Правдолюбцы

Пролог

В переулке за Гауэр-стрит, на вечеринке в тесной квартире, у окна одиноко стояла девушка. Локти она крепко прижимала к бокам, пытаясь скрыть темные цветки пота, распускавшиеся на подмышках ее платья. Прогноз обещал окончание недельной жары, но дождь обетованный собирался неторопливо. Сейчас, однако, мыльный воздух потрескивал искрами, а сварливые голуби начали оседать на карнизах и жаться друг к другу. Вид из окна напоминал коллаж: крыши Блумсбери словно приклеились к тяжелому фиолетовому небу.

Насмотревшись на пейзаж, девушка оглядела комнату с неприступным видом человека, стремящегося обратить одиночество средь шумного веселья в завидное преимущество. Здесь собрались студенты, и кроме парня, с которым пришла сюда, она никого не знала. Двое мужчин, один за другим, подходили к ней с намерением завязать разговор, но, испугавшись их покровительственного тона, девушка отослала обоих прочь. Очень даже неплохо, говорила она себе, невозмутимо стоять в сторонке, когда остальные вопят и размахивают руками. Отчужденность, воображала она, придает ей загадочности.

Вот уже некоторое время она наблюдала за высоким человеком на другом конце комнаты. Он выглядел старше других гостей. (На неизведанной территории преклонного возраста девушке приходилось полагаться на интуицию: наверное, ему слегка за тридцать.) Разговаривая, он разминал предплечья, будто хотел словно ненароком обратить внимание присутствующих на свою развитую мускулатуру. А слушая других, иногда ни с того ни с сего поднимал ногу и закидывал руку назад, словно вбрасывал мяч. Она никак не могла решить, то ли этот человек очень милый, то ли очень противный.

— Американец, — произнес кто-то рядом.

Обернувшись, Одри увидела, что ей хитро улыбается светловолосая девица в ядовито-зеленом платье. Пудрилась эта блондинка явно не глядя в зеркало, нос и подбородок выделялись на лице густой оранжевостью.

— Юрист, — продолжала блондинка, указывая на высокого мужчину. — По имени Джоел Литвинов.

Одри осторожно кивнула. Задушевные женские беседы ее никогда не привлекали. Она по опыту знала, что общность взглядов собеседниц обычно весьма сомнительна, а под сердечностью почти всегда таится враждебность, как под люком в подпол таится тьма. Блондинка придвинулась совсем близко, и Одри ощутила на своем ухе горячее влажное дыхание. В Лондон этот юрист приехал из Нью-Йорка, шептала блондинка, в составе какой-то делегации, чтобы просветить Лейбористскую партию насчет американского движения за гражданские права.

— Говорят, он жутко умный, — сказала блондинка и доверительно добавила, опуская веки: — Еще бы, ведь он еврей.

Из окна, оттуда, где створку подперли книгами, подуло сквозняком. Губы Одри вытянулись в ледяной улыбке:

— Прошу меня извинить.

— Ой какие мы, — пробормотала блондинка ей вслед.

Пробираясь сквозь толпу, Одри прикидывала, насколько ловко она разобралась с ситуацией. Раньше она бы нарочно продлила разговор, чтобы узнать, какую смешную либо зловещую черту припишет собеседница национальности незнакомца — наделит ли она это племя деловой хваткой, скупостью, неврозами или настырностью, — а затем, позволив порочащим словам вылететь изо рта, Одри любезно поведала бы, что она тоже еврейка. Но это развлечение ей давно надоело. Попытки пристыдить соотечественников за глупые предрассудки никогда не приносили чаянного удовлетворения; соотечественники почему-то не желали искренне стыдиться. Одри решила, что куда разумнее наслаждаться моральной победой в горделивом молчании, а пусть эти кретины растерянно хлопают глазами.

Она резко остановилась, услыхав, как ее окликают. В нескольких метрах, между двумя рослыми мужчинами, стоял коренастый рыжеволосый парень, — троица невольно изображала башенную стену. Рыжего звали Мартин Седж, это и был ее кавалер на сегодняшний вечер. Он кивал и махал, выпуская колечки табачного дыма:

— Одри! Иди к нам!

С Мартином Одри познакомилась три месяца назад на съезде Социалистической лиги труда[1] в Конвей-холле. Хотя Мартин был на год моложе, в политической теории он обнаруживал куда большую осведомленность и принимал куда более активное участие в деятельности партии, чем сама Одри. Это неравенство придало их дружбе педагогический настрой. До сегодняшнего вечера они встречались вдвоем четыре раза, всегда в одном и том же замызганном пабе, и каждый раз их общение протекало в наставническом ключе: Одри медленно, по глоточку, прихлебывала шанди[2] или ковырялась в яйце под маринадом, пока Мартин осушал кружку за кружкой и вещал.

Поучения Мартина воспринимались как должное. Одри стремилась к самосовершенствованию. (Первую страницу дневника, который она вела в тот год, Одри украсила изречением Сократа: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».) По-юношески одержимая высокими целями, она даже наслаждалась занудством Мартина. Какое еще требуется доказательство серьезной направленности ее мыслей и отказа от проторенных путей, если она по собственной воле проводит весенние вечера в пивняке, внимая угрюмым рассуждениям какого-то парня о Четвертом интернационале?[3]

Но в тот вечер Мартину плохо давалась роль строгого наставника. Сообразуясь с погодой и праздничным характером сборища, он в кои-то веки сменил мохеровый свитер на рубашку с короткими рукавами, обнажив розовые руки с рыжими веснушками. Когда они встретились на станции метро «Уоррен-стрит», чтобы вместе идти на вечеринку, он чмокнул Одри в щеку, — за всю короткую историю их знакомства такого еще не случалось.

— Одри! — заорал он, когда она подошла. — Я тут друганов встретил. Это Джек и Пит… а это Одри.

Улыбнувшись, она пожала потные ладони. Из запахов, исходивших от этих троих парней, можно было составить краткую антологию телесных испарений.

— У тебя кончилась выпивка? — засуетился Мартин. — Давай стакан, схожу за добавкой. На кухне настоящий дурдом.

Джек и Пит, оставшись наедине с Одри, устремили на нее откровенно оценивающие взгляды. Смутившись, она отвернулась, и тут ей бросилось в глаза, что самые смелые девушки уже сняли чулки. Их белые, как птичий пух, ноги беспорядочно сверкали средь прочих ног, словно лучи фонариков в густых зарослях.

— Значит, — сказал Джек, — ты и есть Одри. Мы много о тебе слышали.

— Аналогично, — ответила она.

— Что? — переспросил Пит, подавшись вперед.

Одри запнулась на секунду, раздумывая, правильно ли она употребила слово.

— Я тоже много о вас слышала.

Пит приподнял подбородок, а затем медленно опустил его, словно ему только что раскрыли великую тайну.

— Здесь дико жарко, да?

— Да! — энергично кивнула Одри.

Она мялась, подыскивая тему для разговора, когда за спиной Джека и Пита появился бородатый мужчина. Ухватив молодых людей за плечи мясистыми ручищами, бородач прогудел:

— Пришли все-таки! Ах вы, мерзавцы! Ну и как? Веселитесь?

— Том! — разом завопили Джек и Пит.

Хозяин квартиры, Том Макбрайд, числился аспирантом Лондонской школы экономических и политических наук. Над диссертацией он трудился с незапамятных времен, а в студенческом профсоюзе приобрел славу главного смутьяна. Мартин боготворил его, но Одри, пристально разглядывая нового знакомого, чувствовала к нему инстинктивную неприязнь. «Выпендрежник», — подумала она. А кроме того, борода Тома чем-то напоминала лобковую поросль, что было уж совсем некстати.

— Прости, подруга, — Том с любопытством взглянул на нее, — не знаю, как тебя зовут.

— Одри Говард, — ответила она. — Я здесь с Мартином Седжем.

— С… кем? Ах, с Мартином! Рад, очень рад, Одри! — И он снова повернулся к Джеку и Питу: — А теперь вы, двое, слушайте сюда, хочу вас кое с кем познакомить.

Том указал на человека, стоявшего позади него. На того самого, за которым наблюдала Одри, — американца.

— Джоел! — воскликнул Том. — Это Джек и Пит, прошу любить и жаловать! — Польщенные безраздельным вниманием Тома, молодые люди порозовели и расплылись в улыбках. — Джоел — американский юрист, — пояснил Том, — но не судите по одежке. На самом деле он наш человек.

Несмотря на такую рекомендацию, Джек и Пит мгновенно поскучнели. Похоже, оба полагали, что уж к кому, к кому, но к американцам они могут с легким сердцем относиться свысока. Джоел улыбнулся и наклонился к Одри:

— Вы уж извините моего друга-невежу, он нас не представил. Вас зовут Одри, если я правильно расслышал?

Одри кивнула.

— Мы с Джоелом как раз говорили о Поле Робсоне,[4] — продолжал Том. — Вы в курсе, что его опять уложили в больницу? Вроде бы истощение. Между прочим, Джоел с ним встречался.

— Ну, это громко сказано, — мягко возразил Джоел. — В детстве я ездил в летний лагерь в Нью-Джерси, лагерь для детей рабочих, которым мы ужасно гордились. И как-то, когда мне было двенадцать, к нам на один день приехал Поль Робсон.

Джоел демонстрировал фирменный трюк американцев: непрерывно улыбаться, даже когда говоришь. Вдобавок он немного сутулился, словно для того, чтобы минимизировать разницу в росте между собой и англичанами. «Хочет понравиться», — подумала Одри.

— …Конечно, для нас он был героем, — говорил Джоел, — и мы смотрели на него раскрыв рты. Он прогулялся по лагерю, а потом, вечером, после того как спел для нас в столовой, произнес небольшую речь, призвав нас посвятить жизнь борьбе за справедливость. Все чуть с ума не сошли. Мы были готовы в едином порыве сложить головы за этого парня. А на следующее утро я встал ни свет ни заря по нужде, но не потащился в заведение для мальчиков, а в нарушение лагерных правил обогнул наш спальный домик и потопал в лесок. И вот стою я там, делаю свои дела, и вдруг появляется сам Поль Робсон! Ему тоже приспичило! Увидев меня, он и бровью не повел. Только улыбнулся и сказал своим неповторимым голосом — ну, вы все слышали, какой у него голос: «Сдается, мы с тобой ранние пташки». А потом выбрал дерево и встал под ним. Можете себе представить, как я обалдел. Герой американского коммунистического движения стоит прямо передо мной, и у нас обоих краны наружу. «Да, сэр, — говорю я, — люблю рано вставать». Хотя, если честно, я сроду не вставал в такую рань. А Робсон в ответ…

Рядом с Одри возник Мартин с двумя бумажными стаканчиками красного вина:

— Прости, я задержался. Эти идиоты потеряли штопор…

Одри взяла стаканчик и приложила палец к губам.

— Ох, простите! — Глянув на американца, Мартин склонился в картинном раскаянии. — Я помешал?

Литвинов добродушно улыбнулся:

— Так вот, Робсон говорит мне: «Это хорошая привычка, молодой человек, советую и впредь ей следовать. Жизнь слишком коротка, чтобы по полдня валяться в постели». А потом, пока я судорожно придумывал, что бы такого умного ответить, он застегнул ширинку и ушел.

Слушатели недоуменно молчали. В определенный момент — возможно, когда Мартину заткнули рот, — у них возникло предвкушение эффектной концовки. Затем Том натужно хохотнул:

— Ха! Просто взял и ушел? Ну дела!

— Потрясающе, — сухо прокомментировал Мартин.

Одри вдруг бросилась на выручку американцу:

— В лагере, куда вы ездили, наверное, там было интересно.

— О да, — подтвердил Джоел, — чудесный лагерь. Хотя и довольно самобытный. Вместо того чтобы рассказывать истории о привидениях у костра, мы распевали песни во славу дяди Джо и клялись не обзывать товарищей нехорошими словами. — Он засмеялся.

Джек и Пит, учуяв в его смехе моральное разложение, поджали губы. Опять последовала неловкая пауза.

— Я очень сочувствую Полю Робсону, — силилась оживить беседу Одри. — Он столько выстрадал.

— Робсон? — хохотнул Мартин. Он все еще злился на Одри, вынудившую его умолкнуть. — Поль Робсон страдает в отличном пальто и шикарном автомобиле. На твоем месте я бы не тратил на него свою жалость.

— Но мы же не экономим на сочувствии, правда? — ответила Одри. — Мы же не боимся, что оно закончится.

Мартин уставился на нее, ошарашенный этим неожиданным предательством.

— Да ладно тебе, — произнес он с неубедительным смешком. — Робсона давно уже никто не принимает всерьез. Этот чудак до сих пор защищает венгров! — Мартин оглядел компанию в поисках поддержки.

Джек и Пит кивнули, но промолчали.

— Кажется, вы поторопились с выводами, — сказал Джоел.

— Неужто? — На лице Мартина мелькнуло паническое выражение, как у человека, который вдруг сообразил, что заплыл слишком далеко от берега.

— Я не разделяю всех воззрений Робсона, — продолжил Джоел, — но, по-моему, этот парень заслужил наше…

— А мне кажется, — перебил Мартин, — что Робсон — эстрадный соловей, и не более того.

— Во дает! — гаркнул Том.

— Не верю, что вы действительно так думаете, — сказал Джоел. — Во всяком случае, надеюсь на это, иначе примите мои соболезнования. — От краснобая и симпатяги, жаждущего расположить к себе публику, не осталось и следа. — Поль Робсон сделал для человечества куда больше, чем вы или я когда-либо сделаем.

— Ах, для человечества? — съехидничал Мартин, намекая на сусальность американского лексикона.

— Прошу прощения. Очевидно, я топчу сапогом некое очень важное детское воспоминание. — Джоел устало махнул рукой, отметая сарказм Мартина. — Уф… пора бы повзрослеть.

Шея Мартина заалела, и краснота быстро распространилась вверх, словно вино, наполняющее бокал.

— Что? А может, это тебе надо повзрослеть, приятель…

Кадык на шее Мартина нелепо заострился. В глазах блестели слезы. Все застыли, завороженные зрелищем его унижения. Первым опомнился Том.

— Все, хватит, — примирительно сказал он.

Но Мартин не согласился на мировую. Презрительно мотнув головой, он рванул прочь.

Одри медлила, отыскивая лазейку в законах этикета, которая позволила бы не следовать за ним. Но в итоге распрощалась с собеседниками вежливым кивком.

Когда Джек и Пит отчалили, Джоел спросил Тома:

— Эта девушка, как у нее фамилия?

— Гортон… вроде бы. Нет, Говард.

— Симпатичная, правда? Она из моего племени?

— Что?

— Она еврейка?

Том полагал, что так оно и есть, — носатость Одри была явно иудейского происхождения, — но, не желая создавать впечатление, что национальность девушки имеет для него значение, притворился, будто удивлен вопросом:

— Черт, понятия не имею. Я никогда ее раньше не видел…

Фразы он не закончил, отвлекшись на шум в другом конце комнаты. Гости сгрудились у окна, оглашая помещение восторженными возгласами.

— Слава богу, — сообщил Том, глядя поверх голов, — наконец-то полило.

— Это тот самый нахальный американец, — сказал Джоел, позвонив на следующий день.

— Нет, — ответила Одри, — вы вовсе не нахал.

— Я бы позвонил раньше, но мне потребовалось время, чтобы раздобыть номер вашего телефона. Вы не представляете, сколько в телефонном справочнике людей по имени О. Говард. И почти со всеми я сегодня утром поболтал.

— Стоило ли…

— Хотел извиниться за вчерашний вечер. Похоже, я расстроил вашего парня.

— Он не мой парень. — В наступившей короткой паузе оба отметили про себя категоричность, с которой Одри отреклась от Мартина. — И не нужно извиняться. Он очень плохо себя повел.

По дороге с вечеринки домой, когда они укрылись от грозы под маркизой на Тоттенхэм-корт-роуд, Мартин полез целоваться. Из смутного чувства, будто она чем-то ему обязана, Одри поначалу не сопротивлялась. Но ощущение чужого липкого языка во рту подавило инстинкт женской покорности, и Одри вырвалась из объятий.

— Извини, не могу.

— Не глупи, — пробормотал Мартин, притягивая ее к себе.

Они боролись — неуклюже переваливаясь вперед-назад, словно боксеры, зажатые в яростном клинче, — пока лодочка Одри не шлепнулась на мостовую; тогда Мартин отпустил девушку.

— Знаешь, кто ты? — пропыхтел он, глядя, как Одри вылавливает туфлю из лужи. — Динамистка херова…

— Вы очень добры, — говорил Джоел, — но все же я хотел бы загладить свою вину. Например, пригласить вас выпить кофе или чего-нибудь покрепче.

— Я…

— Беда в том, что в понедельник у меня с утра до вечера встречи, а во вторник утром я отбываю в Штаты, так что встретиться мы можем только сегодня.

— Ох…

— Вы заняты?

— В общем, да. Я собиралась навестить родителей.

— Гм. И, надо полагать, вы из тех добронравных дочерей, которые не задвинут подальше родителей ради выпивки с каким-то малым, особенно если вы с ним едва знакомы.

Одри призадумалась над его словами.

— О’кей, — сказал Джоел, приняв ее сомнения за отказ. — Значит, мне придется ехать к вашим родителям.

— Вряд ли это хорошая идея, — рассмеялась Одри. — Они живут в Чертси.

— Почему же? Отличная идея! — Джоел с увлечением вживался в роль пылкого поклонника. — Обожаю Чертси! А где это?

— В полутора часах езды на поезде.

— Прекрасно! Обожаю поезда! И я буду хорошо себя вести, обещаю.

— Но я даже… Боюсь, вам будет скучно.

— Не беспокойтесь, я сумею себя развлечь.

Она поколебалась секунду, а затем, к собственному удивлению, согласилась.

Они встретились в два под часами на вокзале Ватерлоо. Ливень, разразившийся прошлой ночью, усох до нескончаемой серенькой мороси, и поэтому на Джоеле был новенький кремовый плащ; в сумраке вокзала чудилось, будто от этого плаща исходит сияние. Одри в последнюю минуту отказалась от поползновений принарядиться как оскорбительных для ее человеческого достоинства; она явилась в куртке и несуразной шапочке из прозрачного полиэтилена, защищавшей волосы от дождя.

— Видите, я не опоздал! — воскликнул Джоел.

— Не опоздали!

Оба рассмеялись, оба были немного смущены импульсивностью, с которой они пустились в это приключение.

В поезде, не зная, о чем говорить друг с другом, Джоел и Одри приникли к спасительному окну, делая вид, что поглощены сценками из жизни предместий, мелькавшими за мутным стеклом. Вот женщина стоит, уперев руки в бока, посреди заваленного всякой рухлядью дворика; черный пес носится по грязному футбольному полю; одинокий юноша на автобусной остановке запускает руку, похожую на паучью лапу, в дымящийся кулек с жареной картошкой.

Одри, чувствовавшей себя взволнованной хозяйкой, принимающей иноземного гостя, эти сценки показались идиотски меланхоличными — пародией на английскую тоску. Она краснела за невзрачность своей страны и ругала себя за то, что позволила американцу увидеть такое. И как только она могла вообразить, что поездка на поезде станет самой живописной частью их путешествия! Она взглянула на Джоела (тот сидел по-прежнему в застегнутом на все пуговицы нездешнем макинтоше) и подумала, а не рассказать ли ему о родителях, чтобы подготовить к встрече с ними. Джоел теперь смотрел, как по проходу медленно движется проводник, толкая перед собой дребезжащую тележку с чаем и булочками. Повернув голову, он встретился глазами с Одри и улыбнулся. Зубы у него были белыми и ровными, как плитка в ванной.

Не ошибся ли он, настояв на совместной поездке? — размышлял Джоел. Кто знает, какие замысловатые правила английского этикета нарушает эта девушка по милости навязавшегося на ее голову иностранца? Возможно, она опасается за свою репутацию. И к тому же… нет, он не будет переживать по этому поводу. Не будет портить себе удовольствие. Он впервые в Лондоне — впервые за пределами Северной Америки. И все, от чего загорался его взгляд, попутно грело его самолюбие: он и впрямь отважный путешественник. Потертая красная кожа на сиденьях в поезде. Величественная обветшалость станции, которую они только что проехали. И то, с каким чопорным видом сидит напротив Одри, зажав в кулаке уродливую полиэтиленовую шапочку. В представлении Джоела она была такой невероятно романтичной англичанкой, персонажем из… словом, из книжки об англичанах.

Он принялся рассказывать о себе. О сотрудничестве с активистами из «Пути к свободе»[5] в Джорджии и Миссисипи.

— Негры — самый маргинализованный контингент Америки, — сказал он, — и они противостоят самому могущественному контингенту — белым заправилам.

В шутливом тоне он поведал о том, как его поколотил капитан полиции в Джексоне. Упомянул — с подобающей скромностью, разумеется, — о недавнем предложении преподобного Мартина Лютера Кинга стать членом его юридической команды. Показал Одри листок с переписанным от руки изречением судьи Оливера Венделла Холмса:[6] «Если жизнь — это движение и страсть, то всякий человек обязан участвовать в движениях и разделять страсти своего времени, в противном случае его жизнь нельзя будет счесть прожитой достойно».

— Я всегда ношу это с собой, — сказал Джоел. — Чтобы не забывать.

Одри кивала, стараясь скрыть нарастающую тревогу. Она понятия не имела, кто такой Оливер Венделл Холмс и что означает слово «маргинализованный». И среди ее знакомых не было ни одного негра.

Джоел поглядывал на нее с легкой растерянностью и раздражением. Почему она никак не реагирует? Почему не выразит восхищения его доблестными подвигами или не удивится вслух, с чего вдруг человек, обладающий столь внушительными достижениями, проявляет к ней внимание?

— А теперь поговорим о вас, — предложил он, когда ему пришло в голову, что, возможно, в биографии Одри имеются некие выдающиеся факты, которыми и объясняется ее сдержанность.

Рассказывала она не слишком охотно — в отличие от Джоела, Одри не привыкла рассматривать себя в качестве темы для беседы, — но, несомненно, строго придерживалась фактов. Ее отец с матерью родом из Польши. (Раньше фамилия у них была Гольцман.) Выросла она в Хэкни, на окраине Лондона, и у нее есть старшая сестра. Отец был портным, но оставил работу, потому что у него больное сердце. В школе она училась до шестнадцати лет. А сейчас работает машинисткой в торговой фирме в Кэмден-тауне.

— Выходит, мы оба — работяги, — улыбнулся Джоел. — Не то что эти детишки на вчерашней вечеринке.

Все, как он и думал: нет в ней ничего выдающегося. Впрочем, ощущение собственной значительности у женщины, не подкрепленное ни положением в обществе, ни деньгами, — чудо сродни левитации. И теперь ему не терпелось выяснить, в чем тут фокус, а затем поставить точку. Девушка, которая всегда с тобой на равных, — в перспективе это несколько утомительно.

Родители Одри жили на первом этаже небольшого и неказистого дома сразу за главной улицей Чертси. От дождя красный кирпич приобрел мрачный коричневый оттенок. Когда дверь в квартиру распахнулась, изнутри крепко пахнуло несвежей едой. На пороге стояла седая и невероятно толстая женщина. Домашний халат в цветочек едва не трещал на ее огромной бесформенной груди, распухшие ноги нависали над тапками, словно тесто, сбежавшее из кастрюли. Одри что-то быстро сказала ей по-польски. Через секунду-две лицо женщины озарилось пониманием и она протянула Джоелу пухлую руку.

— Прошу, — сказала она с густым польским акцентом. — Добро пожаловать.

Улыбка, пронизанная грустью, произвела на ее лице действие, подобно камню, брошенному в воду: на коже образовались дрожащие складки, подбородки умножились. И лишь войдя в сырую квартиру, Джоел сообразил, что эта женщина — мать Одри.

В прихожей открылась другая дверь, и гостя втолкнули в крошечную, заставленную безделушками комнату, где перед электронагревателем сидел, сгорбившись, пожилой мужчина. В комнате было очень жарко. Одри с матерью заговорили со стариком по-польски, перебивая друг друга. Слушая их, мужчина внимательно изучал Джоела. Потом улыбнулся так же грустно, как его жена, и встал, чтобы поздороваться.

Мистер Говард был настолько же худым и сморщенным, насколько его жена была толстой и расплывшейся. В крепком рукопожатии молодого человека его пальцы захрустели, словно куриные косточки. С Джоела сняли плащ, а с шаткого кресла, покрытого чехлом, согнали кошку. Одри и миссис Говард отправились заваривать чай.

— И как вам в Англии? Нравится? — поинтересовался мистер Говард, когда Джоел опустился в кресло.

— О да, очень, — заверил его Джоел.

Окно комнаты, где они сидели, выходило на улицу, и Джоелу приходилось напрягать слух: снаружи играли дети, проезжали машины, а мистер Говард говорил очень тихо. Время от времени на тюлевую штору падала тень прохожего, заставляя гостя вздрагивать.

— Но возможности для бизнеса здесь не так хороши, как в Америке? — Лицо мистера Говарда со впалыми щеками и слезящимися глазами сошло бы за символ несчастья в картах Таро.

— Думаю, нет, — после паузы ответил Джоел.

— Америка — лучшее место для бизнеса, — вздохнул мистер Говард. — Начни я жизнь сначала, уехал бы в Америку. Но сейчас уже слишком поздно.

Он смотрел на гостя, словно запрещая оспаривать этот печальный вывод. Джоел кивнул. Ему становилось не по себе от жары и убожества обстановки. Кресло, на котором он сидел, пропахло кошачьей мочой. Свитер мистера Говарда пестрел жирными пятнами. Если над этим домом и нависла беда, недостаток средств тут ни при чем, размышлял Джоел. В конце концов, чистота ничего не стоит. Его родители, какими бы бедными они ни были, всегда содержали дом в идеальном порядке. Мать до сих пор кипятила подголовные салфетки для кресел перед приходом гостей. Нет, здесь, у Говардов, грязь и захламленность свидетельствовали о безволии, нравственном упадке своего рода.

— Я очень благодарен вам за гостеприимство, ведь я нарушил ваш воскресный отдых, — сказал Джоел; в ответ мистер Говард лишь махнул рукой.

— Сколько вы платите рабочим? Какова средняя заработная плата в Америке? — расспрашивал он.

Джоел догадался, что хозяин пребывает в заблуждении относительно профессии гостя и принимает его за бизнесмена. Исправлять ошибку Джоел не стал. Ему не хотелось подводить Одри, сказавшую родителям то, что сочла нужным. И в любом случае, настаивать на истине казалось излишним педантизмом, ведь мистер Говард явно тешился этой ложью. Вспомнив о своем статусе бывалого путешественника, Джоел решил с честью выдержать испытание, выступив в обличье предпринимателя.

Вскоре вернулись Одри с матерью и накрыли на стол. Одри разливала чай, миссис Говард угощала пирожными и сияла, наблюдая, как Джоел ест. Мистер Говард что-то сказал дочери.

— Он говорит, вы очень умный, — перевела Одри.

Растроганный добрым отношением отца и хлопотливостью матери, Джоел превзошел сам себя. Он восхищался чайным сервизом миссис Говард и с преувеличенным интересом внимал рассказу о происхождении этой посуды. Чуть наморщив лоб, выслушал жалобы мистера Говарда на проблемы с сердцем. Рассказал несколько забавных случаев, приключившихся с ним в Англии, и шутливо посетовал на ужасную погоду. Мистер и миссис Говард улыбались как умели, горестно и несмело, и говорили Одри — все похвалы передавались через нее, — что мистеру Джоелу прямая дорога на сцену.

Когда родители на короткое время вышли из комнаты, Джоел повернулся к Одри и галантно объявил:

— Я прекрасно провожу время. Отец у вас просто потрясающий.

Испугавшись, что последнее замечание выходит за рамки всякого правдоподобия, он осекся, однако Одри не съежилась и не уличила его в чрезмерном великодушии.

— Да, — согласилась она. — Мой отец — очень хороший человек.

Такая лояльность поразила Джоела. Сам он даже сейчас, в возрасте тридцати двух лет, мог закатить глаза за спиной родителей, когда знакомил их с друзьями.

Спустя пару часов Одри сказала, что им пора. Миссис Говард удерживала гостей, но Одри была непреклонна. Им принесли верхнюю одежду, а на прощанье они опять жали руки друг другу. Миссис Говард поцеловала Джоела в щеку. Входная дверь со щелчком захлопнулась, и они оказались на улице, жадно вдыхая прохладу дождливого вечера. Джоел повеселел. По его мнению, он с блеском управился с этим странным походом в гости, и теперь, когда вырвался из парниковой жары и жуткой атмосферы гостиной Говардов, визит начинал казаться забавным: поездка определенно обогатила его новым и ценным опытом.

В поезде на обратном пути в Лондон Одри сидела молча, выпрямив спину, и ни разу не шелохнулась. Джоел исподтишка наблюдал за ней. Он бы обнял ее, но не знал, как подступиться, любое прикосновение выглядело бы вульгарным. Когда он представил неминуемое прощание на вокзале, впечатления от поездки начали окрашиваться в мрачные тона. В родителях Одри нет ничего интересного, думал он. Они — а также неизбывная и непонятная печаль, царившая в их доме, — просто ужасны. Надо же ему было так влипнуть! Так бессмысленно провести последние свободные часы в Лондоне, увязавшись за первой встречной девушкой! Через двое суток он уедет, и они больше никогда не увидятся.

На перроне вокзала Ватерлоо он обратился к Одри со смиренной улыбкой:

— Было здорово. Спасибо, что пригрели бедного скитальца.

— Не стоит благодарности, — ответила Одри, игнорируя протянутую на прощанье руку. — А теперь… пойдем к тебе в гостиницу?

Гостиница, где остановился Джоел вместе со всей американской делегацией, находилась в Бейсуотере — паршивенькое заведение с помпезным холлом. Владельцами были греки, и Джоел опасался, как бы не случился скандал, когда он поведет женщину к себе в номер, но гостиничный служащий, отдавая ключ, даже не взглянул на Одри.

В номере со спартанским убранством, высокими потолками, маленькой раковиной и зеленой мраморной плиткой вокруг текущего крана Одри сбросила промокшие ботинки, носки, а затем и куртку. Джоел впервые обратил внимание на ее руки — длинные, изящные.

— Странное местечко, — говорила она, когда Джоел наклонился ее поцеловать. — Тебе здесь не муторно одному?

Позже, когда они лежали в постели, ему вздумалось пошутить насчет разницы в возрасте между ними:

— Когда ты родилась, я был уже подростком. Тебя не смущает близость со стариком?

— Не нарывайся.

— А?

Одри прикусила кончик большого пальца.

— На комплименты, я хотела сказать.

Она не заметила, в какой момент их беседа превратилась во взаимные поддразнивания. Возможно, она первой начала, но теперь ей определенно хотелось положить конец этому игривому тону. В сексе она была новичком, в тонкостях постельного этикета разбиралась слабо, но всегда воображала, что разговору после соития следует быть откровеннее, нежнее.

Джоел принужденно рассмеялся. Ему уже надоело все время оказываться в дураках. Почему она вообще это сделала, удивлялся он. Ни одна женщина еще не отдавалась ему так скоро и практически без сопротивления. Она повела себя как… как шлюха. И даже сейчас в ней не угадывалось ни робости, ни стыда. Он подыскивал слова, которые восстановили бы его превосходство, а ее заставили бы покраснеть и утратить дар речи.

— Полагаю, я должен забрать тебя в Нью-Йорк, — объявил он.

Одри молчала, пытаясь свести воедино свои скудные познания об этом далеком бунтарском городе.

— Точно, — продолжил Джоел, — именно так я и должен поступить. Жениться на тебе и увезти в Нью-Йорк. Что скажешь?

Она села в постели, озираясь: из раковины торчала ее полиэтиленовая шапочка, отсыревшая юбка валялась на полу. Выйти замуж. Выйти замуж за этого человека!

— Так что скажешь? — усмехнулся он, довольный произведенным впечатлением.

Будущее развернулось у нее перед глазами. Они поселятся вместе в настоящем американском доме. Вероятно, в небоскребе. Плечом к плечу они станут сражаться за справедливость, вольются в самое главное движение и проникнутся страстями своего времени. Будут ходить на демонстрации и устраивать вечеринки с коктейлями, приглашая друзей-негров, всех до единого…

— Увези меня, — тихо сказала она.

— Что?

— Увези меня, — повторила Одри. — Я хочу уехать с тобой.