Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы

Законы гражданские

Жизнь была бы невозможна без гражданского права. Точно так и гражданское право невозможно без жизни. Кажется, гражданское право и есть сама жизнь. Литература же, как известно, неустанно исследует под микроскопом жизнь со всеми ее причудами, неожиданными поворотами и сюрпризами. Поэтому и гражданское право всегда находится в литературной орбите.

Просыпаясь ранним утром от звонка будильника, мы с трудом продираем глаза, шаркая, идем в душ и приводим себя в порядок. Но не успевает наша рука коснуться смесителя, тысячи законов, подобно единому оркестру, начинают играть необыкновенную юридическую симфонию, мотивы которой мы, возможно, и не слышим, но именно благодаря им бесперебойно получаем воду из крана. Симфония эта называется «Гражданское право».

Коммунальные услуги — подача электричества, горячей воды и тепла — кажутся нам сегодня вполне привычными. Но мало кто задумывается о том, каким образом эти блага цивилизации поступают к нам. Подобное чудо становится возможным благодаря гражданско-правовым договорам. Они связывают десятки электростанций, города-миллионники и крошечные деревни паутиной, сплетенной из линий электропередачи. Силой гражданского права пар из котельных поступает в жилые дома и учреждения по километрам труб, делая жизнь современного человека комфортнее. Стоит сломаться хотя бы одному винтику в системе гражданского права, как практически любой из нас почувствует на себе последствия.

Но вернемся к нашему утреннему распорядку. Вот мы благополучно завершили все приготовления. Опаздывая, выходим из дома и сломя голову бежим к ближайшей автобусной остановке. Право и тут тенью следует за нами: в момент, когда мы показали кондуктору проездной билет или приложили карту к турникету, закон признал нас стороной договора пассажирской перевозки. Теперь Гражданский кодекс с Законом о защите прав потребителей позаботятся о том, чтобы во время поездки мы чувствовали себя в безопасности и вовремя прибыли в пункт назначения.

Добравшись до офиса и переведя дыхание, мы включаем компьютер, проверяем электронную почту и, тяжело вздохнув, понимаем, что не готовы к рабочему дню без чашки бодрящего кофе. Приходится идти в кофейню за углом, где нас, как всегда, ждет улыбчивый бариста хипстерского вида. Он награждает нас ритуальным утренним приветствием и вручает спасительный стакан крепкого эспрессо. Теперь в нашей копилке еще один договор — уже розничной купли-продажи. Благодаря этому договору мы можем быть уверены, что кофе в стакане не просрочен, а горячий напиток не прольется из одноразового стакана и не обожжет нам руки. В противном случае кофейне придется иметь дело с нашими верными товарищами, с которыми познакомились немногим ранее: Гражданский кодекс и Закон о защите прав потребителей, подобно стражникам, стоят возле нас.

Наконец-то мы взбодрились, почувствовали радость от жизни и возвращаемся к рабочему месту. Возможно, хотя бы теперь задремало гражданское право, оставив нас в покое? Не тут-то было! Ведь после покупки в кофейне вы стали собственником, или, говоря юридическим языком, субъектом абсолютного вещного правоотношения. Теперь ваш коллега, который сидит в нескольких метрах от вас, бывшая жена, с которой вы не общались несколько лет, и даже папа римский, которого вы никогда и не видели в жизни, — все они вдруг оказались связаны с вами абсолютным вещным правоотношением. Все люди на планете — именно так — должны считаться с тем священным фактом, что вам принадлежит одноразовый стаканчик с кофе, и никто не может отнять у вас этого статуса. Для всех них вы носите гордое имя «собственник». И нет никакой разницы, купили вы стакан эспрессо в кофейне или нефтеперерабатывающий завод, — в глазах гражданского права вы собственник и нет никого важнее вас на белом свете.

И так день за днем гражданское право следует за нами по пятам, а на самом деле заботится как о неразумных детях. Удобно устроившись в гробу и отбывая к праотцам, вы можете быть уверенными, что ваше земное имущество осталось в любящих руках гражданского законодательства: нормы о наследовании найдут им достойное применение, пока вы будете спать вечным сном. Нормами Гражданского кодекса определено то, как будет исполнено ваше завещание, кому достанется дачный участок с машиной и кому придется расплачиваться с долгами. Даже если вы не удосужитесь составить завещание, то и тогда Гражданский кодекс придет на помощь, разъяснив вашим потомкам, кому и что достанется из наследственной массы, оставленной почившим после долгой и счастливой жизни.

Все перечисленные примеры раз за разом отсылают нас к особой отрасли права — гражданскому (частному) праву, или, как еще говорят, цивилистике. Именно гражданское право регулирует жизнь человека с момента рождения и до самой смерти.

Что же собой представляет столь могучая и всесильная отрасль права, о которой мы постоянно говорим с придыханием и пиететом? Ответ на этот вопрос мы найдем в первой статье Гражданского кодекса.

В этих строках заложена мудрость, накопленная не только отечественным правоведением, но и всем человечеством на протяжении нескольких тысяч лет. Равенство граждан, неприкосновенность собственности, свобода договора, защита частной жизни от чьего-либо вмешательства, возможность искать правду не в кулачных боях, а в суде стали для нас, к счастью, привычными и как будто само собой разумеющимися явлениями. Хотя еще в XIX и даже XX веке нашим предкам приходилось нередко платить жизнями за одно лишь дерзновение мечтать обо всем этом.

Если вы не до конца осознаете глубину первой статьи Гражданского кодекса, представьте на мгновение мир, где этой статьи не было бы вовсе. Для этого надо вспомнить классические антиутопии Евгения Замятина и Джорджа Оруэлла — реальность, где нет равенства людей, где попирается собственность, договор в любой момент может быть разорван и растоптан, а укрыться от всевидящего ока «большого брата» невозможно даже в собственной спальне.

В высшей степени практичное, гражданское право существует не в верхних слоях атмосферы, а прямо здесь, на грешной земле. Правда, цивилистов иногда корят за болезненный интерес к деньгам. Не то в шутку, не то всерьез коллеги-юристы вечно подтрунивают над цивилистами, намекая на мещанские повадки, мелочность и меркантильность. Нет почти ничего, что Гражданский кодекс не пересчитал и не оценил бы в деньгах: и свечной заводик, и место в первом ряду на премьере спектакля модного режиссера-авангардиста, и выбитый в пьяной драке глаз — все для цивилистов имеет цену.

Разве можно с доверием относиться к отрасли права, основу которой составляют одни лишь деньги? «Люди гибнут за металл, / Сатана там правит бал», — приходят на ум строки из оперы Шарля Гуно «Фауст»[53].

Гражданское право не пытается поменять природу человека, падкого на деньги, но бросает ему спасательный круг. Иначе без цивилистики на сцену тотчас вырвутся темные силы: Мефистофель, рэкетиры из 1990-х и… Три Толстяка.

Мир «Трех Толстяков» Юрия Олеши — вымышленная, но крайне правдоподобная реальность, где безымянной страной правит наглая троица, захватившая народные богатства. Поделив страну, как пирог, и урвав себе куски повкуснее, Три Толстяка и их прислужники создали невыносимые условия жизни для обычных людей. Правители стремятся удержать свое господство, обкрадывая и без того нищее население. Каждый день хозяева несчастной страны идут на преступления: запугивают многострадальный народ, на корню пресекают роптание, душат голоса недовольных. Страна Трех Толстяков — пример государства, где единственным законом признается беззаконие и где не чтут никаких конституций и кодексов (там и слов таких не слышали!).

Наивны те, кто полагают, что Три Толстяка — авторский вымысел, как какие-нибудь кикиморы да лешие с Бабой-ягой. В действительности полумифические образы выражают вполне реальные общественные пороки, победить которые по плечу лишь гражданскому праву.

Если обратиться к мировой истории, то можно проследить закономерность. Самые жестокие правители прошлого, повинные в гибели тысяч людей, почти никогда не начинали правление с массовых убийств. На первом этапе они лишали подданных собственности, денег, мелких свобод. И поначалу граждане как будто бы соглашались с такими лишениями… «Подумаешь, отдать королю или бургомистру часть своего урожая и горстку монет. Не обнищаем!» Но тиранам всегда мало награбленного, с каждым разом они требуют все больше и больше.

Лучшим примером сказанному служат антиеврейские законы в нацистской Германии. После 1933 года, когда гитлеровцы пришли к власти, евреи были лишены своих прав не в одночасье, а в несколько этапов: сначала ограничения накладывались в сфере торговли, предпринимательства, трудоустройства и учебы, то есть в сферах, которые преимущественно регулируются гражданским правом. И многие даже мирились с такими ограничениями, простодушно надеясь, что со временем правительство одумается и отменит безумные законы. Но за «безобидными» запретами последовали большие преступления: Германия и вся Европа скатились в самый печальный период своей истории. Лишенные базовых гражданских прав, евреи, а вслед за ними и другие этнические и социальные группы стали подвергаться массовому уничтожению на территориях, контролируемых нацистами.

Гражданское право, будучи одним из самых политически нейтральных, однако, первым становится объектом нападок Трех Толстяков. Человек, лишенный имущественных прав, становится совершенно беспомощным. Тогда его без труда можно лишить и свободы, и жизни.

Герои Юрия Олеши были бы несказанно удивлены, если бы им довелось познакомиться с гоголевским Чичиковым. У того, конечно же, не было амбиций прибрать власть в целой стране, но и его смекалке позавидовали бы многие.

Афера Чичикова достаточно незамысловата и в то же время хитроумна. В XVIII–XIX веках государство проводило ревизии, то есть перепись крестьянского, подневольного населения. Сведения о крепостных вносились в «ревизские сказки», на их основе рассчитывали «подушную подать» (имущественный налог по-нашему), которую платили помещики. Точно так сегодня мы платим налоги с автомобиля или земельного участка.

Но проблема состояла в том, что число крепостных у каждого помещика постоянно менялось по естественным причинам: одни умирали, другие рождались, тогда как размер налога оставался фиксированным до следующей ревизии. И если у владельца умирало слишком много крестьянских душ, которых не в полной мере замещали вновь рожденные крепостные, то помещику приходилось переплачивать казне, пока не проведут переучет в следующей переписи крестьянского населения и не «спишут» умерших.

Тут-то и появляется обаятельный Чичиков, который предлагает выкупать «мертвые души». Помещики, не понимая смысла заманчивого предложения, тем не менее соглашаются: почему бы и не нажиться на мертвых крепостных — те уж точно в обиде не будут.

В чем же собственная выгода заезжего дельца? Чичиков — коллежский асессор, чиновник не самого низкого, но и не самого высокого ранга. Он кое-что смыслит в законах и знает, как ими воспользоваться. В голове Чичикова зреет план. Чтобы раскрыть суть его замысла, необходимо сделать небольшое отступление и привести историческую справку.

В гоголевской России существовали опекунские советы, управлявшие воспитательными домами и приютами. Советы почти не получали постоянных ассигнований из казны, а перебивались случайными пожертвованиями и собственным доходом. Пожертвование — штука непредсказуемая, поэтому опекунским советам постоянно приходилось самим изыскивать деньги. Только вот какой доход можно иметь с богоугодных заведений?

На самом деле опекунские советы активно выдавали кредиты, взимая за это проценты с заемщиков, а в качестве залога принимали крестьян. Помещики, не сумевшие расплатиться по долгам и процентам, должны были отдавать заложенных крестьян точно так же, как сегодняшние должники вынуждены при просрочке отдавать заложенный перстень или колье. Единственное требование, которое предъявляли опекунские советы, — у крестьян должна быть своя земля, которую те могли бы обрабатывать. Фактически такие организации действовали как банки.

Несовершенство законов подсказало Чичикову, как действовать. Он задумал по дешевке скупить «мертвые души» (давно умерших и существующих только на бумаге крестьян) у провинциальных помещиков, а заложить их в столичном опекунском свете, получив за это огромный кредит. После этого аферист был бы таков… И даже земельный вопрос решился сам собой: в те годы царская Россия задумалась о заселении Новороссии, обещав всем желающим выдавать землю на Херсонщине задаром, только бы те согласились переехать туда. Выходило, что Чичиков мог «инвестировать» в покупку мертвых крестьян по рублю, а то и меньше, не тратиться на их содержание, прикрепить их к бесплатным землям в Новороссии, а потом еще получить в опекунском совете кредит за каждого в несколько сотен рублей.

Чичиков, конечно же, чистой воды мошенник, и его действия выходят за рамки гражданского права — за них он должен отвечать перед уголовным правом. Но и у гражданского законодательства есть что сказать по этому поводу. История Чичикова чем-то похожа на сделку Антонио и Шейлока из «Венецианского купца»: там тоже гражданско-правовая сделка была порождением злого умысла. За аферой всегда стоит желание использовать закон не во благо, а во вред. Поэтому договоры, которые заключили Чичиков и глуповатые помещики, прямо и безусловно не только нарушают общественную мораль, но и противны духу закона, его интенции.

В «Золотом теленке» Ильи Ильфа и Евгения Петрова упоминается второстепенный персонаж, некий зицпредседатель Фунт, всю жизнь служивший главой учреждений в различных фирмах-однодневках. Нехитрые махинации рано или поздно раскрывались, а Фунту, как номинальному директору, полагалось отправиться в тюрьму — для этого его, собственно, и брали каждый раз на службу. «Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия — страдать за других»[54].

Своей работы мошенник не только не стыдится, но и по-своему гордится ею. «Я всегда сидел. При Александре Втором “Освободителе”, при Александре Третьем “Миротворце”, при Николае Втором “Кровавом”. <…> При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я, правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было работы. Но зато как я сидел при нэпе! Как я сидел при нэпе! Это были лучшие дни моей жизни! <…> А теперь я хожу и не узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе общество взаимного кредита? Где товарищество на вере? Где акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все? Безобразие!»[55]

Понятно, что Чичиковы и Фунты никогда не будут полностью изжиты. Поэтому в Гражданском кодексе им посвящается специальная статья о злоупотреблении правом.

О злоупотреблении правом говорят в тех случаях, когда действия человека или организации формально соответствуют закону, но фактически они продиктованы некой дурной целью. Цель Чичикова — не купить крестьян, а обмануть опекунский совет. Фунт, соглашаясь возглавить очередные «Рога и копыта», изначально знает, что реально он ничего делать не будет, а нужен на своем месте лишь для прикрытия афер. Такая дурная цель заражает собой плоды Гражданского кодекса, заставляя их гнить на дереве еще до того, как они поспеют.

Гражданский закон наделяет нас огромными правами, но требует пользоваться ими с умом и с чувством меры. В противном случае наши планы разобьются на тысячи осколков, а нас самих будет ждать участь Чичикова и Фунта.

Сколько бы злые языки ни ругали гражданское право за его интерес к деньгам, нельзя не заметить, что его нормы так или иначе посвящены живым людям. Даже название у этой отрасли права соответствующее — гражданское. Сравните со всеми другими отраслями правами: уголовное, земельное, трудовое, процессуальное, финансовое. Как будто бы и не замечают граждан! А гражданское право в самом своем названии выразило любовь к людям. Так повелось со времен древних римлян, вдохновивших последующие поколения юристов заботой о гражданах в jus civile, — вот и сегодня немцы говорят о Zivilrecht, французы — о droit civil, а итальянцы — о diritto civile. Cо всех языков эти слова переводятся одинаково — гражданское право.

О гражданах — или, как их еще называют, физических лицах, то есть представителях рода человеческого, — обстоятельно сказано в 17-й статье Гражданского кодекса[56].

Прав и обязанностей в частном праве и в самом деле целое море. Как начать собственный бизнес, торгуя на бирже? Можно ли купить квартиру в новостройке и не попасть на крючок жадных застройщиков? Найдется ли управа на врача, неверно поставившего диагноз и чуть не угробившего доверчивого пациента? На каждый из этих вопросов отвечает Гражданский кодекс.

Гражданское право дает не простые, но всегда правильные решения. Знание закона позволило бы Раскольникову урезонить старуху-процентщицу из «Преступления и наказания», наживавшуюся на несчастных заемщиках, не переступая при этом границ дозволенного.

В очерке «Хорь и Калиныч», входящем в «Записки охотника» Ивана Тургенева, представлены два образа крестьян — трудолюбивый, деятельный, преуспевающий Хорь и мечтательный, живущий в безденежье идеалист Калиныч.

«Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе» — такими словами описывает Тургенев своих персонажей[57].

Несмотря на все попытки писателя противопоставить Хоря и Калиныча, есть в них одно разительное сходство: оба они зависимые крепостные, а значит, по законам своего времени почти не имели никаких прав. Крестьяне до отмены крепостничества в 1861 году мало чем отличались от скотины в хлеву, телеги или плуга в сарае: полезная в доме вещь — не более того, разве что говорит да по воскресеньям ходит на службу в церковь.

Даже Хорь, чью хозяйственность так старательно подчеркивает Тургенев, не представляет жизнь без барина.

О Калиныче Тургенев сообщает, что тот и вовсе благоговел перед своим помещиком. Удивительным образом ни Хорь, ни Калиныч не ищут свободы, не бьются в неволе, как дикие птицы, заточенные в клетку.

Рождаясь и всю жизнь проводя в личной зависимости, фактическом рабстве, люди перестают чувствовать горечь несправедливости и беззакония, воспринимая ее как подлинный вкус жизни. Хозяйские розги и капризы больше не порождают протеста, кажутся заповеданными Богом и предками. Читателю остается только догадываться, как бы сложилась жизнь у Хоря и Калиныча, живи они в другую эпоху и будь они свободными людьми.

Крепостничество давно ушло в историю, но оно оставило тяжелое наследие. Главный урок тех лет состоит в следующем: нет ничего важнее свободы. Несвобода уравнивает людей — и трудолюбивого Хоря, и донкихотствующего Калиныча. В несвободе ничто не имеет значения: больные и здоровые, нищие и богатые, слабые и сильные одинаково несчастливы. Ровно поэтому гражданское право уделяет столь большое внимание свободе. Только обретя свободу, человек сможет в полной мере обрести смысл жизни, понять свою самоценность.

Одно из важнейших изобретений человеческой цивилизации (такое, как колесо или пенициллин) — договор. В самом простом смысле договор позволяет одному лицу обменяться с другим своим имуществом или правами. Баш на баш.

Потребность в обмене развивалась в человеческом обществе еще в глубокой древности. Наши предки могли обменять, скажем, кожу мамонта на ягоды или дрова. Со временем сделки усложнялись, а с возникновением письменности фиксировались на глиняных досках, листах папируса и позднее на бумаге.

Что понимает современное гражданское право под словом «договор»?

Неудивительно, что договоры упоминаются даже в религиозных текстах. Известно ветхозаветное предание, что Господь после Всемирного потопа создал радугу как свидетельство своего соглашения (буквально «завета») с людьми Ноя, по которому впредь не будет столь разрушительных потопов (Быт. 9:13–17). Еще более известный пример соглашения относится к Новому Завету, где Иуда, по сути, заключает договор с первосвященниками, по условиям которого передает им информацию о местонахождении Иисуса, получая взамен тридцать сребреников (Мф. 26:14–16).

В художественной литературе сюжеты, связанные с заключением договоров, также нередко были навеяны религиозно-мистической тематикой. В этом контексте чаще всего вспоминают «Фауста» Гёте. Старик Фауст заключает договор с дьяволом и соглашается отдать ему свою душу. В ответ Мефистофель заявляет:

Примеры заключения договоров с нечистой силой встречаются и в русской литературе. В повести Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» черт желает прибрать к своим рукам «самого набожнейшего из всего села человека», кузнеца Вакулу, и для этого предлагает юноше некий контракт («Ты знаешь, что без контракта ничего не делают»[60]). Но Вакула не так прост — ему удается взять черта за хвост и под угрозой крестного знамения заставить беса исполнить желание самого кузнеца: доставить его в Петербург. Испуганный черт повинуется воле Вакулы, и они летят «в Петембург, прямо к царице»[61].

В свою очередь, булгаковский Воланд не выглядит так же карикатурно, как гоголевский черт. В «Мастере и Маргарите» Воланд умен и проницателен. Он читает мысли потенциальных «контрагентов» и знает, как играть на их чувствах и слабостях.

Принято считать, что между Воландом и Маргаритой был заключен договор, по условиям которого Маргарита участвует на ежегодном балу Воланда, а тот должен помочь ей найти Мастера и воссоединиться с возлюбленным. Кажется, даже сама Маргарита верила, что между ней и Воландом была заключена некая сделка[62].

Если более внимательно проследить хронологию событий в романе, то можно увидеть два договора между Маргаритой и Воландом, а не один. Сначала Маргарита соглашается участвовать на балу в качестве королевы. Тем самым она оказывает безвозмездную услугу Воланду и его свите. Такие контракты известны и гражданскому праву. Артист, нанятый компанией для проведения корпоратива, в юридическом смысле мало чем отличается от Маргариты на балу у Сатаны.

Однако героиня булгаковского романа за свои услуги не ожидала ничего взамен (встречного предоставления, как говорят юристы). Этому есть прямое доказательство в тексте: «Черная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все ее услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто ее и не удерживал»[63].

Лишь по своей собственной инициативе Воланд после бала предлагает Маргарите исполнить ее желание. Но опять же, это не плата за оказанные Маргаритой услуги, а только благодарность. Фактически речь идет о новой сделке между сторонами.

Строго говоря, от Воланда не ожидалось, что он проявит подобную любезность. Впрочем, тогда Маргарита могла бы попытаться судиться с Воландом, требуя возмещения рыночной стоимости ее услуг. Если бы такой спор и был рассмотрен в соответствии с действующим сегодня законодательством, то подлежала бы применению 3-я часть 423-й статьи Гражданского кодекса, по которому договоры по общему правилу предполагаются возмездными (суду пришлось бы оценивать стоимость участия Маргариты в представлении в роли королевы). В конце концов, Воланд не мог не понимать, что Маргарите полагается вознаграждение за ее труд.

Тем не менее Воланд без какого-либо суда соглашается исполнить просьбу «королевы Марго». «“Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, мастера”, — сказала Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой»[65]. Здесь между сторонами заключается новый договор, по которому на этот раз Воланд безвозмездно исполнил желание московской красавицы и помог ей найти любимого человека. Тот факт, что оба договора совершены в сравнительно короткий период времени, еще не говорит о том, что они были частью единого обязательства.

За время своего короткого, но запоминающегося пребывания в Москве 1930-х годов Воланд успевает поучаствовать еще в одной истории, имеющей большое значение для гражданского права. Он дает скандальное представление в Варьете, вызвавшее переполох в столице. Когда на следующий день начинается расследование того, как неизвестным личностям удалось не только проникнуть в советское учреждение, но и устроить там целое шоу, выясняется, что никаких договоров у Варьете с Воландом не было.

Все договоры, которые заключает Воланд, обладают одной общей чертой: они иллюзорны. Булгаков выражает эту идею буквально — таких договоров нет даже на бумаге. Но и с юридической точки зрения ничтожных договоров как будто бы и нет в природе, они не могут порождать прав и обязанностей для сторон. Лишь с виду они похожи на обычные сделки, которые заключаются каждый день. Но обман, который пронизывает соглашения с Воландом, подобно ржавчине, разъедает их, превращая на первый взгляд прочные конструкции в гниющий металлолом.

Не нужно думать, что Воланды существуют только в художественных произведениях. Всевозможные мошенники и нечистые на руку дельцы встречаются в любом обществе. Борьба с такими субъектами и их злоупотреблениями и есть задача гражданского права.

Такая борьба ведется различными способами. Например, для отдельных категорий договоров законом может быть предусмотрено нотариальное заверение. Нотариус не просто «благословляет» сделку — он проверяет соответствие соглашения формальным положениям закона. Кроме того, закон предусматривает существенные (обязательные) условия для отдельных типов соглашений, устанавливает минимальные права и обязанности для сторон, чтобы в случае неисполнения пострадавший контрагент мог получить защиту в суде.

Впрочем, любой, кто заключает договор (и уж тем более с Мефистофелем!), не должен полагаться на один лишь закон. Каждому надобно самому внимательно перечитывать предлагаемые соглашения, перед тем как ставить под ними свою подпись, ведь «черт даром для меньшего брата и пальцем не пошевельнет»[67].

В малоизвестном рассказе Алексея Толстого «Дьявольский случай» из цикла «Обыкновенный человек» некий Абрамов совершает мелкую подлость: во время раздачи карт он, в нарушение правил, подсматривает туза в колоде. Но незадачливый игрок был тут же разоблачен да еще и назван свиньей[68].

Неприятный, но в целом незначительный эпизод вызывает настолько сильное чувство стыда в Абрамове, что он едва не теряет рассудок. Он начинает слышать в себе голос, который постоянно подталкивает его ко все новым подлостям и даже воровству. В конце таинственный голос материализуется и становится самостоятельной личностью, на этот раз призывающей Абрамова к убийству возлюбленной, Анюты. В последний момент главный герой понимает, что у личности, чей голос постоянно говорил с ним, лицо… самого Абрамова[69].

Гражданское право, наделяя людей большой свободой, конечно же, нисколько не наивно. Понятно, что люди далеко не всегда действуют этично и достойно. Корнем бед человека часто является он сам, а не мифический Воланд или чертенок, говорит Толстой. Поэтому и Абрамов в финальной сцене угадывает собственное лицо в незнакомце, постоянно подталкивавшем его к низменным поступкам. И чем больше соблазнов вокруг человека, тем выше вероятность того, что он поддастся дурному голосу внутри себя. Голос же становится все громче и настойчивее, когда дело доходит до денег, больших денег. Коммерция, предпринимательство — те сферы, где соблазн перед деньгами оказывается для многих людей практически смертельным.

Литературные персонажи, берущиеся за предпринимательскую деятельность, давно привлекают внимание не только российских, но и иностранных писателей. Например, «Атлант расправил плечи» — гимн капитализму и свободе предпринимательства. Айн Рэнд, известная своими антикоммунистическими, либертарианскими взглядами, создала произведение, в котором достаточно прямолинейно проводит идею о недопустимости ограничения предпринимательской свободы. Имея бесспорную философскую ценность, «Атлант», однако, не отличается серьезными художественными достоинствами и носит откровенно пропагандистский характер.

Другой и куда более высокохудожественный пример рефлексии на тему предпринимательства — трилогия Теодора Драйзера, включающая романы «Финансист», «Титан» и «Стоик». У Драйзера, писателя скорее левых взглядов, иное мнение о предпринимателях. Его герой, Фрэнк Алджернон Каупервуд, начал профессиональный путь с мелких биржевых операций и вскоре сумел сколотить огромное состояние. Драйзер, в отличие от Айн Рэнд, не спешит очаровываться дельцами, подобными Каупервуду, выбравшими прибыль вместо человечности.

В свою очередь, русская литература сравнительно мало интересовалась темой предпринимательства. Впрочем, в условиях советской литературы, раздавленной коммунистической идеологией и цензурой, писатели не могли себе позволить какой-либо самостоятельности в разговорах на эту тему. К счастью, в дореволюционной литературе мы можем найти достойные примеры литературного осмысления темы предпринимательства.

Сюжет повести «В овраге» Антона Чехова основан на истории крепкого хозяйсвтенника, мещанина Григория Цыбуркина. Мужчина «держал бакалейную лавочку, но это только для вида, на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется… давал деньги в рост, вообще был старик оборотливый»[70]. У Григория два сына: старший Анисим служит в полиции, а младший Степан живет с отцом. Только вот особого толка от второго сына нет: он болезный и страдает глухотой. Зато младшая невестка Цыбукина, жена Степана Аксинья, не перестает радовать старика. Она такая же оборотистая, как и глава семейства, на нее всегда можно положиться и в торговле, и по хозяйству.

Чехов традиционно внимателен к семейным отношениям своих героев. Женитьба старшего сына на кроткой и добродушной Липе, рождение внука Никифора… Бытовые сцены важны не по отдельности, а как единая экспозиция, на фоне которой развивается главная линия и кристаллизуется авторская мораль. За семейными отношениями Чехов показывает духовную сторону не только Цыбукиных, но и этого типа людей.

Видя нищих, Григорий не только не подает милостыню, но и прикрикивает на них: «Бог дасьть»![71] Так и старший сын Цыбукина однажды заявляет: «Да и откуда мне знать, есть Бог или нет? <…> Папаша ведь тоже в Бога не верует. Вы как-то сказывали, что у Гунторева баранов угнали… Я нашел: это шикаловский мужик украл; он украл, а шкурки-то у папаши… Вот вам и вера!»[72] Складывается впечатление, что оборотливые люди, как Цыбукины, по мнению Чехова, обречены на бездуховность и неверие.

Кульминацией повествования становится арест старшего сына Цыбукина: Анисима обвиняют в фальшивомонетничестве. К такому удару судьбы Григорий не готов. Трудно сказать, что больше подкосило здоровье старика — суд над сыном или сам факт подделки денег. В своей жизни ничего и никого не ставил Григорий выше хрустящих ассигнаций и звонких монет, а тут его сын посмел поднять руку на святое, подделать деньги, что для Григория подобно богохульству.

Видя, что старик Цыбукин теряет былую хватку и постепенно становится плох здоровьем, в роли полноправной хозяйки дома утверждается Аксинья. На глазах у сосношницы Липы та обдает малолетнего внука Цыбукина, Никифора, кипятком, от чего тот умирает.

В итоге Аксинья открывает общее дело с некими Хрымиными, с которыми позже начинает вести разгульный образ жизни. Конец самого Григория Цыбукина незавидный: некогда смекалистый мужик теперь стал «дурак-дураком, все равно, что гусь»[73]. Брошенный родными и никому не нужный, старик доживает последние дни.

Только после прочтения рассказа становится понятно название — «В овраге». Бездуховный образ жизни, который вели Цыбукины, стал причиной того, что все они оказались даже не в яме, а в овраге, выбраться из которого почти никому не удается (за исключением разве что невинной Липы). Этот типаж героев принято называть «хмурыми людьми». Любовь к деньгам, перевешивающая любовь к людям, не сделает человека не только счастливым, но и богатым.

Какой урок для себя должно вынести гражданское право из всего сказанного? Самым простым и потому неправильным ответом было бы признание предпринимательства полным и безусловным злом. Запрет предпринимательства и частной инициативы — пройденный этап в российской (советской) истории. Советское право, видевшее в предпринимателях «преступные элементы», само погибло под обломками социалистической экономики, разрушившейся к концу 1980-х годов. Да и надо признать, что «хмурыми» могут быть не только предприниматели, но и люди, весьма далекие от всякой коммерции. Так что винить коммерсантов во всех бедах неверно.

Нынешнее гражданское законодательство не просто не запрещает предпринимательство, а, наоборот, выделяет его среди всех прочих общественных отношений. Одна из первых статей Гражданского кодекса гласит:

В определении предпринимательства важнее всего словосочетание «на свой риск». Закон намеренно отказывается от излишнего патернализма в отношении предпринимателей, признавая и уважая их свободу. Вместо этого коммерсантов предупреждают о рисках, с которыми им придется столкнуться при негодном ведении хозяйства. Риски могут быть финансовыми, репутационными и юридическими. Настоящий предприниматель не боится рисков, но всегда помнит о них. Тот же, кто проигнорирует предостережение, наверняка окажется… в овраге.

Прав был немецкий философ Георг Гегель, утверждая, что «свобода есть истина необходимости»[74]. В гражданском праве свобода не только осознается как истина необходимости, но и проходит через все статьи и пункты гражданского законодательства. Свободой — в гражданском праве ее еще называют автономией воли — обусловлены многие морально-нравственные дилеммы, лежащие в основе известных сюжетных линий в русской литературе.

В «Алых парусах» Александра Грина главная героиня Ассоль живет со своим отцом Лонгреном. Оба они нелюдимы и ведут почти что затворнический образ жизни. Соседи недолюбливают Лонгрена и не в силах простить ему того, что тот во время шторма не спас другого местного жителя — трактирщика Меннерса. Лонгрен видел, как лодку Меннерса уносила в море разбушевавшаяся стихия, но ничего не сделал, чтобы его спасти, а лишь с безразличием курил трубку.

Смотря на эту ситуацию глазами гражданского закона, мы должны признать, что Лонгрен не виновен: коль скоро он не был профессиональным спасателем и не имел никакого отношения к случившемуся с Меннерсом, то и не был обязан спасать несчастного лавочника.

Повел ли Лонгрен себя достойно с этической точки зрения? Скорее всего, нет. Но с точки зрения законодательства он действовал вполне правомерно. Нет такой нормы, которая предписывала бы каждому превращаться в добрых самаритян. Законом установлены лишь отдельные случаи, когда граждане должны оказывать первую помощь или, по крайней мере, не оставлять нуждающихся в опасности. Так, например, автомобилист, сбивший пешехода, не может оставить свою жертву в беспомощном состоянии. Он должен вызвать скорую помощь или самостоятельно доставить пострадавшего в госпиталь. В то же время случайные прохожие, ставшие очевидцами дорожного происшествия, не обязаны бросаться на помощь в такой ситуации. Это полностью их моральный выбор.

С дошкольного возраста в детские головы вкладываются непреложные истины: не обижать младших, защищать слабых, помогать нуждающимся. Завидя бабушку, которая растерянно пытается перейти оживленный перекресток, вы должны позабыть обо всех прочих делах и помочь старушке. Если вы постараетесь не заметить нуждающегося и пройдете мимо, вас могут осудить окружающие, но не закон. Закон, таким образом, не столь требователен к людям, как общественная мораль.

Да и с точки зрения морали не так однозначно положение Лонгрена. Однажды, когда главный герой был моряком и ходил в долгие плавания, его жена Мери пришла к Меннерсу с просьбой одолжить денег, чтобы прокормить себя и маленькую Ассоль. Сосед согласился дать денег, но «требовал за это любви»[75]. Такого условия Мери не приняла. Продолжая нуждаться, в ненастную погоду Мери отправляется из своей приморской деревни в город, чтобы заложить кольцо и хотя бы так выручить денег. По пути она подхватывает простуду, отчего вскоре умирает. Узнав об этом обстоятельстве, мы по-новому смотрим на отказ Лонгрена помочь Меннерсу.

Безусловно, найдутся те, кто продолжит винить Лонгрена, полагая, что тот должен был проявить великодушие к Меннерсу и простить его в роковой час, не опускаясь до животной мести. Но нельзя отрицать и того, что моральный выбор Лонгрена был весьма непростым с самого начала.

Так сказано в 9-й статье Гражданского кодекса для таких случаев. «По своему усмотрению» здесь равнозначно слову «свободно». Меннерс был вправе отказать Мери в займе, но и Лонгрен не должен спасать Меннерса. И Меннерс, и Лонгрен действовали законно, хотя и не по-людски.

Парадоксально, что в несвободных обществах такие морально-нравственные, этические коллизии почти невозможны. Живи Меннерс и Лонгрен в каком-нибудь Едином Государстве, описанном Замятиным в «Мы», они бы повели себя иначе, поступив «правильно»: Меннерс одолжил бы деньги, а Лонгрен спас лавочника, боясь нарушить законы.

В такие минуты даже возникает соблазн сказать себе, что несвободное общество справедливее общества свободного. По этому поводу любопытные соображения высказал академик Дмитрий Лихачев: «Свобода выдвигает свои “нельзя”, — и не потому, что что-то произвольно запрещено, а потому, что корыстные соображения и побуждения сами по себе не могут принадлежать свободе. Корыстные поступки — вынужденные поступки. Вынужденность ничего не запрещает, но она лишает человека его свободы. Поэтому настоящая, внутренняя свобода человека существует только при отсутствии внешней вынужденности. Человек, поступающий эгоистично в личном, национальном (националистическом, шовинистическом), классовом, сословном, партийном или каком-либо ином плане, — не свободен. Поступок свободен только тогда, когда он продиктован свободным от эгоизма намерением, когда он бескорыстен»[76].

Мысль Лихачева позволяет лучше понять и несвободные общества, где добрые поступки чаще всего продиктованы не велением сердца, а страхом перед государством. Постоянный страх перед карающим мечом правосудия не способствует духовному росту человека, хотя и спасает его от отдельных ошибок. Либеральная философия, принципы которой нашли отражение в Гражданском кодексе, предполагает, что люди так или иначе обречены на ошибки, но, лишь ошибаясь, они осознают значимость собственных поступков.

О том, какие беды могут обрушиться на литературных героев из-за их любви к имущественным благам, сказано в литературе многое. С завидной настойчивостью авторы детективных новелл убеждали читателей в том, что преступник, ослепленный блеском золотых монет, опаснее самого дикого животного.

В прошлом столетии отечественное гражданское право пошло на невиданный эксперимент. Воплощая в жизнь коммунистические лозунги, большую часть советской истории гражданское законодательство не признавало права на частную собственность. Советские люди должны были довольствоваться в быту так называемым правом личной собственности.

Личная собственность возникала в отношении заработной платы, всего, что приобретено на собственные доходы, будь то одежда, продукты питания или автомобиль. Однако право личной собственности служило скорее констатацией бесправия советских людей. Так, дома, в которых они жили, в действительности принадлежали государству. Государство в любой момент могло с легкостью изъять это имущество, оставив человека на улице. Отстояв многолетнюю очередь на покупку собственной «Волги» или «Жигулей», гражданин не мог в свободное время заниматься частным извозом, рискуя быть обвиненным в извлечении нетрудовых доходов и наживе.

Парадоксально, но государство, в котором нет полноценного права собственности или в котором это право собственности существует в усеченном виде, не становится лучше. Человеческие пороки не исчезают вместе с собственностью, а, наоборот, приобретают еще более отталкивающие формы.

«Обмен» Юрия Трифонова — зарисовка того, что даже в обществе развитого социализма люди продолжают мечтать о материальных благах, будто доказывая верность слов из одной комедии Теренция: «Я — человек, не чуждо человеческое мне ничто» (лат. Homo sum, humani nihil a me alienum puto)[77].

Повесть начинается с новости о том, что мать главного героя Дмитриева, Ксения Федоровна, тяжело заболевает, и подозрение на «самое худшее»[78] подтверждается. Однако сама женщина надеется, что еще сможет пойти на поправку. Куда расчетливее смотрит на ситуацию жена Дмитриева, Лена. Она понимает, что Ксения Федоровна скоро умрет, поэтому невестка предлагает своему мужу переехать к матери.

Леной руководит не забота о свекрови. Дело в том, что пожилая женщина живет одна в хорошей комнате на Профсоюзной[79]. По законам того времени, если после смерти гражданина в его жилье не оставалось прописанных членов семьи, такое жилье отходило государству. Чтобы не допустить этого, жена Дмитриева и предлагает съехаться с больной женщиной. Лена рассчитывает, что после смерти Ксении Федоровны сможет выгодно обменять комнату на Профсоюзной на более удобную квартиру.

Сам Дмитриев не торопится передать матери идею Лены. Ведь тогда Ксения Федоровна поймет, что ее здоровье совсем плохо и родственники готовятся к разделу наследства. К тому же и отношения Ксении Федоровны и невестки давно разладились.

В дальнейшем Дмитриев все-таки уступает Лене и начинает непростой разговор с матерью. Ксения Федоровна соглашается на убеждения сына, но говорит ему: «Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел»[80]. Обмен материальный здесь обозначает и обмен духовный.

Ни Ксения Федоровна, ни ее сын Дмитриев, ни его жена Лена не являлись полноправными собственниками своего жилья. И комната на Профсоюзной, и заветная квартира, о которой грезила Лена, фактически принадлежали государству. Но частнособственнический инстинкт человека не перестает существовать и в советскую эпоху. Желание иметь свое — во многом первобытное, доставшееся людям едва ли не из дикой природы, поэтому и отменить его оказалось не под силу даже советскому закону.

Стоит ли винить Лену в том, что она хочет наконец обрести достойное жилье? По всей видимости, нет. Если и заслуживает осуждения, то только ее бездушие к Ксении Федоровне — немолодой женщине, умирающей от неизлечимой болезни.

Какие альтернативы могли быть у этой истории сегодня? Например, Ксения Федоровна, не желающая жить с невесткой под одной крышей, но не возражающая, чтобы после ее смерти жилье отошло Дмитриеву, могла бы составить завещание и указать в нем сына. Тогда Дмитриев после смерти матери стал бы собственником ее комнаты, сохранив за собой собственную квартиру. В конце концов, Ксения Федоровна могла бы продать комнату, в которой прожила всю жизнь, и переехать на дачу, а вырученные деньги поделить между детьми — Дмитриевым и дочерью Лорой. Но ничто из перечисленного недоступно советским гражданам. Дмитриевы — заложники советского гражданского права, из-за чего их семейные недомолвки не только не разрешаются, но и растут подобно снежному кому.

События «Обмена» развиваются в относительно благополучные годы брежневского застоя, тогда как другая повесть Трифонова — «Дом на набережной» — позволяет куда лучше понять подлинные настроения в советском обществе. Сюжет повести охватывает три промежутка: 1930-е, конец 1940-х и начало 1970-х годов. Трифонов последователен в реконструкции советской истории, так как за миловидным образом эпохи застоя он обнажает пугающие гримасы более страшных времен.

Само название — «Дом на набережной» — происходит от наименования вполне реального здания, и сегодня стоящего в центре Москвы на улице Серафимовича. Этот дом стал символом целой эпохи. Построенный в начале 1930-х годов, он предназначался для высших эшелонов советского правительства, партийной номенклатуры и представителей интеллигенции. Даже сегодня это здание, возведенное по проекту выдающегося архитектора Бориса Иофана, впечатляет своим величественным обликом, продуманностью деталей и выгодным расположением поблизости от Кремля.

Жители дома на улице Серафимовича казались почти что небожителями по сравнению с другими москвичами. Трифонов пишет: «Серая громада (имеется в виду Дом на набережной. — Прим. авт.) висла над переулочком, по утрам застила солнце, а вечерами сверху летели голоса радио, музыка патефона. Там, в поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем внизу, в мелкоте, крашенной по столетней традиции желтой краской. Вот и несоответствие! Те не замечали, другие плевать хотели, третьи полагали правильным и законным, а у Глебова с малолетства жженье в душе: то ли зависть, то ли еще что»[81].

Впрочем, в конце 1930-х годов многие жители Дома на набережной подверглись репрессиям и были вынуждены навсегда покинуть дом, в котором так и не обрели счастья. Один за другим из этого дома будут забирать на «воронках» тех, кому еще вчера завидовала вся Москва.

Общественный строй, который советская пропаганда представляла свободным от недостатков прошлого, мелочности и погони за длинным рублем, конечно же, не изжил ни одно из перечисленных явлений. Наоборот, в советском обществе, как и в любом другом, находилось место для простой человеческой зависти чужому благополучию.

Социальное неравенство не было и не могло быть полностью искоренено советской властью. Запрет частной собственности привел скорее к противоположному: даже незначительное различие в имущественном положении граждан (джинсовые брюки, заграничная пластинка, дополнительные метры в квартире и так далее) вызывало еще большую зависть. Выходит, частная собственность сама по себе не делает граждан хуже или злее.

В финальной сцене «Дома на набережной» один из героев по фамилии Ганчук, чьим прототипом послужил видный историк академик Исаак Минц, произносит: «Какой нелепый, неосмысленный мир! <…> А? Зачем? Кто объяснит?»[82] Большевистский эксперимент по созданию нового гражданского права оказался ошибочным, искалечившим судьбы миллионов людей и оставившим вопрос Ганчука без ответа.

Действующий Гражданский кодекс, принятый после распада Советского Союза, разорвал порочный круг бесправия.

Это значит, что граждане могут свободно продавать, покупать, завещать, сдавать в аренду и многими другими законными способами реализовывать возможности, заложенные в праве собственности.

Человеческое счастье хотя и зависит не только от материального благополучия, но и во многом обусловлено им. Поэтому жители и Дома на набережной, и комнаты на Профсоюзной сегодня обрели если и не полное счастье, то, по крайней мере, личную свободу.

Гражданское законодательство достаточно подробно говорит не только о том, как управиться с деньгами, но и о том, как выбраться из безденежья, то есть о банкротстве. Об этом сказано в 25-й статье Гражданского кодекса.

Нет более колоритных героев для комедий и трагедий, чем те, что остались с пустыми карманами.

Взять, например, Любовь Андреевну Раневскую из «Вишневого сада» Антона Чехова, которая промотала все свое имущество, а потом была вынуждена выставить на торги семейное имение с вишневым садом[83]. Такие ситуации ничем не примечательны и не были бы достойны внимания писателя, но в этом случае продажа поместья глубоко символична: она знаменует прощание героев с родным домом и прошлым.

Словно на основе университетского учебника по банкротству написана пьеса Александра Островского «Свои люди — сочтемся!». Здесь также денежный вопрос приводит к семейной драме. К слову, Островский, действительно служивший в московском коммерческом суде стряпчим[84], имел представление о законах того времени, поэтому история кажется вдвойне реалистичной и оттого трагичной.

По сюжету зажиточный московский купец Самсон Силыч Большов решается на аферу. У него множество кредиторов, рассчитываться с которыми он никак не хочет. Большов задумывает переписать имущество на кого-нибудь другого, например жену. Однако стряпчий Самсона Силыча, Рисположенский, отговаривает его от этой идеи: «Незаконно, Самсон Силыч! Это незаконно! В законах изображено, что таковые продажи недействительны. Оно ведь сделать-то недолго, да чтоб крючков после не вышло. Уж делать, так надо, Самсон Силыч, прочней»[85]. В качестве альтернативы Рисположенский предлагает кандидатуру главного приказчика Большова — Подхалюзина.

К своему несчастью, Большов, ведомый страстью к деньгам, прислушивается к совету стряпчего. А ведь прежде он его ни во что не ставил, называл пиявкой, кровопийцей, подлым народом и знал о пристрастии друга к выпивке.

Ослепленный алчностью, Самсон Силыч вызывает Подхалюзина на разговор. Тот быстро соглашается участвовать в афере, не упуская редкой возможности присвоить себе богатства Большова.

В результате Подхалюзин оставляет ни с чем незадачливого купца и его кредиторов. Большов, надеясь обвести вокруг пальца весь мир, вдруг сам оказывается обманутым. Самого же Самсона Силыча разгневанные кредиторы упрятали за долги за решетку[86].

Подхалюзин, завладев огромным состоянием, тем временем убеждает дочь Большова Липочку выйти за него замуж.

Девушка, выбирая между любовью к тятеньке (отцу) и деньгам, отдает предпочтение последним. Тем самым Самсон Силыч лишается не только денежного достатка, но и семейного благополучия.

Пьеса «Свои люди — сочтемся!» вышла в 1850 году. Как говорили современники, «зеленая книжица» журнала «Москвитянин», в которой была напечатана комедия, пользовалась бешеной популярностью в Москве.

Цензура, сначала одобрившая публикацию, отнеслась к успеху пьесы с запоздалым подозрением: «Изображая нам среднее купечество и клеймя заслуженным образом его странности и пороки, неужели автор не мог найти в среде его и вставить в свою раму, для противоположности, одного из тех почтенных наших купцов, в которых богобоязненность, праводушие и прямота ума составляют типическую и неотъемлемую принадлежность? <…> Наконец, заключение комедии — торжество черной неблагодарности в двух лицах, дочери и приказчика — оставляет самое печальное впечатление…»[88]

Бюрократы середины позапрошлого века были крайне озабочены защитой традиционных ценностей. Сюжет любого художественного произведения мог быть признан вредным, если изображаемые там семьи были недостаточно дружны из-за вражды между родственниками. Здесь дочь Большова предает отца и выходит замуж за Подхалюзина, который обобрал его до нитки (впрочем, по вине самого Самсона Силыча), что никак не соответствовало заведенному канону.

О большом успехе «Своих людей» донесли и государю Николаю Первому. Ознакомившись с придворной критикой, император наложил резолюцию: «Напрасно печатано, играть же запретить»[89]. Как интерпретировать вето высокого начальства в николаевской России, знал любой чиновник. Пьесу незамедлительно положили под сукно. Она появится на сцене московских театров спустя десять лет уже при новом императоре — Александре Втором. До смерти Николая Первого в 1855 году и сам Островский останется под негласным надзором полиции как склонный к неповиновению бунтарь.

Начав с таким трудом путь к широкому зрителю и успев навлечь гнев правительства, «Свои люди» потом не раз появятся на сцене родного для Островского Малого театра. Этот спектакль станет частью репертуара лучших театров России и мира.

Нарочитая комедийность сюжета удивительным образом не лишает произведение реалистичности. Фиктивное банкротство, о котором рассказывается в пьесе, встречается удивительно часто и сегодня.

С XIX века российское законодательство о банкротстве пережило несколько этапов развития: от полного разрушения в советское время и до ренессанса в последние годы.

Попади дело о банкротстве гражданина Большова Самсона Силыча в производство арбитражного суда города Москвы в XXI веке, его наверняка разрешили бы иначе. Аферу Большова, конечно же, разоблачили бы. Подхалюзину не удалось бы доказать, что он законно приобрел имущество накануне банкротства Самсона Силыча. Поэтому кредиторы Большова в полной мере получили бы свое. Суды поднаторели в таких тяжбах, а столь примитивным «крючкотворством» не запудрить мозги ни кредиторам, ни судьям.

Надо сказать, что в целом российское гражданское право за последние тридцать лет достигло больших успехов. Несмотря на несовершенства и ограничения рыночной экономики в современной России, хозяйственная жизнь и предпринимательство не стоят на месте, они постоянно подстегивают развитие гражданского права.

Чичиковы, Самсоны Силычи, Подхалюзины, Остапы Бендеры, Фунты и целый легион их последователей сегодня стали еще более изобретательны, но не пересмотрели своего отношения к жизни. Этими людьми руководит не только — и даже не столько — жажда наживы, сколько азарт, любовь к сценической игре и позерство, что нисколько не оправдывает их махинаций. Впрочем, судьбы таких персонажей в большинстве случаев складываются печально: мошенники рано или поздно допускают ошибки и оказываются в руках правосудия.

В гражданском законодательстве находятся и нормы, которые на первый взгляд далеки от денежных перипетий.

Так говорится в 150-й статье Гражданского кодекса. Закон берет под свое крыло нематериальные, неимущественные ценности по многим причинам. Не только из благородной идеи охраны человеческой самости, но и потому, что лучшим средством залечивания душевных ран человека, лишившегося здоровья или оклеветанного в печати, служат… деньги. Выходит, таким образом, что и в неденежных вопросах Гражданский кодекс держит их, деньги, в уме!

Поэма Михаила Лермонтова «Песня о купце Калашникове» переносит нас в эпоху Ивана Грозного. Один из царских опричников, Кирибеевич, влюбляется в красавицу Алену Дмитриевну, которая к тому времени уже венчана с купцом Калашниковым. Проследив за женщиной после церковной службы, Кирибеевич признается ей в своих чувствах и принимается прилюдно целовать.

Алена Дмитриевна считает себя оскорбленной и жалуется на негодника мужу. Купец, чтобы отстоять честь жены, вызывает Кирибеевича на кулачный бой и ударом в висок сражает его насмерть. Понятно, что для общества времен Ивана Грозного подобные споры могли быть разрешены только в бою, позор смывали кровью.

Однако по мере развития общества пролитие крови кажется все более несправедливым и недопустимым. Убийство неприятеля не только не загладит вину обидчика, но и будет лишь множить зло в людях.

В этом плане куда более прогрессивных взглядов придерживался Остап Бендер.

В отличие от купца Калашникова, Бендер даже и не думает вызывать редактора газеты «Станок» на кулачный бой или дуэль. Вместо этого он направляется в редакцию и требует… опубликовать опровержение. Он, сам того не понимая, действует в соответствии с гражданским законом. «Стану я пугаться какого-то там извозчика! Опозорили перед всем миром — опровержение нужно»[92].

Плутоватый Остап Бендер — человек, конечно же, незаурядного таланта, обаяния и ума, хотя и использует, подобно Чичикову, свои дарования не в самых благопристойных целях. Однако он интуитивно понимает, что закон сильнее кулака.

История гражданского права в полной мере отразилась и в истории русской литературы. В нашей классике можно проследить, как возвышалась человеческая личность, как постепенно росло уважение к ней, как закон силы под натиском времени уступал место силе закона. Уход от насилия («Песня о купце Калашникове»), неприятие всего того, что может унижать человеческое достоинство (долговые ямы в пьесе «Свои люди — сочтемся!»), стремление к мирному разрешению споров (требование Бендера об опровержении «клеветнической статьи» в газете «Станок») — все это шаг за шагом вело российское общество к более цивилизованному образу жизни и мысли.

Сегодня в основе цивилистики лежат едва ли не толстовские идеи гуманизма и непротивления злу насилием. Совместно с нормами других отраслей права гражданское законодательство приближает наше общество к великим идеалам русской литературы.

Законы уголовные

Уголовное право не любит к себе излишнего внимания, оно предпочитает оставаться как бы на задворках общественной жизни, будучи почти всегда невидимым. В отличие от права гражданского, с которым миллионы людей взаимодействуют ежедневно, причем охотно, с уголовным законом большинство из нас не только не сталкивается, но и избегает его, смотря на Уголовный кодекс, как Красная Шапочка на темный лес: там опасно, водятся злые волки и прочая нечисть.

В то же время средства массовой информации не оставляют и самым законопослушным гражданам шанса забыть об уголовном праве: «Депутаты приняли поправки в Уголовный кодекс…», «За убийства осужден серийный маньяк, на протяжении нескольких лет охотившийся на пенсионеров…», «Против популярного блогера возбудили уголовное дело…» Ежедневно мы находимся в потоке новостей из мира, где так или иначе затрагивается тема преступлений, что гипертрофирует роль уголовного законодательства в общественной жизни.

Со сказанным наверняка не согласятся специалисты в области уголовного права, разглядев в этих строках посягательство на свою вотчину. Но и им следует признать, что бесконечное распространение уголовно-правовых щупалец путем наполнения Уголовного кодекса все новыми и новыми статьями не ведет ни к чему хорошему. Юристы в сфере уголовного права, как бы они ни были увлечены своим делом, должны равняться на врачей-онкологов. Те тоже борются с не менее страшным врагом, но при этом мечтают, чтобы наступил день, когда все их пациенты выздоровели бы при помощи чудодейственной вакцины, а самим докторам пришлось бы переквалифицироваться и искать себе новую специальность.

Далеко не каждый человек становится жертвой преступлений, и еще меньше людей нарушают уголовно-правовые запреты. Неслучайно Остап Бендер говорил о себе с нескрываемой гордостью: «Никогда никого не убивал. <…> Я, конечно, не херувим. У меня нет крыльев, но я чту Уголовный кодекс. Это моя слабость»[93]. Получается, что можно прожить до глубокой старости, так и не понюхав уголовно-правового пороха, а Уголовный кодекс так и останется terra incognita[94].

Примечательно, что и в древних обществах уголовное право занимало сравнительно скромное место в системе законодательства. Перечень запретных деяний, караемых уголовными законами, был невелик, а преступлениями признавались, как правило, лишь самые страшные и опасные деяния (разумеется, с оговоркой, что такие представления со временем в каждом обществе менялись). По логике вещей уголовно-правовые запреты должны быть интуитивно понятны обычному гражданину: не нужно объяснять психически здоровому, дееспособному человеку, почему лишение другого жизни или кошелька в темном переулке преследуется по закону. Напротив, ситуации, когда за решеткой оказываются люди, случайно чихнувшие в неположенном месте или по неосторожности наступившие соседу на ногу в переполненном автобусе, не только абсурдны, но и девальвируют смысл уголовного закона.

Русская литература всегда была очень требовательна и даже чувствительна к уголовно-правовой тематике. Вряд ли и целой книги будет достаточно, чтобы проанализировать все художественные произведения, в которых сюжеты так или иначе связаны с преступлениями, но мы сейчас попробуем разобрать хотя бы самые важные из них.

В повести «Леди Макбет Мценского уезда» Николай Лесков не делает тайну из имени убийцы: уже по названию читатель догадывается, что главная героиня и есть коварная злодейка.

Катерина Львовна Измайлова, молодая купчиха, живет самой обычной жизнью. Она замужем за немолодым уже Зиновием Борисычем. За шесть лет совместной жизни Бог не наградил супругов детьми. Почти неподвижный, как стоячая вода в озере, сюжет начинает бурлить, когда в имении Измайловых прорывает мельничную плотину. Это событие само по себе аллегорично, предвещая прорыв и в жизни героев.

Оставшись в доме без мужа, Катерина Львовна обращает внимание на крепкого задиристого приказчика Сергея. Короткое общение заканчивается близостью хозяйки и работника.

Но «прорвавшаяся плотина» уже несет в дом Измайловых несчастья. Свидетелем супружеской измены невестки становится свекор Катерины Львовны, Борис Тимофеич. Он застает Сергея в доме посреди ночи и пристает с расспросами к нему и неверной женщине. «А чем вы там с ним по ночам займались? Подушки мужнины перебивали? <…> А коли так, — говорит Борис Тимофеич, — так вот же тебе: муж приедет, мы тебя, честную жену, своими руками на конюшне выдерем, а его, подлеца, я завтра же в острог отправлю»[95].

Он запирает любовника Катерины Львовны в погребе и не догадывается, что собственными действиями вынес себе смертный приговор. Катерина Львовна, желая вызволить Сергея, подмешивает Борису Тимофеичу в еду крысиный яд.

Нисколько не сожалея об убийстве и схоронив свекра, женщина продолжает наслаждаться нахлынувшими на нее чувствами и любовной связью, похожей на наваждение. Лишь изредка ее терзают кошмары: «Между ней и Сергеем опять лежит кот, а голова у того кота Бориса Тимофеича во всю величину, как была у покойника, и вместо глаз по огненному кружку в разные стороны так и вертится, так и вертится!»[96]

Второй жертвой Катерины Львовны становится собственный муж, Зиновий Борисыч, который возвращается домой и обвиняет жену в «амурах». Во время ссоры с мужем Катерина Львовна вызывает Сергея и бесстыдно целует его. Этим поцелуем она как бы говорит Зиновию Борисычу, что его дни сочтены.

Любовники тут же задушили обманутого мужчину и спрятали тело в погребе. «Зиновий Борисыч в своем погребке был так хорошо прибран, что без помощи его вдовы или ее любовника не отыскать бы его никому до общего воскресения»[97].

Теперь, казалось, Катерина Львовна и Сергей могут жить вместе, прибрав имение Измайловых себе. Но тут в доме появляется Федор Лямин, малолетний «болезный» племянник Зиновия Борисыча. Сергей подговаривает купчиху убить и Федора, поскольку тот может претендовать на наследство и лишить влюбленных имущества.

Убить мальчика решаются ночью, когда тот остается спать в доме Измайловых. Но преступники не рассчитывают, что именно в эту ночь отмечается «всенощная под двунадесятый праздник», когда в православных церквях до позднего часа идут праздничные богослужения. Прихожане местного храма, проходя мимо дома Измайловых, видят с улицы, как вдова и ее любовник Сергей душат кого-то прямо в постели. «Братцы мои, голубчики! душат кого-то здесь, душат!» — кричат очевидцы[98].

Душегубов схватили и доставили в часть. Первым начинает давать показания Сергей, а за ним и Катерина Львовна.

Любовников судят и приговаривают к каторге. Но постепенно Сергей охладевает к теперь уже бывшей возлюбленной и заводит роман с другой каторжанкой, семнадцатилетней Сонеткой. Во время пароходной переправы над рекой Волгой Катерина Львовна хватает Сонетку и вместе с ней бросается в воду, где обе и тонут.

«Леди Макбет Мценского уезда» — история любви и безумия Катерины Львовны. В архиве любого областного суда найдется гора подобных уголовных дел, где «амуры» заставляли людей идти на чудовищные преступления.

Достаточно небольшая по объему повесть — по определению самого Лескова, очерк — состоит из пятнадцати коротких главок, из которых большая часть посвящена преступлениям. О наступившем для любовников наказании писатель почти не говорит, ограничиваясь несколькими строками: «В конце февраля Сергею и купеческой третьей гильдии вдове Катерине Львовне объявили в уголовной палате, что их решено наказать плетьми на торговой площади своего города и сослать потом обоих в каторжную работу. В начале марта, в холодное морозное утро, палач отсчитал положенное число сине-багровых рубцов на обнаженной белой спине Катерины Львовны, а потом отбил порцию и на плечах Сергея и заштемпелевал его красивое лицо тремя каторжными знаками»[100].

Две последние главки, посвященные следованию на каторгу, из частей о наказании превращаются в повествование о последнем убийстве Катерины Львовны и ее самоубийстве.

На первый взгляд кажется парадоксальным, что большинство русских писателей в таких подробностях рисуют преступные сцены, почти игнорируя тему расплаты, будто полагая, что никакое наказание не способно восстановить поруганную справедливость.

«Преступление и наказание» Федора Достоевского, несмотря на название, так же как и «Леди Макбет Мценского уезда», в большей мере посвящено преступлению, нежели наказанию.

Из-за убийства старухи-процентщицы Родион Романович Раскольников сослан на каторгу. Даже будучи осужденным, он, однако, не сразу понимает своего греха. «Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? — говорил он себе. — Тем, что он — злодеяние? Что значит слово “злодеяние”? Совесть моя спокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову… и довольно! Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес и, стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг»[101].

Прозрение Раскольникова и подлинное воскрешение его умершей души становятся возможными благодаря любви, которой убийцу одаряет Сонечка Мармеладова. Таким образом, Родион Романович приходит к Богу при помощи своей возлюбленной, а не при содействии суда и полиции. «Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. <…> До сих пор он ее и не раскрывал. Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: “Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере… ”»[102]

Это преступление как будто было необходимо, чтобы Раскольников преобразился, стал лучше и добрее. Герой жил во тьме, вел неправильную жизнь и наконец, сотворив самое страшное зло, приходит к свету. Таким образом, история Раскольникова перекликается с библейским преданием о блудном сыне, покаяние которого вызывает особую радость, ведь он «был мертв, и ожил, пропадал, и нашелся» (Лк. 15:32).

По этому поводу Владимир Набоков язвительно писал: «Мне претит, как герои [Достоевского] “через грех приходят ко Христу”, или, по выражению Бунина, “эта манера Достоевского совать Христа где надо и не надо”. Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку»[103]. Но очевидно, что без греха не может быть и раскаяния. Если бы и Раскольников, и Мармеладова были с первых же страниц романа безгрешными праведниками, то не могло бы быть и всего романа.

Тем не менее литературная схема, построенная на кардинальном изменении характера и преображении главного героя благодаря бескорыстной, подлинно христианской любви, используется в русской литературе не только в религиозном контексте. Схожий перелом произошел в жизни Пелагеи Ниловны, сумевшей из любви к сыну принять его революционные взгляды (роман «Мать» Максима Горького).

Сюжетные линии упомянутых здесь произведений — «Леди Макбет Мценского уезда» Николая Лескова, «Преступление и наказание» Федора Достоевского и «Мать» Максима Горького — включают эпизоды, в которых действующие лица идут на нарушение закона и оказываются за решеткой. Ими движут разные чувства — любовь к делу или любовь к близкому человеку. В одних случаях суд принимает неправильное решение, а в других — вполне обоснованное, воздавая преступникам по заслугам.

Но во всех трех произведениях авторы не ищут справедливости в законе, они как будто безразличны к тому, что скажет суд. Если юридический нигилизм или, по крайней мере, скептицизм Горького вызван его социалистическими, антиправительственными взглядами, то Лесков и Достоевский, оставаясь убежденными консерваторами и вполне лояльными короне, считают, что правда возможна лишь на небесах. Катерина Львовна, кончив жизнь самоубийством, наказала себя строже, чем любой земной суд. Раскольников по-настоящему осознал свой грех не в зале суда, а благодаря любви Мармеладовой и евангельскому откровению.

В статье «Правосудие и наказание», посвященной «Братьям Карамазовым» Достоевского, британский славист Ричард Пис приходит к следующему выводу: «Правосудие, как его понимает Государство… есть чисто механический процесс — отсечение зараженного члена. С другой стороны, правосудие Церкви — полная этому противоположность; оно не физическое, но духовное»[104]. Подобный взгляд на правосудие близок не только Достоевскому, но и многим другим классикам в отечественной литературе.

Николай Гоголь и Федор Достоевский, Лев Толстой и Антон Чехов почти не верят в земное возмездие за грехи — убийства, предательства и воровство. В русской литературе судьи, чиновники и вельможи нередко изображаются как носители самых низменных человеческих качеств: они глуповаты, трусливы, вечно пытаются угодить начальству, и им совершенно безразличен «маленький человек», будь то преступник или его жертва. Поэтому так часто мы видим на скамье подсудимых невинных людей, которым сопереживаем куда больше, чем судьям или полицейским. А ведь осуждение невиновного — двойное поругание закона: во-первых, свободы или даже жизни лишают непричастного к преступлению, что само по себе противоречит смыслу уголовного закона, а во-вторых, остаются неотмщенными страдания потерпевшего, поскольку подлинному преступнику удалось уйти от наказания.

Однако такое представление о судебной системе несколько однобокое. Ведь говорить, что любой осужденный — это агнец божий, было бы неправильно.

В подтверждение этих слов мы рассмотрим образы настоящих преступников в русской литературе. Помня о том, как часто наши писатели обращались к религиозным мотивам, в качестве иллюстраций мы разберем преступления, известные человечеству с библейских времен.

Рассказ Ивана Бунина «Петлистые уши» — не только одна из вершин в творчестве самого писателя, но и прекрасный материал для специалистов в области уголовного права и криминологии.

Итак, перед нами история о том, как нарушена одна из самых главных библейских заповедей «не убий» (Исх. 20:13).

О главном герое Адаме Соколовиче известно мало. С одной стороны, Бунин подробно описывает внешний вид Соколовича («необыкновенно высокий человек», его «драповое пальто, забрызганное сзади грязью, и кожаный английский картуз»[105]). С другой стороны, подобными деталями Бунин будто намеренно отвлекает нас от личности персонажа. Так, вначале обмолвившись, что Соколович «называл себя бывшим моряком»[106] (курсив наш. — Прим. авт.), писатель передает читателю некоторые сомнения в достоверности этих слов («называть себя» — не значит «быть»).

Соколович физически силен, груб в общении с окружающими, а вечера проводит в дешевых кабаках с бывшими матросами, что будто бы подтверждает версию о матросском прошлом героя. Однако стоит Соколовичу заговорить, как выясняется, что у него необычайно богатый словарный запас, он умеет строить сложные предложения, недоступные его малообразованным собутыльникам. Только вот бредовые мысли, рождающиеся в его голове, странны и, кажется, вызваны душевной болезнью.

Себя Соколович считает выродком[107], но это слово для него не звучит как оскорбление. Выродков он ставит в один ряд с гениями, бродягами и убийцами. Между всеми этими категориями для Соколовича нет никакой разницы, потому что их всех объединяет то, что у них петлистые уши, похожие на петли[108].

Из разговора с пьянчугами мы видим, что Соколович много рефлексирует на тему убийств и даже создал свою собственную теорию. Убийство ему не кажется злом, ведь даже высокоцивилизованным государствам дозволено казнить людей, когда им заблагорассудится[109]. Психопатическая сущность Соколовича раскрывается в его реплике про женщин, которых он называет низкими существами, которые «рождают всех нас, отдаваясь с истинным сладострастием только грубым и сильным самцам…»[110]

Будто нуждаясь в подтверждении своей теории, Соколович той же ночью находит уличную проститутку, приводит ее в дешевую гостиницу, где и убивает, задушив двумя подушками.

По всей видимости, мы имеем дело с маньяком, хотя в тексте нет ни слова о других преступлениях Соколовича. Убийство совершено им не из корыстных интересов, не из чувства личной ненависти или мести, как бывает в большинстве убийств, а из маниакального желания доказать самому себе свою особенность (для Соколовича его особенность выражается в петлистой форме его ушей).

Опасность таких людей, как Соколович, состоит в том, что их теории требуют все новых и новых доказательств. Это значит, что Соколовичи будут убивать либо до тех пор, пока их не остановит полиция, либо пока сами не умрут на свободе.

Мы не знаем, какая судьба ждала Соколовича. Рассказ создан в 1916 году, а потому можно предположить, что описываемые события соответствуют этому историческому периоду. В контексте революционных событий и Гражданской войны такие персонажи проявляли себя по-разному: они либо удовлетворяли жажду убийств, присягнув одной из противоборствующих сил и получив «мандат» на злодеяния, либо продолжали жить незаметной жизнью, убивая беззащитных горожан в подворотнях, борделях и дешевых гостиницах.

В советской криминологии господствовала точка зрения, что преступность имеет социальную природу. Иначе говоря, преступник идет на нарушение Уголовного кодекса лишь под влиянием внешних обстоятельств (будь то голод, угрозы подельников и так далее). Из этого следовало, что построение коммунизма и обеспечение социального благополучия для всех членов общества должно вести к постепенному снижению преступности (чем ближе к коммунизму — тем меньше преступлений). Однако объективная статистика показывала обратное: преступность в советском обществе хотя и была сравнительно невысокой, но все же сохранялась, а по отдельным категориям преступлений росла. Видя такое противоречие, видный профессор криминологии из Саратовского университета Иосиф Ной предположил, что не все преступники мотивированы одними лишь социальными факторами[111]. Некоторые люди переступают закон из-за внутренней предрасположенности к преступлениям.

Теория Ноя вызвала бурю в советской науке и практически сразу была отвергнута коллегами-криминологами. Главные возражения сводились к тому, что концепция Ноя как будто делала шаг назад и возвращала криминологию к антропологическим представлениям о преступности.

Как известно, наиболее заметным представителем антропологической школы был итальянский психиатр и криминолог Чезаре Ломброзо. По мнению Ломброзо, внешние морфологические признаки человека (форма черепа, черты лица и так далее) якобы помогают распознавать людей, склонных к совершению преступлений. Позже «концепцию прирожденного преступника» (homo delinquens), выдвинутую Ломброзо, отвергли как европейские, так и отечественные правоведы (одним из наиболее ярых критиков Ломброзо в России был Анатолий Кони). В то же время ломброзианство сыграло роковую роль в европейской истории. Идеологи фашизма и нацизма взяли на вооружение предположение Ломброзо и пришли к радикальным выводам, что людей, подпадающих под определенные, причем весьма условные внешние описания, следует изолировать от общества и даже применить к ним жесткие карательные меры вплоть до физического истребления.

Несмотря на отдаленное сходство с «концепцией прирожденного преступника» Ломброзо, теория Ноя никогда не сводилась к таким же примитивным категориям: очевидно, что размер носа, разрез глаз или скулы не делают человека ни праведником, ни преступником. По мнению Ноя, однако, нельзя впадать и в другую крайность, когда личность преступника полностью игнорировалась бы и мотивы преступления объяснялись лишь социально-экономическими факторами.

Возвращаясь к бунинскому Соколовичу и примеряя его историю к теории Ноя, мы не можем с точностью сказать, что именно подтолкнуло убийцу к совершению преступления и чем вызвано его психическое расстройство (возможно, он подвергался психологическому насилию в детстве или его чувства однажды отвергла возлюбленная, что породило в нем неадекватную озлобленность и агрессию ко всем женщинам). В образе Соколовича скорее удивляет отсутствие сожаления о содеянном, нездоровое самообладание после совершения преступления, а также нечеловеческое равнодушие к жертве.

Для юристов, занимающихся уголовными делами, чтение таких произведений крайне полезно. Читатель встает на место преступника, думает как убийца. При расследовании преступлений это в высшей степени важно: следователь рассуждает как преступник, чтобы предугадать следующие шаги своего «визави», постараться предупредить возможных жертв и при первой же возможности подловить злодея на ошибке.

В этом смысле не менее интересна «Драма на охоте» Антона Чехова, относящаяся к числу ранних произведений писателя.

Вкратце перед нами история двойного убийства, рассказанная от имени убийцы. Повесть начинается с того, что в редакцию газеты обращается бывший судебный следователь Иван Петрович Камышев. Редактор — поначалу первоначальный рассказчик — не обращает внимания на рукопись, представленную незнакомцем. «Сюжет не новый… Любовь, убийство…»[112] Но позже он возвращается к рукописи и оказывается на пороге разгадки настоящего преступления.

Здесь Чехов реализует технику mise en abyme[113], известную также как «рассказ в рассказе». Место рассказчика теперь занимает автор таинственной рукописи (Камышев). По тексту, правда, то и дело появляются комментарии и вставки редактора, отчего читатели (мы с вами) оказываемся в двойной реальности — сюжетах основной повести и рукописи.

Главным героем рукописи выступает некий следователь Сергей Зиновьев, в котором редактор легко узнает Камышева. Старинный друг Зиновьева, граф Карнеев, приглашает Сергея к себе в усадьбу. Сначала Зиновьев отказывается от приглашения, но потом все же принимает его. Так он оказывается в деревне, в графской усадьбе.

Там Сергей встречает дочь местного лесничего Ольгу Скворцову, девушку в красном, к которой даже начинает испытывать симпатию[114]. И, о счастье, его чувства находят отклик. Но неожиданно Ольга заявляет, что намерена выйти замуж за немолодого графского управляющего Петра Урбенина. Очевидно, что Ольга не любит Урбенина, в управляющем ее могут интересовать лишь деньги. Девушка, всегда казавшаяся романтичной и лишенной всякой меркантильности, поражает Зиновьева подобным отношением к замужеству. Теперь он ее презрительно называет тщеславной Оленькой[115].

По ходу повествования Зиновьев всячески подчеркивает собственный цинизм. Даже узнав об измене Ольги, он не огорчается, а говорит себе: «…ревновать можно только тех, кого любишь, а разве я люблю девушку в красном? Если любить всех девушек, которых я встречаю, живя под луной, то не хватит сердца, да и слишком жирно…»[116]

После шумной свадьбы Зиновьев еще некоторое время живет в усадьбе графа. Он видит, что граф Карнеев ухаживает за Ольгой, а та при этом охотно принимает его ухаживания, ни во что не ставя своего законного мужа Урбенина. Все это вызывает в Зиновьеве отвращение, он покидает графскую усадьбу и возвращается в свой городской дом.

Следующий раз он окажется в усадьбе по приглашению графа поучаствовать в охоте. «Одна охота может сплотить воедино все лучшие силы уезда!»[117] Однако охота нисколько не объединила героев рассказа, а привела к большому разладу. Появляется некая Созя, которая называет себя… женой графа Карнеева. Само ее появление вызывает скандал. Многие гости спешно уезжают. В рукописи зачеркнут отрывок, который должен был пролить свет на то, как Сергей Зиновьев добирался домой после несостоявшейся охоты[118].

В ночь после неудачной охоты происходит трагедия: кто-то совершает покушение на Ольгу, «засадив ей в бок кинжальчиком»[119]. Она умирает не сразу, а некоторое время находится в полубреду и не называет имени своего убийцы.

Следствие ведет Зиновьев, однако в деле своем он неуспешен и удивительно непрофессионален. Опрашивает цыган, которые не могли иметь никакого отношения к произошедшему. Устраивает бесполезные обыски… При этом Зиновьев не удосужился осмотреть место преступления.

Неужели профессиональное чутье так сильно подводит Зиновьева? Следствие в тупике.

В конце концов подозрение падает на Урбенина, мужа Ольги, и Кузьму, графского посыльного. Первого обвиняют в убийстве из ревности, а второго видели смывающим с поддевки бурые пятна. И Урбенин, и Кузьма отрицают свою причастность к убийству. Посыльный и вовсе твердит, что знает убийцу, но назовет его имя только прокурору. На следующее утро, до встречи с прокурором, Кузьму находят задушенным в камере.

В итоге единственным обвиняемым становится Урбенин. Только у него была возможность совершить оба убийства. Ольгу он убил после охоты, а Кузьму задушил в арестантском доме, где они оба находились под следствием. Следствие считает, что Урбенин во время прогулки улучил время и свел счеты с Кузьмой.

Урбенина приговаривают к пятнадцати годам каторги.

Когда Камышев снова приходит в редакцию газеты, редактор заявляет ему, что не верит в виновность Урбенина, а настоящим убийцей мог быть только Камышев-Зиновьев. Тот после недолгих препирательств сознается в преступлениях, но ничуть о них не сожалеет.

Повесть «Драма на охоте» меньше всего похожа на классический детектив. В детективных историях убийство, как правило, совершается в самом начале произведения, а основная часть текста посвящена расследованию. Убийство Ольги и Кузьмы в «Драме на охоте» происходит лишь во второй части. Расследование как таковое толком и не представлено. Вместо него мы видим лжерасследование Зиновьева, цель которого в одном и состоит, чтобы никакого расследования не было.

В русской литературе и сегодня, и в прошлом находится сравнительно много писателей, пробовавших себя в детективном жанре. Однако мало кто из них достиг славы, сопоставимой с популярностью историй о Шерлоке Холмсе Артура Конан Дойла, книг об Эркюле Пуаро и мисс Марпл Агаты Кристи или приключений Ниро Вульфа и Арчи Гудвина Рекса Стаута. Русские писатели, как Антон Чехов в «Драме на охоте» и Иван Бунин в рассказе «Петлистые уши», следуя традициям «Преступления и наказания» Федора Достоевского, больше интересуются психологической стороной убийства, внутренним миром убийцы. Для юристов эта особенность текстов русской классики весьма полезна в их профессиональной деятельности, потому что позволяет лучше понять мотивацию и психологию преступника.

Известная библейская заповедь «не кради» (Исх. 20:15) закреплена и в российском уголовном праве. Хищению чужого имущества посвящены сразу несколько статей Уголовного кодекса: о краже, разбое, грабеже и некоторые другие.

Как и в произведениях, где сюжет построен вокруг убийства, русские писатели, как правило, интересуются не объективной стороной кражи (тем, как совершено преступление), а субъективными признаками (почему оно совершено, какие мотивы вели злоумышленника).

В рассказе «Злоумышленник» Антона Чехова дается сцена допроса деревенского мужика следователем. Чехов подчеркивает внешний вид допрашиваемого: «…маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах»[121]. Весьма колоритна и речь «мужичонки». Он использует простонародные выражения (например, вопросительное слово «чаво»[122]) и говорит о себе как о человеке из народа («Мы, народ… Климовские мужики, то есть»[123]). Из деталей складывается обычный образ необразованного и бедного мужика из неназванной российской губернии.

Героя обвиняют в том, что он отвинчивал гайки, крепящие рельсы к шпалам. Подследственный и не отрицает того, что отвинчивал гайки, но не понимает опасности поступка. Свои действия он объясняет тем, что гайки нужны для использования в качестве грузила на рыбалке. Объяснения следователя, что отвинчивание гаек создает угрозу для поездов («Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!»[124]), не действуют на мужика.

Даже когда следователь зачитывает статью закона, «злоумышленник» не понимает собственной вины. И в самом деле, чего же дурного в отвинчивании гаек? В данном случае имеет место юридическая ошибка подследственного (незнание закона), но она, разумеется, не освобождает его от ответственности. Суд может учесть необразованность в качестве смягчающего обстоятельства, но в целом вина вора неоспорима.

В очерке «Воровство» из цикла «Листригоны» Александра Куприна мы видим обратную ситуацию. Рассказчиком выступает некий рыбак из крымской Балаклавы. Он готовится к ловле рыбы сетями. «То, что мы сейчас собираемся сделать, — без сомнения, преступление. По своеобразному старинному обычаю, позволяется ловить в бухте рыбу только на удочку и в мережки. Лишь однажды в год, и то не больше как в продолжение трех дней, ловят ее всей Балаклавой в общественные сети. Это — неписаный закон, своего рода историческое рыбачье табу»[125].

Со слов героя, ловля рыбы сетями в это время года запрещена, но не законом, а неким «историческим рыбачьим табу», то есть обычаем. Однако свои действия рыбак называет преступлением. В действительности преступлением может считаться лишь нарушение конкретной статьи Уголовного кодекса, которой предусмотрена ответственность за общественно опасное деяние. Пренебрежение общественной моралью или обычаями само по себе не равно преступлению.

При этом в «Воровстве» Куприна, как и в «Злоумышленнике» Чехова, подобные случаи являются едва ли не нормой в местности, где живут герои произведений. Так, следователь узнает на допросе климовского мужика, что отвинчиванием гаек промышляют и многие другие в их деревне, здесь это почти что заведенный порядок. Точно так и у Куприна рассказчик после ловли рыбы сетями замечает на себе «несколько чужих быстрых плутоватых взглядов» рыбаков, из чего делает вид, «что не мы одни занималась в эту ночь браконьерством».

В отличие от убийства, воспринимаемого как абсолютное зло, русские писатели куда спокойнее относятся к воровству. Герои, совершающие кражи, нередко весьма симпатичны и добры. На кражу их толкает не маниакальный тип психики, а бедность, глуповатость и логика, что так поступают все.

В этом контексте часто цитируют речь Федора Плевако, выступавшего защитником по делу старушки, укравшей чайник. Женщину обвиняют (и вполне обоснованно!) в мелкой краже, то есть посягательстве на право собственности жертвы, а «собственность священна, все гражданское благоустройство держится на собственности, и, если позволить людям посягать на нее, страна погибнет»[126]. На что Плевако якобы возражает пространной речью: «Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесят языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь… Старушка украла старый чайник ценою в тридцать копеек (встречается и другая версия, где чайник стоил триста рублей. — Прим. авт.). Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет, безвозвратно»[127].

К этой истории нужно относиться с некоторым недоверием, потому что в большинстве источников она приводится со слов современников, отчего слова Плевако могли быть искажены или попросту выдуманы. Но с юридической точки зрения человек, укравший чайник за тридцать копеек или за триста рублей, не перестает быть вором. Сегодняшний адвокат, ведущий подобное дело, скорее всего, говорил бы в своей речи не о печенегах, татарах и поляках, а о малозначительности. Согласно 2-й части 14-й статьи Уголовного кодекса малозначительное деяние, не имеющее общественной опасности, будет считаться не уголовным преступлением, а административным правонарушением, ответственность за которое существенно мягче. Впрочем, здесь адвокату старушки пришлось бы приложить некоторые старания, так как тридцать копеек и тем более триста рублей времен Плевако по нынешнему курсу рубля могли бы составить весьма приличную сумму.

В «Голубой книге» Михаил Зощенко приписывает известному историку Николаю Карамзину слова: «Если б захотеть одним словом выразить, что делается в России, то следует сказать: воруют»[128]. Широкое распространение воровства и терпимое отношение общества к нему не означает приемлемости преступления. В таких случаях, наоборот, нужно приводить право и жизнь к некому единству: либо смягчать законы, либо работать над тем, чтобы реальная жизнь соответствовала букве и духу закона, каким бы строгим он ни был.

В библейских заповедях, к которым так часто обращаются наши литераторы, говорится о запрете не всякой лжи, а только «ложного свидетельства на ближнего твоего» (Исх. 20:16). Но, как известно, и малая, во многом безобидная ложь может привести в итоге к разрушительным последствиям.

В пьесе Николая Гоголя «Ревизор» перед нами предстает жизнь типичного провинциального русского городка. Городское начальство так погрязло в коррупции и бесконечной лжи, что жители города совсем разучились отличать правду от кривды. Конец размеренной жизни приходит в час, когда становится известно о скором появлении в городе ревизора из Петербурга.

Дальнейшее развитие событий помнит каждый: за важного столичного чиновника принимают плутоватого коллежского регистратора[129] Хлестакова, волею случая оказавшегося в городе. Практически все, кто встречаются на пути Хлестакова, начиная с городничего и членов его семьи и кончая уездным судьей Ляпкиным-Тяпкиным, в раболепии склоняют головы перед заезжим чиновником, стараются понравиться ему. Такое поведение неслучайно, ведь именно такого отношения к себе они сами привыкли требовать от других — тех, кто ниже их по рангу.

Хлестаков быстро свыкается с новой ролью и уже сам верит в собственную значимость. Он вдохновенно сочиняет небылицы о себе. То он выдает себя за автора «Женитьбы Фигаро» и «Роберта Дьявола», то рассказывает о том, что дает балы в Петербурге, где гостей угощают невиданными по тем временам арбузами, «супами в кастрюльке прямо на пароходе… из Парижа»[130].

Своими россказнями он не только «подпустил пыли»[131], но и усилил благоговение перед собой. Один из обитателей города, помещик Бобчинский, заявляет: «Вон оно что значит человек. В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху»[132].

До того как обман Хлестакова будет раскрыт, ему удается уехать из города, получив до этого немало денег от городских чиновников. Причем последние думают, что дают Хлестакову взятку, а сам Хлестаков уверен, что ему дают взаймы.

Уже после отъезда Хлестакова выясняется, что старания чиновников были напрасны: в город приехал настоящий ревизор.

Может ли Хлестаков быть привлечен к суду? В уголовном законодательстве предусмотрено несколько случаев, когда ложь карается мечом правосудия. Это, например, заведомо ложный донос и дача заведомо ложных показаний в суде. Но, кажется, эти случаи не применимы к Хлестакову.

Впрочем, положение Хлестакова не столь безоблачно с точки зрения закона. Прежде всего он рискует быть обвиненным в мошенничестве (159-я статья Уголовного кодекса). Особенность мошенничества состоит в том, что обман используется для завладения чужим имуществом. Хлестаков прекрасно понимал, что окружающие считают его важным человеком, генерал-губернатором, и именно поэтому давали ему деньги. По всей видимости, у прокурора в суде будут неплохие шансы, чтобы отправить Хлестакова за решетку. Спасения от тюрьмы Хлестаков добьется, если докажет, что считал полученные деньги не взяткой, а займом и намеревался вернуть полученное до последней копейки. Иными словами, стороне защиты (Хлестакову и его потенциальному адвокату) в гипотетическом уголовном деле следует доказать отсутствие умысла на завладение чужими денежными средствами.

А вот городским чиновникам, попади их дело в суд, пришлось бы куда сложнее. Почти все они были бы обвинены в даче взятки или, по крайней мере, покушении на дачу взятки, так как их умысел был прозрачен с первой секунды. Они принимали Хлестакова за ревизора из столицы и пытались подкупить его.

Имена героев «Ревизора» давно стали нарицательными в российском обществе. Явления и пороки, о которых рассказывает Николай Гоголь, существуют и поныне. Поэтому комедийная форма произведения не умиляет читателя-юриста, но позволяет в познавательной форме изучить анатомию коррупции и лжи.

Не менее важная библейская заповедь гласит: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего» (Исх. 20:17). Упоминаемая одной из последних, данная заповедь не просто важна сама по себе, а тесно связана с другими библейскими запретами (не убий, не кради, не произноси ложного свидетельства и так далее). Дело в том, что за многими преступлениями, как правило, стоит корыстный мотив или человеческая зависть к чужому счастью. Ведомые низменными чувствами, люди встают на тропу преступлений.

Хорошо известна история дружбы и вражды Кирилы Петровича Троекурова и Андрея Гавриловича Дубровского (роман «Дубровский» Александра Пушкина). Нелепая ссора приводит к взаимным обидам и недомолвкам. Троекуров даже думает «учинить нападение на Кистеневку (так называлась деревня его соседа), разорить ее дотла и осадить самого помещика в его усадьбе»[133]. Но вскоре он, не отказываясь от цели доставить неприятности бывшему приятелю, выбирает новое и более коварное средство борьбы. Дубровский будет разорен, но только с соблюдением законных процедур («В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение»[134]).

Троекуров нанимает мелкого чиновника Шабашкина, который должен помочь ему с юридической стороной задуманного плана. Тот заверяет помещика-самодура: «Извольте действовать по законам, и без всякого сомнения получите ваше совершенное удовольствие»[135]. Так начинается судебная тяжба. Шабашкин выясняет, что деревня Кистеневка со всем поместьем Дубровского раньше принадлежала отцу Кирилы Петровича и тот продал ее отцу Андрея Гавриловича. Однако все документы, подтверждающие куплю-продажу (купчая), сгорели во время пожара, и теперь у Андрея Гавриловича не осталось никаких доказательств законных прав на имущество.

Пушкин обращает внимание на непривычную быстроту, с которой действовали судьи, рассматривавшие дело. И эта деталь тоже весьма показательна из-за своей нетипичности для медлительной, неповоротливой бюрократической машины. Более того, когда Троекуров вошел в помещение суда, аж «[ч]лены [суда] встретили его с изъявлениями глубокого подобострастия, придвинули ему кресла из уважения к его чину, летам и дородности»[136].

Суд, выслушав объяснения сторон, спешно принимает решение в пользу Троекурова и отбирает Кистеневку у Дубровского.

В скором времени Андрей Гаврилович умирает. Кистеневка окончательно переходит в руки Троекурова, а в округе появляется разбойничья шайка, за которой, как потом выяснится, стоит сын Дубровского, желающий отомстить Троекурову.

В этой истории перед нами предстают гражданско- и уголовно-правовые вопросы, которые с особой внимательностью освещает сам Пушкин.

Так, в решении суда сказано: «…оное имение, по показанию старожилых людей, было у гг. Дубровских несколько лет в бесспорном владении, и из дела сего не видно, чтоб со стороны г. Троекурова были какие-либо до сего времени прошения о таковом неправильном владении Дубровскими оного имения»[137]. Фактически Пушкин говорит о проблеме приобретательной давности.

Еще в древнерусском праве, включая обычное право и положения Псковской судной грамоты, считалось, что после пятилетнего пользования землей у владельца возникает право собственности[138]. Иными словами, если человек находил заброшенный земельный участок и не знал наверняка, что участок принадлежит другому лицу, то через пять лет беспрерывного пользования, обработки и засевания этой земли он, то есть новый владелец, и признавался собственником.

После присоединения псковских земель к Московскому княжеству институт приобретательной давности постепенно забывается русскими юристами. Лишь в 1832 году, то есть незадолго до написания романа «Дубровский» (1833), в российском законодательстве появляется понятие давности владения, для которого необходимо десять лет открытого и непрерывного пользования землей[139].

К слову, схожие нормы существуют и в нынешнем законодательстве России: право собственности в силу приобретательной давности возникает в отношении недвижимого имущества в течение пятнадцати лет, а для иного имущества применяется сокращенный пятилетний срок давности (234-я статья Гражданского кодекса).

Нет никаких сомнений, что Пушкин, будучи человеком образованным и следящим за общественно-политическими событиями, не мог не знать о подготовке реформы по возвращению в российское право положений о приобретательной давности. Достаточно скучный для обывателя юридический вопрос используется Пушкиным филигранно и позволяет усилить драматизм всего сюжета.

Дубровские приобрели Кистеневку, когда Андрей Гаврилович был еще совсем ребенком («он в то время был в совершенном малолетстве и после смерти его отца таковой крепости (сделки. — Прим. авт.) отыскать не мог»[140]). В свою очередь, спор между Андреем Гавриловичем и Кирилой Петровичем разгорается, когда оба их родителя, заключившие сделку, давно умерли, да и сами они не так молоды и воспитывают собственных детей. Очевидно, что с момента, как Дубровские приобрели Кистеневку, прошло больше десяти лет. Более того, свидетели по делу, окольные жители, подтвердили под присягой, что семья Дубровских живет в Кистеневке больше семидесяти лет[141].

Требование Троекурова никак не могло быть удовлетворено справедливым судом, даже несмотря на то, что у Дубровского не сохранились документы, подтверждающие куплю-продажу. Судебное решение поражает вопиющей несправедливостью. Власть, которой обладает Троекуров над судьями, позволяет ему встать над законом. Его поведение в отношении Дубровского в равной степени нарушает как законы нравственные, так и государственные.

Принятое решение — не результат судейской ошибки или случайности. В романе рассказывается, как готовился к судебному разбирательству Шабашкин, «стращая и подкупая судей и толкуя вкривь и впрямь всевозможные указы»[142]. В свою очередь, Дубровский, не сомневавшийся в собственной правоте, отнесся к подготовке к процессу спустя рукава и толком не удосужился представить дополнительные доказательства в суд.

Обстановка в суде, которую столь красочно описал Пушкин, демонстрирует, что судебные палаты не всегда оказываются местом, где по-настоящему охраняются права граждан. В тех случаях, когда свобода и независимость судей сломлена, суд, подобно старой плотине, рушится под напором накопившейся грязной илистой воды и открывает путь алчности и коварству Троекурова, обрекая Дубровского на верную погибель.

Возвращаясь к разговору о причинах, по которым русские писатели так суровы к судьям и всем тем, кто должен вершить закон, стоит обратить внимание на одно обстоятельство.

В прошлом в среде европейских юристов была популярна фраза, произносимая всегда на французский манер: Il y a des juges à Berlin, то есть «в Берлине есть судьи». Она означала веру в то, что справедливость обязательно можно отыскать, даже если для этого придется пройти долгий путь и дойти до самых опытных и знающих судей, заседающих где-нибудь в далеком Берлине. В России, напротив, никогда не верили в собственные суды, а главное — в судей. Об этом красноречиво свидетельствуют народные пословицы: «Закон — что дышло: куда повернешь — туда и вышло», «Не бойся суда, бойся судьи», «Суд прямой, да судья кривой». Поэтому о справедливости либо молили Бога, либо шли на поклон к государю. Вероятность, что Бог или царь услышат молитвы несчастных просителей, была всегда выше, чем надежды на закон.

Стали крылатыми слова из «Горе от ума» Грибоедова:

Грибоедовское выражение «А судьи кто?» хотя и не обращено к судьям в узком смысле этого слова, то есть к чиновникам, вершащим правосудие, но в полной мере отражает укоренившееся в народе недоверие к земному правосудию.

Владимир Короленко, выдающийся писатель и один из самых отважных общественных деятелей конца XIX и начала XX века, в «Детях подземелья» точно передает сложное отношение общества к судьям. Главный герой, шестилетний Вася, рано потеряв мать, отдаляется от отца. Тот факт, что отец Васи — «пан судья», сначала подается как второстепенный. Короленко уделяет больше внимания тому, как портились отношения мальчика с его овдовевшим отцом, который почти перестал заниматься воспитанием детей после смерти любимой жены.

Вася часто сбегает из дома и сближается с «безвестными личностями» — живущими в окрестности нищими. С удивлением он слышит от них: «Судья — самый лучший человек в городе… Он засудил даже одного графа»[144]. Данное открытие позволяет Васе по-новому взглянуть на родного отца.

К слову, Короленко родился в семье уездного судьи. С детства он видел, как важен закон и какую роль в жизни простых людей играет судья, которому дано уникальное право — говорить от имени закона и вершить правосудие.

Говоря о российских судах и их отражении в отечественной литературе, нельзя обойти вниманием «Братьев Карамазовых» Федора Достоевского и «Воскресение» Льва Толстого. У этих романов много общего, причем их общность случайна, непреднамеренна и оттого еще более символична. Во-первых, оба романа стали последними для их авторов. Во-вторых (и что куда важнее), они написаны с большим вниманием к юридической стороне сюжетов. Проявляя писательскую добросовестность, и Достоевский, и Толстой до мелочей точны в воспроизведении судебных реалий того времени.

Даже самый подробный пересказ сюжетов этих текстов не передаст их подлинного значения, а потому всякому читателю, действительно заинтересованному в познании психологии уголовного права, стоит самостоятельно обратиться к оригиналам. Особенность этих великих произведений в том, что они написаны с учетом действовавшего тогда законодательства, многие принципы которого по наследству перешли и праву нынешнему. Поэтому чтение «Братьев Карамазовых» и «Воскресения» не менее полезно, чем штудирование постановлений пленумов Верховного суда.

«Братья Карамазовы» — один из самых крупных и, кажется, самых загадочных романов Федора Достоевского. Как часто бывает у писателя, повествование ведется неравномерно: ритм произведения то ускоряется, то практически замирает и вовсе отвлекает читателя от расследования убийства.

Считается, что «Братья Карамазовы» — детектив: один из узловых сюжетов произведения — убийство старшего Карамазова. Но есть причина, по которой этот роман все-таки нельзя считать детективом в строгом смысле этого слова: здесь нет прямого ответа на вопрос, кто убил отца братьев Карамазовых Федора.

В самом тексте даются по крайней мере два ответа. Первый — Дмитрий Карамазов. Он формально признан убийцей присяжными и сослан в Сибирь. Но сомнения в правильности приговора рождаются из названия заключительной, двенадцатой, книги[145] — «Судебная ошибка».

Второй возможный убийца — Смердяков, незаконнорожденный сын убитого, воспитанный лакеем Федора Карамазова, Григорий. «Не любит он нас с тобой, этот изверг, — говорил Григорий [своей жене] Марфе Игнатьевне, — да и никого не любит. Ты разве человек, — обращался он вдруг прямо к Смердякову, — ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…»[146] Сегодня считается, что именно Смердяков — подлинный убийца.

Однако все обвинения, которые читатель способен выдвинуть против Смердякова, основаны не столько на реальных поступках персонажа, сколько на его человеческой натуре и путаном признании, которое он сам сделал в личной беседе с Иваном Карамазовым незадолго до самоубийства. С юридической точки зрения этого недостаточно для признания вины человека[147]. Прокурор констатирует, что нет «не только факта, но даже сколько-нибудь сообразного с человеческим смыслом намека на какой-нибудь факт», что подтверждало бы вину Смердякова[148].

На суде адвокат Дмитрия Карамазова Фетюкович, тщетно пытаясь защитить подсудимого от нападок прокурора, обращает внимание на противоречие: «Повторяю, тут вся логика обвинения: кто же убил [своего отца Федора], как не он [его сын Дмитрий]? Некого, дескать, поставить вместо него. Господа присяжные заседатели, так ли это?»[149]

Задача прокурора — изобличить виновного в содеянном. В деле Дмитрия Карамазова обвинитель забывает о своем долге и пытается оправдать свидетелей, включая лакея Григория, его жену Марфу и покойного Смердякова. А ведь им никаких объявлений и не предъявлялось. Тем не менее присяжные приходят к выводу, что к убийству отца мог быть причастен только Дмитрий. Но даже если присяжные были согласны с прокурором в том, что крови Федора Карамазова нет на руках Смердякова и воспитавших его стариков Григория и Марфы, то этого все равно недостаточно для обвинительного вердикта, уличающего Дмитрия в отцеубийстве.

Впрочем, дальше адвокат Фетюкович допускает ту же самую ошибку, которую ранее совершил прокурор. Он принимается с жаром утверждать, что в убийстве виновен Смердяков — на тот момент уже покойный, а значит, и не способный заступиться за себя в суде. По закону Фетюкович должен был посвятить свое выступление оправданию Дмитрия, указывая на процессуальные нарушения полиции и прокурора, исследуя доказательства, приводя дополнительные улики и анализируя свидетельские показания, а не тому, чтобы обвинять в содеянном другого человека, забыв о собственном доверителе.

Наверняка современного российского юриста, читающего «Братьев Карамазовых», почти не удивляет исход разбирательства: присяжные остаются глухи к эффектной речи адвоката Фетюковича, соглашаются с прокурором и признают Дмитрия Карамазова виновным.

Вообще об эффектных речах следует сказать несколько слов. Основные события в «Братьях Карамазовых» разворачиваются во второй половине 1860-х годов, а сам роман написан в 1880 году. Это время приходится на великие судебные реформы Александра Второго, когда в России впервые появляются суды присяжных и независимая адвокатура, а вместе с ними бурно развивается искусство судебной речи. Подобные речи становятся особым элементом общественной жизни. Их тексты печатают газеты, по их мотивам пишут романы и ставят спектакли.

Неслучайно и прокурор, и адвокат в деле Дмитрия Карамазова позволяют себе очень пространные, художественные рассуждения, изобилующие метафорами, олицетворениями и аллюзиями. Так, например, прокурор цитирует известное гоголевское выражение «Ах, тройка, птица тройка, кто тебя выдумал!», добавляя, что «если в его тройку впрячь только его же героев, Собакевичей, Ноздревых и Чичиковых, то, кого бы ни посадить ямщиком, ни до чего путного на таких конях не доедешь!»[150]

Сравнение провинциального городка Скотопригоньевска, где совершено убийство, — равно как и всего российского общества, — с тройкой лошадей удостаивается аплодисментов. «Здесь речь Ипполита Кирилловича (прокурора. — Прим. авт.) была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою “очистить залу” и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не хотели слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!»[151]

В приведенном описании каждое слово имеет определенный подтекст. С одной стороны, оно отражает то, как публика воспринимала судебные речи, а с другой — высмеивает склонность юристов к позерству и пустословию.

Литературный портрет адвоката Фетюковича куда сложнее и списан с образа известного правоведа Владимира Спасовича. Он предстает в несколько ином виде, чем прокурор Ипполит Кириллович. Достоевский — точнее, рассказчик, остающийся за кулисами действия — признает юридическое мастерство адвоката: то, как он придает делу нравственное звучание, то, как из мелких штрихов рисует целостную картину трагедии семьи Карамазовых.

Ипполит Кириллович построил свое выступление на историческом методе, то есть изложении событий уголовного дела в строго хронологической последовательности. Однако речь Фетюковича более глубока и многомерна. Неудивительно, что и публика воспринимает адвоката с большим энтузиазмом. Во время его речи «сорвались было сильные рукоплескания из многих концов залы, но Фетюкович даже замахал руками, как бы умоляя не прерывать и чтобы дали ему договорить»[152].

Последние слова защитительной речи адвоката Фетюковича перед присяжными часто цитируют и современные юристы: «Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного, — слышите ли, слышите ли вы этот величавый голос из прошлого столетия нашей славной истории? (курсив наш. — Прим. авт.) Мне ли, ничтожному, напоминать вам, что русский суд есть не кара только, но и спасение человека погибшего! Пусть у других народов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших. И если так, если действительно такова Россия и суд ее, то — вперед Россия, и не пугайте, о, не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все народы! Не бешеная тройка, а величавая русская колесница торжественно и спокойно прибудет к цели. В ваших руках судьба моего клиента, в ваших руках и судьба нашей правды русской. Вы спасете ее, вы отстоите ее, вы докажете, что есть кому ее соблюсти, что она в хороших руках!»[153]

Вне всяких сомнений, что сегодняшние судьи не стали бы слушать подобных речей, быстро прервав их словами «переходите ближе к делу». Однако до 1917 года такую манеру считали не просто приемлемой — юристы воспринимали ее в качестве образца для подражания[154].

Исход дела Дмитрия Карамазова — обвинительный приговор присяжных — кажется закономерным и неизбежным в нынешних российских реалиях. Сегодня разбирательства в судах стали формализованными, представители сторон редко говорят цитатами из Гоголя и обходят стороной вопросы нравственности и морали. Что привело к подобным переменам?

Дело в том, что для успеха любой речи важно одно условие — умение говорить на языке аудитории.

В прежние времена значительную часть уголовных дел слушали суды присяжных, то есть люди из народа. Как правило, они не имели отношения к юриспруденции и оказывались в суде в первый раз для рассмотрения конкретного дела. Сейчас присяжных заседателей почти полностью вытеснили профессиональные судьи, для которых слушание уголовных дел — повседневная рутина. Отступления и мудрствования в речах сторон такие судьи воспринимают с раздражением, как попытку заговорить зубы.

Убедить судью в чем-либо можно лишь ссылкой на статью и пункт нарушенного закона, все остальное его как будто не волнует. Наоборот, для того, чтобы обвиняемого услышали и поняли присяжные заседатели, «люди с улицы», нужно сделать упор на человеческую сторону дела, говорить о чувствах и переживаниях подсудимого, его мотивах и отношениях с жертвой и обществом.

Преимущество суда присяжных в том, что он позволяет обвиняемому достучаться до сердец обывателей, глубин народа: там судят не только законом, но и народной мудростью. Впрочем, было бы неправильным идеализировать суд присяжных, ведь и он может быть источником несправедливости и незаконности.

Суд глазами присяжного описан в «Воскресении» Льва Толстого. Катюшу Маслову судят за то, что она украла деньги и отравила некого купца Ферапонта Емельяновича Смелькова. Дело Масловой, как и в случае Дмитрия Карамазова, слушали присяжные заседатели, хотя здесь и не звучало витиеватых речей, подобных тем, что были у Ипполита Кирилловича и Фетюковича.

После судебного заседания присяжные заседатели проводят почти пять часов в спорах друг с другом и не могут определиться с тем, как поступить с Масловой. Кажется, не вполне осознавая значения происходящего, присяжные соглашаются с тем, что подсудимая виновна, хотя и умысла грабить Смелькова не имела, да и денег не похищала. «Все так устали, так запутались в спорах, что никто не догадался прибавить к ответу: да, но без намерения лишить жизни»[155].

Налицо очевидная ошибка! Но судьи, видя нарушение закона и досадное недоразумение, остаются безразличными: их мысли заняты собственными заботами. Так, один из судей в то утро куда больше беспокоится о своем пошатнувшемся здоровье — катаре желудка — и загадал, что если «число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет»[156]. Из-за такого легкомысленного отношения судей и присяжных к уголовному делу судьба Масловой оказывается предрешенной: ее ждет каторга.

Окончательное изничтожение всего человеческого в судах произошло в сталинские годы. К этому времени не только были полностью отменены суды присяжных, но и фактически была ликвидирована независимость судов. Судьи превратились в чиновников самого низкого ранга, эдаких Акакиев Акакиевичей, не способных противостоять злу. Эти исторические перемены в отечественной системе правосудия наглядно представлены в «Тяжелом песке» Анатолия Рыбакова.

В 1930-е годы Якоба Ивановского обвиняют как «чужака», человека «сомнительного социального происхождения и расхитителя». По сфабрикованному делу проходят несколько обвиняемых, а сам процесс приобретает политический характер. Старорежимные адвокаты, пытаясь хоть как-то спасти подзащитных, говорят об их человеческих качествах, об их отношении к советской власти (должно быть, именно так строил бы свою речь и Фетюкович).

Но адвокат Ивановского Терещенко выбирает другую тактику. Его речь оказывается длинной и невероятно скучной. «Когда [другие юристы] защищали своих подзащитных, то все чуть ли не плакали, а когда говорил [адвокат] Терещенко, никто не плакал, от номеров накладных, циркуляров и инструкций не заплачешь»[157]. Простоватый Терещенко прекрасно понимал, что «не публика выносит приговор, а суд»[158]. В отличие от большинства обычных граждан, профессиональные судьи чаще всего безразличны к эффектным речам и цитатам, звучащим в зале суда. Убедить судей скорее способны юристы, которые «каждое свое доказательство подкрепля[ют] материалами дела, страница такая-то и такая-то, документ такой-то и такой-то»[159]. И тактика Терещенко срабатывает. Якоба удается вырвать даже из лап сталинских палачей: он отделывается почти что легким испугом — условным сроком.

Таким образом, мы видим, как на протяжении нескольких десятилетий, с 1860-х по 1930-е годы, происходит постепенная бюрократизация уголовного судопроизводства, изживание из него всего человеческого. Как следствие, листая материалы уголовных дел, судья чаще всего не имел и повода подумать о том, что в его руках находится чья-то жизнь. Характеристики, справки и протоколы, написанные казенным языком, не способны ничего сообщить о человеке, оказавшемся на скамье подсудимых. Приговоры выносились — и, к нашему несчастью, выносятся — не живым людям, а «фигурантам уголовных дел».

Тем не менее несправедливость, с которой столкнулись Дмитрий Карамазов, Катюша Маслова и Якоб Ивановский, существует не по воле закона, а вопреки ему. Любая правовая норма — причем не только уголовного закона, — как бы искусно она ни была написана, в конце концов может быть умножена на ноль и стерта в порошок, если окажется в руках недобросовестных и бесчестных людей, лишь по недоразумению облачившихся в судейские мантии и прокурорские мундиры. Поэтому и отечественная литература смотрит на уголовный закон и судей с большой осторожностью, пускай и не отрицая их громадной роли в общественной жизни.