Правдивая история

Моника

Стук в дверь разозлил Монику. Она была поглощена поиском нужного оттенка бордового для своих шлепанцев. Она встала, чтобы отослать непрошеного гостя, но, открыв дверь, увидела мужчину с такой чарующей улыбкой, что помимо своей воли пригласила его присоединиться к ним и освободила для него место. Рядом с собой.

Моника не очень-то умела общаться с незнакомцами. Обычно она была слишком озабочена тем, чтобы произвести хорошее впечатление, и ей было трудно расслабиться. Она всегда помнила то, что ей сказали перед ее первым собеседованием при приеме на работу: мнение о вас формируется на девяносто процентов в первые две минуты. Но Райли был таким человеком, которого никогда не воспринимали как незнакомца. Казалось, он влился в их группу как финальный ингредиент кулинарного рецепта. Неужели он всегда так легко приспосабливается? Какое необыкновенное умение. Чтобы увидеть происходящее, Монике всегда приходилось проталкиваться с помощью локтей или стоять в стороне, выворачивая шею.

– Давно ты в Лондоне, Райли? – спросила она у него.

– Я прилетел позавчера, а из Перта вылетел десять дней назад и сделал по пути пару остановок. Я остановился у знакомых моих друзей, в Эрлс-Корте.

Манера поведения Райли отличалась непринужденностью и расслабленностью – такой контраст по сравнению с чопорностью большинства лондонцев. Он успел скинуть свои ботинки и раскачивал взад-вперед босой загорелой ступней. Монике стало любопытно, не остались ли песчинки между пальцами его ног. Она боролась с искушением уронить карандаш, чтобы иметь повод пошарить под столом и посмотреть. «Перестань, Моника», – упрекнула она себя, вспомнив одно из любимых высказываний своей матери: «Женщине нужен мужчина, как рыбе зонтик». Но по временам это казалось чертовски противоречивым. Как, к примеру, это увязывалось с таким: «Не тяни с замужеством, Моника. Ничто не приносит больше радости, чем семья»? Даже у Эммелины Панкхёрст были муж и дети – пятеро детей. Нелегко правильно построить свою жизнь.

– Ты бывал раньше в Лондоне? – спросила она у Райли.

– Нет. По сути дела, я впервые в Европе, – ответил он.

– Завтра я поеду за продуктами на Боро-маркет. Хочешь поехать со мной? Это один из моих любимых уголков Лондона, – сказала Моника, даже не успев сообразить, что делает.

Откуда это у нее?

– С удовольствием, – ответил он с улыбкой, казавшейся вполне искренней. – Когда собираешься? У меня нет никаких планов.

Разве у человека может не быть планов? И он даже не спросил, где находится Боро-маркет. Моника никогда не согласилась бы на встречу без должной осмотрительности. Но она была очень рада, что он согласился.

– Почему бы тебе не подъехать сюда примерно в десять? После утреннего часа пик?

К своей рабочей форме из свежей белой блузки и черных брюк она добавила ярко-красный свитер, сапожки на низком каблуке, серьги в виде больших колец и яркую губную помаду. Она без устали повторяла себе, что это рабочая поездка, а не свидание. Райли хотелось получше узнать Лондон, а ей нужна была помощь с сумками. Будь это все-таки свидание, она бы несколько дней мучилась, не зная, что надеть, заготовила бы остроумные шутки, которые небрежно вставляла бы в разговор и выискивала бы потенциальные места на случай неожиданного изменения планов. Подготовка – ключ к эффективной спонтанности. Не то чтобы это до сих пор помогало, подумала Моника, вспомнив Дункана, вегана, любителя пчел. Она задержалась на мысли о нем, словно проверяла больной зуб, болит ли еще. Ничего, кроме тупой боли. Отлично, Моника!

Райли немного опоздал. Хотя она и сказала «примерно в десять», стараясь быть небрежной, но имела в виду десять. Не пол-одиннадцатого. Но сердиться на Райли было все равно что наказывать щенка. Он был такой подвижный, так полон энтузиазма и так отличался от нее, что показался ей занимательным, но чуть утомительным. Какой он сногсшибательный красавчик! – подумала она, но отругала себя за поверхностность. В любых обстоятельствах сексуальная объективация – это нехорошо.

– Хотел бы я, чтобы мои братья и сестры все это увидели, – сказал Райли, когда они бродили вокруг прилавков.

Различные культуры и влияния, создавшие плавильный котел Лондона, соперничали друг с другом, атакуя органы чувств и соревнуясь за клиентуру.

– Хотела бы я иметь братьев и сестер, – отозвалась Моника. – Я была единственным долгожданным ребенком.

– Ты придумывала себе воображаемых друзей? – спросил Райли.

– Нет, по сути дела, нет. Говорит ли это о моем ужасно скудном воображении? Но я давала имена всем своим плюшевым мишкам и каждый вечер отмечала их в особом журнале.

О господи, наверное, она слишком откровенна?! Она наверняка слишком откровенна.

– Все свободное время я проводил на Тригг-Бич, занимаясь серфингом со старшими братьями. Они брали меня с собой, когда я был совсем маленьким и не мог даже нести свою доску, – сказал Райли, когда они встали в очередь за роллами со свининой. – Я люблю уличную еду, когда ешь прямо руками, а ты? В смысле – кто изобрел ножи и вилки? Какое занудство!

– Честно говоря, уличная еда меня немного напрягает, – призналась Моника. – Я уверена, у них нет регулярного контроля безопасности пищевых продуктов и ни один не покажет вам заключение об их санитарно-эпидемиологическом состоянии.

– А я уверен, что все абсолютно безопасно, – возразил Райли.

Монике нравился его оптимизм, но она считала Райли опасно, пусть и восхитительно наивным.

– Неужели? Посмотри на эту продавщицу. На ней нет перчаток, несмотря на то что она готовит и к тому же крутит в руках деньги – рассадник бактерий.

Моника понимала, что, вероятно, может показаться немного занудной. Очевидно также, что Райли гораздо меньше, чем ее, беспокоила безопасность пищевых продуктов.

Немного погодя Моника осознала, что вопреки своему желанию получает удовольствие от поедания пищи без вилки и ножа прямо на улице, в компании потрясающего мужчины, которого едва знает. Она вела себя совершенно безрассудно. Мир вдруг показался ей таким широким, полным возможностей, которых не было несколько мгновений назад.

Они перешли к прилавку, где продавались мексиканские чуррос, еще теплые, покрытые сахарной и шоколадной глазурью.

Райли поднял руку и чуть прикоснулся большим пальцем к краешку ее рта.

– Тут у тебя остался шоколад, – сказал он.

Моника внезапно ощутила желание, оно было намного слаще, чем чуррос. Она мысленно перечислила все причины, по которым, несомненно, чувственные, но абсолютно нежелательные видения, заполнившие ее воображение, никогда не станут реальностью.

1. Райли оказался здесь проездом. Нет никакого смысла в это ввязываться.

2. Райли всего тридцать лет, он на семь лет моложе ее. А выглядит еще моложе – потерявшийся в Неверленде мальчик.

3. Так или иначе, он никогда ею не заинтересуется. Она примерно представляла себе, какое место занимает в негласной иерархии привлекательности. Райли, с его экзотической красотой (отец – австралиец, мать – балийка, как она узнала) был явно не ее поля ягода.

– Нам пора возвращаться, – сказала она, осознавая, что, пусть ее успели околдовать, она сама разрушает чары.

– Твои родители тоже гурманы, Моника? У тебя это от них? – спросил Райли, когда они огибали прилавок, стонущий под тяжестью корзин с оливками всех оттенков зеленого и черного.

– На самом деле моя мама умерла, – откликнулась Моника. Зачем она это сказала? Уж она-то должна была понимать, что это могло свести разговор на нет, но она продолжала говорить, захлебываясь словами, чтобы избежать паузы, которую Райли попытался бы заполнить. – В нашем доме было полно удобных продуктов: картофельное пюре быстрого приготовления, блинчики «Финдус», а для особых случаев – куриные котлеты. Понимаешь, мама была страстной феминисткой. Она считала, что, готовя пищу с нуля, женщина подчиняется патриархату. Когда в моей школе объявили, что девочки будут заниматься домоводством, а мальчики столярным делом, она грозилась приковать себя наручниками к школьным воротам, пока мне не предоставят свободный выбор. Я так завидовала своим подругам, которые приносили домой затейливо украшенные пирожные в бумажной обертке, в то время как я корпела над хлипким скворечником.

Моника живо вспомнила, как кричала на мать: «Ты не Эммелин Панкхёрст! Ты просто моя мама!»

Мать ответила тогда голосом, в котором слышался металл: «Мы все Эммелин Панкхёрст, Моника. Иначе для чего было все это?»

– Готов поспорить, Моника, твоя мама по-настоящему гордилась бы тобой сейчас. У тебя свой бизнес.

Райли сказал именно то, что нужно, и Моника почувствовала комок в горле. О господи, только не плачь! Она вновь призвала певицу Мадонну. Мэдж никогда, ни за что не позволила бы себе расплакаться на публике.

– Думаю, да. По сути, это одна из главных причин, почему я открыла кафе, – произнесла она, сумев справиться с дрожью в голосе. – Потому что я знаю, как ей это понравилось бы.

– Мне очень жаль, что твоей мамы уже нет. – Райли обнимал ее за плечи немного неловко, поскольку тащил на себе ее покупки.

– Спасибо, – ответила она. – Это было давно. Просто я никогда не могла понять, почему она. Она была такой энергичной и живой. Можно было предположить, что рак выберет более уязвимую мишень. Обычно она терпеть не могла разговоров о борьбе с болезнью. Она говорила: «Как я могу бороться с чем-то, чего даже не вижу? Здесь нет одинаковых для всех правил игры, Моника».

Они пошли в ногу, в чуть напряженном молчании, потом Моника вернула разговор к структуре цен, почувствовав себя более уверенно.

– Не знаю, смогу ли долго выдержать в этом климате. О чем я только думал, приехав в Англию в ноябре? Никогда не бывал в более холодном месте, – говорил ей Райли, пока они шли по Лондонскому мосту, возвращаясь на северный берег реки. – У меня в рюкзаке хватило места только для легких шмоток, поэтому, чтобы не замерзнуть насмерть, пришлось купить эту куртку.

Его австралийский выговор превращал каждое предложение в вопрос. Порыв ветра швырнул длинные темные волосы Моники ей в лицо.

Она остановилась на середине моста, чтобы показать Райли некоторые лондонские ориентиры, выстроившиеся на берегах Темзы: собор Святого Павла, корабль-музей Крейсер «Белфаст» и Тауэр. Пока она говорила, произошло нечто необыкновенное. Райли, по-прежнему нагруженный связками коробок и сумок, наклонился к Монике и поцеловал ее. Вот так просто. Посреди фразы.

Разумеется, этого делать не следовало? В наши дни и в наше столетие это совершенно неуместно. Надо было спросить разрешения. Или, по крайней мере, дождаться сигнала. Она рассказывала в тот момент: «Существовало такое суеверие, что, если во́роны улетят из лондонского Тауэра, то корона и государство падут». Ей даже в голову не могло прийти, что он принял эту фразу за поощрение. Моника ждала, когда в ней вспыхнет возмущение, но в результате поймала себя на том, что отвечает на его поцелуй.

«О женщины, вам имя – вероломство!»[3] – подумала Моника, но вслед за тем сразу: вот блин! Она в отчаянии пыталась ухватиться за свой воображаемый перечень причин, почему эта идея была абсолютно неподходящей. Затем, когда Райли снова поцеловал ее, она разорвала этот перечень пополам, потом стала рвать его на мелкие кусочки, разбрасывая их по сторонам и глядя, как, подобно снежинкам, они опускаются на реку под ними.

Вряд ли Райли мог стать разумным, долгосрочным вариантом, он слишком отличался от нее – такой молодой, непостоянный. И она побилась бы об заклад, что он никогда не читал Диккенса. Но может быть, ей стоит просто завести с ним интрижку? Посмотреть, что из этого выйдет. Стать непринужденной. Может быть, ненадолго примерить на себя этот образ, как могла бы примерить маскарадный костюм?