Прабкино учение

ПЕТРА И ПАВЛА(Задонье)

Колокола гремят! Петра и Павла, крестьянский праздник, завтра — жатва! Уже все готово: косы, грабли, вилы, машины стоят на токах, катки приготовлены, кто хочет молотить по-дедовски; кони кормлены овсом, вареным ячменем, люцерной, места для новой соломы, закрома в клунях и амбарах, все приготовлено. Даже квас «суровец»! Только начинай. Сегодня — праздник, а завтра — работа от зари и до вечерней темноты. Последние приедут домой часов в десять. Раз, раз! — поели и — в постель. Часов пять поспят, и снова — с половины четвертого утра до десяти вечера! Восемнадцать часов… Кто же выдержит? И ходят, истомленные, как тени, хлопцы и девчата. Поспать бы! Боже, как спать хочется… Но разве можно спать, когда собирают урожай? Из древности, с Пращуров, Прад и Праб пошло так: июль-август — тяжкие месяцы. Некогда поспать, работа без отдыха, еда — кое-какая, квас, хлеб, зеленый лук, огурцы, таранка или вобла, селедка, картошка, и все. Картошки наварят, а в поле и едят, запивают кислым квасом. Масла нет и в помине, да и лучше, — тяжелит масло во время работы, мешает. Вот меду, сахару бы, чаю!.. Да и где его взять? Забыли купить до жатвы. Теперь уж некому и в лавку сбегать! Да и когда пить его? Тут хотя бы скорей обед проглотить, хоть на час, прямо на земле, прикурнуть,[47] заснуть, отдохнуть… О Боже, как людям спать хочется!

Не успели заснуть, как уже кричат: «Вставай! Осенью, зимой поспишь!.. Работа!» И люди из себя вон лезли, из кожи тянулись, работали, работали… казалось, нет конца их страданиям! И что же, скоро и последние снопы сжали, и мешки снесли, и деду ключи вручили: «Кончена страда!..» Ложись, отдыхай день! Послезавтра — на бакшу,[48] за огурцами и томатами, всякой зеленью… А по дорогам — воза соломы, последних снопов, сена, люцерны, огурцов, арбузов, дынь, томатов, картошки-скороспелки, баклажанов, лука, перца, бурачков, всякой всячины. День отдохнули, и опять — то же самое: маис,[49] подсолнухи, горох, фасоль, чечевица. После — гречка, и просо — с капустой напоследок. Вертится колесом работа! Торопись! Осень близко! Спаса-Маковея, Спаса Преображения, третьего Спаса. Не будь этих праздников, совсем бы замучились люди! А тут — бабы рожать вздумали! Да посидела день-два дома, да и — в поле!

Эх, тяжела ты, жизнь деревенская! Некогда и отболеть как следует.

И в этой суматохе время летит как скаженное,[50] и люди замотались, тоже — скаженные, и даже псы, бегущие сзади возов с высунутыми языками, и те — совсем сдурели от беготни, жары, хозяйских окриков, кони похудели, изошли потом, надорвались на работе. А «Рудый», солнце, продолжает печь! Ему — что, он знает свое: лето! Трудись! Коровы с толоки[51] пришли, некому доить, — подпускай телят! И без молока обойдемся. Нужно кувшин надоить, остальное — телятам. Они тоже на мучной болтушке живут. В свинарнике визг, свиньи голодные! Давай им люцерны! Некогда по-настоящему покормить…

Вот, какой нынче Петро с Павлом! Вчера праздновали, борщ ели, а сегодня — хлеб с луком, сало соленое, холодная картошка да квас-«суровец». Вот тебе и — весь обед. Голодный? — Некогда! Потом… В поле, где еще не дожато, целый калабалык,[52] работа, работа… В пояснице трещит, в глазах темно, но — работа кипит! Некогда!.. И вот, вдруг все обрывается!.. Идет спокойно воз с капустой-скороспелкой, морковью, петрушкой-корнем, луком, перцем, баклажанами, томатами. Идет спокойно, потому что главная работа сделана. За последними — капустой, картошкой, бураками — к концу августа—середине сентября. Теперь и малость отдохнуть можно. Управились! Но как же тяжко было!.. Девчата похудели, одни носы видны. Щек как не бывало, а глаза запали глубоко и лица погорели на палящем солнце. Напрасно натирают они лицо сметаной по вечерам, медом — на ночь, все равно, лица сожжены. Только к Рождеству снова будут похожи на девчат.

Но вот и эта работа замедлилась. Пошли пахота озимки, сев, скорода.[53]

Тут перепелов — хоть руками хватай, но хоть работы и меньше, но даже и в таком виде ее еще много. Куда там! На реке — карпы идут на самую малую удочку, но до карпов ли? Конечно, ежели бы дали уже готовое, штук пять съел бы, но идти за ними — некогда. Ну, поел пустого борща с салом, и все. Потом!.. Потом!.. Сейчас некогда! Вот и сентябрь у двора. Теперь бы карпа, да только карп уже на удочку не идет. Прошло его время. Только еще в вершу и заходит, да не у всякого и верша. Чтоб ее сделать, надо время иметь, а времени ни у кого не было. Подошла суббота, зарезали лишнего петуха. Часов пять варился, да так жесткого и съели. Борщ тоже «невпроворот[54]» густой сделали; картошка, лук, сало, баклажаны, томаты, капуста, еле ложкой повернуть можно. Вот это борщ, всем борщам борщ. Сели, навалились, убрали до последнего кусочка. Проголодались, родные! Каждому по доброму куску вареного сала, хлеба, луку репчатого, чесноку. Съели, схрупали! Давай петуха! Ну, его, конечно, как был крепкий, вязкий, съели!.. Нет ли еще чего? Хлеба? С салом? Давай хлеба!.. Ну, теперь наелись… Завтра — и того лучше, галушки, вареники с творогом, сметаной, со сливами, с яблоками. День воскресный! Давай крепкого чаю с медом!.. Хозяйка еле на ногах держится. Ей, бедной, готовить на всех надо. Хлебы свежие спекла. Ну вот, обед кончен, посуда, так-то и отдохнешь! Скотину напоить надо… Наконец и хозяйка прилегла, заснула. Проснулась — батюшки, ужин готовить надо! Еле-еле справилась! А тут стирать надо! Нет рубашки! Поставила мочить белье. Надо приготовить еду к утру… Да так к полуночи и легла наконец! Заснула с мыслью, что цыплята уже большие, петушки дерутся, надо отделить пораненых, иначе их взрослые куры добьют… На заре муж уехал озимку скородить. Дала ему холодный обед на мажару,[55] а он, дурной, хотел без баклаги с водой ехать! Некогда! А там кругом ни капли нигде не достанешь.

Разделила петушков, посадила раненых отдельно, а тут дети-подростки с бакши с огурцами приехали. Томаты скорей мыть надо, солить, много давленных, попортятся… Ах, Боже, Боже, все — одна да одна! Старшей дочке десять лет. Какая из нее помощница? А мальчугану — двенадцать, да он растет, а потому ленив, и не слушается матери. Только отцом и припугиваешь. А отец, бедный, на озимке. Вечером приехал, говорит, кончил, да свалился, не вечерявши, на лавицу, да так и заснул, как был. С сонного, как с пьяного, и сапоги стягивала, и укладывала, а он только мычит, даже не просыпается… Кончил с озимкой, как осеннюю вспашку сделал; весной — тогда только не глубоко «букарем» вспахал, и — яровица готова. Кончил и это. Воздвиженье! Слава Богу, конец всем работам… Однако зерна немного свезти в Азов надо. Продать надо, чтоб долги заплатить.

Едет Степан с двумя возами. Мешков семьдесят, что ли, да еще мешков двадцать фасоли.

Тверда уже чуть подмерзшая дорога. Слава Богу, дождей нет, запоздали.

Вот и Покрова Пресвятой Богородицы. Теперь уже Овсеня справить, да до Рождества и отдохнуть можно.

Вот он, Овсень Великий — блины, вареники, оладьи!

Слава Богу, кончили год. Из мытой пшеницы хлебы — как из новой, высокие, пышные, на поджаристом капустном листе. Вынула баба хлебы, надрезала один, дала детям по кусочку. Тут и муж пришел, тоже получил кусок, с маслом и медом, ест, похваливает. «То-то, работали — чуть Богу душу не отдали!» Но отдых, покой, довольство — на сердце. Детям есть что дать. Не будут голодны зимой!

Эх, ты, жизнь мужицкая! О чем думать можно, коли времени нет? От самого Петра-Павла, до покрова почти — работа, работа да работа!.. Хорошо тому, кто в городе живет. Утречком встает, спокойно поел, да и на работу, а в субботу — получка! В деревне же, сколько раз на возу, пока до поля доедет, хлеба, сала, да луку поел, суровцом — квасом из баклаги, а то и водой, запил, да вот тебе и весь завтрак. А чтоб лучше, так и думать нечего: некогда ни самому, ни бабе. Но благословлял Бог труд. Все хорошо было. На себя, а не на «дядю» работали!