хором спрашивали мадам Маспи, с какой стати она вмешивается и что это она себе воображает. Элуа советовал этим самым Доло не брать на себя слишком много, не зарываться и не забывать, что они оба всего лишь жалкие типы. Перрина возмущенно проревела, что ее впервые оскорбили в ее же собственном доме. Дьедонне попытался объяснить, что произошло всего лишь недоразумение. Пимпренетта плакала, а дедушка сквозь шум голосов пытался докричаться до своей жены:

— Передай мне мороженое, Адель, пока нас еще не выкинули за дверь!

Обстановка окончательно испортилась. Уже не надеясь быть услышанной, Перрина схватила вазу для фруктов и со всей силы швырнула ее на пол, где она буквально взорвалась. Грохот заставил замолчать участников перебранки и напугал дедушку так, что он не донес до рта ложку с мороженым и уронил ее на свой жилет. Голосом, холодная сдержанность которого тут же остановила суматоху, мадам Адоль проговорила:

— Сейчас нужно разобраться, что все это значит, и никто здесь не произнесет ни слова без моего разрешения. Селестина, вы сказали ужасную вещь… Мы ведь давние друзья… почему вы нас так оскорбили?

— Потому что вы прекрасно знаете, что ваша дочь не любит Ипполита, у которого вид недоноска. Его даже в армию не взяли…

Серафина Доло подняла свою мордочку землеройки, чтобы прошипеть, что ее оскорбляют и что она еще вполне способна, как любая другая женщина, рожать добрых детей. Но что для этого процесса нужны двое! Ее муж, задетый за живое, влепил ей пощечину, сын сразу бросился на него, чтобы защитить мать. Перрина схватила парня за ворот пиджака и вновь его усадила, при этом предупредила Доло:

— Жеффруа, если вы опять будете вести себя, как невежа, будете иметь дело со мной! Вы продолжите, Селестина?

— Ваша дочь, я это уже говорила, она не любит Ипполита, потому что она любит моего мальчика!

Перрина покраснела от обиды.

— Вы осмеливаетесь утверждать при всех, что моя Пимпренетта может любить полицейского?

Девушка вскрикнула:

— Это неправда!

Торжествуя, ее мать решила окончательно уничтожить противника:

— Селестина, я понимаю… вы клевещете от обиды! Вы хотели бы разделить с нами тот позор, который Бруно принес вашей семье, но у Адолей никогда не было и никогда не будет в семье полицейских!

Маспи Великий не шевелился. Всякий раз, когда ему напоминали о позоре сына, который пошел работать в полицию, он не знал, что ответить. Селестина, напротив, казалось, и не почувствовала, какое оскорбление ей бросили в лицо.

— Я хочу вам сказать одну вещь, Перрина… По-моему, Бруно прав… Это смелый парень, но сегодня, бедняга, он, должно быть, плачет, думая, что эта Пимпренетта, которую он любил всю жизнь, нарушила свое слово… Я его видела не далее как вчера, моего Бруно, и если бы вы могли его видеть, Перрина, вы бы не были так настроены против него… Жалкое, ничего не видящее лицо… худой до ужаса… и все время эта Пимпренетта, он не переставал повторять ее имя… «Мама, — сказал он мне, — я лучше умру, чем буду жить без нее… Я люблю ее. Я не хочу, чтобы у меня ее отобрали, ведь для меня это такое горе…»

Пимпренетта больше не плакала, она голосила. Ипполит, выйдя из себя, требовал в присущих ему выражениях, чтобы она замолчала:

— Ты заткнешься, а?

Мадам Адоль не могла снести, чтобы так разговаривали с ее дочерью.

— Иполлит Доло, в нашем доме женщины не привыкли, чтобы с ними разговаривали в подобном тоне! И если ты не знаком с хорошими манерами, что ж, я тебя им научу в два счета!

Жених, уязвленный такой несправедливостью и таким ожесточением против него, возмущенно указал на Селестину Маспи:

— Вы что, не видите, что эта добрая женщина пытается настроить против меня Пимпренетту? Маспи не выносят, когда кто-то улаживает свои дела без их на то разрешения! Их просто бесит, когда приходится признаться, что выпутываются без их помощи! У них в семье — полицейский, и пусть они об этом не забывают, потому что такой стыд никто не сможет вынести!

Хотя муж полностью ее игнорировал, а свекор продолжал объедаться, Селестина упорствовала:

— Ты тявкаешь, как шавка, мой бедный Ипполит, но окажись тут люди посильнее тебя, ты бы сразу же поутих.

— Вроде как вы, когда Тони Салисето со своими друзьями нанесли вам визит и поставили вас на место!

Маспи моментально вскочил:

— Кто тебе рассказал?

— А вам какое дело?

— Значит, якшаешься с Корсиканцем?

— И что из этого? Я предпочитаю иметь дело с Корсиканцем, чем с полицейскими! А вы нет?

Сраженный, Элуа рухнул на свой стул. Только сейчас он полностью осознал глубину своего падения. Предательство сына сбросило его с пьедестала. Он больше не был Великим Маспи, а всего лишь Элуа, отцом полицейского. Он чуть было не заплакал от стыда… Ко всеобщему удивлению, в тишине, наступившей после того, как Маспи позорно отступил с поля боя, раздался скрипучий голос Адели Маспи:

— За всеми этими россказнями мы так и не поняли, любит ли Пимпренетта до сих пор Бруно или уже не любит…

Оказавшись перед таким неожиданным противником, Ипполит вновь потерял хладнокровие.

— А эта старая шлюха! Она чего лезет? Совсем уже спятила?

— Спятила не больше, чем ты, чурбан неотесанный!

Не в силах все это больше выносить, героиня этих нескончаемых дебатов, в которых каждый уже высказал свое мнение, кроме нее, Пимпренетта закричала:

— Замолчите! Замолчите все! Вы меня с ума сведете! Да, я люблю только Бруно и не хочу больше видеть Ипполита! Вот он каким оказался! Я не хочу выходить замуж за человека, который якшается с Корсиканцем!

И она бросилась в объятия матери, ища защиты, та не смогла удержаться от замечания:

— А ты не могла нам этого сказать перед тем, как мы заказали обед?

Ипполит впал в страшную ярость от нанесенного ему оскорбления. Он уже готовился к расправе над несчастными приглашенными, когда дверь в гостиной открылась и ворвалась девушка, приглашенная прислуживать.

— Мадам!.. Мадам!.. Эти двое мужчин…

Но она не успела закончить фразу, как инспектор Пишеранд отодвинул ее решительным жестом и вошел в комнату в сопровождении инспектора Маспи. Это появление, которого меньше всего ожидали, заставило всех замолкнуть.

Полицейский любезно раскланялся:

— Всем добрый день… Вы уж извините, что нарушаем такой милый семейный праздник, но мы на минуточку…

Перрина Адоль приняла вызов:

— Я что-то не припоминаю, чтобы мы вас приглашали, господин Пишеранд.

— Наша работа часто вынуждает нас входить в дома, не будучи туда заранее приглашенными… Могу я поговорить с Пимпренеттой?

— Что вы хотите от моей дочери?

— Ничего страшного, уверяю вас! Пимпренетта?

Но Пимпренетта не слышала. Она не сводила глаз с Бруно, а тот с нее. Успокоенная Селестина вновь уселась. Маспи Великий сидел, зажав голову руками, он предпочел сейчас ничего не видеть, а тем более сына, которого стыдился.

— Ну, Пимпренетта?

Девушка все же решилась пойти за полицейским, который взял ее за руку.

— Какое у тебя красивое кольцо, малышка… Кто тебе его подарил?

— Ипполит.

Все так же любезно Пишеранд обратился к сыну Доло:

— Может, ты мне расскажешь, где ты купил такую чудную вещицу?

— Это вас не касается!

Полицейский принял жалобный вид.

— С прискорбием должен отметить, что ты ничуть не умнее своего папочки… потому что нужно быть полным идиотом, чтобы подарить своей невесте кольцо, которое только что украли… Ты еще не знаешь, что нам прислали полный список украденных драгоценностей?

— Это неправда!

— Правда или нет, но я тебя арестовываю и, поверь, в твоих интересах, так что не играй с огнем.

В мгновение ока Пишеранд достал наручники и застегнул их на руках Ипполита Доло.

— Ну, пошли… Дамы и господа, еще раз просим нас извинить… мы вас покидаем. Счастливо оставаться! Ты идешь, Бруно?

— Иду!

Но Пимпренетта взяла его за руку и решительно заявила:

— Я иду с тобой!

Полицейские и бывший жених с невестой ушли. Никто не знал, как себя вести дальше. Серафина Доло беззвучно плакала на плече своего мужа. Ликующей Селестине стоило немалого труда скрыть свою радость. Перрина мысленно подсчитывала, во что ей обошелся этот бесполезный праздник. Дьедонне Адоль радовался, что расстроилась так не нравившаяся ему помолвка. Жоффруа Доло с тяжелым сердцем осознал, что его сын возобновляет свою жизнь заключенного, и не мог отделаться от мысли, что, возможно, то, что сказала Селестина, не было такой уж глупостью, как он пытался это представить. Дедушка подвел итог сложившейся ситуации:

— Я в первый раз присутствую на помолвке, где нет ни жениха, ни невесты!


Ипполит Доло не долго сопротивлялся на допросе, который вели Пишеранд и Ратьер. Сначала он отпирался как мальчишка, затем, когда владелец ограбленного ювелирного магазина, вызванный в качестве свидетеля, узнал кольцо, которое входило в список похищенных вещей, экс-жених Пимпренетты не выдержал.

— Да, я участвовал в этом деле…

Пишеранд отослал Ратьера и сам принялся за допрос.

— Хорошо, ты становишься благоразумным, это прекрасно, и ты от этого ничего не теряешь. Кто тебя взял в дело?

— Антуан Бастелика.

— Ты был связан с ним?

— Не так чтобы очень, но, выйдя из Бометта, я оказался без гроша… Мои старики не могли меня содержать, как надо… Случаю было угодно, чтобы я встретил Бастелика… Я рассказал ему, откуда вышел, и он предложил взять меня с собой… Я должен был стоять на страже, пока он действовал.

— Сколько же ты взял?

— Кольцо и пятьсот франков…

— А твой отец?

— Мой отец?.. А! Это потому, что вы вообразили себе, что старик был с нами? Вы попали пальцем в небо! Эта работа не для него! Его время ушло! Он довольствуется мелочевкой… Ему не угнаться за теперешними делами!

— А ты, конечно, считаешь себя очень сильным?

— Я потерпел неудачу, ну и что?

— Бедолага! Только что вышел из Бометта и опять туда вернешься довольно надолго, а ты воображаешь себя очень умным? Это и есть, по-твоему, прекрасная жизнь?

— Это касается только меня!

— Согласен… Кто еще был с тобой и Бастелика?

— Никого.

— Как хочешь… А что касается Итальянца, которого выловили в Старой Гавани, у тебя нет никаких соображений по поводу того, как он туда попал?

— Вы пытаетесь и это на меня повесить?

— Нет, ты слишком мелок для такого дела, но… ты мог слышать разговоры о нем, и, если ты нам сообщишь какую-нибудь интересную информацию, тебе это зачтется… не так уж весело проводить лучшие годы молодости в тюряге… Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что вы мне надоели!.. Я ничего не знаю об этом Итальяшке, да и знал бы — не сказал!

— Как тебе угодно… У тебя еще будет время, чтобы поразмыслить. Назагораешься так, что станешь похож на сухофрукт.

На очной ставке с Бастелика Ипполит не изменил своих показаний. Со своей стороны Антуан подтвердил заявление молодого Доло. И проделал это довольно развязно.

— Вы понимаете, господин инспектор, я расчувствовался, когда встретил этого парня, страдающего оттого, что он ничего не может предложить своей невесте. Я подумал об одном чудесном кольце. Все это, конечно, сантименты, да? Вот почему я его взял с собой… теперь я об этом жалею… Если бы нас было много, то уж, конечно, я бы не стал предлагать это дело какому-то юнцу! С этими сопляками всегда рискуешь!

— Ты врешь, Антуан.

— Вам придется это доказать, господин инспектор…

— Я это докажу.


В то время как перед Бастелика и Ипполитом вырисовывалось совсем не радужное будущее, Бруно и Пимпренетта, взявшись за руки, прогуливались по парку в районе Маяка, который был их убежищем. Они отыскали свою скамейку, к счастью, свободную, и уселись. Девушка тут же прижалась к своему возлюбленному.

— Это правда, ты огорчился, когда узнал, что я выхожу замуж за Ипполита?

— Я предпочел бы умереть!

Пимпренетта вскрикнула и от былого страха и от удовольствия одновременно.

— Ты бы смог себя убить?

— Если бы ты меня разлюбила, я ни с чем бы не посчитался!

— Но я никогда не перестану тебя любить!

— И даже став женой Доло?

— Это чтобы тебе отомстить!

— За что?

— За страдания, которые ты мне причинил!

— Я?

— Ты или я, кто из нас работает в полиции?

Бруно отодвинулся немного от Пимпренетты и строго сказал:

— Послушай, Пимпренетта, с этим надо раз и навсегда покончить! Или ты соглашаешься стать женой полицейского и начинаешь вести себя прилично…

— Ты считаешь, что я себя веду неприлично? И это твоя любовь? Ты говоришь, что любишь меня, и тут же оскорбляешь?

— О! Святая Матерь, сжалься надо мной, или я ее задушу. Вот упрямая ослица. Я же хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной! Я не собираюсь носить тебе передачи в тюрьму по воскресеньям! И если у меня будет жена, которую я буду видеть лишь время от времени, нет, я уж предпочитаю сразу же расстаться. Я попрошу перевести меня куда-нибудь, и ты обо мне больше никогда не услышишь!

— Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… И ты собираешься скрыться подальше от меня? У вас в полиции довольно странная манера демонстрировать свою любовь! Но, поскольку я люблю тебя по-настоящему, я сделаю все, что ты захочешь.

Загрузка...