Праведник

ГЛАВА ПЕРВАЯ МАНЬЯК

27 апреля 2011 года к подъезду серого дома с колоннами, красовавшегося в конце Тверской улицы, подъехала запряженная тройкой карета с гербом на резных дверцах и крупным бородатым кучером, одетым в зеленую ливрею с тем же гербом, на козлах.

Приструнив лошадей, кучер соскочил на землю, вбежал по невысокому беломраморному крыльцу и, приоткрыв массивную дверь подъезда, крикнул: «Карета подана!» После чего, как-то странно пятясь назад, вернулся на место. Минуту спустя двое высоких мужчин в таких же, как у кучера, ливреях распахнули двери, на крыльце появилась сама хозяйка дома — графиня Эльвира Владимировна Урманчеева, куратор и попечитель всех детских медицинских, родильных, профилактических и прочих подобных заведений города Москвы, женщина весьма привлекательная, среднего роста, светловолосая, одетая в черное изящного покроя платье, удивительно подчеркивающее стройную, почти девичью фигуру, того же цвета отделанные серебром туфельки и тоненькие лайковые перчатки. Несравненной красоты брошь украшала высокую грудь Эльвиры Владимировны, на шее и левом запястье сверкали бриллиантовое колье и браслет.

Увидев госпожу Урманчееву, кучер спрыгнул с козел и, отвесив низкий поклон, протянул руку, чтобы отворить дверь, но услуга его не понадобилась — один из вышедших из дома слуг опередил его, одной рукой открыв дверцу кареты, а другую, обтянутую перчаткой, — подставив сошедшей с крыльца графине.

— Доброе утро, Матвей, — улыбнулась графиня застывшему в полупоклоне кучеру. — Как здоровье твоей Ксении?

— Премного благодарен… Благодаря вам, госпожа… э… сударыня, — Матвей замялся, подбирая лучшее обращение, меж тем как госпожа-сударыня без помощи слуги заняла место в карете.

— К губернатору! — высунувшись из окошка, сказала графиня, на что кучер, по-детски улыбаясь, кивнул и взялся за вожжи.

Карета сошла с тротуара на проезжую часть и довольно быстро, по специально предназначенной для самого престижного в России немоторного транспорта полосе, обгоняя еле передвигающиеся по соседним запруженным полосам автомобили, покатила в направлении Кремля.

Российский монархический союз — коалиция политических партий, ратующих за самодержавие и монархию в России, — получил большинство в парламенте после выборов 2000 года. Нельзя сказать, что эта новая по тем временам организация была очень сильной и многочисленной, однако идея монархии как идеальной формы правления государством нашим овладела умами самых разных слоев населения. К тому же у народа почти не было выбора. Многочисленные реформы так называемого демократического правительства для абсолютного большинства не принесли ощутимых результатов. Возвращать к власти коммунистов казалось еще более нелепым. Люди шли на выборы и голосовали за новую партию также из-за того, что ни один из ее представителей не успел побывать у кормила власти, а стало быть, имел безупречную репутацию, не успев еще ничего разрушить и загубить.

За приходом к власти монархистов последовала так называемая реституция — возврат государственной собственности, экспроприированной советской властью, ее бывшим владельцам. Старые особняки, леса, земли, дороги, дома, стоившие миллионы и миллиарды, перешли в руки новоявленных князей, баронов и графов, которых набралось так много, что пришлось создавать специальную комиссию по проверке достоверности и чистоты их родословных. Далее пошли разнообразные реформы, якобы возвращающие Россию на круги своя: обязательное изучение в школах закона Божьего, возвращение в русский алфавит букв «ять», «фита» и других, утерянных за последние 86 лет, введение старого табеля о рангах и прочие мелкие и крупные изменения, среди которых важно отметить всеобщую депортацию лиц еврейской национальности, как было сказано в указе, «для их же блага», за так называемую черту оседлости, которая в отличие от дореволюционной проходила почему-то по опустевшим за годы советской власти деревням и селам Мордовской, Саратовской и Тамбовской губерний.

В марте 2001 года российский парламент «после выполнения всех возложенных на него задач» объявил о самороспуске, передав бразды правления потомку царской семьи Романовых, императрице Марии Федоровне. Первого апреля состоялась коронация новоявленной государыни государства Российского, ознаменованная великим праздником по всей стране, после чего государыня с семьей окончательно переехала в Санкт-Петербург и принялась за государственные дела.

Через год после восстановления самодержавия Россия ощутила значительный экономический подъем. Кабинет министров императрицы провел ряд давно разработанных преобразований, в результате которых по всей стране, как грибы, стали расти всевозможные большие и малые заводы и фабрики. Впервые за много лет разнообразный российский товар стал покупаться во всем мире, а новый императорский рубль сравнялся по покупательной способности с долларом. Со всех сторон в Россию повалили многочисленные караваны с восточными и западными товарами, а русские купцы покатили по всему свету, прославляя не только тульские самовары и сибирские меха, но и многое другое, на что оказалась способной Русская земля.

Императрица скончалась в январе 2007 года. По закону и традиции трон перешел к ее старшему сыну Михаилу Владимировичу, явному поклоннику Западной Европы, до вхождения на престол постоянно проживавшему то в Париже, то в Лондоне, то в Риме. Царь Михаил считал, что, как и в европейских странах, монархия в России должна быть лишь символической. Он снова ввел парламентскую систему правления, собрав очередную Государственную думу, первым документом которой был манифест о введении различных политических свобод. Тут же проявила себя бесконтрольная пресса, снова подняла голову преступность, в больших городах стали создаваться различные партии с неясными политическими программами. Людьми овладело беспокойство. В целом поначалу одобренные нововведения царя Михаила в конечном счете стали вызывать недовольство населения, и государственное устройство России на всех его ступенях снова пошатнулось.

Генерал-губернатор московский, князь Дмитрий Васильевич Савельев — низкорослый, седовласый, полный человек шестидесяти шести лет от роду с небольшими мудрыми глазами на круглом, добродушном лице имел весьма безобидную привычку — читать по утрам вечерние газеты, кои в отличие от утренних не особенно распространялись о политике, но располагали обширными сведениями о светской жизни города, всевозможных скандалах, и, что особенно интересовало Дмитрия Васильевича, криминальных происшествиях и несчастных случаях.

— Ай-яй-яй-яй, — вслух приговаривал Дмитрий Васильевич, читая за столом у себя в канцелярии. — Родной сын — родную мать! До чего же все-таки иногда доходят люди! Звери, да и только… О! Это за пару лошадей убить невинного человека… Так… А здесь у нас что? Только что сообщили… Изнасилование… Убийство с элементами садизма… Снова маньяк… Почерк тот же… Как? Опять! — На лице Дмитрия Васильевича одновременно отразились злость, возмущение и гнев. — Савелий! — крикнул генерал-губернатор.

Дверь канцелярии приоткрылась, и показалась голова Савелия Евстигнеевича, коллежского секретаря, служащего Московского губернского управления, среднего роста, худого человека в белой рубашке и темном костюме с галстуком.

— Я, господин генерал-губернатор.

— Немедленно ко мне начальника полиции! И Прыгунов пусть зайдет!

— Слушаюсь, господин генерал-губернатор, — ответил Савелий уже из-за двери.

Столь бурную реакцию и желание немедленно видеть шефа городской полиции, вызванные у генерал-губернатора сообщением из криминальной хроники, объяснить было очень просто. Дело в том, что последние полтора года жителей второй столицы, а особенно представительниц слабого пола, держал в страхе некто неизвестный, имеющий ужасную наклонность по ночам и средь бела дня нападать на женщин разного возраста, насиловать их, затащив в подвал или глухую подворотню, после чего душить и истязать самыми изощренными способами. Жертва, сообщение о которой прочитал Дмитрий Васильевич, была уже двадцать пятой по счету. По городу ходили разнообразные слухи. Многочисленные операции по розыску маньяка результатов пока не давали. Неудачи властей использовались новоиспеченными политиканами так называемой оппозиции, неожиданно поставившей себе цель — во что бы то ни стало сместить существующую власть. Последние два месяца Москву прямо-таки будоражили всевозможные народные собрания, митинги и даже забастовки, причем требования выдвигались самые разные: от замены начальника полиции до отставки генерал-губернатора, как неспособного навести в городе порядок. Действовавшие в городе многочисленные банды и грабители-одиночки никогда не вызывали столь бурных волнений, ибо жертвами их были в основном московские купцы, владельцы магазинов, особняков и прочая элита, меж тем как действия маньяка-садиста настолько взволновали московский люд, что готовы были вызвать чуть ли не революцию в отдельно взятом городе.

Не далее как позавчера начальник городской полиции Фигорин Акакий Федорович — давний друг и соратник генерал-губернатора по Союзу — доложил последнему о неожиданной поимке преступника. Не позднее сегодняшнего вечера сам Дмитрий Васильевич, вопреки своему отвращению, собирался посетить Бутырскую тюрьму, чтобы лично взглянуть на злодея. Хотя Акакию Федоровичу до полного установления личности насильника было приказано не давать никаких сообщений, вездесущая нахальная пресса все же вынюхала кое-какие сведения, и данная информация засветилась в утренних газетах. Многие жители уже было вздохнули спокойно — и вот те раз! Снова изнасилование с элементами садизма! Тот же почерк!

— Господин генерал-губернатор, — снова появилась голова Савелия Евстигнеевича. — Я справился. Господина Фигорина в управлении нету. Они с опергруппой выехали на место преступления. А их высокородие, господин Прыгунов дома в плохом самочувствии после вчерашнего вечера у господ Сокольских. Обещали быть скоро.

— Ладно, черт с ними. Что еще?

— Прибыли госпожа Урманчеева. Просили принять.

— О Господи, — Дмитрий Васильевич тяжело вздохнул. — Ну, пусть войдет, пусть войдет.

Голова Савелия убралась. Через минуту дверь распахнулась, и на ковровую дорожку канцелярии ступили маленькие туфельки Эльвиры Владимировны.

— Доброе утро, госпожа Урманчеева, — Дмитрий Васильевич улыбнулся, привстал, галантно поклонился и плавным взмахом руки указал даме на стул.

— Здравствуйте, господин Савельев.

Графиня села. Взгляд ее упал на лежащий на столе вечерний выпуск «Московских ведомостей»:

— Читали?

— Читал, — несколько раздраженно ответил Дмитрий Васильевич. — Разберемся.

— Значит, тот, которого поймали, вовсе не тот? Или их несколько?

— Разберемся, дорогая Эльвира Владимировна, — настойчиво повторил генерал-губернатор.

— Значит, настоящий маньяк не пойман? О ком же тогда писали вчерашние газеты?

— Прошу вас, не пытайте меня. Поверьте, мы делаем все возможное. У вас ко мне дело, надо полагать?

— Да, господин Савельев. Я по поводу тех ста семидесяти восьми тысяч, выделенных городской думой на улучшение содержания родильных домов и повышение жалованья акушеркам.

— Ну, так что же? Деньги выделены еще в прошлом месяце.

— Деньги выделены, сомнения нет. Только вот не все из тех, кому они предназначались, получили их. Вчера я объездила всю Москву. Дотацию получили лишь семь родильных домов в центре. На окраине о них даже не слышали.

— Не волнуйтесь, дорогая Эльвира Владимировна. Все, все получат. Сейчас же прикажу Савелию Евстигнеевичу разобраться.

— Разберитесь, будьте добры. Ведь это уже не первый случай, когда государственные деньги не доходят до тех, кто в них больше всего нуждается. Тем более, что речь идет о грудных детях…

Графиня замолчала. Дверь канцелярии снова распахнулась, и на пороге появился Вадим Никитович Прыгунов, статский советник, член городской думы, давнишний друг и помощник генерал-губернатора.

Это был человек среднего роста, полный, кудрявый, с небольшой плешью на затылке, с толстыми щеками, носом картошкой, красным от регулярного пьянства, и с очень умными глазами. «Человек из народа» — так называл себя сам Прыгунов, весьма гордясь тем, что добился уважения, богатства и положения в обществе, не выискивая себе знатной родословной, а лишь исключительно собственными умом, трудом и усердием. Для московского светского общества личность Вадима Никитовича была крайне загадочной. Многие считали его настоящим мерзавцем, который обманом и хитростью, а также подкупом завоевал доверие и дружбу генерал-губернатора и прочих высокопоставленных лиц. Некоторые, зная его неуравновешенную веселость, отводили ему роль шута при московском начальстве, однако и те и другие признавали его человеком очень неглупым, хотя порядочным прохвостом и авантюристом. Вадим Никитович был холост и вел разгульную жизнь, полную разврата и пьянства. Но как ни удивительно, это не мешало ему оставаться человеком энергичным и деятельным. Он занимался торговым бизнесом, биржевыми операциями и прочим, что приносило ему немалый доход, а также немало времени уделял делам служебным. Он по праву считался правой рукой генерал-губернатора Савельева, обладал немалыми навыками и знаниями и во многих вопросах, по мнению Дмитрия Васильевича, был просто незаменим.

— О, какие люди посетили нас, произнес Прыгунов.

При этом Дмитрий Васильевич заметил, что та всегдашняя веселость Вадима Никитовича, с которой он появился в дверях канцелярии, как-то сразу улетучилась и он даже заметно побледнел.

— Здравствуйте, дорогая Эльвира Владимировна.

— Здравствуйте, господин Прыгунов. — Графиня взглянула на опухшее лицо статского советника и с некоторой долей презрения отвернулась.

— Я пойду, Дмитрий Васильевич. Не забудьте разобраться в моем вопросе.

— Разберемся, дорогая Эльвира Владимировна. Сегодня же.

— Благодарю вас.

Графиня направилась к двери, где все еще стоял Прыгунов.

— Что, уже нас покидаете?

— До свидания, господа.

— Всего доброго, — официально произнес генерал-губернатор, уступая Эльвире Владимировне дорогу.

Графиня Урманчеева вышла. Савелий затворил за ней дверь.

— Приветствую вас, дорогой мой Дмитрий Васильевич, — поздоровался Прыгунов, стараясь придать голосу прежнюю веселость.

— Ты никак пьян с утра? — не отвечая на приветствие, без особого укора спросил генерал-губернатор.

— Вовсе нет. Хотя похмелился, конечно. Вчера на товарной бирже встретил Гришку Сокольского. Поговорили, выпили немного. А там пошло-поехало. Сами понимаете…

— Понимаю. Все та же старая песня. Кстати, что там на бирже?

— Пока все очень неплохо. Саранские кобылки — самый ходовой товар. Хотя, по прогнозам, к лету цены на лошадей упадут чуть ли не вдвое. Черт их знает, этих прогнозистов! Откуда такая информация? Я уже дал телеграмму Пужайкину и получил ответ. Никаких оснований для падения цен нет. Так что кобылки нас еще покормят. А-ха-ха-ха! — Вадим Никитович вдруг сам заржал, как лошадь, и повалился в кресло. Приступ истерического смеха длился около минуты. Все это время Дмитрий Васильевич, давно привыкший к «припадкам» Прыгунова, молча, грустно улыбаясь, смотрел на него.

— Ну? Чего смеялся-то? — спросил он, когда Прыгунов наконец успокоился.

— Да вчера Григорий анекдот модный рассказал. Сейчас вспомнил. А-ха-ха-ха! Хотите, расскажу?

— Ну расскажи.

— Отец-поэт говорит своим детишкам:

— Дети, придумайте мне рифму на строчку: «Если б я имел коня…»

— Если б я имел коня — я катался бы три дня! — придумала старшая дочка.

— Если б я имел коня — я б кормил его три дня! — сочинила младшая.

— Хорошо, девочки, молодцы! — похвалил отец.

— Папа, а почему ты меня не спрашиваешь? — обижается его сын — отъявленный хулиган, пошляк и матерщинник.

— Не стоит, сынок, — иронизирует папа, — я ведь и так знаю, что бы ты три дня с конем делал, если б он у тебя был.

— Нет, не то! Я хороший стих придумал! Настоящий! И ни одного матерного слова! Честно!

— Хорошо, сынок. Говори свой стих. Только чтобы ни одного…

— Если б я имел коня — это был бы номер!.. — выпалил сын.

— Сынок, ну а где же тут рифма?

— Ты не дал мне договорить! Вот слушай:

— А-ха-ха! — снова закатился Прыгунов. — Ну как?

— Мерзость какая-то, — сказал Дмитрий Васильевич, однако все же улыбнулся и отвернулся к окну.

Генерал-губернатор выглядел совсем старым. Сутулая, круглая спина, седые волосы, голова, глубоко втянутая в плечи. Когда-то Вадим Никитович знал его совсем другим — крепким и сильным мужчиной, суровым и беспощадным борцом за идею, хитрым и мудрым политиком. Он долго стремился к власти. Он не завел семью, не вырастил детей, почти не скопил капитала. Острое желание занять важный пост в государстве всегда подавляло в нем другие, казалось, более естественные человеческие желания. Десять лет назад мечта его осуществилась, но, получив пост и титул, за довольно недолгий срок вдоволь насладившись властью, он с годами незаметно размяк и подобрел. Ему вдруг захотелось покоя, обычного человеческого покоя. Государственная служба начала тяготить его. Канцелярские дела раздражали до крайности. Жизнь представлялась тоскливой и скучной и, казалось, совсем потеряла смысл…

Дмитрий Васильевич некоторое время смотрел в окно, затем повернулся, взял со стола газету и протянул ее Прыгунову, указав пальцем на подчеркнутые карандашом строчки криминальной хроники.

— Вот черт! Кого же Фигорин тогда поймал? — сказал статский советник. Лицо и голос его немедленно приняли деловую окраску.

— Да, видать, не того. А может, их несколько?

— Вот вони-то будет.

— Фигорина еще нет. Знаешь, Вадим, поехали — сами посмотрим.

— Едем!

— Савелий! Мы едем в Бутырку! Затем на Петровку!

— Прикажете карету?

— Какую, к чертям, карету! Автомобиль к подъезду! Появится Фигорин, пусть ждет нас у себя.

— Все понял, господин генерал-губернатор! Слушаю-с. — Савелий подал генерал-губернатору фуражку, распахнул дверь, затем, опередив его, быстро побежал вниз по лестнице.

Несколько минут спустя из ворот Спасской башни в сопровождении охраны выехал роскошный черный автомобиль из тех, что делают по специальному заказу для высокопоставленных лиц.

— Да, Дмитрий Васильевич, я, кажется, помешал кое-кому своим приходом?

— Ты Урманчееву имеешь в виду? Да нет. Ничего особенного. Пустяковый разговор. Странная женщина. Уже больше года как умер граф, а она все еще в трауре.

— Ей идет черное платье.

— Такой женщине все идет. Ты, кажется, неравнодушен к ней?

— С чего вы взяли?

— Увидев ее, ты странно изменился в лице.

— Я очень давно знаю ее, — вздохнул Прыгунов. Он отвернулся и некоторое время смотрел на улицу.

— Кажется, ты хорошо знал ее мужа? — снова спросил губернатор.

— Я много лет знаю их обоих.

— Роскошный был мужик.

— Только с виду. Бедная Эльвира Владимировна. Он ведь был эпилептиком, вы знаете?

— Знаю. Однажды я даже видел его припадок. Ужасная вещь. Страшно смотреть.

— А она-то сколько с ним вынесла. Удивительная женщина. Прожить столько лет с таким человеком…

— Кажется, она очень любила его.

— Да… — Прыгунов снова отвернулся и закрыл руками лицо. — Ты слышал, что с ним случилось?

— Слышал. Он покончил с собой. Удавил себя не то шнурком, не то галстуком. Бедная, бедная графиня…

— Но, удивительное дело, она почти не состарилась за эти годы.

— Да, чудо. Она так же прекрасна, как в молодости.

— А граф-то был какой красавец. Никогда не думал, что такой крепкий на вид человек может покончить с собой.

— Эпилепсия — тяжелая болезнь. Бремя избранных. Не каждый в силах вынести его до конца…

На каменном полу грязной и сырой камеры-одиночки, возле деревянных нар лежал довольно крупный человек с посиневшим от побоев лицом, рыжей в запекшейся крови бородой и такими же слипшимися средней длины волосами. Свет в камеру едва проникал сквозь грязное, насиженное мухами окошко под потолком. Стояла отвратительная вонь, такая, что Вадима Никитовича едва не стошнило, и он прикрыл рот и нос рукавом.

Прибывшие с генерал-губернатором и Прыгуновым двое городовых вместе с надзирателем подняли едва дышавшее тело, усадили на нары и принялись усердно окатывать его водой из принесенного другим надзирателем ведра. Арестованный крутил головой, бормотал что-то невразумительное, но полностью в себя не приходил. Минуту спустя послышались шаги, и в незапертую дверь камеры вошел высокий и очень худой человек в форме старшего офицера полиции с двумя большими звездами на погонах.

— Ваше высокопревосходительство, господин генерал-губернатор! Начальник Бутырской тюрьмы, подполковник полиции Шлюхин! — представился вошедший.

Прыгунов закусил губу, чтобы не рассмеяться, а подполковник Шлюхин сильно покраснел. Было видно, что он очень стесняется своей фамилии.

— Что же это у вас, господин Шлюхин, арестованный в таком состоянии? — строго спросил генерал-губернатор.

— Задержанный Метелкин Иван Андреевич! — затараторил начальник тюрьмы. — 1966 года рождения! Мещанин! Задержан на углу улицы Мясницкой и Боброва переулка за попытку изнасилования и нанесение тяжких телесных повреждений мещанке… — тут Шлюхин осекся под взглядом генерал-губернатора и замолчал.

— Врут они все! — вдруг закричал внезапно очнувшийся арестант и бросился в ноги Дмитрию Васильевичу. — Ваше высокопревосходительство! Не виноват я! Все она, сука! Я ее предупреждал! У-у, бля! — Арестант оскалил зубы в злобной гримасе и стукнул об пол кулаком. — Еще раз с этим сосуном увижу — убью! Предупреждал! Ей-Богу, предупреждал! А ей все равно! У-у, бля! За что же это, ваше высокопревосходительство?

— Подожди, подожди, браток, — спокойно и ласково сказал Прыгунов. — Давай все по порядку. Кого предупреждал? Когда?

— Как кого? Ваше превосходительство, жану предупреждал, жану! Свою жану, не чужую! Сука, бля! Связалась с пидором этим… У него, говорит, магазин на Мясницкой, а у тебя, окромя елды, и нет ничего! А? Тварь, бля! Всю жизнь мне загубила! — Арестант пронзительно зарыдал, уткнувшись головой в пол, и обхватил руками сапоги генерал-губернатора.

— Почему арестованный в таком состоянии? — повторил свой вопрос Дмитрий Васильевич, брезгливо пятясь назад, высвобождая ноги из объятий Метелкина.

— Виноват, ваше высокопревосходительство… — Шлюхин замялся и опустил глаза.

— Извольте отвечать, господин подполковник! — с притворной грубостью сказал Прыгунов и устремил на Шлюхина взгляд своих проницательных глаз.

— Виноват… Адъютант господина Фигорина, господин Саблин его допрашивали…

— Так. Ясно. Пошли, Вадим Никитович. — Дмитрий Васильевич вышел из камеры и решительно направился к выходу.

Прыгунов и подполковник Шлюхин последовали за ним.

— Ваше высокопревосходительство, помилуйте! — совершенно потерянным голосом прорыдал Метелкин. Крик его заглушил стук закрывшейся двери.

— Во дает Фигорин! Такую лажу хотел подсунуть, — сказал Прыгунов. — Не похоже на него. Видать, сдавать стал Акакий Федорович.

— На Петровку! — садясь в машину, раздраженно скомандовал генерал-губернатор.

Автомобиль развернулся, вырулил со двора на улицу и быстро скрылся из вида печальных глаз подполковника Шлюхина.

На втором этаже дома номер 33 по неширокой и непарадной улице Петровке, кстати, одной из немногих московских улиц, за всю историю ни разу не сменившей свое название, в просторном кабинете с диваном, обитым бархатом, креслами, старинной работы шкафчиком и портретом покойной императрицы, за массивным деревянным столом сидел тучный, совершенно лысый человек с черными а-ля Николай II усами и очень печальным лицом. А печалиться обер-полицмейстеру московскому Фигорину Акакию Федоровичу было отчего. Если вчера вечерние газеты еще как-то вскользь упомянули о двадцать пятом злодеянии ненавистного маньяка, то сегодня в утренних сия информация помещалась на первых полосах, раздутая на целый лист, с многочисленными нападками на городскую полицию и господина Фигорина лично, а также с раздражающими заключениями всевозможных экспертов. Черт бы побрал этих теоретиков! Эксперты, называется! Хоть бы пальчики сняли или улику какую-нибудь существенную нашли! А то — почерк тот же! Сперма совпадает! Кому нужна его сперма! Попробуй с такими данными поймать преступника в Москве! А еще этот мудак Саблин со своими инициативами! Говорил ведь ему Акакий Федорович, не пройдет номер! Так нет же! Мало того, что увез этого Метелкина черт знает куда, так еще и избил его до полусмерти! Народ успокоить хотел? Успокоил! Рабочий день закончится — вся Петровка этим народом полна будет! Им ведь чего! Им ведь только поорать, да потерзать кого-нибудь! Дали дуракам свободу! А ведь все шишки на Акакия Федоровича! Былые-то заслуги теперь кто вспомнит? Забыли давно! Вот Бояринов был — вся Москва от него стонала! Десятками резал, на миллионы награбил! Акакий Федорович его лично брал! Жизнью рисковал! А чеченские банды? А захаровцы? Сколько таких гадов при Акакии Федоровиче обезвредили? И не сосчитать! А теперь что? Из-за одного психа-маньяка в отставку уходить, как требуют того эти крикуны? А впрочем, ведь можно и в отставку. Годы позволяют. Хватит с дерьмом возиться. А то ведь совсем зашился Акакий Федорович на работе. Днями и ночами — служба. Ни минуты личного времени. Вот, к примеру, уже больше месяца, как у него в новенькой конюшне в Болшево три отличные лошадки стоят, а два шага до Каретного ряда дойти, повозочку выбрать, времени не было. Сутками со службы не выходил. Ну да ничего. Вот плюнет Акакий Федорович на все. Выйдет в отставку, купит карету, запряжет свою роскошную троечку и заживет себе спокойно. А маньяков и прочую сволочь пусть другие ловят. Помоложе…

Так рассуждал Акакий Федорович, когда дверь его кабинета распахнулась и секретарь доложил о прибытии господ Савельева и Прыгунова.

— Сиди уж, — махнул рукой генерал-губернатор вставшему было Акакию Федоровичу, сел перед ним в кресло и, тяжело вздохнув, произнес: — Давай, докладывай.

Акакий Федорович покосился на плюхнувшегося на диван Прыгунова, затем сел, подвинул к себе пятитомное дело, лежавшее на краю стола, открыл нужную страницу с еще не вклеенными фотографиями последней пострадавшей и усталым голосом заговорил:

— Вчера, в одиннадцать часов тридцать пять минут в районе Медведково обнаружен труп неизвестной женщины с признаками насильственной смерти. Предварительной экспертизой установлено, что преступление совершено тем же преступником, что и предыдущие двадцать четыре. Особых улик на месте преступления не обнаружено. Задержанный ранее мещанин Метелкин к данной серии преступлений отношения не имеет. В связи со всем вышеизложенным…

— Создается впечатление, господин Фигорин, — перебил Акакия Федоровича Вадим Никитович, — что вы эти сведения из утренних газет почерпнули. У нас с Дмитрием Васильевичем информация побогаче.

— Не язви, Вадим, — сочувственно глядя на Акакия Федоровича, сказал генерал-губернатор.

— В связи со всем вышеизложенным, — продолжал обер-полицмейстер, — считаю себя не справившимся с обязанностями начальника городского Департамента полиции и прошу вас, господин генерал-губернатор, принять мое прошение об отставке. — Акакий Федорович замолчал и опустил глаза.

— Ну зачем ты так, Акакий? — после продолжительной паузы произнес генерал-губернатор. — Ты думаешь, я не понимаю всей сложности этого дела?

— Стар я уже, Дмитрий Васильевич…

— Ты стар, да молодых нет. Кого я вместо тебя поставлю? Ты эту свою дурь из головы выбрось. Давай лучше вместе подумаем, что делать, пока эти дурочки из «Женкомитета» еще чего-нибудь не выкинули.

— Что тут сделаешь? Человек в Москве, что иголка в сене. А зацепиться почти не за что.

Телефон на столе обер-полицмейстера издал мелодичный, приятный для слуха звук.

— Разрешите?

— Говори.

— Алло! Фигорин у телефона… Что?! Жива?.. В шоке?.. Сумела отбиться? Сокольники… Егерьская… полное оцепление района! Сейчас буду! — Бросив трубку мимо рычагов телефона, Акакий Федорович вскочил из-за стола. — Снова нападение. В Сокольниках. Пострадавшая сумела спастись. Преступника задержать не удалось. Нужно срочно выезжать.

— Поехали, — решительно сказал генерал-губернатор.

— Во дает, сволочь! Каждый день! — вставая с дивана, с неким даже восторгом произнес Прыгунов.

Первые полосы всех вечерних газет в тот день помещали фотографию полной, здоровой, круглолицей девицы Оськиной Людмилы Андреевны. Под фотографией находилось пространное интервью, в котором Людмила Андреевна со множеством подробностей сообщала о нападении на нее маньяка-душителя, использованных ею приемах самообороны, позволивших ей избежать участи двадцати пяти предшественниц, а также некоторые особенности внешности нападавшего. Это была сенсация, однако уже через четыре дня, когда Москва узнала о новом убийстве, выяснилось, что никакого нападения на госпожу Оськину не было, что всю эту историю она сама выдумала и разыграла, дабы осуществить свою давнишнюю мечту — хоть раз в жизни сделаться героиней дня…

ГЛАВА ВТОРАЯ САРАНСК

Очень многое изменилось в городе Саранске за последние десять лет. В центре города возвысился роскошный губернаторский дворец в четыре этажа. Через квартал от него, на месте старого здания правления выросла синагога с колоннами из белого мрамора. На северо-востоке города, там, где раньше был пустырь, подпирает небо днем и ночью светящийся небоскреб — здание Саранской радиоэлектронной компании. Появилось много других больших и малых построек, фабрик и предприятий, самым значительным из которых является известный всему миру конезавод, занимающий огромную территорию, большая часть которой отведена ипподрому на сто пятьдесят тысяч мест. Кроме того, на улицах города теперь в великом множестве можно увидеть лошадей, а также людей восточного типа в маленьких черных шапочках-ермолках.

Согласно постановлению парламента от 2000 года евреям даже в пределах черты оседлости не разрешалось проживать в крупных городах. Да только о постановлении этом, как, впрочем, и о самом парламенте, давно уже позабыли. И вообще с началом экономического подъема и политического затишья национальный вопрос в России как-то сам собой отошел далеко на задний план. К примеру, губернатор Мордовской губернии Пужайкин Дмитрий Иванович — человек с виду грозный, но в душе мягкий и очень порядочный — весьма уважает евреев. Да и как их не уважать, если сам Дмитрий Иванович считает, что благодаря не только ему самому, но и многим приехавшим сюда евреям его губерния достигла таких немыслимых успехов — стала одной из самых процветающих в России. Евреями были многие друзья господина губернатора. Евреем был его личный врач. Евреями были некоторые знаменитые люди в городе, такие, к примеру, как Гутенберг — председатель совета директоров Саранской радиоэлектронной компании или господин Нахамкис — начальник Департамента железных дорог. Конечно, существовали и некоторые отрицательные моменты, но, думаю, об этом не стоит. Во всяком случае, по городу давно ходит анекдот о том, как губернатор Пужайкин из-за своего уважения к евреям хотел переименовать город из Саранска в Иерусаранск, а саму губернию не то в Жидо-Мордовскую, не то в Мордо-Жидовскую, но счел оба названия неблагозвучными и с переименованием решил повременить.

Алексей Борисович Борин — один из главных героев этого повествования — статный, приятной внешности человек с высоким лбом и коротенькой черной бородкой, широко известный не только в России писатель, ученый-богослов и общественный деятель, попал в Саранск, можно сказать, случайно. В 2000 году, когда новые власти поспешно и по-своему возрождали Россию, из Москвы выселили не только инородцев. Дело известное. Не выступи тогда Алексей Борисович с несколькими статьями, не приглянувшимися новому начальству, тоже жил бы сейчас где-нибудь на Арбате или на Тверской, где и живут все нормальные известные писатели. Впрочем, нет смысла ворошить прожитое. Ошибки времени давно сданы в архив. Политики стали либеральнее. Кто хотел — давно вернулся на свои насиженные места. Перед господином Бориным даже неоднократно извинялись, был он, так сказать, публично реабилитирован. Но из Саранска не уехал. Не захотел. Успел привыкнуть. К тому же он давно устал от московской суеты. Здесь в Саранске живет и работает его давний студенческий друг Михаил Андреевич Прошин — один из богатейших людей страны. Здесь очень нравится жене Алексея Борисовича Виктории Сергеевне, а главное сыновьям писателя Ивану и Даниилу — лучшим жокеям конезавода. И вообще люди здесь хорошие — уважают господина Борина, слушают его лекции и проповеди, чуть ли не наизусть помнят его книги. Вот и в этот день многие из них собрались в театральном зале губернаторского дворца, чтобы еще раз послушать и посмотреть на Алексея Борисовича Борина — вторую знаменитость столицы Мордовской губернии, прекрасного города Саранска.

Итак, перед нами театральный зал — сцена с кафедрой из темного дерева, огромная люстра со множеством украшений, кресла в шестьдесят рядов, расположенные амфитеатром, роскошно убранные ложи, в одной из которых сам губернатор Пужайкин — крепкий черноволосый бугай с большим скуластым лицом, его супруга Нина Тимофеевна, а также высокий и круглолицый директор конезавода Михаил Андреевич Прошин с молодой женой Аннушкой, по праву признанной самой красивой дамой в городе. В зале нет ни одного свободного места. В первых рядах сидят городская знать, крупные банкиры, помещики, рантье, иногородние богачи, приехавшие в Саранск выбрать лошадей, поиграть на бегах либо по прочим надобностям. За ними русские и заграничные дельцы и журналисты, имеющие здесь тоже немалый интерес. И на самом верху, как обычно, простой люд.

Появляется сам Алексей Борисович Борин. Громкими аплодисментами сопровождается его выход на сцену. Но вот он уже начинает говорить, и с первыми его словами в зале воцаряется полная тишина.

Он говорил о Боге, о Вере и Любви, о Терпении и Смирении, о веселье и радости жизни, о смысле ее и предназначении человека на Земле. Он несколько раз прерывал свой рассказ и читал Библию — книгу Иова, Экклесиаста и Евангелие, но читал их также почти наизусть, лишь изредка заглядывая в лежащую перед ним книгу. Потом он отвлекался и начинал рассказывать о собственной жизни, о своем творчестве, о днях страшных, хоть и редких, насыщенных душевными мучениями и страданиями, когда вера покидала его и все становилось мрачным и серым, и, казалось ему — он навечно утрачивал свой талант художника и мыслителя, и даже самые близкие люди казались чужими, и он ощущал себя ничтожным и жалким, а также о тех временах великого подъема, когда Бог возвращался к нему, и он без малейшей гордости и тщеславия ощущал себя великим и сильным, и душа его взлетала, парила, как птица, и мысли складывались в слова, абзацы, в целые главы. Он рассказывал разные притчи, потом вдруг говорил веселые, очень смешные вещи, казалось, к теме не относящиеся, и люди смеялись и аплодировали ему. Но вот голос его снова звучал серьезно, и люди затихали. Он говорил без микрофона, негромко и ровно, но в зале было так тихо, что слова его долетали свободно до самых дальних рядов.

Речь господина Борина уже подходила к концу, когда дверь зала неожиданно распахнулась и на пороге появился взмокший от пота, задохшийся от быстрого бега старший ветеринар конезавода Маркеев. Несколько секунд он стоял, переводя дыхание и беспорядочно шаря глазами по рядам, наконец увидел начальство и, смешно семеня ногами, подбежал к ложе:

— Господин губернатор, господин директор! — так и не отдышавшись, пролепетал ветеринар. — Я премного извиняюсь. У Раечки схватки начались…

Около минуты продолжалась немая сцена, главные персонажи которой то в растерянности переглядывались между собой, то выжидательно смотрели на старшего ветеринара, не добавит ли он к сказанному еще что-нибудь.

— Черт побери! — наконец нарушил молчание губернатор Пужайкин. — У… твою мать! На три дня раньше срока!

— Пошли к ней! — Директор Прошин выскочил из ложи и решительно направился к двери.

За ним последовали губернатор и ветеринар. В зале поднялся шум. Повскакивали с мест журналисты, кинулись к выходу ответственные работники конезавода, дельцы от конебизнеса и просто любопытные. На выходе образовался затор.

Наконец все, кто хотел, покинули зал. Без малейшего сожаления и досады Алексей Борисович проводил взглядом взволнованных столь неожиданным событием, спешно убегающих людей, спокойно закончил свою лекцию, ответил на несколько вопросов, заданных из зала, и в заключение обратился к оставшимся:

— Я благодарю вас за внимание, господа. Давайте же, завершая нашу встречу, помолимся Господу за наших ближних, за нашу страну и за тех, кто сейчас покинул этот зал, — Алексей Борисович замолчал и, улыбнувшись, добавил: — И за успешные роды нашей чудо-Раисы.

Некоторые из присутствующих в зале опустились на колени, некоторые сложили перед собой руки, кто-то беззвучно шевелил губами, кто-то просто молчал, закрыв глаза. Алексей Борисович на мгновение залюбовался изящной головкой Аннушки Прошиной, склонившейся прямо перед ним в ложе, затем произнес слова короткой молитвы, попросив у Бога любви и счастья для молящихся Ему людей, мира и благоденствия для земли Российской, и еще раз поблагодарив собравшихся, попрощался и вышел в вестибюль губернаторского дворца.

Раиса — великолепная длинноногая кобыла черной масти и огромного роста — была первой достопримечательностью города Саранска и всей Мордовской губернии. Да что там губернии! Весь мир гремел о небывалом достижении российских коневодов. Дельцы от конного бизнеса предлагали миллионы за лошадь-рекордсменку, за три года непревзойденную ни в одном состязании. Много чего сулили иностранцы за великаншу Раису, но губернатор Пужайкин и директор Прошин отмахивались от любых даров и предложений, согласно качая головами и загадочно улыбаясь — мол, дождемся приплода, выведем породу, а потом, пожалуйста, покупайте сколько душе угодно. Приплода они теперь, кажется, дождались…

Чуть более пяти лет назад студент-практикант Саранского ветеринарного училища по фамилии Маркин принял роды у кобылы в одном из пригородных поместий. Родился жеребеночек женского пола — лошадка очень худая, болезненная и дохленькая. Хозяин роженицы, не особенно расстроившись, сказал, что родившийся уродец ему вовсе не нужен, и предложил Маркину забрать его с собой: может быть, сгодится для опытов. Студент согласился, кобылку забрал и принес ее на конезавод, где проходил практику. Лошадку выходили и назвали Раисой в честь особенно некрасивой жены одного никем не любимого конюха. И вскоре из нескладного и убогого уродца само по себе выросло очередное чудо природы — огромная и сильная лошадь сказочной красоты. Ныне господин Маркин преподает в Московском университете, а в научных институтах писались и пишутся многие труды по генетике и прочим наукам, якобы способствовавшим мордовским коневодам научным путем создать чудо-лошадь, на весь мир прославившую Саранский конезавод.

Вернувшись домой, Алексей Борисович застал жену и обоих сыновей прикованными к экрану телевизора, издающего душераздирающее лошадиное ржание.

— Тебе сорвали выступление? — не отрываясь от экрана, сочувственно спросила Виктория Сергеевна.

— Ничего, — ответил Алексей Борисович. — Все, что хотел сказать, — сказал. Что там такое?

— Раиса жеребится. Плод огромный, выходит плохо. Страдает, бедная.

— Представляешь, отец! — восторженно воскликнул младший сын писателя Даниил. — Репортаж по первой программе с передачей на спутник! Весь мир увидит!

— Так уж и весь мир?

Ржание кобылы перешло в протяжный, почти человеческий стон. Комментатор скороговоркой, словно с футбольного матча или бегов, описывал каждое движение бедной лошади, сообщал о каждом сантиметре туго выходящего на свет небывалых размеров жеребенка. Быть может, вам, дорогой читатель, этот репортаж покажется глупым и небывалым, но для конезавода, а стало быть, для всего города и губернии событие это — роды — имело такое огромное значение, что абсолютное большинство сознательных граждан Саранска в этот вечер с интересом и волнением наблюдали за происходящим.

Алексей Борисович вошел в свой кабинет, уселся за стол и стал внимательно, делая пометки, перечитывать рукопись своей новой книги. Наконец, стон Раисы перешел в хрип, в соседней комнате послышались восторженные крики «ура», внезапно сменившиеся гробовым молчанием. Минут через десять дверь кабинета приоткрылась, и писатель услышал голос жены:

— Ты слышал?

— Что? — без особого интереса спросил писатель.

— Раиса умерла.

Алексей Борисович повернулся и увидел следы слез, блестевшие на щеках Виктории Сергеевны.

— А ребенок… то есть жеребенок?

— Жив… И очень большой.

— Да, печально, — вздохнул писатель. — Бедный Михаил Андреевич. Кажется, весь завод держался на этой кобыле. Может быть, теперь жеребенок сделает им рекламу?

— Есть будешь?

— Да, пожалуй.

— Сейчас принесу. Да… Тебе записка, Алексей. Мальчик принес.

— От кого?

— Прочти сам, — Виктория Сергеевна достала из кармана пестрого домашнего халата и протянула мужу аккуратно свернутый листок бумаги.

«Алексей, — развернув записку, вслух прочитал Алексей Борисович, — я в Саранске. Можем встретиться. Жду тебя в «Трех конях» в 21.00. Солтан».

— Пойдешь, конечно? — спросила Виктория Сергеевна, хотя в голосе ее звучала скорее уверенность, чем вопрос.

Алексей Борисович взглянул на часы. Они показывали начало девятого.

— Пойду, — задумчиво ответил он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

Очень популярный в Саранске ресторанчик под названием «Три коня» был почти свободен от посетителей. Лишь в центре небольшого зала за уставленным множеством бутылок столом развалились трое каких-то грязных и нечесанных, явно неуместных бродяг, да в дальнем углу в интимнейшем полумраке светильников расположился высокий человек в модном сером костюме.

Оборванцы были сильно пьяны, громко кричали, ругались и отвратительно хохотали, человек же в костюме сидел тихо, молча и незаметно, потягивая из бокала вино. Шляпа этого посетителя, явно незнакомого с нормами приличия, находилась у него на голове и была низко опущена на глаза так, что присутствующим в зале могли быть видны лишь острый нерусский, немордовский и нееврейский нос, тонкие губы — нижнюю из которых рассекал толстый, заметный даже в полумраке шрам, спускавшийся до костлявого, чрезвычайно выпуклого подбородка.

Эти неповторимые черты Алексей Борисович последний раз видел шесть лет назад, в Москве, в зале суда на прогремевшем на всю Россию процессе, коим закончилась одна из удачно проведенных московской полицией операций. На этом процессе обладатель выпуклого подбородка со шрамом проходил, можно сказать, эпизодической фигурой и был приговорен всего лишь к пяти с половиной годам каторги, что по тем, ознаменованным жестокой борьбой с преступностью временам считалось совсем небольшим сроком. Вообще с той памятной встречи на Рижском рынке связь Алексея Борина с Солтаном Тамеркаевым никогда надолго не обрывалась, и только последние два года переписка писателя с чеченцем не велась, ибо о последнем не было ни слуху ни духу.

Ровно в девять вечера Алексей Борисович был в назначенном месте. Хозяин «Трех коней» Абрам Шлаен, маленький лысый господин с полным и добрым лицом, радостно улыбнулся новому посетителю, поклонился, придерживая ермолку, и заговорил гнусавопевучим голосом:

— Добрый вечер, господин Борин! Как я рад! Как я рад! Хоть вы-таки меня порадовали! Такой день! Такое несчастье для всего города! Вы уже слышали? Бедная, бедная лошадь! Бедный господин директор конезавода!.. Вы знаете, посетителей сейчас мало, и я отправил своих официантов в отпуск. Пусть, думаю, ребята отдохнут, а я сам за них поработаю. Проходите, проходите, дорогой господин Борин. Для вас — любое, самое лучшее место.

— Здравствуйте, господин Шлаен. Действительно, пусто у вас.

— Ой, и не говорите! Мы несем страшные убытки! Только что закончился великий пост, а в это время у нас всегда очень мало посетителей, а тут еще такой день, такое горе, такое несчастье!

— Эй, жид! — пьяным голосом крикнул один из трех сидящих за столом оборванцев. — Принеси нам еще пива!

Абрам Шлаен замолчал. Приятная улыбка сбежала с его румяного лица.

— Ты что, плохо слышишь меня, вонючка? Тащи пиво да быстро, пока я повторно не сделал тебе обрезание!

— Скорей тащи пиво, свинья! — добавил другой бродяга.

— Не обращайте внимания, господин Борин, — зашептал хозяин «Коней». — Это очень злые и нехорошие люди. Я не знаю, откуда они взялись, и, если бы не такое трудное для нас время, мой швейцар ни за что не пустил бы их на порог. Вы ведь знаете, господин Борин, мы такое приличное заведение.

— Совсем обнаглели пархатые! — сказал третий злодей. — Пренебрегают настоящими, исконными хозяевами этой земли! Расплодились, как крысы, и воняют на каждом шагу! Получается, что я — истинный православный христианин — должен сидеть и ждать, когда эта жидовская морда притащит мне пива?..

— Извольте замолчать, господа, — спокойно и строго произнес писатель.

Бродяги замолчали. Один из них встал и, шатаясь, подошел к Алексею Борисовичу.

— А это еще кто такой? А? — проговорил он.

— Извольте замолчать.

— Перед вами знаменитый писатель Алексей Борисович Борин, — с трепетом промямлил Шлаен, надеясь, что имя знаменитости произведет впечатление и несколько остудит пыл этих незваных гостей.

— Писатель?.. Видали мы таких писателей! Давить надо таких писателей! Писатель!..

— Немедленно прекратите! — сказал Алексей Борисович, сделал шаг вперед и посмотрел стоящему перед ним человеку прямо в глаза. Тот, не выдержав взгляда, опустил голову и попятился назад.

— Писатель, — еще более злобно, но уже почти без гонора повторил он.

— Прошу вас не беспокоиться, господа. Я сейчас всем все принесу. Какого пива вы желаете?

— Того же! Принеси самого свежего и дешевого, — пробурчал оборванец и вернулся к своим собутыльникам.

Бродяги затихли, зашептались о чем-то между собой, то и дело бросая на Шлаена, разливавшего пиво за стойкой, злобные взгляды. Инцидент, кажется, был исчерпан. Алексей Борисович направился в дальний угол зала, где спокойно ожидал его давний знакомый.

— Ну, здравствуй, пропащая душа… Давненько мы с тобой не встречались, — сказал писатель, присаживаясь за стол напротив чеченца.

— Здравствуй, дорогой, — устало сказал Солтан и снял свою шляпу, обнажив короткие, заметно тронутые сединой волосы.

— Конспирируешься?

— Да, привычка.

— Ну рассказывай. Где пропадал? Отчего в последние годы о тебе ничего не было слышно?

— Что рассказывать… Был там, где и должен быть. А писать не хотелось. Срок к концу подходил. Все ждал, когда на свободу выйду.

— Ну и как свобода?

— Лучше, чем там, Алексей.

— А там тяжко?

— Да как сказать. Я ведь писал тебе. Все так же. Думаю, самому тебе было бы интересно там побывать. — Чеченец улыбнулся, показав полный рот золотых зубов.

— Бог миловал. — В ответ улыбнулся писатель.

— Это хорошо. А ты совсем не изменился, писатель.

— Да брось ты. Все мы стареем. Чем теперь собираешься заняться?

— Заниматься? — наивно спросил Солтан. — Не знаю. Хочешь что-нибудь предложить?

— Смотря что? Ведь ты, кажется, никогда ничего не делал по-настоящему…

— Ты так считаешь?

— Да. Если хочешь, я помогу тебе устроиться. Здесь очень нужны люди. Только скажи, чем бы тебе хотелось заняться. Ведь должно же быть у тебя хоть какое-нибудь призвание?

— Должно. У каждого человека должно быть свое призвание. Это дается от Бога, ведь так? Так я прочитал в одной из твоих книг.

— Никогда не думал, что ты будешь читать мои книги.

— Ты не изменился, Алексей. Наивный ты человек.

— Может быть, может быть. Да, где ты остановился?

— Хватит обо мне, писатель. У меня порядок. Ты-то сам как живешь?

— Все хорошо, Солтан. Живу, работаю. Сыновья выросли. Заканчиваю новый роман.

— Новый роман… — Чеченец снова усмехнулся и отпил из бокала. — Это хорошо, писатель. И о чем же он, этот твой новый роман?

— Психологическая драма. История жизни одного человека, изначально хорошего и доброго, но случайно втянутого в политику и бизнес и, в конце концов, погубившего себя и других людей из-за богатства и жажды власти. В общем, книга закончена, и в конце недели я уже должен отвезти ее издателю. Вот только в концовке я сомневаюсь.

— Для всех этих политиков должна быть одна концовка — тюрьма! — неожиданно заявил Солтан.

Абрам Шлаен принес небольшой графинчик с водкой, две порции только что приготовленных цыплят, салаты из свежих и соленых овощей, грибов, икры и крабов, а также обложенную морковью, чесноком и луком, застывшую в желе фаршированную рыбу — очень популярное в этом ресторане блюдо.

— Господин просил подавать все сразу, — пояснил хозяин и услужливо уточнил: — Не желаете чего-нибудь еще?

— Достаточно, — ответил Солтан.

— Благодарю вас, господин Шлаен.

— Рад услужить, очень рад услужить. — Шлаен удалился.

Чеченец взял графин и налил рюмки.

— Ты куда-нибудь торопишься? — спросил Алексей Борисович.

— Нет. Просто давно не был в хорошем ресторане. И я хочу есть. Выпьем, писатель.

— Да, выпьем. Значит, говоришь — тюрьма?..

— Ах, ты все про то же! Конечно, для кого как. Я ведь там много разных людей повидал. И политиков тоже. Хочешь, скажу, с кем я спал на одних нарах?

— И с кем же?

— С Р…

— Да ну! Вот это да! Он что же, до сих пор в лагерях?

— Прописался он там. Да ему и лучше. На волю он выходить боится. Обиды большие на него. В зоне сейчас порядок. Пришить не дадут.

— Интересно… Слушай! Ведь это то, что мне нужно! — восторженно воскликнул писатель. — Ну-ка расскажи, расскажи поподробней? Как он там?

— Да, ты не изменился. Давай выпьем, — устало сказал Солтан.

Алексей Борисович вдруг заметил, что нечто странное в голосе старого знакомого режет ему слух. Он всмотрелся в лицо чеченца и нашел его сильно постаревшим, во многом утратившим свой некогда устрашающий вид.

«Да, шесть лет заключения здорово отразились на облике известного мошенника, — подумал он. — И о чем я с ним говорю? Столько лет не виделись, а я пристаю со своими дурацкими вопросами…»

— Ты давно освободился? — спросил писатель.

— Полгода почти.

— Ты изменился. И говоришь как-то странно, почти без акцента.

— За шесть лет можно и не так заговорить. Ты что, не пьешь?

— Пью. Давай выпьем за тебя. За встречу, за твой приезд… — Алексей Борисович хотел еще что-то добавить, но не подобрал слов, поднял рюмку, звякнул о рюмку Солтана и выпил одновременно с ним.

Они попробовали салаты и цыплят.

— Хорошо здесь готовят, — сказал чеченец. — Почти как у нас, на Кавказе. Представляешь, писатель, сколько я не был дома? А здесь хорошо. Только отчего так мрачно?

— В городе траур. Умерла одна великолепная лошадь, любимица всего города.

— Та самая рекордсменка?

— Да. Ты слышал о ней?

— Читал в газетах.

— Здесь есть огромный конный завод. Там работает полгорода. Эта кобыла сделала заводу колоссальную рекламу. Весь мир покупает у нас лошадей. Теперь многие очень расстроились от того, что она умерла. Поэтому сегодня здесь нет посетителей и так тоскливо… А знаешь, пожалуй, пошли ко мне.

— Да нет, писатель…

— Пойдем, пойдем. Посмотришь, как я живу. Там и выпьем.

— Господин Шлаен!

— Да, господин Борин?

— Дайте нам, пожалуйста, одну запечатанную бутылку водки.

Абрам Шлаен исчез, но уже через секунду появился с запотевшей бутылкой русской водки в руках.

— Как? Вы уходите? Что, вам не понравился фиш?

— О, простите, господин Шлаен. Рыба очень хорошая, но нам необходимо срочно уйти. Мы придем в другой раз.

— Как жаль, господин Борин, как жаль.

Алексей Борисович принял у Шлаена бутылку и втиснул ее в карман пиджака. Затем он расплатился, попрощался, взял чеченца под локоть, и они оба покинули ресторан.

По дороге им встретился Даниил. Он шел по противоположной стороне улицы, обнимая за плечи совсем еще молоденькую на вид, круглолицую девушку.

— Сын, — кивая в их сторону, не без гордости произнес Алексей Борисович. — Шестнадцать лет, а уже видишь…

— Младший? — Солтан остановился, и они некоторое время провожали парочку взглядом.

— Младший. Старший, Ванька, дома — небось тоже в трауре. Он ведь эту Раису сам объезжал. Лошадник он страшный. Поначалу весь зад она ему отбила.

— Да, жалко кобылу, — сказал чеченец и вздохнул тяжело и печально, будто умерла не лошадь, о которой он где-то читал, а кто-нибудь из его близких.

— Как не жалеть…

Они подошли к небольшому двухэтажному дому — очень красивой постройке из красного кирпича, с фигурной серой крышей, флюгером в виде лошади и очень высоким крыльцом.

— Вот здесь я и живу, — сказал Алексей Борисович. Они поднялись на крыльцо. Дверь открыла Виктория Сергеевна. Она была в том же пестром халате.

— Здравствуйте, — сказал Солтан.

— Здравствуйте, господин Тамеркаев, — приветливо отозвалась жена писателя. — Проходите, прошу вас.

Они зашли в дом. Виктория Сергеевна обратила внимание на бутылку водки, оттопыривавшую карман мужа, и некоторое недовольство отразилось на ее лице:

— Ты что же, друг мой, так с бутылкой в кармане по городу шел?

— Да, — смущенно улыбнулся писатель. — Я думаю, это не страшно. Уже темно, и никто нас не видел. Да и что тут такого? Вика, дорогуша, прошу тебя, сделай нам что-нибудь закусить. А ты проходи, будь как дома, Солтан.

— А ты скромно живешь, великий писатель. Я думал, у тебя хоромы.

В гостиной был включен телевизор. Шла передача губернских новостей. Лиза Голованова — диктор Саранского телевидения, большеглазая красавица, невеста Ивана Борина, еще раз сообщила о мучительной смерти кобылы Раисы, затем передала данные родившегося жеребенка — рост, объем груди, вес и прочее и в заключение с грустью поведала зрителям о врожденной болезни сердца, обнаруженной у малыша.

— Слышишь, писатель, — сказал Солтан, который внимательно выслушал сообщение, — жеребенок родился больной.

— Господи! Прошин с Пужайкиным с ума, наверное, сходят. Вика, милочка, а Ванюшка-то где?

— Пошел на студию Лизоньку встречать, — с кухни ответила Виктория Сергеевна. — Поздно ей одной возвращаться.

— Лизонька с телевидения? Они что, встречаются?

— Разве ты не знал? Уже больше месяца.

— Серьезно?

— Кажется, уже подумывают о свадьбе.

— Вот новости! И я ничего не знаю…

— Не помнишь. Ведь я говорила тебе. Ты не придал этому значения. Ты был занят другим.

— Да… Теперь Ванюшка очень расстроился, наверное, из-за лошади?

— Не то слово.

Зазвенел звонок. Виктория Сергеевна снова пошла открыть дверь, и из прихожей послышался голос мальчика.

— Телеграмма для господина Борина!

— Тебе, — сказала жена писателя, вошла в гостиную и передала телеграмму мужу.

— «Господин Борин, покорнейше прошу Вас явиться завтра к десяти часам дня в губернаторский дворец на внеочередное, чрезвычайное заседание городской думы, а также совета акционеров акционерного общества Саранского конного завода. Губернатор Саранска и Мордовской губернии Пужайкин Д.И.»

— Откуда телеграмма? — спросил Солтан.

— Саранское почтовое отделение, — прочел штемпель Алексей Борисович. — Причуды губернатора. Наверное, с конезавода или прямо из дворца.

— Есть будете где?

— Вика, солнышко, отнеси, пожалуйста, в мой кабинет. Пойдем, Солтан, побеседуем в уютной обстановке.

Алексей Борисович снова появился в гостиной часа через три. Виктория Сергеевна все еще не спала. Она что-то вязала, сидя в кресле черед включенным телевизором.

— Что же ты не спишь, лапушка? — спросил Алексей Борисович.

Он, пошатываясь, подошел к креслу и сел на подлокотник рядом с женой.

— Мужиков наших жду. Все гуляют. Траур трауром, а любовь по расписанию.

— Да ладно тебе сердиться, солнышко. Здоровые бугаи, оба. Что с ними станется?

— Здоровые, да бестолковые еще. В голове одни гулянки да лошади.

— Да уж пусть лучше лошади… Иди-ка ты спать, дорогуша. Весна на улице. Они вряд ли скоро придут.

— Все равно заснуть не смогу. Подожду лучше. Голодные небось вернутся… Ах, завтра высплюсь. Ну что, убаюкал своего дружка-уголовничка?

— Спит. Он подсказал мне отличную мысль для эпилога. Похоже, уже сегодня я полностью закончу книгу.

— Зачем он здесь?

— Не знаю. — Алексей Борисович пожал плечами. — Лошадьми интересуется. Конезаводом. Может, собирается конным бизнесом заняться?

Виктория Сергеевна тихо засмеялась.

— Даже не спросил! Для окончания твоего романа такие сведения, конечно, не нужны.

— Ничего. Завтра утром я обо всем его расспрошу.

— Этот человек внушает мне страх.

Алексей Борисович погладил Викторию Сергеевну по руке, обнял ее, нагнулся и коснулся губами ее щеки.

— Не волнуйся, дорогая. Все будет хорошо.

— Иди-ка ты, друг мой, лучше спать.

— Спать?.. — Алексей Борисович встал, потянулся и бодро направился к двери своего кабинета. Спать? Что ты! Писать! Писать! Писать!

Через минуту Виктория Сергеевна уже слышала тихое стрекотание пишущей машинки производства Саранской радиоэлектронной компании.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕРЕБЕНОК САМСОН

— Итак, господа, — с прискорбной ноткой открыл заседание губернатор Дмитрий Иванович Пужайкин, — о трагических событиях, происшедших вчера на конезаводе, всем вам, надеюсь, хорошо известно. Но никому не известно, к каким ужасным последствиям могут эти события привести. Никому из нас еще не ясно, к какому кризису может подвести наше предприятие смерть прекрасной Раисы — лошади, принесшей нам столько радости и денег. Но речь не о деньгах, господа! На все воля Божья! Раиса умерла, царство ей небесное, и умерла так же красиво, как и жила. Далеко не каждый человек способен умереть так! Даже перед смертью она сумела порадовать нас! Раиса подарила нам сына! Жеребенка! Из которого должен вырасти великий конь — основатель новой, непревзойденной породы! Думаю, что все вы прекрасно понимаете, насколько тесно связаны судьбы всех нас, наших людей, всей нашей губернии с судьбою этого жеребенка! Но всем известно, что жеребенок болен! И на нас с вами возложена огромная ответственность! Мы должны поставить жеребенка на ноги! Мы должны сделать все, чтобы этот жеребенок стал достойной заменой своей матери! А сделать это, как вы сами понимаете, будет очень и очень тяжело!.. Сегодня, господа, я собрал вас для того, чтобы обсудить два вопроса. Вопрос первый — имя! Мы должны дать жеребенку имя! Я уже посоветовался с Михаилом Андреевичем и другими компетентными господами и решил назвать жеребенка красивым и древним именем Самсон. Сам-сон. По-моему, подходящее имя. Сам-сон.

— Э-э, — после небольшой паузы протянул банкир Иван Петрович Супкин. — Имя, конечно, хорошее. Но, однако, оно, так сказать, инородное… Не кажется ли вам, господин губернатор, что имя жеребенка должно носить этакий национальный характер?

«Ах, ты, сволочь банкирская! Сколько ж я тебя терпеть буду?» — подумал губернатор Пужайкин.

Дмитрий Иванович не любил банкира Супкина. Иван Петрович был маленьким худым человеком с темными волосами, плешью и некрасивым, неприятным лицом. Он возглавлял самый крупный банк в губернии и, хотя финансовые способности его были бесспорны, характер банкир имел отвратительный. Он был вечно чем-нибудь недоволен, всегда был на кого-то обижен и зол. При всем при этом Иван Петрович являлся очень видной фигурой. После объявления политических свобод он сам занялся политикой — собрал вокруг себя несколько таких же склочных, как и он, людей, и они образовали партию, проповедующую ультраправые, националистические идеи. К тому же ни для кого не было секретом, что банкир Супкин постоянно шлет доносы и жалобы высшему начальству в Санкт-Петербург. Дмитрий Иванович прекрасно знал, что банкир Супкин давно метит на его место, так сказать, подбивает под него клин, но никогда не придавал этому особенного значения. Он считал Ивана Петровича человеком жалким и ничтожным и был уверен, что сможет избавиться от него в любой подходящий момент.

— Самсон, — сдержанно сказал Дмитрий Иванович Пужайкин, — международный герой. Древняя легенда гласит, что он дал огонь всем людям без исключения, когда они стали гибнуть от холода…

— Смею напомнить, господин губернатор, что огонь людям дал Прометей. Это известно из мифов Древней Греции. А Самсон — это библейский персонаж, который, с одной стороны, конечно, герой, потому как погубил много врагов своего народа, но с другой — садист и убийца, истребивший многих ни в чем не повинных людей!

«Ах ты, сука финансовая. Чтоб ты побыстрее разорился», — снова подумал губернатор, но утвердительно кивнул головой и произнес:

— Не отрицаю, господин Супкин, не отрицаю. Так пусть же и наш Самсончик вырастет такой же здоровый и сильный, как тот, который герой. Кроме Ивана Петровича возражений нет?

Депутаты думы молчали.

— Возражений нет, — сказал Михаил Андреевич Прошин.

— Очень хорошо. Продолжаем заседание. Сейчас нам о состоянии жеребенка Самсона доложит старший ветеринар завода, господин Маркеев.

Получасовой доклад старшего ветеринара заключался во множестве цифровых, латиноязычных и прочих малопонятных слушателям сведений о всевозможных анализах и измерениях, которые приводили к очень печальному выводу: у жеребенка врожденный порок сердца, и ему необходима срочная операция.

— В условиях ветеринарной лечебницы конезавода такую сложную операцию сделать практически невозможно. К тому же у нас нет столь квалифицированного специалиста. Поэтому прошу вас, господин губернатор, и вас, господин директор, как можно скорее отправить жеребенка в Москву, во Всероссийский институт сердечно-сосудистых заболеваний, к самому профессору Сердюкову, — закончил свой доклад Маркеев.

— Он что же, этот Сердюков, лошадей лечит? — полюбопытствовал Дмитрий Иванович.

— Никак нет, господин губернатор. Он проводит подобные операции на людях.

— Хо! На людях. Так он живо нашего Самсончика угробит!

— Профессор Сердюков провел множество экспериментов на животных, в том числе и на лошадях. Теперь в его клинике подобные операции делаются грудным детям и в девяносто пяти процентах случаев заканчиваются успешно. Ночью я связался с профессором по телефону. Я еще раз, господа, убедительно прошу вас позволить сегодня же отправить жеребенка в Москву. В противном случае я сниму с себя всю ответственность.

— Я тебе сниму! Я тебе голову сниму!.. Что скажешь, Михал Андреевич?

— Нет никаких оснований ставить диагноз Маркеева под сомнение, — тихим, усталым голосом ответил директор конезавода Прошин.

— Та-ак. Значит, будем отправлять, — губернатор тяжело вздохнул, затем раскрыл лежавший перед ним список депутатов городской думы, одновременно являвшихся и членами совета акционеров конного завода, и взял в руки карандаш. — Вопрос очень серьезный. Будем решать поименным голосованием. Кто за то, чтобы отправить жеребенка в Москву? Господин Арыкин?

— Я согласен, — ответил депутат.

— Господин Банник?

— Согласен.

— Господин Борин? Господин Борин!

Алексей Борисович сидел тихо, свесив голову на грудь, между Прошиным и Гутенбергом.

— Алексей! — зашептал Михаил Андреевич и ткнул слегка депутата Борина локтем. — Жеребенка отправляют в Москву. Скажи: «Согласен».

— Согласен! — открыв глаза, поспешил сказать Алексей Борисович.

— Что же это вы, господин Борин, на заседании-то спите? — осведомился Иван Петрович Супкин. — Нехорошо! Тем более от вас…

— Я прошу извинить меня, господа, — попытался оправдаться депутат Борин. — Я ведь последние ночи не спал. Я заканчивал новую книгу. Теперь она совсем готова, и я собираюсь везти ее своему издателю в Москву.

— Поздравляю, господин писатель, — пробурчал Супкин и недовольно поерзал в кресле.

— Я прошу извинить меня, господа, — опять повторил писатель.

— Продолжаем голосование! Господин Буханкин?

— Согласен.

— Господин Гутенберг?

— Слушай, Алексей, — тихо прошептал Михаил Андреевич Прошин, пока губернатор продолжал опрос депутатов, — тебе по ночам сюжеты твоих романов не снятся?

— Бывает, но редко. А что? — удивился Алексей Борисович.

— Мне по ночам стихи снятся. Ты не поверишь. Картины такие красочные, люди, женщины, животные, черт знает что, и все под голос какой-то безголосый. Нашептывает, нашептывает — и все в рифму. Я даже не знаю, как тебе объяснить…

— Что ж, это очень может быть. Ведь был ты и поэтом. Может, талант твой, в землю зарытый, не истлел еще и на свободу просится. Ты их записываешь, стихи эти?

— Нет, а зачем?

— Записывай. Может, хорошие получатся стихи.

— Смеешься?

— Ничуть. — Алексей Борисович улыбнулся своей доброй, беззаботной улыбкой.

— Черт-те что происходит. Вся жизнь наперекосяк пошла, — пожаловался Прошин. — С женой какие-то странные отношения…

— Что значит странные? Поругались?

— Да нет. Но постоянно чувствуется какое-то отчуждение. Может, разница в возрасте сказывается? Черт! Все одно к одному! На заводе неприятности. Дома… Еще эти проклятые галлюцинации со стихами.

— Тебе бы сначала надо самому разобраться в себе, дружище. Я тут вряд ли смогу тебе чем-нибудь помочь.

— Господин Супкин? — заканчивал губернатор.

— Я протестую! Жеребенок — достояние города! Он — собственность, в конце концов! Мы не можем позволить вывезти его за пределы губернии.

— Прекратить! Вы, господин Супкин, супротив закона идете! Я не спрашиваю сейчас о ваших доводах! Отвечайте, согласны вы или нет?

— Не согласен!

— Так! Продолжаем голосование. Господин Уфимцев?

Большинством голосов городская дума приняла решение отправить жеребенка в Москву. Сам губернатор выделил для этого свой личный локомотив — экспресс под названием «Золотая подкова», и сам Михаил Андреевич Прошин взялся позаботиться об оборудовании и охране состава. Отправку назначили на вечер того же дня…

ГЛАВА ПЯТАЯ НА ПУТИ В МОСКВУ

— Вика, пожалуйста, собери меня в дорогу. Я еду в Москву, — объявил по возвращении Алексей Борисович.

— К чему такая спешка? — удивилась Виктория Сергеевна. — Ведь ты собирался ехать только через два дня.

— Поеду на «Золотой подкове». Получится быстро и удобно. Ты же знаешь, я терпеть не могу толкаться на вокзалах.

— Да? Иногда мне казалось, что вокзалы ты любишь больше всего на свете.

— Я люблю путешествия, но не вокзалы. И, пожалуйста, не сердись. Понимаешь, сегодня ночью я уверенно поставил точку в романе, и теперь мне уже просто не терпится увидеть его в издательстве.

— Понимаю. Ты бы мог отослать рукопись.

— Конечно. Но в мае у меня все равно в Москве куча дел. Весь месяц я должен читать курс в университете. К тому же этот симпозиум. Предстоит большая дискуссия по поводу отмены смертной казни. Так или иначе нужно ехать, и два-три дня ничего не решат. Я надеюсь, ты соберешься ко мне туда хотя бы на неделю?

— Поживем — увидим.

— Кстати, а где наш гость?

— Ушел ваш гость. Сказал, что, наверное, еще свидитесь.

— Ушел? И давно?

— Час назад. С утра сидел у телевизора. Как только закончился репортаж с вашего заседания, заторопился, извинился, попрощался и ушел.

— Что ж, это в его стиле.

— Ты бы прилег, друг мой, хотя бы на пару часов. А то ведь скоро на ходу спать будешь.

— Они и это показали, да? Нехорошо… Ну да ладно. Ты не волнуйся, солнышко, я в поезде высплюсь.

Губернаторский суперэкспресс «Золотая подкова» ожидал отправления в первом тупике Саранского вокзала. Поезд был очень короткий, состоял лишь из локомотива свинцового цвета, напоминающего фюзеляж самолета и способного по обычным рельсам развить скорость до восьмисот километров в час, и всего двух вагонов, один из которых был наскоро переоборудован для перевозки жеребенка. Вокзальные часы показывали 18.30. Машина ветеринарной скорой помощи медленно вырулила из-за угла здания вокзала, проехала чуть вперед, затем дала задний ход и остановилась в нескольких метрах от торцевой двери последнего вагона. Двое дюжих санитаров осторожно вытянули из фургона носилки с лежащим на них жеребенком.

Собравшиеся на перроне провожающие стали свидетелями того, как он приподнял свою очень крупную для новорожденного вытянутую голову, взбрыкнул и пронзительно заржал, видимо, от резанувшей его боли. Минут через десять после погрузки из пассажирской двери вагона появился усталый и измученный ветеринар Маркеев в белом халате поверх пиджака.

— Ваше превосходительство! Погрузка окончена. Можно отправлять, — доложил он стоявшему тут же на перроне губернатору.

— Охрана! — скомандовал господин Пужайкин.

Четверо до зубов вооруженных городовых, напоминающих собой скорее фантастических солдат будущего, нежели старороссийских блюстителей порядка, один за другим забежали в вагон, причем последний из них, широко расставив ноги и положив руку на цевье автомата, остался стоять в дверях. Начальник охраны поезда, молодой офицер полиции, сделал четкий строевой шаг к губернатору и громко доложил:

— Ваше превосходительство! Отделение специального назначения к выполнению поставленной задачи готово!

— Молодец! — похвалил губернатор, любуясь на молодого красавца. Офицер был смугл, высок, статен. Военная форма была очень ему к лицу.

— Машина готова?

— Так точно, господин губернатор! — отрапортовал машинист. — Разрешите отправлять?

— Отправляй! Сильно не гони! И чтобы плавненько, плавненько. Никаких тормозов! Понял?

— Так точно, господин губернатор!

Алексей Борисович попрощался с пришедшими проводить его сыновьями, зашел в вагон, постоял немного в дверях, наблюдая за последними приготовлениями к отправке, затем прошел внутрь, открыл дверь первого отделения и тут же увидел, что он не один. В углу купе, похожего на небольшой гостиничный номер, сидела и испуганно смотрела на него молодая, очень красивая женщина, в которой он мгновенно узнал жену Михаила Андреевича Прошина Аннушку.

— Вы здесь?.. — теряясь от удивления, спросил писатель.

— Прошу вас, умоляю, не выдавайте меня, — зашептала Аннушка.

— Но как же… Вы…

— Я все решила, — сказала красавица. — Так будет лучше для него и для меня.

— Вы ушли от Михаила Андреевича? — догадался писатель.

— Поймите меня! Я не могу больше так! Я не нужна ему, не нужна! Мне кажется, я ему только мешаю. Иногда мне кажется, что любая его лошадь дороже ему, чем я. — Глаза Аннушки заблестели, и слезы побежали по щекам.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — произнес Алексей Борисович. — И пока не поздно…

— Поздно! Я так решила! Прошу вас, не говорите никому ничего!

— Но как же вы одна?..

— Я не одна, — выговорила Аннушка и стыдливо опустила глаза.

— Ах, понимаю, — сказал писатель. — С вами тот красивый молодой человек из охраны губернатора… Вы ошибаетесь, Аннушка.

— Уйдите, умоляю вас!

— Хорошо, хорошо. Но верьте мне, вы очень ошибаетесь.

Расстроенный увиденным и услышанным Алексей Борисович закрыл за собой дверь и зашел в соседнее отделение вагона. Поезд наконец тронулся. Замахали руками и пошли по перрону провожающие, побежали за окном жилые дома и прочие строения города Саранска, все быстрее и быстрее, пока наконец мелькающие серо-зеленые картинки стали неразборчивы для глаз… Тем временем начало темнеть. Алексей Борисович завесил штору и включил электрический свет.

Приблизительно через полчаса в купе появился Маркеев. Он выглядел бледным и болезненным.

— Простите, у вас нет ничего выпить? — падая в кресло напротив Алексея Борисовича, спросил он.

— Здесь есть бар, — сказал писатель, поднялся, отыскал в шкафчике коньяк и рюмки и поставил на стол. Маркеев налил себе коньяку и выпил залпом.

— Вам нездоровится? — спросил писатель.

— Нет. Просто я сильно устал за эти сумасшедшие сутки. Эта лошадь, сами понимаете. Теперь жеребенок… Кроме того, на душе у меня отчего-то неспокойно. Знаете ли, какое-то непонятное ощущение. Предчувствие, что ли. Вы верите в судьбу?

— Не совсем. Для меня это нечто другое. Призвание. Я так это называю. Некий путь, проложенный человеку Богом. Прислушиваясь к голосу совести, человек следует по нему, но, потакая своим инстинктам и поддаваясь соблазнам, каждый из нас может сойти на другой, губительный путь. Думаю, все мы не раз и не два в своей жизни сходим и возвращаемся на путь истинный. Хотя некоторые, наверное, сходят совсем… Как ваш пациент?

Маркеев тяжко вздохнул и снова наполнил свою рюмку:

— Все пока ничего. Санитары с ним.

— Как по-вашему, в Москве скоро будем?

— Машинисту велено больше двухсот не гнать. Часа через три.

— Вы бы поспали, раз санитары там?

— Спасибо, не усну. Вы спите.

— Да я что? Я приеду — высплюсь. А знаете что? Хотите, я вам отрывки из своей новой книги почитаю?

— Почитайте.

— Или нет. Лучше Евангелие. Самое короткое, от Марка. Как раз успеем почитать. Вы ведь, наверное, давно Евангелие не читали?

Алексей Борисович достал из бокового кармана пиджака маленький томик Нового завета и принялся отыскивать нужную страницу.

— Не стоит, — махнул рукой Маркеев. — Я, знаете ли, не очень во все это верю. Хоть и стыдно признаться нынче, но факт.

— Как же? Вы не верите в Бога?

— Я ведь, знаете ли, до лошадиного бума хирургом в клинике работал. Ветеринарной практикой занимался мало — так, был интерес. Потом прельстился деньгами. Как у Прошина дела в гору пошли, он платить щедро стал. Работы на конезаводе много. Из клиники пришлось уйти, — Маркеев испил коньяку и умолк.

— Что же пошатнуло вашу веру?

— А не было ее никогда. Я ведь к тому все это рассказываю, что за двадцать лет работы в клинике я каждый сантиметр человеческого тела вдоль и поперек изрезал. И нигде ничего подобного тому, что вы называете бессмертной душой, не нашел. Не могу понять. Все увязывается — мозг, сердце, нервы, рождение, смерть…

— Материя, и ничего кроме материи?

— Да, приблизительно так.

— Ну что ж, — оживился Алексей Борисович. — Попробую вам доказать, что в мире нашем кроме материи могут существовать и другие реальные вещи. Заметьте, дорогой мой господин Маркеев, что сама по себе материя просто не способна к самоорганизации. Более того, многие объективные законы говорят нам о том, что материя стремится к беспорядку и хаосу. И если бы в мире не существовало некоего уравновешивающего и упорядочивающего начала, то за очень короткий срок планета наша, согласно тем же физическим законам, пришла бы к полнейшему развалу. Что вы на это скажете?

— Возражу вам, господин Борин. Одни формы материи могут и способны диктовать определенный порядок другим формам. Хотите пример? Гены! Гены организуют живую материю вполне определенным образом, не позволяя ей принимать никакую другую форму.

— Вы правы. Но гены — уже сами по себе высокоорганизованная форма материи. Могли ли они сами организоваться и сформироваться таким образом? Могли ли они сами создать заложенную в них информацию или откуда-то получили ее?

Лоб ветеринара сморщился в гармошку:

— Это еще ни о чем не говорит, — подумав немного, сказал он. — Наверное, разум человеческий пока не способен понять и познать это. Однако наука не стоит на месте и…

— Очень хорошо, что вы заговорили о разуме. Материя не обладает сама по себе возможностью самоорганизации. Для того чтобы привнести в наш материальный мир элементарный порядок, нужен разум. Ведь когда вы видите, например, сверхсложный компьютер или, скажем, медицинский прибор, вы же не предполагаете, что он возник сам по себе, в результате случайных процессов? Вселенная же организована гораздо сложнее любого архисложного компьютера! Кто спроектировал и запрограммировал ее? Кто ее создал? И если Вселенная не могла создаться сама по себе, то ее могло создать нечто нематериальное, обладающее интеллектом, превосходящим любой внутри нее существующий! Конечно, можно верить в существование Бога или сомневаться в этом, но никогда нельзя доказать обратное. Теория атеизма есть полнейший абсурд!.. Вам не скучно все это слушать?

— Нет. Но все это очень сложно. Мой мозг сейчас не способен все это переварить. Извините.

— Ничего. Однако на досуге задумайтесь над этим. И заходите как-нибудь ко мне. Я вам многое могу рассказать. И может, Бог даст, это облегчит вашу жизнь. Ведь многим облегчает…

— Что это? — засыпавший было Маркеев насторожился, вскочил и отдернул штору.

За окном было темно.

— Что вас беспокоит? — удивленно спросил писатель.

— Как-то тихо стало.

Алексей Борисович прислушался. Действительно, едва слышный ранее шум работающих двигателей теперь стих, и поезд шел в полной тишине, лишь изредка постукивая на стыках рельсов. Несколько минут оба пассажира молча смотрели в окно, пока наконец в сумерках не начали различаться стволы растущих вдоль железной дороги деревьев.

— Тормозим, — произнес Алексей Борисович. — Разве какие-нибудь остановки предусмотрены?

— Что вы! Какие остановки?.. — дрогнувшим голосом ответил Маркеев. — Что-то случилось!

Поезд медленно сбавлял ход. Алексей Борисович открыл окно и высунул голову. Ехали через лес. Впереди, из светящегося окна кабины локомотива торчала наголо остриженная голова помощника машиниста, долговязого парня семнадцати лет.

— Что случилось? — крикнул Алексей Борисович.

— Тока нет! Электричества! — прозвучал ответ.

— Ток отключили, — повторил Алексей Борисович Маркееву. — Очевидно, какая-нибудь авария на подстанции.

— А почему горят лампы?

— Очевидно, от аккумуляторов.

Поезд остановился, на секунду или две замер в неподвижности, затем прокатился назад метров пятьдесят, видимо, с горы и встал окончательно. Несколько мгновений прошло в полной тишине.

— Господи! Вот еще напасть! — нарушив молчание, Маркеев опустился в кресло, но разорвавший вдруг тишину отрывистый треск, очень знакомый по фильмам о войне и террористах, заставил его вздрогнуть:

— Стреляют, — тихо пролепетал он.

— Свет! — крикнул Алексей Борисович и тут же сам хлопнул по выключателю. В салоне воцарилась непроницаемая темнота. Снова повторился треск автоматной очереди. Еще и еще. Послышался звон разбитого стекла, впереди кто-то вскрикнул. Алексей Борисович услышал скрип открывшейся двери и голос санитара:

— Господа, на нас напали.

— Господи, что же будет? — заплакал Маркеев.

Подъехал автомобиль, и салон осветился светом зажженных фар. Алексей Борисович увидел дрожащие веки и губы ветеринара. Санитар куда-то исчез.

— Господа! — послышался за окном усиленный динамиком голос, показавшийся писателю знакомым. — Вы окружены! Ваш поезд обесточен, а машинист и помощник ранены и захвачены в плен! Вам дается десять минут, чтобы покинуть поезд! Если за это время наша просьба не будет выполнена и с вашей стороны прозвучит хоть один выстрел, все вы будете уничтожены! Время пошло!

Снова зазвучал автомат. Теперь стрелял кто-то из охраны поезда, и тут же в подтверждение слов ультиматума грянул оглушительный залп не менее чем из шести автоматных стволов. Фары подъехавшего автомобиля погасли. Было слышно, как кто-то громко стонал и кто-то бежал по вагону.

— Не делайте глупостей, господа! — повторил голос из динамика. — Уходите! Я даю вам еще один шанс!

— Господин Маркеев, — снова послышался тихий, испуганный голос санитара. — Мы отходим. Сопротивляться бесполезно. Двое полицейских ранены. Начальник охраны сбежал со своей любовницей.

— Что же это делается, господин Борин? — простонал Маркеев, вскочил и вслед за санитаром выбежал из салона. Алексей Борисович, схватив свой чемоданчик с рукописью, быстро последовал за ним.

В последнем вагоне уже никого не было. Сбежали полицейские и санитары. Дверь в торце была распахнута. На специальном столе в тусклом красно-зеленом свете лампочек медицинских приборов тихо посапывал жеребенок Самсон.

— Что же это, господин Борин? — обезумев от страха, повторил Маркеев.

— Бежать надо, господин ветеринар, вот что!

— Бежать? Как бежать?

— Очень просто, в лес. Как санитары с полицейскими.

— А он?

Маркеев указал глазами на жеребенка.

— Он-то, видать, им и нужен. Бежим, господин Маркеев. Нет у нас другого выхода. — Алексей Борисович ухватил ветеринара за рукав и потащил к двери.

— Нет! — Маркеев уцепился за угол стола и рванулся назад. — Не пойду! Без него не пойду!

— Убьют ведь.

— Не пойду!

Алексей Борисович сунул свой чемоданчик под мышку, обеими руками схватил ветеринара за плечи и силком потащил к выходу. Но тут же луч вспыхнувшего фонаря осветил вагон, грянула короткая автоматная очередь и крик «Ложись!», после чего Алексей Борисович и Маркеев рухнули на пол как подкошенные. Послышались грузные шаги, писатель увидел вошедшие в вагон две пары ног, обутых в огромнейших размеров облепленные грязью сапоги, и секундой позже третью пару, в элегантных, хотя и слегка забрызганных, лакированных ботинках.

— Быстрее! — скомандовал хозяин третьей пары.

Алексей Борисович резко поднял голову и, прежде чем одна из ног в сапогах с криком «Лежать!» поднялась в его сторону, успел разглядеть длинный подбородок Солтана.

— Осторожней перекладывай! — продолжал командовать чеченец. — Прибор отсоедини! Капельницу с собой!

Самсончик, вновь погруженный на носилки, тихонечко заржал. Двое здоровенных мужиков в сапогах понесли его к выходу. Увидев это, ветеринар Маркеев резко вскочил и с пронзительным визгом вцепился в спину одного из бандитов. Последний высвободил руку и с размаху ударил бедного ветеринара локтем в лицо. Тот отлетел, в падении ударился затылком о показывающий какую-то синусоиду осциллограф и, съехав на пол, затих.

— Встань, писатель, — тихо сказал Солтан, когда исполнители вышли.

Алексей Борисович поднялся, отер ладонью испачканное грязью лицо.

— Ну ты даешь… — только и вымолвил он.

— Ты же любишь рассуждать в своих книгах о судьбе, о призвании… И знаешь, я согласен с тобой. Никуда человеку не деться ни от судьбы, ни от призвания. Вообще-то я должен убить тебя, писатель. Но я, конечно, не убью тебя.

— Жеребенок больной, — произнес Алексей Борисович.

— Не переживай, — улыбнулся Солтан. — Вылечим. Московский профессор приедет по вызову. — Чеченец взглянул на часы. — Пора мне. Прощай. Надеюсь, и эта встреча не последняя.

Алексей Борисович взглянул в лицо своего старого знакомого, и в блеклом свете фонаря оно показалось ему таким же дерзким и гордым, как двадцать лет назад. Солтан снова улыбнулся писателю своей малоприятной улыбкой, шагнул к двери и выпрыгнул в темноту.

Молча, в растерянности, Алексей Борисович простоял минут пять, пока окончательно не затих шум удаляющегося автомобиля. Внезапно впереди загудели двигатели, грохнули сцепки вагонов, поезд, медленно набирая скорость, покатил в гору. Тихо застонал Маркеев. Писатель собрался с мыслями, быстро отыскал взглядом свой чемоданчик, поднял его и положил на прибор, после чего склонился над не то стонущим, не то плачущим ветеринаром.

Из носа Маркеева ручьем текла кровь, капала с подбородка, бурыми каплями покрывая белый халат. То и дело вытирая нос рукавом, ветеринар размазал ее по всему лицу, отчего очень походил на клоуна или на разукрашенного индейца из романов Фенимора Купера.

— Вам надо умыться, — произнес Алексей Борисович. — И сделайте что-нибудь с носом, не то потеряете много крови.

— Зачем? — громко всхлипнул Маркеев.

— Как зачем?

— Зачем теперь все это? Зачем мы теперь едем?

— Да уж, — посочувствовал Алексей Борисович. — Вам теперь, конечно, лучше вернуться.

— Да. Скажите машинисту, чтобы ехал назад.

— Машинисту? Постойте, постойте. Но ведь он сказал, что машинист ранен и захвачен?

— Пужайкин убьет меня, — пропищал Маркеев.

Алексей Борисович бросился к окну, подняв штору, открыл его и попытался высунуть голову, однако сильный поток воздуха ударил ему в лицо, едва не отбросив назад.

Поезд ежесекундно набирал скорость.

— Ведь локомотив не может идти без машиниста? Господин ветеринар? — Алексей Борисович посмотрел на Маркеева.

Тот, продолжая хлюпать носом, только пожал плечами.

— Конечно! — уверенно вскричал писатель. — Каждую минуту от машиниста должен поступать сигнал! В противном случае двигатель автоматически отключается и поезд останавливается! — Он на секунду задумался, затем взволнованно крикнув: — Господи! Мы же погибнем! — бросил взгляд на чемоданчик, на истекающего кровью ветеринара и выбежал в соседний вагон.

Миновав четыре отсека вагона люкс, господин Борин оказался в машинном отделении. Два бочкообразных, расположенных один за другим электрических двигателя, мигая и тикая установленными на них приборами, излучали поглощаемое мощным кондиционером тепло. Писателю стоило немалых усилий, чтобы протиснуться в кабину машиниста. Проход между стенкой локомотива и двигателями был настолько узок, будто его специально рассчитывали на пропавшего тощего помощника машиниста. Алексей Борисович несколько раз обжегся о раскаленный металл статоров, и его едва не изрубил вентилятор кондиционера.

Кабина машиниста была пуста. Множество вмятин было на пуленепробиваемом лобовом стекле. Щиток пульта управления оказался совершенно разворочен — пули, попавшие ниже стекла, прошли насквозь, разломав и изуродовав все на своем пути. Впереди, освещаемое прожектором, с молниеносной быстротой ускользало под колеса поезда железнодорожное полотно.

Алексей Борисович принялся нажимать на все оставшиеся невредимыми немногочисленные кнопки и клавиши пульта. Однако никаких результатов это не принесло.

— Что же будет? Неуправляемый поезд движется в темноте с огромной скоростью! Господи!.. — Писатель мгновенно представил себе несколько возможных вариантов аварии: столкновение с другим составом, въезд в тупик, сход поезда с рельсов, и каждая картина заканчивалась одинаково — «Золотая подкова» разлетается вдребезги, бессмертная душа господина Борина, одной рукой прижимая к себе чемоданчик с рукописью, другой — обнимая за плечи бессмертную душу ветеринара Маркеева, воспаряет над обломками и пламенем, бросает последние, прощальные взгляды на Землю и возносится в лучший мир. Алексей Борисович даже улыбнулся столь детской наивности своего воображения, но тут же опомнился и пришел в себя.

Впереди стремительно приближались огни большого города.

Он оглядел кабину. Взгляд его остановился на закрепленных на задней стенке всевозможных инструментах — ключах, отвертках и прочих, среди которых оказалась лопата.

— О Боже! Ну зачем в век сверхвысоких скоростей человеку нужна лопата! — вскричал писатель, сорвал со стены древнейшее орудие труда и бросился в машинное отделение.

«Нужно обесточить двигатели! Перебить кабель! Но какой? Их здесь так много! Этот! Самый толстый!» — Писатель с размаху, насколько позволяло пространство, рубанул лопатой по черному, жирному, как змея, проводу.

Безрезультатно. Ударил еще и еще. Наконец, после очередного удара в наполовину уже перебитом кабеле послышалось злобное шипение, в ярком бело-голубом огне смялся и потек штырь лопаты, тонкие языки пламени поползли по древку, перепрыгнули на рукава нового серого пиджака господина Борина.

Ослепленный вспышкой, Алексей Борисович, скрипя зубами от боли, на ощупь вернулся в кабину машиниста, сбросил с себя пылающий пиджак, потопав наугад ногами, загасил пламя, перевалившись через подлокотник, упал в кресло машиниста и в такой весьма неудобной позе остался недвижим…

Приблизительно в это же время, может на несколько минут раньше или позже вышеописанного события, в Москве, к вышедшему из подъезда собственной клиники известнейшему профессору, доктору медицины Сергею Михайловичу Сердюкову подошли двое вполне приличных на вид молодых людей.

— Профессор Сердюков? — спросил один из них, высокий молодой человек в черном плаще и шляпе.

— Я… — отозвался профессор, судя по всему, явно не желающий разговаривать на улице с посторонними.

— Сергей Михайлович? — уточнил второй молодой человек, очень похожий на первого.

— Да, да. Чем могу быть полезен? — раздраженно ответил профессор, очень возмущенный тем, что ему преграждают дорогу.

Ответа на свой вопрос уважаемый Сергей Михайлович не услышал. Без каких-либо объяснений второй молодой человек непонятно откуда выхватил большой отрез черной плотной материи, напоминающей плюш, и резким движением набросил его на голову несчастному профессору. Не прошло и минуты, как бедный, перепуганный до смерти доктор, связанный по рукам и ногам, уже барахтался на заднем сиденье стоявшего неподалеку автомобиля, который еще через пятнадцать минут выехал из столицы по Рязанскому шоссе…

Все эти события произошли вечером. Утром же следующего дня газеты пестрели сенсационными сообщениями как о похищении известного профессора, так и о неслыханном ограблении на линии Саранской железной дороги — о том, какой драгоценный груз был похищен у знаменитой конно-заводческой корпорации, о коварстве, хитрости и дерзости грабителей, о малодушии начальника охраны поезда, который вместо выполнения своих прямых обязанностей сбежал со своей любовницей, между прочим, «женой одной известной особы», имени которой, разумеется, не называлось, а также о том, что сам известный писатель Борин лично участвовал в ограблении и пособничал бандитам.

ГЛАВА ПЕРВАЯ СОН ГОСПОДИНА БОРИНА

«Золотая подкова» плавно, беззвучно летела в узком световом тоннеле. Прожектор ее далеко впереди освещал чистый, прозрачный воздух. Стемнело. На черном ночном небе ярко горели звезды, и, словно их отражения, внизу медленно проплывали огни большого города.

— Высотища какая! — восхищенно воскликнул Алексей Борисович. — И тишина! Какая тишина!

Прошло около минуты, и странный, сначала тихий, но нарастающий с каждой секундой свист разорвал тишину, так восхитившую писателя. Алексей Борисович повернул голову и, взглянув в окно, увидел странных очертаний предмет, летящий чуть позади, но явно обгоняющий поезд. Прошло еще мгновение, и издаваемый предметом свист перерос в гул. Мощный поток воздуха ударил в открытое боковое стекло кабины, писатель отпрянул назад, и в ту же секунду чья-то коротко остриженная черная голова всунулась в боковое окно снаружи. Существо круто изогнуло шею, и писатель увидел скуластое, остроносое, мертвенно-бледное лицо. Большие черные глаза окинули кабину и уставились на писателя хищным, ненавидящим взглядом. Алексей Борисович точно видел эти глаза раньше. Они очень прочно засели в его памяти, но кому они принадлежали, он от испуга и неожиданности вспомнить не мог.

— Прилетел все-таки! — злобно прошипела голова.

— Кто вы? — с трудом вымолвил господин Борин.

— Прилетел! — грозно повторил незнакомец. — Все-таки прилетел.

Голова убралась, и вскоре в свете прожектора сквозь лобовое стекло кабины писатель увидел висящего в воздухе, сидящего по-турецки на каком-то плоском предмете человека. Человек этот летел впереди вагона, делал руками странные угрожающие жесты и, судя по злобным гримасам и движениям губ, выкрикивал в адрес писателя громкие ругательства.

«Отчего он так разнервничался? — несколько успокоившись, подумал Алексей Борисович. — Мешаю я ему, что ли? И зачем он летит прямо передо мной? Неужто мало ему остального пространства?»

— Эй, любезнейший! — совсем осмелев, крикнул господин Борин. — Я вам помешал чем-нибудь?

Человек за окном, кажется, расслышал вопрос, отчего лицо его стало еще более агрессивным. Он вдруг вылетел на несколько метров вперед и резко затормозил, всем телом сильно ударившись о лобовое стекло.

— Бесполезно, любезнейший, — весело сказал писатель. — Стеклышки-то пуленепробиваемые.

Ударившийся о стекло человек внешне не пострадал и так же продолжал лететь впереди, но выражение лица его теперь очень изменилось, став несчастным, жалким и беспомощным.

— Ну зачем же так расстраиваться? — уже с издевкой продолжал писатель. — Руки-ноги целы — так уже радоваться нужно. Летели бы вы, дружище, своей дорогой.

Летящий впереди неожиданно послушался, плюнул напоследок в стекло, мимически выругался и резко, будто попал в воздушную яму, провалился вниз, меж тем как от смачного плевка его быстро разбежались по стеклу темно-красные кровавые дорожки.

«Золотая подкова» снижалась. Писатель снова подошел к открытому окну и посмотрел вниз, где уже отчетливо различались улицы и площади, бульвары, купола церквей и крыши больших домов. Прекрасная и неповторимая, необъятная, как и вся земля наша, грозная и спокойная древняя столица раскинулась внизу на многие километры. Вид был великолепен с высоты птичьего полета, но что-то странное и тревожное уже ощущалось в вечерней московской тишине. Еще через несколько минут локомотив совсем замедлил ход и плавно приземлился на Манежную площадь. Писатель открыл дверь и осторожно спустился на землю.

Было невыносимо тихо. Кое-где горели фонари. Полупрозрачный, холодный и липкий туман окутывал город. На площади не было ни души.

Вдруг гигантская тень отделилась от близстоящего здания и, медленно уменьшаясь, стала приближаться к писателю. Алексей Борисович пригляделся. Огромных размеров тень принадлежала дряхлому, длиннобородому, сгорбленному почти под прямым углом старику с посохом и в монашеской рясе.

— Слава тебе, Господи, дождались, — подойдя, прокряхтел монах. — Пожалуйте, батюшка, за мною.

Алексей Борисович послушно последовал за стариком. Они подошли к окутанному туманом зданию, свернули за угол, сделали еще двадцать шагов, после чего старик остановился и огляделся по сторонам:

— Кажись, никого. Теперича спустимся, батюшка.

Асфальт под ними плавно пошел вниз. Точно на лифте, они спустились метров на пять, оказавшись в темном подвале перед большой деревянной дверью. Здесь было тепло и сухо. Туман сюда не проникал.

Старик тихонечко постучал.

— Кто? — послышался хриплый бас за дверью.

— Это я, Ваня, открой, — отозвался старик. — Батюшка приехали.

Заскрежетали, загремели замки. Дверь со скрипом отворилась. Монах и писатель шагнули через порог.

— Рады видеть, батюшка. — Улыбаясь одними глазами, протянул руку писателю громадный рыжебородый мужик.

Они прошли в просторный, освещенный свечами зал, где за огромным дубовым столом сидели, ели и попивали из огромных кружек одиннадцать таких же здоровых и бородатых, как и Ваня, мужиков.

— Батюшка приехали, — кряхтя, повторил старичок.

Алексей Борисович поклонился.

— Дождались, дождались! Наконец-то! Садись, садись, батюшка! — радостно загудели мужики.

— Что за беда у вас, москвичи? — спросил писатель.

Мужики загалдели все разом:

— Чудище! Чудище! Чудище! — только и разобрал писатель.

— Цыц! — крикнул на них старичок. — Я говорить буду!

Мужики разом смолкли.

— Нечистая сила поселилась в городе, батюшка. Со сворой нехристей захватила она власть и, всячески измываясь, правит нами. Напустило чудище на город туман, от которого люди хворают и задыхаются. Днем чудище спит, а выходит в город ночью и ото всех того же требует… А если кто при свете солнца на улице появляется, чудище тут же об этом ведает и велит к ночи казнить нарушившего закон. Опричники чудища творят в городе бесчинства и непристойности, так что нет нам жизни теперича, ни младому, ни старому. На тебя возлагаем надежду, батюшка, да на Господа в первую очередь.

— Где живет это ваше чудище?

— Днем в кремлевских палатах почивает, а к полуночи в город выходит. Опричникам своим велит народ из домов выгонять и кричать ему заздравные приветствия.

— Что ж, полночь уж скоро. Пошли, поглядим на ужасное это чудище.

— Пойдем, батюшка. Пока время есть еще, ты бы попил, да закусил сначала.

— И то верно, — согласился писатель.

Ровно в полночь все двенадцать мужиков, старик-монах и писатель поднялись наверх и вышли на Красную площадь, где уже собралось множество народа. Люди, все как один, были болезненно бледны и дрожали от холода. Несколько здоровенных опричников в масках бродили среди толпы. Они кричали на всех, кто казался им непокорным, и многих били. То и дело в воздухе слышался свист кнута.

Отзвенел двенадцатый удар курантов, медленно распахнулись ворота Спасской башни, и пятьдесят великанов-всадников на огромных гнедых жеребцах ровными рядами в серо-голубом тумане поплыли сквозь мгновенно расступившуюся толпу.

Серый туман становился все холоднее и гуще. Алексей Борисович со своими спутниками пробрался в первые ряды и стал внимательно разглядывать ужасное шествие. Впереди на огромном конеподобном животном с длинными козлиными рогами ехало истинное чудище — в седле, оскалившись, сидело мерзкое, отвратительное существо со страшно вытянутым лошадиным черепом, волосатыми острыми ушами, худым, сутулым и костлявым телом и угловатыми крыльями, сложенными за спиной. Дальше двигалась свита этого некоронованного правителя, в которой Алексей Борисович к ужасу своему узнал двух старых друзей — Вадима Прыгунова и Григория. Лицо ехавшего между ними всадника тоже показалось ему знакомым, но из-за плотного тумана он даже в очках не смог как следует разглядеть его.

— На колени! — щелкнув кнутом, крикнул Прыгунов. — На коленях славьте повелителя!

Люди разом повалились на колени. Один дряхлый старичок в первых рядах на мгновение замешкался, и тут же кнут Вадима Никитовича обрушился на него.

— Мерзавец! — проговорил Алексей Борисович, также не преклонивший колен.

— Ты бы смирился пока, батюшка, а? — тихо прошептал Ваня. — Может, не время еще?

— Доколе же терпеть его будете?! — громко спросил господин Борин, так что всадники услышали его голос.

Шествие вдруг остановилось.

— Кто он? — скрипучим голосом спросило чудище.

— Я — погибель твоя! — прокричал писатель. Взгляд его снова задержался на четвертом всаднике, и теперь он узнал его. Это был тот самый человек, что летел с ним в Москву, ругался и бился головой о стекло. Теперь этот четвертый подъехал к чудищу и что-то нашептал ему, после чего чудище изобразило подобие улыбки на своей гнусной морде и заговорило ласково:

— Будешь гостем моим, человек. Будешь жить со мною в палатах кремлевских, купаться в изумрудах и золоте. Будешь есть и пить вино, и не будет у тебя никаких забот, и лучшие женщины этой земли будут любить тебя. Коня!

Один из ехавших позади всадников спешился и подвел к Алексею Борисовичу своего гнедого.

— Нет! — громко крикнул писатель. — Не заманишь меня ни богатством, ни силой, ни хитростью! На погибель твою явился я! Господи! — вскинул он руки к небу. — Сущий на небесах! Прости грехи людям сим! Простри руку свою всесильную над этой землею несчастною! Изгони исчадие дьявольское! Избавь грешников сих от их мучающих!

И свершилось чудо. В полночь залучился рассвет на западе. Солнце показало половину своего оранжевого диска, яркие, теплые лучи его коснулись площади и мигом развеяли холодный туман. Люди взглянули на чудище и увидели вдруг, что никакое оно не страшное и огромное, да и не чудище это вовсе, а просто слишком большая летучая мышь, что не конь под ним диковинный, а самый простой козел и свита его — никакие не великаны, а такие же, как все, люди.

— Мужики! — первым закричал Ваня. — Это что же, мыши этакой поклонилися! А ну рви ее! Бей ее! Души ее!

— А-а-а! — закричала, завизжала, загремела толпа, сомкнулась, схватила, стащила с козла чудище и стала рвать на части и его и козла. Воздух наполнился пронзительным криком, полетели клочья шерсти, брызнула кровь. Разбежалась в страхе свита побежденного правителя. Алексей Борисович уловил испуганный взгляд Прыгунова, спрыгнувшего со своей клячи и пытавшегося затереться в толпе, увидел, как двое дюжих мужиков схватили Вадима Никитовича и стали что есть сил бить его. Наконец взгляд писателя остановился на рыжебородом Ване, обтирающем о рубаху окровавленные руки.

— Вот он, наш царь-государь вседержавный! — вдруг завопил Ваня, указывая на Алексея Борисовича обеими руками.

— У-а-а! — закричала толпа и, разделавшись со старым правителем, бросилась к господину Борину.

— Вы что? Какой я вам государь! Отпустите меня!..

В радостном ликовании люди подхватили на руки и принялись качать своего избавителя. В один из таких качков писатель, совершенно растерявшийся, вдруг с ужасом понял, что его чемоданчик с рукописью исчез, а правая рука судорожно сжимает лишь оторванную от него ручку.

— Отпустите! Отпустите, прошу вас! — взмолился писатель. — Отпустите хоть на минуту! Я книжку свою потерял!

Но толпа не слушала, да и не желала слушать писателя. В блеклых лучах заходящего солнца, с криками ликования, люди уже несли своего нового героя к распахнутым воротам Спасской башни.

ГЛАВА ВТОРАЯ ПОСЕТИТЕЛИ

— Отпустите! Отпустите хоть на минуту! — закричал во сне Алексей Борисович. Лицо его покрылось потом. Он вдруг заворочался, заметался в постели, до смерти перепугав сидевшую рядом жену.

— Господи! Алеша, что с тобой? — всхлипнула Виктория Сергеевна.

— Вика? — Писатель открыл глаза и перестал биться на кровати. — Вика, солнышко, ты когда приехала?

— Алексей, скажи, тебе очень плохо?

— Нет, что ты! Я просто видел ужасный сон. Мне приснилось, что я потерял рукопись. Так когда ты приехала?

— Утренним поездом. Алеша, скажи, что с тобой?

— Со мной все в порядке, дорогая моя. Я совершенно здоров, цел и невредим. Вот только руки немного обжег. Но это ерунда. Можешь спросить у врача, еще пара дней, и я выйду отсюда.

— Господи! Ну почему, почему вечно с тобой что-нибудь происходит? Неужели правда все, что пишут эти мерзкие газеты?

— Солнышко, не волнуйся, прошу тебя. Честное слово, ничего страшного не случилось. Разве можно в наше время верить всему, что пишут в газетах? Так ты из газет все узнала?

— Узнала. Друг твой, Вадим Прыгунов в тот же день дал мне телеграмму. Сегодня утром его шофер встречал меня на вокзале.

— Вадим Никитович? Молодец. — Лицо писателя озарилось улыбкой. — Все-таки, у меня самые лучшие друзья. Он заходит ко мне. Каждый день заходит. Удивительно, что до сих пор его нет.

— Алексей, это правда, что тебя допрашивают?

— Да. Заходил тут один полковник. Очень суровый человек.

— В Саранске теперь говорят, что тебя посадят в тюрьму. Это какой-то кошмар!

— Вика, милая, пожалуйста, успокойся. Никто никуда меня не посадит. Это все слухи. Земля слухами полнится. Ничего страшного в этом нет.

— Для тебя всегда ничего страшного нет. Там все с ума посходили из-за этого жеребенка. Вот, почитай! — Виктория Сергеевна подтянула к себе висевшую на стуле дамскую сумочку, раскрыла ее, извлекла несколько газетных вырезок и отдала их мужу.

Мнения саранских газет были весьма разнообразны, хотя и резки, как на подбор. Губернская газета «Мордовский вестник» в похищении жеребенка, а заодно и в трагической гибели его матери обвиняла несколько конкурирующих конно-заводческих фирм, а также заграничные спецслужбы, практикующие экономический и прочий шпионаж. Правая газета «Саранск» в общем соглашалась с мнением «Вестника», однако, как в старые добрые времена, не исключала причастности к преступлению местных еврейских общин и организаций. Газета мордовских националистов «Великий Мокшанин» смело причислила к преступникам не только писателя Борина, но и самого губернатора со всей его свитой. Газета еврейских общин «Шалом», как обычно, всех и вся обвиняла в антисемитизме и разжигании национальной розни. В заключение все газеты в один голос предрекали всевозможные ужасные последствия — банкротство конезавода, резкое понижение уровня жизни, чуть ли не обнищание губернии и всяческие беспорядки, которые якобы должны обрушиться на город в самое ближайшее время.

Алексей Борисович быстро пробежал глазами статьи, затем вернул их жене и с грустью произнес:

— Пресса, мать ее… Нашли себе сенсацию. Теперь они будут понемногу подбрасывать щепочки в костер, пока он не превратится в большой пожар. Потом они спохватятся, но будет поздно… В общем, они правы. Если конезавод разорится, губернию действительно ожидают неприятности. Все это очень печально. Но ведь мы с тобой, дорогуша, и не такое повидали, правда?.. И не читай ты эти дурацкие газеты. Пишут, сами не знают что…

Послышался стук, негромкий и осторожный. Дверь приоткрылась, и в больничную палату заглянула очень хорошенькая девушка лет двадцати.

— Алексей Борисович, здравствуйте, — застенчиво улыбаясь, произнесла девушка. — Я, наверное, не вовремя?

— Здравствуйте, — сказал Алексей Борисович. — Заходите, дорогая. Вы по какому делу ко мне?

Девушка вошла. Это была высокая и стройная брюнетка с прекрасными детскими глазами и длинной девичьей косой. Одета она была очень скромно, никакой косметики не было на ее лице. В руках она держала маленькую сумочку и великолепный букет из пяти темно-малиновых роз.

— Алексей Борисович, я только на минутку… Я бы… Мы бы только хотели попросить вас…

— Вы бы хотели, чтобы я посетил вас и что-нибудь вам почитал, — сказал писатель.

— Да, да, — закивала стеснительная красавица. — Мне сказали, что вы уже выздоровели, и мы решили пригласить вас…

— Понятно, понятно. Проходите, прошу вас. Не стоит так долго стоять на пороге. Присаживайтесь.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Виктория Сергеевна, указывая девушке на стул.

— Спасибо. Это вам, — растерянно сказала девушка и протянула жене писателя букет.

— Прекрасные розы, — восхитилась Виктория Сергеевна. — Спасибо. Кажется, Алексей, они предназначались тебе.

Девушка заметно покраснела.

— Извините, пожалуйста, Алексей Борисович. Если только сможете, обязательно приходите к нам…

— А кто это «мы»? — спросил писатель.

— Мы — клуб «Возрожденный Пегас», — наконец пояснила девушка.

Алексей Борисович удивленно поднял брови.

— Кажется, «Возрожденный Пегас» — поэтический клуб, — сказал он. — Но ведь я не поэт.

— Конечно, конечно, — согласилась скромная красавица. — Мы знаем, что вы не поэт, но все равно ценим и любим ваши произведения…

— Ну хорошо. Я обязательно постараюсь выбрать время и наведаться к вам.

— Спасибо, Алексей Борисович! Огромное вам спасибо! Вот здесь, на карточке есть наш адрес и телефон. Мы ждем вас с нетерпением!.. И… У меня еще одна просьба к вам. Только я не знаю…

— Я внимательно вас слушаю.

— Алексей Борисович. Я бы очень хотела… Я бы хотела, чтобы вы прочитали мои стихи. Вот, у меня здесь совсем немного… Если у вас будет время…

— Ладно, хорошо. Оставьте, я обязательно прочту их. Я надеюсь, что они так же прекрасны, как и их автор.

— Спасибо, — еще больше раскрасневшись, сказала поэтесса. — До свидания…

— До свидания, дорогая. Как только выйду отсюда и немного разберусь с делами, обязательно позвоню в ваш легендарный клуб.

— До свидания, — сказала Виктория Сергеевна. — Спасибо за цветы.

Девушка положила небольшую тетрадку со стихами и карточку на маленький столик, где уже лежало несколько таких приглашений, и, еще раз извинившись, удалилась, столкнувшись в дверях с господином Прыгуновым Вадимом Никитовичем.

— Прошу, мадемуазель. — Прыгунов галантно отступил в сторону, пропустил девушку, затем прошел в палату.

— Добрый день, господин величайший писатель! Как твое драгоценное здоровье?

— Я в порядке. Здравствуй, Вадим.

— Здравствуй, Виктория! Как ты оказалась здесь раньше меня?

— Здравствуй. Рада видеть тебя, Вадим.

— Спасибо тебе за то, что встретил ее.

— Не за что, друг мой, не за что. Я велел своему шоферу отвезти ее сначала в одно очень укромное место, но она не послушалась и заставила его мчаться прямо сюда. Ну да ладно. У меня для вас хорошие новости. Твоя невиновность по этому дурацкому делу безоговорочно доказана. Из обвиняемого ты переходишь в свидетели. Департамент полиции за причиненный моральный ущерб приносит тебе извинения. Впрочем, их можно понять. За раскрытие дела обещаны огромные деньги. Это для них поинтереснее, чем искать насильников и убийц. За такое вознаграждение они из самого губернатора Пужайкина могли бы душу вытрясти. К тому же многое действительно было против тебя. Чеченец, показания этого психа Маркеева. В общем, я думаю, ты не держишь на наши органы правопорядка особого зла. Они выполняли свою работу, может быть, конечно, в не совсем деликатной форме. Что касается прессы, то вот тебе мое слово — уже в вечерних газетах появятся опровержения. Так что можешь спокойно выписываться и читать свои лекции. Кстати, у меня для вас обоих сюрприз. Я хотел еще с утра показать это Виктории, но она от меня сбежала. Да! Знал ли ты, уважаемый Алексей Борисович, что от нашего многоуважаемого Михаила Андреевича сбежала его прекрасная женушка, и сбежала на том же злополучном поезде?

— Да, знал. Мы ехали с ней в одном вагоне. Как только началась стрельба, она вместе со своим красавцем-любовником убежала в лес. Что-нибудь стало о них известно?

— Пока ничего. Но как же ты, зная всю эту историю, так ничего мне и не сказал? Почему я узнаю об этом от совершенно посторонних людей?

— Прости, Вадим, но мне не хотелось касаться этой темы. В газетах уже промелькнули какие-то грязные намеки. В общем, вся эта история очень и очень неприятна.

— Бедный Михаил Андреевич, — искренне посочувствовал Прыгунов.

— Никогда бы не подумала, — сказала Виктория Сергеевна. — Аннушка — такая милая и скромная молодая женщина. Мне казалось, она очень любила своего мужа…

— Она и сейчас любит его, — заметил Алексей Борисович. — Я разговаривал с ней в поезде. Она была в отчаянии. В последнее время с Прошиным происходило что-то неладное. Он совсем зашился на работе… С уверенностью, впрочем, я ничего сказать не могу. Аннушка надумала, что он разлюбил ее, и от отчаяния решилась на этот совершенно бессмысленный поступок.

— И ты не пытался отговорить ее?

— Пытался, конечно. Но тебе, Вика, должно быть лучше меня известно, что доказать что-либо отчаявшейся женщине практически невозможно.

В дверь снова постучали, и на этот раз в палату вошел грузный господин с плоской, добродушной физиономией:

— Прошу прощения, господа. Здравствуйте.

Присутствующие поздоровались.

— Господин Борин? — уточнил вошедший.

— Да я.

— Рад познакомиться. Моя фамилия Ходаков.

— Очень приятно, господин Ходаков. Кажется, мы виделись раньше?

— Возможно. Я редактор издательства «Русская мысль». Я к вам по поручению главного редактора. Господин Вяземский просил известить вас, что роман ваш, как и все предыдущие, заслуживает высочайшей оценки. Он единодушно одобрен редакционной коллегией, и читатель получит его в ближайшее время.

— Что ж, я очень рад, — несколько прохладней, чем ожидалось, произнес писатель. — Благодарю вас за добрую весть.

— С вашего позволения, — продолжал редактор Ходаков, — я удаляюсь. Слышал, что здоровье ваше в порядке, и надеюсь очень скоро увидеть вас в редакции. До свидания, господа.

— Всего доброго, господин Ходаков. Весьма рад был познакомиться с вами.

— До свидания, господин Ходаков, — почти в один голос произнесли Виктория Сергеевна и Вадим Никитович.

Ходаков ушел.

— Ну вот, Алексей. Еще один твой роман скоро увидит свет, — с притворной завистью, но неподдельной грустью произнес Прыгунов.

— А знаете, пока я здесь лежал, у меня в голове еще один очень забавный сюжет созрел, — весело заявил писатель.

— Не иначе, как об ограблениях поездов и похитителях лошадей, — улыбнулась Виктория Сергеевна.

— Дорогая, ты почти угадала.

— Да, Алексей, — все так же грустно продолжал Вадим Никитович. — Тебе есть смысл жить.

— Смысл есть в жизни каждого человека.

— Да. Но не каждому дано стать звездой!

— Брось, Вадим. Не для славы живем. Звезды светят многим, но почти никого не греют… И тебе ли завидовать славе? Ты у нас ведь личность известная. Верховный советник! Важная персона…

— Не верховный, а статский.

— Статский, — виновато поправился писатель. — Кстати, чем ты занимаешься, господин статский советник?

— Я? — Прыгунов тяжело вздохнул. — Как и положено советнику, даю советы. Политические, житейские, всякие. Вот в последнее время начальство требует от меня совета, как выловить маньяка-садиста, взбудоражившего всю Москву.

— Маньяка-садиста? Я много слышал о нем. Разве его еще не поймали?

— Нет, не поймали. Он очень хитер и жесток. Истинный зверь, дьявол в образе человека. За последние две недели сразу несколько жертв. Женщины всех возрастов.

— Какой кошмар! — ужаснулась Виктория Сергеевна.

— Да. Москва всегда была небезопасным городом. Тебе бы, солнышко, наверное, лучше поехать домой.

— Уеду, уеду, дружок мой, — обиделась жена писателя. — Мне тут больше делать нечего.

— Если хочешь, оставайся. Ничего такого я не имел в виду. С тобой мне будет гораздо лучше. Да, Вадим, ты говорил про какой-то сюрприз?

— Ах да! Я решил сделать вам маленький подарок. Знаете, где вы будете жить во время своего пребывания в Москве?

— Не знаю. Может быть, в Мавзолее Ленина?

— Я рад, что ты не утратил юмора. Ни за что не догадаешься. Жаль, что нет времени тебя помучить. Алексей, в твоем полном распоряжении наша старая квартира в доме на улице Гиляровского.

— Подожди, какая квартира?

— Ты что, дружище? Забыл про нашу легендарную квартиру, в которой мы провели лучшие годы нашей жизни?

— Мы познакомились с тобой в этой квартире, — напомнила Виктория Сергеевна.

— Ах, ну да! — воскликнул писатель, делая вид, что он отлично все вспомнил, хотя по лицу его было видно, что воспоминания пока весьма смутны.

— Ну ты даешь, господин писатель! — удивился и даже расстроился Прыгунов. — Забыть такое! Впрочем, у тебя всегда была никудышная память.

— Половину жизни он проводит в своих романах, — сказала госпожа Борина, — и теперь сам уже точно не помнит, что он выдумал, а что происходило на самом деле.

— Нет, нет! Ничего подобного! — живо запростестовал Алексей Борисович. — Я все очень хорошо вспомнил. Эта та самая квартира, в которой двадцать с лишним лет назад мы жили с Гришей Сокольским, а ты и Прошин постоянно приходили к нам в гости. Вот это действительно сюрприз!

— Около года назад я купил этот особняк. Теперь это будет гостиница. Я сделал капитальный ремонт — привел здание в божеский вид. Отделка еще не завершена, но ты можешь смело въезжать. Квартиру закончили в первую очередь.

— Спасибо, Вадим.

— Из спасиба шубы не сошьешь. Ты в гости приглашай.

— В любое время дня и ночи!

— Ладно, наведаюсь. Ну все, друзья мои. Я побежал. Дела, господа, дела.

Цеременно распрощавшись, статский советник удалился, оставив супругов Бориных наедине.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ ПРОФЕССОРА КРЫЛОВА

Проведав старого друга, господин Прыгунов немедленно отправился в Кремль, дабы присутствовать на экстренном специальном заседании, назначенном генерал-губернатором Савельевым по поводу все того же злополучного преступника.

— Я прошу прощения, господа, — тихо извинился опоздавший Вадим Никитович, прокрадываясь на свое место в просторном зале, где заседание уже началось. — Особо важные дела вынудили меня задержаться.

Присутствующих было довольно много. Здесь сидели ученые, военные и полицейские, мещане и дворяне, крупные дельцы, политики, представители церкви — люди разных сословий и профессий, наиболее представительными из которых были уже знакомый нам генерал Фигорин, его заместитель полковник Саблин, настоятель Елоховского храма архимандрит Дмитрий, некий купец Пирогов, владелец чуть ли не трети магазинов Москвы, а так же госпожа Борзыкина, чрезмерно полная и обрюзгшая женщина лет сорока пяти, с вечно недовольным лицом в огромных роговых очках — лидер одной влиятельной в городе феминистской организации с банальным названием «Женкомитет».

— Уважаемые господа, — начал председательствующий Дмитрий Васильевич, сделав паузу, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся. — Я пригласил вас сюда для того, чтобы посоветоваться по поводу сложившейся в городе криминогенной обстановки. Ситуация всем вам хорошо известна. Я могу уверить вас, что городские власти делают все возможное, чтобы остановить цепь кровавых преступлений, но, увы, враг хитер и коварен, и результаты всей нашей работы пока остаются плачевными. А посему я хотел бы выслушать мнение каждого из вас. И начнем мы с представителей нашей науки. Сейчас перед вами выступит известный специалист по данным вопросам профессор Евгений Александрович Крылов. Господин Крылов является в настоящий момент руководителем специально созданного нами центра по изучению насильственных преступлений. Вы готовы, Евгений Александрович?

— Да, ваше превосходительство, готов, — отозвался из зала маленький лысый человек.

— Начинайте. Можете говорить с места.

— Благодарю вас, ваше превосходительство. — Профессор встал, покрутил головой, как бы в поисках кафедры, надел очки с очень толстыми стеклами, вынул из черной кожаной папки несколько листов бумаги, суетливо разложил их в руках по порядку и начал читать: — Ваше превосходительство, господин генерал-губернатор! Уважаемые дамы и господа! В мировой практике зарегистрированы десятки тысяч случаев преступлений, подобных тем, что происходят сейчас в нашем городе. Бесконечные стрессовые ситуации, ломка привычного жизненного уклада, разного рода конфликты пагубно отражаются на людях, чья психика находится в неустойчивом состоянии. В глубинах подсознания некоторых из них происходят изменения. Оставаясь внешне такими же, какими были прежде, они втайне начинают совершать страшные, кровавые преступления. Это одна из версий. И хотя доля подобных преступлений в общей картине тяжких крайне незначительна, резонанс от них бывает огромен! Как мы уже убедились, один такой маньяк способен навести панику на сотни тысяч и миллионы людей и даже парализовать жизнь большого города!

— И помогает панике то, что преступника не могут изловить в течение долгих месяцев! — своим неприятным дискантом вставила госпожа Борзыкина.

— Совершенно верно, — спокойно согласился профессор. — И полагаю, вот почему. У полиции интерес в таком случае вызывают, как правило, ранее судимые, бродяги, наркоманы, алкоголики и тому подобное. Ищут в основном среди них. Но!.. Наши исследования показали, что среди маньяков гораздо больше людей с весьма высоким уровнем интеллекта: служащих, врачей, студентов… Вот несколько примеров. Симаков Андрей Данилович. Мой коллега — профессор университета. Отец двух дочерей. За короткий срок убил девятнадцать девушек и женщин. Жертв подкарауливал в городском парке. Набрасывался из засады, душил, насиловал уже мертвых… Виктор Сергеевич Пронькин. Управляющий филиалом банка. В течение года заманивал женщин к себе на квартиру, убивал, насиловал, расчленял тело на мелкие кусочки, отдельные части варил и съедал. Съедал сам и кормил собаку. Его жена и мать пособничали ему в этом. Задержан Пронькин был только после того, как сварил и съел мать с женой и даже собаку! — Последний пример Евгений Александрович описал с такой экспрессией, что в зале некоторых, особенно женщин, передернуло, у других же вызвало невольную улыбку, а Вадим Никитович даже закусил губу, сдерживая смех.

— Ну и гадости же вы говорите! — сказала госпожа Борзыкина.

— Что поделаешь, — продолжал профессор. — Такова жизнь. Это достоверный случай. И таких примеров немало. Наша группа, господа, изучила около тысячи подобных случаев, и мы разработали целую экспертную систему, что отныне позволит значительно сузить область поисков, ориентируясь на определенный тип личности. В основе системы пять групп преступников с постоянно криминально значимыми признаками. Первые — это люди с болезненными расстройствами: шизофреники, дебилы и прочие. На них приходится около десяти процентов преступлений. Остальные девяносто процентов примерно поровну распределяются между четырьмя другими группами. Наибольший интерес для нас представляют люди с отклонениями в половой сфере. Здесь и фетишисты — те, что крадут с места преступления предметы женского туалета, визорейдисты, прошу прощения за сложное иностранное слово, — любители подглядывать, эксгибиционисты, — обнажающие при людях свои половые органы, педофилы — нападающие на детей, геронтофилы — испытывающие влечение к пожилым людям, зоофилы и так далее. Наукой выявлено всего около трехсот видов таких отклонений. Еще несколько примеров…

— Я прошу прощения, господин Крылов, — прервал профессора генерал-губернатор. — К сожалению, время у нас ограничено. Нельзя ли побыстрее перейти к интересующему нас случаю?

— К нашему случаю… — Евгений Александрович замялся, сложил исписанные листки и продолжил уже с меньшим энтузиазмом: — Что касается нашего случая, господа, то я пока еще мало чем могу вас обрадовать. Наш центр создан совсем недавно. Преступник жесток, но при этом хитер и умен. В его действиях не усматривается никакой системы. Он практически не оставляет следов. Преступления его тщательно подготовлены и обдуманы…

— Так я и знала! — воскликнула госпожа Борзыкина. — В то время как постоянный страх перед нападением убийцы испытывают все порядочные женщины города, а также их родные и близкие, когда число жертв неизменно растет, вы, господин Крылов, как и многие другие… — возмущенная женщина бросила полный упрека взгляд сначала на Фигорина, затем на генерал-губернатора, — занимаетесь изучением каких-то там зоофилов!

«Тебе-то о чем беспокоиться? — подумал Дмитрий Васильевич. — Этот маньяк, наверное, таких, как ты, за версту обходит».

— Давайте постараемся обойтись без лишних эмоций, — сдержанно сказал генерал-губернатор. — У вас есть что добавить, господин Крылов?

— Увы, ваше высокопревосходительство, по данному делу нам известно не более, чем полиции.

— Благодарю вас.

Профессор Крылов сел, облегченно вздохнув.

— Прошу высказать ваши соображения, господа.

Слово взял представитель духовенства. Звучным басом, словно на воскресной проповеди, он говорил о том, что Святая православная церковь таких людей, как этот маньяк, считает великими грешниками, поддавшимися соблазну дьявола и надолго попавшими в злую кабалу к лукавому. Он говорил, что человек этот скорее всего очень несчастен и, возможно, сам очень страдает от своих кровавых деяний, но ничего не может поделать с собой, и единственное спасение для него в том, чтобы праведные христиане неустанно молились за его грешную душу, дабы Господь пересилил сатану в ожесточенном сердце его и послал ему покаяние и очищение.

— Ловить его надо! И четвертовать при народе на площади! — высказалась госпожа Борзыкина и на этот счет.

— Евангелие, сестра, зовет нас к всепрощению и любви к врагам своим, — сказал священник.

— К врагам своим! — подчеркнула неутомимая феминистка. — Но не к врагам человечества!

«Здорово сказано, — оценил генерал-губернатор. — Завтра фраза облетит все эти новые московские газеты».

— Уважаемые дамы и господа, — сказал он. — Я пригласил вас сюда не для обсуждения философских вопросов. Есть ли у вас, госпожа Борзыкина, какие-нибудь конкретные предложения?

— Есть! Мы должны всем миром объединиться против этого коварного чудовища! В Москве должна быть создана особая армия добровольцев! И возглавить эту армию должна женщина! Поймите же вы, наконец! Ситуация в городе ужасна! Москва нуждается в спасении, и ей, как когда-то французскому Орлеану, нужна сейчас своя спасительница, своя Жанна д’Арк! Ибо только смелая и решительная женщина может оценить и понять обстановку! Сейчас во главе города может стоять только женщина!.. Я сразу же хочу предложить свою кандидатуру. Считаю, что обладаю всеми необходимыми для этого достоинствами. К тому же, как и Жанна д’Арк, я непорочна, хотя мне и не девятнадцать лет!

В зале прошелестел смешок. Прыгунов откровенно расхохотался.

— Прошу тишины, господа. Спасибо, госпожа Борзыкина. Прошу вас сесть. Мы обязательно учтем ваши достоинства и примем во внимание ваше предложение.

Несмотря на внешнее спокойствие и сдержанность, Дмитрий Васильевич устал и был очень раздражен. Он прекрасно понимал, что все, что происходит сейчас, есть какой-то глупый спектакль, скорее всего комедия. Он хорошо знал, что никакие серьезные вопросы невозможно решить на таком разнородном собрании, и чувствовал, что идет на поводу у кучки пришедших сюда авантюристов, а то и просто ненормальных, таких, как эта «непорочная женщина», во что бы то ни стало пожелавших вдруг разделить с ним власть… Еще несколько месяцев назад таких, как госпожа Борзыкина и ей подобные, не пустили бы даже на порог канцелярии генерал-губернатора. Но сейчас многое изменилось. В городе орудовал страшный преступник. Многочисленные попытки поймать его не имели ни малейшего успеха. Жертвы, как на войне, исчислялись уже на десятки. Груз неотступной ответственности давил на плечи господину Савельеву, и ему малодушно хотелось разделить эту тяжесть с кем угодно, пусть даже с такими никчемными людьми, как госпожа Борзыкина.

Высказывались многие из присутствующих. Полицейские говорили о необходимости введения на улицах города дополнительных патрулей и постов, военные предлагали задействовать армию. Богачи обещали деньги, ученые — какую-то сверхсовременную аппаратуру. Иногда из зала слышались скользкие намеки на отставку генерал-губернатора, а также откровенные выкрики против начальника городской полиции Фигорина, якобы ни на что не способного и слишком долго уже занимающего свой ответственный пост.

Сам Акакий Федорович за последние недели здорово сдал. Густые черные брови его хмуро сдвинулись, щеки, ранее круглые, как арбузы, теперь впали, а некогда роскошные черные усы поседели и, как раскрученная капроновая веревка, свисали до подбородка.

«Бедный ты мой, несчастный Акакий Федорович, — глядя на старого друга, подумал господин Савельев. — Что с тобой стало? Где былая удаль твоя? Где твой грозный вид? Совсем тебя этот маньяк доконал. А ведь стоит подумать. Может быть, правы все эти безумные крикуны, и пора нам с тобою на пенсию?»

— Что скажут господа советники? Господин Прыгунов? — обратился генерал-губернатор к Вадиму Никитовичу.

— Я думаю, — поспешил ответить статский советник, — что до поры до времени ничего делать не надо. Любые дополнительные меры только заставят преступника быть осторожней и еще больше перепугают людей. От полиции требуется лишь быть настороже, ждать, когда преступник обнаружит себя, и тогда уже действовать оперативно. Все необходимые средства у них для этого есть.

— Как! Ждать нового нападения! Новой жертвы! — вспыхнула госпожа Борзыкина и посмотрела на Прыгунова таким ненавидящим взглядом, как будто он и был маньяком.

— Вам, мадемуазель, думаю, в этом отношении ничего не грозит. Могу дать стопроцентную гарантию, что ваше главное достоинство ни при каких обстоятельствах не пострадает, — высказал Вадим Никитович мысль, мелькнувшую у генерал-губернатора ранее.

— Мерзавец!

— Я протестую, — под сдержанный смех в зале произнес Прыгунов. — Ваше превосходительство!

— Господа. Я пригласил вас не для разрешения личных конфликтов. Продолжаем обсуждение.

Они продолжили обсуждение и продолжали его еще довольно долго, до тех пор, пока в зал не вошел коллежский секретарь Савелий Евстигнеевич и не сообщил весть о новом кровавом злодеянии, после чего совсем павший духом губернатор объявил о закрытии собрания, и все присутствующие, кроме генерала Фигорина, так ничего и не решив, разошлись.

— Профессор, разрешите задать вам один вопрос? — поравнявшись на выходе с господином Крыловым, улыбаясь, спросил Прыгунов.

— Разумеется, — важно ответил профессор.

— Как можно изнасиловать мертвую женщину?

— Простите, не понял?..

— Ну, в этой вашей лекции все преступники сначала убивают своих жертв, а уж потом, по вашим словам, их… Так вот. Подходит ли к данному случаю слово «изнасиловать»? Ведь женщина мертва и сопротивляться уже не может?

— Опять же не понял вас, — обиженно буркнул профессор, всем своим видом показывая, что не желает далее продолжать разговор.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В ЛЕСУ БЛИЗ ГОРОДА РЯЗАНИ

А сейчас, дорогой читатель, оставим на время вторую столицу государства нашего великого и перенесемся от нее километров этак на триста к востоку, в Рязанскую губернию, местность лесистую и не густо заселенную, туда, где в низинах и овражках не стаял еще снег, где не вымерли еще лось и кабан, где во множестве можно встретить молоденьких бельчат, весело скачущих с ели на березу, с березы на сосну или дуб, где есть еще лисица и заяц-беляк, и хоть и редко, да будоражит окрестности заунывный вой волка.

Итак, господа, Рязанская губерния, лес, асфальтовое шоссе — дорога в ухабах и рытвинах, не подвергавшаяся ремонту, очевидно, еще с прошлого столетия, однако вполне пригодная для передвижения. Небольшой автомобильный фургон в одиночестве довольно быстро движется по трассе, нервно подскакивая на колдобинах. В кабине машины двое. Водитель — очень крупный мужчина в кожаной куртке поверх свитера, в перчатках, человек с полным, целеустремленным, слегка нахмуренным лицом, отличающимся бакенбардами и большими, свисающими вокруг рта усами, человек на первый взгляд вполне интеллигентный и порядочный, если, конечно же, не обращать внимание на выражения, которыми он пользуется каждый раз, когда управляемый им автомобиль подскакивает на неровностях дороги… И пассажир — мужичок очень худой и длинный, на вид болезненный, иностранец, о чем говорит серо-зеленый плащ со множеством карманов и пуговиц, берет с помпончиком, странная довольно-таки для здешних мест острая рыжая бородка, а также хитрые, но очень печальные серые глаза.

Эти двое между собой почти не разговаривают. Водитель неотрывно смотрит на дорогу, постоянно ругая ее вслух, пассажир же все время вертится по сторонам, с интересом глядит то в боковое окно, то в переднее, то в зеркало и лишь изредка задает водителю на довольно чистом русском языке вопросы типа: «Водятся ли в этой чаще медведи?» или «Правда ли, что в России в лесах до сих пор скрываются коммунисты?», на что водитель отвечает очень вежливо и лаконично: «Не знаю, мистер Блейк», «Не слышал, мистер Блейк».

Представлю вам этих двоих. Водителя зовут Владимир, можно просто Володя. Фамилия его Шумкин. Мы уже встречались с ним, дорогой читатель, в нашем повествовании. Володя Шумкин был одним из тех двоих, что помогали чеченцу Тамеркаеву, бандиту, мошеннику и конокраду, выносить из вагона «Золотой подковы» носилки с бедным сироткой-жеребенком. Впрочем, Володя Шумкин фигура хоть и крупная в своих габаритах, но не столь значительная для нас в дальнейшем. А посему, не задерживаясь на нем долго, перейдем в подробному представлению пассажира.

Мистер Джеймс Питер Блейк. Англичанин русского происхождения. Аккредитованный в России журналист одной известной лондонской газеты. Специалист по репортажам с конно-спортивных состязаний и новостям в мире конного бизнеса. Некогда известный жокей, обладатель огромного количества всевозможных призов и медалей. Около тридцати лет назад, когда конный спорт в России находился в полном упадке, имя Джеймса Питера Блейка гремело по всему миру. Красивое, улыбчатое лицо крепкого, необычно высокого для жокея парня не сходило с обложек журналов и экранов телевизоров. В конце восьмидесятых годов Джеймс Питер Блейк был по праву признан лучшим наездником восьмого десятилетия двадцатого века. Его даже приглашали сниматься в кино, и вышло несколько фильмов об индейцах и ковбоях с Джеймсом Блейком в главной роли. Киноленты эти ничем особенным не отличались, но именно благодаря участию в них знаменитого наездника имели огромный кассовый успех.

В общем, все было у мистера Блейка — слава, деньги, роскошные женщины и прочее, был и любимый красавец-конь благородных кровей, который, кстати, словно конь вещего Олега, и сгубил его яркую звезду…

Уже не помню, при каких обстоятельствах, то ли на тренировке, то ли во время забега, Джеймс Питер Блейк на полном скаку упал с лошади и со множеством ушибов и переломов, почти в безнадежном состоянии, под искренний плач и крики несчастных поклонников покинул на носилках ипподром, а вместе с ним и освещенный слепящими лучами славы пьедестал.

Он пролежал в клиниках почти десять лет, перенеся более пятидесяти операций. На лечение ушли почти все его деньги. После относительного выздоровления Джеймс Блейк, болезненный, забытый всеми и никому не нужный, пытался работать комментатором телевизионных репортажей со скачек, однако слабое здоровье (отбитые легкие) не позволило ему долго заниматься этим делом. Он задыхался и кашлял в микрофон, и его уволили. Он написал книгу о себе, потратил на нее целый год. Книга была издана, но продавалась очень плохо и никаких доходов не принесла. Мистеру Блейку ничего не оставалось, как зарабатывать на жизнь жалкими статейками в дешевых журнальчиках и газетах, и он бы до настоящего момента продолжал заниматься этим малопристойным делом, если бы один из давних его знакомых, крупный издатель, сущий маньяк по части лошадей, не взял бы его к себе на хорошую должность с тем условием, что он, Джеймс Питер Блейк, поедет на родину своих предков, в Россию, и попытается провернуть там одно очень сложное дело, о котором вы, уважаемый читатель, узнаете впоследствии.

Тем временем автомобильный фургон свернул с асфальтированного шоссе на грунтовую дорогу, которая вывела вскоре на широкую, свободную от леса площадку, обнесенную глухим забором со ржавыми железными воротами.

«Лесничество …кого округа Рязанской губернии», — гласила полустертая надпись на воротах.

Вокруг было тихо. Казалось, в доме нет ни души.

— Не ждут будто бы, — возмущенно произнес Володя Шумкин и, посигналив несколько раз, заглушил двигатель, намереваясь выйти из машины. — Секундочку, мистер Блейк.

Соскочив на землю, он подошел к воротам и со злобной силой толкнул ладонью одну их половину, которая отворилась, едва не сорвавшись с петель, ушла в крайнее положение, затем с таким же скрипом закрылась обратно.

— Ух, твою матерь! — выругался Володя Шумкин, уже не так сильно обеими руками толкнул створки ворот, которые разъехались и на этот раз остались открытыми. Володя вернулся к машине, снова включил зажигание и въехал во двор.

В ту же секунду из двери большого бревенчатого сруба, что был за забором, во двор, подталкивая друг друга, вывалили люди — с дюжину не старых еще мужиков.

— Володенька! — крикнул один из них, такой же высокий и толстый, как и сам Шумкин. — Ты, браток? А мы уж думали, вязать нас приехали!

— Я и гляжу, штаны у тебя мокрые, — усмехнулся Володя.

— Задержался ты! Мы уж заждались! Привез никак?

— Привез, матерь вашу, куда он денется. Прошу, мистер Блейк. — Шумкин обошел кабину фургона и отворил дверь снаружи, так как немощный мистер Блейк, как ни пытался, не мог сам открыть.

Худой и костлявый англичанин спустился на землю.

— Просим, просим, господин мистер, — загалдели мужики. — Давно ждем!

— Хорош англичанин! Сразу видать — грамотный! Не объ…ал бы?

— Не боись! Бека х… объ…ешь! Их порода хитрая.

— Да ладно! То Бек — басурман чеченский, а то — англичанин! Ох…иная разница!

— Тихо ты! Смотри, Бек услышит.

— Хитрыми бывают только армяне и евреи. А англичане — такие же олухи, как и мы.

— Ты-то точно олух!

— Уж и слава Богу, приехал! Не век же здесь торчать. Что мы — лесные жители какие что ли? Как там в городе, Володенька?

— Стоит, что с ним станется.

— Тепло небось. Бабы ходют… Эй, мистер, скорей выкупай свою клячу! Плати деньжат, да…

— Цыц, ты, твою матерь! Рот свой поганый закрой! — цыкнул Володя Шумкин на невысокого коренастого парня лет тридцати. — Сам ты кляча! Чего ты, дубина, наш товар перед покупателем пошлишь!

— Так он же не понимает по-нашему.

— Не понимает, говоришь? Это только ты не понимаешь ни хрена, окромя как про баб! А он тебя лучше меня на х… пошлет! Прошу, мистер Блейк, — сменив тон, вежливо сказал Володя иностранцу, который, точно иссохшая береза, стоял один возле машины и растерянно озирался вокруг.

— Благодарю, — сказал англичанин и нерешительными шагами подошел к мужикам.

— Прошу, прошу, — Шумкин грубо растолкал стоявших у двери мужиков, быстро освободив проход. — Проходите, мистер Блейк. Будьте как дома.

Блейк шагнул за порог. За ним вошел Володя. Следом зашли мужики.

— Бек здесь? — тихо спросил Шумкин.

— Тута, — ответил тот же молодой мужик, — ждет, черт нерусский. Ну и харя все же у этого иностранца. Не нравится мне. Объ…ет он нас. Чует мое сердце, как есть облапошит.

ГЛАВА ПЯТАЯ СУЛТАН-БЕК

С бандитом Тамеркаевым Джеймс Питер Блейк познакомился за четыре месяца до излагаемых событий. После многих неудачных попыток договориться с владельцами Саранского конезавода о выкупе кобылы Раисы (а именно с такой целью прибыл в Россию бывший жокей) англичанин решился пойти на самый крайний вариант, а именно — заполучить чудо-лошадь преступным путем, попросту выкрасть ее из конюшен конезавода и каким-нибудь образом переправить своим хозяевам за границу. Время поджимало. Заканчивался срок аккредитации Джеймса Блейка в России. Его работодатели уже перестали надеяться на него. Рушились мечты о спокойной и беззаботной старости — обещанное за удачно проведенную операцию вознаграждение вполне бы позволило разорившемуся англичанину безбедно провести остаток лет.

Короче говоря, похищение кобылы Раисы казалось для Джеймса Питера Блейка единственным шансом обеспечить себе жизнь, и он решил приложить все усилия, чтобы не упустить его.

Около двух месяцев ушло на разработку плана операции. План этот включал в себя целую серию подкупов, угроз, запугивании и шантажа. Не исключал он также и убийства. Блейк собрал обширные сведения о конезаводе и его работниках, изучил их до мельчайших подробностей, но при этом план все равно оказался абсолютно невыполнимым. Внедрившись в криминальные круги Мордовской и близлежащих губерний, мистер Блейк вышел на нескольких матерых бандитов, обладающих широкими связями и возможностями, однако никто из них не взялся даже попытаться выполнить задуманную иностранцем операцию. Кроме того, общение с преступными элементами принесло несчастному англичанину немалые неприятности. Так, на одной из воровских сходок, куда жулики привели Джеймса Питера Блейка, его попросту ограбили — забрали все имеющиеся деньги, раздели чуть ли не до исподнего и вытолкали на улицу. Дело было зимой, и мистер Блейк, человек со слабым здоровьем, едва не слег.

В другой раз, в Саратове, преступники нагло обманули наивного иностранца. Они вроде бы одобрили его план, согласились уже взяться за дело, получили приличный задаток в долларах и разбежались — так их мистер Блейк и видел. После этих двух случаев неудачник Блейк утратил уже всякую надежду. Он отбил своим хозяевам в Лондон телеграмму, в которой сообщил о полной своей несостоятельности, а также просил в последний раз выслать ему небольшую сумму на дорогу домой.

В ожидании ответа Джеймс Питер Блейк целые дни проводил в своем номере, в дешевой саранской гостинице «Серебряное копыто». Большую часть времени он спал и часто видел во сне один и тот же кошмар — он, Джеймс Питер Блейк, бывшая знаменитость, герой рекламных роликов, сидит на холодных камнях старой лондонской мостовой, перед ним лежит грязная, старая, оборванная шапка-ушанка, куда прохожие, оглядывая его полными сострадания взглядами, кидают мелкие монеты. После каждой подачки бывший чемпион крестится, кланяется низко к шапке и трясет седой, плешивой головой.

В один из таких дней, в начале февраля, когда мистер Блейк спал, как обычно, уткнувшись в подушку, в его дверь постучали.

— Come in! — сквозь сон по-английски произнес иностранец.

Будучи почему-то незапертой, дверь отворилась, и на пороге показался прекрасно одетый, невысокий стройный человек хорошо известной нам, дорогой читатель, наружности. Мистер Блейк заворочался в постели, но не проснулся, лишь отвернулся лицом к стене и еще плотнее закутался в одеяло. В комнате было прохладно. Вошедший закрыл за собой дверь, прошел в комнату, сел, закинув ногу на ногу, на стоявший напротив кровати стул и несколько минут молча разглядывал иностранца.

— Мистер Джеймс Питер Блейк? — наконец произнес вошедший.

Англичанин не шелохнулся.

— Мистер Блейк! — громче повторил кавказец. Он говорил почти без акцента, но с сильно ощутимой, явно нерусской жесткостью в голосе.

Англичанин поднял голову.

— Мистер Блейк, — в третий раз так же жестко, но спокойно повторил чеченец. — Да проснитесь вы.

Блейк повернулся, сел на кровати, блуждающим взором опухших от долгого сна болезненных глаз окинул комнату. Наконец он заметил незваного гостя.

— Who are you? — пролепетал он.

— Говорите по-русски, господин Блейк. Вы ведь русский.

Блейк наконец окончательно проснулся и пришел в себя.

— Я — англичанин! — с гордостью, едва ощутимой в дрожащем старческом голосе, произнес он. — Я английский журналист.

— Мне все равно.

— Кто вы?

— Неважно. Ваш друг. Тот, кто вам нужен.

Блейк натянул на плечи одеяло и завернулся в него.

— Мне никто не нужен, — вяло произнес он. — Мне никто не нужен в этой проклятой стране.

— Да? И лошадь?

— Какая лошадь?

— Лошадь. Я думаю, у нас с вами будет разговор. Лошадь…

— Вы преступник?

Чеченец улыбнулся глазами и уголками губ и промолчал.

— Как ваше имя?

— Товарищи зовут меня Бек. Султан-Бек.

— Что же вам нужно, господин Султан-Бек?

— Вам нужно, господин Блейк. Вам нужно. Я знаю, что вам нужно. Сколько вы заплатите за лошадь?

Блейк на секунду задумался. Уверенный тон кавказца, его грозный, устрашающий вид воодушевили его. Слабый огонек надежды мелькнул в его глазах.

— Десять тысяч рублей, — быстро ответил англичанин.

Гость усмехнулся.

— Двадцать тысяч… тридцать…

Чеченец молчал.

— Пятьдесят тысяч, — произнес иностранец подавленно.

— Это не по-английски, мистер Блейк, — спокойно сказал Солтан. — Сколько вам обещали за лошадь?

— Но, мистер Бек!..

Чеченец посмотрел иностранцу в глаза, затем пожал плечами, встал, повернулся к Блейку спиной и, ни слова не говоря, направился к двери.

— Подождите! — закричал англичанин.

Чеченец остановился.

— Мне обещали за лошадь четыреста тысяч фунтов. Я дам вам сто.

Преступник, постояв секунду, вернулся и сел на свой стул:

— Вы дадите мне половину. Это будет правильно. Ничего другого вам не остается. И не будем торговаться. Мы ведь не в Англии, мистер Блейк.

Англичанин тяжело вздохнул, опустил голову и обхватил ее руками.

Несколько минут они провели в полной тишине.

— Ну вот и хорошо, мистер Блейк, — нарушил молчание чеченец. — Я знал, что мы с вами договоримся.

— У вас ничего не выйдет, господин Бек. Ничего.

— Как говорят в России, да и у вас в Англии, наверное, тоже, поживем — увидим. Вы располагаете деньгами, мистер Блейк?

— Мне должны выслать деньги на билет.

— Не надо торопиться. Дайте телеграмму, обнадежьте своих хозяев. Шансы у нас есть, а вот деньги…

— Но каким образом вы собираетесь это сделать? Это невозможно!

— Вы полагаете, что есть что-нибудь невозможное?

— Но каким образом?

— Хороший вопрос, мистер Блейк. Но это мое дело. Не надо лишних вопросов, даже если они хорошие.

— О, как вы уверены! Как вы уверены! Вы сумасшедший?

— Разве я похож на сумасшедшего?

— Нет, вы не похожи. Но как вы уверены!.. Что же потребуется от меня?

— Деньги. Немного. Тысяч пятьдесят, не больше.

— Деньги я запрошу. И только?

— Пока да.

— Но у меня есть хороший план. Взгляните. Там написано по-русски.

Чеченец снова усмехнулся. Блейк присел на корточки, достал из-под кровати портфель, извлек из него папку для бумаг, затем довольно бодро вскочил и протянул ее своему новому сообщнику.

— Взгляните, мистер Бек. Там полная схема конезавода. Кружками обозначены посты охраны. Стрелками — возможные подходы. Конюшня Раисы закрашена черным цветом.

Чеченец небрежно вытащил из папки лист бумаги и с интересом принялся разглядывать аккуратно вычерченную схему.

— Там есть еще один лист, — подсказал иностранец.

Бек заглянул в папку и вытащил еще один лист гениального плана.

— У вас есть спички, мистер Блейк? — как бы между делом спросил чеченец.

— Возле вас на столе сигареты и спички.

Бек протянул руку, взял только спички, чиркнул одной из них, затем, взяв листки бумаги за уголок, вытянул руку и поджег их. В комнате запахло дымом. План мистера Блейка за несколько мгновений сгорел у него на глазах. Чтобы не обжечься, Солтан бросил догоравшие листки на пол, и, встав, раздавил их ногой.

— Очень хороший план, мистер Блейк. Мне пора идти, но скоро я навещу вас. Времени у нас достаточно. Постарайтесь как можно быстрее запросить денег. До свидания, мистер Блейк, — сказав это, чеченец направился к двери.

— Господин Бек! — окликнул его иностранец. — Полное вознаграждение мы с вами можем получить лишь тогда, когда товар будет в Англии.

— В Англии, в Англии, — спокойно ответил Бек.

По расчетам чеченца, у мистера Блейка действительно был шанс заполучить Раису, однако в связи с последним периодом ее беременности задуманное Беком и финансируемое бесчестными иностранцами предприятие откладывалось приблизительно до середины апреля. За это время мистер Блейк послал хозяевам несколько обнадеживающих телеграмм и даже успел получить от них деньги — сумму, хотя и намного меньшую, чем запрашивалось, однако вполне достаточную для совершения начального этапа операции. Поскольку, дорогой читатель, повествование наше не имеет сугубо криминального характера, не будем останавливаться на подробностях задуманного Солтаном плана. Тем более, как известно, осуществиться ему было не суждено. Бедная Раиса! Кто бы мог подумать, что такая здоровенная кобыла не сможет перенести родов. Несчастное животное…

Известие о неожиданной смерти лошади едва не лишило самого мистера Блейка жизни. В тот самый злополучный вечер он, как и все сознательные жители города, не отрывался от экрана телевизора. Мистер Блейк, человек слабый здоровьем и нервами, находился в ужасном волнении. Страшные предчувствия мучали его. Раиса пронзительно ржала и так же пронзительно взвывал англичанин; она судорожно взбрыкивала копытами, и он так же лихорадочно дергал своими тощими ногами. Когда же в конце концов Раиса, подарив миру сына, испустила дух, мистер Блейк почувствовал, что и его оставляют силы. Около двух часов ночи горничная гостиницы «Серебряное копыто», обратив внимание на звук не выключенного телевизора, подошла к двери номера английского журналиста и тихонько постучала. Никто не отозвался. Дверь оказалась незапертой. Она вошла в комнату, где обнаружила жильца в бессознательном состоянии. Горничная тут же приняла меры, и через полчаса несчастного англичанина увезла в клинику карета скорой помощи.

Смерть Раисы очень огорчила и Бека. Однако, как человек мужественный, закаленный жизнью, хитрый и умный, он не стал унывать и расстраиваться до полусмерти, как мистер Блейк, но на следующий же день разработал и предпринял новую операцию, обещавшую ему также немалую прибыль. О том, каким образом похитил бандит Тамеркаев последнюю надежду саранских конезаводчиков — жеребенка Самсона, читателю уже известно, и, думаю, здесь остается лишь восхищаться и поражаться изобретательности и возможностям наших уголовников. Добавлю лишь, что после ограбления больной жеребенок был доставлен в маленькую ветлечебницу, где также похищенный знаменитый профессор Сердюков удачно проделал ему операцию на сердце. Самсончик начал потихоньку поправляться, и злодей Тамеркаев отправил одного из своих людей, некоего Шумкина, на поиски мистера Джеймса Питера Блейка в Саранск.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ОТКРОВЕНИЕ ПРОФЕССОРА СЕРДЮКОВА

Следуя за Володей Шумкиным, мистер Блейк в сопровождении всей компании вошел в просторную кухню-террасу, где за большим обшарпанным столом на лавке сидели еще двое мужиков, а возле старой газовой плиты суетился невысокий щупленький мужчинка в белом засаленном халате и колпаке, очевидно, повар, хотя повара такой комплекции редко встречаются. На столе стояли тарелки с объедками и обычные граненые стаканы. В кухне было неприбрано и грязно. Всюду валялись пустые бутылки. Двое на лавке выглядели довольно сумрачно и совершенно безразлично отнеслись к вошедшим. На плите, однако, что-то вкусно булькало, чавкало, дымило, издавая вожделенный для желудка человеческого аромат.

— Откушаете чего-нибудь, мистер Блейк? — вежливо предложил Володя Шумкин и повел носом, указывая на плиту.

— О благодарю, спасибо, — нетерпеливо сказал иностранец. — Но хорошо бы сначала дело.

— Какое ж дело на голодный живот? — заметил один из мужиков. Другие согласно закивали — мол, перекусить бы надо сначала, выпить, а уж после и к делу.

— Цыц вы, вашу матерь! — снова прикрикнул Володя. — Грамотные нашлись тоже! Сказано дело, значит дело! Прошу, мистер Блейк, сюда. — Шумкин открыл дверь, ведущую в глубь дома, и, пропустив иностранца вперед, обратился к маленькому повару:

— Сынок, чтоб через час или чуть раньше все было в лучшем виде. Понял, твою матерь?

— Все сделаем, Володенька, все будет, — тонким козлиным голосом ответил «сынок» и начал еще активнее суетиться у плиты.

— И наведите порядок, матерь вашу! Бардак развели! — буркнул напоследок Шумкин и пошел вслед за иностранцем.

Они прошли по короткому коридору и вскоре оказались в большой, хорошо освещенной комнате, напоминающей одно из помещений больницы. В комнате находились четверо. В кресле в углу в цветастом восточном халате сидел Солтан Тамеркаев. Двое молодых людей, очень похожих друг на друга, стояли по обе стороны от него. Ближе к двери у окна припал к стене старый, седой человек, обросший щетиной, в очках и в белом халате. В воздухе пахло лекарством. В глубине комнаты, на специальном столе, накрытый белой материей тихо лежал жеребенок Самсон.

— Вот, Бек, привез, — сказал Шумкин, глазами указывая на иностранца.

— Здравствуйте, господа, — учтиво поздоровался мистер Блейк и тут же во все глаза уставился туда, где лежало бесценное для него животное.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мистер Блейк, — сказал чеченец и, поднявшись с кресла, почти вплотную подошел к иностранцу, протянул и пожал ему руку. — Очень рад видеть вас живым и здоровым. Надеюсь, вы нормально добрались до нас.

— Да, хорошо, хорошо, — отвлеченно сказал англичанин.

Бек довольно улыбнулся:

— Хотите немедленно видеть товар?

— Да, если можно…

— Можно, конечно. Господин Сердюков, — обратился он к старику, — покажите, пожалуйста, мистеру Блейку жеребенка.

Тамеркаев вернулся в свое кресло. Профессор Сердюков суетливо приблизился к столу и небрежно откинул покрывало с навязанного ему пациента.

— Смотрите, — сказал профессор. — Он спит. Он ровно дышит. Он уже почти здоров. И сердце у него почти как у совсем здорового.

Мистер Блейк тоже подошел к столу. Пока он разглядывал то, что лежало на нем, в комнате царило полнейшее молчание.

— Это именно тот жеребенок? — тревожно спросил мистер Блейк.

— А вы сомневаетесь? — спокойно ответил чеченец. — Надеюсь, в последнее время вы прочли немало газет? Там были его фотографии. Новорожденного. Видите эти белые пятна на морде? Точно такие были у матери. Вы должны это знать. Вы же специалист, мистер Блейк…

— Да, да… Теперь я вижу. Это он…

— Вот и хорошо. Господин Сердюков, расскажите нашему гостю подробно о жеребенке.

— О ходе лечения? Пожалуйста, — резко ответил профессор и начал подробно рассказывать об операции, которой подвергся жеребенок Самсон. Он говорил минут десять, затем вдруг умолк и совсем тихо, так, чтобы было слышно одному мистеру Блейку, прошептал:

— Господин иностранец, помогите мне выбраться отсюда. Меня держат здесь, как в тюрьме. Помогите, и я не останусь в долгу.

— Что ты бормочешь там, доктор! — крикнул Володя Шумкин. — Бек, эта сволочь что-то там бормочет!

— Не сметь! — вдруг завизжал знаменитый профессор. — Не сметь так со мной разговаривать! Я не намерен больше этого терпеть! Делайте со мной, что хотите, но я больше не намерен…

— Прекратите, господин Сердюков, — невозмутимо сказал Солтан. — А ты оставь нас, Володя.

— Чего? — удивленно переспросил Шумкин.

— Уйди, — грозно повторил чеченец.

— Ну-ну. Ладно, матерь вашу. Уйду. Но посмотрим… — недовольно проворчал Володя, но все-таки вышел, громко хлопнув за собой дверью.

— Жеребенок очень скоро встанет на ноги. Сердце его здорово, — несколько успокоившись, продолжал профессор и снова добавил очень тихо: — но у него родовая травма. Он вряд ли когда-нибудь будет скакать. Помогите мне, мистер Блейк…

— Достаточно, господин Сердюков, — прервал профессора чеченец. — Вы можете пока отдыхать. Аслан, проводи господина профессора.

Сердюков накрыл жеребенка и вышел в дверь, противоположную той в которую удалился Шумкин. Один из молодых людей последовал за ним.

— Ну что, мистер Блейк, теперь вы убедились, что это тот самый товар, который вам нужен?

— Да, да, убедился… — произнес Блейк растерянно.

— Что-нибудь смущает вас?

— Нет… Все хорошо, хорошо.

— В общем, мы готовы к отправке товара. Наши друзья в Москве помогут нам. Через пару недель товар уже будет в Лондоне. За это я вам ручаюсь. Но есть небольшие трудности. Нам нужна некоторая сумма денег, чтобы оплатить услуги наших людей. Вы слушаете меня, мистер Блейк?

— Да, да. Я слушаю. Деньги… Но денег у меня с собой нет.

— Как нет? Ведь вы должны были послать запрос? Вы должны были уже получить эти деньги, мистер Блейк?

— Да… То есть нет… То есть да. Деньги я получил. Но знаете, я… Я не взял их с собой. Эти деньги есть. Они в Саранске. Знаете, я думал, мало ли что… Я не решился взять их с собой. Я побоялся…

— Значит, деньги есть, и эти деньги в Саранске, так?

— Да, так.

— Это не страшно. Это вопрос одного дня. Поедете и привезете деньги. Согласны?

— Да, да, хорошо. Я, конечно же, привезу, — немедленно согласился англичанин.

На этом короткий деловой разговор оказался исчерпанным. Через час, после сытного, приготовленного щуплым поваром обеда, мистера Блейка по той же пьяной дороге увозил тот же самый фургон с Володей Шумкиным за рулем. Настроение у иностранца было прескверное. Одного взгляда на спящего жеребенка бывшему жокею было достаточно, чтобы понять, что Самсончик хоть и вылечен, но недоразвит и ничего путного из него уже не получится. Откровения бедного профессора Сердюкова только подтвердили это. Этого не знал Солтан Тамеркаев, но мистер Блейк хорошо понимал, что его хозяева в Лондоне не заплатят за такого калеку ни гроша.

Они благополучно добрались до Саранска. Там хитроумному англичанину каким-то образом удалось отделаться от Володи Шумкина. На полученные от хозяев деньги мистер Блейк купил билет на самолет, тем же вечером посетил один из лучших ресторанов города, где, плюнув на свое плохое здоровье, всю ночь пил и гулял, а уже на следующий день в ужасном состоянии тела и духа навсегда расстался с ненавистной ему страной.

ГЛАВА ПЕРВАЯ НОВЫЕ ГЕРОИ

Молодой граф Виталий Урманчеев ожидал девушку по имени Алла в самом начале Арбатской площади, у кинотеатра. Она опаздывала. Она всегда непременно приходит не вовремя. Для нее это хороший тон. Вечно опоздает, истреплет ему все нервы, испортит все настроение, потом выскочит откуда-нибудь из-за угла, засмеется, захохочет как дитя малое… Вот глупые шутки! А то и не придет вовсе. И такое не раз бывало. Обещала? Мало ли что Аллочка обещала. Ничего она не обещала!.. Но нет, идет. Идет! Летит! Порхает! Бабочка-капустница в белоснежном платьице. О, черт, как она прекрасна! Прекрасна, изящна, мила, неповторима! Туфельки модные каблучками стук-стук-стук. Невеста, да и только. Ишь, вон мужики оборачиваются. Что они понимают, глупые животные! Для них она такая, как все. Девчонка смазливая. А для него? Для него она — все! Жизнь, печаль, душа, радость! Для него она несчастье… Оделась уж что-то больно легко. Вечера-то еще прохладные. Впрочем, допоздна дело все равно не дойдет. Опять сбежит. Опять бросит его в самый жаркий момент, недотрога чертова! Ах, Аллочка!

— Привет, Виталик! Какой у тебя шикарный костюм! Давно ждешь?

— Давно. В шесть пришел, как договорились. Даже чуть раньше. Здравствуй, Аллочка!

Виталик наклонился, чтобы поцеловать Аллочку, но она уклонилась, и что-то очень обидное, но в то же время прекрасное и вожделенное было для него в этом ее движении. Виталик промахнулся. Аллочка засмеялась. Она снова смеется над ним, и он снова ее прощает. Ей и только ей он все может простить, его единственной, неповторимой, желанной, любимой Аллочке.

— Ну? Куда пойдем, кавалер?

Виталик взглянул на часы.

— На этот сеанс уже опоздали. Следующий только в восемь. Можно зайти ко мне…

— К те-бе? — склонив свою прелестную головку, улыбаясь, протянула Аллочка.

— К нам, — поправился Виталик, и снова нечто оскорбительное почувствовал он в этой ее улыбке, в этих излучающих неземной свет больших серых глазах. — К нам, на Тверскую. Ты ведь знаешь, здесь недалеко…

— Ах, к вам… Нет, к вам не хочу! И что скажет твоя мама? Граф! Потомок древнего рода! А дружит с нищенкой, девушкой из низшего сословия. Дочкой водителя грузовика.

— Мама будет только рада.

Ну вот, даже над его титулом, над его происхождением, над тем, чему все завидуют, она умудряется насмехаться.

— Мама будет рада, — повторил Виталик. — И вообще она не вмешивается в мои дела.

— Нет-нет. Не хочу. Чего мы стоим, пошли. — Она взяла его под руку и потянула к подземному переходу.

— Можно взять карету и прокатиться по городу…

— Не хочу карету. И так сижу целый день. В университете сижу. Дома сижу. Погулять хочется. Угости меня мороженым. И пошли на Арбат. Там цирк бродячий выступает. Пошли?

— Но, Аллочка. Что хорошего в этих уличных забавах? Ну есть же цивилизованный цирк на Воробьевых горах.

— Нет-нет. Хочу на Арбат.

— Ладно, если хочешь, пойдем, — вздохнув, согласился Виталик и немного ускорил шаг.

Итак, дорогой читатель, мы снова на Арбате. Не многое изменилось здесь за последние годы. Те же картины, те же художники, те же фонари, дома и витрины. Те же заботы, переулки и камни мостовой. Да и люди те же самые. Разве что мода совсем поменялась. Ренессанс в России в самом разгаре. Дамы — все сплошь в длинных платьях с воротничками и кружевом. Прически большие и пышные. (Есть еще много такого, в чем я, господа, и не разбираюсь вовсе.) Мужчины — все больше в солидных костюмах. Даже молодежь. Попадаются также и фраки, цилиндры и длинные черные плащи. Встречаются, конечно, и бедные люди. Но те, как обычно, одеты кто во что горазд.

Ушли из подворотен гитары. Услышишь семиструнку разве что у заезжих цыган. Арбатские скоморохи играют все больше на балалайках да на гармошках, а серьезные уличные музыканты всему предпочитают скрипку. Скрипачей на Арбате точно кузнечиков в поле. Стрекочут себе, выдают, кто что может. И футляры и шляпы у каждого наполняются доверху. Народ нынче щедрый, а скрипку слушают больше всего.

В конце улицы можно увидеть шарманщика. Он стоит уже несколько лет, и ящик его все это время звенит одной и той же мелодией. Однако слушателей у него всегда много, и доход его тоже приличен — на Арбате ежедневно множество новых людей.

На углу у театра образовалось огромное скопище народа. Выступает бродячий цирк. Толпа перегородила всю улицу, так что прохожим, не желающим смотреть действие, невозможно обойти ее и приходится уходить в переулки. Наши новые знакомые — молодой граф и девушка — уже здесь. Они только подошли, и давайте, дорогой читатель, вместе с ними протиснемся в первые ряды и немного посмотрим представление.

Вот на арену-мостовую выбежал очень худой человек в черном трико, с раскрашенным лицом и подложенными под рукава огромными «бицепсами».

— Аттракцион «Говорящая лошадь»! — громко объявил он. — Дрессировщик — я! Лошадь — сейчас будет!

Он сделал несколько смешных ужимок и взмахнул огромной дубиной, к которой была привязана веревка и которую он держал в руках в виде кнута. В ту же секунду откуда-то из переулка, где стоял фургон и был сооружен занавес, послышался звук трубы, и оттуда же на мостовую выбежала «лошадь» — двое других клоунов, обрядившихся в костюм пегой лошади. Приплясывая под аплодисменты зрителей и звон балалайки, «лошадь» весело проскакала по кругу, затем выбежала на середину и низко поклонилась публике, ударившись при этом мордой.

— Ну-ну. Вот и говорящая лошадь, — сказал дрессировщик. — Похлопаем ей, почтеннейшая публика! Сейчас она нам что-нибудь скажет.

Повернувшись к лошади, он обратился к ней повелительным тоном:

— Ну-у? Скажешь нам что-нибудь? Скажи: «Добрый вечер, почтеннейшая публика!»

— Иго-го-го-го! — явно не лошадиным голосом ржанула «лошадь».

— Да не «иго-го-го-го», а «здравствуйте, почтеннейшая публика!»

— Иго-го-го-го! — настойчиво повторила «лошадь».

Публика расхохоталась.

— Ах так! — взорвался «дрессировщик». — Упрямая кобыла! Чему тебя учили? А ну, говори! — Он ухватил обеими руками свою дубину-кнут, размахнулся и щелкнул бечевкой в воздухе. «Лошадь» испуганно вскрикнула, шарахнулась в сторону, но по-человечески не заговорила.

— Иго-го-го-го!..

Зрители смеялись от души.

— Вот всегда так и бывает, уважаемые дамы и господа. Кормишь ее, поишь. А тебе за это «иго-го-го» с хреном. Будешь говорить, глупое животное? — Он снова щелкнул кнутом.

— Иго-го-го-го!

Так повторилось еще несколько раз.

— Все, господа! — наконец взревел «дрессировщик». — Мое терпение лопнуло! Получай, подлая скотина!

Он перехватил бечеву, размахнулся дубиной и изо всех сил шарахнул своему «питомцу» по голове.

— Ой, ма-ма-а-а! — закричала жалобно «лошадь», вскочив при этом на задние ноги и обхватив передними «копытами» голову.

Трудно, уважаемый читатель, передать словами всю комичность этой сцены. Зрители хохотали. Аллочка была в восторге, и даже Виталик Урманчеев, вечно сердитый и раздражительный, тихонько хихикнул.

— Правда, здорово? — отсмеявшись, спросила Аллочка.

— Да, смешно, — уже сухо ответил он.

— Аттракцион «Жар-птица»! — объявил конферансье, он же бывший «дрессировщик».

На «арену» вышли двое высоких, очень крепких мускулистых парней и с ними девочка лет семи-восьми в костюме павлина. Это был акробатический номер, и в течение почти десяти минут эта маленькая циркачка буквально парила в воздухе, поочередно отталкиваясь от могучих плеч ее партнеров-атлетов. Они играли ею точно мячиком. Номер требовал огромного мастерства — одно неверное движение, и девочка могла бы запросто разбиться о камни. Зрелище было бесподобным. Публика наблюдала за ним, затаив дыхание. Наконец маленькая нимфа опустилась на землю, взяла стоявший в стороне небольшой саквояж и медленно пошла по кругу:

— Кто сколько может, уважаемые дамы и господа… Кто сколько может… Спасибо… Большое спасибо…

Денег не жалели. К завершению сбора саквояж был почти полон разноцветными купюрами и мелочью.

— Благодарю вас, господа! Представление продолжается!

Выбежали двое клоунов, наверное, те, что изображали лошадь. Один — тощий и маленький, в сереньком старом пиджаке и в разорванных спереди брюках, с намалеванным на лице зверским оскалом гнался за другим, нарумяненным и очень толстым, одетым в женское платье с подложенными арбузными грудями, очень напоминающими известную в Москве госпожу Борзыкину.

— Спасите! Караул! — обмахиваясь на бегу веером, громко кричал толстый, изображающий даму.

— Догоню! Сейчас догоню! — злобно шипел преследователь.

— А чего это вы за мной бежите? — вдруг спросила «дама».

— Я?! Я злой и коварный сексуальный маньяк! — порядочно запыхавшись, ответил тощий.

— Да? Не может быть!

— Еще как может! Газеты читать надо!

— Врете, небось? Кошелек хотите украсть?

— Да не вру! Маньяк я! Вот вам истинный крест.

— Фу-у! — толстый, вернее, «толстая» остановилась, тяжело дыша. — Что же вы раньше-то не сказали. Я б и не бежала от вас столько-то верст. Насиловать будете?

— Ага.

— Может, не надо? Я ведь девица еще.

— Надо, надо.

— Ну, раз надо! — Она резко схватила тощего, оторвала от земли, с хрустом прижала к себе, поцеловала взасос и принялась его мять и щипать.

— Спасите! — закричал «маньяк». — Помогите! Убивают! Насилуют!

Публика посмеивалась. Аллочка улыбалась. Молодому графу номер был явно не по душе:

— Пойдем, Аллочка?

— Подожди, может быть, дальше что-нибудь интересное будет.

— Прошу тебя, пойдем!

— Ну пойдем, пойдем! Вот издергался весь!

Под визги и стоны замученного «маньяка» они выбрались из толпы зрителей.

— Что-нибудь не так, Виталик? — удивленно спросила Аллочка.

— Все так, все так, — ответил Виталик и отвернулся.

— Ты как-то странно вдруг переменился!

— Тебе показалось. Ты хотела мороженого? Пойдем, я тебя угощу.

— Отчего ты не дал мне досмотреть представление?

— Что там смотреть? Ерунда какая-то!

— Да-а, — задумчиво протянула Аллочка. — Это на тебя не похоже…

— Вон, смотри, Аллочка. Там тоже люди стоят. Пойдем посмотрим, может быть, там что-нибудь интересное?

— Да ну, там политики. Терпеть не могу этих болтунов.

Они все-таки подошли. В небольшом кругу, человек в двадцать пять — тридцать, высокий, довольно прилично одетый оратор громко кричал, выражая свое полное несогласие с городскими властями:

— Дала ли что-нибудь народу эта власть? — спрашивал сам себя оратор. И сам же и отвечал: — Да, может, что-нибудь и дала. Жить людям стало немного лучше, чем в прошлом веке. Но при этом все-таки основными материальными ценностями и благами этого великого и богатого государства пользуются лишь немногие избранные. Кто? Известно кто! Те, кто разъезжает в каретах! Те, кто живет в роскошных особняках! Богачи, князья, графы, высшие государственные чиновники и прочие! И подумать ведь только! Большинство этих людей еще каких-нибудь пятнадцать — двадцать лет назад практически ничем не выделялись из массы, за исключением, может быть, громких фамилий!.. Но дело даже не в этом. Никакая власть не может оставаться у кормила бесконечно долго! Она отрывается от своего народа! Она заедается, жиреет, погрязает в коррупции, обзаводится круговой порукой!.. Она становится мало на что способной! Хотите доказательств? Пожалуйста! Тот же пресловутый маньяк! Отчего его до сих пор не поймали? Да оттого, что московским властям просто нет до этого дела! Им он не страшен! Их дочери и жены, сестры и матери ездят в каретах или в роскошных автомобилях с пуленепробиваемыми стеклами! Они не возвращаются поздним вечером домой с учебы или работы! Они не спешат затемно на завод или в пекарню! Им не страшно за своих детей, которые спрятаны за каменными стенами с зарешеченными окнами и надежной охраной! А каково нам? Бедным рабочим, пенсионерам, студентам?.. А может, этого маньяка специально не ловят? Может, попросту не желают ловить его? Может, им это выгодно? Пусть маньяк подержит народ в страхе! Пусть отвлечет его от политики! Может, это властям только на руку, а? Ведь с трудом верится, что нашей бравой полиции во главе с многоуважаемым генералом Фигориным не под силу за столько времени изловить всего лишь одного преступника?..

— Это точно. Никуда не годная эта полиция, — не совсем на тему поддержал оратора полный мужчина в мятом светлом костюме и шляпе.

— Правильно! Гнать их надо! — закряхтела из толпы красноносая, явно подвыпившая баба.

— Зажрались, скоты, о народе и думать забыли! — крикнул еще кто-то из задних рядов.

— Пойдем, Виталик, — сказала теперь Аллочка. — Ну их.

Они отошли.

— Скотина! — тихо выругался Виталик. — Тюрьма по ним плачет.

— Что, обидели графского сынка? — уколола Аллочка.

— Кто? Эти? — Виталик скорчил презрительную мину. — Шелуха подворотная! Люмпены безродные! Гниль! Да ты только посмотри на них!

— Ну не злись, не злись. Мне они тоже не нравятся. Нам в кино еще не пора?

— Уже можно идти. Как раз мороженого поесть успеем.

Они смотрели «Отражение звезды» — увлекательнейшую фантастическую картину о том, как несколько энтузиастов, предвидя в будущем экологический и демографический кризисы на Земле, отправились на поиски планеты, пригодной для обитания, и после долгих скитаний в космосе нашли ее. Сюжет развивался динамично и заканчивался трагически — из-за личных амбиций участников экспедиции космический корабль и почти все члены экипажа погибли. На открытой планете остались лишь двое — мужчина по имени Адам и женщина по имени Ева. Сценарий картины явно иллюстрировал гипотезу внеземного происхождения цивилизации на нашей планете: будто бы точно так же когда-то космический корабль оставил на Земле двух людей — мужчину и женщину — и от них пошла человеческая жизнь…

Аллочке фильм невероятно понравился. Все полтора часа, пока длился сеанс, она просидела, не шелохнувшись, с выражением наивного детского восторга глядя на экран. Виталика сюжет не заинтересовал. Но все это время он так же восхищенно разглядывал профиль своей возлюбленной. Несколько раз он пытался обнять ее, но Аллочка инстинктивно уклонялась и смешно подергивала плечиками. Он пытался взять ее за руку, но она, не отрывая взгляда от экрана, сжимала свою изящную ладошку в кулачок и каждый раз прятала ее за спину.

Когда фильм закончился и они вышли на улицу, было еще светло, однако заметно похолодало.

— Холодно, — поежилась Аллочка. — Ну… Мне, наверное, пора. Спасибо тебе, Виталик. Кажется, мы неплохо провели вечер.

— Домой? Уже?

— Конечно. Ведь уже поздно.

— Хорошо. Я провожу?

— Нет, Виталик. Спасибо тебе. Я побегу. Обещала сегодня прийти пораньше. И так уже задержалась. Ну пока?

Она улыбнулась ему и уже даже повернулась и хотела идти, но он вдруг резко подался вперед и схватил ее за руку.

— Аллочка! — с хрипотой, неожиданной для его высокого голоса, вскрикнул Виталик. Он как-то сразу покраснел; непонятное, страшное выражение — смесь вожделения, жестокости и испуга — появилось в его глазах.

— Виталик, перестань! Мы ведь обо всем договорились! Отцепись, люди смотрят! Отпусти, слышишь, или я не приду больше!

— Аллочка! Я только хотел сказать тебе… Я только хотел сказать… — голос его задрожал.

— Пусти, дурак, синяки останутся.

Сцена была явно не для посторонних глаз. Они стояли на тротуаре, и проходившие мимо люди с удивлением смотрели и оборачивались на них. Какой-то высокий молодой человек с бородой остановился рядом.

— Есть трудности? — смело глядя на Аллочку и улыбаясь, спросил он.

Виталик на мгновение перевел взгляд на этого сующегося не в свое дело бородача. Аллочка в ту же секунду рванулась, высвободила руку и, пробежав несколько шагов, пошла к автобусной остановке, где собралась в ожидании транспорта огромная толпа.

Бородатый молодой человек, досмотрев финал вышеописанной сцены, пошел своей дорогой.

«Ну вот, не сдержался, — подумал Виталик. — Не следовало, ни за что не следовало так себя вести. После этого она, может быть, даже в кино не захочет со мной пойти. Этот ублюдок с бородой еще влез. Хотя, скорее, к лучшему, что он вмешался. А то бы…»

Он уже почти успокоился и теперь в полной растерянности зашагал по тротуару.

«Конечно, мне не следовало этого делать, — продолжал размышлять он. — Она наверняка не захочет больше со мной встречаться. Теперь она стала для меня еще более недосягаемой, моя милая, любимая Аллочка… А может быть, все не так? Может, просто я все это сам себе выдумал? И нет в ней ничего такого особенного? И она такая же, как все? И заслуживает того же, что и все?..»

Он прошел так шагов пятьдесят, но вдруг остановился и смачно плюнул на асфальт.

«Дрянь! Сволочь! Дура!.. Кого она найдет лучше меня? Я — Виталий Урманчеев, граф! Потомок знатного рода! Со мной все у нее будет! Все! Другая даже и мечтать о таком не может! А эта? Дешевка! Да и что в ней такого? Да в Москве не один десяток лучше нее найдется! И умнее, это уж точно! Да вот, хотя бы вот эта с книжками… Все при ней. Высокая, стройненькая, смазливая. Одета, правда, как монашка. Но ведь это как раз не главное. Главное…» — увлеченный высокой девушкой в длинном темного цвета платье с книгами в руках граф Урманчеев последовал за ней в сторону Боровицких ворот.

ГЛАВА ВТОРАЯ ДАШЕНЬКА

Москва. Мещанская улица. Около двух часов пополудни. Наш главный герой, писатель Алексей Борисович Борин, возвращается с очередной из своих ежедневных лекций. Он одет в строгий черный костюм, белую рубашку с высоким отглаженным воротничком, при галстуке и в слегка забрызганных московской грязью черных старомодных ботинках. Руки его все еще забинтованы. В одной он держит неизменный свой чемоданчик, в другой — огромный черный зонт, почти весь купол которого нависает над аккуратненькой головкой спутницы писателя, девушки по имени Даша, поэтессы из клуба «Возрожденный Пегас», той самой, что навещала Алексея Борисовича в больнице.

Недавно прошел сильный ливень, но теперь прохладный весенний ветер отогнал тяжелые грозовые тучи к северу. Воздух свеж и чист, хотя мелкий дождик еще барабанит по лужам и тротуарам, по непокрытым головам и шляпам беспечных москвичей и многочисленных гостей огромного города.

— Главное, Дашенька, — говорит на ходу Алексей Борисович, — осознать свое бессмертие. Ощутить нематериальную, духовную сущность своего существования. Главное — почувствовать в себе частицу некоего возвышенного, неповторимого, божественного.

— А вы, вы, Алексей Борисович, всегда уверены в своем бессмертии?

— Это очень важный вопрос, Дашенька. Нет, честно говоря, не всегда. Бывает, что и меня посещают сомнения.

— И что же тогда?

— И тогда мир становится мрачным и пустым, и я ощущаю совершенно несчастным себя и все человечество. Но этакое уныние мое никогда не бывает долгим. Свои сомнения я очень скоро рассеиваю. Читаю Библию, жития святых, труды мудрых и глубоко верующих людей. Признаюсь вам в нескромности, иногда перечитываю в том числе и свои книги, написанные в периоды великих душевных подъемов… А бывает, что в пору тоски и сомнений я просто смотрю в окно.

— Просто в окно?

— Да, Дашенька. Осторожней!

Поливальная машина старого образца промчалась по самому краю проезжей части, забрызгав водой пешеходов.

— Хулиган! — крикнула ей вслед пожилая женщина, которая оказалась ближе других и которую окатило с ног до головы. Некоторые прохожие засмеялись.

— Так о чем мы беседовали, Дашенька? — снова заговорил отвлеченный сценой писатель.

— Вы говорили, что, когда у вас возникают сомнения в собственном бессмертии, вы иногда просто глядите в окно.

— Ах да! У меня из окна дивный вид. Особенно летом или в конце сентября. Роща. Глядя в окно, я как бы гуляю по ней и ощущаю всю прелесть мироздания, всю его сверхразумность. Я чувствую могущество и разум Творца и уже не могу поверить тому, что величайшее, высшее его творение — душа человеческая — не вечно. Ведь согласитесь, разумно ли было создавать человека смертным? Не тело, конечно, но душу, сознание его. Зачем нам тогда вся эта красота. Зачем нам все наши страдания, все радости и горести, зачем накопленные нами знания, если в конечном счете все это, как и все тленное, превратится в прах?

Алексей Борисович замолчал. Дашенька задумалась. Они перешли проспект и остановились, ожидая, когда сигнал светофора позволит им перейти Сущевский вал. Дождик совсем закончился. Алексей Борисович сложил зонт.

— Смотрите! Смотрите, какая красивая карета! — вдруг восторженно воскликнула Даша. — Наверное, очень дорогая. Смотрите, какие кони! Какая резьба! Какой герб!

— Да. Настоящее произведение искусства, — произнес Алексей Борисович.

Запряженная тройкой черная карета с гербом и кучером в зеленой ливрее медленно прокатила мимо. Сквозь затуманенное от дождя стекло дверцы писатель разглядел женское лицо, черты которого показались ему знакомыми. Дама тоже посмотрела на него, и несколько мгновений сквозь полупрозрачную пелену мокрого стекла они смотрели друг на друга. Узнать он ее не смог, но вдруг почувствовал очень странное, не понятно чем вызванное беспокойство. Рука его невольно потянулась к боковому карману, где лежали очки, но доставать их ему не пришлось: роскошная карета с загадочной незнакомкой уже проехала мимо, вниз по Сущевскому валу.

— Алексей Борисович! — воскликнула Даша. — Зеленый свет! Пойдемте же!

— Да, да, Дашенька, пойдем… Я, знаете, в последние годы очень редко бываю в Москве и никак не могу привыкнуть к каретам на улицах города.

— А мне кажется, они были всегда. Я вижу, вам эта карета необычайно понравилась.

— Да, она великолепна.

— Как бы я хотела хоть раз в жизни прокатиться в такой карете!

— Что же, ваша мечта вполне осуществима. Вот издадим вашу книгу, она разойдется большим тиражом, это принесет вам немалые деньги. Купите себе карету и будете разъезжать, улыбаясь поклонникам.

— Это невероятно! Впрочем, я ведь пишу не из-за денег.

— Разумеется, не из-за денег, — сказал Алексей Борисович. — Такие прекрасные стихи ни за какие деньги написать нельзя.

Дашенька смутилась и опустила глаза.

Мимо пробежал мальчик с сумкой, полной газет:

— Господа, купите газету! — громко кричал он. — Последние новости. Новая жертва маньяка! Оппозиция требует отставки генерал-губернатора! Государь-император возвращается из Америки! В Плещеевом озере поймали щуку, которой больше трехсот лет! Господа, купите газету! Новая жертва маньяка!..

— Какой ужас! — прошептала Даша. — Он снова кого-то убил.

— Да, ужасный злодей! Жестокий и хитрый. Всю Москву в страхе держит.

Даша вдруг остановилась и оглянулась назад.

— Что с вами, Дашенька? — спросил Алексей Борисович.

— Со мной? Ничего.

— Вы побледнели, — заметил писатель.

— Побледнела?.. Возможно… Вы правы. Как неприятно, как скверно, что я снова об этом вспомнила, — произнесла Даша отрешенно.

— Я не понимаю. О чем вы?

— Мне кажется, он преследует меня.

— Маньяк?

— Да, Алексей Борисович. Наверное, я поддаюсь панике, но последние три дня мне кажется, что кто-то следует за мной по пятам.

— Ничего удивительного, — спокойно сказал писатель. — Когда в городе орудует этакое чудовище, когда почти каждую неделю сообщают о новой жертве, да еще все это так подогревается прессой… Вы живете совсем одна, Дашенька?

— Да, — ответила девушка. — Я совсем одна в этом огромном городе. Два года назад я уехала из своего маленького городка. С тех пор как умерли мои родители, я стала там никому не нужна.

— А братья, сестры?

— Есть. Но все они не особенно любят меня. Им отчего-то очень не нравится мое увлечение поэзией.

— Такое случается часто. Это потому, что вас не печатали. Вот издадим вашу книгу, и тогда, увидите, все станет по-другому. А здесь? Здесь разве у вас нет друзей?

— Скорее всего нет. Есть, правда, ребята из клуба, но у них своя жизнь, свои друзья, семьи. К тому же сама я не очень общительная. Застенчива что ли. Душа моя стремится к одиночеству. Я подолгу люблю быть одна. Размышлять, читать, сочинять. Но только не сейчас. Сейчас мне страшно. Я сама не пойму, что происходит со мной.

— И у вас нет поклонников? Ведь вы очень красивая девушка.

— Спасибо… Ухаживания мужчин не радуют меня отчего-то. Порой даже раздражают. Не знаю почему. Очевидно, еще не нашелся тот человек, который бы до конца понял меня.

— Но он обязательно найдется! Вот увидите! Издадим, Дашенька, вашу книгу, и у вас сразу появятся друзья. А маньяка бояться совершенно не стоит. Москва — очень большой город. Вероятность того, что он нападет именно на вас, слишком мала.

— Как вы умеете обнадеживать. То же самое и я твержу себе. Бояться нечего. Вероятность ничтожна. Но страх сильнее меня. Вы знаете, ведь раньше я никогда ничего не боялась. В детстве я жила в деревне, и окна нашего дома выходили прямо на деревенское кладбище. И я часто поздно вечером, в темноте, пробегала через него и не испытывала ни малейшего страха, но теперь… Тяжелые предчувствия мучают меня. Я постоянно ощущаю чей-то взгляд у себя за спиной.

— Ну, это уж совсем ни к чему. А знаете что, Дашенька? Я живу сейчас вон в том доме. В квартире, которую я занимаю, есть еще одна свободная комната. Поживите пока там.

— Что вы, что вы! — запротестовала Даша. — Это ведь неудобно.

— Отчего же неудобно? Дом этот — теперь гостиница. Вы поселитесь в отдельной комнате, по соседству со мной. Я здесь вместе с супругой. Она будет очень рада. Я ведь целый день занят. А она тоскует. Хоть вы немного развлечете ее. К тому же у меня скоро будут гости, и вы могли бы ей очень помочь. Да и нам с вами нужно еще многое обсудить.

— Нет, нет, спасибо, Алексей Борисович, — совсем растерялась Даша.

— Пойдемте, пойдемте! Я познакомлю вас с Викторией Сергеевной. Да ведь вы знакомы уже! Пойдемте и будьте уверены, она уж точно сумеет вас уговорить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ О СМЕРТНОЙ КАЗНИ, МОНАРХИИ И ЛЮБВИ

Вечер. Уже давно знакомая нам небольшая квартира в доме на улице Гиляровского. Прошу простить меня, дорогой читатель, за столь часто повторяющиеся убогие картины и декорации. Быть может, вы предпочитаете простор — роскошные залы, много света, высокие потолки, ковры и старинную мебель, но что поделаешь, если так много событий этого странного, на мой взгляд, повествования происходит именно в этих маленьких комнатенках… Впрочем, просторные залы и роскошная обстановка у нас еще, кажется, впереди…

У Алексея Борисовича гости — его старые друзья и знакомые: Михаил Андреевич Прошин, директор Саранского конезавода, уже несколько дней назад в состоянии полного отчаяния приехавший в Москву вместе со следственной группой в поисках следов пропавшего жеребенка и также по некоторым сугубо личным делам; пренепременно Вадим Никитович Прыгунов — статский советник, помощник генерал-губернатора, а также князь Григорий Андреевич Сокольский — человек богатый и очень известный в городе, и молодая девица по имени Даша, подающая надежды поэтесса и страстная поклонница творчества господина Борина, которая, несмотря на невероятное свое стеснение, безумно счастлива оказаться в обществе столь знаменитых людей.

Временная хозяйка этой квартиры, Виктория Сергеевна Борина, тоже, несомненно, присутствует здесь. Вечеринка в самом разгаре. Первый бокал был поднят более часа назад. За это время мужчины успели уже достаточно поболтать, выпить и закусить.

— Пьем за наших удивительных и прекрасных дам! — крикнул Григорий Сокольский. — Это, правда, уже говорилось. Но такой тост можно и повторить.

— Да, женщины — это все! — заметил Вадим Никитович и выпил. — За прекрасный пол! Уф!

— Хорошо говоришь, Вадим, — едва пригубив свой бокал, сказала Виктория Сергеевна. — Но не кажется ли тебе, что за этим столом не хватает как минимум еще одной особы прекрасного пола?

Алексей Борисович невольно взглянул на Прошина и заметил, как побледнел тот при этом вопросе.

— Да, Вадим. Мне кажется, Вика права, — развил тему писатель. — Не думаешь ли ты обзавестись семьей? Ведь ты это имела в виду, дорогуша?

— Разумеется.

Прыгунов тяжело вздохнул.

— Нет, — ответил он. — Жениться я пока не собираюсь. Да и не на ком мне жениться.

— Ну это ты брось! Такому роскошному мужчине, статскому советнику, человеку, хорошо обеспеченному, и не на ком жениться?

— Да куда ему жениться на старости лет, — цинично заявил князь Григорий Андреевич. — Лысина уже сколько лет светится.

— Ну, Григорий, это ты зря, — вступился за друга писатель. — Это ты нашего Вадима Никитовича обижаешь просто.

— Да, очень обидны слова твои, — шутя согласился Прыгунов. — Я, между прочим, еще в отличной форме. Вот только найду такую жену, как у Сокольского, и тогда…

— Ладно, не подкалывай, — всерьез обиделся князь. Это был высокий и невероятно худой человек невзрачной внешности с небольшими хитрыми глазками и уставшим от постоянного пьянства лицом. Алексей Борисович был знаком с ним уже очень давно. Они когда-то вместе учились и даже жили в одной квартире. Фамилия у нынешнего князя тогда была другая — Круглов. Писатель не виделся с бывшим соседом уже много лет. Знал лишь, что в конце своего студенчества Григорий женился на их общей знакомой Нине Сокольской, девушке полной и некрасивой, которую, разумеется, никогда не любил, но женитьба на которой позволила ему в те времена остаться в Москве. После учебы ушел куда-то в коммерцию и из поля зрения друзей исчез, но объявился через несколько лет уже под другой, довольно известной фамилией. Карьера его была ясна. Жена попалась хоть и неказистая, но с родословной. Деньги у него были, и во время больших перемен он без особого труда сменил фамилию Круглов на Сокольский, и вот он уже почти полноценный дворянин — Григорий Андреевич, князь. Не чуждался он и политики — сделался убежденным монархистом. Монархия дала ему все — богатство, положение, титул. Но в последнее время по Москве ходили упорные слухи, что князь Сокольский вдруг примкнул к так называемой оппозиции и замечен в числе заговорщиков. Говорили, что именно он метит на должность московского генерал-губернатора. Сам князь Григорий Андреевич эти слухи, разумеется, опровергал.

— Сокольский, между прочим, — продолжал князь, — как все нормальные люди, женился больше двадцати лет назад.

— Да, повезло Сокольскому, — не унимался Прыгунов. — Кстати, где наша многоуважаемая Нина Васильевна?

— Приболела что-то. Кажется, я об этом уже говорил.

— Я бы хотел ее видеть, — сказал писатель. — Надеюсь, годы не очень изменили ее?

— Нет, не очень, — засмеялся Вадим Никитович. — Всего раза в два или три.

— Да пошел ты! — буркнул сердито Сокольский и налил себе водки.

— Прошу вас, оставьте, господа, — сказала Виктория Сергеевна, — и поговорите о чем-нибудь другом. Мы с Дашей на некоторое время покинем вас.

— Ну вот! Прекрасная половина нас покидает. Я надеюсь, ненадолго, Виктория?

— Не волнуйся, Вадим, не навсегда. Кстати, у нас впереди еще одно изысканное блюдо — жареный гусь, и затем, для желающих, — сладкое и чай.

— Возвращайтесь скорее, дорогие мои! — прокричал уже изрядно выпивший Вадим Никитович. — Я очень жду и надеюсь…

— Алексей, милый! — оживился он сразу, как только Виктория Сергеевна и Даша поднялись из-за стола и ушли. — Что это за творение Божье в твоих апартаментах?

— Ты о Даше?

— Да, да, о Даше! Именно о Даше! Что это за пташка милая? Сидит, слова не вымолвит. Щечки красные, а глаза… хоть и робкие, но так и светятся, так и светятся. Кто она? Кажется, я вижу ее не впервые?

— Это очень хорошая поэтесса. И к тому же ей очень нравятся мои книги. Она моя давняя поклонница и сейчас ходит ко мне на лекции. А стихи ее просто замечательны… — Алексей Борисович обернулся к Прошину. — Миша, я обязательно дам их тебе почитать.

— Да, да… Обязательно… — ответил Прошин задумчиво.

— Она настоящая поэтесса, настоящая! И конечно, ее почти не печатают. Я хочу ей помочь. Вот увидите, скоро выйдет ее книга.

— Да, хорошие у тебя поклонницы, — процедил Прыгунов. — К лектору домой ходят…

— Совсем ни к чему эти глупые намеки. Даша — это само целомудрие. Это удивительная девушка. В наше время, кажется, вовсе не было таких. Но главное — она талант!

— Все они до поры до времени целомудренны, — пробурчал князь Сокольский. — А Прыгунову она понравилась. Вот бы тебе жениться на ней, Прыгунов?

— Я бы женился, да, боюсь, теща моложе меня окажется.

— Она сирота, — заметил писатель.

— Ах, все равно! — Прыгунов махнул рукой. — Я хочу выпить. Налей мне, Алексей. Кстати, хотите хороший анекдот про тещу?

— Ну расскажи.

— Приходит домой генерал, а с ним его знакомый. Только они заходят в дом, подбегает к нему теща, встает по стойке «смирно», отдает честь и докладывает:

— Господин генерал! За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось! Дежурная по дому — теща Смирнова!

Он ей:

— Вольно!

А она с него тут же сапоги стягивает, шинель снимает, тапочки подает… В столовой уже накрыто. Он гостя приглашает, а жена и теща, ни слова не говоря, вокруг суетятся… Ну, гость обалдел. Выпили они с генералом, он и спрашивает:

— Слушай, я глазам своим не верю! Может расскажешь, как ты в семье такого порядка добился?

— Отчего ж, расскажу, — отвечает генерал любезно. — Был у меня кот. Он нагадил мне на ковер. Я ему сделал замечание. Он снова испачкал ковер. Я опять сделал ему замечание. А уж после третьего замечания я просто взял пистолет и пристрелил его.

— Ну? — спрашивает гость.

— Вот тебе и ну! Теперь у жены одно, а у тещи два замечания!

Закончив рассказ, Прыгунов расхохотался. Князь Сокольский также смеялся высоким, громким, почти истерическим смехом.

— Жестокая история, — улыбнулся писатель.

— Давайте выпьем, господа, — сказал Вадим Никитович, чокнулся с Сокольским, и они выпили на двоих. — Уф! Так как, ты говоришь, эта красавица к тебе в дом попала?

— Да чего ты к ней прицепился, Вадим. Одинокий человек. Родители умерли. Друзей нет. Я ей комнату соседнюю сдал. Ты прости меня за самоуправство. Ей одной было страшно в своей квартире.

— Надо же! Чего ж она так боялась?

— Ты знаешь, ей кажется, что ее все время кто-то преследует.

— Мания преследования! — вскричал князь Сокольский. — Она боится Джека-Потрошителя! И весь город его боится! И моя жена тоже! Прыгунов! Когда поймают Джека-Потрошителя?

Вадим Никитович поморщился:

— Господа, хоть сейчас не надо об этом. Давайте лучше еще выпьем, а? Михаил Андреевич? Ну чего ты все время молчишь? Ну скажи тост.

— Очень частишь, Вадим Никитович, — с тоскою в голосе ответил Прошин.

Михаил Андреевич сидел мрачен и хмур. Водка почти не брала его, беседа друзей не занимала вовсе. С тех пор как безвременно погибла гордость его конезавода, небезызвестная Раиса, а ее приплод был так дерзко похищен, дела у господина Прошина стали идти все хуже и хуже. Резко упали в цене акции его предприятия. Партнеры расторгали контракты, объем заказов снижался с каждым днем. Впереди предстояло самое неприятное — значительно сократить производство и, следовательно, уволить, выбросить на улицу множество людей, сотни тех его земляков, которые очень долго верили ему, боготворили и молились на его необыкновенные способности, на его удачливость и предпринимательский талант. Михаил Андреевич начал заниматься бизнесом очень давно, еще при коммунистах подпольно, к с тех пор, несмотря на все политические передряги, дела его постоянно шли в гору. Были, конечно, и неудачи, но такие колоссальные потери его предприятие терпело впервые. Казалось, все разрушается на глазах. К таким ударам судьбы Михаил Андреевич не привык. За последние две недели он сильно пал духом. Семейная драма — неожиданное бегство любимой жены и связанная со всей этой историей неизвестность — совершенно сразила его.

— Странная квартира, — заметил Григорий Сокольский. — Я уже и забыл о ней. Когда мы ехали сюда, я думал, что Прыгунов меня разыгрывает. Тесно здесь. Хочешь, Алексей, я уступлю тебе часть своего дворца в Хамовниках?

— Спасибо, Григорий, не стоит. Я надеюсь скоро вернуться в Саранск…

— Ну как знаешь. Тогда заезжайте хотя бы в гости. И вообще, господа, я всех приглашаю к себе на бал!

— Ого! Красиво жить не запретишь! В честь чего бал?

— Хочешь, в честь тебя, Прыгунов?

— Хочу! Посмотрим, что ты скажешь, когда протрезвеешь… Дай мне, Гриша, что-нибудь покурить.

— Как в Саранске? — тихо спросил Алексей Борисович, когда Прыгунов и Сокольский отошли к окну и стали шумно и весело обсуждать детали предстоящего бала.

— Плохо, — ответил Михаил Андреевич. — Пужайкин рвет и мечет. Этот подонок Супкин подбивает под него клин. Забивает народу голову какой-то политической ересью. Настроение у всех подавленное. Похоже, что конезавод загнется. Люди боятся увольнения.

— А ты сам как?

— А что я? Живу как-то. Стихи пишу.

— Это радует. Думаю, унывать пока рано. Бог даст, все образуется.

— Черта с два! — выругался Прошин и налил себе рюмку водки.

— Надеюсь, ты уже не сердишься на меня?

— Конечно нет, Алексей. За что на тебя сердиться? Я вот только понять не могу. Как ты мог, когда знал, когда увидел ее там, в вагоне, не отговорить ее, не остановить этот чертов поезд… не позвать меня, охрану, не вытолкать ее на улицу?

— Знаешь, Михаил Андреевич, а ведь у меня была такая мысль. Но потом я решил, что это ничего не изменит. Ведь она сама так решила.

— Сама… Что ж, наверное, и здесь ты прав. Но тогда объясни мне, почему? Почему? Ведь я любил ее. Думаешь, она вышла за меня из-за денег? Думаешь, она не любила меня?

— Любила, конечно. Но она молодая, красивая. Молодость и красота требуют большого внимания. А ты зарылся в своей работе. Она тосковала, а ты не замечал этого. Тут подвернулся этот молодой красавец. Не знаю, может просто он обольстил ее…

— Да, я много работал, — задумчиво произнес Прошин. — Я считал это главным делом своей жизни. Тебе, наверное, кажется, что все шло как по маслу. Сначала этот бум — мода на лошадей. Потом эта чудо-лошадь… Я никогда не считал себя гением, никогда не болел никакими идеями! Да, мне везло, но я работал, работал не покладая рук, и именно поэтому дела мои до последнего времени шли все лучше и лучше!.. Но теперь все летит к черту. Кобыла умерла, жеребенок украден, спрос на лошадей падает… О Господи, что я говорю! При чем здесь это? Ты говоришь, она не любит его? Значит, она любит меня? Ведь любила? Ведь не могла она, не любя, со мной обвенчаться? Священник сказал тогда, что браки совершаются на небесах! Что муж — один и жена — одна! Значит, она моя? Моя жена? Только моя и ничья больше? Значит, она вернется? Скажи, вернется, ведь так?

— Она обязательно вернется, дорогой мой Михаил Андреевич, — уверенно произнес писатель. — Тебе надо взять себя в руки.

— Да, да, взять себя в руки. Она вернется…

— Прибежит, куда она денется, — вернулся к столу Прыгунов. — А обратно ее возьмешь?

— Возьму! — не задумываясь ответил Прошин.

— Тогда давайте выпьем! Я предлагаю выпить за покойную государыню, за женщину, спасшую нашу Великую державу.

— Только не говори об этом господину писателю, — ввязался князь Сокольский. — Иначе он начнет доказывать, что Россию спас исключительно Господь Бог.

— Я ничего не начну доказывать, — несколько раздраженно отозвался писатель.

— Нет ни малейшего сомнения, — продолжал Прыгунов, — что своевременное введение монархического правления спасло Россию от гибели! Или ты с этим не согласен? — Последняя фраза прозвучала несколько угрожающе и была адресована князю.

— Нет, отчего же. В свое время монархия была нужна, но сейчас…

— Ах ты, мерзавец! — закричал Прыгунов. — Твое счастье, что я еще не настолько пьян! Иначе я объяснил бы тебе…

— По-моему, ты уже пьян достаточно.

— Сукин сын! Алексей, скажи, объясни ему, этому прохвосту, кто спас Россию!

— Мне не хочется с вами спорить, друзья, но, по-моему, наша Россия никогда не нуждалась ни в каких спасителях от политики.

— Да? И при большевиках? И при этих плюралистах, мать их!.. Да ты вспомни, оглянись лет этак на двадцать назад.

— А я помню. Тогда был кризис. Рушилась одна государственная система, возводилась другая. В экономике была разруха. Но поднимали ее не те крикуны, что орали на митингах сначала за свободу и равенство, потом за демократию, а потом и за самодержавие, а деловые, дальновидные, предприимчивые люди, такие вот, как наш Михаил Андреевич, например. Вон как Саранск подняли! Едва ли не столица третья!

— И это говоришь ты, Алексей Борисович? — удивленно воскликнул Сокольский, подскочил и сел возле Прошина на стул. — Значит, теперь Михаил Андреевич у нас герой? Но ты забыл одну истину! Ведь за каждым большим состоянием кроется преступление! Ну-ка, выкладывай-ка нам, Михаил Андреевич, в чем твое преступление?

— Его преступление в том, — ответил за друга Борин, — что в молодости он был очень умен и талантлив, писал отличные стихи и мог бы сделаться великим поэтом, но талантом своим пренебрег и очень полюбил деньги.

— Отчего стал бездарен, глуп и бестолков, — с усмешкой добавил Михаил Андреевич.

— Прости меня, Миша. Кажется, уже и я выпил лишнего. Видит Бог, я совсем не хотел обидеть тебя.

— Я в Бога не верю! — неожиданно произнес Прошин. — В свое время не вник. Все недосуг было. Деньги считал!.. Даже Евангелие не прочел ни разу.

— А прочел бы, так думаешь, поверил?

— Отчего ж не поверил бы? Ведь многие уверовали.

— Так ведь это уже и есть почти вера! — крикнул писатель. — Этакая черточка!

— Ну, у вас прямо как по Достоевскому, — сказал Вадим Никитович. — Братья Карамазовы! Нашли о чем беседовать после третьей бутылки… скучно с вами. И мы так и не выпили за монархию…

— Черт с тобой, давай за монархию! — согласился Сокольский. Они чокнулись и выпили за монархию. — До чего ж ты стал консервативен, господин Прыгунов. Неужели ты не понимаешь, что, несмотря ни на что, эта государственная система отжила свое? Опомнись! Ведь мы в двадцать первом веке! Монархия сыграла свою роль, но теперь нам нужен строй более прогрессивный! Американцы как жили, так и живут лучше нас! А ведь ресурс наш огромен! Мы можем и должны продвигаться вперед!

— Да, я консервативен, — ответил Прыгунов с гордостью. — А вы все надеетесь догнать Америку? Все спешите, торопитесь, вышибая седло из-под тех, кто идет перед вами!.. А нам спешить некуда! Мы — Россия — молодая страна! За великий путь нашей истории мы и так много чего достигли! И мы не так уж плохо живем! При этом мы не совсем еще растеряли нашу культуру, язык, религию! А стало быть, и духовность в нас еще сильна! Ведь правда, писатель? Почти все наши беды только от неграмотности! Мало чего хотим знать и при этом слишком доверчивы. Как часто народ наш, разинув рот, слушает таких вот бездарных политиков, которые лишь немногим выше общей массы поднялись в образовании своем и уже начинают выкручивать нам мозги! А мы все хотим объять необъятное, рвемся вперед и подрываемся! И при этом вечно недовольны консерваторами, которые только и хотят того, чтобы хуже не было! Которые хоть немного сдерживают узду!.. А когда нас совсем перестают слушать, приходят новые люди, новый возница, смелый и безрассудный и гонит, и гонит Великую Тройку по рытвинам и бездорожью, и хлещет удалых коней что есть мочи, и загоняет их!.. — Вадим Никитович, произносивший свою пышную речь стоя, вдруг повалился на стул и замолчал.

— Что же, речь громкая, хотя и малопонятная. Ишь, уморился как! Так вот за что его держат в Кремле, — ехидно заметил Сокольский. — А я думал, Прыгунов, ты шут при дворе губернатора.

— Мерзавец!.. — выругался Вадим Никитович.

— Да прекратите вы! — возмутился писатель. — Честное слово, это отвратительно.

— Тебе не понять, Алексей… Впрочем, ты прав. Зачем мы ссоримся? Все это ерунда! Давайте выпьем лучше за нашу дружбу! Наливай, Сокольский, а то вон Михаил Андреевич загрустил совсем.

Они выпили за дружбу. Вернулись Виктория Сергеевна и Даша. Подали гуся. Разговор за едой принял другой, более мирный и спокойный характер. Прыгунов совсем опьянел, сыпал анекдотами, местами совсем даже неприличными, громко смеялся и постоянно делал комплименты дамам, восхваляя их божественную красоту и кулинарные способности. Он все время старался завести отдельную беседу с Дашенькой и даже раз пытался обнять ее за плечи, из чего ничего не получалось, ибо Дашенька очень стеснялась, говорила мало и, краснея, отстранялась от него. Было заметно, что Вадим Никитович этим своим незатейливым ухаживанием ставит девушку в весьма неудобное положение, в связи с чем мудрая Виктория Сергеевна отослала зачем-то Дашу на кухню, сама заняла ее место, а когда та вернулась, предложила ей сесть на другую сторону стола.

Князь Сокольский неожиданно заинтересовался новой книгой Борина, затем разговор у них зашел о смертной казни, о том проекте ее отмены, в разработке которого писатель принимал личное участие. Они попытались привлечь к своей дискуссии также и Прошина, но Михаил Андреевич за весь вечер так и не повеселел, сидел молча, погруженный в собственные размышления, и разговаривать не хотел.

Было начало одиннадцатого. Фонари во дворе дома не горели. За окном стало уже совсем темно.

— Пожалуй, пора подавать сладкое, — сказала Виктория Сергеевна. — Хотите чаю, господа?

— Хотим! Непременно хотим! — ответил за всех Прыгунов.

Виктория Сергеевна быстро собрала грязную посуду на большой цветастый поднос и прибрала стол.

— Я отнесу, — вызвалась Даша.

Хозяйка не возражала. Залившись отчего-то румянцем, Даша поднялась и взяла поднос.

— Я помогу вам! — воскликнул Вадим Никитович, вскочил, нагнулся через стол и перехватил поднос с другого конца.

Дашенька совсем потерялась, еще больше покраснела и опустила глаза. Несколько мгновений она стояла в нерешительности, затем, сказав Прыгунову «спасибо», отпустила-таки свой край подноса и с тем же растерянным выражением лица быстро вышла из комнаты. Вадим Никитович с подносом в руках, шатаясь, последовал за ней.

— Ну вот видишь, Григорий. А ты Прыгунова уже в старики записал, — с улыбкой тихо заметил писатель.

— Он пьян и ей неприятен, — фыркнул Сокольский. — Только такие за молодыми и бегают.

— О чем вы говорите, господа? — улыбнулась Виктория Сергеевна. — Человек поступил благородно, вызвался помочь девушке.

— Благородно? Думаешь Прыгунову это определение подходит? Впрочем, конечно, конечно, — поспешно согласился князь. — Помочь и только помочь… Но мы отвлекаемся, Алексей. Значит, ты считаешь, что смертную казнь нужно отменить для всех преступников без исключения?

Писатель кивнул:

— Да, никаких исключений быть не может и не должно. Высшая мера наказания должна быть отменена.

— И для маньяков-насильников? И для убийц-рецидивистов?

— Для всех! Пойми ты, дело не в том, какое преступление человек совершил, а в том, что смертная казнь — убийство и сама по себе является преступлением. Это же обыкновенная месть, месть общества преступнику. Мы же живем в цивилизованной христианской стране. Вспомни первые страницы Библии: «За то всякому, кто убьет Каина, отомстится в семеро».

Если Бог есть, если мы в него верим, значит, должны верить и в суд Божий и не должны брать на себя то, что позволено лишь одному Ему. Если преступник, каким бы ужасным ни было его преступление, еще ходит по земле, если в него не бьет молния, не разверзнется земля под его ногами, значит, так и должно быть, такова воля Божья, и не нам решать, жить ему или нет.

— Ну-у, думаю, что наивно здесь ссылаться на Библию. Я недавно перечитывал эту книгу и могу привести пример совершенно противоположный. Вспомни, что сделали с Божьей помощью сыновья почтенного Иакова в Сихеме, когда сын князя Еммора, любя, изнасиловал их сестру Дину. Помнишь, как они заставили всех мужчин города сделать себе обрезание, а когда те послушались их и заболели от этого, ворвались в город и перебили всех до одного?

— Да при чем здесь это?

— При том. И того маньяка, который душит ни в чем не повинных женщин, тоже, по-твоему, нужно оставить в живых? Вот спроси у своей жены, должен ли жить такой человек, даже не человек, а зверь, хуже зверя, после всех его злодеяний? Скажи ему, Виктория.

— Нет! — твердо ответила госпожа Борина.

— Вот видишь. Пойди скажи то же самое Прыгунову. Что он тебе ответит? Спроси об этом любого прохожего на улице…

— Нам нужно научиться подавлять в себе ненависть, — произнес писатель, но Сокольский говорил, не слушая его:

— Конечно, ты теоретик, и теория твоя безупречна. Но ты отдалился от реальной жизни. Мы еще далеко не цивилизованная страна в том смысле, о котором ты говоришь. И сейчас твоя теория не ко времени. Но когда мы приведем Россию к такому уровню цивилизации, когда у нас не будет ни насильников, ни убийц, тогда смертная казнь отменится сама собой, ибо станет не нужна. Конечно, и я наивен в своих рассуждениях и здорово выпил, но…

Звук хлопнувшей двери оборвал речь Григория Андреевича.

— Кто-то пришел, — сказал он.

— Кто мог прийти, Виктория? — тревожно спросил писатель. — Уйти?.. Я пойду посмотрю.

Алексей Борисович вышел из комнаты. В коридоре он увидел Прыгунова, который, привалившись к косяку двери и одной рукой пытаясь надеть собственный плащ, другой интенсивно крутил ручку захлопнувшегося английского замка.

— Что случилось, Вадим? — спросил писатель. — Где Даша?

— Слушай, ты не поверишь, но я вовсе не хотел ее обидеть. Я даже не сделал ничего слишком… слишком… Черт! Как открывается этот проклятый замок! Слушай, она убежала, но я сейчас верну ее. Вот увидишь, извинюсь и верну.

— Ладно, Вадим, сиди уж, я сам.

— Честное слово, Алексей, я не сделал ей ничего плохого. А она рванулась и побежала вон…

Не отвечая больше Прыгунову, Алексей Борисович с пол-оборота открыл замок и выскочил на лестничную площадку. Он сбежал вниз, вышел во двор и прислушался.

«Темно, хоть глаз выколи, — подумал писатель. — Шагов не слышно… Черт побери, чем он мог ее обидеть? Связался тоже с младенцем… Нельзя было давать Вадиму столько пить. И она тоже хороша. Зачем же вот так убегать?»

Алексей Борисович выбежал на улицу. Фонари горели через один, однако света было достаточно. Ни в одной, ни в другой стороне Даши не было видно. Господи, неужели успела убежать так далеко?

Внезапно странный звук привлек его внимание. Кажется, в соседнем дворе кто-то вскрикнул, но это был явно не Дашин голос. Звук повторился. Алексей бросился в соседний, темный, как у него, двор. Все же он разглядел: в самой глубине двора, у старого забора что-то шевелилось, издавая эти странные, очень неприятные, хрипящие звуки.

Страшная мысль пришла ему в голову. Что есть мочи он побежал вперед, споткнулся обо что-то, упал, снова поднялся на ноги и тут же увидел, как в двух шагах от него выросла очень высокая человеческая фигура. Ноги его окаменели. Его прошиб холодный пот и градом покатился по спине. Несколько секунд они смотрели друг на друга сквозь почти непроницаемую темноту, но вдруг высокий силуэт незнакомца отскочил в сторону и моментально исчез в черном мраке между двух домов.

Сильная дрожь охватила все тело писателя. Хотелось, очень хотелось развернуться и побежать обратно. Ноги едва передвигались. Невероятных усилий стоило ему сделать эти несколько шагов…

Она лежала на спине на досках старой детской горки, с широко раскрытыми, полными ужаса и нестерпимой боли глазами. Алексею Борисовичу пришлось опуститься на колени и низко наклониться к ее лицу, чтобы увидеть эти глаза. Платье ее было до пояса разодрано. По ногам ручьем текла кровь. Она еще дышала. Грудь ее поднималась, вздрагивая. Раздавленные губы жадно хватали воздух.

— Даша… Дашенька, ты слышишь меня?

Она молчала. Черные кружки зрачков застыли в неподвижности. Она не слышала и не видела его.

— Люди! Кто-нибудь! Миша! Вадим! — кричать было тяжело, казалось, толстый канат перетягивает горло. — Господи! Помогите же кто-нибудь!

«Он, наверное, еще далеко не ушел. Наверное, его еще можно задержать. Доколе же…»

— Алексей, где ты? Что случилось?

— Это Вадим. Это мой друг, Даша. Он поможет тебе. Вадим! Вадим!.. Скорее! Сюда! Сюда!

— Что случилось? — голос Прыгунова звучал уже совсем близко.

— Вадим, сюда! Здесь Даша! Сделай что-нибудь, помоги ей!

— Алексей, подожди, куда ты? Что с ней произошло?

Но писатель уже не слушал его. Он уже бежал по тому проулку, где всего несколько минут назад исчез во мраке силуэт убийцы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ С УБИЙЦЕЙ ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Бежать было легко. Переполнившая душу ненависть придавала силы, будоражила кровь и стучала в висках. Все смешалось в сознании.

«Грех! Тяжкий грех — ненависть! Не дай ей разгореться в сердце твоем! Потуши это пламя внутри себя! Возлюби врага своего! Не противься злу?.. Невозможно!.. Когда она там, во дворе! Слабое, безобидное создание с живой душой и величайшим интеллектом!.. Она там!.. Глаза! Сколько страдания в этих ее глазах! Подавить в себе ненависть? Невозможно!

Бежать почти бессмысленно. Сколько закоулков и подворотен в Марьиной Роще? Обильная пища для детективных сюжетов. Что же делать? Бежать бессмысленно, возвращаться страшно. Страшно снова увидеть ее. Но тихо! Что это? Шаги? Быть может, это его шаги?»

Алексей Борисович остановился и на мгновение затаил дыхание. Впереди отчетливо слышался звук шагов. «Неужели он? Вряд ли. Слишком неосторожно для него».

Стараясь ступать как можно тише, писатель пошел на звук. Переулок был жилой. Свет квартирных окон довольно хорошо освещал его. Шаги впереди замедлились. Наконец незнакомец остановился. Писатель слышал очень тяжелое, переходящее в хрип дыхание и вскоре увидел его. Посреди переулка, согнувшись, в неестественной позе стоял человек — молодой мужчина в длинном черном плаще. Теперь писатель шел твердо и смело, не боясь, что незнакомец заметит или услышит его.

— Кто вы такой? Что с вами? — Голос писателя почти не дрожал.

Он подошел совсем близко, так, чтобы можно было хорошо разглядеть незнакомца. Тот стоял, низко согнувшись, обхватив руками низ живота.

— У меня что-то с животом, — неожиданно высоким голосом ответил незнакомец. — Но ничего страшного. У меня уже было такое. Это сейчас пройдет. Вы можете идти.

«Вы можете идти», — машинально повторил про себя писатель. Он подошел совсем вплотную.

— Проходите же, — почти простонал незнакомец.

Писатель стоял, не шелохнувшись. Высвободив одну руку, человек откинул ворот плаща и взглянул на него, и в ту же секунду вскрикнул, разогнулся и пустился бежать.

«Он! Тот же высокий черный силуэт! Теперь ему не уйти!»

В несколько прыжков Алексей Борисович догнал беглеца.

— Стой на месте, подонок! — крикнул он и изо всех сил ударил его кулаком в спину.

От толчка преступник пролетел несколько шагов, упал на руки, попытался встать, но писатель уже настиг его. Схватив за плечо, он резко рванул его к себе и уже занес руку для второго удара, но вдруг увидел лицо преступника и замер от удивления.

«Глаза! — пронеслось в его голове. — Какие странные, знакомые глаза. Боже, как он напуган. Почти как ребенок. А может, это не он? Но кого напоминают эти совсем не жестокие глаза?»

И тут же тонкие костлявые пальцы убийцы вонзились в горло Алексея Борисовича. Дыхание перехватило, все закружилось перед глазами. Он схватился за шею поверх длинных пальцев душителя, попытался разжать их, но силы уже оставили его. Он попробовал сделать глубокий вдох, чтобы крикнуть, но не смог. Воздух застрял в горле. Образовавшийся в легких вакуум разорвал грудь. Боль была невыносимой. Последнее, что он видел, было единственное светлое окно на четвертом этаже дома, стоящего напротив…

Очнувшись, он еще некоторое время лежал на сухом холодном асфальте. Сильно болела грудь. Огненный обруч сдавливал горло. Мысли в голове пугались. Все, что с ним случилось, казалось невероятным, страшным, надуманным сном.

«Сколько же я пролежал без сознания? Видимо, не очень долго… Окно на четвертом этаже уже погасло… Странно, что никто не помог мне. Ведь было еще не так поздно. Как же никто не заметил, что я здесь лежу?.. Впрочем, ведь все, наверное, уже спят… Даша! Бедная девочка! Неужели она до сих пор там, во дворе… Маньяк носит черный плащ… Глаза! Он раньше где-то встречал такие глаза… И пальцы. Тонкие и сильные, как клешня. Голоса! Чьи это голоса?»

Не пытаясь собраться с мыслями, Алексей Борисович медленно поднялся и, с трудом передвигая ноги, побрел по переулку туда, откуда слышались шум мотора и голоса. Это было где-то совсем близко. Он прошел шагов пятьдесят, свернул за угол и вдруг увидел перед собой двух людей в полицейской форме.

— Стоять! — крикнул один из них. — Руки за голову!

Алексей Борисович повиновался.

— Мне нужен статский советник Прыгунов, — превозмогая боль в горле, произнес он.

— Вы писатель?

— Да.

— Господин Борин?

— Да.

Офицер опустил фонарь, снял с пояса рацию и передал по ней какие-то цифры.

— Можете опустить руки, — разрешил он. — Сейчас подъедет машина.

Полицейская машина подъехала минуты через три. Алексей Борисович увидел Прыгунова. Вид его поразил писателя. Вадим Никитович как-то странно осунулся, почернел и обмяк. Длинные пряди волос, прикрывавшие плешь на затылке, теперь свисали отвратительными сосульками, едва шевелясь под порывами ветра. Казалось, статский советник за последние два часа постарел на целый десяток лет.

— Она жива, Алексей! Ей очень плохо, но она жива! Они обещали спасти ее! Она теперь в больнице! Я отвез ее! Скорее садись! — Он потянул писателя за рукав, и они оба сели в машину. — Он душил ее, но она жива! Она дышит! — повторил Прыгунов.

— Я видел его, — сказал писатель. — Я его запомнил.

— Запомнил? — вскричал Прыгунов.

— Да, запомнил, но не смог задержать.

Прыгунов повернулся к водителю и сказал:

— Скорее, на Петровку!

ГЛАВА ПЯТАЯ ПОРТРЕТ УБИЙЦЫ

Вот уже несколько часов кряду полковник полиции Саблин пытался получить от писателя Борина фоторобот убийцы. Портрет не получался. То ли Алексей Борисович нечетко запомнил лицо преступника, то ли в компьютере фоторобота не хватало данных. Полковник страшно нервничал. Любая информация, связанная с делом о маньяке, была слишком для него важна.

— Смотрите! Смотрите внимательнее, господин писатель! — раздраженно кричал суровый полковник, в то время как оператор один за другим сменял кадры на экране. — Нос такой?

— Не такой, — отвечал Алексей Борисович подавленно. — Слишком большой.

— А этот? Этот маленький?

— Нет. У того нос меньше, но прямой.

— А этот?

— Нет, не то…

На экране продолжали мелькать отдельные фрагменты человеческого лица — лбы, глаза, носы, губы и подбородки. Алексей Борисович глядел на все это не отрываясь и только отрицательно качал головой.

— Итак, вы снова ничего не выбрали? — резко спросил Саблин, когда закончился весь материал. — Послушайте, господин Борин, быть может, вы забыли внешность преступника? Может, забыли?

— Нет, не забыл, — ответил писатель уверенно. — Его лицо и сейчас стоит у меня перед глазами. Странное, нетипичное лицо. Мне как-то трудно разбить его на отдельные черты. Давайте попробуем еще один раз. И, пожалуйста, не надо на меня кричать. Я очень устал.

— Попробуем, попробуем, господин Борин. И будем пробовать сколько угодно, до тех пор, пока не составим портрет или не ослепнет кто-нибудь из нас. Не может быть, чтобы во всем материале не нашлось нужных нам фрагментов. Андрей, — обратился он к сидевшему за пультом фоторобота сержанту. — Давай все снова очень медленно, в обратной последовательности.

— Слушаюсь, господин полковник, — ответил Андрей.

— Послушайте, господин Борин, а может, он все-таки урод?

— Нет, совсем не урод. Скорее наоборот. В лице его есть нечто приятное. Это очень молодой человек, на вид ему не больше семнадцати лет. Именно это и сбило меня с толку, когда я преследовал и догнал его.

— Это я уже слышал.

— Стойте!

Оператор вернул на экран предыдущий кадр. Это были красивые женские глаза с темными удлиненными ресницами.

— Эти глаза похожи.

— Женские? С тушью?

— Не знаю. Туши, кажется, не было. — Голос писателя звучал теперь совсем неуверенно и тихо. — Но что-то похожее в этих глазах есть.

— А может быть, это была женщина?

— Нет. Но эти глаза похожи.

Зазвонил телефон.

Сидевший за пультом сержант поднял трубку:

— Да?.. Минуточку. Господин полковник, вас.

— Продолжайте, — скомандовал Саблин и подошел к телефону. — Полковник Саблин слушает… Да?.. Так!.. Жаль, очень жаль… Да, я уже слышал. Постарайтесь не наделать шуму… Вот черт!.. Ладно, буду к шести. — Он положил трубку и тяжело вздохнул. В кабинете воцарилось молчание.

— Что-нибудь случилось, господин полковник? — наконец решился спросить писатель.

— Случилось, — резко ответил Саблин. — Эта последняя… Поэтесса, как ее?..

— Даша?

— Даша, Даша!

— Что с ней?

— Умерла только что в больнице, вот что, — Саблин тихо выругался и подошел к двери. — Я сейчас срочно должен уйти. А вы продолжайте поиск. И помните, господин Борин, портрет этого гада должен быть составлен как можно быстрее. От вас зависит многое. Если не все…

Когда грозный полковник вернулся, портрет был уже готов.

По описанию господина Борина, у преступника было небольшое лицо юноши, даже подростка, с красивыми широко расставленными глазами и довольно приятными чертами, и лишь очень высокий рост, широкие плечи, длинные костлявые пальцы и черный плащ могли создавать зловещее впечатление. Полковник Саблин отнесся к портрету, составленному фотороботом, весьма скептически. Однако писатель утверждал, что портрет похож и что именно таким он запомнил лицо преступника. В общем и целом полицейский все же остался доволен и даже предложил писателю свою машину и водителя. Алексей Борисович, уставший и измученный за истекшие сутки, отказываться не стал.

Когда полицейская машина вырулила на улицу Гиляровского, Алексей Борисович увидел черную, запряженную тройкой карету с гербом и кучером в зеленой ливрее. Присутствие кареты на скромной улочке удивляло. Оторвавшись от своих мыслей, писатель стал разглядывать это действительно прекрасное творение рук человеческих. Карета оказалась знакомой, он узнал ее. Именно эту карету они видели вчера с Дашей, когда переходили улицу.

«Бедная Дашенька, — подумал писатель. — Как странно. Еще вчера мы вместе с ней шли здесь. А теперь, всего сутки спустя, ее уже нет в живых…»

В памяти стали возникать эпизоды минувшей ночи. Писатель снова погрузился в размышления, меж тем как роскошная карета, проехав немного рядом, отстала — водитель автомашины прибавил газу, быстро оставив антикварное средство передвижения позади.

Когда Алексей Борисович вернулся домой, был уже поздний вечер. Виктория Сергеевна не вышла к нему навстречу, как бывало обычно. В квартире было тихо, отчего писатель подумал, что жена уехала, не дождавшись его возвращения. Однако он ошибся. Виктория Сергеевна сидела в комнате на диване. Рядом с ней лежал собранный уже чемодан.

— Добрый вечер, Вика, — поздоровался он.

Она ничего не ответила. Лишь тяжело вздохнула. Слезинки заблестели на усталых ее глазах.

— Все-таки едешь? — присаживаясь рядом с ней на диван, спросил он.

— Еду, — тихо сказала она. — Ночным поездом.

— Почему же ночным? Разве нельзя подождать до утра?.. Не хочешь?

— Не хочу! — воскликнула она, и слезы мокрыми дорожками побежали по ее щекам.

Алексей Борисович увидел, что у нее на коленях лежит вечерняя газета с некрологом. Несколько минут они молчали. Она плакала, он с нежностью и состраданием смотрел на нее.

— А знаешь, — наконец сказал он, — нам все-таки удалось составить портрет этого маньяка. Теперь его поймают наверняка.

Алексей Борисович пододвинулся вплотную к жене и нежно обнял ее за плечи.

— Ну, не надо плакать, милая моя Вика, — ласково сказал он. — Все образуется. Вот увидишь, все будет хорошо. Ты вернешься домой. А я скоро приеду. Полковник Саблин сказал, что я пока нужен ему по этому делу. К тому же надо обязательно дождаться выхода книги. Ты ведь понимаешь, насколько это для меня важно. Как только все закончится, я тут же вернусь, и уверен, что это будет очень скоро. И мы спокойно заживем у себя в Саранске. Ну, не надо плакать, солнышко.

— Господи! — воскликнула она, плача. — Да пока выйдет эта твоя книга, ты опять попадешь в какую-нибудь чудовищную историю! За что мне такое наказание? Неужели ты не понимаешь, я устала вот так каждый раз сидеть одна и бояться за тебя? Вспомни, сколько я уже перенесла? Почему, почему ты так живешь, Алексей? Почему ты не пожалеешь меня? Почему все это происходит именно с тобой?.. Почему, почему она оказалась именно возле тебя?

— Ты же знаешь, Виктория, это произошло совершенно случайно. Она шла ко мне за книгами. Этот убийца преследовал ее по пятам. Она это чувствовала, а я подумал, что это просто мания. Я предложил ей остаться у нас, а она была так напугана, что не смогла отказаться… Бедная девочка. Она была очень талантлива. А ее не печатали. Я хотел ей помочь. Видишь, теперь они пишут, что она была известная поэтесса. Теперь они начнут драться за ее стихи. Увы, такова судьба многих поэтов. Чтобы тебя услышали, иногда нужно как минимум умереть.

— О Боже! Какой ужас! Здесь написано, что это уже двадцать восьмая жертва. Он ведь и тебя чуть не убил, Алексей. Но почему, почему до сих пор его не поймали?..

— Его поймают, солнышко. Очень скоро. Теперь, когда полиции известна его внешность, его поймают наверняка. Страшный человек… Да, дети не звонили? — решил он сменить неприятную тему для разговора.

— Ванечка звонил. Говорит, в Саранске какие-то беспорядки.

— Беспорядки? — удивился писатель. — Какие там могут быть беспорядки?

— Говорит, конезавод разоряется.

— Ах да! Что-то такое говорил Прошин. Думаю, это ничего. Михаил Андреевич выкрутится. Все уладится. В этом отношении он — голова. Бог ему в помощь.

— Ты, наверное, есть хочешь?

— Да нет, не очень, — вяло ответил писатель.

— Не очень! Целый день голодный. Сейчас накормлю.

Виктория Сергеевна пошла на кухню. Алексей Борисович придвинул к себе газету и начал читать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ АЛЛОЧКА И ГАЛОЧКА

В то время, когда писатель Борин находился еще в полиции, а его милая супруга Виктория Сергеевна готовилась к отъезду, по Тверской улице, среди множества прохожих, мимо витрин самых дорогих в Москве магазинов и торговых рядов прогуливались две молодые, весьма элегантно одетые девицы, одна из которых была уже знакомая нам девушка по имени Алла — безответная любовь несчастного графа Виталия Урманчеева, а другая — ее подруга Галя Зверева, очень эффектная большеглазая брюнетка в роскошном розовом костюме и шляпке, барышня хоть и молодая, но на вид умудренная опытом, пышная и важная. Обе гулявшие выглядели весьма и весьма привлекательно, так что некоторые прохожие и торговцы частенько обращали на них внимание, оглядывались и вежливо улыбались им.

— Черт побери! — возмущалась Галочка Зверева каждый раз, когда ей приходилось обходить оставшиеся после недавнего дождя лужи. — Май месяц, а все дожди, дожди… Прямо осень какая-то.

Рядом остановилась машина.

— Барышни, вас не подбросить? — спросил молодой симпатичный шофер.

— Нет, спасибо, — ответила Галочка.

— Жаль, очень жаль.

— А я люблю грозу, — романтично заметила Алла, когда машина отъехала. — И вообще весной обязательно должны быть грозы.

— Ага! «Люблю грозу в начале мая»! — с усмешкой продекламировала Галя. — Знаем, слышали. Ну чего хорошего, чего? Мокро, грязь! Эх! Скорее бы все это кончилось. Мы с Сержем ведь опять в Крым собираемся.

— Здорово.

— Здорово. Что ты понимаешь? Ты ведь в Крыму ни разу не была. Ты и представить себе не можешь. Лето! Солнце! Пляжи! Загар! Тебе, между прочим, очень бы пошел загар. О! — Она вдруг остановилась перед витриной и вся так и зарделась от восхищения. — Смотри, какая шляпка!

Алла тоже остановилась и стала разглядывать очень изящный манекен, одетый в женский охотничий костюм, ботфорты и шляпку, так восхитившую ее подругу.

— По-моему, ничего особенного, — проговорила она. — Твоя гораздо лучше.

Галочка подошла к витрине поближе, посмотрела на свое отражение в стекле и сдвинула шляпку набекрень.

— Не разбираешься ты, Аллочка. Это же прошлогодний фасон. А эта… Надо будет завтра же прислать сюда Сержа за этой шляпкой. Прелесть! А эту можешь забрать себе. Дарю. — Она сняла с себя шляпку, модную в прошлом сезоне, и нахлобучила Аллочке на голову.

— Не надо, зачем? — запротивилась та, поправляя при этом шляпку и искоса поглядывая на свое отражение.

— Носи, носи. Не стесняйся. Мне мой Серж их хоть десять, хоть сто купит. А ты у нас все-таки бедная, несчастная…

— Я не несчастная! — обиженно возразила Аллочка, сняла шляпку и вернула ее на голову Галочке, которая, не сопротивляясь впрочем, поправила ее, и обе подруги потихоньку пошли дальше вдоль витрин.

— Ты не несчастная, — неожиданно согласилась Галочка. — Ты просто дурочка.

— Ну вот. Спасибо тебе.

— Пожалуйста. И нечего обижаться. Вот если бы за мной графский сынок ухлестывал, я бы…

— Что ты бы?

— Что я бы? — возмутилась опять Галочка. — Да мой Серж — простой банковский служащий! А твой — граф! А ты — дура привередливая, вот ты кто!

— Твой Сережа добряк и красавец-парень, — откровенно сказала Аллочка. — А Виталик… Да ты бы только посмотрела на него…

— А то я его не видела! Конечно, не греческий бог Апполон, но и не урод вовсе. Далеко не урод. Мне он очень даже нравится.

— Вот и забери его себе.

Они замолчали. Мимо пробежал мальчик, продавец газет, выкрикивая последние новости, важнейшей из которых было сообщение о новом убийстве. На улице начинало темнеть и становилось прохладно. Наконец Галочка вздохнула и заговорила более рассудительно:

— Пойми ты, Аллочка. Я ведь тебе добра желаю. Я ведь жалею тебя. Послушай, тебе обязательно нужно с этим графенком встречаться. Ты только попробуй, глядишь и выйдет чего. А нет, так не пропадешь. Он ведь тебя в высшее общество выведет, понимаешь? Из нищеты твоей.

— Я не нищая! У меня отец зарабатывает!

— Это только так кажется, что не нищая. Все мы нищие, кроме фабрикантов, купцов да дворян. Попадешь с ним в высший свет, он тебя оденет, обует, украсит. Он ведь не жадный, сама говорила. А это для мужика самое главное. Чтобы щедрый был… А не получится у вас жизнь совместная, так, немного погодя, и расстанетесь. На улицу он тебя не выкинет, да и ты с твоими-то данными, при нарядах, глядишь, там и получше кого найдешь.

— Ну о чем ты говоришь, Галя? Ну неужели ты не понимаешь, ну не нравится он мне. Не то чтобы совсем не нравится, но как тебе объяснить… Есть в нем что-то такое отталкивающее, пугающее даже… Я сама не понимаю что. В этих его глазах, в этих руках длиннющих, которые он распускает все время.

— Ха! — воскликнула Галочка. — А ты как хотела? Распускает, значит, хочет, значит, любит тебя. Здесь-то все правильно. А ты его поощряй. Поощряй, но просто так не давайся…

— Все, хватит! Не нужен он мне, понятно? И вообще не стоит мне больше такие советы давать.

— Я чего, я о тебе думаю, — слегка обиделась Галочка, но тут же отвлеклась, обратив внимание на солидного, богато одетого прохожего. — Смотри, какой важный. Тоже, наверное, не хухры-мухры.

Она обернулась, посмотрела вслед прошедшему мимо красавцу и тут же воскликнула:

— Ух ты! — и засмеялась.

— Ты чего? — удивленно спросила Аллочка.

— Ничего, — ответила Галя и перестала смеяться. — На ловца и зверь бежит. Там твой графинчик за нами топает.

— Урманчеев? — Аллочка глянула назад и тут же ускорила шаг. — Вот ненормальный! Опять, наверное, следит за мной.

Действительно, по противоположной стороне улицы, в том же направлении, что и девушки, в черном дорогом костюме, белой рубашке и при галстуке, в блестящих лакированных туфлях шагал молодой граф Виталий Урманчеев. В этот вечер он вышел просто прогуляться, но, заметив Аллочку на Пушкинской площади, уже довольно долго следил за ней, следуя на приличном расстоянии по пятам.

— Ну, чего ты разогналась? — крикнула Галя Зверева Аллочке вслед. — Съест он тебя, что ли?

— Да ну его. Глаза б мои его не видели. Да ты посмотри на него!

Галочка развернулась и несколько секунд нахально разглядывала преследователя.

— Ну и что? — догнав наконец Аллочку, сказала она. — Нормальный мужик. Длинный. Стройный.

— Стройный? А руки?

— Руки, как руки.

— Длинные, как у обезьяны!

— Да брось. Не замечаю ничего такого.

— А рот… А лицо?

— Очень даже приятное лицо.

— Как у десятилетнего ребенка. Ни одной волосинки!

— Молодой еще. Повзрослеет — оперится. По-моему, он очень даже не плох. Я советую тебе все-таки…

— Да отстань ты от меня со своими советами! — расстроенно крикнула Аллочка. — Нравится тебе — забери его! А от меня отстань!

— Сама и забери! — вспыхнула Галочка. — Никакой благодарности! Я хочу ей как лучше, а она… Да мне вообще, если хочешь знать, некогда с тобой лясы точить! Я, между прочим, через час с Сержем встречаюсь!.. Будь здорова, дорогая! Пока! Желаю удачно провести время, — и, совершенно обидевшись на свою подругу, Галя Зверева прибавила шагу и свернула в ближайший переулок.

— Ну вот. Сначала сама пристает, потом сама же и обижается, — вслух произнесла Аллочка, хотя Галочка уже вряд ли могла ее услышать. — Тоже мне, советчица! — и гордо задрав носик, она зашагала дальше по Тверской.

Урманчеев догнал ее в самом конце улицы.

— Здравствуй, Аллочка, — робко проговорил он, семеня за ней в ногу и не решаясь заглянуть в лицо.

Аллочка не обернулась.

— Здравствуйте, господин Урманчеев, — все-таки поздоровалась она и раздраженно добавила: — Чего тебе?

— Мне ничего… — после продолжительной паузы ответил Виталик. — Я просто хотел спросить… Я хотел извиниться перед тобой. Ты ведь сердишься на меня?

— Еще бы! — огрызнулась Аллочка. — До сих пор синяки на руках не прошли.

— Прости меня, Аллочка, — дрогнувшим голосом взмолился Виталик и вдруг воскликнул: — Я тебя очень, очень люблю!

После этих слов Аллочка вздрогнула и зашагала еще быстрее. Следы волнения появились на ее лице.

— Аллочка! — догоняя ее, продолжал Виталик. — Скажи, я тебе совсем не нужен?

— Мне… — решительно собралась ответить она, но вдруг замолчала, остановилась и задумалась. — Слушай, Виталик, — забавная мысль пришла ей в голову. — Ты ведь знаешь эту девушку, которая вот сейчас гуляла со мной? Ну, Галочку?

— Знаю, — рассеянно ответил он. — Шлюха она.

— Сам ты шлюха!

Виталик ничуть не обиделся, даже улыбнулся.

— Извини, я не хотел ничего такого, — сказал он. — Но все так про нее говорят.

— Все говорят, да все за ней бегают. Ну да ладно. Неважно. Короче, знаешь, да?

— Да.

— Хорошо. Теперь слушай. Ты можешь сделать для меня одну вещь?

— Конечно! — радостно воскликнул Виталик.

Лучезарная улыбка засветилась на его лице. Конечно, он выполнит любое ее желание! Он весь обратился в слух.

— Виталик, — продолжала она. — Пригласи Галочку на свидание.

Улыбка молодого графа погасла так же мгновенно, как и зажглась.

— Зачем это, Аллочка? — уныло спросил он.

— Нужно, Виталик. Для меня. Пожалуйста. Я тебе сейчас телефончик дам. Позвонишь, скажешь там, что ты от нее без ума… ну, это ты умеешь. И пригласишь сегодня встретиться, сходить куда-нибудь. Или в гости напросишься — она одна живет. В общем — смотри сам. Здесь даю тебе полную свободу. Не волнуйся, все это только на один раз, если, конечно, тебе не понравится. Ну, понял? Запоминай телефон. — Она несколько раз повторила номер телефона подруги. — Запомнил?

— Запомнил, — растерянно сказал он и повторил названные цифры.

— Молодец. Теперь послушай еще. Ты сейчас же, в течение часа, позвонишь ей и сделаешь все, о чем мы договорились.

— Но зачем, Аллочка, милая, зачем?

— Для меня, милый, для меня, — хитро улыбнувшись, сказала Аллочка.

Виталик пробормотал что-то невнятное.

— Через три дня я уезжаю, — вдруг сказал он.

— Уезжаешь? — равнодушно спросила она. — Куда?

— У меня практика. Курсовая. Целый месяц.

— Так куда же ты едешь?

— В Ялту.

— Ну конечно! Куда же еще посылают на практику богатеньких сынков. Странно, что не в Монте-Карло.

— Придешь меня провожать? — спросил он, всем своим видом показывая, что ее отказ для него будет невыносим.

— Выполнишь мою просьбу — приду, — пообещала она.

— Выполню обязательно. Раз тебе хочется… Только…

— Что только?

— Только, может быть, позже. А сейчас погуляем?

— Выполнишь, тогда и погуляем. Помни, меньше часа тебе осталось. Пока не поздно, беги, звони.

— Ладно, бегу…

— Когда ты уезжаешь?

— В пятницу. Вечером.

— Хорошо. В пятницу, в два часа буду ждать тебя на Арбате, напротив ресторана «Прага». Только не откладывай. Сейчас же ей позвони.

— А если…

— Что если?

— Если она не захочет со мной встречаться?

— Постарайся, чтобы захотела. Впрочем, это уже не твоя забота. Все, спеши, а то будет поздно.

— Бегу, бегу. Пока, Аллочка!

— Пока, пока. — Она подняла голову и подставила ему щечку.

Он робко поцеловал ее, затем повернулся и очень быстро пошел, почти побежал к ближайшему телефонному автомату.

— Неужели она оставит сегодня Сержа ради этого страуса благородных кровей? — спросила сама себя Аллочка и совершенно довольная своей выдумкой пошла обратно по улице вверх.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ В КРЕМЛЕ С УТРА ПОРАНЬШЕ

Известие о смерти Даши Лесковой моментально разлетелось по всему городу. Газетчики старались один пуще другого, расписывая гибель выдающейся поэтессы, возвещали об утрате «великого таланта», «о невосполнимой потере нации». В последующие два дня журналы напечатали почти все ее стихи. Корифеи литературной критики так же увидели в них великое дарование и не скупились на похвалы и любезности. Было множество выступлений по радио и телевидению. Похороны известной теперь поэтессы были назначены на третий день после ее смерти, а пока гроб с телом перевезли в клуб «Возрожденный Пегас», где был открыт к нему доступ для прощания.

Утром в день похорон Дмитрий Васильевич Савельев появился в канцелярии значительно раньше обычного. Настроение генерал-губернатора было прескверным. Интуиция и огромный жизненный опыт говорили ему, что день грядущий не принесет ничего хорошего. К тому же предчувствия господина Савельева подтверждались сведениями из довольно компетентных источников и откровенной ехидной трескотней, раздуваемой прессой так называемой оппозиции по поводу гибели «этой несчастной девушки». Не было ни малейшего сомнения в том, что вся эта похоронная кампания будет использована в каких-то мерзких политических целях и может послужить поводом даже для серьезных беспорядков в городе.

«Нужно все снова поворачивать вспять, — бегло проглядывая вечерние газеты, размышлял господин Савельев. — Все запретить. Никаких сборищ, никаких выступлений, никаких свободных газет, никакой оппозиции. Все под цензуру и контроль. Свобода только портит людей. Особенно у нас, в России, где каждый третий не ведает, что творит. Дай им еще немного этой свободы, и они растерзают друг друга. Да и что такое их свобода вообще? Человек не становится свободным оттого, что ходит на всякие собрания и орет все, что ему вздумается. Мирские соблазны — вот главная цепь. Вот что держит в кандалах каждого из нас. Мерзкие потребности материи. Даже монах должен пить, есть, заботиться о себе и прочее. А тут еще дом, семья, служба. Задурманивание мозгов. Политика. Какая уж тут свобода… Здесь нужны только жесткие меры и железная власть. Жаль, что эти проклятые похороны поздно уже отменить».

Дмитрий Васильевич был крайне раздражен еще и тем, что его ближайший друг и помощник Вадим Прыгунов оказался каким-то образом замешан во всей этой истории и к тому же вот уже три дня в такое ответственное время не появлялся на службе, ничего не объясняя и ссылаясь на какую-то вдруг постигшую его нервную болезнь.

— Савелий! — крикнул генерал-губернатор.

Савелий Евстигнеевич показался в дверях.

— Слушаю-с! Прикажете завтрак, ваше превосходительство?

— Да погоди ты с завтраком. Фигорина ко мне, быстро. И Прыгунова. За Прыгуновым можешь автомобиль послать. Живой или мертвый пусть приедет.

— Слушаю-с, — отчеканил Савелий.

Через десять минут он уже докладывал о прибытии обер-полицмейстера.

— Зови! — приказал господин Савельев.

Савелий исчез, и тут же на его месте оказался Акакий Федорович Фигорин.

— Разрешите войти, ваше высокопревосходительство? — спросил начальник полиции.

— Я уже разрешил. Проходи, Акакий, садись.

Акакий Федорович, несмотря на чрезмерную полноту, бодро, по-военному прошагал по ковровой дорожке и остановился напротив стола.

— Да садись ты! — раздраженно повторил генерал-губернатор.

Акакий Федорович сел.

— Давай, докладывай.

— Ваше превосходительство, господин генерал-губернатор, — начал Фигорин. — Разработанные меры по предотвращению возможных беспорядков в городе Москве приняты. Прикажете доложить подробно?

— Ну, доложи.

Меры, принятые Департаментом полиции, не представляли собой ничего особенного и ограничивались лишь усилением постов, патрулей и созданием оцеплений на улицах города. Кроме того, предполагалось участие в похоронной процессии многих работников департамента, переодетых в штатское.

— Думаю, что все пройдет благополучно, — заканчивал Фигорин. — Никому из этих сволочей мы выступить не дадим. Там повсюду будут наши люди. Конечно, от каких-либо стихийных выступлений полностью застраховаться невозможно. В этом случае будем действовать по обстоятельствам.

— Ладно, Акакий, хорошо. Все у тебя?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Что с маньяком?

— Портрет размножен и разослан по всем отделениям и постам.

— Портрет… — Дмитрий Васильевич дернул ящик стола и вынул оттуда отпечаток фоторобота, полученный им два дня назад. — Ты думаешь, этот пацан имеет что-то общее с убийцей?

— Так утверждает писатель Борин. Он видел его своими глазами…

— Да, я знаю. Борин. Я читал его книги. Он самый ненормальный из всех наших писателей. У меня большие сомнения на этот счет. К тому же лицо на портрете кажется мне знакомым. Ладно, черт с ним! Будем надеяться на лучшее. Что еще?

— Обстоятельства гибели Дарьи Лесковой расследуются тщательнейшим образом. Я считаю своим долгом доложить, что отношение к этому делу советника канцелярии вашего превосходительства может послужить поводом для всевозможных сплетен, что в настоящий момент крайне нежелательно. Господин Прыгунов ведет себя неосторожно.

— Мерзавец! — в адрес Прыгунова выругался Дмитрий Васильевич. — Я разберусь с ним. Сегодня же. Все у тебя, Акакий Федорович?

— Так точно, ваше превосходительство. Разрешите идти?

— Иди. И держи меня в курсе всех событий. Весь день. Докладывай каждые полчаса. Если понадобится, то чаще. Иди.

Акакий Федорович поднялся и бодрой походкой направился в дверям.

— Слушай, Акакий, — вдруг окликнул его генерал-губернатор. — А не послать ли нам все это к чертовой матери?

— Не понимаю вас? — остановившись в дверях и обернувшись, растерянно ответил начальник полиции.

— Не понимаешь? Ну ладно. Там видно будет. Иди.

Прошел час после ухода полицмейстера. За это время Дмитрий Васильевич пытался снова читать газеты, биржевой бюллетень, еще какие-то бумаги, лежавшие у него на столе, однако сосредоточиться ни на чем не мог. Раздражение его было настолько велико, что ничего не лезло в голову, все мешалось и путалось перед глазами. Он решился позавтракать, но аппетит также не пришел к нему, и человек унес кушанья почти нетронутыми. Наконец Савелий Евстигнеевич доложил:

— Их высокородие, статский советник Прыгунов прибыли-с.

Буря негодования поднялась в душе генерал-губернатора:

— А, пришел! Ну-ка быстро его сюда!

Но едва появился сам Вадим Никитович, гнев господина Савельева мгновенно улетучился.

Прыгунов, шатаясь, прошел несколько шагов и рухнул в первое попавшееся ему кресло. Вид его был совершенно жалок. Лицо казалось очень и очень болезненным: бледное до зелени и раздутое так, что от глаз остались лишь узкие щели. Всего его била частая дрожь.

— Что с тобой, Вадим? — растерянно спросил Дмитрий Васильевич.

Прыгунов не ответил. Он сидел теперь неподвижно, обхватив растрепанную голову руками и уставившись в пол.

— Ты что, пьешь беспробудно что ли?

Снова ответа не последовало.

— Да отвечай же! Болен ты или что с тобой, черт возьми?

— Я виноват, — наконец отрешенно проговорил Вадим Никитович. — Виноват, виноват…

— Виноват, виноват, — повторил генерал-губернатор, — в чем ты виноват, в чем?

— Я во всем виноват… Я… Она… Во всем…

Дмитрий Васильевич поднялся из-за стола, подошел к Прыгунову и резко тряхнул его за плечо. Вадим Никитович поднял голову, и тут же сильный запах алкоголя шибанул в нос генерал-губернатору. Гнев его вспыхнул с новой силой.

— Так! — закричал он так, что Прыгунов вздрогнул. — Даю ровно сутки, чтобы ты привел себя в порядок! Сутки — не больше, понял? Далее рапорт и все как положено! Завтра утром ты у меня! Понял — нет, я тебя спрашиваю?

— По… понял, — промямлил Прыгунов, блуждая глазами и точно не понимая, что от него требуется.

— Встать! — взревел Дмитрий Васильевич.

Прыгунов испуганно посмотрел на начальника и медленно поднялся.

— Вон отсюда! Савелий!

— Слушаю-с.

— Ты что, не видел, что он пьян, как скотина? Уведи его!

— Слушаю-с.

Савелий подошел и взял Прыгунова под руку:

— Пойдемте, Вадим Никитович, — сказал он и вывел спотыкающегося, боязливо оглядывающегося статского советника из канцелярии.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПОХОРОНЫ

Утром следующего дня состоялись похороны Дарьи Лесковой.

Алексей Борисович Борин заранее пришел к подъезду клуба «Возрожденный Пегас», откуда в назначенный час был вынесен гроб с телом.

Прошла короткая церемония прощания. Все было очень хорошо организовано. Какие-то незнакомые писателю люди скорбно выступали, подносили живые цветы и венки, молчали и плакали. Затем гроб поместили на большой катафалк, заиграла музыка, и процессия, выстроившись, тронулась к центру города, где ожидался траурный митинг, посвященный памяти погибшей поэтессы.

В самом начале сопровождающих было немного, но с каждым шагом их становилось все больше и больше. Отовсюду подходили новые люди, и через некоторое время небольшая процессия обратилась в мощное многолюдное шествие, включающее как искренне скорбящих, так и просто любопытных и праздных жителей огромного города. Когда это шествие вылилось на Манежную площадь, люди разошлись почти по всей ее территории. Шестеро дюжих молодых парней перенесли гроб на высокий, доступный всеобщему взору постамент. Здесь же заранее подготовили трибуну, обшитую черной и голубой материей, и флагшток с приспущенным уже государственным флагом. На трибуну вышли одетые в темное люди. Смолкли звуки оркестра, шум в толпе прекратился, и траурный митинг начался.

Выступали писатели, критики, владельцы солидных издательств, представители городских властей. Говорили в основном об одном и том же: о безвременно ушедшем таланте, о несчастной судьбе, о злом роке, преследующем всех настоящих русских поэтов. Вспоминали Лермонтова, Пушкина, Гумилева, скорбели и соболезновали родным и близким покойной, и казалось невероятным и удивительным то, с каким чувственным усердием выражали свою любовь к погибшей поэтессе те, кто до этого не только ни разу не видел ее в глаза, но и не прочел ни строчки из ее бессмертных теперь творений. Увы, «чтобы тебя услышали, иногда нужно как минимум умереть…»

После речи восьмого или девятого оратора возле трибуны началась какая-то странная возня. Один маленький пожилой человек пытался подняться наверх и выступить, но стоявшие на ступеньках люди не пускали его. Этот человек что-то неразборчиво, неистово кричал и махал руками. Тут же снова заиграл оркестр, грянул фрагмент траурного марша и заглушил крики. Сцена эта вызвала заметное возмущение в толпе, но вот на трибуне появился человек в рясе с крестом — представитель церкви, и волнение несколько улеглось.

В тот момент, когда смолк оркестр, Алексей Борисович, как и все вокруг, увлеченный представившейся на площади неожиданной картиной, вдруг почувствовал позади себя близкое теплое дыхание, и какой-то сальный мужской голос сказал ему в самое ухо:

— А вы, господин писатель, не желаете выступить?

— Нет, — машинально ответил Алексей Борисович и обернулся.

Прямо за ним стоял высокого роста человек с густыми черными усами, в затемненных очках на длинном и тонком носу. Человек этот был писателю не знаком.

— А почему вы мне это предлагаете?

Усатый человек ничего не ответил, лишь пожал плечами и очень неестественно улыбнулся. Алексей Борисович снова глянул на трибуну. Там уже все утихло. Маленький крикун куда-то исчез. Священник громко и монотонно читал свою проповедь. После речи последнего послышалось ласкающее ухо церковное пение. Вскоре гроб снова был установлен на катафалк, и похоронная процессия двинулась вверх по Тверской.

У ворот Ваганьковского кладбища многолюдное шествие остановилось. Ограда кладбища была оцеплена полицейскими, и за гробом разрешили следовать лишь родным и близким покойной, коих, к величайшему удивлению писателя, оказалось немало. В памяти его пронесся тот короткий разговор с Дашей, когда она с мокрыми от слез глазами жаловалась на страх, тоску и одиночество, и он сам едва не заплакал от сильного чувства горечи, неожиданно переполнившего его душу. В это время к оцеплению подъехал роскошный черный автомобиль, из которого вышли четверо очень представительных, одетых в черное мужчин, среди которых Алексей Борисович узнал своего давнего друга, князя Григория Сокольского.

Полиция пропустила этих одетых в дорогие костюмы людей. Затем вход на кладбище снова перекрыли и собравшихся попросили разойтись.

Но люди вовсе не собирались расходиться. Было видно, что все они ждут продолжения странного спектакля, в который обратились похороны погибшей девушки. И вот представление началось.

В самом центре рассредоточенной толпы возвысился человек, тот самый, которого на Манежной площади не подпускали к трибуне. Он стоял на чьих-то могучих плечах, и несколько пар рук крепко держали его за ноги. Он что-то закричал, но вдруг поднявшийся рокот людских голосов заглушил его крики. В тот момент рядом с человеком над головами людей поднялась огромная туша — уже известная госпожа Борзыкина. Вид ее над толпой — здоровой, обрюзгшей, жирной бабы в толстых роговых очках — был настолько комичен, что некоторые люди, забыв о том, что находятся на похоронах, откровенно рассмеялись, а многие даже зааплодировали. Но вот госпожа Борзыкина подняла свою могучую руку, и шум голосов очень быстро затих.

— Обращаюсь к вам, братья и сестры мои! — раскатисто начала госпожа Борзыкина. — Доколе будем мы терпеть это бедствие? До каких пор кошмарный убийца будет убивать наших сестер и дочерей? Сколько еще будем мы терпеть безразличие властей наших? Доколе будут пренебрегать они своим народом? Нет! Хватит оставаться безропотными! Сегодня, в день всенародного горя, мы должны доказать им, что мы — люди, а не блеющее стадо баранов! Сегодня! Сейчас! Сейчас или никогда мы потребуем от них того, чего давно вправе требовать! Все к Кремлю, господа! Братья и сестры мои, все к Кремлю!

— Правильно! — закричали из толпы. — Хватит! Надоело! К Кремлю! К Кремлю!

Не дослушав речи госпожи Борзыкиной, которая казалась особенно отвратительной и гнусной в это время и в этом месте, Алексей Борисович стал выбираться из толпы. Когда до свободного от людей пространства оставалось всего несколько шагов, он увидел другой роскошный автомобиль, похожий на тот, в котором приехал князь Сокольский.

Автомобиль стоял возле парапета и сверкал на солнце. Писатель заметил герб на передней дверце и вспомнил, что видел этот герб на дверце черной кареты, уже дважды встретившейся ему в Москве. Он вспомнил неопределенно-знакомые черты лица женщины, сидевшей тогда в карете, и вдруг увидел ее. Эльвира Владимировна Урманчеева стояла возле своего автомобиля. Она была в черном траурном платье, которое уже больше года не снимала после смерти своего мужа. Черная лента украшала ее прекрасные светлые волосы. Он узнал ее. Они смотрели друг на друга, и она издали показалась ему совсем не изменившейся, такой же красивой, изящной и стройной, как и двадцать лет назад. Выражение слабой, печальной и нежной улыбки застыло на ее лице. Он вдруг ощутил сильное, невероятно сильное волнение. Все звуки толпы, истерические крики бездарной ораторши смолкли для него. Остался лишь громкий стук его сердца. Казалось, все исчезло, растворилось, потонуло в призрачном голубом тумане, все — окружавшие их люди, бедная, несчастная Даша, только что начатая рукопись и вскоре выходящая в свет книга — все это исчезло и позабылось за один миг. Ничего не осталось для него вокруг, но были лишь двое — он и она. Был еще этот шикарный сверкающий на солнце автомобиль с гербом на дверце. Мир изменился в мгновение. Время остановилось и пошло, полетело вспять, туда, назад, назад на двадцать лет…

Но все это длилось лишь секунды. Внезапно пришедшая в движение толпа всколыхнула и рассеяла окутавшие его грезы. Все стало таким, как прежде. И он уже не видел ее слегка развевающихся на весеннем ветру светлых волос, не видел печальной улыбки и блестящих от солнца и влаги глаз. Исчез сверкающий черный автомобиль. Точно мимолетное видение, пропала его прекрасная хозяйка. Вокруг были чужие, незнакомые люди. Они кричали и шли куда-то, толкая его в скину и увлекая за собой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ВИЗИТ ГОСПОДИНА РЯБКИНА

Алексей Борисович вернулся домой в состоянии сильного душевного возбуждения. Он вошел к себе и, не разувшись и не заперев за собой дверь, долго ходил по квартире из одной комнаты в другую, не находя себе места. Наконец он уселся за стол и, раскрыв недавно начатую рукопись, попытался прочесть последние ее страницы, но сосредоточиться не смог. Слова и мысли путались. Образ светловолосой красавицы в черном траурном платье неотвязно стоял перед глазами. К переживаниям последних дней теперь добавились смутные воспоминания событий двадцатилетней давности, событий, казалось, давно забытых, захороненных где-то в глубине его памяти.

«Как давно все это было, — думал Алексей Борисович. — Как это было прекрасно. Бурные, веселые дни молодости. Бескорыстные друзья, подруги, знакомые. Девочка-красавица с иностранным именем… Боже, сколько мучений, чувств, переживаний принесла она мне тогда! Как удивителен был тот страстный, нежный и недолгий роман!.. И как быстро позабылось все это, так что теперь уже кажется, что никогда этого и не было. Сон, удивительный сон!.. И вот, оказывается, она жива. Она существует — и существует не только в памяти. Она здесь, близко. Она почти рядом… Интересно, как сложилась у нее жизнь? Наверное, это очень увлекательная история. И как сама она до сих пор прекрасна. Кажется, время почти не изменило ее… И ведь не случайна эта, уже третья по счету, встреча. Ведь просто невозможно встретиться три раза подряд в таком огромном городе за столь короткий период времени…»

В памяти все отчетливее проявлялись события, происшедшие с ним двадцать лет назад. Знакомство на Арбате, первая встреча с Солтаном, берег Черного моря, и та новогодняя ночь, то чувство невыносимого одиночества; и как он бежал по ночной Москве в надежде вновь обрести свою утерянную любовь, и как, не застав ее, возвращался потом уставший и опустошенный.

«А что же было потом? — спросил он себя. — Ах да! В ту самую новогоднюю ночь я впервые увидел Вику. Бедная Виктория Сергеевна! Как, хорошо ли она добралась домой? И как там дома? Почему она не дозвонилась до меня до сих пор? Очевидно, она звонила, но меня не было дома. Как же я мог забыть об этом? Как часто я забывал о ней все эти годы! Как мало я уделял ей внимания! И любил ли я ее вообще? Ведь, наверное, любил. Ведь я столько раз видел выражение безмерного счастья на ее веснушчатом светлом лице. Как часто она смеялась! Как умела она радоваться! Как восторгалась любым моим успехам, даже самым незначительным… А дети? Ведь практически она вырастила их совсем одна. Я почти все время работал, писал, да еще путешествовал, разъезжал по своим делам, оставляя ее одну с ребятами на руках. И она никогда не требовала от меня ничего, не жаловалась и не устраивала никаких душераздирающих сцен, которые по характеру своему я вряд ли бы мог выносить и которые так часто другие женщины устраивают своим мужьям. Она никогда ни в чем не обременяла меня, ни тогда, когда мы были бедны, ни тогда, когда успех пришел ко мне и мы стали жить в полном достатке. Материальные заботы всегда тяготили меня, и ей, моей жене, часто приходилось решать даже мои дела с издателями, возиться с какими-то бумагами, договорами, счетами, соглашениями, контрактами и прочим, чего я почти не терплю… Она сама обустраивала дом, сама вела хозяйство, между тем как я только работал, писал, гонялся за впечатлениями… И видимо, так и должно быть. Ведь я добился невероятных, недосягаемых вершин. Я создал и получил то, о чем даже не мог и мечтать. Ведь талант мой оценен так высоко, что книги мои ставят на одну полку с величайшими гениями прошлого — Шекспиром, Достоевским, Толстым!.. И при этом скольким я обязан этой простой, но все-таки истинно героической женщине с добрым и светлым лицом, моему безупречному другу и помощнику, моей милой и прекрасной жене…

А та?.. Чем была в моей жизни та, воспламенившая душу красавица? И была ли она вообще? Или это все-таки был сон, плод все того же моего бурного воображения? И если она была, то почему я так редко вспоминал о ней? Да и вспоминал ли вообще за эти долгие двадцать лет? Но если всего того не было, то почему меня так взволновала эта странная встреча? И почему после нее осталось такое тяжелое, неясное чувство в моей душе?..»

Алексей Борисович напряг память и попытался вспомнить в подробностях еще хоть одно событие того почти забытого времени, но вспомнил отчего-то, как одиннадцать лет назад опоздал на похороны своей матери. Он разъезжал тогда по заграницам, и дома даже не знали точно, где он находится. Он знал, что мать его очень больна, но не думал, что все настолько серьезно. Он был тогда уже известный писатель и публицист и вдоволь наслаждался обрушившейся на него славой. Известие о смерти матери застало его в Париже, где он проводил время в обществе известнейших всему миру людей. Он вернулся домой, но мать уже схоронили и помянули. Однако он не нашел тогда ни малейшего осуждения на лицах родных и близких. Наоборот, все они, и старые знакомые, и друзья, рады были хоть и запоздалому его приезду, горды и счастливы встречей с ним…

Неожиданный звук шагов оборвал воспоминания писателя.

— Еще раз здравствуйте, глубокоуважаемый Алексей Борисович, — послышалось за спиной.

Писатель вздрогнул и обернулся. На пороге комнаты стоял высокий человек в черном дешевом костюме, с усами и в черных очках, тот самый, что заговаривал с ним на похоронах.

— Кто вы такой? Как вы сюда попали? — раздраженно спросил писатель.

— А очень просто, — лоснящимся голосом сказал человек. — Дверь-то у вас нараспашку. Я звонил, звонил. В квартире ни звука. Вот, вошел. Думал, уж не случилось ли чего…

— Ах да, я, видимо, забыл закрыть дверь. А вы… Вы, собственно, по какому делу?

— Есть дело, дорогой Алексей Борисович, есть дело. Вы не против, если я войду?

— Да, конечно. Проходите, присаживайтесь… Надо дверь закрыть.

— Не беспокойтесь, я запер. — Незнакомец прошел в комнату и сел на диван. — Разрешите представиться, Рябкин Степан Васильевич, заместитель главного редактора одной крупной московской газеты. Возможно, моя фамилия вам знакома. Быть может, вы читали что-нибудь из моих статей.

— Вряд ли. Я очень редко читаю газеты.

— И напрасно, дорогой Алексей Борисович, напрасно. Писатель должен знать, что происходит в стране. Свежие новости, знаете ли…

— Так по какому вы делу? — перебил Алексей Борисович, чувствуя, как возрастает в нем неприязнь к этому неизвестному ему человеку.

— Ах да! Хотите сразу к делу? Похвально. Ну так вот. У меня к вам, Алексей Борисович, есть небольшое предложение.

— Предложение? — удивился писатель. — Надеюсь вам известно, уважаемый господин Рябкин, что я ничего не пишу для прессы и вообще давно уже имею к ней очень отдаленное отношение?

— И очень жаль, дорогой Алексей Борисович, очень жаль. А ведь, помнится, когда-то вы писали весьма интересные статьи.

— Это было очень давно.

— Очень. Более десяти лет назад, — напомнил господин Рябкин. — Последняя ваша статья вышла в журнале «Свет» и называлась она «Политика как она есть». Великолепная статья! Жаль, что она вышла чуть-чуть не вовремя. У вас ведь были тогда неприятности…

— Вы, я вижу, очень хорошо осведомлены. И какое же у вас ко мне предложение, любопытно послушать?

— Предложение на первый взгляд, да и вообще, самое простое. Мы предлагаем вам немного на нас поработать. О гонорарах…

— Это исключено! — резко оборвал собеседника писатель. — Я ни за что не буду работать ни у вас, ни в какой другой газете, — заключил он, всем своим видом показывая, что разговор пора прекратить.

— Опять же напрасно, — как ни в чем не бывало продолжал Рябкин. — Ведь всем известно, что любому без исключения писателю необходимо хоть изредка возвращаться к обычной публицистике. Даже такому выдающему прозаику, как вы. Ведь недаром многие критики утверждают, что ваши произведения подчас достаточно далеки от жизни.

— Читатели разберутся, от чего далеки мои книги. И все же интересно, о чем вы хотите, чтобы я вам написал?

Рябкин вздохнул. Его улыбающаяся, лоснящаяся физиономия вдруг обрела черты серьезные и решительные.

— Вот это уже конкретный разговор, господин Борин, — произнес он.

— Я только спросил. Я не дал никакого согласия.

— И все-таки перейдем к делу. Вам, конечно, известно, какой резонанс в городе получило убийство известной поэтессы Дарьи Лесковой. Ну так вот. Мы хотим, господин Борин, чтобы вы во всех подробностях описали сцену, предшествующую ее трагической гибели. Надеюсь, вам понятно, что никто, кроме вас, господин Борин, — Рябкин сделал короткую паузу и посмотрел писателю прямо в глаза, — ни один человек, кроме вас, не сделает этого лучше.

— Вы хотите, чтобы я… — Писатель замолчал, еще не совсем осознавая, о чем просит этот неприятный ему человек.

— Да, да, господин Борин. Именно вы. Вы. И уверяю вас, это не принесет вам ни малейшего ущерба. И даже наоборот, укрепит вашу популярность.

— Это вас господин Сокольский надоумил? — поинтересовался писатель.

Рябкин недоуменно пожал плечами.

— Ну что вы. Я, конечно, лично знаком с князем Григорием Андреевичем, но, уверяю вас, к этому делу он не имеет никакого отношения. Ну так как?..

— Я прошу прощения, господин Рябкин. Я неважно себя чувствую. Я попросил бы вас уйти. Разумеется, писать для вас я не буду.

Писатель встал. Рябкин медленно последовал его примеру.

— Что ж, очень жаль, господин писатель, очень жаль. И все-таки не советую вам торопиться с отказом. Знаете, мало ли что? Знаете, чем закончились похороны?

— Чем же?

— Народ пошел обратно к Кремлю со своими требованиями. Полиция пыталась помешать. Было столкновение. Есть раненые, даже убитые… Да, чуть не забыл! Увидите господина Прыгунова, передайте ему привет. И спросите, получил ли он благодарность от губернатора? — Рябкин улыбнулся своей отвратительной улыбкой.

— До свидания, господин Рябкин, — сказал писатель, открывая входную дверь.

— До свидания, господин Борин. Рад был познакомиться с вами. Кстати, как ваши дети?

— Спасибо, думаю, они здоровы.

— Все трое?

— У меня двое детей.

— Ах, простите, значит, мне дали неверную информацию. — Рябкин снова улыбнулся и не спеша пошел по лестнице вниз.

Закрыв дверь за непрошенным гостем, Алексей Борисович подошел к телефону и набрал номер Прыгунова.

— Прыгунов у телефона, — после долгого ожидания послышалось на другом конце провода. Голос Вадима Никитовича звучал вяло и болезненно.

— Здравствуй, Вадим. Это я — Алексей.

— Узнал, дорогой мой. Здравствуй.

— Слушай, тут приходил какой-то очень неприятный тип из газеты. Просил, чтобы я написал против тебя статью. Ему все известно про тот вечер.

— Черт с ними со всеми. Знаешь, я, пожалуй, заеду к тебе сегодня вечером. Поболтаем. Ты на похоронах был?

— Был. Это отвратительно. К чему весь этот мерзкий спектакль?

— А это ты у своего дружка Сокольского спроси. Ну ладно, до вечера. Будь здоров.

«Права была Вика, — положив трубку, подумал Алексей Борисович. — Надо бежать из этого проклятого города, пока они не втянули меня в какую-нибудь гнусную историю. И отчего людям не живется спокойно? Зачем им все эти митинги, сборища? Какой на редкость неприятный человек этот Рябкин. И почему, почему он спросил про детей?..»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПРЫГУНОВ

После своей последней встречи с генерал-губернатором Вадим Никитович Прыгунов решил взять себя в руки. Он уже почти сутки не прикасался к спиртному, старался меньше курить и даже периодически делал легкие гимнастические упражнения. Уже сутки он ни с кем не виделся и никого не принимал.

«Ничего не было, — настоятельно внушал себе Прыгунов, расхаживая в халате по просторным комнатам своего роскошного особняка. — Не было той бестолковой сцены у писателя Борина, никакой маньяк не убивал никакую девочку по имени Даша, а если и убил, то я, статский советник Прыгунов, не имею в том никакой вины. Я просто хотел пригласить ее в гости. Я просто хотел ее проводить. Я хотел как лучше. Я ни в чем не виноват. Я ни в чем не виноват. Его нет. Ее нет. Никаких мук совести нет. Ничего нет. Есть только бред моего больного, воспаленного алкоголем воображения. Есть еще работа, много работы — беспорядки в Москве, городской бюджет, биржа, банк и прочее, прочее, прочее. Работать, больше работать. Больше развлечений и светской жизни — и все, все, все будет хорошо. Ах да! Есть еще несравненная графиня. Любовь, любовь — вечная мука! Ее уж никак не выбросить из головы».

Самовнушение действовало. Нескольку воспрянувший духом статский советник начал снова обретать присущую ему веселость и бодрость. Со страшной силой разгоралась в нем жажда деятельности, и оттого звонок писателя Борина (первый за последние сутки сигнал извне), поначалу еще более расстроивший, теперь очень и очень радовал Вадима Никитовича.

«Плевать мне на их интриги! Плевать мне на них самих! Кто не друг мне, тот враг! А врагам нет пощады! Я еще не сломался! Я еще не пропил весь свой ум и талант! Они еще узнают меня! Я еще всем им задам!..» — так размышлял Вадим Никитович, сбрасывая с себя халат и облачаясь в один из лучших своих костюмов.

Одевшись, он взглянул на себя в зеркало и, оставшись вполне доволен своим внешним видом, крикнул, чтобы к подъезду подали автомобиль.

Выходя, он бросил долгий и задумчивый взгляд на икону — красочный лик Спасителя в лучах восходящего солнца, которая висела у него в зале под самым потолком и считалась очень дорогой и престижной. Он трижды перекрестился. Он считал себя человеком верующим, но вера его заключалась в том, что все, что происходит в этом мире, происходит по воле Божьей и на благо человечества; что человек хоть и есть образ и подобие Божье, но подобие слишком ничтожное и жалкое, что все люди на Земле слабы и материальны, и ничего тут поделать уже нельзя; что Бог простит всем и каждому, ибо одни возлюбили много, другие веселились много, а третьи оказались просто слишком слабы, чтобы творить добро и не противиться злу. А Он — на то и Бог, чтобы прощать — добрый, любящий, всемогущий.

Стало быть, все, что случилось в ту ночь у писателя, — тоже по воле Божьей, и если он, Вадим Прыгунов, и виновен в чем-то, то все равно будет прощен.

Совесть уже не мучила Прыгунова так сильно.

Через несколько минут он уже сам, без водителя и сопровождающих, вел свой автомобиль по улицам Москвы.

По дороге он заехал к Урманчеевым. Дверь большого серого дома отворил высокий лакей в зеленой ливрее. Он пропустил Прыгунова за порог, но в прихожей попросил остаться, пока не будет ясно, желает ли госпожа принять его.

В ожиданий прошло больше пяти минут. Затем послышались быстрые шаги, и в прихожую спустился молодой хозяин дома Виталий Урманчеев. Следом за ним шел слуга.

— Что вам нужно? — грубо спросил молодой граф. Он был в неприятном виде — голый по пояс, в каких-то неряшливых, коротких штанах.

— Я хотел бы видеть вашу матушку, граф, — сказал Прыгунов, несколько теряясь от такого приема.

— Она не желает вас видеть. Ступайте, — резко ответил граф, собираясь уйти.

— Прошу прощения, — спокойно сказал Прыгунов. — Это она вас уполномочила передать?

— Пошел вон! — обернувшись, в раздражении закричал Урманчеев. — Она никогда не желает вас принимать!

— Нельзя ли потише, граф, — в том же тоне продолжал Вадим Никитович. — Некрасиво благородному дворянину вести себя так. Да еще в присутствии слуги.

— Степан! — обратился Виталий к лакею, все более и более распаляясь. — Вышвырни вон этого человека! Ты понял? Вышвырни его вон!

— Но, господин… — слуга замялся.

— Вышвырни его вон! Дверь открой! Дверь!

Слуга послушно подскочил к двери и открыл ее. Виталий схватил Прыгунова обеими руками за отвороты пиджака и вытолкал на улицу.

В тот момент, когда захлопнулась дверь, в прихожей появилась графиня. Она была в светлом домашнем платье, в руках ее была книжка, на лице блестели тонкие золотые очки.

— Что случилось, Виталик? Что за шум? Почему ты кричал? — спросила Эльвира Владимировна.

— Ничего особенного. Приходил осел генерал-губернатора. Овса просил. Я вытолкал его прочь. Да! Этого слугу нужно уволить. Он ослушался. — Молодой граф усмехнулся, плюнул на пол и ушел куда-то в глубь дома.

Лакей тут же нагнулся и вытер плевок рукой.

— Степан, что здесь произошло? — повторила графиня вопрос.

— Приходили господин Прыгунов, а молодой господин их выгнали, — коротко и ясно ответил Степан.

Погода, великолепная с самого утра, теперь портилась. Становилось душно. Небо затягивали тучи. Город снова ждал дождя.

Прыгунов стоял и курил возле своего автомобиля. Все случившееся было ему неприятно. Инцидент со взбалмошным сынком графини несколько омрачил поднявшееся было настроение. Хотя слишком обижаться на молодого графа он не хотел и не мог, так как давно считал его человеком болезненным, неуравновешенным и даже психически ненормальным. И когда дверь дома снова открылась и на крыльце появилась графиня, обида Вадима Никитовича улетучилась совсем.

Она вышла так, как и была — в светлом платье, с книжкой, в очках.

— Здравствуй, Вадим, — тихо сказала она, подойдя к нему.

— Здравствуй, графинюшка, — с несвойственной ему мягкостью в голосе, улыбаясь, сказал Прыгунов. — Рад видеть тебя. Как ты прекрасна. И в этом платье тебе лучше, чем в трауре. И в этих очках. Ты великолепна, восхитительна, как всегда!

— Спасибо, Вадим. Ты прости, что так получилось. Знаешь, Виталик, он… Он болен сейчас.

— Знаю. Слава Богу, не впервой. У тебя, вижу, дело ко мне?

— Дело?

— Ну да. Иначе ведь ты бы не вышла сюда.

Графиня улыбнулась. У нее был растерянный вид. В такие минуты она особенно нравилась Вадиму Никитовичу, и он едва сдерживался, чтобы не подхватить ее, такую тонкую и изящную, на руки, не прижать что есть силы к груди, не забросить в автомобиль и силой не увезти куда-нибудь от всей этой городской суеты.

— Дело? — переспросила графиня, застенчиво, точно девочка, опустив глаза. — Ах да, конечно. Вадим, я хотела просить тебя… Я хотела… Я хотела, чтобы ты свел меня с ним, — наконец выговорила она, чеканя последнюю фразу по слогам.

— С кем?

— С кем? Разве ты не понял?

Прыгунов тяжело вздохнул.

— Понял, — сказал он. — Зачем?

— Зачем? Я хочу его видеть. Я хочу говорить с ним.

— Зачем ты следишь за ним? Глупо, графиня, глупо! Зачем тебе его видеть? У него прекрасная семья! Взрослые дети! У него есть все — деньги, слава, талант! Он давно обо всем забыл! Зачем тебе его видеть? Зачем ты ему? Слушай, давай уедем! Давай все бросим и уедем! Ведь ничего не держит нас здесь, ни тебя, ни меня! Куда угодно! В Париж! В Америку! На острова! Ведь это будет здорово! Ты сама не можешь себе представить, как это будет здорово! Только вдвоем, я и ты!..

— Я хочу его видеть.

— Зачем? Своим детским капризом ты можешь испортить ему жизнь!

— Я хочу его видеть! — настойчиво повторила графиня. — Ты не хочешь помочь мне, Вадим?

Она замолчала. Он посмотрел ей прямо в глаза, но не нашел в них ничего, кроме этого неудержимого, горячего желания. Сколько отдал бы он, чтобы видеть нечто другое в этих прекрасных глазах! Но эти глаза не хотели видеть его, Прыгунова, они хотели видеть совсем другого, ненавистного ему в этот миг человека.

— Хорошо, делай что хочешь. Завтра ты увидишь его. Прощай.

Быстро отвернувшись, не желая показывать слез, что вдруг выступили на его глазах, Вадим Никитович сел в машину и включил зажигание…

Сразу же после встречи с графиней он подъехал к Большому театру и купил два дорогих билета на вечер следующего дня.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ЕЩЕ ОДНА ЖЕРТВА УБИЙЦЫ

«Ну вот и хорошо, — размышлял про себя Прыгунов, разглядывая купленные билеты. — Ему в партере. Ей — в ложе. Пусть встречаются. Пусть смотрят друг на друга. Пусть вспоминают былые деньки. Пусть говорят. Что может изменить эта встреча? Ничего. Он стал совсем другим. Он — великий человек, примерный муж и семьянин. Конечно, странно, что он все забыл. Как можно было забыть такую женщину? Но тем не менее он давно забыл ее, и она не нужна ему. Ее же ничем не изменить. Почему, почему все так скверно? И какой все-таки гаденыш этот ее сынок… Сынок! — при этой мысли Прыгунов умехнулся. — Ай да писатель, ай да проповедник! Господи, почему же?.. Нет, нет! Не думать о плохом. В общем, все в порядке. Главное — не терять присутствия духа. Все будет теперь хорошо. Вечером можно махнуть к Сокольскому. Он хоть и сволочь, а все-таки очень веселый человек. Он талантлив во всякого рода удовольствиях. Уж он-то сможет меня развлечь…»

Прыгунов вернулся к автомобилю. Перед тем как ехать к писателю, он решил покататься немного по центру. В городе было спокойно. Трибуну на Манежной площади уже разобрали. Ничто, кроме большого количества полицейских патрулей и кое-где выбитых стекол, не напоминало ни о случившихся беспорядках, ни о прошедших утром похоронах.

Вадим Никитович вспомнил свой утренний разговор с генерал-губернатором, и он показался ему далеким и смутным, точно происходил не какие-то десять часов, а несколько лет назад. Ему вдруг стало стыдно за то ужасное состояние, в котором он после ночи явился в Кремль, за то, что он так беспечно отошел от дел в столь трудное для города время, но в то же время он даже обрадовался, ощутив те перемены, какие претерпели его дух и тело за эти последние десять часов. Теперь это был совсем другой, совершенно трезвый и уверенный в себе человек. Прыгунов стал размышлять о работе, и мысли его потекли в совершенно другое русло.

«Как все-таки странно устроены люди, — отвлеченно рассуждал он. — Одни постоянно ищут над собой власти, а другие с пеной у рта жаждут властвовать. И между последними вечно идет борьба. Те, кто стоит у власти, противоборствуют тем, кому там не досталось места. Те же, кто ищет над собой власти, лишь оружие в этой борьбе. Сейчас ситуация накаляется. И причина накала — порядок, вернее, его отсутствие. Порядок — вот главная общественная потребность. Мы должны навести порядок, и они снова полюбят нас… Для начала нужно просто успокоить людей. В ближайшее время маньяк должен быть пойман. Этот подонок — главный козырь для тех, кто копает под нас. И, конечно, запретить людям собираться толпами. Какие они все тихие и добрые в одиночку. Но стоит им только собраться в кучу, как они совершенно дуреют. Наверное, это закон бытия. Человек бывает умен. Толпа — всегда глупа и доверчива. И еще всегда зла. Она может быть неуправляемой, может быть послушной, но она всегда несет в себе ненависть и зло… Впрочем, к чему все эти рассуждения? Откуда у меня эти мысли? Пусть всякие там писатели думают над законами вечности, размышляют о добре и зле. Для нас это не главное. Главное — это порядок. Главное — запретить толпу. Чтобы взять власть в свои руки, нужно собрать толпу и увлечь ее за собой. Чтобы удержать власть, нужно рассеять толпу. Теперь другие пытаются прийти к власти. Теперь для нас главное — не дать им собрать и увлечь народ за собой».

На Большом Каретном ряду, совсем недалеко от Петровки, внимание Вадима Никитовича привлекло заметное скопление народа. Он притормозил и вышел из машины. Люди, человек тридцать — сорок, толпились в переулке у большого старого дома, перед входом в подвал. Ближе к стене, у самого входа стояли полицейский автомобиль и машина скорой помощи. Возле машин дежурил один полицейский. Он просил собравшихся отойти.

— Что здесь происходит? — спросил Прыгунов у одного из стоявших, толстого мужика в старом измятом костюме, с полным и красным лицом.

— Трупы выносить будут, — многозначительно ответил краснолицый.

— Что вы сказали? Трупы?

— Да трупы, трупы, — не отрывая глаз от подвала, повторил наблюдатель. — Трупы девчонок. Маньяк задрал.

Прыгунов почувствовал, как его прошибает пот. Он отступил назад и едва сдержал приступ тошноты.

— Их что, несколько? — справившись наконец с собой, снова спросил он.

— А сейчас узнаем. — Мужик отвлекся на секунду от своего наблюдения и одарил Прыгунова коротким, но обнадеживающим взглядом — мол, потерпи немного, скоро мы сможем их сосчитать.

— Выносят, выносят! — с разных сторон услышал Вадим Никитович. — Кажись, начали выносить!

Действительно, из проема, ведущего в подвал, показался еще один городовой. Далее за ним двое санитаров в белых халатах вынесли носилки, на которых под брезентовой тканью угадывалось тело человека. В конце процессии следовал офицер полиции — молодой симпатичный лейтенант с головным убором в руке.

Толпа любопытных разом стихла. Не грубо расталкивая близко подошедших людей, стоявший на тротуаре городовой освободил санитарам дорогу. Носилки пронесли к машине с красным крестом. Затем офицер приказал остановиться и обратился к стоявшим вокруг гражданам:

— Взгляните, господа, может быть, кто-нибудь опознает пострадавшую, — и он резким движением откинул прикрывающий труп брезент.

На носилках лежала девушка лет восемнадцати-двадцати. Тление еще не коснулось ее тканей — кожа была светлая и гладкая. Видимо, смерть наступила не так давно. Глаза были открыты и чуть навыкате. Голова неестественно вывернулась в сторону. Казалось, эта несчастная с величайшим удивлением смотрит на собравшихся вокруг людей. Обрывки розового изящного покроя платья закрывали ее шею и грудь. Остальное скрывал брезент.

— Господи! Боже! Боже! — громко завопила какая-то старушка в толпе. — Молоденькая такая! Хорошенькая! Да как же это, а? Господи?!

— Галка это! Зверева! — заорал вдруг стоявший рядом с Прыгуновым краснолицый мужик в пиджаке. — Доигралась, вертихвостка! Говорил я ей! Говорил!

— Гражданин, подойдите ближе, — подозвал опознавшего молодой офицер. — Вы узнаете убитую?

— Узнал, узнал! Галка это, Зверева! Соседка моя! У нас ее все знают! Вот, догулялась!

— Вам придется проехать с нами, — сказал офицер краснолицему и аккуратно закрыл брезентом лицо погибшей.

— Как с вами? Зачем это с вами? — спросил краснолицый и стал растерянно озираться по сторонам, точно ища поддержки у стоявших рядом.

— Да не бойся, езжай! — подбодрила его пожилая женщина в сером дешевом платье. — Положено так. Ничего тебе не будет. Езжай, раз узнал.

— Ну… — краснолицый нерешительно направился к скорой помощи.

— Не туда, — сказал молодой офицер и указал на машину полиции. — Туда.

Краснолицый потоптался на месте, затем все же подошел и сел в полицейский автомобиль.

После того как обе служебные машины разъехались — медицинская, видимо, в морг, а полицейская — в сторону Петровки, толпа быстро разошлась. Какой-то с опозданием прибывший на место происшествия газетчик пытался приставать к прохожим с вопросами, но никто отвечать ему не пожелал.

— Вы не скажете, что здесь произошло? — спросил он Вадима Никитовича, последнего из оставшихся свидетелей.

— Ничего не было, — отрешенно ответил Прыгунов. — Ничего не было. Все хорошо. Все в порядке. Все нормально. Это был бред. Очередной мираж опьяненного сознания. Все хорошо, все хорошо, все хорошо. — Он грустно усмехнулся, подмигнул удивленному газетчику, развернулся и пошел к своей машине…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ИНТИМНЫЕ ПОДРОБНОСТИ ИЗ ЖИЗНИ КНЯЗЯ МЫШКИНА

Было уже полвосьмого вечера, когда Прыгунов приехал к писателю Борину. После их телефонного разговора прошло более пяти часов, и все это время Алексей Борисович не поднимался с дивана. Он пытался забыться, заснуть, но так и не смог. Все думал, вспоминал, размышлял. Потрясение от гибели Даши Лесковой и внезапного столкновения с ее убийцей, неприятный осадок, оставшийся после ее похорон, странное впечатление, которое произвела на него короткая встреча с давней подругой, — все это смешалось в его сознании и не давало покоя.

«Уехать, побыстрее уехать от всего этого, — заключал он, каждый раз отрываясь от своих мыслей. — Быстрее домой, к семье, к работе, в Саранск».

Дверь маленькой квартиры так и оставалась незапертой.

— Открыто! — крикнул писатель, когда Прыгунов позвонил. После чего поднялся и сам вышел к нему навстречу.

— Здравствуй, Вадим, — снова поздоровался он.

— Здравствуй, Алексей, здравствуй. Рад тебя видеть. — Прыгунов улыбнулся. Он вспомнил, с каким чувством ненависти думал он о своем старом друге всего два часа назад, когда разговаривал с графиней. Теперь это чувство бесследно прошло.

— Да, странно… Наверное, ты единственный человек в этом городе, которого я рад сейчас видеть…

— Спасибо, Вадим, — сказал писатель.

Прыгунов прошел в комнату и по привычке своей обрушился на диван. Алексей Борисович сел рядом с ним.

— Ты неважно выглядишь, Алексей, — заметил Вадим Никитович. — Ты не болен?

— Нет, Вадим. Все в порядке. Я просто очень устал.

— Понимаю… Вот и я тоже. Слушай! А не поехать ли нам куда-нибудь? Ты ужинал?

— Нет, Вадим. Не хочу.

— Да?.. Жаль.

— У меня есть кое-что. Виктория Сергеевна позаботилась. Я могу приготовить ужин. Еще у меня есть коньяк. Выпьешь?

— Нет.

— Отчего так?

Прыгунов пожал плечами.

— Я за рулем. Есть тоже не хочу. Зачем ты звонил мне?

— Я тебе звонил? Ах да. На похоронах за мной шел какой-то тип. Потом он приходил ко мне. Просил, чтобы я описал тот вечер, когда все это случилось с нами. Ну, в общем…

— Да, вспомнил, ты говорил. Журналист. Из какой он газеты?

— Я не запомнил, — писатель замялся. — Кажется, он произносил какое-то название… Не помню. Фамилия его Рябкин.

— Рябкин, Рябкин… Ладно, не мучайся. Я все выясню. И эту газету закроют.

Некоторое время оба молчали. Наконец Прыгунов поднялся и подошел к окну:

— Погода портится, — сказал он. — А с утра было так хорошо. Наверное, опять польет дождь.

Писатель не сказал ничего.

— Ну? — вдруг обернулся и как-то грубо спросил Прыгунов. — Что еще ты хочешь мне сказать?

— Я? Ничего.

— Ничего? — удивился Вадим Никитович. — Так уж и ничего? Ничего?

— Знаешь, Вадим, я хотел спросить у тебя… — вдруг запинаясь, начал писатель.

— Что? — перебил Прыгунов. — Что? Ну спрашивай, договаривай. Впрочем, не говори, я сам скажу. Я знаю, о чем ты хочешь спросить меня. Ты хочешь знать, что произошло тогда, в ту ночь между ней и мной! Между тем прелестным созданием и мною, старым вонючим козлом! Это ты хочешь знать? Что я сказал ей тогда? Что я сделал, что она побежала на улицу сломя голову?

— О чем ты говоришь, Вадим? Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Все ты понимаешь! И я отвечу тебе. Я ни в чем не виноват! Ни в чем! И я не сделал ей ничего плохого. Я только предложил ей поехать со мной. Да, я был пьян! Я груб и не склонен выбирать выражения. Но я ничем не хотел оскорбить ее. Ничем! Я не знаю, почему она побежала. Я ни в чем не виноват! — Рыдания уже слышались в последних словах Прыгунова.

— Я ни в чем не обвиняю тебя. Я не знаю, зачем ты говоришь мне все это.

— Ты не знаешь? Не знаешь! Где уж тебе знать! Ты — психолог, писатель, знаток человеческих душ. Где уж тебе понимать это. У тебя все хорошо. У тебя все — семья, дети, работа, слава. У тебя жизнь сложилась. Тебе легко быть добреньким. А мне плохо, понял, плохо! Я один как перст! И жизнь моя вся кубарем, да, под горку! Мне ведь тоже всегда хотелось быть этаким праведником, этакой невинной овцой, этаким дядей благородным вроде князька Мышкина. Да трудно! Не получается. Невозможно почти! Не имею природных данных. Ты сам вспомни — князь Мышкин-то был слаб и немощен. Он был болен. У него небось и похоть, и все другие такие желания отсутствовали. Может, он и вовсе был импотент? А я устроен по-другому! Я мужик, зверь! Я женщин люблю! Естественная, так сказать, физиологическая потребность! Я если два дня не выпью, мне волком выть хочется! Тебе непонятно? А ведь три четверти мужиков наших — такие же, как я! Пьяницы и сладострастники! Да что там — три четверти!.. Осудить меня хочешь? Давай, осуждай! А как же тогда заповедь? Не судите, да не судимы будете? Каким судом судите, таким и вас осудят? А думаешь, ты чистенький, да? Таким себя считаешь? А ведь еще неизвестно, что было бы с тобой, если!.. А! — Прыгунов махнул рукой и, едва сдерживая рыдания, прокричал: — Ты ведь еще не знаешь всего! Ты ведь не знаешь всего!

— Перестань, Вадим! — в волнении закричал писатель.

Прыгунов замолчал.

Алексей Борисович тоже подошел к окну и положил руку на плечо старому другу.

— Перестань, Вадим, — тихо повторил он. — Перестань. У меня и в мыслях не было осуждать тебя за что-либо. Что произошло, то произошло, и этого уже не исправить…

Прыгунов мучительно вздохнул и тут же передернул плечом, желая избавиться от руки писателя.

— Не надо жалеть меня, человек Божий. Я не достоин жалости. Я сорвался, прости… Знаешь, это чувство вины. Последнее время оно преследует меня. Мне кажется, что я виноват в ее смерти.

— Я понимаю тебя. Это пройдет. Рано или поздно это обязательно пройдет.

— Пройдет… Проклятый убийца. Я сойду с ума. Сегодня я видел еще один труп.

— Его поймают. Теперь его должны поймать.

— Господи! Когда же это случится? Это какой-то дьявол. Как я устал, Алексей! Ты не представляешь себе, как я устал.

— Сядь, Вадим, сядь. Все образуется. Отдохнуть тебе надо. Знаешь, давай махнем ко мне? Вот только выйдет книга…

— К тебе? — отчужденно спросил Прыгунов. — Куда? В Саранск? Да там тоже черт-те что происходит. Ты что, не читаешь газет? Конезавод совсем разорился. Тысячи людей оказались на улице. То ли еще будет…

Писатель вздохнул. Он знал о больших неприятностях на конезаводе, но до сих пор не придавал этому особенного значения.

— Да, жаль Прошина, — произнес он.

— Себя пожалей. У Прошина и без того на десять жизней хватит. Впрочем, и с тобой что станется?.. Обрати внимание, писатель. Интересный момент истории. Из-за одного преступника бунтует целый народ. В тартарары летит вся городская власть. Из-за одной лошади рушится целая финансовая империя. Обильная почва для новых романов… Проводи меня, Алексей. Я пойду, пожалуй.

Они молча вышли в коридор. Прыгунов сам открыл дверь и вышел из квартиры.

— Так о чем ты хотел спросить меня? — сказал Вадим Николаевич, спускаясь по лестнице.

— Спросить?.. — рассеянно повторил писатель. — Да, ты прав… Вадим, помнишь ту девушку, с которой я встречался перед своим знакомством с Викторией?

— Этакая умница-красавица? Стройная блондинка с небесными глазами?

— Да…

Глаза Прыгунова злобно сверкнули. Он вдруг сунул руку в карман и извлек оттуда белый, ровный клочок бумаги.

— Графиня Урманчеева! Особняк в центре Москвы! Живет одна с сыном! А я уж было и забыл. Держи, друг.

— Что это?

— Догадайся сам. Будь здоров, Алексей. Надеюсь скоро увидеть тебя, — сказал Вадим Никитович и медленно пошел по лестнице вниз.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ПЕРЕМЕНЫ ЧУВСТВ

Следующий день выдался очень душный и мрачный. Небо было темным, и, казалось, вот-вот сверкнет молния, ударит гром и ливень плотной стеной обрушится на город. Но дождя все не было, и тяжелые, черные тучи, словно подвешенные на невидимых нитях, продолжали грузно висеть над Москвой.

Около двух часов пополудни черная карета с гербом дома Урманчеевых на дверцах и кучером с тем же гербом на кафтане свернула с Нового Арбата на площадь и остановилась напротив ресторана «Прага». Хозяин, он же единственный пассажир кареты, молодой граф Урманчеев, отодвинул шторку, взглянул на улицу, затем посмотрел на часы.

«Осталось меньше десяти минут, — подумал он. — И она еще, наверняка, как всегда опоздает. Черт побери, как же хочется поскорее увидеть ее! И как это ужасно, как это мучительно — ждать! Ненавижу, ненавижу ожидание! Каждый раз она подвергает меня этой пытке! Дрянь! Дрянь! Почему, почему меня так тянет к ней? Чем она лучше других? Почему она заслуживает другой участи? И заслуживает ли вообще?!»

«Нет, нет! Она не такая, как все! — заговорил вдруг в Виталике совсем другой голос, тот самый — странный далекий голос, который так часто врывался в его мысли, когда он думал об Аллочке. — Она лучше, лучше других! Она прекрасна и чиста! Она — единственное, ради чего еще стоит жить!.

Да, она прекрасна! — все более озлобляясь, продолжал размышлять граф. — Ну и что? Что меняет это? Ведь она никогда, никогда не захочет быть со мной!.. Никогда?.. Какая ужасная мысль! Неужели никогда? Неужели я обречен на эти вечные страдания?.. Вечные? Но разве есть что-нибудь вечное на этой Земле? Все тленно, все смертны. В том числе и я и она… Она тоже когда-нибудь умрет. И может… Может, чем скорее это произойдет… О, черт! Я должен решиться и пойти на это! Пусть это будет не так, как с теми, другими… Да, она не такая, как все, и я не могу поступить с ней так же… Это должно быть как-то по-другому, но я должен…

Но ради чего потом жить? — спросил тот же странный далекий голос.

Для чего?.. Для того, чтобы тоже в конце концов умереть…»

Виталик снова посмотрел на часы и снова взглянул в окошко. Аллочка, в дешевом светлом платьице и неизменных своих белых туфельках, стояла под огромным уличным зонтом точно в том самом месте, где они договорились о встрече два дня назад.

«Что это? Произошло чудо? Она пришла? Пришла вовремя, не опоздала? Как она красива в этом своем простом наряде! Милая, милая Аллочка! Как смел я сейчас думать о ней такое!» — в радостном порыве пронеслось в голове молодого графа, и через мгновение с букетом дорогих алых роз он уже со всех ног бежал навстречу своей возлюбленной.

— Здравствуй, Аллочка!

— Здравствуй, здравствуй, Виталик. Это мне?

— Тебе.

— Ах, какие чудесные! Как пахнут! Я обожаю розы. А ведь ты опоздал, Виталик. На целую минуту опоздал.

— Опоздал!.. Да, опоздал! Прости меня, Аллочка.

— Ладно, ладно, прощаю.

Виталик приблизился и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щечку, но она отклонилась, сделала шаг назад, и он смешно чмокнул воздух.

— Ну? Как дела на любовном фронте? — не скрывая своего нетерпения и любопытства, тут же спросила Аллочка. — Вы выполнили мою просьбу, граф?

— Твою просьбу?.. Выполнил ли я твою просьбу?.. — растерянно переспросил он.

— Как! Ты что забыл? — с досадой произнесла Аллочка. — Ты не встречался с Галочкой Зверевой?

Виталик вдруг отшатнулся и побледнел.

— Нет! — вырвалось у него.

— Нет? Что значит нет? Она не пришла к тебе на свидание или ты просто ей не звонил?

— Нет, нет… — в волнении повторил Виталик.

— Что ты заладил: нет, нет! Не пришла или не звонил? Отвечай!

— Не пришла… — наконец ответил Виталик. — Она не пришла.

— Так. Значит, ты ей позвонил, предложил встретиться, а она не пришла? Так?

— Так…

Аллочка удовлетворенно вздохнула.

— Ну вот. Так я и знала. А еще учит меня, как жить, — сказала она и, помолчав немного, спросила: — Ну что? Уезжаешь?

— Уезжаю, — грустно ответил Виталик. — Надо ехать. Проводишь меня?

— Конечно, — равнодушно сказала Аллочка. — Я ведь тебе обещала. Я ведь для этого и пришла.

— Так поедем! Карета там, за углом.

— Уф, — снова вздохнула Аллочка. — Ну поехали, ладно. Только ты смотри, Виталик, это… Только без рук. Договорились?

— Конечно, конечно, Аллочка!

— Ну тогда едем, едем. Вперед!

Они катались довольно долго. Говорили очень мало и совсем на отвлеченные темы. Аллочка почти все время смотрела в окно. Виталик неотрывно смотрел на Аллочку. Ему очень хотелось обнять ее, но он никак не мог решиться. Иногда он глядел ей в затылок в полном умилении, потом вдруг раздражался от того, что Аллочка не замечает или делает вид, что не замечает его любящего, преданного взгляда, и тогда сильное чувство злобы охватывало его. В такие мгновения он едва сдерживался, уже готов был отдаться этому ужасному порыву и, сорвавшись, сделать что-нибудь кошмарное, но в этот момент Аллочка отчего-то вдруг оборачивалась и заговаривала с ним, задавала какой-нибудь невинный, совершенно наивный вопрос, и он тотчас успокаивался. Страшные, злые чувства исчезали, растворялись в его душе, оставляя лишь чувство доброе, очень похожее на любовь.

«Как бы это было хорошо, — в такие минуты думал он, — долго, очень долго, всю жизнь ехать вот так, рядом с ней в этой карете. Почему она не чувствует, не понимает этого? Как легко становится на душе от одного только ее взгляда, от одной ее лучезарной улыбки. Ах, если бы она была со мной! Наверное, все было бы по-другому, если бы она решилась быть со мной!..»

«Ничего такого особенного нет в этих каретах, — в то же время думала Аллочка. — В машине гораздо интереснее. Ветерок, скорость… Здесь разве что бензином не пахнет…»

— Аллочка, — наконец решился Виталик, чувствуя, что катание их подходит к концу. — Я люблю тебя!

Она не обернулась, лишь тяжело вздохнула, продолжая смотреть в окно.

— Ты слышишь меня, Аллочка? Я люблю тебя!

— Слышу, — грустно сказала она. — Ну и что?

— Я хочу быть с тобой, Аллочка! Я хочу… Я хочу, чтобы ты стала моей женой!.. Что же ты молчишь? Ответь, прошу тебя.

— Я не знаю, что ответить тебе, — наконец, обернувшись к нему лицом, сказала она.

— Ты не знаешь? Ты не понимаешь разве? Я люблю тебя! Ответь, любишь ли ты меня? Хочешь ли стать моей женой? Хочешь ли стать графиней Урманчеевой?

Она промолчала. Он повторил свой вопрос. Нервные нотки теперь отчетливо звучали в высоком его голосе.

«Боже, зачем я согласилась поехать с ним? — подумала Аллочка. — Вот прицепился со своей любовью! Псих, настоящий псих!»

— Виталик, — сказала она. — Я не знаю, что тебе ответить. Я пока не собираюсь замуж. И пожалуйста, давай оставим это.

— Ты ничего не понимаешь! — закричал Виталик. — Я люблю тебя! Я на все согласен ради тебя! Никто никогда не будет любить тебя так, как я! Никто не сделает для тебя того, что сделаю я!

— Виталик, перестань!

Он вдруг придвинулся к ней вплотную. Лицо его исказилось болезненной страшной гримасой, на лбу и висках выступил пот. Она отпрянула, он протянул обе руки к ее лицу, но в тот же момент карета остановилась. Еще через секунду открылась дверца, и кучер в зеленом кафтане громко воскликнул:

— Аэровокзал, господа!

Аллочка облегченно вздохнула. Кучер — крепкий бородатый старик с добрым простым лицом — услужливо подал ей руку. Следом вышел и граф.

— Я жду ответа, — тихо и злобно сказал он.

— Ладно, — раздраженно ответила Аллочка. — Приедешь, дам тебе ответ.

«Только бы побыстрее избавиться от него», — думала она в то время, как Виталик отдавал распоряжения кучеру:

— Отправишь багаж — и к дому, понял?

— Слушаюсь, господин, — послушно ответил кучер.

— Нет, стой! Прежде отвезешь эту девушку туда, куда она скажет.

— Слушаюсь, — повторил старик и, ловко подняв огромные чемоданы хозяина, быстро направился к вокзалу.

Минутой позже случилось странное происшествие: у самого входа в здание вокзала дорогу Виталику преградил полицейский и потребовал предъявить документы.

— Моя фамилия Урманчеев. Граф Урманчеев! — гордо произнес молодой человек, презрительно глядя с высоты своего огромного роста на приземистого полицейского.

— Документы, — невозмутимо повторил страж порядка, молодой совсем парень в форме лейтенанта полиции.

— На, смотри! — Виталик вытащил из кармана паспорт и сунул его в лицо полицейскому. — Что, убедился?

— Извините, — взглянув на фамилию в паспорте, спокойно сказал полицейский и отошел.

— Скоты! — возмутился молодой граф. — Вместо того чтобы ловить воров и бандитов, они…

— Ну, я пойду? — тихо перебила его Аллочка.

— Подожди. У меня еще есть время. Ты будешь писать мне?

— Ладно, напишу, присылай адрес.

— Я позвоню тебе.

— Хорошо, звони. Мне надо идти, до свидания…

— Подожди. Подожди еще немного…

— Я прошу прощения, молодой человек, — услышал позади себя граф Урманчеев.

Он нервно обернулся. Позади него стояли уже трое полицейских — тот же молодой лейтенант и двое городовых в форме.

В этот момент Аллочка повернулась и быстро пошла прочь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ В ЭТО ВРЕМЯ В САРАНСКЕ

В этот день погода в Саранске стояла прекрасная. Ночью прошел дождь, но влага быстро просохла, и воздух был приятен и свеж. На чистом голубом небе ярко светило солнце. Было не жарко, но по-летнему очень тепло.

— Это надо, какой день, а! — с досадой заметил Дмитрий Иванович Пужайкин, глядя в окно своего кабинета. — Черт бы их всех побрал!

— Да, — равнодушно ответил директор Прошин. — Лето не запоздало в этом году.

Михаил Андреевич сидел за столом, в дальнем от окна углу. Он что-то писал в своем небольшом блокноте, с которым почти не расставался в последние дни. Он был отрешенно спокоен. Ни солнечный день, ни постигшие его неприятности, ни сам губернатор Пужайкин, казалось, не волновали его.

— Ты что, снова пишешь свои дурацкие стишки? — раздраженно спросил губернатор. — Ты, по-моему, заболел.

— Ага, пишу, переписываю, — точно не услышав последней фразы губернатора, ответил Прошин. — Хочешь, прочту тебе что-нибудь?

— Да пошел ты знаешь куда! Посмотри, посмотри лучше, что они там творят!

Вот уже более часа Дмитрий Иванович Пужайкин не отходил от окна. Там внизу, на площади перед дворцом с самого утра собирались люди. День был будним, но в ходе последних событий в городе появилось множество свободных, неработающих людей.

— Ты посмотри, сколько их там собралось, — продолжал губернатор. — Да оторвись ты от своей тетради! Или лучше отдай ее мне.

— Тебе? — усмехнулся Михаил Андреевич. — Зачем она тебе?

— Чтоб бросить ее в огонь! К чертовой матери! Я не могу понять, что с тобой происходит? Твой завод на грани банкротства! Твои лошади продаются за бесценок! Половину рабочих уволили! Ты же всегда твердил, что надо заботиться о людях. Что же ты не заботишься о них теперь? Ведь они без работы, без денег! Они привыкли жить в достатке, а теперь им, может быть, нечем кормить детей! Потому что ты, ты их уволил! Подойди сюда, слышишь! Посмотри, какие у них лица. И это те люди, которые еще месяц назад молились на нас! Теперь они готовы разбить нам башку!

— Что же, — продолжал Прошин. — Быть может, это самый лучший конец всему.

— О Боже! Вразуми ты этого идиота! Наверное, ты думаешь, что для тебя все пройдет так просто? Думаешь, я власть, я и должен этим заниматься? Я один, да? Хрен тебе, понял? Ты, поэт сраный! Ты читал, что они пишут в этой своей газете? Эти националисты е…ные! Вот! Сейчас я тебе прочитаю, — Дмитрий Иванович выхватил из кармана мундира свернутую газету, быстро развернул ее и начал читать: — «В сложившейся в городе ситуации в первую очередь виноваты еврейские заговорщики, под влиянием и давлением которых долгое время находились и находятся до сих пор многие высокопоставленные лица нашей родной губернии, в числе которых директор конезавода Прошин, а также и сам губернатор…» Каково? Чем не поэма? Скажешь, грамотенки не хватает? Тут все подробно написано: когда и за сколько ты продался жидам. Здесь написано, между прочим, что двадцать лет назад жиды помогли тебе сколотить состояние и ты по гроб жизни им обязан. Тут четко, по пунктам, приводится твоя родословная, из которой ясно, что ты чуть ли не наполовину жид, и потому с твоего и моего согласия жиды поселились и расплодились в Саранске! Здесь есть статистические данные, что теперь ты с завода увольняешь только мордву и русских и хочешь одних жидов оставить! Ах да! Еще! Тут в подробностях описана вся твоя мелодрама, и они точно знают, что твоя милая, прекрасная женушка сбежала от тебя, когда узнала, что ты педераст и полуеврей!

— Черт! — Михаил Андреевич бросил авторучку и в сердцах ударил ладонью по столу. — Что за бред? Зачем ты мне все это говоришь?

— Бред? На почитай! Четыре листа! — Дмитрий Иванович смял газету и бросил ее Прошину, но она не долетела, развернулась и упала под стол.

Михаил Андреевич нагнулся и потянулся было за газетой, но вдруг передумал, поднял ручку и снова начал писать.

Дмитрий Иванович отвернулся и тяжело вздохнул.

— О! Приехал, приехал. Гад! — вдруг злобно закричал он. — Вот сука!

— Кто приехал? — спросил Михаил Андреевич.

— Супкин, тварь, приехал! Смотри, как они ему рады! Они машут ему!

Внизу собрались уже не менее полутора тысяч человек.

Большой серый автомобиль выехал на площадь. Люди расступились, образовав живой коридор. Автомобиль подъехал к лестнице дворца. Дверца открылась, и из нее вышел здоровенный детина в черной униформе, а за ним маленький, неказистый, сутуловатый, почти лысый человек, с острыми смешными ушами, крайне неприятной физиономией и сединой на затылке и висках.

Толпа поначалу стихла. Потом послышались робкие хлопки, потом еще и еще, и через несколько секунд люди, кто с выражением восторга, а кто просто машинально, дружно зааплодировали этому совсем невзрачному с виду человеку.

Банкир Иван Петрович Супкин за последнее время стал очень популярной личностью в городе. Несколько месяцев назад он, малоизвестный еще человек, стал появляться в разных людных местах, выступать на всевозможных собраниях, обращаться к народу с речами, в которых с пеной у рта предсказывал, что губернию ждет обнищание, а людей — бедность, ежели нынешний губернатор и его окружение будут продолжать оставаться у власти. Он клеймил инородцев, кидался националистическими лозунгами, распинался в собственном патриотизме и утверждал, что не пройдет и нескольких месяцев, как пророчества его сбудутся, и единственным спасением для губернии является то, что он, Иван Петрович Супкин, и его люди, «смелые и решительные», заменят нынешних правителей города. Сам банкир уже давно спал и видел себя в губернаторском кресле…

Первое время над ним смеялись. Потом, когда некоторые прогнозы стали оправдываться, кое-кто прислушался. К тому времени банкир Супкин собрал собственную партию, которой дал громкое название — Губернский национальный союз и которую поначалу составила кучка таких же, как Супкин, отъявленных негодяев. Сам банкир, будучи человеком состоятельным, денег для достижения своей цели не жалел. Его так называемые единомышленники не скупились на угрозы и подкупы. После кризиса на конезаводе ситуация в губернии с каждым днем ухудшалась. Отчаявшиеся люди начинали верить новому лидеру, так просто объяснявшему причины всех их несчастий. Усиливалось раздражение против властей и инородцев. Численность партии Супкина заметно росла.

Беспокойство царило и в самом городе. Тут и там возникали всевозможные беспорядки — драки, пожары, мелкие погромы и грабежи. На стенах чернели националистические лозунги, которые полиция и здравомыслящие горожане не успевали стирать. Супкинцы не скупились на провокации. В дома к инородцам подбрасывались письма с угрозами и требованием покинуть город. В последние дни до губернатора дошли слухи, что националисты Супкина готовят против инородцев какой-то страшный, решительный акт.

— Я обращаюсь к вам, братья и сестры мои! — начал свою речь банкир Супкин. Аплодисменты немедленно стихли. На площади воцарилась на мгновение необычная, неприятная тишина. — Я обращаюсь к вам, мои добрые, милые земляки!

— Вот ведь падаль, а! — закричал у окна Пужайкин. — Вот тварь! Я сейчас возьму винтарь, да и размозжу ему башку! Политик сраный! Кумир народа! Вот увидишь, сам возьму и пристрелю его как собаку! И всех разгоню, всех!

— Ну это ты, Дмитрий Иванович, брось, — отозвался Прошин. — Этим делу не поможешь. Об этом раньше надо было думать.

— Да кто ж знал, что эта гадина так голову подымет!

— Можно было предвидеть. Не он первый, не он последний. А впрочем, трудно, конечно, было бы что-нибудь изменить. Думаешь, Супкин всей этой вакханалией правит? Ошибаешься. Обстоятельства всем этим правят. Так сложилось одно к другому. Ситуация.

— Ну ты, я вижу, умный, прямо, как Лев Толстой, мать твою! Думаешь, я не читал эти теории? Чушь собачья! А вот его я пристрелю, пристрелю! Сдохнет, и другим неповадно будет! Ишь бунтари какие нашлись! Всех успокою сейчас!

— Да оставь ты их. Говорю, не поможешь ты этим убийством. Наоборот, усугубишь только, обозлишь еще больше против нас. Им, может быть, только этого сейчас и надо. Им, может, только крови сейчас и не хватает.

— Ишь как заговорил, а? Не очень-то на тебя похоже. Так что же делать-то? Что?

— Да ничего. Центр оцеплен. У полиции сил достаточно. Утихомирят кого надо в случае чего. А эти пусть выкричатся, побуянят, а там, глядишь, и разойдутся все по домам.

— Эх, упустили времечко! Давно его придушить надо было! Теперь не кончится это так просто! Нутром чую, мать его так!..

— В это тяжелое страшное время! — на всю площадь ораторствовал Супкин. — Когда безработица и хаос пришли на нашу землю!.. Когда голод и нищета уже стучатся в наши дома!.. Когда нехристи-инородцы, как воши, проникли во все щели, я говорю вам, друзья мои! Хватит! Хватит терпеть нам все это! До каких пор безродные плебеи будут пить из нас кровь! До каких пор продажные шлюхи будут править нами!

— Правильно! — крикнул грязный, оборванный мужичок, стоявший у самых ступеней.

— Молодец! Молодец! — подхватил такого же вида другой.

Оба этих человека зааплодировали. Аплодисменты тут же подхватила толпа.

Двое этих неприятных по виду людей уже давно знакомы Вам, дорогой читатель. Эти двое бродяг и их третий товарищ сидели в ресторанчике «Три коня», где некоторое время назад чеченец Солтан встречался с писателем Бориным.

Банкир Супкин поднял руку, и народ снова затих:

— И вот теперь настало время борьбы с бесовским засильем! Хватит бездействовать! Ибо то, что происходит у нас, происходит по всей матушке России! Слышали ли вы, братья мои, что происходит в Москве! Знаете ли вы, что там, в самом центре нашей великой Родины, один еврей надругался и зарезал сорок пять ни в чем не повинных православных женщин и детей?

— Знаем! — крикнул бродяга.

— Читали! — крикнул другой.

— Наше бездействие погубит Россию! Настало время объединиться! Сегодня все мы, честные православные граждане, должны собраться вместе и твердой стеной встать на борьбу со злом! Иначе всех нас ждут рабство и скорый конец! Ибо если иуды снова одержат над нами верх, погибнет Земля наша!.. И сегодня мы пришли сюда для того, чтобы спросить ответа у тех, кто довел наш город до разорения! Там! За стенами этого дворца спрятались от гнева народного виновные во всем люди! Это они привели на нашу землю нехристей! Они дали им волю в делах и поступках их! Это они сегодня лишают вас работы — последнего куска хлеба! Но они поплатятся за это! Они будут отвечать перед народом! Сегодня! Сейчас!

— Правильно! Верно! — в один голос крикнули двое.

— Чудно как-то, — вдруг неожиданно громко сказал высокий и толстый парень с розовым смазливым лицом. — Чего городит?

— Дело говорит мужик, дело, — возразил худой, остроносый мужчина в очках. — Губернатор во всем виноват. А жиды пускай убираются к чертовой матери. Самим скоро жрать нечего будет.

— Еще бы! — закричал бородатый старик. — Мой дед его еще знал!

— Так ведь он же не старый. А твой дед уж помер когда?

— Когда… Тогда! Много будешь знать, скоро состаришься! А помрешь еще раньше!

— Раньше тебя не помру, не пужай.

— Эй вы, хватит вам! Умного человека послушать не даете!

— Мы требуем ответа от губернатора! — кричал в это время Супкин.

— Губернатора! Губернатора! — закричали люди.

— Губернатора к ответу! — подхватили со всех сторон.

— Ну сейчас я им отвечу, — злобно сказал Пужайкин.

Он поправил на себе мундир, подошел к балконной двери, взялся за ручку, постоял еще мгновение, затем решительно распахнул дверь и вышел на балкон.

Но в этот момент на площади произошло нечто неожиданное. При виде губернатора люди немедленно стихли, но тут же тишину разорвал дикий вопль, очень похожий на стон или плач:

— Убили! Убили! Убили!

С улицы на площадь бежал маленький человечек. Одежда его вся была выпачкана свежей кровью. Издали лицо его казалось ужасным. Оно выражало страдание и боль. Он бежал сквозь толпу к ступеням, и люди в ужасе расступались перед ним. Он громко, пронзительно и страшно кричал:

— Убили ироды! Доченьку мою единственную жиды убили! Кровиночку мою! Девочку! За что! За что! За что!

В другой, более спокойной ситуации, любой бы понял, что все это лишь очень плохой спектакль, что выражение боли и страдания на лице этого обросшего, грязного человека лишь клоунские ужимки, что крик его наигран и совершенно не похож на крик убитого горем человека. Одного более внимательного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что никакой маленькой дочки у него нет и отродясь не могло быть. Он был болезнен и стар и гораздо больше походил на разбойника и бродягу, нежели на отца маленькой девочки. Но люди на площади были очень возбуждены. Почти никто из них не видел этого оборванца (который, кстати, тоже находился в тот самый вечер в «Трех конях»). Люди на площади были напуганы его криком. Они лишь слышали его истерический вопль.

Через минуту возникли суета и давка. Банкир Супкин продолжал что-то кричать, но его уже не было слышно.

— Мерзавцы! Сволочи! — кричали вокруг. — Вон отсюда! Жиды проклятые! Бей их! Бей!

— Все за мной! За мной! — крикнул один из бродяг.

Толпа вся зашевелилась, заходила, загудела и вдруг ринулась прочь от дворца.

Отчего-то люди, увлекаемые зачинщиками, побежали не по центральной широкой улице, где были кордоны полиции, а один за другим рванулись в переулок, увлекая за собой идущих навстречу прохожих. На перекрестке обезумевшая, озверевшая толпа сбила девушку, которая оказалась невестой сына писателя Борина, Лизонькой Головановой. Огромный бородатый мужик налетел на нее. Она упала навзничь, сильно ударившись головой об асфальт. Когда толпа пробежала, один из отставших, какой-то грязный мужик, остановился возле бесчувственной, истекающей кровью девушки, нагнулся над ней, затем подхватил ее на руки и с далеко не добрым, но мерзким и похотливым выражением лица потащил в ближайший подъезд.

Беснующаяся толпа тем временем разделилась. Большая часть ее выбежала на широкую улицу и столкнулась с полицией. Человек двадцать других, во главе с испачканным кровью крикуном, ворвались в ресторан «Три коня». Бедный, перепуганный Абрам Шлаен выбежал к ним навстречу, и ему тут же пробили голову железным прутом.

Еще часть погромщиков в это время уже громила и грабила самый большой в городе магазин известного торговца Ивана Голованова, который ни к евреям, ни к каким-либо другим инородцам никакого отношения не имел.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ СЮЖЕТ

В Большом театре давали «Иоланту». Алексей Борисович вошел в зал минут за десять до начала спектакля. Он знал, что женщина, которую он должен встретить, уже находится здесь: подойдя к театру, он заметил стоявшую неподалеку знакомую ему черную карету, и, хотя людей в зале было довольно много, его глаза отыскали ее сразу, как только он занял свое место в партере, надел очки и огляделся вокруг.

Графиня Урманчеева сидела слева от сцены, в ложе. Она также смотрела на него. Расстояние мешало ему разглядеть выражение ее лица, он даже не мог как следует различить ее черты, но, как только взгляды их встретились, они продолжали неотрывно смотреть друг на друга до тех пор, пока не зажглись огни рампы и в огромном зале не погас свет.

Актеры играли в этот вечер блестяще. Высокая чернокудрая Иоланта поражала своим голосом и красотой. Старый король был трагичен как никогда. Декорации смотрелись великолепно. Дворцовый сад был из настоящих цветов, источающих в зал сладкий розовый аромат. Все было прекрасно, но все это не радовало писателя Борина. Он постоянно отвлекался. Он думал совершенно о другом. Взгляд его все время устремлялся к ложе, туда, где в полной темноте сидела она, та женщина, с которой он так болезненно расстался двадцать лет назад, о которой почти забыл к которая теперь вдруг так неожиданно напомнила о себе. Наконец игра актеров стала раздражать писателя. Ему казалось, что и поют и двигаются они слишком медленно. Казалось, время остановилось в этом темном зале, и все, что здесь происходит, глупо и бессмысленно, и несчастная красавица Иоланта так навсегда и останется слепой, такой же слепой, каким он чувствовал себя, глядя в темноту. Когда действие подходило к концу, ему хотелось бежать, и он едва сдерживал нетерпение.

Когда объявили антракт и в зале снова зажегся свет, графини Урманчеевой уже не было в ложе.

Он нашел ее на лестнице. Она стояла, опираясь одной рукой о перила, в своем черном, сверкающем отделкой платье, в черных изящных туфлях на тоненьком каблучке. Ее прекрасные светлые волосы спадали на почти обнаженные плечи. В руке у нее был веер. Она стояла к нему спиной и не замечала его.

— Здравствуйте, — тихо произнес он.

Она повернула голову. Он увидел ее профиль и нашел его почти не постаревшим, таким же великолепным, как и двадцать лет назад.

— Здравствуйте, — ответила она.

Наступило молчание. Он почувствовал себя неловко, хотел сказать еще что-нибудь, но не мог найти слов.

— Вам нравится спектакль? — наконец спросила она.

— Спектакль? Да. Кажется, актеры играют неплохо…

— А мне нет… Я могу попросить вас об одном одолжении?

— Да. Конечно.

— Увезите меня отсюда. Я, видимо, нездорова. Эта духота на улице скверно действует на меня. И к тому же я не могу больше видеть страдания этой девушки.

— Но ведь все кончится хорошо. Иоланта прозреет и…

— Я знаю. И все-таки… Моя карета внизу. Если вам нетрудно, проводите меня домой.

— Конечно, конечно. Только…

— Что? — удивленно спросила она, обернулась и посмотрела ему в глаза.

— Ничего, — сказал он. — Пойдемте. Я готов вас проводить.

На улице было еще светло и по-прежнему пасмурно, хотя стало немного прохладнее. Когда они вышли из театра, графиня сказала, что теперь, на воздухе, она чувствует себя лучше. Она предложила покататься немного в карете, и писатель согласился, молча кивнув головой.

Карета стояла в сквере напротив. Старый кучер курил, сидя на скамейке. Увидев хозяйку, он немедленно затушил папиросу и быстро, по-военному встал.

— Прошу, господа, — распахнув резную дверцу кареты, сказал бородач.

Алексей Борисович подал графине руку, затем взошел по подножке сам.

Карета тронулась с места и покатила плавно и медленно. Писатель взглянул в окошко. По тротуарам мирно гуляли люди. Шоссе было почти свободно. Редкие автомобили на большой скорости уносились вперед.

— Странно, что до сих пор нет дождя, — тоже глядя в окно, негромко сказала графиня.

— Да, странно, — ответил писатель, — дождю давно пора уже быть.

— Какие огромные черные тучи. Они уже давно висят над городом. Когда я смотрю на них, мне становится страшно. Они такие тяжелые, словно отлитые из свинца. Мне кажется, это предвещает что-то ужасное.

— Не сегодня-завтра будет большая гроза. Ничего страшного, думаю, в этом нет.

— Да, конечно. Это только глупое суеверие. Страх пожилой одинокой женщины. — Она улыбнулась и задернула шторку.

В карете стало почти темно.

— Я не очень люблю весну, — помолчав немного, сказала она. — Мне теперь больше нравится зима или осень. Когда за окном идет проливной дождь или снег. Когда на улице холодно или морозно. В такие дни я люблю быть дома одна, лежать в теплой постели, о чем-нибудь думать или читать. Вы, наверное, тоже?

— Нет. Мне по-прежнему нравится лето — зелень, солнце, тепло…

— Вы еще долго пробудете в Москве?

— Думаю, нет. На днях выйдет моя новая книга. Мне захотелось дождаться первых откликов. Затем собираюсь вернуться домой.

— Я читала о вашей книге. Она еще не вышла, а о ней уже везде пишут. И о вас тоже. Наверное, вы самый популярный писатель нашего времени.

— Не знаю, — ответил он.

— Вам тяжело говорить со мной? — вздохнув, спросила она.

— Нет. Но все это так неожиданно. Мы очень давно не виделись. Прошло столько лет, и вот теперь эта встреча… Как вы жили все эти годы?

— Как жила? — Она снова улыбнулась и пожала плечами. — Хотите услышать мою историю? Хорошо. Я расскажу вам. Слава Богу, она не так уж и длинна…

…Чуть меньше двадцати лет назад, через несколько месяцев после того как мы расстались с вами, погиб мой второй муж. Он был журналистом — человеком весьма опасной профессии. Целые месяцы он проводил в командировках, а в последнее время постоянно работал в одной африканской стране. У власти там тогда находился просоветский режим. Затем началось восстание, которое переросло в гражданскую войну. Кажется, повстанцы захватили наше российское, советское тогда еще, посольство. Моего мужа и еще нескольких наших граждан объявили заложниками. Быть может, вы помните эту историю? Тогда об этом писали и говорили везде.

— Нет. К сожалению, нет.

— Неудивительно. Ведь прошло столько времени. Люди, захватившие моего мужа, ставили какие-то условия перед правительством нашей страны. Условия эти по каким-то причинам не выполнялись, и тогда, чтобы доказать серьезность своих намерений, террористы решили расстрелять одного из заложников. Этим человеком оказался мой муж. Наверное, по всем телеканалам мира было показано его изрешеченное пулями тело. Мера эта оказалась действенной. Наше правительство пошло на уступки, и заложников освободили. Через несколько дней они вернулись на родину. Коллеги моего мужа привезли в Москву цинковый гроб. Затем были пышные похороны, соболезнования, притворное сочувствие и скорбь и прочее, прочее. Я даже получала какие-то подарки, деньги от государства. Мой муж в заключение всей этой истории был посмертно награжден…

Алексей Борисович внимательно слушал. Графиня говорила напряженно и медленно. Было заметно, что она с трудом вспоминает события прошлых лет.

— Своего второго мужа я никогда не любила, — продолжала графиня. — Сейчас трудно сказать, почему я вышла за него замуж. Наверное, потому, что он был хорошо обеспечен. Я была достаточно легкомысленна, и тогда это обстоятельство казалось мне очень важным, и вы, конечно, помните, как мало было в то время хорошо обеспеченных людей… Как бы там ни было, я не долго тосковала по своему погибшему мужу. Через три месяца после его смерти я встретила и полюбила другого человека и примерно через полгода уже вышла замуж опять…

— Это был граф Урманчеев?

— Да. Но тогда он еще не был графом. Это был удивительный, очаровательный человек. Он был высок, строен, умен и красив. Он обладал огромной физической силой. Он был на редкость хорошо образован и, к тому времени как мы поженились, имел уже приличное состояние. У него были колоссальные связи. Я не знала человека, у которого было бы так много друзей. Люди любили его, и, поверьте мне, этого умного, веселого, жизнерадостного человека было трудно не любить. На нашей свадьбе присутствовала добрая половина всех знаменитостей города. Это было целое море радости и цветов. Если б вы его видели. Если б вы знали, как он ухаживал за мной. Как я была счастлива. Он был настоящий мужчина, мужчина, о котором любая женщина может только мечтать.

Она замолчала и закрыла руками лицо.

— И после свадьбы вы также были счастливы? — тихо спросил писатель.

— Да. Каждый день, каждый час. Когда к власти пришли монархисты, оказалось, что мой муж древнего дворянского рода. Мы получили титул и переехали в центр Москвы. Моя жизнь стала похожа на праздник. Каждый день мы получали приглашения или принимали у себя именитых гостей. Мы много путешествовали. Вместе с графом мы объездили почти весь мир. И всегда были счастливы вместе. Восемнадцать лет мы прожили душа в душу. Наши чувства не угасли за все эти годы. И было лишь одно обстоятельство, которое омрачало нам жизнь…

Она снова умолкла и отвела глаза. Несколько минут они ехали в тишине. За окошком сгустились сумерки. В карете стало совсем темно.

— Здесь есть автономное электричество, — тихо сказала графиня. — Хотите, я зажгу свет?

— Нет, — отозвался писатель. — Если можно, пусть лучше все останется так.

— Хотите, чтобы я продолжала?

— Кажется, вы затронули нечто, о чем вам не хочется говорить.

— Да нет. Об этом и раньше всем было известно, — вздохнув, сказала графиня. — В жизни никогда не бывает все ровно и гладко. Граф Урманчеев — мой муж — был очень тяжело болен. Он страдал эпилепсией. Наверное, это самая ужасная болезнь, которая существует в мире. Припадки повторялись не часто. Но когда они наступали, дом наш превращался в кромешный ад. Когда приближался приступ, муж мой менялся до неузнаваемости. Лицо его чудовищно искажалось. Он становился агрессивен и страшен и совершенно терял самоконтроль. Он не узнавал никого и сокрушал все, что видел перед собой. В таком состоянии он был способен на самые кошмарные вещи. Он был способен убить, растерзать человека. Это был настоящий кошмар. После каждого его припадка у нас в доме менялись слуги. Один раз, увидев его в таком состоянии, люди уже не решались работать у нас. Если бы вы его видели в эти минуты! Дважды он избивал меня до полусмерти. Один раз едва не изрезал меня ножом. Он был уже готов это сделать, но вовремя начались судороги… Вы когда-нибудь видели, как бьется в припадке эпилептик?

— Да, и не раз. Это ужасно. И вы не боялись с ним жить?

— Еще как боялась.

— И вы не хотели оставить его?

— Не могла. Когда начинались судороги, он весь разбивался в кровь. Иногда это длилось более часа. Затем он затихал, долго был без сознания. Когда припадок кончался, он становился болезненным и совсем слабым, точно грудной ребенок. Но проходила неделя-другая, он поднимался на ноги и вновь был таким же крепким, как прежде. Затем, несколько месяцев до следующего приступа, мы снова жили спокойно и хорошо. Вы слушаете меня?

— Да, — задумчиво произнес писатель. — Наверное, он сильно страдал.

— Он был очень мужественный человек. С виду он почти все время был весел и спокоен. Но я знала, что муж очень тяжело переживает свою болезнь. Конечно, привыкнуть к такому невозможно…

— Как умер ваш муж? — почти не скрывая своего наивного любопытства, спросил писатель.

— Это случилось чуть больше года назад, — невозмутимо сказала графиня. — В этот день мы расстались с ним утром. Внешне все было нормально. У меня скопились различные незначительные дела, кажется, в какой-то больнице. Я отсутствовала весь день, а когда вернулась, он был уже мертв. Слуга нашел его в комнате с тонким ремнем вокруг шеи. Очевидно, днем начался внезапный приступ болезни. В этот день он покончил с собой…

Она помолчала еще немного, затем сказала с оттенком досады в голосе:

— Вот, в общем, и вся история. Наверное, вы хотите знать больше, но беда моя в том, что я совсем не умею рассказывать. Впрочем, главное вы услышали. Все остальное — обыкновенная жизнь.

«Какая удивительная история, — подумал Алексей Борисович. — И это двадцать лет жизни! Неужели ей нечего больше мне рассказать?»

— А как же ваш сын? — вдруг спросил он. — Почему вы ничего не сказали о нем?

— Мой сын? — удивленно повторила она, и внезапное волнение услышал он в ее голосе.

— С ним все хорошо. Он учится, будущий медик. Его нет дома. Он уехал сейчас.

Карета остановилась.

— Мы возле дома, сударыня, — послышался голос кучера. — Еще поедем куда, или изволите выходить?

— На сегодня довольно. Спасибо, Матвей, — сказала графиня.

Дверца кареты отворилась. Кучер помог госпоже спуститься.

Алексей Борисович тоже сошел на асфальт.

— Ну вот, я возле дома, — сказала графиня, и писатель услышал, как задрожал ее голос. — Вы были очень любезны. Спасибо за то, что проводили меня.

— Я искренне рад был снова встретиться с вами. Воистину незабываемый вечер.

— И такой короткий… Я бы могла пригласить вас к себе, но уже поздно… К тому же я дома одна… Только слуги…

— Да, да. Уже поздно, — теряясь, ответил он. — Я еще буду в Москве. Мы можем увидеться в другой раз.

— Конечно. В другой раз… Впрочем… Вы бы могли зайти на минуту. Вы… Вы спрашивали про моего сына. Его сейчас нет. Я бы хотела показать вам его портрет. Его сделал один довольно известный художник. Получилось неплохо. Хотя Виталику — так зовут моего сына — не понравилось что-то. Я хотела бы, чтобы вы взглянули. А после Матвей вас отвезет.

— Хорошо, — согласился писатель. — Я зайду совсем ненадолго. Мне бы тоже хотелось увидеть вашего сына. Должно быть это прекрасный юноша. Он, наверное, очень похож на вас.

— Не знаю, — вздохнув, сказала графиня.

Она повернулась к двери, и слуга, стоявший здесь же, открыл ее перед ними.

Писатель проследовал в дом. Они прошли сквозь большую, похожую на парадную залу прихожую, поднялись по мраморной лестнице и очутились вскоре в совсем небольшой комнате на втором этаже. Графиня сама зажгла свет.

— Вот он, мой Виталик. Виталий Урманчеев. Мой единственный сын, — сказала она.

Эльвира Владимировна стояла перед огромным портретом, с которого смотрел на нее уже известный писателю Борину молодой человек с очень знакомыми глазами и ничем более неприметным лицом.

— Но ведь это же… — испуганно произнес Алексей Борисович.

— Что с вами? — спросила графиня.

Писатель отер со лба пот.

— Ведь это же он, — шепотом повторил Борин.

— Алексей! — вдруг в каком-то исступлении воскликнула Эльвира Владимировна.

— Вы?.. — повернулся и взглянул на нее писатель.

— Я люблю вас! Я люблю вас еще сильнее, чем раньше! Я не знаю, что происходит со мной! Но… Алексей! Едва я увидела вас тогда, на улице!.. Вы шли с какой-то молоденькой девушкой! Поверьте, это произошло совершенно случайно! Но с той самой минуты что-то случилось со мной! Жизнь моя изменилась!.. Наверное, это смешно, но это правда! Я действительно люблю вас!

— Но ведь это же он! Он! — снова взглянув на портрет, закричал писатель. — Это же он! Убийца! Маньяк!

— Господи, что вы говорите, — испуганно отшатнулась графиня.

— Этот человек — убийца! Я узнал его! Это лицо я видел тогда в темноте!

— Нет! — закричала графиня. — Нет! Этого не может быть! Я не хочу вас слушать! Господи, что это? Вы сумасшедший! Мне говорили, что вы сумасшедший!

— Это он! Он! Он! — снова в исступлении закричал Алексей Борисович, выбежал из комнаты и бросился по лестнице вниз.

Примерно через два часа после описанной выше сцены в квартире писателя Борина зазвонил телефон. Он звонил очень долго и настойчиво, пока наконец Алексей Борисович не очнулся от своих мыслей и не решился к нему подойти.

— Я слушаю, — почти спокойно произнес он.

— Это я, Алексей, — послышался в трубке голос Вадима Никитовича Прыгунова.

— Я слушаю тебя, Вадим.

— Ну, как спектакль? — с неприятной насмешкой спросил Прыгунов.

— Хороший. Спасибо тебе.

— Судя по голосу, ты не в особом восторге.

— Да нет… Все нормально. Все в порядке, Вадим.

— С трудом верится.

— У тебя что-то случилось? Ты злишься? Отчего ты так говоришь со мной?

— Я? С чего мне злиться? Тебе это показалось, писатель. У меня ведь тоже все в порядке, дружище. Ладно, слушай. Сегодня днем в аэропорту задержан человек, очень похожий на того, которого ты описал. Ты слышишь меня?

— Слышу! Да, слышу! — закричал Алексей Борисович. — Кто это? Скажи, кто это?

Последовало молчание. Писателю показалось, что Прыгунов сдерживает смех.

— Алло, Вадим! Ответь, кто этот человек? Личность его установлена?

— Установлена, установлена.

— Ты можешь ответить, кто это?

— Ты хочешь знать, кто это? Я могу ответить тебе. Это Виталий Урманчеев, сын нашей несравненной графини. Ну что, писатель? Ты удивлен?

— Нет, — сказал Алексей Борисович. — Это он. Он… Он…

Писатель повесил трубку. Минут через двадцать он снова поднял ее и набрал номер Прыгунова.

— Тебе не спится, писатель? — устало спросил Прыгунов.

— Вадим, слышишь. У меня к тебе просьба. Я хочу видеть этого человека. Я хочу говорить с ним.

— Разумеется. Завтра я за тобой заеду. Ведь ты должен его опознать. Хотя особой необходимости в этом нет. Представляешь, при задержании он сумел справиться с тремя полицейскими. Но вместо того чтобы бежать, он догнал в толпе девушку и начал душить ее на глазах у всех. Теперь она в больнице в тяжелом состоянии. Говорят, ее едва удалось спасти. В общем, он пойман с поличным, и к тому же мне уже звонили с Петровки. Маньяк признался во всем.

— Вадим, я должен видеть его. Я должен встретиться с ним.

Прыгунов усмехнулся.

— Что? Неплохой сюжет для романа? Очень хороший сюжет. То-то будет история. Ладно, до завтра. Я постараюсь помочь тебе.

— Спасибо. До завтра, Вадим.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ИСПОВЕДЬ МЕТОДИЧНОГО УБИЙЦЫ

Они ехали в полицейском автомобиле по шумным и душным улицам города. Машину вел молодой сержант. Рядом с ним впереди сидел полковник полиции Саблин, позади — статский советник Прыгунов и писатель Алексей Борисович Борин. Глаза Прыгунова сверкали нездоровым блеском. Лицо его было осунувшимся и желтым, как после продолжительного запоя или болезни, однако сам Вадим Никитович был разговорчив и бодр. Лицо полковника сияло, выражая полное самодовольство. Алексей Борисович был задумчив и отрешен. Прыгунов что-то говорил ему, но писатель отвечал машинально и почти не слушал его. Не слушал он и инструкции полковника Саблина. Когда автомобиль подъехал к месту следования, писатель не заметил ни огромной толпы, собравшейся с раннего утра у здания Бутырской тюрьмы, одновременно ликующей и беснующейся и требующей немедленной расправы над преступником, ни плотного кольца едва сдерживаемых полицией журналистов, упивающихся сенсацией.

Алексей Борисович был полностью погружен в свои мысли. Он думал о предстоящей встрече, о том страшном человеке, с которым вот-вот он должен был говорить.

У входа к ним подбежал подполковник Шлюхин. Он с готовностью вскинул руку к виску и хотел доложить, но Саблин махнул рукой, и взволнованный начальник тюрьмы застыл на мгновение в нерешительности. Они миновали вход, посты, решетки, прошли по узкому, причудливо извилистому коридору и, наконец, оказались возле двери нужной им камеры, у которой стоили двое надзирателей из тюремной охраны.

— Ну, как он? — властно спросил полковник Саблин. — Все так же? Спокоен и тих?

— Так точно, ваше благородие! — ответил один из охранников.

— Врач был? — спросил Прыгунов.

— Так точно! — повторил надзиратель.

— Кормили? — поинтересовался Саблин.

— Так точно, господин полковник! — трепещущим голосом отозвался Шлюхин. — Строго по норме. Арестованный от пищи не отказался.

— Значит, не отказался?

— Так точно!

— Хорошо. Ну, открой.

— Открыть! — гаркнул на надзирателя начальник тюрьмы.

Тюремщик заработал ключом. Послышался неприятный скрежет замков. Дверь открылась.

Полковник, за ним Прыгунов и писатель переступили порог камеры. Оглянувшись, писатель заметил, что пока они шли за ними пристроилось еще несколько незнакомых ему людей.

Камера была не из лучших, самая обыкновенная, какие сохранились, наверное, еще с момента постройки Бутырской тюрьмы.

Было прохладно и сыро. Тускло светила лампа. Отвратительный запах человеческих испражнений тут же ударил вошедшим в ноздри.

Арестованный граф Урманчеев сидел неподвижно на койке в противоположном углу этого небольшого убогого помещения. Голова его, как у древнего мыслителя, покоилась на ладони согнутой руки, локоть которой упирался в колено. Он равнодушно взглянул на вошедших. Внешне он действительно казался спокоен и отвлечен.

— Встать! — крикнул вошедший после всех надзиратель.

Арестованный вздрогнул, словно очнулся после неглубокого сна, но повиноваться не стал.

— Встать! — озлобленно повторил тюремщик.

Урманчеев медленно поднялся и, хотя свет от лампы был совсем не яркий, прикрыл отчего-то глаза рукой.

— Что вам угодно? — надменно спросил арестованный. — Зачем вы привели сюда этих людей?

— Молчать! Повернуться лицом! Опустить руки!

Арестованный бросил злобный взгляд на тюремщика, прошептал ругательство в его адрес, но повиновался. Он вытянул по швам руки и повернулся лицом. Писатель увидел глаза преступника и не нашел в них ни отчаяния, ни подавленности, ни страха. Эти, казалось, давно знакомые глаза выражали лишь высокомерие и презрение, убежденное превосходство над всеми без исключения стоявшими перед ним людьми.

— Два шага вперед! — скомандовал Саблин.

Арестованный вяло выполнил приказание.

— Ну? — обернувшись к писателю, спросил Прыгунов.

— Да, это он, — произнес Алексей Борисович.

— Ну и отлично! — Прыгунов обратился к графу. — Вы можете сесть. А мы можем идти, господа. Алексей, у тебя десять минут. Больше нельзя. Постарайся уложиться в это время. И так мы делаем великое исключение. Все для тебя, писатель, все для тебя. Эй, кто-нибудь! Принесите в камеру стул! Можешь беседовать. На всякий случай охранник останется здесь. — Прыгунов повернулся и направился к выходу. — Здесь все ясно, господа. Пойдемте, мне нужно кое-что с вами обсудить.

Вслед за статским советником сопровождающие вышли. Снаружи за ними закрылась дверь. В камере остались трое — Алексей Борисович, молодой граф и охранник — крепкого сложения невысокий мужчина лет тридцати пяти, лицо которого не выражало ни малейшего интереса к происходящему.

— Здравствуйте, — несколько растерянно произнес писатель.

Молодой граф усмехнулся:

— Здравствуйте, — брезгливо произнес он. — Что-то вы поздно здороваетесь.

— Ах да, простите. Вы узнаете меня?

Виталий взглянул на писателя, прищурившись, словно от близорукости.

— Да, сейчас узнал, — сказал он. — Я рад.

— Рады? Чему?

— Рад, что до смерти не придушил вас тогда. Я знаю вас. Вы — писатель. Я читал ваши книги. Их полно у нас в доме. О вас много говорила мать, особенно в последнее время. Бедная моя матушка. Она совсем рехнулась на старости лет. Впрочем, ей всегда нравились благородненькие ублюдки вроде вас.

— Бедная ваша мать, — повторил писатель. Он вспомнил о графине, и тут же на глаза его навернулись слезы. — Теперь ей, вероятно, уже все известно. Наверное, она сходит с ума. Какое ужасное горе!

— Да, точно. Именно таким я и представлял вас себе, когда читал вашу писанину. Трогательно, душевно… Себя пожалейте, писатель. Она вряд ли заслуживает лучшей участи. Ведь каждый должен получить то, что он заслужил?

— Почему вы так отзываетесь о ней?

— Как «так»? Ну да, конечно! Ну продолжайте, продолжайте. Ведь вы это хотели сказать? Нет? Отчего я так говорю о ней? Да оттого, что мне противно говорить о ней по-другому! Оттого, что я ненавижу ее! Я ненавижу их всех! Всех!.. Жалкие, безвольные животные, не способные ни на что! Я даже не могу назвать их людьми! Их чувства, их мерзкие потребности полностью поглощают их разум! Если, конечно, имеется таковой. Восемнадцать лет она прожила с этим человеком! Гадом, которого вовремя никто не удосужился раздавить! Восемнадцать лет она смотрела ему в рот! Даже тогда, когда он исходил слюной! В любой день во время своего припадка он мог перерезать нас всех! А она, как дворовая собачка, терпела все это и бегала за ним по пятам. Любовь? Тьфу!

— Вы говорите о графе Урманчееве?

— Да, о нем! Об этом несчастном калеке!.. Вы бы знали, как жили мы все эти годы! Вы когда-нибудь видели, как извивается эпилептик?

— Да, и не раз.

— Я наблюдал это с детства. Это отвратительно, мерзко, ужасно! — Граф скривил лицо в болезненной гримасе. — Вы не можете себе представить, как все это меня пугало! Как я ненавидел это! А она терпела и ходила за ним. Так надо, ведь он страдает, говорила она. В том не его вина! Но ведь и не моя! Не моя! Он страдал всего несколько дней, а я страдал месяцами! Месяцами! Ожидая, когда снова начнется этот кошмар. Я страдал и тоже терпел! Но ведь всему есть предел! Всему есть предел!

— И когда граф умер, страдания ваши не прекратились?

— Умер? — Маньяк широко улыбнулся, и от этой уверенной, самодовольной улыбки писатель вздрогнул. — Кто вам сказал, что он умер? Так, извиваясь и пуская слюну, он бы прожил еще долгие годы! Теперь уже все равно. Я убил его! И я горд от того, что решился на это!

— И это было вашим первым убийством?

— Это было первым моим наслаждением. До этого я не знал ни радости, ни удовольствий. Я знал только томительный страх. Страх перед этим жалким, в сущности, человеком. Перед его омерзительной болезнью. Если бы вы могли видеть, как он извивался, когда я душил его! Если бы вы могли чувствовать то, что чувствовал я! Я жалел тогда только об одном…

— О чем же?

— О том, что это не женщина.

— И вы стали убивать женщин?

— Да. Стал. Я не помню, как все это началось. Газеты писали, что я делал все обдуманно и расчетливо. Кажется, это не так. Все получалось как-то само собой. Впрочем, я не намерен обсуждать это с вами. Я ни о чем не жалею. Среди множества женщин я встретил лишь одну, которая имела, по-моему, более или менее человеческий облик. И то, кажется, я ошибался. Кстати, не знаете, она жива? Та, что была со мной на аэровокзале? Жива?

— Вы любили ее?

— Любил? — засмеялся граф. — О чем вы? Неужели вы допускаете мысль о том, что я мог кого-то любить? Так она жива?

— Жива.

— Ну и прекрасно. Более я ничего не желаю знать и не желаю ни с кем более разговаривать.

— Вам известно, что вас ожидает?

— Конечно.

— И вы не боитесь смерти?

— Нет. Я не верю в сказки о Боге, душе и прочем. Меня ничего в этой жизни не держит. Я устал и хочу умереть.

В это мгновение снова щелкнул замок. Дверь открылась, и писатель услышал голос Прыгунова.

— Время вышло. Алексей, выходи.

— До свидания, — произнес Алексей Борисович.

— Скорее, прощайте, — насмешливо отозвался граф.

Писатель вышел. Тюремщик поспешно закрыл за ним дверь.

«Глаза. Как похожи у них глаза, — повторял про себя писатель. — Какой ужасный холод ощущается во всех его мыслях. Впрочем, был ли он откровенен со мной?»

— Человек этот явно психически ненормален, — сказал он Прыгунову.

— Конечно, — согласился Вадим Никитович. — Нормальный никогда бы не сделал того, что совершил он.

Обратно ехали тем же составом.

— Я вот что узнать хотел, — обратился к писателю Саблин, когда автомобиль выехал за пределы Бутырской тюрьмы. — Известно ли вам, что в Рязани задержан ваш знакомый, Тамеркаев Визирсолтан?

— Нет. Я не слышал об этом.

— Да ну! Серьезно? — удивленно спросил Прыгунов.

— Совершенно серьезно, — ответил полковник. — Он задержан в Рязани местным отделом полиции и по-моему приказу сегодня будет доставлен в Москву. Я вот вчера пересмотрел его дело. Почитал ваши показания, господин Борин. Гм! Оказывается, вы признаете, что лично принимали деньги от этого бандита. Так ли это?

— Кажется, так.

— Кажется? Или получали?

— Получал, — отвлеченно ответил писатель.

— Так позвольте мне узнать, за что же вы были у него в такой милости?

— Я когда-то помог ему. Потом он помогал мне.

— Помогал? Хорошо. И много он вам так помогал? Сколько всего вы получили от него денег?

— Этого я не помню. Это было очень давно. Разве это имеет значение?

— Для нас все имеет значение. Но меня удивляет другое. Вы, такой праведный человек и брали бандитские деньги?

— Да, брал. Я тогда много работал. Писал. Но меня почти не печатали. У меня росли сыновья. Мне нужны были деньги.

— А кому они не нужны? Что ж, все ясно, господин Борин. Придется нам все-таки с вами встретиться еще раз.

— Да оставь ты его, Савва Данилович, — вмешался в разговор Прыгунов. — Дело-то уже прошлое. Не до того ему сейчас.

— Всем нам не до того, — важно заметил Саблин.

— Расскажи лучше, как чеченца поймал?

— Задержан в Рязани, — оживился Савва Данилович. — Дело, в общем-то, оказалось плевое. Избили его свои, его же подручные. Избили и сдали властям. Жеребенок, которого они выкрали, — оказался уродом. Чеченец за него Бог знает сколько денег хотел отхватить. Мужичков для дела набрал. Наобещал им с три короба. А денежки-то тю-тю. На жеребенка, видать, покупатель был. Да, судя по всему, отказался. Он-то, чеченец, в конце что удумал? Хотел жеребенка обратно Прошину на завод продать. Выкуп хотел стребовать. А тому до того ли теперь? Знаешь ведь, что в Саранске творится?

— Да уж слыхал.

— То-то. К тому же жеребенок-то никудышный. И не нужен он никому. Ну, а мужички, что с чеченцем-то были, видать, осерчали на него. Денег-то обещал, а не дает. Уж не знаю, чего у них вышло, но отметелили они его здорово. Избили, посадили на этого прошинского горбунка и пустили по миру. Так что не повезло дружку вашему, господин писатель, не повезло.

— Значит, у тебя кругом удача, Савва Данилович, — язвительно сказал Прыгунов. — Маньяк, да еще чеченец. Прошин, поди, за поимку вора немалую сумму пообещал. Вот интересно теперь, заплатит ли?

— Не за деньги служим, — гордо ответил Саблин и замолчал.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ДОЖДЬ

К вечеру следующего дня долгожданный ливень обрушился на город. Холодный ветер подул с востока, молния разорвала тяжелые мрачные тучи, пролетела над пыльными крышами, и с первым ударом грома косые бесконечные струи ударили о землю. В один миг все стало мокрым и серым. Шум воды поглотил прочие звуки. Улицы опустели — давно ждавшие дождя люди разбежались по своим домам.

Гроза длилась не более часа. Затем небо посветлело, а дождь все еще продолжал идти.

Алексей Борисович сидел на кухне в своей квартире. Когда в дверь позвонили, он слегка вздрогнул и поднялся.

Он прошел в коридор и взглянул на свое отражение в зеркале. Был он в том же костюме, что и сутки назад, — за все это время он не раздевался и не менял одежды. В дверь опять позвонили, затем еще и еще. Писатель наконец повернулся и поспешно пошел открывать.

На пороге стоял Прыгунов.

— Привет! — воскликнул Вадим Никитович. — Я вот к тебе. Прости, что я так настойчиво. Я ведь знал, что ты дома.

— Здравствуй, Вадим. Входи.

Он вошел, и писатель закрыл за ним дверь.

Вид Прыгунова был жалок. Одежда на нем вся вымокла и испачкалась. Было ясно, что по дороге он несколько раз падал. Лицо его так же забрызгалось точками грязи, длинные, тощие пряди, которыми он аккуратно зачесывал лысину, теперь жалко свисали назад, оголяя кожу.

Шатаясь и натыкаясь на стены, Прыгунов прошел в комнату и по привычке своей обрушился на диван.

— Ну где ты там, друг мой! — крикнул Вадим Никитович. — Я хочу видеть тебя! Иди же сюда скорей!

— Я здесь, Вадим, здесь, — писатель прошел в комнату следом. — Что с тобой?

— Со мной? — удивленно спросил советник. — А что?

— Ты весь мокрый…

— Мокрый? Мокрый! Так что же? Ведь на улице дождь. Теплый приятный дождь.

— Дождь? — писатель глянул в окно. Во дворе уже смеркалось, но шум дождя не унимался. — Действительно, дождь. Странно, что я не заметил, как он начался.

— Странно, странно, — улыбаясь, сказал Прыгунов. — Очень даже странно. Такой ливень. Молния. Гром. А он даже не заметил, как все это началось! Очень странно… Впрочем! — Прыгунов хлопнул себя по лбу. — Что же тут странного? Все это очень логично! Все это легко объяснить! И я объясню! Обязательно объясню! Ты, дорогой мудрец, не заметил дождя потому, что не хотел его замечать! Понимаешь?

— Нет.

— Не понимаешь! А ведь все очень просто! Тебе не нужен был дождь, и ты не пожелал заметить, как он начался! Ты сидел, мечтал, думал! У тебя в башке помаленьку выстраивался новый сюжет, этакая драма, роман или повесть, не знаю, что там еще. Потом ты думал, как все это лучше изобразить. Потом представлял, как это будет писаться, читаться и тому подобное. Затем ты, быть может, прикинул, сколько сможешь за это получить… Нет, нет, нет! Вру! Как раз об этом ты не думал! Уж это-то тебя не волнует! Это волнует нас, простых смертных, не таких гениев, как ты!.. Но, возможно, ты видел в грезах своих, как за то, что ты создал, тебя снова все любят, тебе аплодируют, носят на руках? Так? Или, может, не так? Может, я все вру? Сядь!.. Ты что-то опять неважно выглядишь, друг мой. Ты случайно не пьян?

— Нет.

— Нет? Ну так выпей, чего ж ты медлишь! Хочешь, я стану пить с тобой?

— Не хочу. Извини, Вадим.

— Жаль. Очень жаль. Однако знаешь… Я ведь пришел к тебе, чтобы рассказать одну забавную историю. Приличнейший такой анекдотец. Вот слушай. Жил был один человек. Холостой небогатый мужчина. Он был недурен собой и не глуп, но был очень, очень несчастен… И имелась у него одна страсть. Уж очень он любил поиграть на бегах. Ты ведь не играешь на бегах, Алеша?

— Не играю…

— А я вот играю. И он тоже очень любил. Но, волею судьбы или еще чего-то там, был этот игрок неудачлив… А потому все время проигрывал. Так продолжалось годы. Страсть губила его. В ней он видел причину своих несчастий (я ведь сказал тебе, он был очень несчастлив). Много раз он пробовал бросить играть, но не мог. Ничего не поделаешь — страсть. Ты вот пишешь, а он играл. Ты от страсти своей имеешь славу и деньги, а он от своей ничего не имел, да еще и терял. Понял разницу между вами? Так вот. Долго так продолжаться, конечно же, не могло. Во что бы то ни стало он решил выиграть. Однажды он пошел к гадалке. Знаешь, многие верят во всякую там ерунду? Так вот цыганка эта ему нагадала. «Семь! — сказала она. — Твоя цифра — семь! Придерживайся цифры семь — это твое число». Вот что она сказала. И он поверил, наивная душа. Он набрался терпения. Он шесть лет копил деньги, и на седьмой год, седьмого месяца, седьмого числа, в семь часов семь минут пополудни он пришел на ипподром и поставил все свои сбережения на лошадь под номером семь… И ты даже представить себе не можешь… Лошадь пришла седьмой! — Прыгунов всхлипнул, затем выдавил из себя смешок. — Тебе что, не смешно?

— Смешно, — грустно ответил писатель.

— И мне смешно. Правда, очень хорошая история?

— Хорошая… Что ты хочешь сказать, Вадим?

— Ничего! Только то, что жизнь наша устроена отвратительно! Она устроена так, что каждый в ней получает лишь то, что ему положено! Не знаю кем! Не знаю как! Но только то, что ему положено, не больше не меньше! Один движется к вершине, не думая ни о чем кроме того, что считает главным, закрывая глаза и забывая то, что кажется ему ненужным, лишним и второстепенным. И он получает все! Любовь! Талант! Славу! А другой!.. Другой как ни карабкается, как ни стремится, как ни рвется изо всех сил к своей цели, все равно срывается и падает в грязь! И рано или поздно обязательно наступает день, когда ему не суждено уже из нее подняться! Эх! Невезучий я человек, Алеша! Проклятая судьба!

Писатель непонимающе посмотрел на своего гостя. Прыгунов опустил глаза, и тут же кривая, почти бессмысленная улыбка промелькнула на грязном его лице.

— Ну? Что ты скажешь теперь? — тихо спросил он.

— Знаешь, Вадим, я все думаю о том человеке, с которым я говорил в тюрьме. Об этом страшном убийце.

— Понятно, — вздохнул Прыгунов. — О ком же тебе думать еще?

— Его глаза. Они такие странные. В них пустота. В них нет никакого раскаяния. Это ужасно. Знаешь, возможно, этот человек очень тяжело болен. Его надо обследовать тщательно. У его отца была эпилепсия… Что с тобой? Ты вздрогнул? Отчего ты так смотришь на меня?

— У кого была эпилепсия? — широко раскрыв глаза, вымолвил Прыгунов.

— У графа Урманчеева. Разве ты не слышал об этом? Я говорил с его матерью два дня назад.

— Ты говорил с его матерью?

— Да. Тогда в театре… Ведь ты сам все устроил. Ты дал мне билет…

— Эпилепсия? — Прыгунов вдруг разразился страшным, истерическим хохотом. Он смеялся громко и долго, так, что из закатившихся глаз его текли слезы, а изо рта брызгала слюна. Все это время писатель, молча, удивленно смотрел на него.

— Так ты встречался с ней и так ничего и не узнал?! — подавив наконец смех, крикнул Вадим Никитович. — Ты ничего не знаешь? Боже! Может, и вправду он сумасшедший! Ты сумасшедший, Алеша! Ты воистину блаженный человек! Она ничего не сказала ему! И — о, как трудно в это поверить! — он ничего не знал и не понимал! Этот Урманчеев, этот ужасный убийца — твой сын!

— Нет! — испуганно вскрикнул писатель. — Что ты говоришь, Вадим? Господи! Что ты говоришь? Ты пьян.

— Я пьян? Я пьян и боюсь протрезветь! Урманчеев — твой сын! Твой старший сын! Прости меня, но ведь не мог ты об этом не знать!

— Мой сын? Господи! Этого не может быть! Ты лжешь, Вадим! Ты смеешься! Это глупо и жестоко! Зачем ты делаешь это?

— Не может, говоришь, быть? Да ты вспомни, прикинь, подсчитай! Да черт тебя раздери! Я столько лет любил эту женщину! Столько лет добивался ее! Она сводила меня с ума! Она погубила мою жизнь! Любовь к ней измучила, иссушила, задавила меня! Я ведь тоже мог иметь семью! Детей! Все могло бы быть по-другому! Но я даже думать не мог ни о ком больше, кроме нее! Самые красивые женщины казались мне ничтожными по сравнению с ней! Меня тошнило от каждой из них после первой же ночи! Двадцать лет я желал только ее! А она даже не хотела пускать меня на порог! Двадцать лет она презирала и отвергала меня! А этот гаденыш — твой сын! Твой и ее, слышишь! Твой и ее! Ведь ему двадцать лет, понимаешь ты! Двадцать лет!

— Двадцать лет… Мой сын… Так вот почему она так странно говорила о нем. Вот на что намекал этот журналист. Господи, что происходит? Уж не сплю ли я, Господи? Ведь этого не может быть. Ведь это сон. Сон!.. Вадим, друг мой! Я должен снова увидеть его! Помоги мне! Я должен снова увидеть его!

— Кого? Маньяка-убийцу? Ты что, не читал сегодня газет? Ах да! Тебе было не до того. Да ты ведь вообще не читаешь газет. И радио ты не слушал? Сегодня утром бывший граф Урманчеев казнен. Расстрелян в Бутырской тюрьме.

— Как казнен? Я не понимаю. А суд?

— Какой суд! Народ жаждал крови, и он удовлетворен! Его тело предложено выставить на всеобщее обозрение! Какой там суд! Он давно был заочно приговорен! Помнишь роман Флобера «Саламбо»? Когда-то мы вместе его читали. Так вот! Некоторые депутаты Думы предлагали казнить злодея так же, как казнили сирийца Мато! Они хотели, чтобы все жаждущие рвали его на куски!

— Боже!..

— Все кончено, Алеша. Твой сын мертв. Куда ты бежишь теперь?

— К ней!

— Поздно! Едва узнав о случившемся, она отравилась! Ее тоже нет, ты слышишь? Все кончено! Она умерла два часа назад!

Последних слов Вадима Никитовича писатель слышать уже не мог. Когда плачущий, почти протрезвевший Прыгунов говорил о смерти Эльвиры Владимировны, Алексея Борисовича уже не было в маленькой старой квартире.

Дождь шел теперь совсем мелкий. На улице стало холодно, тихо и сыро.

Уже было совсем темно.

На рассвете в самом конце Тверской улицы полицейский патруль подобрал человека. Он сидел на высоком бордюрном камне, свесив ноги на проезжую часть. Одежда на нем до нитки промокла. Ночные автомобили забрызгали грязью его волосы и лицо. На вопросы задержанный не отвечал. Его доставили в ближайший участок, а оттуда после установления личности отвезли в одну из центральных больниц, где с диагнозом «воспаление легких» он пробыл чуть более двух недель…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ СМЕРТЬ

Новая книга писателя Борина вышла примерно через неделю после описанных в прошлой главе событий. Едва попав на прилавки, она стала раскупаться с невероятной быстротой. Уже через несколько дней после начала продажи на нее появилось столько заказов, что издательство решило вчетверо увеличить к без того немалый тираж. Тут же появились и отклики. Писали критики осторожно. Отношение к писателю в обществе было неоднозначным. Его имя в связи с шумным делом о поимке убийцы-маньяка уже задолго до этого не сходило с газетных полос.

Больницу, где лежал Алексей Борисович, осаждали толпы людей — поклонников, литераторов, журналистов. К нему никого не пускали, да и сам он вряд ли пожелал бы кого-нибудь принять. Вокруг ходили невероятные слухи. Поговаривали, будто писатель близок к помешательству, однако ни то, ни другое не было правдой. Депрессия длилась дней шесть. Еще столько же продолжалась болезнь. Затем крепкий, закаленный организм взял свое. Писатель стал поправляться и немного пришел в себя.

В Москву вновь прилетала Виктория Сергеевна. Они провели вместе почти целый: день, и после долгого разговора госпожа Борина, убедившись, что здоровью супруга ничего уже не угрожает, по его настоятельной просьбе вернулась домой.

На семнадцатый день писатель покинул стены больницы.

Вечером тех же суток скончался Вадим Никитович Прыгунов.

Похороны статского советника обещали быть пышными, но народу пришло не так много. Родственников у покойного не было. Самыми близкими людьми оказались князь Григорий Сокольский, Алексей Борисович Борин и, конечно же, генерал-губернатор Савельев.

Все свое состояние, которое в недвижимости, деньгах и ценных бумагах оказалось просто огромным, Прыгунов завещал нескольким московским сиротским домам. Также, среди прочего, в завещании содержалась странная просьба покойного похоронить его рядом с фамильным склепом Урманчеевых. По веским объективным причинам просьба эта не могла быть удовлетворена.

На следующий день после похорон Вадима Никитовича Алексей Борисович Борин отбыл домой, в Саранск.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ПЛАЧ

Жарким июльским утром по тихим и неприветливым улицам столицы Мордовской губернии промчался роскошный автомобиль, за рулем которого сидел сам Михаил Андреевич Прошин, человек очень богатый и очень известный в городе. Автомобиль этот пролетел на огромной скорости, так что, едва вписываясь в повороты и создавая опасность небольшому, к счастью, движению, в считанные минуты пересек расстояние от загородной дачи до северной окраины города и резко затормозил у дома четы Бориных. Водитель с по-детски сияющим лицом, кожаной папкой под мышкой вышел, хлопнул блестящей дверцей и, бодро взбежав по ступеням, несколько раз позвонил.

Дверь открыла Виктория Сергеевна.

— Здравствуй, Виктория. Можно? — сказал Михаил Андреевич.

— Это ты, Михаил. Здравствуй. Почему ты так звонишь? Ты напугал меня. Заходи.

— Извини. Я не сразу услышал звонок.

— Что-то случилось?

— Нет. С чего ты взяла?

— У тебя странный вид.

— Возможно. Но не волнуйся, все хорошо. Он дома?

— Дома. Он у себя.

— Как он?

— Не знаю. Трудно сказать. Молчит.

— Не болеет?

— Не жалуется. Он у себя в кабинете. Пойдем, я тебя провожу.

Алексей Борисович сидел в кресле, отвернувшись от письменного стола. Окна были занавешены. В кабинете было чисто убрано и темно. Книги, обычно раскрытые и разложенные повсюду, аккуратно стояли на полках. Нигде не было видно ни единого листочка бумаги. Пишущая машинка, накрытая красной салфеткой, покоилась в дальнем углу у окна.

Открыв дверь, Михаил Андреевич постучал.

Алексей Борисович поднял голову.

— Приветствую тебя, служитель муз! — улыбнувшись, поздоровался Прошин.

— А, это ты, — вяло сказал писатель. — Здравствуй, Михаил Андреевич. Садись.

Прошин уже не раз встречался с писателем после его возвращения из Москвы, но только теперь заметил, как изменился его давний приятель. Борода и усы его стали серебряными от седины. Щеки ввалились и приобрели нездоровый оттенок. Лысина перебралась уже за макушку. Возле глаз, печальных и влажных, темнели круги.

«Да он выглядит как старик, — подумал Михаил Андреевич. — Я не верю глазам своим. Как мог он так измениться? Нет, это, видимо, просто болезнь. Он все еще болен. Наверняка он не вылечился еще».

— А я по делу к тебе, Алексей, — усевшись на стул, прямо начал директор. — Я тут… Ну в общем, как бы тебе это объяснить… В общем, я собрал все свои стихи… Старые, которые еще с того времени сохранились, и новые… Знаешь, я ведь в последнее время много писал… Короче говоря, я собрал их вместе и собираюсь издать… Я знаю, что это смешно, но… Мне бы хотелось, чтобы ты прочел это. Здесь совсем не так много. — Прошин протянул писателю тонкую папку из черной кожи. — Я уверен, что много времени у тебя это не займет.

— Хорошо, — спокойно ответил писатель, взял папку и положил ее к себе на колени, — я прочту.

— Знаешь, никаких иллюзий у меня нет. Я никакой, конечно, не гений, но… Мне кажется, стихи эти неплохие. Ты, может, мне не поверишь, но, когда я их перечитываю, мне кажется, что не я, а кто-то другой их написал.

— Почему же, я верю. Со мной случалось такое когда-то.

— Правда? Вот ведь!..

Постучавшись, вошла Виктория Сергеевна. Она принесла на подносе чай, печенье и сладости.

— Спасибо, — воодушевленно произнес Прошин.

— На здоровье, — сказала жена писателя, опустила поднос на стол и удалилась.

Михаил Иванович взял чашечку, попробовал, подул на чай, затем другой рукой взял печенье и откусил:

— Как вкусно. Люблю домашнее. Твоя жена превосходно готовит.

Писатель кивнул, но не сказал ничего.

— Так ты прочтешь, Алексей? — опять нетерпеливо спросил Прошин.

— Да, конечно.

— Сегодня?

— Пожалуй, сегодня.

— Спасибо.

Писатель пожал плечами:

— За что?

Михаил Андреевич растерянно улыбнулся. Он чувствовал, что разговор не клеится, но уходить ему совсем не хотелось. Он отпил еще чаю, съел печенье. Лицо его выражало полное удовольствие. Он находился в состоянии того самого душевного подъема, когда с кем-то обязательно хочется поделиться собственной радостью, когда внутреннее тепло рвется наружу и обязательно хочется осчастливить кого-то возле себя.

— Да! — снова заговорил он. — Я ведь так и не сказал тебе главного. Я нашел свою Аннушку. Она живет у своих родственников в Подмосковье. Она теперь одна, этот молодой человек, с которым она уехала, оставил ее. Я написал ей письмо, и она прислала ответ. Она просит у меня прощения. Вот увидишь, она скоро вернется ко мне!

— И ты простишь ее?

— Я? — удивленно воскликнул Прошин. — Разве она в чем-то виновата передо мной? Это я виноват! Я должен буду просить у нее прощения! Ведь она такая молодая, красивая, нежная! Пять лет мы прожили вместе! И что я дал ей за эти пять лет? Что она видела за годы жизни со мной? Все время я посвящал работе. Особенно в последние годы. Я не замечал ничего! Я не мог уделить ей лишней минуты! Мне казалось, я дал ей все, но на самом деле не дал ничего! Я не дал ей главного! Я долго считал, что главное — деньги! И я добился немалых успехов, ты знаешь! Теперь многое рухнуло, но я ни о чем не жалею… Кроме, конечно… Эх, да что теперь говорить! Ты и сам все понимаешь прекрасно! Вот увидишь, она вернется, и мы будем жить совсем по-другому! Теперь все будет для нее! У нас будет настоящая семья! Она родит мне детей! Мне ведь уже внуков пора иметь, а я детей не имею. Это в мои-то годы! Я ведь все время откладывал. Мужик-то я крепкий! Я вообще не думал о детях! Только теперь задумался! Она обязательно родит мне детей! Представляешь, как это будет здорово, если у такого старого человека, как я, будут совсем маленькие дети?

— Представляю, — улыбнулся писатель. — А как же твой бизнес? — с интересом вдруг спросил он.

Михаил Андреевич рассмеялся:

— Вот это уже похоже на тебя, Алексей! Что касается бизнеса… Я точно пока не знаю. Денег у меня много. Думаю, и детям и внукам моим хватит. Да и не собираюсь я полностью отходить от дел. Конезавод, конечно, процентов на семьдесят придется свернуть. Но кое-какую прибыль он еще долго будет приносить. Кроме того, под Саратовом строится вертолетный завод. Огромное предприятие, и я один из тех, кто будет это строительство финансировать. Есть еще кое-какие мысли, так что за это можно не беспокоиться. И все это не главное. Знаешь, я многое передумал в последнее время. Я понял теперь, насколько шаток наш мир. И я понял, насколько каждому из нас нужна настоящая опора в жизни. И, кажется, я начал отличать настоящую прочную опору от призрачной, мнимой. Я проанализировал события, происшедшие за последние месяцы. Удивительное ведь дело! Все, что случилось у нас в Саранске, началось с незначительной, в общем-то, мелочи — с неудачных родов одной кобылы. Конечно, у меня нет еще стройной концепции, и я вижу, ты пока с трудом понимаешь меня, но это пока не важно… Знаешь, я задумал написать обо всем этом большую поэму. Сюжет ее уже вертится у меня в голове, и я даже придумал начало. Хочешь прочту?

— Нет. Извини, не сейчас.

— Хорошо. Я понимаю. Только прочти, пожалуйста, рукопись.

— Прочту…

В дверь кабинета снова постучали, и друзья услышали голос Виктории Сергеевны:

— Алексей, губернатор Пужайкин. К тебе.

Дмитрий Иванович Пужайкин был в парадном мундире, в сапогах и при шпаге. Его лицо светилось самодовольством, усы были лихо закручены, над лбом взымался залихватский казачий чуб. Всем своим видом он походил на полководца, только что вернувшегося победителем с тяжелой и долгой войны.

Губернатор находился явно в хорошем расположении духа. В последнее время дела его шли очень и очень неплохо. Беспорядки в губернии «малой кровью» и «своими силами» были прекращены. Почти все виновные понесли наказание. В городе и окрестностях сохранялся порядок, за что он уже получил немало поощрений от вышестоящего начальства. Возросла популярность Пужайкина как в народе, так и в светских кругах. Из Санкт-Петербурга даже дошли слухи, что Дмитрий Иванович будет представлен к одной из высших российских наград.

— Здравствуй! — входя, сказал губернатор и подал писателю руку. — Почему темно? Как дела? Как здоровье? А, вот и Михаил Андреевич здесь! Ну, разговору вашему мешать не намерен. Я ненадолго. Вот какое дело я имею к тебе, Алексей Борисович. В двух словах.

— Присаживайся, Дмитрий Иванович.

— Благодарю. Вот что. Ты вообще извини, что я тебя потревожил. У тебя неприятности, знаю. Слышал, как же. Читал о тебе всякое. Но ты не подумай, что я всем этим паршивым газетенкам верю. Ты ведь знаешь меня, Алексей Борисович. Вот и Михаил Андреевич подтвердит. Когда говорили, что ты жеребеночка нашего увезти помог, я так на тебя зол был. Так зол. А потом сел и подумал — не мог наш уважаемый Алексей Борисович такой гадости совершить. Это ж какой сволочью надо быть? Нет, понял я. Не такой Алексей Борисович человек. А стало быть, и газеты врут. И то, что сынок у тебя побочный в Москве оказался — бандит этот, — в это я сразу не поверил. Ложь! Явная ложь — и больше ничего. Я вот всех бы этих газетчиков на веревке, да на одной перекладине вместе с дружком их Супкиным! Всех! Всех перевешал бы! Кстати. Я к тебе вот по какому делу. У тебя неприятности, знаю, да ведь и нам ненамного легче. Ты ж знаешь, что тут без тебя было? Сволочь эта — Супкин — тварь финансовая! Людей взбаламутил. Передрались все. Жидов побили. Ни за что побили жидов… Народу-то ведь, ему что? Ему только глаз залей, да шепни на ухо, мол: «Хреново ты, братец, живешь. А виноват в этом кто? Власть виновата! Да жиды пархатые! Что делать? Бить!» Теперь по башке получили, одумались. Каются, вроде. А этот сбежал, сучья харя! Но ничего. Вот увидишь, поймают и повесят! Казнят как государственного преступника. А нет — сам разыщу и удавлю! Вот этими собственными руками!

Да, так я вот что от тебя хотел-то. Поскольку тут все эти безобразия случились, люди все еще взбудоражены. Кто нервничает, кто боится. Так я соберу народ. Ты скажи им чего-нибудь. Там, о любви и дружбе. Про Бога там. Тебя послушают, у тебя хорошо получается. Доброе дело сделаешь, да и сам немного развеешься. Можно даже прямо сегодня, к вечеру. Так я дам команду? Придешь?

Пужайкин в упор посмотрел в глаза писателю. Алексей Борисович опустил взгляд, задумался на мгновение и тихо ответил:

— Приду.

Зал губернаторского дворца был переполнен. Свободных мест не осталось, и многие слушали стоя. Алексей Борисович говорил медленно и негромко, но люди в зале сидели так тихо, что каждое слово четко и ясно долетало до самых дальних рядов.

— …Я хочу рассказать вам одну притчу, — печально говорил Алексей Борисович. — Я услышал ее много лет назад в одной русской деревне за тысячи километров отсюда от одного древнего старика-священника. Послушайте же ее.

Давным-давно в одном маленьком теплом городе жили очень добрые люди. Они жили дружно и любили друг друга. Они много веселились, помогали друг другу и работали сообща. И не было во всем свете краше этого города, и не было в мире никого счастливее этих веселых людей.

Но вот однажды пришел в этот город древний седой старик. И был он вида весьма печального, на глазах его были слезы, и никто никогда не видел улыбки на дряхлом его лице. Старик поселился в веселом городе, и от вида его печального загрустили и жители города. Ведь нельзя оставаться счастливым, когда кто-то рядом несчастен. И пришли они к старику и спросили: «Отчего ты печалишься, человек? Отчего не поешь, не смеешься, не работаешь с нами? Нет болезней неизлечимых. Если болен ты телом — то поможет вино и радость. Если болен душою — твою рану излечит время». Так сказали веселые люди. Но старик этот только еще горше заплакал:

«Не могу я теперь веселиться с вами, — сказал он. — Ибо нет для меня больше ни веселья, ни радости. Было время, и я был счастлив. И дал мне Отец наш богатства, сокровища вечные. Но бывает слаб человек на земле, и я оказался слаб. Не раз уступал я соблазну. Променял я наследство Отца на сокровища тленные. И теперь далеко отсюда остались мои горы злата и жемчуга, дома, скот и слуги послушные, но нет у меня ни счастья, ни любви, ни друзей».

Так ответил старик, и, послушав, ушли веселые люди. Ибо поняли, кого называл Отцом человек этот и какие сокровища он растерял. И оставили его люди, и закрыл он лицо руками и еще горше зарыдал…

Плачьте и вы, друзья мои! Ибо как старик этот часто, по слабости и недомыслию поддаваясь злому соблазну, мы теряем сокровища вечные! Плачьте, люди, ибо только в слезах мы находим раскаяние, ибо только в слезах возвращается оступившийся сын к Отцу.

Алексей Борисович замолчал, и тревожная тишина повисла в зале. Он сошел с трибуны и сделал несколько шагов. Люди в зале зашептались.

Казалось, что проповедь кончена, и писатель вот-вот уйдет, но он вдруг остановился.

Он взглянул на людей, затем, вскинув голову, посмотрел наверх, на потолок и, вдруг, вскинув руки, вскрикнул и упал на колени:

— Господи! — закричал он. — Вот он, сын мой! Я вижу его! Вот он, светел и чист! Вот он, на небесах! Он простил его! Он безгрешен! Я виновен во всем! Я — причина многих несчастий! Вы должны презирать меня, люди! Плюйте в меня! Убивайте! Рвите меня на куски!

Он закрыл лицо руками и, содрогаясь, громко заплакал. Люди в зале снова затихли. Затем взволнованный шорох пробежал по рядам. Кто-то всхлипнул, кто-то вскрикнул отчаянно. Кто-то встал и скорее поспешил уйти…