Правила поедания устриц (СИ)

Брешь

Правило шестое: не любить тех, кого придется отпустить.

В следующий раз призрак Дункана начинает беспокоить Рактера после истории с “Аресом”.

Сам Дункан практически перестает проводить время на корабле, зато в эмоциях Шей напряжение, связанное с ним, присутствует постоянно. Как тяжелая, давящая духота перед дождём. Рактер ждет, когда же наконец разразится эта гроза.

Вечер на «Дырявой калоше» кажется совершенно обычным. Щелканье костяшек о стол, обычная болтовня, смех, запах пива и полупрозрачных крабовых чипсов, которые все поочередно таскают из большой миски на столе. Вчетвером они сидят в «конференц-зале», он же столовая: Шей, Рактер, Гоббет и Из0бель. Они играют в маджонг — привычка, которая досталась им от Добрейшей Чэн. Она, надо думать, затевала эти партии, чтобы провести побольше времени с Дунканом, на которого явно положила глаз, но тот, как назло, в последнее время сторонился и ее саму, и азартных игр — потому что уже огреб из-за них немало проблем.

В этот раз его тоже нет, и явно не только из-за нелюбви к маджонгу.

Из0бель выкладывает на стол превосходную комбинацию фишек, и все разочарованно стонут — даже без финального подсчета очков очевидно, что она выиграла.

— Меньшего от декера и не ожидалось, — говорит Рактер. — Мое уважение.

— Я просто практикуюсь чаще, — смутившись, говорит Из0бель.

— Ты любишь маджонг? — удивляется Шей. Сама она играет откровенно плохо — Рактер догадывается, что не маджонг ее интересует, а товарищи, которых она всегда внимательно изучает, когда они увлечены игрой: их эмоции и реакции, то, что они показывают открыто, и то, что прячут.

— Нет. То есть с вами играть люблю, но… Я имела в виду, что часто имею дело с большими массивами чисел. — Гномка смущается еще больше и говорит Рактеру: — Может, вы объясните?..

— Все дело в подсчете стоимости фишек, — говорит он. — Присваиваешь всем фишкам определенное числовое значение, плюс или минус, в зависимости от масти, и подсчитываешь общую сумму в наборе. Следя, какие фишки выбыли, можно подсчитать математически вероятность собрать ту или иную выигрышную руку. Но в маджонге количество фишек намного больше, чем, скажем, карт в покере, поэтому надо держать в голове куда больше цифр. Декерам тут равных нет.

— Везение… это просто комбинация множества переменных, — скромно подтверждает Из0бель.

— Но это же мошенничество! — возмущается Гоббет, которую мысль, что в игре можно использовать математику, видимо, сразила наповал.

— Там, где играют на деньги, это считается жульничеством, — подтверждает Рактер. — Но на самом деле мы в любой игре используем память и внимание, так что провести границу между обманом и честной игрой трудно.

— На самом деле… никакая игра не бывает ни честной, ни случайной. Всегда побеждает тот… кто считает лучше.

— Никогда больше не сяду ни во что играть с паршивцами с кибермозгами, — бормочет Гоббет. — Не в обиду вам, ребята.

Впрочем, она никогда не отличалась последовательностью: после еще одного стакана пива она заставляет их объяснить ей более подробно, как производить подсчет. Они начинают еще одну партию, Гоббет сосредоточенно шевелит губами, следя за каждой фишкой — прямо как в шатре гадалки, когда подсчитывала ветки тысячелистника.

Дверь открывается. На пороге — Дункан.

Рактер знает про сделку с ВИНами, которую предложила Шей женщина из полиции — и догадывается, что выбрала Шей, учитывая, что в своей прежней законопослушной жизни она видела довольно мало радостей. Можно догадаться хотя бы потому, что она не взяла Дункана с собой на забег в «Арес» — чтобы не задолжать. Он сам на ее месте поступил бы так же.

И, наверное, они с братом уже поговорили, потому что Дункан выглядит смурным, но довольно спокойным. Согласился с ее решением?..

Дункан подходит и молча берет со стола одну бутылку пива.

— Мы тут партейку разложили, — приветливо говорит Гоббет. — Хочешь с нами? Для маджонга нужно четыре игрока, но меня, прям скажу, достало, что меня вечно разделывают под орех, так что ты можешь попробовать свои силы вместо меня.

— Я… — говорит Дункан. Он так старается не смотреть на Шей, словно сестра перечеркнута жирным крестом. И она, хоть и улыбается, смотрит в сторону. — Нет, я, пожалуй, пас.

— Чипсы закончились? — спрашивает Шей. Дункан от звука ее голоса вздрагивает, как от удара.

— Кажись, я съела последние штук пять, — признается Гоббет без капли стыда. Она роется по карманам и выуживает какой-то кулек.

— Но у меня смотри что есть!

В кульке оказываются жареные тараканы. Гоббет по-сестрински делится с Шей частью содержимого пакета. Рактер смотрит, как тараканы сыплются в сложенные чашкой ладони, но частью сознания в этот момент наблюдает и за Дунканом: у того в ЭМ-волнах проступают страх и отвращение, и это чрезвычайно интересно.

Шей бросает в рот несколько штук, тараканы хрустят на зубах, — потом она, смеясь, поворачивается к брату, протягивает к нему ладони — тот дергается и отступает назад, словно при виде… ну, собственно, тараканов.

— Как ты можешь есть эту дрянь? — выплевывает Дункан.

Улыбка на лице Шей меркнет.

— Как видишь, могу, — говорит она, убрав руки. — И ты раньше мог.

— Что за ерунда! Никогда я это не… — Дункан замолкает на полуслове, его лицо заливает румянец — скорее гнев, чем стыд.

— Нет? — с деланным удивлением говорит Шей. — Те дети, которые ловили и ели тараканов, и голубей, и крыс, и копались в мусорных кучах, и спали в подвалах — это разве были не мы с тобой?

Становится так тихо, что слышно дыхание каждого из них. В этой тишине Шей с оглушительным хрустом раскусывает очередного таракана, не спеша, словно смакуя.

Руки Дункана сжимаются в кулаки.

— Зачем? Зачем вспоминать про это? Ты что, этим гордишься? И главное, зачем об этом… при всех?

— О том, как я радовалась, когда нашла выброшенную кем-то юбку с вышитыми цветами и листьями, очень красивую, которую надо было лишь чуть-чуть подлатать, — мягко говорит Шей, — или как мне впервые в жизни заплатили пару нюйен за то, что я помыла чью-то посуду? Затем, что это мои друзья, и возможно, им это интересно.

— Может, ты хочешь рассказать и о том, как тряслась, когда впервые сперла кредстик у какого-то студента, — зло говорит Дункан, — и как ругалась, обнаружив там всего пару нюйен? Или как у тебя лицо распухло, как подушка, когда те распальцованные эльфы обнаружили пропажу амулетов и избили тебя до полусмерти?

— Зато амулеты я успела спрятать, и они оказались довольно ценными, — пытается улыбнуться Шей, хотя ее губы дрожат.

— Слушай, парень, никто из нас не родился с серебряной ложкой во рту. Все хлебнули дерьма, — говорит Гоббет, и ее орочье рычание звучит откровенно угрожающе.

— Но это не то, чем стоит гордиться! — Дункан почти кричит. — Разве не от этого мы всю жизнь мечтали сбежать, Шей? Стать нормальными, вот чего мы хотели! А теперь мы снова воруем и побираемся, врем и убиваем, и продаем себя, и снова едим этих сраных тараканов!.. Нам предложили вернуть ВИНы и вернуться к нормальной жизни, а ты выбрала и дальше бегать в тенях?! Копошиться в этой грязи?! Тебе что, мало было нескольких лет в тюрьме?!

— Нет, Дункан, — ровно говорит Шей. — Нет никакого “мы”. Это я ворую и побираюсь, вру, убиваю, и продаю себя, и ем тараканов. А что делаешь ты — решать тебе. Я тебе не хозяйка.

Она выглядит очень спокойной, но Рактер слышит, как часто стучит ее сердце.

Дункан пару раз распахивает и закрывает рот, словно выброшенная на берег рыба. Хотя, пожалуй, он больше похож на пса, которого пнули тяжелым сапогом.

Вот сейчас бы ему просто молча повернуться, встать и выйти. Скорее всего, Шей надеялась, что он так и сделает.

Но Дункан не таков. Вместо этого он ударяет тяжелым кулаком по столу. Один из стаканов опрокидывается, и пиво заливает рассыпавшиеся фишки — ветра и драконы, времена года и цветы.

— Ясно, — рычит Дункан. — Значит, променяла меня — свою семью! — на этих так называемых друзей. Да они ради тебя пальцем о палец не ударят, если ты станешь бесполезной. Выкинут куда-нибудь в море, как мусор. Как тот долбоеб, который решил ради прикола переехать тебя на мотоцикле, когда ты не захотела его обслужить… Помнишь, а? Такое вряд ли забудешь. Я сутки сидел с тобой и думал, что ты не жилец на этом свете. Тоже неплохая история о детстве, правда? Может, и ее расскажешь? Или, может, как я хоронил твою никчемную мамашу, подохшую от белой горячки?

— Я тоже много раз сидела с тобой после твоих драк, Дункан. И делала для тебя все, что ты просил.

— Господи… Да я вообще не об этом! Мы же не на рынке! Это всегда меня бесило — у тебя все время как будто калькулятор в голове работает…

— Без моего калькулятора мы бы очень быстро умерли с голоду.

— Да уж. Твой калькулятор просто отличный. Раз уж ты решила поделиться со своими друзьями — или как ты их называешь, деловые партнеры? — подробностями своего детства, можешь заодно поделиться, как ты училась сводить дебет и кредит. Или у тебя с рождения был этот талант с первого взгляда определять, стоит ли чей-то дорогой костюм и красивая укладочка того, чтобы тебя хлопнули по жопе, назвали милашкой и оттрахали во все…

Стоит ли дать в морду молодому крепкому орку, который не ниже тебя и на пару десятков килограммов тяжелее, а также сильнее и быстрее, несмотря на все твои кибернетические улучшения? Рактер для себя решает этот вопрос положительно.

— Простите, но у меня больше нет сил это слушать.

От удара Дункан лишь шатается, но этого хватает, чтобы подкравшийся сзади Кощей сделал подсечку, быстро ударив его под колени — не заостренной, конечно, стороной конечностей. Дункан с грохотом падает, задевая стол. Если бы Рактер собирался убить Дункана, Кощею хватило бы одного точного удара, и жертва даже не успела бы заметить его.

— Да у нас тут джентльменство, — цедит Дункан, не пытаясь подняться, вытирая тыльной стороной руки кровь из разбитого носа. — Чудесная вы парочка, я вам скажу. Русский психопат, помешанный на железяках, и моя сестра — воровка, шлюха и убийца. Прекрасный Принц под стать Золушке. Что, неинтересно слушать, как ваша ненаглядная зарабатывала на жизнь?

— На самом деле мне очень интересно, — честно говорит Рактер. — И про это, и про кредстик, и про юбку с цветами. Но я предпочел бы услышать все это от самой Шей.

Шей на протяжении всей этой отвратительной сцены сидит на диване неподвижно, как жена Лота, белая, как — ну, не как мел, с ее цветом кожи скорее как пепел. Гоббет ссыпает этих злополучных тараканов, которых Шей зачем-то продолжает держать в горсти, в ее карман, потом отряхивает ей ладони; Шей молча позволяет ей все это сделать.

Потом она, словно робот, которого внезапно включили, улыбается, встает и ясным голосом говорит:

— А не пойти ли нам сыграть следующую партию к Тетушке Чэн? Неохота собирать все эти фишки с пола.

— Точняк. А пива с чипсами лучше прикупить по дороге, а то Добрейшая за каждую крошку срубит денег, — замечает Гоббет, как рачительная хозяюшка.

Они все обходят опрокинутый столик, лужу разлитого пива и сидящего на полу Дункана. Словно его там и нет вовсе.

— Так вот, насчет подсчета фишек, — обыденным тоном говорит Из0бель, выходя из каюты — продолжая прерванный разговор. — Гоббет, у тебя не получится сразу научиться проделывать это в уме. Даже у меня не получалось. Попробуй записывать числовые значения в блокнот…

И вечер продолжается почти как раньше, если не считать, что они сменили дислокацию на зал маджонга Добрейшей: щелканье костяшек о стол, болтовня, смех, запах пива. Про Дункана никто не вспоминает: ситуация и так достаточно паршивая, чтобы усугублять ее утешениями и объяснениями.

В конце концов, для маджонга в самом деле нужно четыре игрока, пятый — всегда лишний.

И лишь под конец здорово опьяневшая Гоббет вдруг роняет невпопад:

— Шей, кто бы что ни говорил, ты потрясная. То есть, ну, вдруг ты не в курсе. Хотя про это весь Гонконг в курсе. Я тебя люблю ужасно.

— Спасибо, приму к сведению, — бледно улыбается Шей. — Знаете, ребята, мне надо перекинуться парой слов с Добрейшей насчет будущих забегов, так что идите-ка на «Дырявую калошу», время уже позднее.

Она держится молодцом, и если бы Рактер видел лишь то, что доступно человеческому взгляду, он бы ни за что не заподозрил, что ей очень, очень не хочется возвращаться на корабль.

Остальные, кажется, верят, что у Шей есть какие-то дела с Добрейшей Чэн, — и уходят; Рактер тоже делает вид, что собирается на “Дырявую калошу”, но, выйдя за двери зала маджонга, не торопится удаляться. В тепловом инфракрасном диапазоне Кощея сквозь стены здания видно, как Шей вместо того, чтобы пойти общаться с Добрейшей, одиноко сидит за столиком в плохо освещенном углу. Один из работников заведения приносит ей зеленую бутыль с прозрачной жидкостью — уже не пятиградусное пиво, а крепкую соджу, и Шей с каким-то мрачным исследовательским интересом опрокидывает один стакан за другим. Время от времени к ее столику подходит и пытается завязать разговор кто-то из гостей Чэн, но все быстро понимают, что ловить тут нечего.

В конце концов она встает и, пошатываясь, направляется к дверям. И, споткнувшись о порог, чуть не падает лицом в мостовую — Рактер едва успевает поймать ее за плечи.

— Так и знала. Я же сказала… чтобы вы шли… на корабль, — заплетающимся языком говорит она, не поднимая глаз. — Оставьте все меня… в покое. Дайте мне пойти…

— Куда?

— Куда-нибудь. Может быть, в Ван Чай. Где шумно, и много людей, и можно просто… ни о чем… не думать.

— Да, да. “Не жить, не чувствовать — удел завидный”. Ступайте куда хотите, только дайте сюда сначала ваш кредстик.

— Что?..

— Кредстик. Судя по интересу, с которым как минимум один из людей в зале маджонга следил, как вы напиваетесь, до клубов Ван Чай вы доберетесь без единой нюйены в кармане.

Рактер видит, что в нынешнем своем состоянии Шей не способна пройти и нескольких метров, но это только ухудшает ситуацию. Ван Чай — неплохой район. А вот окрестности зала маджонга Добрейшей Чэн — не очень.

— Ничего подобного, — пьяно говорит Шей. — Я м… могу за себя постоять. И т-там есть защита. Сетчатка глаза.

— Значит, лишитесь не только денег, но и глазного яблока.

Она упрямо трясет головой.

— Нет. Там… двух… факторная… а-у-тен-фи… Сложное слово…

— Сложное, да. Грабитель не сможет извлечь деньги с вашего кредстика — очень предусмотрительно. Но сам он пока об этом не знает. Кстати, как человек с некоторым опытом в хирургии я могу сказать, что глаз несравнимо проще вырезать у мертвого человека, чем у живого. А я бы не хотел обнаружить вас бездыханную в каком-нибудь переулке.

Шей вздрагивает и замирает в его руках. Потом тянется в карман и послушно протягивает ему кредстик — и при этом наконец поднимает голову. Он видит, что ее щеки прочерчены дорожками слез. Ее темные глаза встречаются с его светлыми. Она, не отводя взгляда, вдруг тихо и беспомощно говорит:

— Я домой хочу.

Домой. Очевидно, не на «Дырявую калошу», где все еще опрокинут стол и разбросаны на полу воняющие пивом фишки. Где все напоминает Шей о трещинах, которые пролегли между членами ее странной семьи — Дунканом, Рэймондом, ей самой — еще давным-давно, и с годами лишь росли, пока не стали глубже Марианской впадины.

— В Сиэтл? — недоверчиво уточняет Рактер. Шей отчаянно трясет головой:

— Нет, нет. Домой, как… ну… Если бы у меня был дом…

В итоге, отчаявшись объяснить, она молча порывисто утыкается — почти падает — в воротник его пальто. Он готов вдохнуть привычный морской запах, но в этот раз от нее пахнет главным образом дешевой корейской водкой.

Она плачет, и плачет, и плачет; Рактер гладит ее по шапке густых волос.

Когда ее плечи перестают вздрагивать, она бормочет в его воротник:

— Главное… правило устриц… не любить тех, кого придется… отпустить. Кто… тебя покинет. Кто изменится. Но все в мире… изменяется. Все ненадежно, как… топ… топкое болото. Поэтому нельзя ни к кому привя… при-вя-зываться…

— Вижу, вы расстроены уходом вашего брата, — замечает он.

— Я сама… сама спро-во-ци… сама сделала так, что он наговорил гадостей. Хотела, чтобы он ушел. Просто… не знала, что это будет так… так плохо.

— Вы оба устали друг от друга. Если бы не расстались, загрызли бы друг друга до смерти. — Рактер вытирает ей слезы платком.

— Как вы думаете, с ним все будет в порядке? — безнадежно спрашивает она.

Вопрос непростой. По правде говоря, есть все основания считать, что без ВИНа и без поддержки сестры (и с талантом нарываться на неприятности) в хищном теневом подполье Гонконга Дункан протянет недолго.

Рактер уклончиво отвечает:

— Наверное, я плохо определяю возраст орков?.. Мне казалось, что Дункан уже взрослый и может сам о себе позаботиться.

Она шмыгает носом:

— Да, вы правы… Вы всегда правы. Спасибо. Вы всегда говорите правильные вещи.

Вообще-то он в основном говорит то, что она хочет услышать, но спорить Рактер точно не собирается.

Шей обустроилась в его объятиях и чувствует себя там вполне уютно.

— Нет, я не расстроена, — бормочет она. — И не злюсь… Ему, конечно, не следовало говорить… все эти вещи. Так противно, что вы… и Гоббет, и Из0бель, но вы — особенно… все это услышали. Но я знаю, что Дункану все равно больнее, чем мне… Я просто все время думаю о разных моментах, когда он выходил из себя — у него проблемы с контролем гнева, знаете? — и был слабым, одиноким, беспомощным… Не о том, что с ним может что-то случиться сейчас. О каких-то мелочах из прошлого… Он и сам, наверно, давно про это забыл, а я до сих пор помню… И хочется перемотать время и… уберечь его от этого. Даже если это значит сделать так, чтобы эти дурные вещи случились со мной вместо него, потому что из нас двоих я всегда была сильнее…

Рактер улыбается. Он окончательно убедился, что магический круг, которым она сама себя оградила, просто нарисован на полу мелом, и проделать в нем брешь ничего не стоит. Может, ей и не четырнадцать, но она все еще отчаянно, как ребенок, хочет верить в героизм, самопожертвование, вечную дружбу и великую любовь.

— Ш-ш-ш. Вы же знаете, что вам без него будет лучше. Вы чувствуете вину, но вы ни в чем не виноваты.

— Я знаю, — откликается Шей. — Просто… Я просто хочу, чтобы с ним все в самом деле было в порядке. Так хочется, чтобы те, кого я люблю, никогда не подвели меня, никогда не бросили, никогда не заболели, никогда не умерли. Чтобы я никогда не причинила им боли. Хочу, чтобы мы всегда были свободны друг от друга, как океан свободен от ночных звезд, которые в нем отражаются. Разве такого не бывает?

Нет, друг мой, — сказал бы Рактер, если бы хотел быть честным. Любить значит терять или, во всяком случае, быть готовым к потере. Это ведь та самая дилемма дикобразов, про которую писал Шопенгауэр: люди — социальные существа, но чем они ближе друг другу, тем им больнее. Холод одиночества или боль от иголок — вот и весь выбор, который у вас есть.

Но сейчас не тот момент, когда стоит быть честным.

— Давайте пока пойдем на «Дырявую калошу», и вы поспите.

— Я не хочу… чтобы остальные… видели меня в таком…

— Я постараюсь, чтобы никто нас не заметил.

Она уже почти не плачет, лишь шмыгает время от времени носом. Он ласково, одними кончиками пальцев касается ее смуглой щеки:

— Я помогу вам дойти, если позволите.

Она кивает; долго, как-то зачарованно смотрит на него, потом вдруг признается:

— Знаете… у меня всегда внутри все переворачивается, когда я на вас смотрю… но сейчас… оно как-то… особенно…

Не договорив, она сгибается в рвотном позыве. Рактер, в принципе, этого ждал, он просто придерживает ее, пока ее выворачивает наизнанку всей той дрянью, что она успела выпить за вечер, и даже успевает отодвинуть в сторону ее волосы, чтобы они не испачкались. С медицинской точки зрения такой исход гораздо лучше, чем если бы ее организм попытался переварить все это и она проснулась утром с головной болью, но сама Шей так явно не считает — распрямившись, она неловко пытается вытереть рот рукавом и выглядит совершенно убитой стыдом. Он молча протягивает ей платок, затем обхватывает ее за талию и ведет за собой. Остановившись у торгового автомата с холодными напитками, он покупает бутылку зеленого чая и протягивает ей.

Она, покраснев, долго и сосредоточенно вытирает рот платком — и тоже молчит. Дрожащими пальцами откручивает крышку, полощет рот чаем, сплевывает; потом пьет.

— Зачем вы ко мне так добры? Я повела себя глупо и жалко. И не нужно говорить, что нет. Вы должны злиться на меня. Если бы я не напилась… вы бы сейчас не возились со мной, а сидели со своими чертежами.

— Все мы иногда ведем себя глупо. Вот только пить вы не умеете.

— Никто не любит, когда ты глупая и жалкая, — продолжает она упрямо. — Я давно поняла, что если ты кому-то нравишься… то ему просто нужна твоя забота. А когда тебе больно… в те моменты, когда ты особенно слабая и некрасивая… ты всем… в тягость. И если о тебе и заботятся в такой момент… то лишь из чувства долга… из каких-то правил приличия… Нехотя. Когда тебе отчаяннее всего нужна рука помощи… тебе ее никто не протянет.

— Люди эгоистичны по своей природе, это нормально.

— Вы, наверное, первый… кому от меня ничего… не нужно. Но в то же время я не понимаю… зачем вы меня… терпите… если не нужно… Даже денег с кем-нибудь другим вы могли бы заработать… больше…

“А скажите-ка, вы сами хотели бы что-нибудь взять у меня? Или у вас и так все есть?” — вспоминается ему.

— …А сейчас… Учитывая ваш утири… у-ти-ли-тар-ный подход ко всему… вы, наверное, просто… вне себя…

— Мы так никогда не дойдем до «Калоши», — обрывает он ее. — Если вы не прекратите философствовать, мне придется нести вас на руках.

Шей издает какой-то сдавленный звук, который звучит скорее предвкушающе, чем возмущенно. Что, серьезно?.. Он поднимает ее на руки — острые плечи, хрупкие лопатки.

— Пустите! Я вешу пятьдесят… ки-лор…

— Всего-то сорок восемь.

Она утыкается ему носом в шею и умолкает.

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…

Через некоторое время он говорит:

— Вы мне не в тягость, и я на вас не злюсь. Я, конечно, мог бы сейчас заниматься работой, но я рад возможности о вас позаботиться. Я делаю это не из чувства долга и, упаси боже, не из правил приличия, — говорит он, переводя дыхание между словами. Тяжело разговаривать, когда несешь кого-то на руках. — Я ведь уже говорил: вы — самый важный человек в моей жизни. Конечно, мне нравится видеть вас сильной и красивой, но и чувствовать себя нужным мне тоже нравится, и взаимная поддержка по слабым аспектам не делает никого бесполезным. Наоборот, чем быстрее вы оправитесь, тем сильнее будете…

Правду ли он говорит? А что вообще такое правда? Все сказанное Рактером могло бы быть ею, если бы он произнес это в другое время и при других обстоятельствах. Но сейчас правдой было бы сказать совсем иное: что Шей повела себя глупо и жалко — да, именно так, она ведь сама это прекрасно понимает. Что она подвергла опасности не только себя, но и всю их команду, ведь грабители могли заинтересоваться не только деньгами, но и информацией: сетчатка глаза Шей плюс доступ к ее кибердеке, особенно если знаешь, кто такая эта девушка, способны нанести куда больший ущерб, чем пропажа горстки нюйен на кредстике.

Сказать, что она командовала их маленьким отрядом потому, что ей хватало сил быть опорой им всем, а из пьянчужки, рыдающей сейчас у Рактера на плече, так себе командир, — вот это было бы правдой.

“Ты всемогуща, пока твоя сила — внутри тебя. Свойство силы — перетекать из одного сосуда в другой, подобно океану, когда меняется баланс. Сильный принимает и благословляет свое одиночество, слабый бежит от него…”

— …И еще. Считать, что все в мире сводится к бартеру, где чтобы приобрести что-то, непременно надо что-то отдать — это что-то на уровне первобытных людей, меняющих корешки на ногу мамонта. Как-никак, мы живем в двадцать первом веке, и мне больше по душе рассматривать отношения как картель — альянс, который предполагает выгоду для обеих сторон.

Его шею щекочет тихий смешок:

— Картель… Рэймонду бы это… понравилось.

— И еще, — продолжает Рактер, — возможно, я ошибаюсь, но думаю, вам хочется услышать опровержение ваших постулатов. Ваших правил устриц. Хочется, чтобы я сказал вам, что я — не Дункан, не Рэймонд и не прочие паразиты, которые использовали вас либо цеплялись за вас, как за спасательный круг.

— Я… не… — беззвучно. Ее рука поднимается, словно она хочет возразить — и тут же бессильно падает.

— …И я скажу. Я не буду говорить, что люблю вас, потому что это прозвучит в моих устах как минимум нелепо, но я к вашим услугам. Я буду заботиться о вас, если вы заболеете, и защищать вас, когда вам потребуется защита. Шей, нет ничего дурного в том, что я нужен вам, ведь вы нужны мне не меньше. Как мне объяснить вам, что я весь ваш? Клянусь всем, во что я верю. Вы как никто другой заслуживаете счастья, и мне кажется, я мог бы сделать вас счастливой. Я не пропаду без вас, вы не причините мне боль, если захотите отпустить. И тем не менее, вы мне невыносимо нужны, и никто не сможет заменить вас. По своей воле я никогда вас не покину. И я никогда не умру — особенно теперь, когда знаю, как вы боитесь потерять своих близких. Я всегда буду с вами, если вы мне это позволите. Всегда.

Шей на его руках так неподвижна, что можно было бы подумать, что она заснула. Однако она не спит; наоборот, слушает внимательно-внимательно и смотрит на него широко распахнутыми глазами, словно до этого они брели в темноте или их разделяло тусклое стекло, и лишь теперь она по-настоящему разглядела его.

— Всегда-всегда?.. — повторяет она тихонько, совсем по-детски.

Когда они добираются до «Калоши», она действительно успевает задремать, найдя удобную ямку под его ключицей, но когда он опускает ее на кровать в ее каюте, просыпается и бормочет:

— Надо раздеться. Все… грязное…

Она садится, слегка покачиваясь и зевая, и пытается расстегнуть жакет, но это оказывается непосильной задачей.

— Почему… так много пуговиц? — жалуется она.

— Ну, не так много, как вам сейчас, вероятно, кажется… — с иронией замечает Рактер, но помогает ей справиться с жакетом.

Шей замирает, когда запоздало осознает, что происходит. Одну за другой, как листья капусты с кочана, он стягивает с ее плеч рубашки. Под миллионом одежек у нее небольшая грудь с темными сосками; она рефлекторно пытается прикрыть ее ладонями, но тут же вспоминает, что это бессмысленно («Конечно, вы знаете, какая у меня температура и… всякое такое…») — или, может, о том, что полчаса назад у зала маджонга он уже видел ее в максимально интимном и неприглядном виде — и убирает руки, закусив губу не то от смущения, не то от досады.

Он слышит, как у нее перехватывает дыхание, когда он опускается на одно колено перед ее кроватью и стягивает с бедер ее штаны.

Рактер аккуратно складывает одежду на стул и поворачивается к двери.

— Хороших вам снов, Шей.

Невидимая в темноте рука перехватывает его руку:

— Что?.. Вы просто уйдете? После того как раздели меня и… сказали все это, от чего у меня до сих пор уши горят?..

— Похоже на то.

— Господи, Рактер… я хочу вас так, что ноги подгибаются, я только о вас и думаю с того самого мига, как впервые спустилась в трюм этой проклятой посудины. Хотя бы поцелуйте меня.

— После нашего прошлого поцелуя вы сказали, что стали похожи на шаткий забор, — вспоминает Рактер.

— Зачем вы вообще запомнили ту чушь?.. А, — она вдруг почти трогательно, по-детски краснеет, — вы не хотите, потому что от меня, наверное, воняет…

— Мм… Нет. Не поэтому. Мне совершенно все равно, чем от вас пахнет. Просто не хочу, чтобы завтра, протрезвев, вы пожалели о своем решении.

— Ясно, — серьезно кивает она, но руку его не отпускает. — Хорошо. Но вы обещали… не уходить. Хотя бы… посидите со мной.

Он кивает; усаживается рядом с ней и укрывает ее тонким одеялом. Когда голова Шей удобно устраивается на подушке, он наклоняется к ней и легко целует ее в щеку: чувствует соль засохшей дорожки слез.

Шей все еще сжимает руку Рактера своей, затем тянет его руку на подушку рядом со своим лицом, прижимается щекой, носом, слегка касается губами тыльной стороны ладони… Ее глаза закрыты, но смуглые пальцы дрожат, трогая, изучая. Прикосновения почти невинны, к тому же за последнее время они много касались друг друга, и все же сегодня все неуловимо иначе. Игрой в дружбу тут больше не пахнет. Исчез барьер, который Шей старалась держать, как только осознала природу своих чувств к Рактеру. Тот магический круг, который она рисовала так тщательно на протяжении многих лет, создавая свои мудреные правила про рестораны и устриц, наконец-то стерт.

Кощей, цокая лапами по полу, с тяжелым звуком запрыгивает на кровать, как жирный кот, и устраивается у нее в ногах.

— Теперь, когда нет… Дункана… — говорит вдруг Шей, — меня ничто не связывает. Я ни перед кем не отвечаю… меня не волнует чужое осуждение, чужой гнев и обида. Я могу говорить что угодно кому угодно, делать что угодно, жить где угодно…

— Полагаю, так. И что вы собираетесь делать?

— Вернусь в Сиэтл. Не прямо сейчас. Но рано или поздно надо это сделать.

— Значит, «дом» — это все же Сиэтл, — полувопросительно говорит он.

— Нет. Просто Рэймонд любит Сиэтл. Хочу отвезти его туда. Думаю, ему будет лучше там, чем со мной.

— Точнее, вам будет лучше без него?.. Уж мне-то не врите.

— Ну… и это тоже. Я прослежу, чтобы он нормально там устроился, и после этого… Честно говоря, не знаю, что буду делать. Вернусь в Гонконг. Или отправлюсь куда-нибудь еще. Я могу пасти коз где-нибудь в Индонезии, если захочу, или стать звездой, или перевозить наркотики через границы, или править корпорацией или государством… Мир такой огромный! И столько всего интересного в нем, и ведь можно делать совершенно все что угодно, стать кем угодно, когда…

Шей замолкает на полуслове, но Рактер знает, что она хотела сказать. Мир огромный, и столько всего интересного в нем, и можно делать совершенно все что угодно, стать кем угодно — когда на твоих ногах больше не висят гирями жалкие, любимые, ненавистные, тошнотворные люди, о которых она всегда, сколько себя помнила, заботилась из чувства долга, отдавая им себя по капле, как Иисус Христос.

Помолчав секунду, она спрашивает:

— А вы? Вы что собираетесь делать?

— Если Гонконг надоест?.. Я собирался в Африку. Там сейчас много возможностей. Должно быть интересно. Что вы думаете об Африке?

— А как насчет СКАШ?

— А Нью-Токио?

— Якутия?..

Со стороны их диалог, вероятно, звучит совершенно бессмысленно. Но какая разница. У них есть весь мир — вот о чем они говорят.

— И вы… всегда будете со мной?

— Я же сказал. Всегда.

Она удовлетворенно вздыхает:

— Мы с вами… как король и королева Земли.

Суть погодя сонно бормочет:

— Мне все еще не особо нравятся ваши мечты про роботизированное постчеловечество.

— Если у вас появятся предложения получше, я готов их выслушать, — щедро предлагает Рактер.

— Я… подумаю…

Шей ровно сопит; когда ему начинает казаться, что она заснула, она тихо произносит:

— В детстве Дункан часто говорил мне, что когда мы вырастем… то приплывем в сказочную страну. В такую Землю обетованную… И эта страна станет нам домом. Там все будет хорошо и правильно. И красиво… потому что там, где мы росли, не было практически ничего красивого.

— Как эльфийский Тир Тэнжайр?

— Как Тир Тэнжайр. Только без фашизма.

— А вместо этого вы оказались в Гонконге. Как он, похож на Землю обетованную?

— Ну… По крайней мере, он, наверное, лучше Тир Тэнжайра. Но это не значит, что такой страны не существует. Сейчас мне кажется, весь мир может быть этой сказочной страной. Земля обетованная — не место. Это что-то… внутри меня… Наверное, вы не понимаете, о чем я говорю, но это ничего. — Она прижимается щекой к его ладони и снова закрывает глаза. — Только… не… уходите…

Рактер послушно сидит рядом, глядя, как она засыпает. Когда она уже вряд ли его слышит, тихо произносит:

— Думаю, как раз очень хорошо понимаю.

Она не меняет своего решения на следующее утро, когда просыпается трезвой.

Рактер из своей мастерской, по обыкновению вставший рано — гораздо раньше Шей — наблюдает ее пробуждение этажом выше: как ритмы ее сна меняются, как она перекатывается на кровати, как лениво размыкает веки, садится, потягивается — и вдруг вздрагивает, вспомнив о чем-то (о нем), и садится на кровати прямо и напряженно, словно приготовившись к драке, и говорит вслух в пустоту перед собой:

— Вы слышите меня?.. Я знаю, слышите.

Рактер внизу в трюме поднимает голову, вслушиваясь.

— Я больше не пьяна, и я не передумала, — продолжает Шей с каким-то веселым отчаянием. — Я не боюсь больше. Не могу без вас. Никто не сможет заменить вас. Я хочу с вами быть. Всегда. И хочу… всего. Не хочу никого, кроме вас. Я… люблю вас. — И громче, увереннее повторяет: — Люблю. Всю жизнь любила, каждый ее день и час. Вот и сказала… Это было не так уж сложно. — Нервно смеется, отводя рукой прядь волос от лица. — Придете завтракать?

Рактер приходит на кухню на десять минут раньше нее (он отлично знает, сколько времени у Шей отнимает умывание и одевание) — как раз чтобы успеть сделать ей большой сойкофе с молоком и яичницу-болтунью: два яйца, немного молока, жирный кусок масла, щепотка перца — все как она любит.

Появившись в дверном проеме и увидев Рактера за кухонным столом — он, в белой рубашке с закатанными до локтя рукавами, как раз выкладывает болтунью на тарелку, Шей замирает, словно споткнувшись. Совершенно очевидно, что между ними должно вот-вот произойти, и все же напряжение повисает как натянутая тетива, дрожащая низким гулом.

Пришла очередь Рактера сделать шаг: Шей уже сделала свой, озвучив признание, к тому же он как-никак мужчина, — и он делает этот шаг, вернее, два шага к Шей — и целует ее. Не как в прошлый раз во время битвы с Цянь Я — осторожно, точно хрустальную статуэтку, — а глубоко, уверенно, потому что теперь у него есть такое право; и чувствует, что Шей это нравится — очень нравится, если верить ЭМ-излучению и тому, что вся она дрожит сладкой мелкой дрожью.

Все-таки настоящий первый поцелуй должен быть совсем не про то, как пытаешься посмотреть своим страхам в лицо, стоя перед Царицей Тысячи Зубов; он должен быть про страсть, про то, как накрывает горячая душная слабость, как подгибаются ноги, как сердце колотится где-то то ли в пятках, то ли в горле, — и Рактер очень хочет, чтобы для Шей все так и было.

Кажется, получается неплохо.

Поцелуй длится и длится. Из кожи Шей начинает сочиться слабое серебристое сияние, как тогда, на цветочном рынке ночью. Магия льется из нее как лунный свет: поцелуй ощущается словно у Рактера полный рот сычуаньского перца или электрическая батарейка. Он дотрагивается языком до ее маленьких зубов.

Она стискивает пальцы у него на плечах, когда он прижимает ее к кухонному столу. Издает тихий полувздох-полустон, когда он прикусывает тонкую смуглую кожу на ее шее:

— Ох… Почему это так хорошо?

— Потому что я хочу, чтобы вам было хорошо, — отвечает он, намеренно щекоча дыханием ее шею.

Зажмурившись, она кивает.

— Да… Это потому что я с вами.

Она определенно не боится больше прикосновений — льнет, как кошка. Гладит его по плечам, по груди. Прикосновения на удивление жадные — давно хотелось, видимо. Одна из ее маленьких ладоней забирается под его рубашку и ниже — под пояс штанов; пальцы замирают, найдя рубцы, где живая человеческая плоть переходит в сталь и хром — и скользят дальше, изучая.

Рактер отрывается от нее, говорит:

— Шей, нам не обязательно торопиться. Я сделаю какой-нибудь прибор. Любые ваши фантазии будут мне в радость. А сейчас лучше выпейте ваш сойкофе, пока он не остыл.

Но Шей притягивает его к себе обратно и дергает Рактера за волосы с неожиданной злостью.

— Ну уж нет. Трахните меня наконец. Хоть пальцами, хоть как. Если вы и сегодня… сбежите от меня… — шепчет она сквозь поцелуи.

— Да? — с интересом спрашивает Рактер, гладя ее шею и тонкие смуглые ключицы.

— То я тоже от вас сбегу. В Сиэтл. И вы меня никогда не найдете…

— Никуда вы от меня не сбежите, — усмехается Рактер. — Вы моя, Шей.

Еще недавно он поостерегся бы говорить ей что-то подобное, чтобы не увидеть знакомый всплеск страха, но сейчас он видит лишь розовое колыхание возбуждения.

Контроль интересная вещь, думает Рактер. Приятно, когда он у тебя, но так же приятно и вверять его другому в некоторые моменты. И ему кажется, что Шей знает об этом не понаслышке. Быть может, она всю жизнь мечтала вот так безоглядно довериться кому-то, кто будет делать с ней все, что захочет, — зная, что ей наконец-то не причинят никакого вреда.

Рактер расстегивает обе ее рубашки, гладит идеально помещающееся в ладонь полукружие обнажившейся груди — Шей запрокидывает голову, выгибается, подставляясь.

Он слышит, как учащается ее дыхание. Раздвинув коленом ее ноги, он чувствует, как между ними горячо и — уже — мокро.

Второй рукой он освобождает ее от рубашек. Затем медленно проводит пальцами по ее голой спине снизу вверх — по впадинкам между позвонками, и по мере того, как пальцы поднимаются все выше, она дрожит все сильнее, кажется, вот-вот заплачет, — пока не останавливается между лопаток.

Ее странная магия все еще исходит из нее — и начинает сиять еще ярче. Он снова приникает к ее губам и чувствует, как ее божественность течет в него, как лунный свет. В тех местах, где губы и пальцы Рактера успели коснуться ее тела, между ними двумя протягиваются нити чего-то, похожее на жидкое серебро — Рактер не может точно сказать, на каком из планов реальности это происходит, но вполне уверен, что Шей тоже чувствует это, видит их.

Он тихо говорит возле ее уха:

— Моя Шей… Я же говорил, вы невыносимо мне нужны. И я не имею в виду ваше тело — мне нужна вся ваша жизнь и вся ваша душа.

И Шей, его Шей, независимая, как кошка, с самого детства запрещавшая себе влюбляться, любить, желать, — выдыхает:

— Да… всё — ваше…

Он подхватывает Шей под бёдра и сажает ее на кухонный стол. Встает перед ней на колени, раздвигает в стороны ее коричневые ноги. Стягивает шорты. Белые кружевные трусы под ними — совершенно мокрые, хоть выжимай. Они такие тонкие, что, пожалуй, совершенно ничему бы не помешали — он проверяет это, проведя по ним языком: Шей беспомощно задыхается, когда он надавливает кончиком языка на ее клитор под кружевом, — но всё же лучше снять и их.

Там, в серединке, она, конечно же, тоже пахнет как океан, и на вкус такая же.

Шей закусила губу, ее глаза закрыты. Словно во сне, она кладет руку ему на голову, задавая ритм движений. Рактер больше не видит разноцветья ее эмоций — все краски слились в серебристое свечение, которое пульсирует вокруг нее, как дыхание…

И он пьет это густое, тягучее жидкое серебро, пока не чувствует, что его впитала каждая кость в его теле, каждая живая мышца и каждый синтетический мускул, каждое сочленение из стали и хрома.

На кухню заходит Гоббет. Этого Рактер никак не планировал. И то, что он слышит/видит/ощущает ее приближение немного заранее, в этой ситуации совершенно не спасает.

Слава богу, той хватает милосердия или любопытства подождать на пороге те несколько секунд, которые нужны, чтобы Шей застонала, выгнулась и понемногу начала понимать, где она и что происходит.

И только после этого Гоббет с отвращением бросает:

— Высверлите мне кто-нибудь глаза миксером, пожалуйста. Выползти из кровати, чтобы увидеть, как кто-то трахается прямо среди молока и овсянки. Мамочки. Укрепляет аппетит, ничего не скажешь…

Как, неужели она не видит? — думает Рактер. Тягучие серебристые нити обволакивают их с Шей, как паутина — но Гоббет не говорит о них ни слова…

Шей поспешно отшатывается от него; шарит по груди, пытаясь поправить одежду, и, похоже, только сейчас осознает, что совершенно голая.

— Мы… Прости, Гоббет… — бормочет она.

— Хм, — озадаченно говорит орчиха. — Вообще-то я думала, ты, как обычно, скажешь что-то типа “завидуй молча”.

— Завидуй молча, — механически повторяет Шей, не отводя при этом глаз от Рактера.

Глаза у нее безумные и счастливые, зацелованный рот похож на вишню.

Спустя несколько минут она сидит за этим же кухонным столом в наспех натянутой одежде — и держит в руках чашку с сойкофе, и улыбается ему. И вместо того, чтобы пить, долго глядит на Рактера, а потом вдруг начинает плакать — все еще улыбаясь. И Рактер снова думает про радугу в дождь, хотя уже забыл, когда это странное сравнение приходило ему в голову до этого. Он снова видит ее обычные ЭМ-волны, а не серебристый свет: сейчас ее излучение — слишком сложная комбинация эмоций, чтобы быть уверенным, что он правильно ее проанализировал, но, кажется, он сделал все как надо.

Хотя сойкофе, конечно, в итоге успел остыть.

Прежде он считал, что когда они станут любовниками, мало что изменится, но на самом деле он узнает то, о чем раньше не подозревал.

Например, как чудовищно, беспросветно одиноки люди. Даже те из них, кто кажется очень сильным. Как они отчаянно нуждаются в опровержении азбучной истины о собственном одиночестве, как жадно тянутся к другому человеку, желая быть услышанными, — иррационально веря, что можно найти кого-то, кто разделит с ними всю перенесенную боль, стыд, вину, страх; кого-то, кто скажет, что все позади, что больше не будет больно и плохо, что нечего бояться и стыдиться, что они прощены.

И как легко заставить их поверить в это. В то, что каждый из нас не одинок на Земле. Достаточно лишь слушать их, и — в его конкретном случае — гладить по голове, и вытирать сопли (иногда даже буквально), и называть ласковыми прозвищами…

Рактер не называет Шей “любимая” — он все еще считает, что в его устах это будет звучать странно. Как правило, он по-прежнему обращается к ней “друг мой”. Но когда ей хочется близости или нежности, он называет ее “моя Шей”.

Иногда, в самые интимные моменты, он говорит “моя радость” или “мое горе”, — и его слова не звучат фальшиво, потому что он долго тренировался перед зеркалом, чтобы вот это все, что Шей так хочется услышать, глупое и сентиментальное, звучало не совсем уж глупо и сентиментально.

Каждую ночь — впрочем, это бывает и утро, и день, и вечер — к Рактеру тянутся нити сияющего вещества, для которого у него нет названия. И с каждым разом он чувствует себя неуловимо иначе. Полнее.

Даже более интимными, чем собственно секс, кажутся ночи, когда Шей просит остаться спать с ней в одной постели. Она во сне вжимается лбом ему между лопаток, а иногда сквозь сон проводит рукой по его бедру, проверяя, действительно ли он тут, с ней. А еще — всегда очень внимательно рассматривает его тело. Иногда она хмурится, дотрагиваясь до металлических пластин, словно пытаясь разгадать какую-то загадку. Рактер знает, о чем она думает в эти мгновения.

«Постарайтесь не думать о том, как я вижу мир. Это только справедливо, что у каждого из нас своя… дополненная реальность».

Когда он произносил эти слова, он, в общем-то, понимал, что это все равно что просить кого-то не думать о белой обезьяне.

К этому моменту он уже знает, что правила Шей были не про секс. Во всяком случае, далеко не только про него.

Они про то, как человек приоткрывается. Как запертая дверь, как сейф, как раковина устрицы.

Когда ты сдираешь с человека эту раковину, там, в самой середке между силой и слабостью, ты видишь его суть — мягкую и беззащитную.

Густое серебристое сияющее вещество.

Суть — или Сущность.

И остается только вложить туда темное зерно сомнения, чтобы серебро обволокло его и выкристаллизовалось.