Правдолюбцы

Глава 1 «Ранним утром на верхнем этаже скрипучего дома…»

Ранним утром на верхнем этаже скрипучего дома в Гринвич-Виллидж спали Джоел и Одри. Полоска света, пробившаяся сквозь щель между занавесками, медленно укладывалась поперек одеяла. Одри еще плавала в далеком море сна. Джоел уже приближался к берегу, барахтаясь в шумном прибое. Волной его отбросило назад, в море; он застонал и сердито ударил ладонями по простыням. Вскоре, когда храп, похожий на клекот, достиг очередного крещендо, Джоел проснулся и поморщился от боли.

Вот уже два дня у него раскалывалась голова — в черепе пронзительно лязгало, будто какая-то остроконечная металлическая деталь отвалилась и теперь болтается, не находя себе места. Одри пичкала его «Тайленолом» и уговаривала пить побольше воды. Но не жидкость ему нужна и не таблетки, подумал Джоел, а механик. Он приложил ладонь тыльной стороной ко лбу и полежал так немного, словно нервическая героиня викторианского романа. Затем решительно сел и в хаосе, царившем на тумбочке, нащупал очки. Через несколько часов ему предстояло выступать в качестве адвоката на первом заседании по делу «Соединенные Штаты Америки против Мухаммеда Хассани». Вчера, перед сном, он внес кое-какие исправления в подготовленную речь, и теперь ему хотелось перечесть все заново.

Иногда, читал Джоел, в искреннем желании защитить нашу великую страну, мы, случается, хватаем через край. Иначе говоря, допускаем ошибки, грозящие гибелью тем самым свободам, которые мы стараемся сберечь. Я пришел сюда, чтобы сказать вам: привлечение к суду Мухаммеда Хассани — одна из таких ошибок.

Джоел оторвался от бумаг и, прищурившись, уставился в пространство, пытаясь оценить действенность этой риторики. Хассани был одним из Скенектадской шестерки — группы американских арабов из штата Нью-Йорк, побывавших в афганском тренировочном лагере Аль-Каиды весной 1998 года. Пятеро из группы уже успели заключить сделки со следствием. Но Джоелу сделки были отвратительны. Он уговорил Хассани проявить стойкость и не признавать себя виновным ни по одному пункту.

Вам говорят, что Мухаммед Хассани — пособник террористов. Вам говорят, что он ненавидит Америку и склонен оказывать содействие тем, кто стремится ее уничтожить. А теперь, позвольте, я расскажу вам правду о том, кто же такой Мухаммед Хассани. Подсудимый — американский гражданин, имеющий троих детей-американцев и вот уже пятнадцать лет женатый на американке. У него есть свой маленький бизнес, он владеет продуктовым магазином, спонсирует местную команду юных бейсболистов, и всю свою жизнь этот человек прожил и проработал в штате Нью-Йорк. Придерживается ли мистер Хассани твердых религиозных устоев? Да. Но, дамы и господа, помните: что бы ни пытался внушить вам прокурор, в этом зале мы судим не ислам. Высказывал ли мистер Хассани неодобрение американской международной политикой? Несомненно. Но о чем свидетельствует этот факт? О том, что мистер Хассани — изменник? Нет, этот факт лишь делает честь конституционным свободам, на которых основано наше государство.

Джоел строил защиту на том, что его клиента обманом заманили в тренировочный лагерь. Некий знакомый из мечети, которую Хассани посещал в городке Скенектади, намеренно ввел его в заблуждение, сказав, что он едет не в лагерь, но в религиозный центр.

Верно, четыре года назад Хассани отправился в Афганистан, полагая, что его путь лежит в духовную обитель. На последующих слушаниях вы узнаете, как он пытался, и не единожды, уклониться от обязательной военной подготовки и даже нарочно покалечил себя, чтобы не стрелять из реактивного гранатомета. Вы узнаете, сколь категорично он отказывался от предложений лагерного командования принять участие в разрушительных акциях на территории Соединенных Штатов. Дамы и господа, вы можете не разделять политических и религиозных воззрений мистера Хассани. Вы можете винить его в том, что он крайне неудачно выбрал место для поездки в отпуск. Но вы не можете, положа руку на сердце, признать его террористом или даже сочувствующим террору.

Джоел посмотрел на спящую жену. Одри не соглашалась с его адвокатской стратегией. Она твердила, что он должен защищать Хассани как этнического араба, испытывающего вполне законный гнев. В последнее время его жена по всем вопросам придерживалась более жесткой политической линии, чем сам Джоел. Он не обижался. Ситуация скорее забавляла его: подумать только, женщина, которой он в былые времена растолковывал азы марксистской теории о базисе и надстройке, теперь упрекает его в недостаточном радикализме! Он любил посокрушаться: мол, на старости лет Одри подалась в ультралевизну, но при этом в его голосе звучали те же интонации, что и у мужей, которые поддразнивают жен, самозабвенно тратящих деньги в гипермаркете. Джоел великодушно наделял женщин прерогативой на вздорные политические мнения. А кроме того, ему нравилось, когда в доме веяло старомодным экстремизмом: так он чувствовал себя моложе.

В 6.30, встрепенувшись, ожил будильник в радиоприемнике. Джоел отложил бумаги, стянул с себя липкие пижамные штаны, свернул их в комок и ловким движением забросил в корзину для грязного белья. В молодости он был хорошим спортсменом — чемпионом бруклинского района Бенсонхерст по гандболу — и до сих пор не утратил привычки заядлого физкультурника тренироваться при каждом удобном случае. Встав, он потянулся перед зеркалом в дверце шкафа. Пусть ему и семьдесят два, но нагишом он по-прежнему выглядит весьма недурно, решил Джоел. Крепкие ноги; широкая грудь, покрытая густыми завитками седых волос; пенис, толстый и достаточно длинный, чтобы дружелюбно поколачивать его по ляжке, когда Джоел зашагал в ванную.

На лестничной площадке он остановился. Снизу, под приглушенный вой пылесоса, доносилось монотонное насвистывание Джулии, сестры его жены. Джулия приехала из Англии два дня назад вместе с мужем Колином, и с тех пор она без устали и ропота порхала с ведрами, тряпками и обеззараживающими моющими средствами по тяжко вздыхавшей лестнице, словно какая-нибудь Флоренс Найтингейл, выхаживающая раненых в крымском полевом госпитале. Одри свирепела. И бесило ее не столько безмолвное осуждение ее собственных понятий о чистоте (так она говорила и, похоже, не лгала: Одри всегда была неряхой и гордилась этим), сколько пылкая вера Джулии в искупительную силу лимонной свежести и отсутствие всяких сомнений в том, что окружающие полностью ее поддерживают.

— Пусть дает волю своему гигиеническому неврозу у себя дома, я не против, — прошипела Одри накануне вечером, ложась спать. — Но зачем посыпать этими долбаными ароматизаторами мой ковер?

Выйдя из ванной, Джоел надел спортивные штаны, рубашку и спустился вниз. С Джулией он столкнулся в коридоре второго этажа, она прилаживала к пылесосу специальную насадку для труднодоступных мест.

— Привет! Привет! — громко поздоровался Джоел, огибая свояченицу. Во избежание продолжительных контактов с Джулией он вел себя с ней так, словно был пассажиром мчащегося мимо поезда.

Колин сидел за кухонным столом и читал путеводитель по Нью-Йорку.

— С добрым утром, любезный хозяин! — приветствовал он бегущего Джоела. — Мы с женой собираемся на «Нулевую отметку».[7] Не порекомендуешь какое-нибудь заведение поблизости, где мы могли бы пообедать?

— Увы, нет, — торопливо ответил Джоел, выскакивая в прихожую. — Я плохо знаю те места.

— Могу я предложить тебе чашку чая? — окликнул его Колин.

— Спасибо, не надо. Я иду за газетами.

Отпирая дверь, Джоел почувствовал, что снаружи кто-то дергает за ручку.

— Это я, — раздался голос. — Ключи забыл.

Дверь распахнулась; на пороге устало топтался приемный сын Джоела, Ленни, со своей подружкой Таней; в руках они держали бумажные стаканы с кофе из «Старбакса». Таня поверх короткого платьица накинула потертый жакет из кролика. Ленни дрожал в одной футболке. Молодые люди явно не спали всю ночь.

— А, юным любовь слаще сна! — отвесил им издевательский поклон Джоел.

— Привет, — сипло ответил Ленни, рослый мужчина тридцати с лишним лет с нежным мальчишеским лицом. Если бы не расщелина между передними зубами и слегка нависающее левое веко, его сочли бы привлекательным. Но эти интригующие изъяны во внешности радикально меняли акцент, превращая его в красавца.

— И чему я обязан столь редким удовольствием? — полюбопытствовал Джоел. Официально Ленни вернулся жить к родителям, но ночевал он преимущественно у Тани.

Ленни провел восковой пятерней по грязным волосам.

— У Тани вчера была вечеринка, — объяснил он. — И кто-то нассал на ее кровать, поэтому…

— Боже! — возмутился Джоел так, будто это его постель осквернили. — И что у вас за друзья такие?

Ленни пошевелил пальцами; казалось, он нажимает на кнопку невидимого пульта с намерением убавить звук.

— Все это ерунда, пап. Парень не нарочно… Можно нам войти? Мы жутко замерзли.

— Что значит «не нарочно»? — гремел Джоел. — Он помочился на вашу кровать случайно?

— Не знаю. Забудь.

Протиснувшись мимо Джоела, Ленни устремился на кухню. Таня за ним.

— Ну конечно, проходите, располагайтесь, — прокричал им вслед Джоел, — вам ни в чем нет отказа. Mi casa es su casa…[8] — Он постоял немного и, убедившись, что сарказм пропал втуне, вышел на улицу, хлопнув дверью.

Двигаясь по направлению к ближайшему газетному киоску, он хмурился и гневно бормотал себе под нос. Неужто человек его возраста и положения не вправе рассчитывать на тишину и покой по утрам? Неужто он так много просит — час-другой для уединенных размышлений накануне весьма непростого разбирательства в суде? Джоел попытался успокоиться, переключившись на свою вступительную речь, но ничего не вышло — душевное равновесие было утрачено.

По большей части Джоел с приязнью взирал на мир, объясняя свою жизнерадостность не складом характера, но выстраданной политической позицией. Его любимое изречение принадлежало Антонио Грамши: «Пессимист по зову рассудка и оптимист по зову сердца». Хорошо бы эти слова выгравировали на могильном камне Джоела! Но, как ни печально, Ленни обладал редким умением вызывать помехи в позитивном мышлении своего отца. Стоило Джоелу учуять присутствие сына в доме, как настроение у него, обычно безоблачное, резко портилось: он мрачнел, дергался и предавался горестным сожалениям.

Двадцать семь лет назад, когда Ленни впервые появился на Перри-стрит, Джоел чрезвычайно увлекался идеей реформирования традиционных моделей семьи. Усыновление семилетнего Ленни — вовсе не буржуазная филантропия, утверждал Джоел, но подрывная деятельность: акт протеста в пользу более прогрессивной «клановой» системы воспитания, которая со временем заменит репрессивную семейную ячейку. Выяснилось, однако, что Ленни исходно не приспособлен к клановому общежитию. Ребенком он терроризировал домашних дикими воплями. Подростком торговал наркотой прямо с крыльца родительского дома и регулярно попадался на воровстве в магазинах. Наконец, когда он повзрослел, мелкие отклонения от нормы вызрели до убогих, расхожих и очевидно неискоренимых дурных привычек. Джоел бы не расстраивался — по крайней мере, не расстраивался бы так сильно, — если бы Ленни направил свои бунтарские порывы на борьбу за идеалы. Скажем, сбежал из дома, чтобы присоединиться к сандинистам, или разгромил парочку-другую призывных пунктов американской армии. Но пока беспутность парня не послужила ни одной великой цели, не считая удовлетворения его личных капризов. «С Ленни не все в порядке» — такой эвфемизм предпочитала Одри, когда сына в очередной раз выгоняли из дорогого колледжа, или увольняли из организации «Жилье для всех»,[9] куда она сама же его пристроила, или когда он, куря крэк, поджигал себе волосы, или предавался недозволенному сексу с товарищем по несчастью — пациенткой реабилитационной клиники. Эти безобразия Одри списывала на травмы, полученные Ленни в раннем детстве. Но Джоел был сыт по горло психологическим трепом. О чем тут говорить, парень — лживый, никчемный прохвост, и баста!.. Ну, еще и горькое напоминание о провальном эксперименте.

По дороге домой Джоел сочинил несколько изысканно колких фраз, которыми он уязвит Ленни и Таню, но, вернувшись, обнаружил кухню пустой. Колин с Джулией отправились глазеть на достопримечательности, а молодые люди исчезли наверху, оставив на столе размокшие стаканы. Сердито ворча, Джоел выкинул стаканы в мусорное ведро, включил кофе-машину и потащился в гостиную просматривать газеты.

В этот утренний час свет с улицы почти не проникал в гостиную, и сперва Джоелу пришлось обойти комнату, включая настольные лампы. Многие нынешние обитатели Перри-стрит, отстроенной еще в восемнадцатом веке, решили проблему низких потолков и парадных комнат, выходящих на север, порушив внутренние перегородки и превратив первый этаж в необъятную кухню-столовую. Но Джоел и Одри презирали подобные причуды в духе яппи. Среди людей их поколения право на комнаты, залитые солнечным светом, не считалось данным от рождения, а дизайн интерьеров, несмотря на всю солидность и востребованность этого бизнеса, приравнивался к пустым хлопотам. За долгие годы в доме скопилось множество произведений искусства и сувениров, привезенных из путешествий и с политических мероприятий: флаг Африканского национального конгресса, подписанный Оливером Тамбо;[10] портрет Джоела в грязноватых разводах, написанный ветераном восстания заключенных в Аттике;[11] ковер ручной работы со сценами из истории сопротивления палестинского народа — но ни один предмет не был приобретен из соображений эстетической ценности. Диванчик для двоих, обитый горчичным твидом-букле, подарила мать Джоела. Гигантская горка вишневого дерева и хранившаяся в ней коллекция миниатюрных китайских туфелек была получена в наследство от тети Марион. А посеребренными подставками для дров, игриво расставленными вокруг заложенного камина, с Джоелом расплатился клиент.

Опустившись в кресло, Джоел принялся «разделывать» газеты, вычленяя сообщения о себе самом и сегодняшнем судебном заседании, — глаз у него был давно наметан на такого рода поиск. В статьях «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», в целом правдиво излагавших суть дела, упоминалось его имя, но без комментариев. В «Нью-Йорк пост» он обнаружил редакционную статью, в которой его кратко характеризовали как «наемного радикала с длинным перечнем заслуг на ниве антиамериканизма» и «человека, чьи собако-павловские левацкие рефлексы в нынешнем политическом климате, по счастью, изрядно притупились».

Посидев с минуту над стопкой газет, он предпринял вторую попытку с целью проверить, не пропустил ли чего-нибудь. Много лет защищая отверженных, Джоел научился не только предвидеть, но и смаковать враждебное внимание со стороны. По этой враждебности он измерял важность и полезность своей работы. («Джоел никогда так не радуется жизни, — говаривала Одри, — как тогда, когда ему желают смерти».) В 1980-х, во время процесса над Аль-Саддави, которого подозревали в убийстве влиятельного хасидского раввина Косе и чьим адвокатом был Джоел, его противники собирали митинги и заклеивали Нью-Йорк плакатами «Литвинов: еврей, ненавидящий евреев». Они даже грозили убить его детей. По таким меркам неприязнь, вызванная делом Хассани, выглядела прискорбно вялой: одна угроза взорвать офис Джоела в окраинном районе Нью-Йорка (квалифицированная полицией как «неподтвержденная») да малочисленный пикет, обозвавший его «предателем». И одно-единственное упоминание в «Пост». Он снова просмотрел редакционную статью. Впрочем, его назвали антиамериканистом, уже неплохо.

На лестнице раздались шаги его жены.

— Иди сюда, детка, — крикнул он, — «Пост» открыл на меня охоту!

В гостиную вошла Одри — худенькая женщина пятидесяти восьми лет, с волосами стального цвета и темными немигающими глазами дикого животного. На ней была джинсовая юбка и футболка с надписью «Страна под наблюдением».

Джоел шелестел газетами:

— Они говорят, что я наемный радикал.

— Ай-ай-ай, и как тебе только не совестно, — хмыкнула Одри.

— Ты знаешь, что Ленни и Таня здесь?

— Я их видела.

— Кто-то помочился на кровать Тани. Это надо же! С каким сбродом они якшаются?

Одри нахмурилась, заметив, что еще одна половица в гостиной рассохлась.

— Ладно, Джоел, кончай, — пробормотала она.

Показная скука была приемом, с помощью которого Одри окорачивала мужа. Этим приемом она пользовалась отчасти на английский манер — как способом намекнуть на нежные чувства, внешне демонстрируя прямо противоположные эмоции, — а отчасти как стратегией для утверждения своего привилегированного статуса супруги. Женам великих людей приходится неусыпно охранять свои владения, отражая происки завистливой свиты, и Одри давно решила, что, если все прочие с готовностью хохочут в ответ на шутки Джоела и млеют от его обаяния, ее знаком отличия — знаком беспрецедентной близости с живой легендой — станет каменная невозмутимость. «О, как же я не догадалась! — часто роняла она, когда Джоел принимался рассказывать одну из своих нескончаемых баек. — Ведь эта история тоже о тебе, верно?»

— Что приготовить на завтрак? — спросила она.

— Я бы не отказался от бьяли.[12] — Одри сурово глянула на него: что? Джоел на секунду поднял голову. — Мне необходимы углеводы, хотя бы изредка. Хочешь, чтобы я продержался целый день в суде на баночке йогурта?

Одри отправилась на кухню.

— Не могу найти твои бьяли, — крикнула она. — Ты уверен, что они у нас есть?

Джоел со страдальческой гримасой оторвался от газет.

— А разве нет? Я думал, ты их купила. Я же просил тебя вчера. — Он хлопнул газетами по столу. — Господи!

— Понимаю, это трагедия, — с иронией сказала Одри, вновь появившись на пороге. — Но как насчет вареного яйца?

— Хочу бьяли, черт возьми! (Одри молча ждала.) Ладно, забудь, — буркнул Джоел. — Давай яйцо.

Он поплелся наверх принимать душ и одеваться. На кухне Одри налила себе кофе, поставила на плиту кастрюльку с водой и направилась было в гостиную, чтобы взглянуть на редакционную статью в «Нью-Йорк пост», но сверху послышались вопли. Поставив кружку на стол, Одри приблизилась к подножию лестницы:

— Джоел?

Ответа не последовало. Вздохнув, Одри начала неторопливо подниматься. На верхней площадке она столкнулась с мужем, тот в бешенстве тряс пустым тюбиком от черного крема для обуви.

— Неужто в этом доме никто, кроме меня, не пополняет запасы? — грохотал Джоел. — Могу я попросить кого-нибудь купить чертов крем для обуви или это будет слишком?

— Наверное, Ленни его прикончил, — спокойно сказала Одри. — Он брал на днях, когда они с Таней собирались на какую-то вечеринку в смокингах.

Ленни она упомянула нарочно и совершенно некстати, подумал Джоел. У Одри была отвратительная привычка закладывать Ленни с потрохами, чтобы потом самоотверженно его защищать. Провокация тем не менее удалась.

— Что у нас здесь? — взревел Джоел. — Приют для безработных? В следующий раз скажи ему, чтобы купил себе крем, а мой не трогал.

— К синему костюму черная обувь все равно не подходит, — равнодушно заметила Одри. — Тут нужны другие ботинки. — Одержав моральную победу, она двинула вниз по лестнице.

Вскоре спустился и Джоел. Обвязавшись кухонным полотенцем, чтобы не запачкать галстук, он съел сваренное женой яйцо и выпил кофе. Затем обнял и поцеловал Одри:

— Я люблю тебя.

— Ага. — Одри помогла ему надеть пальто, проводила до крыльца. — Будь молодцом, — напутствовала она мужа, уже шагавшего по улице.

Не оборачиваясь и не сбавляя шага, он поднял руку, давая понять, что слышал ее, и крикнул в ответ:

— Купи бьяли.

До Бруклина Джоел взял такси, и по дороге его головная боль усилилась. Металлическая деталь, болтавшаяся в черепе, переместилась в переднюю часть головы, очевидно вознамерившись просверлить ему лоб насквозь. Водитель с тормозами не церемонился; на мосту движение было особенно плотным, и, когда машина то резко останавливалась, то рывком двигалась с места, Джоел кряхтел от боли. А когда он вышел из такси у парка «Кадман Плаза», ему показалось, что его сейчас вырвет.

Он стоял на тротуаре, дожидаясь, пока спадет тошнота, и вдруг кто-то положил ему руку на плечо. Это была Кейт, его секретарша, она с тревогой вглядывалась в лицо босса:

— Все в порядке, Джоел?

— В полном.

— Вы немного бледны.

— Просто болит голова. — Хотя у него мутилось в глазах, Джоел отметил россыпь угрей вокруг крыльев носа Кейт и пятно алой губной помады на зубах.

— Дать вам аспирина? — спросила Кейт.

Джоел покачал головой:

— За последние сутки я выпил таблеток пятьдесят «Тайленола». По-моему, от них только хуже.

Секретарша вынула из сумки пластиковую бутылку.

— Может быть, воды?

Растроганно улыбаясь, Джоел взял бутылку. Милая, преданная дурнушка Кейт, как она умеет о нем позаботиться. Поначалу он сомневался, стоит ли брать на работу столь некрасивую девушку. Не слишком приятно каждый день утыкаться взглядом в слоновьи ноги и пятнистую физиономию. Но деловитость и надежность Кейт перевесили все эстетические минусы. Джоел был вынужден признать: после бесчисленных запутанных и выматывающих офисных интрижек в отсутствии всякого желания трахнуть секретаршу было что-то умиротворяющее.

— Хорошо, — сказал Джоел, возвращая бутылку. — Со мной все хорошо.

Они вошли в стеклянные двери Федерального суда, отдали на хранение мобильники даме в будке и встали в очередь на досмотр. Один из служащих, увидев Джоела, расплылся в улыбке:

— Э-эй! А вот и он! Как поживаете, мистер Литвинов?

— В чем дело, Лью? — осведомился Джоел с наигранной строгостью, складывая кейс и часы с ключами в пластиковый поднос на конвейерной ленте. — Ты еще не уволен? Я был уверен, что тебя уже выперли.

Лью расхохотался — слишком громко, почудилось Джоелу; не похоже, чтобы он смеялся от души. Но все нормально: когда человек охотно притворяется, будто шутка его позабавила, это не менее лестно, чем искреннее веселье. Пройдя через рамку металлоискателя, Джоел забрал с ленты свои вещи.

— Важный день сегодня, а? — спросил служащий.

— Все дни важные, Лью, все до единого. Ну, пока.

— Ладно, мистер Литвинов, не волнуйтесь.

В лифте Джоел оказался прижатым к молодой блондинке.

— Ого! — усмехнулся он. — Везет мне сегодня.

Девушка с гадливостью отвернулась. Джоел опешил: почему его галантность приняли в штыки? Ему вдруг захотелось схватить блондинку за шиворот и врезать ей как следует. Но, опомнившись, он принялся оживленно, во весь голос, болтать с Кейт.

Второй защитник, Бахман, розовощекий паренек из Вирджинии, уже поджидал их в зале суда. Джоел кивнул команде обвинения, остановился, чтобы перекинуться парой слов со стенографисткой, любезной старой горгульей по имени Хелен, и, усевшись, заговорил с Бахманом. Вскоре гуськом вошли присяжные; от них, как всегда, веяло театральной торжественностью — граждане исполняют свой долг перед обществом. Поставив локти на стол, Джоел подпер ладонями подбородок. Он чувствовал себя старым. Ему не давала покоя девушка в лифте, отвергшая его комплименты. Голова трещала. Долгий рабочий день маячил перед ним как отвесная скала.

Угрюмые плечистые охранники вывели Хассани из клетки для подсудимых. Джоел вскочил:

— Салам алейкум!

По серьезному, вытянутому, как фасоль, лицу Хассани растекся румянец, когда Джоел сгреб его в медвежьи объятия. Джоел славился привычкой обниматься и целоваться с клиентами, при этом лицемерить ему почти не приходилось. Его личные предпочтения редко шли вразрез с политическими симпатиями, и Джоел обычно чуть-чуть влюблялся в мужчин и женщин, которых защищал.

— Отлично выглядишь, приятель! — объявил он, разжав объятия. — Просто замечательно! — Он потер пальцем круглый отпечаток пуговицы от своего костюма, оставленный на щеке Хассани.

Однако на это жаркое приветствие ушло столько энергии, что Джоела зашатало. Он сел и уставился прямо перед собой, пытаясь унять головокружение.

Спустя некоторое время в зале появился судебный клерк.

— Встать, суд идет, — приветливо обратился он к публике.

С трудом поднявшись, Джоел услыхал звонкий хруст, раздавшийся у него в голове, — словно кто-то наступил на сухую ветку, и одновременно начало темнеть в глазах, тьма надвигалась откуда-то сбоку. Не сесть ли, подумал Джоел, но в этот момент пол поплыл у него под ногами.

Когда Джоел упал, мгновенной реакции не последовало. Позже некоторые признавались, что приняли обморок за очередной адвокатский трюк Джоела. Но спустя несколько секунд все завертелось. Подбежала стенографистка и пощупала пульс. Журналисты ринулись вниз передавать свежую новость в редакции. Кейт попросила полицейского вызвать по рации «скорую». Хассани, наклонившись к Бахману, вежливо справлялся, где ему теперь искать другого адвоката.

Глава 2 «В доме у Центрального парка, в светлой просторной гостиной, где из-за книг…»

В доме у Центрального парка, в светлой просторной гостиной, где из-за книг не было видно стен, сидела Одри, попивая чай со своей подругой Джин Химмельфарб. Сюда Одри заглянула по пути в «Коалицию бездомных», где раз в неделю безвозмездно дежурила. Тем утром бригада строителей приступила к перепланировке кухни Джин, и приятельницы слышали друг друга через слово: в прихожей рушили стену.

— Конечно, — почти орала Одри, потрясая номером «Нью-Йорк пост», — эти фашисты любят выставлять Джоела несовременным и утратившим влияние. Но никаких доказательств его «отсталости» привести не могут, поэтому норовят его маргинализовать.

— М-м. — Подтянув ноги с пола. Джин обхватила колени руками и прижала их к груди. В свои шестьдесят пять эта высокая розовощекая женщина сохраняла повадки непоседливой девчонки, а несуразные головные уборы лишь дополняли облик «озорницы». Сегодня Джин, к неудовольствию Одри, напялила желтую панамку вроде тех, что красуются на головах юных разносчиков газет; панамку для нее связала внучатая племянница. — И все же, когда люди нервничают из-за таких, как Хассани, их можно понять.

Одри подалась вперед:

— Еще раз?

— Я говорю, что в наше время нервозность, связанная с террористами, легко объяснима.

— Ты о нем? — с некоторым раздражением переспросила Одри.

В политических делах на Джин никогда нельзя было положиться. Они познакомились тридцать лет назад на сборе средств для Африканского национального конгресса, и уже в первую встречу Одри была вынуждена отчитать Джин за чистоплюйские высказывания о «безобразном поведении» палестинцев. С тех пор Одри неутомимо трудилась, дабы рассеять хотя бы самые вопиющие заблуждения подруги в области международной политики, но значительных успехов так и не добилась. У Джин было доброе сердце, и чутье никогда ее не подводило, но, предоставленная самой себе, она сразу же становилась на сторону комментаторов из «Нью-Йорк таймс», воспринимая их статьи как Священное Писание.

— Надеюсь, ты понимаешь, — продолжила Одри, — что в этой стране развязана чертова охота на ведьм?

— Ну да, — согласилась Джин, — это я понимаю… Но иногда даже охотникам на ведьм удается поймать настоящую ведьму, верно?

— «Настоящую ведьму»? О господи! Ты что, предлагаешь упечь за решетку всех смуглых американцев? Ведь, собственно, этим наше правительство теперь и занимается.

— Нет конечно, не дай бог. Но… а что, если Хассани, вернувшись из Афганистана, действительно замышлял взрывы во имя Аллаха?

— Бред, — поморщилась Одри. — Нам просто пытаются задурить головы байками о воинах Аллаха. А ведь Аль-Каида — вовсе не религиозная организация, но политическая. На всех углах только и кричат, что об исламском фундаментализме и религиозных фанатиках, хотя совершенно очевидно, что, когда люди примыкают к бен Ладену, вера тут ни при чем.

— Разве? То есть… неужели никто в Аль-Каиде не вдохновляется религией?

Как обычно в дискуссиях с Одри, Джин упрекала себя, что не удосужилась прочесть побольше материалов на обсуждаемую тему. Она была уверена, что Одри не права насчет Аль-Каиды, — или, по крайней мере, не совсем права, — но с самого начала догадывалась: ее робкий протест обречен. Джин полагала правильным и даже благотворным с гражданской точки зрения не забывать о нюансах и о том, что все куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Но, увы, спор подобными аргументами не выигрывают.

— Не-е-ет, — Одри энергично помотала головой, — категорически нет. Гнев, который движет взрывниками-смертниками, — это политический гнев. Абсолютно рациональный и направленный против американской гегемонии.

Джин оттопырила ладонью ухо:

— Против чего?

— Американской гегемонии, Джин.

— Ах да… Но разве они не ненавидят нас еще и за то, что мы неверные?

— Что?

— Я говорю… по-моему, религия тут все-таки замешана.

Одри закатила глаза: о боже, боже.

— Именно этого и добивается администрация Буша, чтобы ты, Джин, поверила в их брехню. Они ненавидят нашу свободу… конфликт цивилизаций… мы бомбим Афганистан, чтобы умненькие афганские девочки могли пойти в школу. Чушь собачья. Они воюют, потому что мы поддерживаем Израиль и прочие пакостные режимы на Ближнем Востоке. А мы воюем, потому что через Афганистан проходит толстый жирный нефтепровод.

Джин молчала. Она не сомневалась, что в истории с Афганистаном много вранья и нарушений закона, но разговоры о нефтепроводах и тайных договоренностях — те же сплетни, только более «возвышенные», разве не так? И откуда Одри знать, что на самом деле послужило причиной этой войны?

— И все же, — сказала она наконец, — Талибан был довольно ужасным режимом.

Одри поставила чашку на стол, потянулась:

— Киска, в мире полно ужасных режимов.

Джин вздохнула. Некоторые люди обладают даром убеждения — талантом всегда находить дорогу в темных джунглях мировой политики и твердо заявлять: «Все ясно. Следуйте за мной». Одри была из таких людей. Впрочем, как и все в семействе Литвиновых, хотя и в разной степени. Наверное, это у них в генах. Однажды Джин смотрела фильм о Первой мировой войне: взводу французских солдат приказали перебросить пушку однополчанам, накрытым вражеским огнем. Неделями они возили эту пушку по бездорожью, теряя товарищей одного за другим. Кого-то убили. Кто-то дезертировал. Или свалился от истощения. Положение было самым отчаянным, но даже когда выяснилось, что пушка неисправна, командир взвода упрямо отказывался бросить орудие и повернуть назад. Упрямством Одри немного напоминает того командира, подумала Джин. Десятилетиями она тащит на себе груз теоретических догм, веря, что ей выпала высокая честь любой ценой уберечь их от уничтожения. Ни перемены в обществе, ни разумные доводы не способны заставить ее отступиться от этой миссии. Даже события прошлого сентября сумели выбить ее из колеи лишь на пару часов. К обеду того дня, когда рухнули башни, когда весь Нью-Йорк, оцепенев, блуждал в тумане, Одри уже праздновала крушение мифа об американской исключительности и сравнивала атаку террористов с бомбежкой американскими военными суданской аспириновой фабрики в 1988 году. Скорость, с которой она обкатала в уме эту катастрофу и приладила к своему мировоззрению, изумляла, но и одновременно пугала.

— Кстати, о религии, — сказала Джин в надежде сменить тему. — Как дела у Розы? Она по-прежнему?..

Лицо Одри потемнело.

— О да, она по-прежнему отплясывает хору — назло нам, по-видимому.

Роза была младшей дочерью Литвиновых. На протяжении четырех лет она жила на Кубе, но, вернувшись полтора года назад, объявила, что ее вечная преданность делу социалистической революции приказала долго жить и она больше не верит в политическое решение мировых проблем. А недавно Роза нанесла еще один и куда более чувствительный удар в семейную челюсть, сообщив, что стала прихожанкой ортодоксальной синагоги в Верхнем Вест-Сайде.

— Наверное, она много об этом рассказывает? — спросила Джин. — О религии, я имею в виду.

— Дождешься от нее. Она теперь такая самодовольная, и с нами, погаными язычниками, ей разговаривать не о чем. — Одри хмуро смотрела в окно. — Джоел сильно переживает. Одно время ему казалось, что Роза наконец-то повзрослела, и он даже поговаривал о том, чтобы отправить ее в юридический колледж за наш счет. Но теперь Джоел считает, что у нее нечто вроде нервного срыва.

Джин сочувственно кивнула:

— Может, она и вправду немного подавлена. Наверное, ей помогла бы терапия…

— К черту терапию! — перебила Одри. — Роза страдает не депрессией, а фигней! На Кубу она уехала только для того, чтобы все поняли, какая она необыкновенная личность. А теперь она играет на понижение, воображая, что, превратившись в королеву мацы, добьется еще большего восхищения окружающих.

— Но ведь…

— Депрессия! — кипятилась Одри. — Да она счастлива до безумия, что обрела таких клевых иудейских друзей… Если ей что-нибудь и нужно, то это не терапия, а мужик в постели.

— Одри! — Застеснявшись, Джин всплеснула руками.

— Я серьезно. С тех пор как она вернулась с Кубы, у нее никого не было, насколько мне известно. Вот где коренится проблема. Роза всегда была склонна к ханжеству. Думаю, поэтому все эти религиозные штучки ее и привлекают. Ведь в основе там лежит что? Подавление сексуального влечения, если не ошибаюсь.

Последние слова Одри потонули в визге дрели, включенной на кухне.

— Фу, — сказала Джин, — шум просто невыносимый. Приходи-ка лучше на следующей неделе, когда они закончат со стенами.

— Ерунда, — невозмутимо отмахнулась Одри, — мне шум не мешает.

Собственно, ремонт и был главной причиной утреннего визита Одри к подруге. На днях Ленни в очередной раз выгнали с работы, где он трудился маляром, и Одри надеялась уговорить Джин нанять его для покраски кухни.

— Послушай, — произнесла она таким тоном, словно ее вдруг осенило, — Ленни сейчас не занят. И он мог бы помочь тебе с малярными работами. Сам он, конечно, навязываться не станет, но на твою просьбу откликнется.

— Спасибо, — уклончиво отвечала Джин, — но, по-моему, Дариус уже набрал рабочих.

— Ты же знаешь этих ребят, они всегда стараются сэкономить и на покраску ставят подростков. А тебе нужен профессиональный маляр, если хочешь, чтобы все было как надо.

— Да, но…

— Помнишь, как Ленни замечательно отделал твой загородный дом? Ты была в восторге.

— Помню. — Джин покраснела. Обе они прекрасно знали, что Ленни так и не закончил работу в загородном доме. Точнее, едва начал, как у него случился рецидив. А та малость, какую он сделал, прежде чем сгинуть бесследно, была выполнена настолько неряшливо, что Джин пришлось раскошеливаться на переделку. — Но Дариус больше не может никого нанять, иначе он… хм… превысит смету…

— А! — насупилась Одри. — Что ж! Если это вопрос денег…

«Наследница» — так Одри за глаза, неизменно сокрушенным тоном, называла свою подругу. Она не знала доподлинно, сколько денег перепало Джин из фармацевтического состояния ее отца, и не стремилась узнать. Точная сумма наглядно показала бы, что у этих финансовых запасов имеются пределы и что существуют вещи, которые Джин не по карману. И наоборот, смутные представления о неслыханном, сказочном богатстве подруги позволяли Одри воображать, что Джин вольна делать все, что ей вздумается, не заботясь о расходах. Отсюда было недалеко до утешительной мысли, что Джин обращается с деньгами, во-первых, как скупердяйка, а во-вторых, «не креативно».

В разговоре наступила неловкая пауза. Одри, абсолютно уверенная, что эта размолвка исключительно на совести Джин, молча ждала, откинувшись на спинку кресла.

— Впрочем, — осторожно начала Джин, — я могла бы посоветоваться с Дариусом…

Одри медленно кивнула:

— Прекрасная идея. Тебе же лучше будет…

В глубинах сумки Одри зазвонил мобильник. Джин воспользовалась этой передышкой, чтобы убрать посуду с кофейного столика.

Когда хозяйка вернулась в гостиную, Одри рявкала в трубку:

— Что это значит? Насколько плохо? (Джин с тревогой посмотрела на подругу.) Ладно, давайте адрес. — Одри нацарапала что-то на обороте чековой книжки. — Выезжаю. — Она спрятала телефон в сумку. — Мне надо идти. Джоел потерял сознание в суде. Его отвезли в больницу в Бруклине.

— Ох! — Джин потерла ладонью лоб. — Я могу чем-нибудь помочь? Мне поехать с тобой?

— Брось, что за глупости. — И, словно демонстрируя, насколько хорошо она владеет собой, Одри взяла чашку, допила остатки чая и лишь затем направилась в прихожую.

— Позвони, когда выяснишь, что с ним, — попросила Джин, провожая подругу.

— Разумеется.

— И обязательно позвони, если что-нибудь понадобится. Я дома весь день. — Джин подала подруге пальто, отперла дверь.

На полпути к лифту Одри обернулась:

— Так ты не забудешь насчет Ленни?

— Нет, нет, не забуду, — с жаром заверила Джин. — Поговорю с Дариусом сегодня же.

Вынудив таксиста несколько раз нарушить правила, регулирующие левые повороты, Одри умудрилась добраться до лонг-айлендской больницы в Коббл-Хилл менее чем за сорок минут. В комнате для посетителей отделения интенсивной терапии не было никого, кроме Кейт, девочки на побегушках адвоката Литвинова.

— Ну, рассказывайте! — потребовала Одри, и Кейт принялась подробно описывать все, что происходило в зале суда. — Отлично, голубушка, замечательно, — не вытерпела Одри, — но полицейский протокол меня не интересует. Что говорят врачи?

Кейт прикрыла рот рукой:

— Ой, я думала, вам сказали. Они полагают, что у Джоела удар…

— Удар?!

— Ну, так сказал доктор из «скорой». Больше я ни с кем не разговаривала. Сюда должен подойти лечащий врач, и он нам все объяснит.

Одри опустилась в кресло. Стены в комнате для посетителей, побеленные в особой губчатой технике, казались шероховатыми. Над диваном, где сидела Кейт, висели гравюры с морскими сюжетами: шхуны без признаков экипажа на стеклянной поверхности моря. Журнальный столик в углу был доверху завален старыми номерами журналов «Американский бизнес» и «Американский ребенок».

— Настоящая свалка отходов, — резюмировала Одри, доставая мобильник.

Кейт с извиняющимся видом указала на объявление: «Спасибо, что не пользуетесь мобильными телефонами в отделении интенсивной терапии».

— Ч-черт. — Поразмыслив, стоит ли подчиняться запрету, Одри встала. — Ладно, спущусь вниз. А вы пока приглядите за моей сумкой и найдите меня, если что-нибудь случится.

На крыльце больницы она вынула из кармана пачку сигарет и подошла к человеку, стоявшему у колонны:

— Не найдется зажигалки?

— Нет, — ответил он тоном некурящего праведника.

Кто-то положил руку на плечо Одри. Она обернулась: высокая чернокожая женщина в тюрбане протягивала ей зажигалку. Женщина внимательно наблюдала, как Одри закуривает, а когда Одри возвращала ей зажигалку, сделала отрицательный жест рукой:

— Оставьте себе.

— Нет, все в порядке, — возразила Одри. — Это ни к чему.

— Оставьте, — улыбнулась женщина. — У меня есть запасная.

Одри подозрительно взглянула на нее. Она всегда фамильярничает с незнакомыми людьми? Или она из тех «повидавших на своем веку» дамочек, которым не терпится поделиться нажитой мудростью? И то и другое чревато бестактными расспросами и ненужными откровениями. Одри передернуло.

— Ну, как хотите, — небрежно бросила она, опуская зажигалку в карман. — Спасибо.

Отойдя от чернокожей, она села на скамейку и начала звонить. Карла, ее старшая дочь, не ответила. Ленни и Роза тоже. Одри оставила каждому намеренно расплывчатое сообщение: «Хочу лишь сказать, что у папы проблемы. Позвони нам, когда сможешь». Затем набрала номер «Коалиции для бездомных» и предупредила, чтобы ее не ждали. Осталось связаться с матерью Джоела и сестрицей Джулией. Но Одри не чувствовала себя готовой прямо сейчас противостоять женским истерикам. Лучше перепоручить эти звонки детям. Спрятав телефон, она неподвижно сидела на скамейке, отмечая про себя оскорбительную нормальность всего, что происходит вокруг. Молодая мать везет ребенка в коляске. На другой стороне улицы из кабины припаркованного фургона доставки высовывается шофер и цедит какую-то скабрезность вслед проходящей мимо женщине… Гневно прищурившись, Одри потушила сигарету и вернулась в больницу.

Выйдя из лифта на пятом этаже, она заметила в конце коридора Дэниела Левенталя, молодого коллегу Джоела, увлеченно беседовавшего с медсестрой. Мятые концы рубашки выбивались из брюк, а пиджак был накинут на плечи с беспечным шиком детектива из телесериалов. Медсестра смотрела на Дэниела с тем же тихим обожанием, с каким Девы-матери разглядывают своих не по возрасту крупных младенцев Иисусов на полотнах эпохи Возрождения.

Губы Одри скривились в сардонической усмешке. В присутствии Дэниела женщины легко теряли человеческий облик. Как ему это удавалось, Одри не могла взять в толк. Она просто признавала факт его привлекательности, как признавала существование силы гравитации, с наибольшей вероятностью объяснявшей многие явления природы, которые иначе остались бы загадкой, — но, по ее мнению, Дэниел был совершенно неинтересной особью. Она находила его фальшивым и ребячливым, льстивым, эгоистичным и безусловно несерьезным. И если бы не каноническое преклонение перед массами, Одри сказала бы, что ему самое место в массовке.

Дэниел глянул в ее сторону, но и виду не подал, что заметил миссис Литвинов, пока она не подошла к нему вплотную.

— Одри! — воскликнул он, притворяясь, будто трепещет при ее внезапном появлении.

Этот дармовой спектакль вызвал у нее усталый вздох. Дэниел мастерски умел подкалывать людей, сохраняя невинное выражение лица. Осмелься он в открытую проявить неуважение, Одри без труда размазала бы его по стенке, но Дэниел был слишком изворотлив. Удары он наносил только исподтишка, прикрываясь маской церемонной вежливости. Она уже собиралась съязвить в ответ, но Дэниел ее опередил:

— Простите, Одри, чуть позже, ладно? У нас тут очень важный разговор. — Сверкнув улыбкой, он повернулся к ней спиной и возобновил беседу с медсестрой.

Одри постояла секунду, дивясь такой наглости, после чего двинула прочь, чеканя шаг. Что он себе позволяет, этот гаденыш! Они с Джоелом часто ругались из-за него. Одри обвиняла Дэниела в хамстве; Джоел упорно твердил, что ей «мерещится всякое», когда на самом деле его коллега — талантливый молодой адвокат и обладатель столь острого юридического ума, каким мало кто может похвастаться. Не раз и не два он даже намекал, что передаст Дэниелу свою практику, когда выйдет на пенсию. Одри отказывалась верить, что ее проницательный муж способен настолько ошибаться в людях, и заявляла, что Джоел держит около себя Дэниела только затем, чтобы блистать на его фоне. «Тщеславный старый пердун вроде тебя, — бушевала Одри, — будет скорее возиться с посредственностью, чем рискнет оказаться в тени поистине талантливого молодого парня».

В отсутствие Одри население комнаты для посетителей пополнилось двумя грузными женщинами с заплаканными физиономиями. Одной из них только что сообщили, что у ее мужа злокачественная опухоль мозга.

— Говорят, она размером с мячик для гольфа, — не без горделивости рассказывала она Кейт.

Когда вошла Одри, Кейт немедленно переключилась на жену босса:

— Дэнни здесь. Он пошел выяснить…

— Да, я его видела, — перебила Одри. — Он в коридоре обрабатывает медсестру, сразу видно деловую хватку.

Кейт испуганно улыбнулась.

— Надо полагать, никто еще не приходил, чтобы поговорить с нами? — спросила Одри. Секретарша покачала головой. Одри цокнула языком: — Сволочи.

Вскоре появился Дэниел.

— Одри, как вы? — протянул он. — Прошу прощения за мое поведение в коридоре. Я просто хотел прощупать почву.

— Почву? Разумеется! И каковы же итоги вашей разведывательной ходки?

— В общем, — начал Дэниел, — они уверены, что у него инсульт…

— Это нам известно, — вставила Одри.

— …и сейчас они делают кучу анализов.

— Еще бы они их не делали.

Дэниел улыбался с неиссякаемым терпением доброго дядюшки, унимающего капризную племянницу.

— Они считают, что состояние у него стабильное, — продолжил он, — однако без результатов анализов говорить о чем-либо пока рано. Врач придет к нам, как только они закончат обследование.

— Так, так, — раздельно произнесла Одри. — Значит, по сути вы ничего не выяснили.

В комнате повисла тишина. Когда Одри встала, чтобы взять журнал со столика в углу, она заметила, как Дэниел, подмигнув опухолевым дамам, скосил глаза на Одри. Толстухи понимающе хихикнули. Взяв номер «Американского ребенка», Одри открыла журнал на статье «Груднички: уход и кормление»; страницы она перелистывала с громовым шелестом.

Наконец в комнату вошла молодая женщина, американка китайского происхождения, и спросила, кто здесь родственники Джоела Литвинова.

— Я — его коллега, — вскочил Дэниел.

Одри осталась сидеть:

— А я — его жена.

— Чудесно, — сказала китаянка. — Меня зовут доктор By. Давайте выйдем в коридор, где мы сможем спокойно побеседовать.

Одри окинула быстрым взглядом докторшу: крошечный ротик, похожий на перетянутый ниткой кончик воздушного шарика; темечко, утыканное сверкающими заколками, чтобы волосы не падали на лоб.

— Не могла бы я встретиться с вашим начальством? — спросила Одри.

Доктор By кашлянула в кулачок, хотя простуды у нее явно не наблюдалось.

— Боюсь, что нет. В данном случае я и есть начальство, поскольку веду дело вашего мужа.

Одри поднялась с кресла и вышла из комнаты. В коридоре Дэниел извлек из нагрудного кармана блокнот и ручку.

— В целом ситуация такова, — сказала врач. — Джоела к нам доставили сегодня утром с транзиторной ишемической атакой, иначе говоря, с микроинсультом. К сожалению, этим дело не ограничилось. Сразу по поступлении в больницу он перенес еще один удар, более серьезный. Сейчас он находится без сознания…

— Что? — вскинулась Одри. — Его мозг не пострадает?

— Боюсь, пока рано говорить об изменениях в деятельности мозга. Когда мы убедимся, что все жизненно важные органы функционируют нормально, мы сможем…

— Какие такие «изменения»?

— Повреждения. Итак…

— Но вы же способны прогнозировать…

— Миссис Литвинов, мы продвигаемся шаг за шагом. Наберитесь терпения.

— Вы даете ему антикоагулянты? — встрял Дэниел с блокнотом и ручкой наготове, и они с врачом пустились в пространную беседу о лекарствах и анализах.

Одри отвернулась, ее взгляд упал на монтера: стоя на стремянке в конце коридора, он снимал потолочную панель. Под панелью обнаружилось переплетение трубок и проволоки — монтер словно вскрыл мультяшного бионикла. «А у меня не нашлось для него бьяли, — думала Одри. — Он всего-то хотел паршивенькую бьяли, а я отправила его на работу с одним яйцом в желудке».

— Очень скоро его переведут в палату, — говорила врач. — Уверена, вы постараетесь поддерживать спокойную, позитивную атмосферу вокруг нашего пациента.

— Теперь вам двоим лучше уйти, — обратилась Одри к Дэниелу и Кейт.

— Но я хотел бы увидеть Джоела! — воскликнул Дэниел.

— Очень мило с вашей стороны, — ответила Одри, — но в данный момент рядом с ним должны быть только самые близкие родственники, правда, доктор?

Китаянка пожала плечами:

— Ну, строго говоря…

— Видите? Давайте не будем волновать Джоела, парад визитеров ему сейчас ни к чему.

Дэниел собирался возразить, но, передумав, коротко кивнул и спрятал блокнот в карман:

— Понял. Я приду завтра.

— Посмотрим, как он себя будет чувствовать, — сладко улыбнулась Одри.

Дэниел подошел к ней так близко, что Одри стало не по себе.

— Хорошо, — прошептал он, погладив ее по плечу. — Как скажете.

Глава 3 «Бакены в нью-йоркской гавани вертелись и скакали, будто водевильные актеры…»

Бакены в нью-йоркской гавани вертелись и скакали, будто водевильные актеры, а тем временем паром из Стейт-Айленда, рассекая волны, приближался к Манхэттену. На верхней палубе десяток девочек в футболках с надписью «Девичья сила: Центр Восточного Гарлема» резвились вовсю, празднуя освобождение из Детского музея, куда их возили на экскурсию.

— Рени не умеет плавать! И сейчас я сброшу ее в воду!

— Да? А я потащу тебя за собой.

— Что у тебя с волосами, Рен? Ты похожа на бомжиху.

— Шанель плюет в птицу! Шанель, кончай!

Одна из девочек обернулась к высокой белой женщине, сидевшей на скамье позади нее:

— Роза! Разве нам можно плеваться?

Роза Литвинов рылась в сумке в поисках мобильника.

— Нет, — отрывисто сказала она, перестала искать мобильник и оглядела палубу. Одна из ее подопечных стояла у поручней отдельно от остальной группы, разучивая танцевальные движения.

— Давай, давай, — напевала она детским голоском, перевирая мелодию и энергично дергая попой вперед-назад в подражание гавайским танцорам.

— Кьянти! — окликнула ее Роза.

Девочка не ответила.

Кьянти была Розиной головной болью. За последние месяцы она из очаровательного большеглазого ребенка превратилась в огрызающегося подростка. Косички и гольфы исчезли. Теперь Кьянти трясла пробившейся грудью, и от нее пахло сигаретами. Она больше не хотела делать магниты на холодильник и ершики для чистки труб; она хотела хвалиться грязным ядовито-зеленым бюстгальтером, отплясывать непристойные танцы и слоняться вокруг Центра в предосудительной компании мальчиков постарше. Другие девочки, маскируя зависть благонравным возмущением, говорили, что Кьянти делает парням минет.

Худощавый молодой человек с кожей цвета беж и дредами поднялся на палубу.

— Тебе в здешние туалеты лучше не соваться, — пробормотал он, усаживаясь рядом с Розой.

— Нет, ты только посмотри! — Роза указала на Кьянти, которая, согнув ноги в коленях и уперев руки в бедра, отчаянно крутила выпяченным задом.

— Врубись в этот драйв! — пела девочка. — Ну-ка, наподдай, и — а-а-у, а-а-у — кайф!

— Ого! — сказал Рафаэль. — Да это же Лил Ким.[13]

— Не смешно, — рассердилась Роза. — Она совершенно отбилась от рук… Кьянти! Прекрати немедленно!

Девочка оглянулась. На ветру ее круглое личико блестело, как спелая темная слива.

— В чем дело? — ощетинилась она.

— Зря ты думаешь, что твои танцы — это прикольно, — сказала Роза. — Ты выглядишь глупо.

— А вот и нет!

— А вот и да.

Кьянти требовательно взглянула на Рафаэля:

— Йо, Раф, почему ты всегда молчишь, когда она ко мне придирается?

— У-у, — рассмеялся Рафаэль. — Не втягивай меня в это. Даже не пытайся. Разбирайтесь сами, девочки.

Роза пригладила волосы, встрепанные ветром. Она терпеть не могла, когда Рафаэль изображал своего парня перед этими девочками. Учитывая, что он ходил в тот же престижный детсад, что и Роза, а его отец-кениец был университетским профессором, попытки прикинуться «пацаном» казались Розе не только абсурдными, но и попросту вульгарными. К сожалению, Рафаэль всегда подстраивался под окружающих. В гей-барах, куда Роза изредка наведывалась вместе с ним, она с ужасом наблюдала, как он меняется в присутствии других геев, как начинает томно прикрывать глаза и сюсюкать: «Родной, рубашка — просто обалдеть» или «Родной, поверь, кино просто гениальное». Она гневно уличала его в постыдной мимикрии, но Рафаэль не смущался и не каялся.

— Роза, детка, — отвечал он, растягивая слова, — во мне живут сотни людей.

Роза снова взялась перетряхивать сумку и наконец нашла телефон. Ее ждали пять сообщений: два от матери и три от сестры Карлы. Металл в их нетерпеливых голосах с каждым сообщением становился все звонче.

«Хочу лишь сказать, что у папы проблемы».

«Перезвони обязательно».

«Где ты? Жду звонка».

«Роза, ау!»

«Ради бога, речь идет о твоем отце. Почему ты не отвечаешь?»

— Роза! — раздался крик. — Шанель опять плюется.

— Шанель, хватит! — торопливо крикнула Роза и повернулась к Рафаэлю: — Присмотри за ними, ладно? Я должна позвонить маме.

— Где ты, мать твою, была? — грозно осведомилась Одри.

— На экскурсии с девочками. И не проверяла телефон. Что случилось?

— Плохо слышно. Что там за шум?

Роза спустилась в салон. Рев двигателя и ветра мгновенно стих до почти кладбищенского безмолвия. Туристы в ветровках довольствовались тем, что взирали на воду цвета хаки сквозь заляпанные окна. От прилавка со снедью пахло горелым маслом.

— Я на стейт-айлендском пароме. У папы возникли проблемы?

— «Возникли проблемы?» — передразнила Одри. — Ага, и еще какие. У него был удар. Два удара. Он в больнице в Бруклине.

— Не может быть!

— Он без сознания.

— О господи!

— А можно без драмодельства? Мы не на шоу Опры.[14]

Роза замолчала. Плохие новости следует обсуждать максимально спокойно — такова была принципиальная позиция Одри. И чем ужаснее событие, тем настойчивее она требовала сохранять невозмутимость. Джоел любил рассказывать историю о том, как в первые годы их брака у Одри случился выкидыш в метро. Кровь струилась у нее между ног, но когда она позвонила Джоелу из телефона-автомата, то сказала лишь, что ей «слегка нездоровится». Джоел — тогда еще не научившийся правильно интерпретировать ее загадочные, как у оракула, изречения — предложил жене выпить аспирина и перезвонить попозже, поскольку сейчас он очень занят. И Одри, стойкая маленькая британка, не стала ни возражать, ни жаловаться; она просто пересела на другой поезд и самостоятельно добралась до больницы. Роза знала, что ей положено восхищаться матерью, этим крепким орешком, но она никак не могла понять, что такого восхитительного в нежелании молодой женщины попросить помощи у мужа в трудную минуту. Если из этой истории и можно извлечь урок, думала Роза, то он состоит в абсолютной бессмысленности показного стоицизма.

— Я тебе звоню, звоню, — продолжала Одри. — У меня и в мыслях не было, что ты забьешь на сообщения. Твой эгоизм потрясает.

Мать наверняка отрепетировала упреки. Ее речь лилась, как церковная проповедь. Роза выглянула в иллюминатор проверить, как там девочки. Их футболки развевались на ветру, словно знамена на флагштоках. А Кьянти опять танцевала, развязно выгибаясь.

— Роза, ты куда-то пропала, — сказала Одри.

— Нет-нет, я тебя слушаю.

— Я ведь не могу долго говорить. В больнице не разрешают пользоваться мобильниками.

— Когда это случилось, мама?

— Подробности при встрече… Первый удар случился в суде. Второй здесь примерно в половине одиннадцатого.

— Что говорят врачи?

— А что они могут сказать? Говорят, он серьезно болен.

— Я скоро освобожусь, — сказала Роза. — Отвезу девочек в Центр и потом сразу поеду в больницу.

— Премного благодарна, — съязвила Одри. — Но можешь особо не торопиться…

— Мама…

— Ему нужен покой, так что, будь добра, не устраивай сцен, когда доберешься сюда.

— С чего ты взяла, что я устрою сцену? — возмутилась Роза. Но мать уже отключила телефон.

Когда спустя два часа Роза приехала в больницу, Ленни болтался в коридоре.

— Папу обследуют, — доложил он. — Мы побыли с ним немного, но потом его опять увезли.

Роза пристально изучала физиономию брата:

— Ты ведь не под кайфом?

— Нет, что ты.

— То есть — да. Где мама?

Ленни повел ее в комнату для посетителей, где находились Одри и Карла. Одри тоскливо пялилась в стену, напоминая маленькую девочку, которая потерялась в парке аттракционов и теперь ждет, когда родители заберут ее из офиса администрации.

— Привет, мама, — сказала Роза.

Одри мгновенно посуровела:

— О, наконец-то она с нами.

— Есть новости? — обратилась Роза к сестре. Карла, больничный социальный работник, могла лучше других вникнуть и разобраться в том, что говорят врачи.

— Ему сделали сканирование, — сообщила Карла. — И оно показало, что в обоих полушариях мозга наблюдается активность, и это очень обнадеживает. Конечно, поражения имеются, но пока, насколько они могут судить, затронута только двигательная зона, а значит, речь не утрачена…

— Да они сами не понимают, что говорят, — взорвалась Одри. — Все они тут кретины, поэтому и работают в этой дыре, а не в нормальной больнице на Манхэттене.

Вынув из кармана истрепанный бумажный платок, Карла вытерла слезы.

— Не реви, Карла, умоляю, — попросила Одри, и все затихли. — Они здесь даже не знают, кто такой Джоел, — после паузы добавила она. — А лечить его доверили какой-то соплячке.

— К женскому сословию она, конечно, не принадлежит, — улыбнулась Роза. Она развлекалась тем, что вела счет антифеминистским высказываниям Одри, и воображала, как однажды соберет их все в книгу и подарит матери на Рождество.

— Не цепляйся к словам, — одернула ее мать. — Говорю тебе, эта врач — подросток. Выглядит так, будто у нее еще месячные не начались.

— Не волнуйся, — сказала Карла, — она, несомненно, знающий…

— Блин, где моя травка? — Одри судорожно хлопала себя по карманам. — Ленни, куда я положила травку, что ты мне дал?

Уголки рта Ленни опустились в смиренном неведении:

— Без понятия.

— Вспомни, когда ты видела ее в последний раз, — пыталась помочь Карла.

Не слушая дочь, Одри вскочила:

— Черт, черт, черт.

Карла, опустившись на четвереньки, заглядывала под кресла:

— Ты не оставила ее в туалете?

Ленни неубедительно притворялся, будто ищет за диваном.

— Господи, чтоб тебя, — бормотала Одри, рыская взглядом по полу. — Ну куда я ее дела?

Роза наблюдала, как брат с сестрой ползают по комнате — два покорных спутника, вращающихся вокруг солнца-Одри.

— Ох! — внезапно воскликнула Одри, вытаскивая пакетик из бумажника. — Нашла! Сворачиваем панику.

— Молодец, мама! — обрадовалась Карла.

— Хочешь курнуть, мам? — поинтересовался Ленни. — Тогда я пойду с тобой.

— Не говори глупостей. А вдруг они привезут папу, когда меня не будет? — Одри опять села на диван и закрыла глаза.

Дети не отрываясь смотрели на нее.

— А еще у этой девчонки-врача, — снова заговорила Одри, — жуткий малюсенький ротик. Точь-в-точь как дырка в жопе.

Ленни и Карла засмеялись. Роза сердито уставилась в пол. Ее мать гордилась своей безоглядной честностью, стремлением выразить словами то, о чем другие лишь думали, но боялись сказать вслух. Но на самом деле, считала Роза, никто не разделяет уродливое восприятие мира, присущее ее матери. Не правдивость ее замечаний вызывала смех, но их несправедливость, их странная, необъяснимая жестокость.

— Мама, ты должна поесть, — сказала Карла. — Давай я принесу что-нибудь из кафетерия.

— Нет, — поморщилась Одри. — Я ничего не смогу проглотить.

— Тебе станет легче, если ты поешь, — уговаривала ее Карла. — Иначе ты лишишься сил.

Одри открыла глаза:

— Ты только и думаешь, что о еде.

Карла потупилась.

— Вообще-то, Карла, — произнес Ленни, — я бы, к примеру, не отказался от батончика «Миндальной радости».

Роза укоризненно взглянула на брата:

— Сходи сам за своей «Миндальной радостью».

— Все в порядке, — Карла встала, — я принесу.

— Она сама вызвалась, — пожал плечами Ленни.

— Нельзя же быть таким лентяем, — не унималась Роза.

— Все в порядке, правда, — повторила Карла.

— Ради бога, Роза, не лезь не в свое дело, — положила конец препирательствам их мать.

— Тогда заодно уж принеси и кофе, — приободрился Ленни. — Черный, с двумя кусочками сахара.

Роза поднялась вслед за сестрой:

— Я пойду с тобой.

В лифте они улыбнулись друг другу.

— Как Майк? — спросила Роза.

— Хорошо, — ответила Карла и тут же начала оправдывать мужа, до сих пор не доехавшего до больницы: — Он приедет как только сможет. После обеда у них очень важное профсоюзное собрание. Завтра они объявят о том, кого из кандидатов на выборах в законодательное собрание штата поддерживают.

— Вот как? — вежливо откликнулась Роза. О работе Майка, профсоюзного деятеля, Карла всегда говорила с пиететом жены миссионера, проповедующего слово Божье на Борнео. — А мама, как обычно, неотразима, — помолчав, заметила Роза.

— Ей сейчас очень тяжело.

Роза вздохнула: достижение сестринской близости с Карлой — тяжкий труд. Большинству братьев и сестер — как бы далеки они ни были друг от друга — удавалось сплотиться под знаменем борьбы с родителями, которые «достали». Но Карла отказывалась присоединяться даже к самой мягкой критике в адрес Джоела и Одри. В этой неколебимой дочерней преданности Розе чудился некий трагизм. Супруги Литвиновы были не слишком внимательны к своим детям и менее всего к старшей дочери, поэтому ради рассеянной родительской похвалы Карле приходилось прилагать куда больше усилий, чем остальным. Но, как ни странно, низкий статус в семье лишь побуждал Карлу еще крепче цепляться за эту институцию. Розе сестра напоминала тех людей, кто, проведя четыре одиноких, безрадостных года в колледже, спустя десяток лет становятся председателями клуба выпускников.

Под безжалостными лампами дневного света кафетерий выглядел уныло. Сестры взяли подносы и поплелись вдоль волнистой стойки, разглядывая содержимое пластиковых коробов. Карла застряла у блюда с посеревшими сырными булочками.

— Не стоит их брать, — сказала Роза. — Наверное, они здесь уже неделю лежат.

Искоса поглядывая на сестру, она отметила, что Карла еще больше располнела. Лишние подбородки умножились, и даже походка изменилась: Карла теперь переваливалась на ходу, слегка отклоняя назад спину. Роза обиделась бы, скажи ей кто-то, что она придает чересчур важное значение внешности. Наоборот, физическую красоту она ни в грош не ставила и чувствовала себя неловко, когда ее смазливая наружность вызывала у незнакомцев внезапную и беспочвенную приязнь. Более того, красивые люди представлялись ей чуть ли не участниками какого-то надувательства, от которого сама она изо всех сил старалась откреститься. Однако полнота Карлы была не эстетической проблемой, но этической. Эти объемы свидетельствовали об отвратительной прожорливости, то есть о фундаментальном дефиците самоуважения.

В надежде подать добрый пример Роза переместилась к фруктовому отсеку. Изучив корзинку со сморщенными яблоками и почерневшими бананами, она нехотя выбрала слегка помятый апельсин. Карла уже расплачивалась, в том числе и за сырную булочку. При приближении сестры она поспешно сунула булочку в сумку.

— Ого! — воскликнула Роза, заглянув в битком набитую сумку сестры. — Похоже, ты готова к любым чрезвычайным ситуациям. — Углядев банку с тальком, она спросила: — А зачем ты это носишь с собой?

Карла покраснела и захлопнула сумку.

— Это… ну, для ног. Когда я долго хожу, на бедрах… с внутренней стороны… появляются потертости.

— А-а. — Роза силилась не показать, насколько она шокирована. — Да, просто кошмар.

Наверху они обнаружили, что Джоела привезли с обследования и поместили в палату интенсивной терапии. У его постели стояли Одри и Ленни.

— Ты не останешься здесь надолго, милый, — говорила Одри, когда в палату вошли Роза и Карла. — Вечером я позвоню доктору Сассману, и мы перевезем тебя в университетский медцентр.

Джоел неподвижно лежал на кровати, седые волосы липли к черепу влажными желтоватыми прядями, из широких рукавов больничной рубахи, словно языки колокола, торчали узловатые руки. В глубине души — в той ее части, где Роза оставалась ребенком, — она надеялась, что отец силой духа одолеет телесный недуг. Она воображала, как он сядет в постели, примется балагурить и укрощать медперсонал в привычной манере громогласного командира. Но в этом полуживом, веснушчатом существе Роза не узнавала своего отца; все, что было ее отцом, куда-то подевалось. Это был не Джоел, но облаченный в застиранную больничную робу еще один новобранец несметной армии больных и умирающих.

— Ты уверен, что все это тебе пригодится? — игривым тоном спрашивала Одри, имея в виду трубки, густо облепившие череп, рот и запястья Джоела. — По-моему, ты просто решил выпендриться… — Не закончив фразы, она набросилась на Карлу: — А ты чего ухмыляешься?

Роза взглянула на сестру. Угодливость Карлы не обходилась без побочных осложнений, и одним из них было бессознательное подражание окружающим: она имитировала выражения лиц, а иногда перенимала обороты речи и акцент. Сейчас сестра с таким увлечением наблюдала за тем, как их мать натужно изображает оптимизм, что физиономия невольно расплылась в глуповатом жалостливом веселье.

— Прости, — попятилась Карла. — Я не хотела…

— Бог ты мой, — прошипела Одри, — завязывай краснеть, как отшлепанная задница. Уж кто-кто, а ты должна знать, как ведут себя у постели больного.

— Отстань от нее, мама, — тихо сказала Роза.

Одри продолжала испепелять взглядом Карлу:

— Давай, поговори с ним!

— Мама, оставь ее в покое, прошу тебя, — повторила Роза.

— Что ты сказала? — Одри выпрямилась во весь рост и обернулась к младшей дочери.

— Ты срываешься на Карле. Это несправедливо.

— Все хорошо, — пробормотала Карла, — честное слово…

Одри сложила руки на груди:

— Выходит, ты осчастливила нас своим присутствием только затем, чтобы поучить меня хорошим манерам?

— Я лишь говорю, что необязательно быть такой сукой, Карла этого не заслуживает, вот и все.

— Не ссорьтесь, — чуть не плача попросила Карла.

Одри шагнула к Розе:

— Ты назвала меня сукой?

— Я только… — Нижняя губа Розы мелко задрожала.

— Пошла вон, дрянь! — взвизгнула Одри.

Роза не шевелилась.

— Ну же! — заорала ее мать. — Катись отсюда!

Роза медленно направилась к двери.

— Вот-вот, проваливай! — крикнула Одри, когда Роза выходила из комнаты. — Хотя бы от одной дуры отделались!

Пока Роза была в больнице, прошел дождь, и, когда она шагала к метро, кипя от возмущения и переизбытка эмоций, деревья на Генри-стрит роняли ей на голову ледяные слезы. Ее мать невыносима. Невыносима. На старости лет Одри превратилась в деспота-параноика, который в любом пустячном неповиновении видит зародыш масштабного бунта. Ты бросаешь в нее камешком, она отвечает огнем из гаубицы. Того, что случилось в больнице, Роза ей никогда не простит.

Она свернула на Кларк-стрит, и тут зазвонил ее мобильник. Звонил Рафаэль из Центра для девочек.

— Ты как? — спросил он. — А твой отец?

— Трудно сказать. Он все еще без сознания.

— Фигово. Хочешь, я приеду в больницу?

— Нет. Я иду домой. Мы с матерью поругались, и она меня выгнала.

— Что?

— Она измывалась над Карлой, я попросила ее прекратить, и она взбесилась.

— Она тебя выгнала?

— Ну да.

— Бедненькая Ро. Хочешь, я приеду к тебе?

— Не-ет. Я собираюсь лечь спать.

— Точно?

— Да, точно. Слушай, я сейчас вхожу в метро. Так что до завтра.

Выключив телефон, она ощутила смутное недовольство собой. Рафаэль мгновенно принял ее версию событий, но эта безоговорочная вера лишь породила сомнения. Проходя через турникеты, спускаясь в почерневшем от времени лифте, она уже чувствовала, как греющая душу ярость гаснет под натиском раскаяния. Не надо было затевать ссору с матерью — по крайней мере, не у постели тяжело больного отца. Она вступилась за сестру, что, конечно, похвально, но, с другой стороны, Карла не просила о заступничестве. И она назвала мать сукой! Она, которая гордилась тем, что никогда не употребляет это гадкое сексистское слово. А теперь из-за глупой детской выходки ее изгнали из палаты отца именно тогда, когда он более всего в ней нуждается.

Поезд подошел сразу, как только Роза ступила на платформу. Вагон был обклеен рекламой страшноватого на вид доктора Зет, манхэттенского дерматолога со светящейся кожей. Под размноженным взглядом докторских печальных глаз она размышляла о своих прегрешениях.

Чувство вины — не абстрактного стыда, который якобы обязан испытывать каждый белый богатый американец, но подлинной личной вины — появилось в эмоциональном репертуаре Розы совсем недавно. Прежде непререкаемые истины социалистических убеждений надежно оберегали ее от угрызений совести. Претензии морального толка адресовались другим — одноклассникам, не устоявшим перед соблазном полакомиться южноафриканскими фруктами, знакомым по колледжу, недостаточно озабоченным судьбой ангольских борцов за свободу, и, разумеется, родителям, законченным буржуям, которые только прикидываются кристально чистыми социалистами. Когда она была подростком, отец часто говорил ей, что хорошо бы умерить революционный пыл, если речь заходит о человеческих слабостях.

— Совершенны лишь идеи. Люди — никогда, — втолковывал он дочери. — С возрастом ты научишься прощать людей.

Но Роза отвергала попытки модифицировать ее праведный гнев. Человеку, столь глубоко переживающему несправедливость и неравенство, столь преданному идее переустройства мира, определенная степень безжалостности абсолютно необходима, полагала она. Отцу она неизменно отвечала цитатой из Ленина, оправдывавшего тактику большевиков: «О каком гуманизме может идти речь в этой невиданной яростной схватке? Какой мерой измерить допустимость ударов, наносимых в бою?»

Однако райская эпоха праведности завершилась. После долгой, изнурительной битвы между доводами и контрдоводами Роза отказалась от своей политической веры и сдернула завесу, плотно скроенную из теоретических доктрин, сквозь которую она прежде взирала на мир. Впервые в жизни она прокладывала себе путь не по звездам революционных принципов. Но уничижение, которому она себя подвергла, угнетало ее куда меньше, чем внутренняя опустошенность. Раньше она воображала, что марширует в авангарде истории, как те мускулистые героини на советских конструктивистских плакатах. Теперь же она отброшена назад, на гнусные задворки буржуазного либерализма. Она стала еще одной поборницей добрых дел, которая возит девочек из неблагополучных семей на музейные экскурсии, как будто музеи способны что-то изменить в их жизни. Роза не хотела — да и не могла — вернуться к прежним иллюзиям, но как же ей не хватало той уверенности в себе, какую она излучала, когда пребывала в их власти!

На Сто десятой улице Роза вышла из поезда и, глянув на часы, быстро зашагала по Бродвею к Амстердам-авеню, в синагогу Ахават Израэль. Вечерняя молитва только началась, когда она вошла в здание. При входе, между двумя гигантскими знаменами, израильским и американским, стоял человек, раздавая прихожанам Пятикнижие и молитвенники. Обогнув его, Роза двинулась по сумрачному коридору. В конце коридора была лестница, которая вела на галерею — место, отведенное сугубо для женщин. В этот вечер кроме Розы на галерее была только одна женщина — пожилая дама, покрывшая голову чем-то оборчатым, напоминавшим чехол для кресла. Встав у перил, Роза посмотрела вниз, где горстка стариков мерно покачивалась в такт молитве.

Впервые она забрела в Ахават Израэль три месяца назад. Субботним декабрьским утром, проходя мимо, она заметила двух мужчин в черных шляпах, нырнувших в главный вход, и решила последовать за ними. Порыв был продиктован скорее легким туристским любопытством, нежели духовными потребностями: прежде она никогда не бывала в синагоге, и ей показалось забавным выяснить, как молятся верующие евреи.

Стоило ей войти, как она совершила серьезный промах, усевшись там, где места зарезервированы для прихожан мужского пола. Святилище охватил нервический переполох, который закончился тем, что двое раскрасневшихся мужчин подхватили Розу под руки и отвели наверх, на женскую галерею. Решив, что уже достаточно ознакомилась с древними табу и культовыми нелепостями, Роза собралась уходить. Но на галерее она оказалась в гуще молящихся женщин; пробираясь к выходу, она бы снова привлекла к себе внимание, чего ей совершенно не хотелось. Смирившись, она высидела службу целиком.

Разумеется, она почти ничего не поняла. В молитвеннике на иврите, который ей выдали, отсутствовал английский перевод, а ее невежество касательно еврейских обрядов было столь велико, что она даже не сумела с уверенностью определить, кто здесь раввин. Сама синагога тоже разочаровала. Пластмассовые складные стулья, потертая ковровая дорожка и уродливые вазы с пыльными шелковыми цветами напоминали о близких к банкротству зубоврачебных кабинетах, куда ее водили ребенком. Даже полувековая мозаика на восточной стене — горчично-желтая с золотом абстракция на божественную тему — ничем не отличалась от прилизанного третьесортного искусства, каким украшают свои стены незадачливые дантисты. Впрочем, Роза оценила странное сочетание формальной строгости и раскованности в поведении прихожан: вот только что они бились головой об пол в молитвенном раже — и вдруг вскакивают, начинают бродить по храму, приветствуют знакомых. А кроме того, они невероятно трогательно обращались с Торой, словно с обожаемым младенцем, — разворачивали свиток, трясли им в поднятых руках, демонстрировали со всех сторон. Действо выглядело пусть и по-масонски абсурдным, но не лишенным антропологического очарования, снисходительно постановила Роза.

В конце службы Торы, сразу после того как свиток убрали в ковчег, прихожане запели тягучую печальную молитву. Роза, которая почти никогда не отзывалась на музыку, если не знала заранее, о чем она, удивилась, когда ощутила волнение. От тягучей скорбной мелодии волосы на ее руках встали дыбом. А в голове отчетливо прозвучало, словно кто-то нашептывал ей в ухо: «Ты связана с этим. Эта песня — твоя». Она опустила глаза на молитвенник, который держала в руках, и оторопела: по развороту круглыми пятнами с рваными краями расползались ее слезы, и сквозь папиросную бумагу просвечивала следующая страница.

После визита в синагогу Роза несколько дней пыталась успокоиться, списывая свою реакцию на какой-нибудь незначительный сбой в организме. Она была усталой и потому очень уязвимой. Известно ведь, что музыка вкупе с необычной, «магической» обстановкой способна навеять ложно-возвышенные переживания — дерзновенные прозрения трансцендентных истин, умопомрачительные догадки о бытии Вселенной. Все это ерунда. Порой и сентиментальная телереклама вышибает у человека слезу. Вот и ее слезы не значат ничего, кроме случайной и досадной уступки дурному вкусу.

Но спустя неделю Роза почувствовала, что ее тянет в синагогу. Она пошла туда лишь для того, чтобы доказать: предыдущий опыт был сущим недоразумением, — и покончить с этим. Однако второе посещение получилось не менее странным и будоражащим, чем первое. Роза опять прониклась таинственным, эйфорическим чувством принадлежности; опять необоримое течение подхватило ее и понесло — к дурацкому плачу. Еще через неделю она побывала на двух вечерних службах вдобавок к субботней молитве. Каждый раз, входя в синагогу, Роза клялась сохранять дистанцию и рациональный взгляд на вещи. И каждый раз ее самоконтроль давал трещину, стоило ей услышать все тот же бестелесный и беспрекословный голос, шепчущий в ухо. Здесь ее место. Здесь всегда было ее место.

О том, что ее внезапно посетило нечто вроде откровения, Роза сообщила родителям, отлично зная, какова будет их реакция. Джоел и Одри презирали все религии, но иудаизм, единственная теистическая абракадабра, к которой они были причастны по факту рождения, вызывал у них прямо-таки оголтелую ненависть. Завидев менору,[15] они свирепо скалились. При упоминании седера[16] кривили губы. В синагогу их невозможно было затащить ни под каким предлогом. Даже бар-мицва[17] в семье друзей — расхлябанное и сильно осовремененное празднество, над которым если и витал религиозный дух, то разве что в момент презентации шоколадного фонтана, — была под строжайшим запретом. (Приглашения на подобные мероприятия Джоел неукоснительно отправлял обратно с размашистой надписью поверх золотистой открытки: «БОГА НЕТ».) Тем не менее Розе и в голову не пришло таиться от родителей. Скрытность была ей абсолютно не свойственна, особенно в тех случаях, когда промолчать означало облегчить себе жизнь. Как правило, чем весомее были аргументы в пользу помалкивания, тем острее она чувствовала, что ее моральный долг — выложить все начистоту.

Одри поначалу только смеялась. Распевала «Хава нагилу» и спрашивала Розу, уж не собралась ли она замуж за какого-нибудь вонючего старикашку с пейсами. Но Джоел негодовал всерьез. То, что Роза скатилась, пусть и временно, в слюнявый идиотизм религии, само по себе ужасно, кричал он. Но выбор иудаизма подразумевает лишь один мотив — стремление доконать родителей.

— Я тебя знаю! — орал он. — Ты от природы не способна поверить в эти сказочки. Ты даже в зубную фею не верила, черт тебя дери!

Вопли отца вызвали у Розы улыбку. Она была не настолько захвачена внутренними переживаниями, чтобы не видеть трагикомичности ситуации. В ее семье разыгрывалась пьеса о коварном соблазнении юной души: дочь Литвинова, атеистка в третьем поколении, враг мистики в любых ее проявлениях, забредает однажды в синагогу и открывает в себе иудейку. Но так оно и было. С ней что-то случилось, от чего она не могла отмахнуться, о чем не могла не думать. А немыслимость и крайняя неуместность лишь доказывали подлинность происходящего.

Служба в синагоге подошла к концу. С галереи Роза наблюдала за стариком, тяжело ковылявшим к выходу. Возраст его так согнул, что казалось, будто он ищет на полу оброненные монетки. Роза вспомнила об отце на больничной койке, застывшем, как надгробное изваяние. Она опустила голову и начала молиться.

Глава 4 «Больше часа Карла с Ленни уговаривали мать…»

Больше часа Карла с Ленни уговаривали мать поехать домой и немного отдохнуть. Одри даже мысли не допускала, что кто-нибудь, кроме нее, останется с Джоелом на ночь; в конце концов порешили на том, что Карла отвезет мать домой, на Манхэттен, где та возьмет кое-какие вещи, а в их отсутствие вахту у постели больного будет нести Ленни.

Когда мать с дочерью явились на Перри-стрит, Джулия на крыльце выбивала ковер.

— Это надо же, — пробормотала Одри. — Кто бы ее отправил в кому.

— Привет, Од, — крикнула Джулия, когда они вышли из машины. — Есть новости?

Одри проигнорировала вопрос.

— Все продезинфицировала? — рыкнула она, проходя мимо сестры.

— О, не обращайте на меня внимания, — защебетала Джулия. — Уборка мне в радость!

В прихожей Одри и Карла столкнулись с Колином, он как раз выходил из гостевой ванной на первом этаже, где устанавливал на туалетном бачке ароматизатор для смыва. Колин был в резиновых перчатках и старом фартуке Одри, украшенном черным кулаком и лозунгом «Амандла!».[18]

— Од, — бросился Колин к свояченице, раскрывая объятия. — Как он?

— Привет, Кол. — Ловко увернувшись, Одри прямиком направилась в подвал, и Карле ничего не оставалось, как сделать вид, будто дядины объятия предназначались ей.

— До чего же она жутко выглядит, — шепнул Колин племяннице.

— Ну, рассказывай, — вполголоса приказала Джулия, возникая у них за спиной.

Карла коротко доложила о состоянии Джоела. Тетка и дядя слушали, приложив ладони к раскрытым ртам, словно актеры в театре Кабуки, изображающие ужас и смятение.

— Кто бы мог подумать, — сокрушалась Джулия. — Только сегодня утром он был здоров как бык. Правда, Кол? — Ее муж кивнул. — Мы с ним славно поболтали, помнишь? — Колин снова кивнул, но без прежней уверенности. — Он слишком много работает, — продолжила Джулия. — Я как раз вчера говорила Колину, что так нельзя. Джоел вечно куда-то спешит. Знаешь, у мужа моей подруги в прошлом году обнаружили рак. — Она перешла на шепот: — Рак в попе. И доктора сказали, что болезнь на сто процентов вызвана стрессом. На сто процентов…

— Извини, — вежливо перебила Карла, — я должна посмотреть, как там мама.

Подвальное помещение в доме было отдано Джоелу под кабинет. Там царил хаос: на письменном столе, по углам и посреди комнаты громоздились грязные кружки с кофейной гущей и шаткие зиккураты, сложенные из печатной продукции. На пыльных стенах ничего не было, кроме большой фотографии в рамке, на которой Джоел жал руку Мартину Лютеру Кингу. Карла застала мать сидящей на полу скрестив ноги; Одри скручивала косяк. Пальто она не сняла, и оно бугрилось вокруг нее, словно нагар свечи.

Карла опустилась на раздолбанное вращающееся кресло:

— Давай я поднимусь наверх и упакую твои вещи?

— Трусы я и сама могу найти, — ответила Одри.

— А знаешь… — Карла встала, — не позвонить ли Розе? Она, наверное, волнуется.

— Сама позвонит, если захочет, — отрезала Одри.

Карла закусила губу. Ссора в больнице произошла исключительно по ее вине. Если бы она не улыбалась как идиотка. Роза не сочла бы своим долгом вступиться за нее. И все же — она взглянула на Одри — не стоит сейчас раздражать мать, она и так не в духе. Лучше просто выждать и позвонить сестре попозже. Карла принялась кружить по комнате, собирая грязные кружки.

— Оставь, — сказала Одри.

— Но мне нетрудно…

— Прекрати.

Карла опять села в кресло. Мать придирчиво разглядывала ее:

— Похоже, ты поправилась.

— Спасибо.

— Только не надо дуться. Никто другой тебе этого не скажет.

— Ладно, — ровным тоном произнесла Карла.

— Что это за ответ? — повысила голос Одри.

— Не знаю. Просто… ладно.

Роза часто ругала Карлу за безответность, с которой та принимала комментарии Одри насчет ее веса: «Почему ты это терпишь? Почему не пошлешь ее на фиг?» Но Карла никогда не огрызалась. Она не могла объяснить Розе, что неприкрытая грубость матери каким-то образом утешала ее. По сути Одри права: никто другой ничего подобного Карле не скажет. Никто не произнесет запретного слова «жирная» в ее присутствии. И не потому, что не хватит смелости. Скорее фигура Карлы никого, кроме матери, не заботит настолько, чтобы о ней говорить.

Проблемы с весом начались у Карлы давно. Впервые ее послали в летний лагерь для толстых детей, когда ей было двенадцать. Для Карлы борьба за тонкую талию вылилась в захватывающую, нескончаемую сагу — ежедневную драму, когда она самоотверженно отрекалась от пончиков, чтобы потом лихорадочно вылавливать их из мусорного ведра; когда обед из обезжиренного йогурта перечеркивался украдкой съеденными картофельными чипсами; когда в результате тяжких мучений она сбрасывала граммы, чтобы вмиг набрать килограмм. Окружающие, однако, никак не реагировали на ее вес. Полнота Карлы была статическим явлением, вечной, а значит, неприметной чертой ландшафта. И лишь ее мать не теряла интереса к объемам дочери, всегда замечая, когда Карла чуть-чуть худела или полнела. Лишь ее мать до сих пор сохраняла веру в не-огромную Карлу. Хотя Одри не любила вспоминать об этом, но и у нее в юности были схожие проблемы. Однажды, много лет назад, она показала Карле свою детскую фотографию: свирепая девятилетняя девочка с блинообразным лицом, одетая в праздничное нейлоновое платье с оборками, которое, казалось, вот-вот лопнет на ней, как оболочка на сардельке.

— Ты в меня пошла, — печально сказала Одри. — А я в мою маму. Единственный выход — самодисциплина. И никаких поблажек.

— Ты собираешься что-нибудь делать? — спросила Одри. — С весом, то есть.

— Да.

— Пойми, это важно, понимаешь? Майк, может, и смолчит, но поверь, он будет прыгать до потолка, если ты сбросишь килограммов пятнадцать.

Карла молчала, задаваясь вопросом: уж не обсуждает ли Майк тайком с тещей размеры своей жены?

— Кроме всего прочего, — продолжала Одри, — это поможет тебе забеременеть. А вот это — нет, не поможет. Лишний жир, я имею в виду.

— Угу, — кивнула Карла.

— Кстати, что там у вас творится?

— Ты о чем?

— О перспективах забеременеть.

— Мама!

— Чего ты стесняешься?

В дверь позвонили.

— Это Майк. — Карла встала. — Я велела ему приехать сюда.

— Погоди, — властно остановила ее Одри, — Джулия откроет. Речь шла о попытках забеременеть, и ты что-то хотела сказать.

— Нет, не хотела. Не о чем говорить.

— А, прекрасно. Таинственная ты наша.

Карла понадеялась, что на этом вопрос о ее способности к зачатию исчерпан.

— И все же, — Одри жадно затянулась косяком, — сколько ты весишь в данный момент?

— Мама…

Одри ухмыльнулась:

— Ладно, вали отсюда. Нечего меня сторожить, я не ребенок.

Майк, Колин и Джулия с недовольными минами сидели в гостиной — родня, бесцеремонно отодвинутая на периферию бурных семейных событий. При виде Карлы все трое поставили чайные чашки на стол и вскочили. Майк обнял жену, прижавшись щекой к ее щеке.

— Где ма? — спросил он. — Я бы хотел с ней увидеться.

— Погоди немного, она скоро придет.

— Я говорила ему, что надо подождать, — сварливо вставила Джулия. С ее точки зрения, Майк держался чересчур назойливо, а ведь он даже не был кровным родственником.

— Пожалуй, я спущусь к ней, — сказал Майк.

Карла удержала мужа за руку:

— Нет, Майк, не стоит, поверь.

Каждый раз, когда они оказывались в доме родителей, Карла испытывала неловкость. Наедине с ней Майк часто поносил Джоела и Одри, называя их зажравшимися пустозвонами, которые только на словах привержены социалистическим идеалам, и утверждал — не без оснований, — что они считают его занудой. Но стоило ему появиться на Перри-стрит, как от его враждебности не оставалось и следа: Майк из кожи лез, желая угодить хозяевам и произвести хорошее впечатление. Он заигрывал с Одри и пресмыкался перед Джоелом. Разглагольствовал о политике, не к месту употребляя модные словечки, к тому же коверкая их. (Однажды, когда они вернулись домой от родителей, Карла мягко заметила, что правильнее говорить «амбивалентный», а не «абывалентный», после чего Майк три дня с ней не разговаривал.) Но, хотя с глазу на глаз он говорил одно, а на людях совсем другое, Карла и не думала упрекать мужа в лицемерии. Ей казалось трогательным, что, несмотря на вполне объяснимые классовые разногласия, он все же старается расположить к себе ее родителей. И все было бы совсем замечательно, прилагай он чуть меньше стараний. Роза с Ленни втихаря потешались над раболепием Майка. И даже Одри и Джоела, которые вполне благосклонно принимали более тонкие формы лести, беззастенчивый подхалимаж зятя иногда коробил.

— Он хороший малый, — обронил однажды Джоел после ухода Майка, — но бог ты мой, когда же он перестанет лизать мне задницу?

— Как по-твоему, Одри не голодна? — спросил Колин. — Хорошо бы ей чего-нибудь перекусить.

Карла, которая с утра ничего не ела, кроме больничной сырной булочки, с готовностью поднялась:

— Пойду пошарю в холодильнике.

— Нет, нет, — запротестовала Джулия, — лучше я. Ты и так намучилась за день.

При мысли, что окажется заложницей чужих кулинарных привычек, Карла встревожилась. Она предпочитала сама готовить себе еду.

— Да нет же, тетя… я справлюсь.

— Но это доставит мне удовольствие!

Цивилизованный, но непримиримый спор о том, кому сооружать закуски, оборвался лишь с появлением Одри.

— Ма! — бросился к ней Майк, в мгновение ока преодолев несколько метров гостиной. Он крепко обнял тещу, а потом, взяв за плечи, принялся ее разглядывать. — У тебя усталый вид. Садись-ка на диван.

Колин наблюдал за Майком, как зритель в цирке следит за укротителем зверей, когда тот кладет голову в пасть львице, — восхищаясь мужеством дрессировщика и одновременно предвкушая кровавую развязку. Джулия, воспользовавшись тем, что все внимание приковано к Одри, бесшумно метнулась на кухню. Не желая признавать поражение, Карла рванула за ней.

Когда спустя четверть часа обе женщины вернулись в гостиную с бутербродами на большом подносе, Одри стояла у камина.

— Позорище хреново! — восклицала она. — Сущее издевательство!

Заалевший Колин сидел в кресле, притворяясь, будто читает журнал. Майк мерил шагами комнату.

— Что случилось? — всполошилась Карла.

— Ей-богу, Карла, — сказала Одри, — как ты все это терпишь. На твоем месте я бы сгорела со стыда.

— Мама, в чем дело?

— В выборах дело! — закричала Одри. — Муж не поставил тебя в известность? Ваш говеный профсоюз намерен поддержать действующего губернатора.

Карла открыла рот, потом закрыла и перевела взгляд на Майка:

— Это правда?

В начале года губернатор-республиканец выделил два миллиарда долларов на повышение зарплат членам профсоюза, и с тех пор многие говорили о том, что теперь их голоса у губернатора в кармане. Но Карла отказывалась в это верить. Губернатор восстановил в Нью-Йорке смертную казнь и наложил вето на повышение прожиточного минимума. Ее профсоюз, твердила Карла, никогда не пойдет на сделку с таким человеком.

Майк с вызовом расправил плечи:

— У нас нет причин стыдиться. Губернатор — наш друг.

— Нашли чем гордиться! — выпалила Одри.

Джулия водрузила на кофейный столик поднос с бутербродами:

— Прошу к столу!

— Мне сейчас не до еды, — отмахнулась Одри. — Надо возвращаться в больницу.

— Ты непременно должна поесть, — засуетилась Джулия. — Смотри, я положила ровно столько сыра и майонеза, сколько ты любишь.

— Я иду собираться. — С этими словами Одри покинула гостиную.

Уже поднимаясь по лестнице, она крикнула:

— Карла!

Карла поспешила на зов:

— Да, мама?

— Помни, — голос Одри звучал как трубный глас, — не больше двух бутербродов!

Домой, в Бронкс, Майк и Карла ехали на метро и почти всю долгую дорогу молчали. Майк поправил прическу особой военной щеткой для волос, которую всегда носил в портфеле, и раскрыл газету. Карла то изучала рекламу технологических институтов («Вы готовы к успешной карьере в менеджменте баз данных?»), то пялилась в окно на стены туннеля.

— Мне как-то не по себе, — наконец призналась она. — А вдруг папа умрет?

— Не говори ерунды, — раздраженно ответил Майк.

Карла взглянула на мужа:

— Жаль, что мама опять на тебя накинулась.

Майк повернул голову, разглядывая свое отражение в профиль в окне вагона.

— Ничего другого я и не ожидал. Она не разбирается в профсоюзной политике. Воображает, что лучше нас знает, как надо заботиться о членах профсоюза.

Карла кивнула. Он прав. Руководство профсоюза знает, что делает, и если они рассудили, что поддержка губернатора пойдет профсоюзу на пользу, то не Одри — и не Карле — оспаривать это мнение.

— Мы теперь… должны за него голосовать?

— А ты как думаешь? — взвился Майк. — Какой смысл в наших рекомендациях, если люди не будут им следовать?

— Да, конечно. Я просто спросила.

Поезд затормозил на станции «Бедфорд-плейс».

— Наша, — скомандовал Майк.

Они жили в темном, довоенной постройки квартале на улице, ведущей к Ботаническому саду. Подъезды их дома пропитались зловонными парами мексиканского моющего средства под названием «Белая сказка», которым управдом дважды в неделю поливал лестницы. Входя в подъезд, Карла первые пять секунд дышала ртом, чтобы немного ослабить обонятельный шок.

Пока она, зеленея, дожидалась Майка, возившегося с почтовым ящиком, подъехал лифт, дверь отворилась, и на площадку шагнула филиппинка средних лет в гольфах и пластиковых шлепанцах.

— Здравствуйте, миссис Ми, — сказала Карла. — Как поживаете?

Филиппинка ответила взглядом бойцовой собаки, у которой свело челюсть:

— Уж-жасно.

— Ох, — сочувственно отозвалась Карла.

Миссис Ми, замужняя мать троих взрослых детей, слыла великой страдалицей. На вечные муки ее обрекли не только неблагодарное семейство и скудно оплачиваемая работа в маникюрном салоне на Манхэттене, но и букет хронических болезней, включая боли в спине, астму и ангину.

— Сегодня на работе отключили кондиционер, — пожаловалась соседка. — Я так надышалась лаком, что аж горло перехватило. Я сказала им…

Подоспевший Майк встал живым щитом между Карлой и соседкой:

— Привет, миссис Ми. Простите, но моей жене сейчас не до разговоров. Утром с ее отцом случился удар, его положили в больницу. Карле необходимо поскорей добраться до дому и отдохнуть.

— Неужто! — Плохие новости соседка восприняла наполовину с энтузиазмом, наполовину с обидой: кто-то переплюнул ее в несчастьях. — Конечно, конечно, идите. — Она похлопала Карлу по руке: — Завтра поболтаем.

Поднявшись на четвертый этаж, Карла и Майк молча двинули по гулкому коридору к своей квартире. Майк с порога направился на кухню просматривать почту, а Карла — в гостиную проверить автоответчик. Сообщений не было. Не зажигая свет, она вяло оглядела комнату. Даже в мягком вечернем освещении ее квартира выглядела неприятно аскетичной и стерильной. Много лет Карла изо всех сил старалась навести уют, придать своему жилищу, как выражаются в передачах о домашнем интерьере, «индивидуальность». Но сколько бы она ни переставляла мебель, какие бы цветастые шторы ни вешала, этот казенный дух ей так и не удалось извести.

Свет в комнате включил Майк. В руке он держал тест на овуляцию, который она делала сегодня утром. Положительный результат предрекал, что в ближайшие сутки в организме Карлы созреет яйцеклетка.

— Хочешь попробовать сегодня? — буднично, деловито осведомился Майк. — То есть если ты слишком расстроена и все такое, я пойму. Но возможно, не стоит упускать…

— Нет, нет, надо попытаться.

Одобрительно кивнув, Майк уселся в кресло смотреть окончание документального фильма о Роберте Оппенгеймере. Карла отправилась в ванную готовиться к предстоящей попытке.

Два года назад Майк убедил жену, что с ее изматывающими менструальными болями необходимо показаться гинекологу. Месячные у Карлы с юности протекали мучительно, но без вмешательства Майка она бы никогда не обратилась за медицинской помощью. Просто ей выпал такой жребий, полагала Карла, — пять дней в месяц проводить в беззвучной агонии, глотая пригоршнями сильное обезболивающее. Поднимать шум из-за пустяка вроде месячных казалось ей совершенно неприличным. Но Майк настаивал, а поскольку Карла медлила, он сам записал ее к врачу.

Гинеколог, симпатичный пожилой мужчина с холодными руками, для снятия напряжения обсуждал с пациентками результаты бейсбольных матчей. После осмотра он отправил Карлу на лапароскопию. Спустя два дня Карле сообщили, что она страдает от сочетания сразу трех недугов: маточной кисты, фибромы и эндометриоза второй степени.

— Тройное попадание! — пошутил гинеколог. А затем пояснил, что причина, по которой им с Майком за три года супружества не удалось завести ребенка, наверняка связана с этими заболеваниями. Репродуктивное здоровье Карлы нарушено, и если она действительно хочет стать матерью, ей придется пройти курс лечения.

Майка это известие сразило. Он вырос в большой ирландской семье с кучей родственников (только в Нью-Йорке у него насчитывалось двадцать три двоюродных брата и сестры) и планировал произвести на свет по крайней мере четверых детей.

— В голове не укладывается, — говорил он Карле. — В моей семье у женщин таких проблем не было.

Жена, как ни странно, эмоций не проявляла, и это спокойствие спровоцировало Майка под горячую руку обозвать ее «порченой». Позже он извинялся, сожалея о вырвавшемся слове. Но Карла не таила обиды: в его положении естественно сердиться и чувствовать себя обманутым. И в определенном смысле Майк был прав: она всегда знала — не о неполадках в ее органах оплодотворения, — нет, но о том, что ее тело неким непостижимым образом восстало против нее с самого рождения. Она была толстой от рождения. Никогда не умела ни танцевать, ни ловить мяч. Волосы у нее были «непослушными», а кожа так называемого «комбинированного» типа, что в переводе означает «сплошная морока». Разглядывая в медицинском справочнике фотографию запущенного эндометриоза — отвратительное месиво, в которое эта зараза превращает женские яичники, — она поймала себя на том, что кивает, будто встретила старого знакомого. Ну разумеется, думала она, разумеется: внутри она такая же уродливая, как и снаружи.

Майк быстро оправился от потрясения. Однажды вечером, вернувшись с работы, Карла узнала, что ее муж разработал новый план. Она будет принимать лекарства, рекомендованные врачом. Если в течение двух лет Карла не забеременеет, они усыновят ребенка. (Идею нанять суррогатную мать Майк отверг с порога на том основании, что это эксплуатация обездоленных женщин и вообще «дикость».)

Очень скоро Майк сделался экспертом в науке оплодотворения. Он вникал во все, что касалось репродуктивного здоровья Карлы, не упуская ни одной детали — скучно-бытовой или заумно-медицинской. Он покупал и готовил для нее еду, повышающую шанс на зачатие. Обязал Карлу принимать рыбий жир и наложил запрет на диетическую колу. Майк зачастил на сетевые форумы, где семейные пары, озабоченные той же проблемой, делились опытом. Он потратил кучу времени, рыская по коммерческим сайтам в поисках теста на овуляцию и, отступив от привычной бережливости, приобрел самую дорогую и сложную модель. И с тех пор раз в месяц, ранним утром, он запирался с Карлой в ванной, сурово нависая над ней, пока она ставила на себе овуляционный эксперимент с помощью лакмусовой бумаги и пробирки с собственной мочой. (Когда Карла робко намекнула, что лучше бы ей совершать эту процедуру в одиночестве, Майк посмотрел на нее с таким изумлением, растерянностью и обидой, что больше она об этом не заикалась.)

Несколько месяцев назад они пережили ложную тревогу — у Карлы случилась однодневная задержка. Она помалкивала, решив выждать хотя бы двое суток, прежде чем внушать Майку надежду, но вечером, возвратясь с работы, увидела, что Майк уже купил тест на беременность — он сам произвел необходимые подсчеты. Не успел он дочитать инструкцию по применению, как из Карлы потекла кровь.

Однако, несмотря ни на что, Карла охотно участвовала в проекте по созданию ребенка. Ей нравились неопределенность и волнения, с ним связанные. Книги о воспроизведении потомства, которые Майк брал в библиотеке, предупреждали, что стремление к зачатию способно подавить все остальное. «Когда для одного или обоих партнеров „репродуктивная цель“ превращается в навязчивую идею, — писали Селена и Кеннет Дэниелс в книге „Заниматься любовью, делать детей“, — спонтанная радость секса может быть значительно снижена». Но, поскольку спонтанность и радость никогда не были особыми приметами сексуальной жизни Карлы и Майка, печальные последствия выдохшейся страсти им не грозили. Карле даже чудилось, что сверхзадача сотворить ребенка улучшила их сексуальные отношения. Теперь, по крайней мере, для конспективных супружеских соитий появился достойный повод.

Но срок, отмеренный Майком, истекал. Двадцать два месяца деятельных попыток уже миновали. На днях Карла нашла в мужниных джинсах клочок бумаги, на котором был нацарапан адрес агентства по усыновлению.

Стоя под душем, Карла подозрительно принюхалась. Она заметила, что с недавних пор «сказочная» вонь начала проникать в квартиру. Ей уже случалось вскакивать среди ночи и заново чистить зубы, чтобы избавиться от хлорного привкуса во рту. Выключив воду, Карла слегка помазалась лосьоном для тела, затем надела ночную рубашку и побежала через всю квартиру в холодную спальню. Отапливалось здание из рук вон плохо. Майк постоянно теребил домовладельца, но по всем прикидкам выходило, что поделать ничего нельзя, разве что целиком заменить отопительную систему. По вечерам они с жалобным ойканьем ступали босой ногой на ледяной пол, прежде чем забраться в промерзлую пещеру из одеял. А по утрам, изжарившись в этой самодельной парилке, просыпались с липкой кожей и пересохшим горлом.

Печальное соло виолончели, сопровождающее титры, возвестило об окончании телефильма, который смотрел Майк, и вскоре из ванной донеслось жужжание электрической зубной щетки. Свернувшись креветкой, Карла старательно генерировала тепло.

Дозамужний сексуальный опыт Карлы ограничивался тремя партнерами и семью половыми актами. По сравнению с головокружительными постельными хрониками большинства ее сверстниц, достижения Карлы выглядели весьма скромно, но обделенной она себя не чувствовала. Она не сомневалась, что «в девушках» ей удалось получить абсолютно адекватное представление об основах эротики. Иногда на работе ее коллеги-женщины, болтая меж собой, впадали в легкую похабщину, упоминая способы и позиции, Карле неведомые. Но любопытства она не проявляла, будучи совершенно уверенной, что о каких бы изысках ни заходила речь, это не имеет никакого отношения к реальному сексу. Потому что о реальном сексе она знала все. И совершался он по несложной и неизменной схеме: поцелуи, затем петтинг — и то и другое могло быть довольно приятным — и, наконец, проникновение, в котором, как правило, приятного было мало. В редких случаях привычный ход вещей нарушался, к огорчению Карлы, неуклюжими оральными эпизодами. (Она без возражений оказывала такого рода услуги, но не выносила, когда «ублажали» ее.) Вот к чему сводилась универсальная формула соития.

В спальню вошел Майк. Сняв и аккуратно сложив одежду, он опустил ее в корзину для грязного белья, потом открыл шкаф, неторопливо выбрал костюм на завтра. Карла наблюдала, как он движется по комнате; его крепкое белое тело поблескивало в темноте, словно серебристая рыбка в аквариуме, — Джек нос воротит от жирного…[19] Покончив с приготовлениями, Майк забрался в кровать, завел будильник и со вздохом откинулся на подушку.

Даже когда договоренность о предстоящем совокуплении была совершенно недвусмысленной, Майк все равно подбирался к жене потихоньку, с крабьей осторожностью. В начале их семейной жизни Карла находила эту неуверенность очаровательной: Майк — человек очень обходительный, и, обременяя жену низменными мужскими потребностями, он дает понять, что действует чуть ли не против своей воли. Но однажды, несколько лет назад, Карла повернулась к мужу с немного большим пылом, чем обычно, и застала его врасплох: Майк выглядел столь глубоко несчастным, что Карла едва не заплакала от жалости. Лицо его выражало отвращение и покорность в равных долях — с тем же тоскливым стоицизмом ребенок готовится проглотить шпинат. Майк быстро опомнился — в ту же секунду тоска сменилась вкрадчивой улыбкой. Но смысл этой мимолетной гримасы был очевиден. Ее муж наслаждался исполнением супружеского долга в той же степени, что и сама Карла, а возможно, и еще меньшей.

Прижавшись к жене, Майк облизал пальцы правой руки и засунул их между ног Карлы. Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на происходящем. (На одном из форумов Майк узнал о научном исследовании, в котором доказывалось, что оргазм способствует зачатию.) Но сознание отказывалось ей подчиняться. Она думала о больном отце. О сырной булочке, купленной в больничном кафетерии, — как она ощутила ее влажную тяжесть в руке, как надкусила и из булки полезла акрильно-желтая тягучая масса…

Ей вдруг вспомнилось давнее утро на Перри-стрит: с сестрой и братом она сидит за кухонным столом, а отец жарит им гренки с яйцом. По заведенному обычаю, когда они были маленькими, Джоел в воскресенье вставал рано и готовил детям завтрак, пока Одри отсыпалась. Для Джоела это была драгоценная возможность пообщаться с детьми, вложить в их головы философские и политические идеи, которые сам он считал крайне важными. В будни отца постоянно не было дома, поэтому воскресный ритуал он соблюдал неукоснительно, и так продолжалось много лет. Дети уже стали подростками, но он все равно требовал, чтобы они спускались к раннему завтраку, сколь бы допоздна ни гуляли накануне.

В то воскресенье темой лекции была этика вооруженной борьбы. Вопрос, имевший особое значение для семейства, поскольку биологические родители Ленни возглавляли когда-то подпольную революционную организацию под названием «Нью-Йорк-Конг» (отец Ленни погиб, сооружая бомбу, когда его сын был еще младенцем; мать получила пожизненный срок за убийство офицера полиции во время неудавшегося ограбления банка). Джоел расхаживал по кухне, взбивая яйца, — брызги летели во все стороны. Одет он был, как обычно по утрам: кожаные тапки со стоптанными задниками, из которых выпирали его гигантские серые пятки, и лысеющий махровый халат. Случалось, полы халата распахивались, словно театральный занавес, и на просцениум выныривала мошонка, облепленная жутковатой густой растительностью.

— В определенных ситуациях, — говорил Джоел, — люди начинают чувствовать, что мирные методы борьбы более не эффективны и что они обязаны совершить переход к насильственным действиям. — Обмакнув куски белого хлеба в миску с яйцами, он бросил их на раскаленную сковородку.

Ленни почти не слушал отца, он лениво кружил вокруг стола, будто скучающий домашний зверек, изредка останавливаясь, чтобы погладить волосы Розы.

Девочки сидели как завороженные.

— Они что, убивали людей? — спросила Карла.

— Да, иногда они даже убивали людей…

Тут Ленни изобразил, будто прошивает Джоела автоматной очередью: «тых-тых-тых».

— Прекрати, — сухо сказал Джоел.

Бросив на отца грустный взгляд из-под длинных девчачьих ресниц, Ленни подчинился.

— Однако, — Джоел снова заговорил тоном благодушного наставника, — факты всемирной истории свидетельствуют, что у вооруженного восстания нередко имелись совершенно законные основания. — Он поставил тарелку с гренками на стол, и дети принялись за еду. — На самом деле, нашей родины, Соединенных Штатов, не было бы без вооруженной борьбы. Людям надоело жить под гнетом британского короля…

— Шалтая-Болтая, — мечтательно произнес Ленни; Джоел его проигнорировал.

— Георга III, — вставила Роза.

— Точно, золотце, — улыбнулся Джоел. — Вот народ и принялся отстреливать британских солдат по всей стране, от Лексингтона до Конкорда…

Карла, лихорадочно соображавшая, чем бы отличиться, выпалила:

— Сначала парламент, потом налоги![20]

Но Джоел пропустил это мимо ушей. Он смотрел на Ленни, который, притворяясь раненым британским солдатом, в театральной агонии сползал на пол.

— Ради бога, — крикнул Джоел, — сядь! И попробуй хоть десять минут вести себя не как идиот!

Ленни поднялся и угрюмо сел за стол. Джоел гневно взирал на сына:

— Почему ты всегда валяешь дурака?

Эти стычки пугали Карлу, и, чтобы отвлечь отца, она сделала вид, будто ей что-то непонятно:

— Значит… значит… иногда убивать людей — это нормально, да, папа?

Вопрос заставил Джоела вздрогнуть.

— Нет, Карла, это всегда не «нормально». Это ужасное и очень серьезное решение, но в некоторых случаях оправданное. Если ты заглянешь в историю, то увидишь, что людей, сражавшихся за свои права, часто называли террористами, партизанами, да и как только не называли. Но если они добивались успеха — если они побеждали в борьбе с угнетателями, — их провозглашали национальными героями, им передавали бразды правления.

— Как сионистам, которые основали Израиль, — сказала Роза.

Джоел кивнул:

— Умница. Очень хороший пример.

Ленни выскользнул из кухни. Карла знала, куда лежит его путь воскресным утром, — в комнату Одри. Она представила: вот он открывает дверь материнской спальни, забирается на высокую кровать, устраивается в теплой вмятине, оставленной телом Джоела. Как же она завидовала равнодушию брата к отцовским назиданиям — его нежеланию участвовать в соревновании за родительскую благосклонность!

— Карла, — раздался вдруг окрик Джоела, — что ты делаешь? — Потянувшись было к тарелке за последним гренком, Карла отдернула руку. Джоел улыбнулся, пытаясь смягчить упрек. — По-моему, золотце, тебе уже хватит.

Карла положила вилку и покаянно уставилась в пол.

Майк был уже на финишной прямой, он скрипел зубами, раздувал ноздри. Спохватившись, Карла открыла рот с намерением издать подбадривающий стон, но в этот момент Майк замер и с коротким сердитым «уф!» обмяк — отработал свое. Карла лежала не шевелясь, отмечая знакомые признаки финала. Вот теплое становится холодным, опухшее съеживается; с едва различимым влажным хлюпом Майк выскользнул из нее.

До начала курса лечения Карле на этом этапе полагалось встать и принести теплое полотенце (Майк любил, чтобы его вытирали и освежали перед сном), но теперь ее избавили от этой обязанности. Майк сам отправился за полотенцем, оставив Карлу лежать, задрав ноги; в такой позе она должна была провести двадцать минут, привлекая на подмогу силу тяжести. Майк вычитал об этом методе в какой-то книжке и немедленно взял его на вооружение. Карла не особенно верила в полезность задранных ног, но, будучи слабым звеном в деле оплодотворения, не чувствовала себя вправе оспаривать идеи мужа, сколь бы вздорными они ни были.

Отыскав на ощупь подушку, она положила ее под бедра и подняла ноги. Селена и Кеннет Дэниелс рекомендовали еще одну полезную технику — позитивную визуализацию. «Только для женщин: мысленно сосредоточьтесь на сперме вашего партнера, представьте, как она движется к вашей яйцеклетке. Думайте исключительно позитивно! Мы не располагаем научными доказательствами эффективности такого „соучастия“, но — хуже точно не будет!»

Карла пыталась следовать этому совету. Крепко зажмурившись, она рисовала в своем воображении бесшумную битву за жизнь, разгоравшуюся где-то внутри нее: отважные головастики гурьбой несутся во тьме шейки матки; в розовом фаллопиевом будуаре яйцеклетка, млея, поджидает своих доблестных рыцарей. Но постепенно на позитивные образы наползали негативные. Либо сперма, так задорно начинавшая, теряла кураж и норовила дезертировать, либо в утробе взбухали огромные грибовидные фибромы, преграждая путь. Иногда вокруг принцессы-яйцеклетки, как в сказке, вырастала непроходимая чаща эндометриозных рубцов.

Карла не очень-то верила, что можно добиться чего-то хорошего лишь силой воли. Скорее все происходит ровно наоборот. Стоит чего-нибудь сильно захотеть, возжелать всем сердцем, как мир тут же фыркнет: «Опять ты со своими глупостями!» — и презрительно отвернется. Хорошее достается тому, кто плевать на это хотел, — например, ее сестре. Роза стягивает свои прекрасные светлые волосы в неряшливый хвостик, изнашивает до дыр дешевые кроссовки, умывается водой с мылом, но всегда выглядит как французская киноактриса…

Майк что-то прошипел. Кажется, «вверх, вверх!».

— Что? — сонно переспросила Карла и, открыв глаза, увидела раздраженную физиономию мужа.

— Подними ноги! — Команда сопровождалась тычком ногой в ляжку жены. — Двадцати минут еще не прошло!