Право на легенду

1

Капитан Варг сидел в купе и смотрел в окно. Ничего интересного за окном не было: мокрые поля, перелески, одинокие деревни, тоже мокрые и потемневшие от непрерывных дождей; изредка мелькали пустые платформы, домики путевых обходчиков с непременной коровой или козой, пасущимися у железнодорожного полотна. Не на чем, как говорится, остановить взор. Впору задернуть занавески и заняться будничными дорожными делами, что-то есть, пить, обживая вагонную скуку, приготовившись к тому, что ехать придется через всю страну, до самого океана.

Соседи Варга так и сделали: посмотрели немного в окно, посетовали на неприглядность пейзажа и отправились в ресторан. Из соседнего купе пришли поинтересоваться, не играет ли капитан в преферанс. Варг покачал головой и снова прильнул к окну, пытаясь, разглядеть в ранних густых сумерках хоть что-то из далекого, начисто, казалось, забытого времени, когда он вот так же, не отрываясь, смотрел на убегавшее назад прошлое…

Варг ехал по железной дороге впервые за тридцать лет. Все эти годы он пробивал на своем буксире метровые льды, ездил на собаках, ходил пешком, летал много и часто, и все эти годы ему снился паровоз, клочья проносящегося мимо окон дыма, бесчисленные байкальские тоннели, — женщины на перронах с картошкой и огурцами; виделась ему великая Транссибирская магистраль, по которой неспешно, останавливаясь возле каждого куста, шел веселый, безалаберный поезд. Вагоны, собранные с бору по сосенке, скрипели от старости, теснота была ужасающей — ни протиснуться, ни протолкнуться; повсюду мешки, узлы, чемоданы, галдящие ребятишки, хмельные, еще не притершиеся к мирной жизни вчерашние солдаты, и над всем этим — густой, непродыхаемый дым: курили памятный всем филичовский табак и аммональной крепости махорку. Люди ехали всякие — кто на Дальний Восток, кто на Сахалин, кто — вроде него — неизвестно куда, лишь бы подальше.

С тех пор на поезде Варг не ездил. Не принято у северян тратить драгоценные отпускные дни на дорогу — как ни ругай «Аэрофлот», а дело все же верное: дома позавтракал, на ужин в Москву успел. Тишина, уют, спокойствие, Даже моторы и те шумят привычно, по-домашнему, вроде как холодильник на кухне. Не путешествие, а просто время, затраченное на дорогу. Ничего, кроме аэропорта в Красноярске, за долгие годы в памяти не осталось. Волгу пролетали — внизу облака, Енисей пролетали — на земле ночь; только из газет и знает, что Ангару перекрыли… Перемещение в пространстве! Нет уж, дудки, теперь он торопиться не будет. Доедет спокойно до Находки, а там, как было обговорено в письмах, сядет на некогда элегантный, белотрубый; а нынче хоть и подкрашенный по мере возможности, но уже старый-престарый «Балхаш». Саша Донцов, с которым вместе плавать начинали, даст ему теплую каюту, чтобы не простудился, «Балхаш», похоже, идет в последний рейс. И капитан Варг, похоже, последний раз выйдет в море. Больше уже вряд ли получится.

Одну отсрочку ему уже дали. Хотели было совсем списать старого капитана, посадить на капусту, на пенсию — он даже с лица осунулся, представив себе, как будет подходить каждый месяц к окошечку и получать причитающиеся ему рубли! — но передумали, однако, посылают капитаном порта, хотя, если честно признаться, это и есть то самое, чего он боялся: китель ему оставили, жалование ему оставили, вид на море ему оставили.

Только море у него забрали…

Варг вышел в коридор, закурил. Курить ему запретили. Многое ему теперь запретили, разве что дышать пока можно без разрешения.

— Нарушаете, товарищ, — сказал проводник, выглядывая из служебного купе. — Не положено.

— Как же быть? — растерялся Варг. — Я курящий.

— Бросать надо, — вздохнул проводник. Потом, оглядев Варга, снизошел, должно быть, к его сединам и кителю. — Заходите, я тоже курящий, будь оно неладно…

Они сели рядом. Проводник кивнул в окно.

— Что делается, а? Идет и идет, просто погибель, честное слово.

— А пусть себе идет, — сказал Варг. — Чего бояться? Весной добром помянем, влаги-то в земле больше будет.

— Это еще поглядим, а пока у меня вся картошка погнила.

— Какая картошка?

— Обыкновенная. На огороде.

— Какой, спрашиваю, сорт?

Проводник задумался.

— Вот этого не скажу. Какая есть, такую и сажаем.

— Ну и нечего на дожди кивать, — улыбнулся Варг. — По здешней почве нужно «эпикур» сажать. Еще лучше — белорусский гибрид Олсуфьева. Окучиваете глубоко?

— Как обычно.

— А все-таки?

— Ну… Вот так. — Проводник показал на вершок от стола.

— Еще бы не гнить! Вода же застаивается!

— Может, оно и правда… А вы что же, у себя на пароходе огород держите? — В голосе проводника прозвучали одновременно и заинтересованность и недоверие.

— Воспоминания детства, — сказал Варг, вставая. — Ну, спасибо вам большое!.

— Да не за что!.. Вообще-то, у нас в нерабочем тамбуре курят.

«Эко он меня поддел! — усмехнулся капитан. — Огород на пароходе! Поди ему объясни, что я, можно сказать, моряк поневоле. Виданное ли дело? Случайно люди становятся бухгалтерами, фармацевтами, да мало ли — подошло время, открыл дверь, что поближе, и вот — работа на всю жизнь. Сколько угодно таких судеб. Но чтобы человек случайно связал себя с морем — такого не бывает. Море — это!.. Тут обычно люди, знающие море по картинам Айвазовского или, в лучшем случае, по круизам, начинают говорить такие слова, что мурашки по коже от восхищения необузданной стихией, которую человек подчинил своей воле. Слушаешь — и хочется снять перед собой шляпу. Покоритель ураганов и тайфунов, бесстрашный капитан, обветренный, как скалы, обогнувший мыс Горн и, может быть, даже плававший в Бермудском треугольнике!»

Ах эти штормы, ураганы, тайфуны, кокосовые пальмы на коралловых островах, темнокожие красавицы и белоснежные бриги — нет, не волновали они его душу, не бередили воображение — он и слыхом обо всем этом не слыхивал, пока не очутился в один прекрасный день в диковинном средневековом замке, расположенном неподалеку от самой что ни на есть русской деревни Свиноедово, пока не одели его в тельняшку, не посадили загребным на шестивесельный ялик, пока не сказала ему Варя, девочка с тонкими косичками, что моряк — это красиво и мужественно…

Варг сидел у окна, за которым уже ничего не было видно, помешивал ложкой остывший чай, пахнувший веником, и в памяти возникали то обрывистые берега Чаики, где в пещерах собирались будущие Нельсоны и Ушаковы, то тихие, поросшие лопухами улочки маленького, мирного города, по которым с непривычным, пугающим грохотом шли танки…

Купе постепенно заполнялось людьми, которых он знал и помнил с детства, и теми, с кем жизнь свела позже, и Варг с грустью признался себе, что долго не вспоминал их, потому что надо было думать о других людях, о тех, что были рядом, — о них часто приходилось думать, такая у него работа.

Он понял, что настало время воспоминаний. Приборка души, как говорится. Может, как раз и вовремя. Долго будет стучать колесами поезд, до самого океана. Можно еще раз, взобравшись на высокий крутояр Черкизовки, оглядеться вокруг…

2

Сегодня уже вряд ли кто с уверенностью скажет — так оно было или не так, но в памяти Варга история Черкизовки навсегда связана с именем сумасбродного старика, сотворившего по широте души нелепый каменный замок, нависший, словно забытая кем-то декорация, над крохотным, в несколько улиц, городом Лидинском.

Рассказывали, что купец Черкизов был богат не только по здешним местам: он держал магазины в Москве и Петербурге, жил широко, хлебосольно, но ничем иным среди таких же богатых людей не выделялся, разве что без памяти любил единственную дочь, которую, будучи вдовцом, воспитывал без матери. По слабости здоровья она несколько лет прожила где-то в Европе, на целебных водах, а вернувшись домой, решила выйти замуж и прежде всего потребовала, чтобы отец выстроил ей замок.

Старик Черкизов не удивился. Он откопал где-то спившегося архитектора, который поселился в купеческом доме и жег керосин ночи напролет. Девица торопила его.

Она велела, чтобы все было, как положено, — и зубчатые стены, и подъемный мост, и уж, конечно, подземный ход, потому что без подземного хода замков не бывает.

Из-за границы были выписаны книги. Купеческая дочь усиленно изучала геральдику. Ей помогал в этом бывший трагик губернского театра, с которым она в скором времени сбежала, догадавшись, должно быть, что отец может выстроить ей замок, но актера в этот замок не пустит…

После бегства дочери старик Черкизов слегка тронулся умом. Он сам прочитал все выписанные книги, а затем спешно уехал в Германию, где его в скором времени определили в сумасшедший дом при попытке вытащить из музея бронзовую пушку. Там он через полгода и умер.

Замок между тем стал уже частью Лидинска, и когда дочка, вернувшись в город, объявила, что намерена продать его на слом — камень там был отменный — именитые граждане города откупили у нее замок и торжественно передали соседнему монастырю, влачившему жалкое существование.

Долгое время жизнь за каменными стенами текла неторопливо и размеренно, пока не подошла осень семнадцатого года…

Все дальнейшие события можно излагать уже вполне достоверно, что называется, из первых рук. Варг сам слышал рассказ детдомовского кучера Касьяна, служившего до этого в монастыре. Касьян, делая округлые глаза, представлял, как удивились тихие монахи, в какой ужас они пришли, когда брат Алексий, снискавший уважение своим трудолюбием и послушанием, надел на пояс деревянный маузер и вместе с рабочими железнодорожных мастерских стал наводить в городе революционный порядок.

— Чистое, я вам доложу, приключение, — говорил Касьян. — Павел Петрович Строганов — вот он сейчас, гляньте на него — интеллигентный человек, в пиджачной паре, а тогда — тельняшка на нем, бушлат, бомбы висят… Из тюрьмы сбежал — и в монастырь. Кто искать будет? Вот такой, понимаешь, оборот судьбы…

Дальнейший «оборот судьбы» был еще более неожиданным. После гражданской войны, когда о бравом моряке начали уже забывать, он вернулся в Лидинск с оравой малолетних бродяг, коих насобирал по чердакам и подвалам, и поселился с ними в опустевшем замке. Черкизовка стала сперва трудовой колонией, а затем ее перевели в ранг обыкновенного детского дома.

Варг попал в Черкизовку прямо из больницы, намаявшись перед этим по вокзалам и рынкам, где сшибал на пропитание, и Строганов стал для него олицетворением всего самого справедливого, доброго и надежного. Сейчас, уже с высоты своего возраста, Варг понимал, что о педагогических доктринах Строганов имел весьма общее представление, больше надеялся на свой здравый смысл и на крепкие ребячьи души.

Первое, что он по логике вещей сделал, — это построил всю жизнь в Черкизовке по твердому флотскому образцу. Утром «экипаж» выстраивался «на флаг», в полдень били «склянки», кухня превратилась в «камбуз», а спальни — в «кубрики». Было много веселой игры, и это было вовремя, очень нужно ребятам, не знавшим детства, но потом забава стала принимать черты серьезного увлечения, уважения, предпочтительности, если так можно выразиться, всему, что касается моря, особого отношения к морякам и морским традициям, к истории броненосца «Потемкин» и плаванию фрегата «Паллада».

Была в этой «морской республике», впрочем, и «оппозиция», которую возглавлял Варг. Она была тихой и не настырной, эта оппозиция, но заметно выпадала из общего ритма жизни.

Отец Варга был агрономом. Сколько Варг себя помнил, он всегда вместе с отцом что-то выращивал, копался в земле, имел дома несколько своих грядок, кусты смородины, и в Черкизовке его сельскохозяйственные наклонности сразу же нашли себе применение. Варг целыми днями возился с больными деревьями, перевязывал: ветви, рыхлил землю под яблонями, а в огороде у него росли устрашающего вида арбузы.

Понятно поэтому, что его земледельческая душа была закрыта для жестоких штормов, бушевавших совсем рядом, — в нее не проникали ни бризы, ни муссоны, ни отзвуки морских сражений. Парень он был тихий, даже замкнутый, много читал, когда не возился в саду или огороде, читал серьезные, взрослые книги.

Сергей Кружилин появился в Черкизовке не как другие — только бы чем наготу прикрыть; на нем была кожаная куртка, из-под которой выглядывала тельняшка; широченные брюки с флотским ремнем, а на руке синела настоящая морская наколка. В первый же день он лихо взобрался по вантам на самодельную мачту, что представляло серьезное испытание даже для тренированных детдомовских ребят, и тем самым утвердил себя как человек, заранее предназначенный флотской службе. Авторитет его в дальнейшем был непререкаем.

Однажды, слоняясь по двору, он остановился возле Варга, который просеивал семена моркови.

— Ну, дела, — сказал он, присвистнув. — Чует мое сердце, что из тебя бы вышел настоящий кулак. Хозяин… Как твоя фамилия, чтобы знать на будущее?

— Моя фамилия Варг, — сказал Александр.

— Варг? Хм… Скажи на милость — Варг! Это звучит, честное слово! Я бы с такой фамилией смело пошел против самого Билли Бонса.

— А кто такой Билли Бонс? — простодушно спросил Варг.

— Горе ты мое горькое, — чуть ли не простонал Кружилин, сраженный дремучим невежеством Варга. — Констатирую: ты не читал «Остров сокровищ». Как же ты собираешься жить дальше?

Вопрос был по существу. Все мужское население Черкизовки твердо и неукоснительно знало, как жить дальше, и проблема была лишь в том, смогут ли морские училища страны принять сразу такую ораву. Но если человек не читал Стивенсона и Жюля Верна, не слышал о знаменитом капитане Френсисе Дрейке, не отличает корсаров и флибустьеров от простых пиратов — такой человек, без сомнения, вряд ли станет украшением отечественного флота.

Однако у Варга было на этот счет свое мнение. Он, как уже говорилось, читал взрослые книги и потому отличался рассудительностью.

— Как я собираюсь жить? — переспросил он. — Объясню. Судя по тебе, моряки обладают хорошим аппетитом, даже очень смелые. Кто-то должен их кормить. Вот я этим и займусь, пока вы будете открывать новые земли.

— Весьма целесообразно, — сказал пораженный Кружилин. — Мне такое решение вопроса как-то не приходило в голову…

Постепенно все привыкли к тому, что Варгу, конечно, прямая дорога в сельскохозяйственный институт, тем более что он был однажды премирован на смотрах юннатов и даже — поговаривали — намечен кандидатом в Москву, на Всесоюзную выставку. Все было продумано, упустили из виду лишь влияние коллектива. А коллектив влиял каждодневно и ежечасно. Летом на городской водной станции устраивались гребные гонки — это была не просто демонстрация спортивных достижений ребят из Черкизовки, — это был настоящий морской праздник в сухопутном городе, откуда до ближайшего моря на самолете не долетишь. И городские парни никли перед строем будущих адмиралов, которые шли по улицам четким флотским шагом, но уже слегка вразвалку, словно привыкая после моря к твердой земле…

Красиво было на них смотреть.

Варя однажды сказала: «Я на форму не очень обращаю внимание, но все-таки… Особенно — кортик…» И самые красивые девочки города танцевали только с моряками. С будущими моряками, разумеется. На Варга влияли со всех сторон. И, кроме всего прочего, ему трудно было представить, что после школы он расстанется с друзьями, с этой ставшей уже привычной жизнью, с капитаном Немо и отважными флибустьерами. И, зная в глубине души, что никакой он не моряк и призвания у него к этому нет ни на грош, он решил, что будет как все. А там разберемся. Времени-то впереди уйма.

…Павел Петрович Строганов жил в небольшой, чисто побеленной комнате, бывшей келье. Обстановка была казенной — железная кровать, стол, тумбочка, голые стены, хотя можно было ожидать, что он постарается устроить себе жилье наподобие корабельного — в Черкизовке такой антураж поощрялся. Но Строганов давно уже не походил на того увешанного оружием «братишку» с пулеметными лентами поперек груди, чей портрет висел в краеведческом музее — ходил, слегка приволакивая ногу, носил очки; темный костюм на нем всегда был наглухо застегнут. Варг, помнится, даже удивился, застав как-то Строганова в тельняшке — тот, засучив брюки, мыл пол в своей келье, привычно, с неожиданной легкостью орудуя шваброй, и тогда Варг, может быть, впервые подумал: что же заставило этого человека, еще не старого, полного сил, так круто изменить судьбу. При всей своей рассудительности он уже догадывался, что просто так, за здорово живешь, черноморский моряк не променяет корабельную палубу на обременительные детдомовские заботы.

Много позже, вернувшись в Лидинск после окончания мореходки, Варг спросил об этом Строганова. Они сидели на лавке возле ворот Черкизовки. Внизу, в излучине реки, махала крыльями сенокосилка, курился над полями парной воздух. Мирно и тихо было вокруг, как на рисунке в учебнике географии: вид на пересеченную местность с высокого холма. И Варг, задав этот вопрос, тут же подумал, что поступил, должно быть, глупо и нетактично, потому что на виду этих полей, этого жаркого марева не стоит напоминать человеку о море, о том, чего нет и уже не будет.

— Тебе как ответить — коротко или подробно? — спросил Строганов.

— Как хотите…

— Тогда отвечу коротко. Капитан всегда остается на корабле. Принимает на себя все тяготы, все беды. А большей беды, чем бездомные дети, я не знаю. Я сказал себе — мой корабль здесь. Понимаешь? У каждого рано или поздно бывает такой корабль. По крайней мере, должен быть…

Сразу после войны, демобилизовавшись, Варг приехал в Лидинск. Город встретил его настороженной тишиной, очередями за мылом и солью, и Варг, еще не остывший от свирепого отчаяния торпедных дивизионов, как-то сразу понял, что не жить ему больше в этом городе.

Черкизовка стояла с заколоченными окнами — детский дом еще не вернулся из эвакуации. В комнате Строганова жил Касьян — в должности сторожа. Они долго ходили по гулким, пустым коридорам, потом Касьян привел его в небольшой светлый зал, бывший когда-то кают-компанией. Вдоль стен в траурных рамках висели фотографии ребят, не вернувшихся с войны. Фотографий было много. Перед ними на столе тусклым огоньком светилась лампада.

— В кладовке нашел, — сказал Касьян. — Должно, от старых хозяев еще. Вот и засветил. Вечная им память…

Фотография Вари была вырезана из общего снимка, сделанного в день их свадьбы. Варя была в подвенечном платье, щурилась от солнца, скосив глаза на Варга, от которого на снимке остался лишь обшлаг кителя.

Варг отвернулся. Он не хотел видеть Варю в траурной рамке.

— Кружилин тут ненадолго был, — сказал Касьян. — Собрали мы с ним что нашлось в канцелярии да и повесили. Пусть о ребятах память будет.

— А где он сейчас? — спросил Варг.

— Кто его знает… Но обещал вернуться. Он ведь тут партизанил. Не слыхал? Чистое, доложу тебе, приключение. В морской пехоте был, окружили вроде его, попал в партизаны. Надо же случиться — можно сказать, возле самого дома, у Черкизовки. Немцы, говорят, за ним специально охотились.

— Я, пожалуй, уеду, — сказал Варг.

— Твое дело такое… Может, с собой возьмешь? — Касьян кивнул на фотографию Вари.

Варг покачал головой.

— Ну и правильно. Она тут вроде как дома. А тебе теперь все сызнова начинать…

На другой день Варг пошел на вокзал, долго стоял перед расписанием поездов. Какая же страна большая! А ехать некуда.

В станционном буфете познакомился с охотником-промысловиком Николаем Малковым, возвращавшимся на Север после армий.

— Поедем со мной, — сказал Малков. — Чего тебе тут околачиваться? Тут и моря-то настоящего нет.

— Поедем, — согласился Варг.

3

Тогда они с Колей Малковым по очереди спали на верхней полке, бегали на станциях за кипятком, радовались, если удавалось сменять прихваченные из дому зажигалку или катушку ниток на миску творогу и десяток картофелин.

Теперь Варг сидит в мягком вагоне, видит свое отражение в зеркалах, пьет чай из тонкого стакана с подстаканником и только в одном нарушает установившийся дорожный быт: не может, хоть тут что, носить пижаму. В пижаме он чувствует себя больным.

Варг пил чай в компании проводника, сменившегося с дежурства. Разговор шел большей частью о некоторых странностях жизни, а также о том, что настоящие знатоки чая постепенно переводятся.

— У вас, я знаю, деготь пьют, — говорил проводник. — Мне рассказывали. Сало еще туда ложат. Соль сыплют.

— Это в Киргизии так пьют.

— А может, и в Киргизии. Много всяких обычаев. Ты мне вот что скажи: ты по свету поездил, на самый край забрался, скажи, чего люди ищут? Я на этой линии тридцать лет, каждую шпалу знаю. Объясни мне, как я могу в чужом месте своим сделаться? Я никак не могу. А ты, выходит, смог?

— Кто его знает, — сказал Варг. — Трудный ты мне вопрос задаешь, на него сразу и не ответишь.

— А ты не сразу, время-то есть… Ты вот сам посуди. Люди издавна говорят: «Рыба ищет, где глубже…» Это я понимаю. И человек ищет, где лучше. Только у рыбы — где корм есть, там и хата, а человек — как дерево, он с корнями должен быть.

— Дерево пересадить можно.

— А не всякое. Ты мне привези персик какой-нибудь, абрикос — что с ним будет? Ну?

— Что — ну? — разозлился Варг. — Рыба, персик! Все ты перепутал. Человек не персик, он сам себе место выбирает.

— Так я не спорю. Я с тобой рассуждаю… Оклады там у вас хорошие.

— Оклады у нас ничего.

— Я знаю… Которые в отпуску, они из вагона-ресторана не вылезают. Щедро, видать, вас Север-то одаривает. Ну, пойду пока, надо сменщику помочь, парень у меня молодой.

«Ах ты старик говорун, — подумал Варг. — Видал, какие вопросы задает. Как бы сам ответил, доведись ему в молодости прикоснуться к другой жизни, к другой земле, пристать к другому берегу. Потом, когда ты постоишь на этом берегу, вобьешь первый кол, поставишь хату, тогда станет тебе ясно, что никакой он не чужой берег, а земля тоже своя, только немного подальше от других…

Вот так-то, старина. Ты говоришь: «Север вас одаривает…» Это было. Север встретил его щедро, даже расточительно, все выложил, что имел, все показал в первые же дни, чтобы потом, дескать, не обижался: были штормы, торосы, сполохи в полнеба, белые медведи целыми семьями, и героические песни под гитару, и костер на снегу… Все было. Полный комплект. Без обману.

Только прав он был, должно быть, когда думал, что осталось в нем что-то от крестьянина: работать, гнуться, потеть, радоваться своему хорошо исполненному делу, но чтобы все это без громких слов и аханий. Он не любил юг за его беззастенчивую пышность, и потому на Севере как-то очень быстро понял, что весь этот северный антураж не столько существует, сколько придуман теми, кому он нужен для полноты жизни.

Работать надо, вкалывать: буксир водить, сейнер, рыбу ловить. Чтобы пробоины не было, чтобы винт не обрубило во льдах — вот так надо это делать, а потом можно и гусей пострелять.

Его не умиляли ни первые проталины в тундре, ни цветы, проклюнувшиеся из-под снега, ни журавлиное курлыканье, ни многое другое, что почему-то умиляло его товарищей. Он просто принял это, как принял в детстве пыльные проселки, холодную тишину омутов, синий лес на краю неба.

И сейчас ему кажется, что именно поэтому — потому что не глядел вокруг глазами пришлого человека — так быстро стал он своим на чужом берегу.

У многих, он знал, было по-другому. Ну что ж… Может, какая-то странность души у него.

На три года тогда соблазнил его Коля Малков, а обернулись они половиной жизни. Были в ней приливы, отливы, выбрасывало на берег, швыряло иногда на камни. По-всякому, в общем, было, как и положено.

Когда наступал отлив, его первое время неудержимо тянуло домой. Слово «домой» он не произносил даже про себя, потому что дома у него не было, но понятие это вмещало в себя сразу очень многое: хотелось в детство, на черкизовские огороды, к теплой земле, из которой пробивается какой-нибудь овощ. Хотелось в юность, чтобы еще раз увидеть глаза Вари, которые он сейчас уже просто не помнит; хотелось к ребятам из торпедного дивизиона. Он не понимал тогда, что от всего этого его отделяет не расстояние, а время, не знал еще, что на Севере бывают такие смещения…

Когда появилась Надя, смысл жизни на ближайшее время определился четко: ребенку нужны витамины, забота, внимание, желательно — корова. Желательно — теплая земля в саду, чтобы бегать босиком. Одним словом, если пару сезонов хорошо поработать, все останутся довольны. Он обеспечит колхозы тюленьим мясом — шхуна у него дай бог каждому, — получит солидные деньги, купит дом под Астраханью, и на этом все. Будет водить теплоходы по Волге. Или баржи с арбузами. Очень приличное занятие.

Только росла пока Надя без витаминов и без коровы, уплетала тюлений жир, а капитан Варг тем временем по-прежнему бил лахтаков, обкладывал лед, возил уголь на полярные станции. Все как-то руки не доходили до Астрахани.

Потом подошло Наде идти в школу, и он решился. Подал заявление, стал оформлять всякие бумаги, а приятель, родом из Астрахани, уже и дом подыскал. Вышла, однако, заминка. Приехал к нему зверовод Вутыльхин, привез оленьих языков, сказал, что люди считают его эгоистом, потому что лето началось, а капитана не будет, песцы на ферме передохнут. Он, конечно, знает, что другой капитан есть, только он еще молодой, пусть поучится, а когда научится, тогда может старый капитан ехать, если ему здесь плохо… Вот уже и пятый класс закончила Надя. Отличница по всем предметам, похвальную грамоту дали. Учителя довольны, говорят, способности у нее. Надо бы ей в специализированную школу, преподавателей хороших. И вообще… Время-то идет.

— Уеду я к зиме, — сказал он как-то своему приятелю Эттугье. — Возьму вот и уеду.

— Нет, — сказал Эттугье. — Не уедешь. Как же ты уедешь, когда нам в ту весну поселок перевозить надо. Ты что? Фарватер там никто не знает.

И он тоже подумал: «Что это я? Поселок и вправду перевозить надо, а фарватер никто не знает…»

Оглянулся Варг и увидел, что судьба крепко ведет его по намеченному курсу: сам того не желая, под давлением коллектива — как сказал однажды Сергей, — стал он моряком, долго недоумевал — как это у него получилось и зачем; потом, по старой своей привычке делать все хорошо, стал хорошим капитаном. И вот уже всерьез все умеет, все знает, любит — а может, привык, не важно — и, как последний штрих в отделке его под морского волка, появился у него ревматизм, который надо, конечно, лечить на юге и который он не лечит.

Потом уже шли годы, и он знал, что это и есть его жизнь. Берег океана. Рейсы. Лес, уголь, случайные грузы. Каботажник, зверобой, капитан ледового буксира… Да, наверное, у него всю жизнь не хватало честолюбия. Друзья давно океаны бороздят, по южным морям ходят, в чинах больших. Сергей Кружилин сейчас, должно быть, капитан-наставник. Ну да Сергей — особая статья. Неистовый моряк. Если по справедливости — большая судьба ему уготована. Строганов, помнится, так и сказал на выпускном вечере: «Верю, что все вы не посрамите чести нашего экипажа, а в тебя, Сергей, верю трижды». Может, не очень педагогично поступил он, выделив Кружилина перед строем, но да ведь правду сказал, куда денешься.

Вскоре, однако, узнал он о Сергее нечто неожиданное.

Как-то перед праздниками Варг менял у себя в комнате обои. Сперва для прочности решил оклеить стены газетами. Газет понадобилось много, пришлось одалживать у соседей, да еще в библиотеке ему целую кипу дали.

Оклеил он стену, сел на табуретку передохнуть, стал заголовки читать, фотографии рассматривать — так, глядишь, и познакомишься с некоторыми событиями, а то ведь пока в рейсе — не до газет.

Кружилина на фотографии он не узнал. Мелькнуло вроде бы что-то знакомое, но Варг скользнул глазами по лицу ничем не примечательного гражданина в соломенной шляпе и принялся читать заметку о вездеходах на воздушной подушке. Дочитал до самого интересного и вдруг понял, что дядя в шляпе — это Сергей.

«Чуть было тебя не заклеил», — как-то отрешенно подумал Варг. Он расправил газету, надел очки. Сперва ничего не понял. Председателю колхоза «Партизан» Кружилину присвоено звание Героя Социалистического Труда. Фантастика какая-то. Рассказывали биографию. Детский дом, морское училище, флот, война. Все верно. Морская пехота, окружение. Партизанский отряд. Об этом Варг тоже знал. А дальше?

Дальше судьба Кружилина сделала, как говорил Касьян, крутой оборот. Партизанский отряд, которым он командовал, почти целиком состоял из жителей сожженной немцами деревни Свиноедово — той самой, что лежала в широкой пойме напротив Черкизовки. Два года воевал Кружилин вместе с людьми, у которых в тылу ничего, кроме обугленных головешек, не было; два года, в перерывах между боями, слушал тяжелые, трудные разговоры о том, что долго еще после войны придется лечить покалеченную землю, да и залечишь ли — по всей стране, считай, калеки да старики да малые дети, а кого пощадила война, тому заводы поднимать, железные дороги, когда еще руки до земли дойдут.

Демобилизовавшись, Сергей Кружилин пришел в райком партии, попросил назначить его председателем колхоза в Свиноедово. На него посмотрели как на чумного. Что-то в председатели мало кто просился, чтобы не сказать — не просился никто. Знает ли товарищ, что в колхозе, о котором идет речь, нет ни одного дома, ни одной лошади, ни одного центнера посевного зерна. Собственно говоря, колхоза тоже нет.

«Колхоз есть, — сказал Кружилин. — Я всех поименно знаю».

«У нас председателей не назначают, а выбирают», — на всякий случай заметил секретарь райкома, уже понимая, что Кружилина упускать не следует.

«Считайте, что меня уже выбрали», — успокоил Сергей.

Варг оторвался от газеты. «Как же так? Сергей из всего сельского хозяйства достоверно знал только то, что им занимаются в деревне. На что он рассчитывал? Неужели просто необдуманный порыв, жест? Сергей жесты любил, но чтобы до такой степени — нет, — тут Варг и думать не хотел, Кружилин на такое неспособен. — Так что же? Отчаяние? Желание разделить судьбу тех, с кем делил военное лихо? Тьфу ты! — слова лезут дурацкие. — При чем здесь отчаяние? Не подходит это слово Кружилину. Никак не подходит…»

У Варга даже сердце защемило. Как же надо было впитать в себя чужую боль, чтобы она стала твоей болью, как надо было утвердиться в правоте того, что делаешь, чтобы зачеркнуть все, чем жил, и начать жить заново!

Вспомнился Строганов: «Капитаны остаются на корабле…» Значит, и вправду подходит срок, когда человек делает выбор, совершает свой главный поступок — один на всю жизнь?

Теперь в колхоз «Партизан» делегации из-за рубежа приезжают, смотрят во все глаза, вопросы задают, и приставленные к этому люди с удовольствием показывают сохранившуюся где-то на околице землянку — тут, дескать, было первое правление колхоза, потом ведут гостей на скотные дворы, оборудованные по последнему слову техники, называют фантастические цифры надоев и урожаев, и гости, особенно те, что уже знакомы с прошлым погорелой деревни, ахают, разводят руками. «Это же настоящее чудо!» И некому там, посреди всего этого великолепия, рассказать, как в последний мирный день, в последнюю субботу перед войной, Сергей, только что выпущенный из училища с отличием, сказал: «Сашка, я до сих пор не верю — это же чудо! С голоду мы подыхали — не подохли, через все, прорвались, и вот я, мазурик, шпана подзаборная — штурман дальнего плавания! Даль-не-го! Весь мир на ладони! Ты-то хоть сознаешь это, сухопутная твоя душа?»

«Выходит, Сережа, променял ты Гавайские острова на деревню Свиноедово, шевроны променял на синие нарукавники, вахтенный журнал — на годовой отчет; выходит — один только шаг сделал, и стал твоим капитанским мостиком, высокий Черкизовский крутояр, откуда, должно быть, видится тебе по вечерам твой корабль — надстройки, мачты, грузовые стрелы, и силосные башни, и молокозавод, и оранжереи, и сигнальные огни на реях: вспыхивает неоном реклама на сельском клубе, и тогда, может быть, думаешь ты о том, что и Сашка Варг то же самое видит на своем корабле…»

— Александр Касимович, а где же тоннели? Вы говорили — им тут числа нет.

В дверях стояли соседи по купе, молодожены Вика и Володя, молодые специалисты, ехавшие к месту работы. Варг некоторое время смотрел на них, все еще не вернувшись к действительности.

— А что, уже Байкал?

— Как раз проезжаем.

— Отстал я от жизни, ребята. Отвели дорогу, нет больше тоннелей.

— А жаль, — сказал Володя. — Все-таки была достопримечательность.

— Ой, ну ты просто несознательный человек! — загорячилась Вика. — Рассуждаешь, как обыватель. Отвели, потому что так удобнее для народного хозяйства. Правильно, Александр Касимович?

— Наверное, — кивнул Варг. — Между прочим, здесь раньше омуля продавали. Хочешь — горячего, хочешь — холодного.

— А это что? — спросила Вика.

— Рыба такая. Очень вкусная.

— Проблемой Байкала нужно заниматься комплексно, — сказала Вика и посмотрела на мужа. — Я правильно говорю?

— Замусорили тебе голову, — огрызнулся Володя. — При чем тут — комплексно?

— Это не голову мне замусорили, это Байкал замусорили — жемчужину нашей Сибири!

— Это ты, что ли, сибирячка? Опухнешь с тобой, ей-богу! Научили всякие слова говорить, вот и шпарит без передыху.

«Сейчас они вдрызг переругаются, потом пойдут в тамбур целоваться, — подумал Варг. — Я бы, например, на его месте так и сделал».

Володя словно подслушал Варга. Он взял жену за руку и увел в коридор.

«А я прилягу, — решил Варг. — Мне врачи велели…»

4

Прилечь ему не удалось. Пришел проводник, положил на стол золотистую рыбину.

— Я тебе омуля принес, — сказал он. — По знакомству разжился, у меня тут свояк дежурным на станции.

— Спасибо, — обрадовался Варг. — Вот уважил так уважил. А ты чего такой хмурый?

— Да я не хмурый… Соседи вон твои прямо в коридоре целуются. Ни стыда у них, ни совести. Старику и то неловко смотреть.

— Тебе потому и неловко, что ты старик, — улыбнулся Варг. — Забыл небось, как сам за девками ухлестывал, теперь вот и ворчишь.

— Все одно приличия надо соблюдать. Ты вот — капитан, дисциплину понимаешь, ты бы на улицах и в молодости обниматься да целоваться бы не стал.

— На улицах бы не стал, а в подъездах… Приходилось. Что делать, если приткнуться некуда?

«…В подъездах мы, помнится, с Варей все вечера простаивали, пока Строганов нам комнату не выделил. Свадьбу нам закатил по первому разряду — первая свадьба была в Черкизовке, событие — на весь город. Духовой оркестр, шампанское. Варя в три ручья ревела — от радости и с перепугу: она к тому времени была уже воспитательницей, стыдилась, дурочка, что ребятишки кругом, все на нее смотрят, какой после этого авторитет?..»

— Ты вроде бы холостой? — спросил проводник.

— Холостой.

— Что ж, так оно удобней. Морякам свобода нужна, я понимаю. А женщины — что ж… За границей, говорят, с этим делом просто. Бывал за границей?

— Приходилось.

— Ну?

— Было у меня там приключение.

— И как? Обошлось?

— Обошлось.

«…Не обошлось бы, не сидеть бы мне здесь, чаи распивать. Потопили меня фашисты возле Констанцы. Саданули так, что небо пополам, одни пятна разноцветные от катера на воде остались. Вот и вся моя заграница, больше нигде побывать не пришлось. Да и не тянуло особенно. Еще до войны, помнится… Варя, бывало, когда мы, уже почти выпускники, бравые и полные надежд, собирались по вечерам и строили планы, всякий раз дергала меня за рукав и говорила, что она еще ни разу из Лидинска не уезжала, ей в Москву хочется, в Ленинград, на Кавказ, еще куда-нибудь, а за границу можно потом уже поехать, под старость, когда свою страну хоть немного посмотрим».

Очень ей в Москву хотелось.

Так хотелось, что бросай все и вези ее в Москву, и бросил бы, повез, но то одно, то другое, все что-то мешало, потом, уже в сорок первом, как раз перед Майскими праздниками, когда Варг приехал на каникулы, она сказала, что теперь-то ему не отвертеться, грех не свозить в Москву жену и будущего ребенка.

Он сперва немного оторопел от неожиданности, потому что как-то забыл за делами, что если люди женятся, то у них рано или поздно рождаются дети, потом ему стало немного не по себе, как это, наверное, и положено, если ты в двадцать два года становишься отцом, потом он стал очень бурно радоваться этому известию, что тоже, видимо, естественно, и в этот же вечер они с Варей уехали в Москву.

Вот уже сколько лет прошло с тех пор, а ему иногда и сейчас снится все один и тот же сон, один и тот же, только, может быть, подробности меняются, вроде того, что один раз он видит ее в белой соломенной шляпе, которую они вместе покупали на ярмарке, другой раз приснится в матроске с большим синим якорем: тогда девчата любили ходить в матросках.

Ему снится, что они идут по Красной площади. Парад уже прошел, и демонстрация тоже давно кончилась, но они из всей Москвы только и знали эту площадь, видели ее в кино, на фотографиях, помнили все до мелочей, словно уже бывали здесь не раз, и, наверное, поэтому, под вечер, когда стало смеркаться и повсюду вспыхнули огни, они захотели еще раз прийти сюда. И вот они идут. Идут мимо Исторического музея, где на высоком каменном крыльце сидят голуби, и Варя останавливается, чтобы раскрошить им булку, как вдруг налетел ветер, очень сильный ветер, он сорвал с головы Вари косынку; Варя пыталась бежать за ней, но Варг взял ее за руку и сказал, что черт с ней, с косынкой, ей теперь нельзя быстро бегать, она ведь не одна.

И тут вдруг хлынул дождь! Какой это был теплый, крупный, скорый майский дождь! Он прямо обрушился на них с неба, но вместо того чтобы бежать, укрыться, они продолжали стоять, и Варя, обернувшись, прямо здесь, на площади, при всех — чего бы раньше никогда не сделала! — положила ему руки на плечи и стала целовать его мокрыми от дождя и почему-то солеными губами, и он тоже обнял ее, почувствовал, как дрожат ее губы и плечи, и вся она, прильнувшая к нему, вдруг стала в эту минуту не просто Варей, женой, другом, девочкой из детдома, которую он знал уже тысячу лет и к которой привык, а женщиной, его женщиной — первой, единственной, последней, — женщиной, которую он, оказывается, любит так, как и не надеялся, не думал никогда полюбить.

Ему не казалось все это неуместным, хотя оба они были всегда сдержанными, как того требовали спартанские обычаи Черкизовки, — нет, напротив, теперь ему казалось, что вот так и должно быть, только так, и он не мог представить себе, что всего минуту назад могло быть иначе.

Она отстранилась от него, уперлась ему руками в грудь, и ее глаза, ставшие вдруг необыкновенно большими и темными, он тоже увидел в первый раз.

— Я знаю, — сказала она. — Теперь мне надо беречь себя. Я буду беречь себя…

Как она была хороша в эту минуту!

И еще он отчетливо видит во сне, что потом, когда они вернулись в номер, он стоял на балконе, слушал, как плещется в ванне вода, и, не стыдясь себе в этом признаться, ждал ее, как ждал в первый раз — нет! — совсем по-другому ждал ее, и когда она вышла, он даже зажмурился от незнакомой, причиняющей боль нежности…

И тут он всякий раз просыпается или, может быть, заставляет себя просыпаться, потому что если смотреть дальше, то однажды можно досмотреть все до конца.

…Они приехали с Кружилиным в Лидинск, уставшие от беготни, от забот большого города. Целыми днями валялись на пляже. Варя носила им туда еду и пиво, а вечерами они, наловив тощих карасей, жгли костер, хлебали малопитательную уху и вовсю наслаждались жизнью.

Так продолжалось недолго, потому что однажды его прямо с берега увезли в больницу с острым приступом аппендицита.

Через несколько дней началась война.

Больше месяца пролежал Варг в больнице: у него оказалось воспаление брюшины, а когда выписался, фронт был уже недалеко от Лидинска. Город эвакуировали. И в первую очередь, конечно, Черкизовку.

В военкомате Варгу дали предписание. Ему надо было в Одессу, но железную дорогу немцы уже перерезали. Предстояло добираться до соседней железнодорожной ветки, это в ста километрах от города. Тем же путем, на грузовиках, отправлялся в эвакуацию и детский дом.

…Они всю ночь просидели в саду. Варя крепко держала его за руку и говорила — казалось, она хотела наговориться за долгие месяцы прошлых разлук и неизвестно на сколько времени вперед. Она рассказывала обо всем, что делалось сейчас в Черкизовке, о ребятах, которые называют ее Варвара Петровна; она была полна своей новой работой, новой, взрослой жизнью; потом, перебивая себя, говорила, что ей, конечно, страшно ехать так далеко, но ведь это ненадолго, немцев скоро разобьют, а к осени у них уже будет дочка.

— Мы назовем ее Надей. Обязательно Надей, хорошо? Так звали мою маму. Или — тебе не нравится?

— Мне очень нравится, — соглашался Варг. — Но вдруг у нас будет сын?

— Тогда мы придумаем, как его назвать. Только я уверена, что будет девочка… Господи, как я ее буду наряжать! Как куклу. Все будет очень хорошо, Саша, все будет просто замечательно!

Варг так и не понял тогда, потом тоже не понял, вправду ли она была спокойна и верила, что все это скоро кончится, или в ней уже пробудилась женщина, жена и мать, которая обязана быть спокойной в такие минуты.

А утром они отправились в путь. Дорога была недальней, и только у переправы пришлось задержаться. Старый паром, давно отслуживший все сроки, жалобно покрякивал, когда на него въезжала машина, и, едва не черпая воду, кое-как отваливал от берега.

Машин возле парома собралось уже порядочно, но грузовик с ребятами галдел столь оглушительно, что шофер, первым стоявший на очереди, сказал:

— Давайте вперед, а то они у вас криком изойдут.

Варг, ехавший в армейском «газике», пристроился в конце колонны. Варя подбежала к нему, они обнялись.

— Мы будем ждать тебя живым и здоровым, — сказала она. — Не подведи нас. Слышишь?

Потом она забралась в кузов, паром осел, покачался, скрипнул ржавым тросом в отчалил.

— Жена? — спросил ехавший с ним офицер.

Варг кивнул головой.

— Ну, доброго им пути… А нам тут с тобой загорать, К вечеру дай бог управиться.

Паром был уже на середине реки, Варг видел, как Варя кого-то там успокаивает и усаживает, пробираясь от борта к борту. Она, должно быть, старается не смотреть на воду, ее всегда укачивает, даже если совсем тихо.

— Ну вот, — сказал офицер, глянув в небо. — Наконец-то… Спохватились. Лучше поздно, чем никогда.

— Ты о чем?

— Да вон, видишь, ястребки пожаловали. Прикроют на всякий случай.

— Далеко, — сказал Варг. — Напрасно беспокоятся.

— Береженого и бог бережет.

— Что-то мне эти ястребки не нравятся, — проговорил стоявший рядом шофер. — Что-то они не такие…

— Воздух! — вдруг донеслось из головы колонны. — Воздух! По машинам!

«Чепуха какая», — подумал Варг, но тут же увидел, как самолеты, припадая на крыло, стали пикировать на переправу. Взревели машины, стараясь развернуться на этом тесном пятачке. Шум моторов сперва, казалось, заглушал негромкий, отрывистый стук, доносившийся с неба, но уже через минуту все вокруг потонуло в грохоте. Варг, еще не до конца представивший себе, что сейчас происходит, пытался протиснуться к берегу сквозь сбившиеся в беспорядке машины.

— Ложись! — закричал офицер и силком ткнул его в кювет. Позади взорвалась машина. Варг почувствовал, как его приподняло и стало куда-то медленно относить…

Потом он все-таки выбрался из-под обломков грузовика и увидел, что самолетов больше нет. Очень тихо стало на переправе, и только чуть потрескивало сухое дерево пылавшего на середине реки парома.

Он стоял и смотрел, как медленно сползал в воду черный остов машины, как покачивались рядом белые детские панамы…

Тридцать лет прошло с тех пор, но он и сегодня слышит ту жуткую тишину, что стояла на переправе; видит пологий, песчаный берег, залитый солнцем; кургузые ветлы, подступившие к самой воде; неторопливо плывущий по реке погребальный костер, в котором исчез тогда для него весь мир. И он чувствовал не страдание, а невозможность понять, как это могло случиться, если земля даже не вздрогнула.

Воспоминания сейчас уже не причиняли боли, потому что все, что могло болеть, было выжжено в то утро.

Пожалуй, только один раз он позволил себе воскресить в памяти весь ужас тех минут. Это было у мыса Кюэль, где в бревенчатом домике погибших охотников он нашел крошечный кричащий сверток. Он не думал тогда, не знал еще, что эта девочка станет его дочерью, но хорошо помнит, что, взяв ее на руки, услышал сухой пулеметный стук, и ему вдруг захотелось закричать на всю тундру — так отчетливо, до галлюцинации, представил себе он смерть Вари.

«Мы ждем тебя живым и здоровым, — сказала она тогда. — Смотри, не подведи нас».

«Я не подвел тебя, Варя. Всю жизнь старался не подвести. Всю долгую жизнь… И в тот страшный день, когда погиб Веня, ты тоже была рядом с нами. Со мной и с Надей…»

5

Когда появилась Надя, Коля Малков сказал:

— Теперь ты человек семейный, тебе надо строить дом. Это — перво-наперво. Чтобы корень был.

В то веселое и лихое время главным строительным материалом были ящики из-под оборудования — огромные деревянные контейнеры. Была даже целая улица, которая так и называлась — Контейнерная. Но Варг решил строить себе серьезное и надежное жилье, с видом на будущее. И главное — с видом на море. Он выбрал для этого ровную каменистую площадку на крутом уступе берега. Место было неудобное, потому что приходилось карабкаться туда по узкой тропе, зато его дом будет виден далеко с моря.

Он поставил сперва деревянный сруб, но не успел подвести его под крышу, как дом сгорел. Малков, приехавший разделить с ним горе, сказал, что надо строить из камня, благо его здесь завались.

Они стали строить из камня и очень скоро поняли, что работы им хватит лет на двадцать. Тогда Малков пригласил понимающего человека. Человек привез откуда-то двадцать мешков цемента. Они сделали деревянный каркас, залили его бетоном, потом каркас отодрали, и Варг получил во владение безобразную серую коробку с дырками для дверей и окон.

— Это же дот, — сказал Варг. — Что я с ним буду делать?

Малков успокоил его, сказав, что Москва не сразу строилась: надо кликнуть людей, и они помогут.

Но скликать никого не пришлось. Со временем вышло так, что дом Варга, хоть и стоял в неудобном месте, стал пересечением многих дорог. Как это получилось и почему, Варг не сразу понял, но постепенно его дом стали заполнять люди, для которых приехать к Варгу и остановиться у него, переночевать, просто провести вечер за чашкой чая или стаканом вина, стало делом привычным. И председатель колхоза, который приезжал в поселок, прежде всего шел к Варгу, потому что там можно было застать нужного ему охотника или рыбака, главного инженера или знакомого журналиста, которые тоже приходили сюда на огонек, посидеть со старыми друзьями или завести новых. Дом Варга стал на побережье клубом, и сколько раз, возвращаясь из рейса, он еще издали слышал голоса гостящих у него знакомых и незнакомых людей…

И дом тоже как-то незаметно вырос, сделался большим настоящим каменным домом, в котором была «комната Малкова», и «комната про запас», и «большой базар» — это когда у Нади собирались гости, и «морская комната», в которой не было ничего морского, кроме того, что в ней жил сам Варг и никого туда не пускал, потому что все страшно курили, а у него в комнате были кактусы. И висела старая морская карта, нарисованная еще в черкизовские времена Сергеем Кружилиным, прозывавшимся тогда на пиратский манер Джоном Кривое Ухо.

Вот таким был дом Варга. Он стоял на крутом уступе и был виден далеко с моря. И сам Варг, когда подходил к окну в своей «морской комнате», видел и синюю полоску мыса Кюэль, и темные зазубрины Зеленой косы, и отвесные скалы птичьего базара, и тот далекий, едва различимый берег, где стоит избушка Малкова, и совсем уж на горизонте крохотные домики поселка, который они перевезли вместе с Эттугье.

Многое было видно капитану Варгу из окон его дома…

Иногда по вечерам приходил Коля Малков, и в доме сразу становилось тесно — невелик он был ростом и не широк в плечах, но как-то ухитрялся занимать собой все имеющееся пространство.

Был Малков охотником, держал избушку на берегу океана, доводился Наде крестным отцом, потому что в то утро, когда Варг нашел ее в развалившемся домике, Малков как раз обходил участок. Они вместе пеленали и грели ее у огня, поили сгущенкой, думали, что делать дальше, а потом долгие годы Малков часто бывал ей за няньку, за отца, когда Варгу приходилось надолго отлучаться. Надя до пятого класса называла их обоих «папа».

Неожиданный он человек, Коля Малков! Вот он вернулся из тундры, сидит на табуретке, строгает омуля, хитро поглядывает на Варга, хотя уже и так все ясно. Надя опять целый день шастала с ним по участку, проверяя капканы, и сейчас, должно быть, собак кормит. Выносливая девчонка, уже и сам Малков устал, лицо осунулось, а она прибежит, ополоснется под холодным краном — и на танцы. Все-таки Варг ему выговаривает. Дело, конечно, здоровое, но пойми ты, старый огарок, что у нее десятый класс на носу, каждую минуту беречь надо. Не понимаешь? Ангина у нее, гланды увеличены, врачи велят больше дома сидеть. Тоже не понятно?

Малков качает головой. Ему не понятно. Жить надо на воле. Он сказал, что сделает из нее охотника, и сделает, если, конечно, отец не запретит. Ну, если запретит, тогда другое дело.

Тут он хитро улыбается, потому что запретить Наде что-нибудь — себе дороже. А что касается ангины, то мороз ей не страшен, а вот когда капитан берет дочку с собой в рейс и заставляет ее целый день стоять на мостике, да еще в туман, в промозглую погоду, тогда, конечно, ангина себя покажет.

Они откровенно ревновали девочку друг к другу. Надя умело пользовалась этим, извлекая посильную выгоду, и, если бы не была заложена в ней изначала очень здоровая натура, двое храбрых мужчин могли бы сделать из нее существо на редкость вредное…

Красивый он мужик, — Коля Малков. Лет ему неизвестно сколько, лицо темное, длинное, волосы светлые, глаза голубые. Надо ли говорить, что женщины смотрят на него с интересом, тем более что свое появление в поселке он умеет обставить с должным блеском и даже некоторой помпезностью. Упряжка у него — лучшая на побережье; отборные псы, добродушные и работящие, они словно бы подыгрывают своему хозяину, но, едва вступив за черту цивилизации, становятся свирепыми волкодавами, у которых разве что дым из ноздрей не идет. Сам Малков с ног до головы в мехах: песцовый треух небрежно сдвинут набекрень, торбаса из отборного камуса, куртка подбита волком, а у пояса небольшой, изящный, так, на всякий случай, нож в костяной оправе. За спиной у него — немыслимой работы штучный бельгийский браунинг, из которого он, честно говоря, стрелял два или три раза в жизни — для развлечения, а безотказный русский карабин с потертым прикладом лежит на нартах — чтобы не портил вид.

Каждый раз, приезжая в поселок, Малков, вдоволь покрасовавшись перед местным дамским обществом, шел к Варгам. Отцу нес мороженую нельму, дочери — поролонового зайца. Это, скажем, где-то во втором классе. Потом — велосипед. Набор японских шариковых ручек. Клипсы уэленской работы. К восьмому классу — перстень с изумрудом. Ладно, с этим Варг пока мог мириться. Но вот Наде исполнилось восемнадцать лет, и Малков, вернувшись из отпуска, привез своей крестнице норковую шубу.

Тут Варг не выдержал. Он сказал Малкову, что если он миллионер, так это его дело, но пусть не забывает, старый огарок, что этим самым он приучает девочку к неоправданной роскоши, что, как известно, очень плохо.

Они с Малковым целый день проговорили на эту тему и на другой день собирались тоже говорить, но в это время прибежал соседский парень и сказал, что Надя только что вернулась с Зеленой косы, и не как-нибудь, а напрямик, через Кеглючин-камень! Это было, конечно, сумасбродством высшей меры, и Варг с Малковым тут же заспешили на берег, чтобы устроить ей взбучку, хотя в душе капитан ликовал.

Девочка водила его катер, словно родилась в нем: не многие опытные зверобои решались ходить к Кеглючин-камню. А тем более охотиться там.

У пирса уже собралась толпа. Надя стояла на корме, глаза у нее блестели, лоб был вымазан в масле, а меж банок тускло светились золотом три тюленьи тушки.

Варг загляделся на дочь и не сразу понял, почему это вытянулось лицо у Малкова… Да и вправду, когда еще увидишь такое: норковая шубка, только вчера подаренная, была аккуратно подвернута, чтобы полы не болтались по ветру, перепоясана брезентовым ремнем, заляпана кровью и негролом и выглядела весьма удобной курткой для охоты. Теплой, по крайней мере.

Вот такие воспоминания приходят под стук колес, когда идет за окнами первый снег — мягкий и добрый, как из новогодней сказки. У них таких снегов не бывает…

6

Молодожены, вдоволь нацеловавшись, принимались обсуждать планы на ближайшее будущее.

— Прежде всего я раздобуду шкуру белого медведя, — сказал Володя. — Можно, конечно, и бурого, но белый — это… Вроде как бы даже символ. Правильно, Александр Касимович?

— Правильно-то правильно, только вряд ли раздобудешь.

— Это на Севере-то? Ну… Вы меня просто разочаровываете. А у вас что — тоже нет шкуры?

— У меня есть.

— Вот видите!

— Я ее в комиссионке купил, — сказал Варг. — В Москве, на Пушкинской улице. Старый медведь, еще, может быть, довоенный.

— В комиссионке? Ну, Александр Касимович!

Вика и Володя дружно рассмеялись, потому что представили себе такую ситуацию; приезжает человек чуть ли не с Северного полюса и идет в магазин покупать шкуру белого медведя.

Варг тоже улыбается. Но не потому, что ситуация кажется и ему парадоксальной. Какой уж тут парадокс, скорее закономерность: если шустрым любителям трофеев не дадут по рукам, скоро и зайца придется в антикварном магазине покупать. Он улыбается, вспомнив Вутыльхина, старого друга, старого, можно сказать, прохиндея. У него две шкуры были, обе хоть и квелые, пожелтевшие, но еще сто лет прослужить могли бы. Одну он обещал Варгу. Три года обещал, до самой свадьбы.

С этой свадьбой, честное слово… И смех и грех!

Вутыльхин приехал к нему озабоченный, в новом костюме, что уже само по себе предвещало нечто неожиданное, и с порога сказал:

— Ты ко мне на свадьбу придешь? Вот и хорошо! А я тебе шкуру подарю. Нет, я без обману: ты приезжаешь, я тебе шкуру: хочешь — какая побольше, хочешь — какая поменьше.

— Что-то ты темнишь, — сказал Варг. — Что-то ты затеваешь. Кто у тебя жениться будет?

— Жениться буду я, Вутыльхин Тимофей Иванович. Ты что, не знаешь? Я же в новый дом переезжаю. Две комнаты, кухня, горячая вода будет. Ну? Не знаешь разве?

— Какая вода? Ох, Вутыльхин, ты же умный человек, что ты такое мелешь?

— У нас дом строят, — терпеливо продолжал Вутыльхин. — Понимаешь? Я в него переезжаю. Две комнаты дают и кухню дают. Ванную еще дают. Поэтому жениться надо.

— Чтоб ты пропал! — не выдержал Варг. — Зачем тебе жениться, если ты сто лет женат. На ком же ты жениться собираешься?

— Как на ком? На жене, на ком же еще?.. Ты погоди! Ты чего забегал? Я тебе еще раз говорю — квартиру дают. Так? Две комнаты. Значит, жениться надо, если две комнаты.

— Ну и что? Ты же женат!

— Я знаю, что я женат. Ты знаешь, что я женат. А вдруг есть люди, которые не знают? У меня Зинка замужняя, про это все знают, потому что у них с мужем в паспорте печати стоят. Почему у меня печати нет?

Варг минуту ошалело смотрел на Вутыльхина, потом стал смеяться так громко, что старик обиделся.

— Ты чего смеешься? Ты чего смешного нашел? Я же тебя на свадьбу приглашаю.

Тут пришли Надя и дочь Вутыльхина Зина. Оказывается, о свадьбе говорит уже весь поселок. Двадцать пять лет прожили Вутыльхин и Рыльтынеут, и все было ничего, но вот дело дошло до распределения квартир, и Вутыльхин узнал, что они не зарегистрированы в книгах. Сперва он удивился, потом, поразмыслив, страшно обрадовался: это ведь какой праздник закатить можно! Какую свадьбу! Такую, что потом еще десять лет будут говорить на побережье: «У Вутыльхина была самая лучшая свадьба, лучше ни у кого не было».

Для начала он закупил в поселковом магазине такое количество продуктов, что девать их было некуда. Но недаром Вутыльхин считал себя человеком практичным и хитрым: он все оставил в магазине, а Варга принялся уговаривать, чтобы он, когда поедет на свадьбу, никаких подарков ему не делал, но зато пусть захватит все припасы с собой на вездеходе.

— Так что ты пораньше приезжай, — сказал Вутыльхин. — Понял? Я тебе шкуру подарю.

Варг хотел приехать первым, но там уже собралось общество: Надя, которая ночевала у подруги, старик Эттугье, его дочь Эмкуль с сыном, радист Коля с полярной станции и, конечно, Малков. Малков сидел на табуретке и строгал нельму.

— Если бы я тебя не видел в деле, — сказал Варг, — я бы думал, что ты только и умеешь строгать рыбу.

— Рыбу я строгаю хорошо, — согласился Малков. — Слушай, ты небось долго ехал, ты небось замерз, а? Давай мы пока погреемся… Как, хозяин?

— Нет, — сказал дисциплинированный Вутыльхин. — Ты что? Не знаешь разве? Ты мой посаженый отец, так Надя велела. Ты трезвый будешь весь вечер и будешь смотреть, чтобы я тоже был трезвый. Понял?

— Зануда ты, — вздохнул Малков и снова вернулся строгать нельму. Настрогал он ее уже целый таз.

Вутыльхин ходил по комнате и потирал руки. Он был в черном костюме, в нейлоновой рубашке, и на галстуке у него блестел какой-то камень.

— Это мне Колька-радист подарил, — сказал он со значением и тут же принялся обсуждать с Эттугье, какие надо говорить тосты.

— Не серьезный ты человек, — остановил его Варг. — Я тебе полный вездеход еды привез, ее же разгрузить надо. Да, кстати! Пойдем-ка посмотрим шкуры, я, пока суть да дело, подходящую выберу.

— Нашел время, понимаешь! — отмахнулся Вутыльхин. — Сам же говоришь — разгружать надо.

Тут все начали что-то носить, раскладывать, резать, откупоривать банки, а Варг потихоньку уселся в угол и принялся смотреть и слушать.

Он любил такие минуты, когда собираются люди, знающие друг друга, наверное, половину жизни. Обо всем важном они уже давным-давно переговорили, и теперь разговор у них простой, легкий, вроде бы ни о чем: один говорит, и другой говорит, и оба не слушают, но всем приятно…

В это время пришла уборщица с полярной станции и сказала, что Колю-радиста зовут на смену.

— Жизнь собачья, — озлился он. — Опять чего-нибудь наломали, недотепы. Теперь ковыряйся до полуночи.

Вернулся он скоро, поманил Варга в тамбур и сказал, что в эфире тревога. Люди тут сухопутные, беспокоить их незачем, а с ним он должен поделиться. Что на улице делается, он сам, конечно, видел — такого южака давненько не было. И вот два часа назад гидрографическая шхуна «Азимут» наткнулась на подводную скалу, пропорола днище и сидит сейчас на этой скале, и все это в каких-нибудь тридцати метрах от берега, но до берега не доберешься, а доберешься — тоже бесполезно, потому что там отвесная скала, зацепиться не за что, понимаете? Шхуну колошматит о грунт, и она вот-вот расколется надвое!

Все это Коля говорил взволнованно, потому что, несмотря на некоторый арктический стаж, это было первое кораблекрушение, происходившее в непосредственной близости от него.

— Не тарахти, — сказал Варг. — Расколется! Если бы суда так быстро кололись, плавать было бы не на чем. Где они напоролись?

— У Кеглючин-камня.

— Ох ты! Рукой подать, а не достанешь… Ну-ка, пошли на полярку, глянем, что у них делается.

Еще с ночи дул сильный ветер, обычный в это время года, но сейчас уже была настоящая пурга, и Варг поморщился, представив себе, какая свистопляска творится в узком проливе у Кеглючин-камня.

На станции все сидели у приемника. Передатчик «Азимута» еле работал, поэтому связь шла через ледокол, оказавшийся поблизости. Капитан ледокола докладывал в штаб проводки, что положение тяжелое, ледокол не может ни подойти из-за шторма, ни спустить шлюпки, а шхуну между тем треплет все основательней, кое-где уже разошлись швы.

Капитан предлагал попробовать вертолеты, — может быть, удастся снять экипаж по висячим трапам. Хотя, честно говоря, вряд ли из этого что-нибудь выйдет, слишком уж силен ветер.

Полярники сидели молча. Каждый из них слишком хорошо представлял себе, что делается сейчас на «Азимуте». Каждый из них знал, что спасительный берег в любую минуту может стать могилой. И все это в двадцати километрах от станции, но никто из сидящих здесь людей ничего не мог поделать.

— Тихо! — сказал Коля. — Ну-ка, они опять на связь вышли…

С ледокола сообщили, что на «Азимуте» пытались спустить ялик, чтобы завести трос на скалу, но его тут же разбило о камни. До берега всего тридцать метров, и все же сделать что-либо пока не представляется возможным. Капитан шхуны передает, что трюм и нижняя палуба залиты полностью, экипаж укрылся в надстройках, судно прочно сидит на грунте. Настроение бодрое…

— Ну, дает! — сказал Коля. — Настроение бодрое… Там Ракитин капитан, что ли?

— Ракитин, — кивнул Варг. — Ну, что делать будем?

— Не знаю, — сказал Николай. — А что можно сделать?

— Можно залезть на Кеглючин-камень, спуститься по нему на площадку — есть там такая площадка, я знаю — и закрепить трос. Как-нибудь за тридцать метров можно его закинуть.

Начальник станции посмотрел на Варга и покачал головой.

— Ну, Александр Касимович, от тебя-то я не ожидал… Забраться, спуститься! Ты же хорошо знаешь, что залезть туда невозможно. А спуститься — тем более.

— Знаю, конечно…

— А чего же глупости говоришь?

— Того и глупости говорю, что потонут ребята к чертовой матери, и весь сказ.

— Им же вертолеты вышлют.

— Да какие тут вертолеты, сами видите! Вертолеты…

— И кого же ты предлагаешь туда послать? У меня, например, таких акробатов нет. Да и права я не имею.

— А я тем более. Николай, ты со мной поедешь?

— Я поеду, — с готовностью сказал Николай. — Я, конечно, поеду, чего уж тут. А на чем?

— Вездеход туда не доберется, — сказал начальник станции. — Ты же знаешь, Александр Касимович, вездеход даже близко не подойдет.

— Я все знаю… Вот что. Быстро соберите нам следующее: веревки двести метров, три фонаря, две ракетницы, ну и что понадобится, сообразите тут без меня. Быстро! Я сейчас вернусь…

Вутыльхин встретил его с кислой миной.

— Гости приезжают, а встречать некому. Я хозяин, я один не разорвусь. Ты чего так запыхался?

— Запрягай собак, Тимофей Петрович. Поедем на Кеглючин-камень. — Варг рассказал, в чем дело.

— Я тоже поеду, — сказал Малков.

— Зачем?

— Ну, так.

— Так не надо. Мешать будешь. Там много людей не нужно. Главное, надежные люди нужны.

Это он сказал специально для Вутыльхина. Тот расправил плечи, согласно кивнул:

— Правильно. Люди нужны надежные.

Дорога шла по узкому карнизу, прилепившемуся к скалам, и ветер дул не так сильно. Ехали молча. Варг не раз бывал у подножия Кеглючин-камня и знал, что взобраться на эту почти отвесную стенку он не сможет, он ведь не альпинист, не скалолаз. Николай тем более не поднимется. Молод еще слишком. Но, может, за это время какая-нибудь трещина появилась, впадина…

Вутыльхин собак не жалел, но все равно они добрались до перешейка, соединявшего берег со скалами, уже под вечер. Солнце, правда, стояло высоко, хотя все вокруг тонуло в снежной пелене.

Когда вышли к Кеглючин-камню, Варг увидел, что ничего не произошло. Ничего такого, на что он надеялся. Да и на что было надеяться?

Скала поднималась прямо перед ними метров на сорок. Эта ее сторона была шершавой, бугристой, покрытой мхами, а та, что смотрела в море, аж блестела, до того ее отполировали волны и ветер.

— Бастилия, — вздохнул Николай. — Ни черта у нас не получится.

— Ладно, — сказал Варг. — Чего разговаривать? Зачем-то же мы сюда ехали? Пойду смотреть.

То, что он увидел вблизи, еще больше укрепило его в мысли, что залезть на скалу невозможно. Но он все равно уже знал, что полезет, и потому стал прикидывать, с чего начать. Метрах в двадцати над ним на узком уступе торчал каменный палец. Если закинуть туда веревку и продеть ее в расщелину между скалой и камнем, то можно будет попытаться… А дальше? Ведь он едва уместится на этом уступе, и то если втиснется в расщелину всем телом.

— Николай, — сказал он. — Давай попробуем захомутать.

— Александр Касимович, я все-таки помоложе…

— А я пожилистей, — оборвал его Варг. — Некогда, Коля. Начали!

— Погоди, — сказал Вутыльхин и отобрал у него веревку. — По камням лазить — твое дело. А чаат закинуть — мое дело. Ну-ка, не мешайте.

Вутыльхин с первого раза закинул веревку за камень. Обломок скалы с виду казался надежным, но кто его знает, может, это просто камень, стоящий на уступе, и стоит его пошевелить покрепче, как он рухнет на голову. Стараясь об этом не думать, Варг несколько раз дернул веревку и, убедившись, что она крепко сидит в расщелине, полез.

До уступа он добрался сравнительно легко, и это его ободрило. Но ненадолго. Отсюда он даже не видел вершины, не знал, есть ли там хоть какой-нибудь выступ или трещина, в которой веревка могла бы удержаться. Но зато он разглядел, что в нескольких метрах от него поднимается вверх узкий каменный желоб. Это был именно желоб, или, лучше сказать, печная труба, с той лишь разницей, что здесь было всего три стены, и они были такие же узкие, как в трубе, такие же гладкие. Он принялся соображать, как по этой трубе лезть. Выходило, что лезть можно только самым неудобным образом: упираясь спиной в одну стенку, а руками и ногами — в противоположную.

…Наверное, теперь уже никогда в жизни не будет ничего такого, что бы он вспоминал с большим страхом. Это был самый настоящий, откровенный страх, не поддающийся контролю, потому что Варг с детства боялся высоты и ничего не мог с этим поделать. Вот так же он забирался когда-то на парашютную вышку в Лидинске, карабкался с перекладины на перекладину, а внизу стояли Сергей и Варя. Он надеялся, что его окликнут, что Варя, конечно, запретит ему лезть дальше, но Варя молчала. Сергей не позволял ей кричать, уверяя, что, если она крикнет, Сашка тут же свалится. И он лез, чувствуя, что еще немного, и он упадет, но внизу была Варя, и он лез.

Потом он сделал еще одно усилие, последнее, потому что больше он просто держаться уже не мог, и выбрался на вершину. Здесь было солнце и ясное небо, а внизу, совсем рядом, густо крутились туман и снег, слышны были звуки моря и еще какой-то очень сильный шум — то ли это ревели моторы, то ли еще что. Трудно было понять что-нибудь в тумане, который скрадывал и искажал звуки.

Да… Ну что ж, он все-таки еще на что-то годится, старый капитан. Не обмяк. Смотри-ка ты, забрался на Кеглючин-камень и веревку с собой притащил и ракетницу. Надо, пожалуй, посигналить ребятам, они там внизу, должно быть, думают, что теперь он торчит на скале с разбитым черепом.

Так он лежал минут десять, расслабившись, собираясь с силами. Спускаться вниз будет легче: он прочно закрепил веревку в камнях. Правда, сильно болели руки. И, кроме того, он устал. Так устал, что было трудно сжать пальцы в кулаки. Но не беда. Теперь уже не беда. Сейчас он еще полежит минуту и станет спускаться. Там, внизу, он знал, тумана нет, его разогнал ветер, и можно будет сразу же просигналить ребятам на «Азимут», чтобы ему бросили конец. И все будет самым лучшим образом, капитан, только еще чуть-чуть полежать, и можно будет спускаться…

Все было так, как он рассчитал. Площадка, широкая и ровная, находилась как раз на уровне борта «Азимута» и могла бы принять весь экипаж, и до шхуны было действительно не более тридцати метров! «Азимут» стоял, накренившись на борт, глубоко осев кормой, и волны уже заливали надстройки.

Но людей на судне не было.

В ту минуту, когда Варг оказался на площадке, вертолет, висевший над палубой, круто отвалил в сторону и пошел к противоположному берегу. Варгу не нужно было напрягать зрение, чтобы увидеть под брюхом машины веревку с обыкновенным морским якорем на конце. На якоре, обхватив его руками, сидел человек. Последний человек, которого сняли со шхуны. Должно быть, это был капитан Ракитин.

Варг смотрел на удаляющийся вертолет, на крошечную фигурку, обнявшую якорь, и думал, что его бы только силком заставили вот так бултыхаться между небом и землей, висеть на якоре — подумать только!

И еще он подумал, что за эти несколько часов люди, должно быть, совсем обессилели. Иначе какой бы моряк не взобрался по трапу в кабину…

Всю обратную дорогу Вутыльхин сидел нахмурившись. Уже когда подъезжали к дому, он сказал:

— Всю ты мне свадьбу испортил! И зачем я тебя только пригласил? Мог бы и не приглашать, раз ты такой быстрый, тебе все ездить нужно.

— Ладно, — устало проговорил Варг. — Ладно, Тимофей, не ворчи. Ну, виноват я перед тобой. Виноват.

— Конечно, виноват! — с готовностью подхватил Вутыльхин и удовлетворенно хмыкнул. — Это хорошо, что виноват. И я перед тобой тоже виноват. Так что мы с тобой оба виноваты.

— А ты — чего? — настороженно спросил Варг.

— Да я, понимаешь, твоего медведя одному хорошему человеку подарил. Ты погоди, не ругайся, я другого тоже подарил, но они люди хорошие, приезжие, а ты — куда денешься? Ты же свой человек. Подождать можешь.

Потом, когда они уже входили в дом, добавил:

— А еще скажу, что каждый себе медведя сам добывает.

— Прохиндей ты, Вутыльхин, — сонно сказал Варг. — Ну тебя к черту, в самом-то деле. Уложи меня лучше спать, а то я сейчас помру…

7

За окнами все еще тянулась тайга, но уже было ощутимо дыхание океана. Скоро — конец пути. Это чувствовалось по всему. Проводники собирали порожнюю посуду, женщины развешивали на плечиках измявшиеся за дорогу туалеты, в вагоне-ресторане кончилось пиво. Это последнее обстоятельство огорчило Варга: он не то чтобы очень любил пиво, просто — на Чукотке его не было, вот и привыкли северяне пить впрок. К тому же пиво ему запретили, а Варгу не нравилось, когда ему что-то запрещали.

— Может, бутылочку найдем, а? — заискивающе попросил он буфетчицу. — Хоть одну, — для старого человека.

— Я бы для вас не пожалела, — сказала буфетчица, успевшая проникнуться к Варгу уважением. — Вон, видите, мужчина сидит, последние пять бутылок взял. Хороший мужчина, — доверительно добавила она. — Вы попросите, он поделится. Между прочим, тоже моряк.

Варг глянул в дальний угол вагона и увидел там одиноко сидящего Володю Самохина. Володе было много за пятьдесят. Нос у него был картошкой, волосы рыжие, уши плотно прижаты к черепу, глаза под мешковатыми веками маленькие, юркие, взгляд угрюмый. Суровый человек Володя Самохин! Кулаки у него пудовые, шкура дубленая, голос вроде наждака: гаркнет — мороз по коже. А буфетчица, поди ж ты, говорит: хороший мужчина. Умная какая тетка, подумал Варг, чрезвычайно обрадовавшись этой неожиданной встрече. Тем более неожиданной, что Самохин служил механиком на том самом «Балхаше», где Варгу уже оставлена каюта.

— Что же это делается?! — громко, на весь вагон сказал Самохин. — Я, понимаешь, только в поезд сажусь, только, понимаешь, беру пиво и начинаю думать про капитана Варга, а он уже здесь! Тебя на пароходе ждут не дождутся, я на неделю к дочке ездил, так мне Донцов говорит — ты, смотри, не задерживайся, твой дружок закадычный решил последний раз по морю поплавать, ты, говорит, обеспечь, чтобы машина не подвела, а я ему… — Самохин вдруг на секунду сбился, махнул рукой. — А что машина? Машина, понимаешь, свое отплавала…

— В последний рейс? — спросил Варг.

— Наверное…

— Что — наверное? Такие вещи точно знать положено.

— Ну… Сам понимаешь, Александр Касимович, я про это думать не хочу. Давай про это не будем. Давай лучше про другое будем разговаривать.

Они стали разговаривать «про другое», но все равно получалось «про это», хоть и не вслух — никуда им было не деться от мысли, что многое в их жизни происходит в последний раз, и потому все то, что делаешь пока еще исправно и каждодневно, надо делать хорошо — переделывать будет некогда…

— Светлаков сейчас где? — спросил Самохин.

— Буксир у меня принял.

— Нормально у него?

— Нормально…

— Я знал, что у него будет нормально.

— Ничего ты не знал, — сказал Варг. — Как ты мог знать, если ты ему морду бил.

— Тогда он заслужил, потому что подонком был.

— Ты был ангелом…

— Брось ты задираться, — усмехнулся Самохин. — Я теперь человек положительный, я теперь, понимаешь, даже наставник. Видал? Доверил бы ты мне людей воспитывать в сорок девятом?

— В пятидесятом, — поправил Варг.

— Ну, в пятидесятом, какая разница. Ведь не доверил бы?

— Почему же? — рассмеялся Варг. — Воспитывал ты хорошо, аж юшка из носа… Я, между прочим, тот день до сих пор помню, — уже серьезно добавил он. — Чайки тогда кричали, помнишь? Прямо как на похоронах.

…В тот год сезон у рыбаков выдался особенно трудным. «Рыба как в воду канула», — мрачно шутили промысловики. Но план нужно было выполнить любой ценой — такое было время. Это понимал даже Морской регистр, и потому, скрепя сердце, продлил сроки плавания судам, уже обреченным на слом.

На один из таких сейнеров Варг был назначен штурманом. «В порядке укрепления кадров, — сказали ему. — Пароход, может, еще и не потонет, он железный, а вот люди там — одна труха. Никчемный народ. Ты, конечно, делу не поможешь, а все-таки…»

Варг уже огляделся на Севере, успел привыкнуть к тому, что здесь свои законы, часто жесткие, не сразу понятные, знал, что были тут и случайные, пришлые люди, жаждавшие благ, готовые за эти блага вкалывать на полную катушку, но все равно они оставались пришлыми. Без корней, без традиций. Сейнер был под стать экипажу. Разболтанный, он скрипел ржавыми ребрами даже в тихую погоду, дышал как загнанная лошадь; борта у него шелушились коростой — никто уже не помнил, когда их в последний раз красили, на палубе… Да что там говорить! Хлев — он и есть хлев.

Варг посмотрел на все это и загрустил: он был молод, он еще не забыл и не хотел забывать истинно корабельную службу.

Механика Самохина Варг сразу же невзлюбил: бандитская рожа. Что ни слово — переборки гнулись. Варгу, который старался блюсти хоть какую-нибудь дисциплину, сказал:

— Ты, Саша, не лезь. Тебя, понимаешь, начальство прислало, ты исполняй, а мы свое исполнять будем. Мальчики у нас бедовые. Может и это… неприятность быть.

— Не может, — сказал Варг. — Я тебя вместе с твоими мальчиками за борт покидаю.

Самохин пожевал губами и посмотрел на Варга с искренним изумлением. Откуда ему было знать про беспризорника Сашку Варга, прошедшего великую школу у предводителей королевских пиратов Кружилина, откуда было догадаться, что бывший инструктор морских десантников мог и впрямь выкинуть его за борт — уж очень это казалось неправдоподобным.

Для Варга неправдоподобным было другое — сейнер, разваливаясь на ходу, продолжал исправно ловить рыбу, и рыбы, не в пример другим, — было много. Выгребали полные невода, в спешке сдавали на рыбозавод и снова, стуча машиной, уходили в море. Варг на путине был впервые. Неистовая, без сна, без отдыха, работа казалась ему оголтелой гонкой за заработком, тем более что сами рыбаки только и говорили о деньгах — у каждого на эту путину были свои планы.

— Золотая рыбка, — весело потирал руки Самохин. — Бриллиантовая! Ты, Саша, думаешь — она икру мечет? Она, понимаешь, денежку мечет — полновесный советский рубль! Мы ее за это уважаем…

К окончанию путины выяснилось, что экипаж сейнера завоевал первое место в соревновании и награжден вымпелом.

— Ты смотри, — удивился Самохин. — А за вымпел этот, понимаешь, ничего не дадут? Ну, к примеру, чего-нибудь дефицитного?

— Ты бы на прииск шел, — сказал Варг. — Там, говорят, в старательской артели, если повезет, сразу можно на две машины заработать.

Варг ждал, что Самохин скажет сейчас что-нибудь непотребное, но механик только улыбнулся, и Варгу даже показалось — улыбнулся грустно.

— Машина у меня, Саша, одна. Она в трюме на мертвом якоре. Только тебе этого не понять, ты — человек пришлый…

Через неделю сейнер стал готовиться в последний рейс — к Зеленой косе, где его предстояло выбросить на берег.

За сутки перед этим на судне стали происходить события, никак не вязавшиеся с тем, чему Варг был свидетелем в течение всего сезона. Он не верил своим глазам — молчаливые, с какой-то особой сноровистостью в движениях, люди мыли, драили, скребли ставшее вдруг таким маленьким и уютным суденышко, протирали иллюминаторы, черной краской обновили номера, надраили все, что можно было надраить, и даже выстирали истлевшие, трижды залатанные занавески в кают-компании.

К Зеленой косе подошли, почти не снижая хода. Экипаж выстроился на палубе. Внезапно наступила тишина, палуба перестала дрожать под ногами. С прибрежных скал сорвались чайки, закричали — громко, испуганно.

— Держись! — приказал Самохин.

Сейнер чиркнул днищем о камни, судорожно вздрогнул и, пробежав еще несколько метров, остановился, упершись носом в берег. Все стихло. Внезапно где-то в глубине судна раздался странный звук — словно лопнула струна. Это было как последний вздох. Варг зябко поежился. Кто-то из матросов сорвался с места, подбежал к рынде и стал беспорядочно дергать за веревку…

Потом, когда они уже сошли на берег, капитан, плававший последний сезон, сказал:

— Все, ребята! Спасибо за службу. Мы с ним свое отходили, — он кивнул в сторону сейнера. — Свое отплавали… А вам — дальней дороги. Хорошего капитана.

Он вытащил из кармана бутылку, откупорил ее и, сделав глоток, передал соседу.

— Помянем!

Вчера Варгу все это могло показаться чем-то неестественным, наигранным, театрально-бутафорским: как же! — знает он этих парней, видел их, помнит, как плевали они и на сейнер, и на свою работу, но сейчас вдруг все позабылось, было только вот это — пустынный берег и молчаливые люди, прощающиеся со своим судном…

Постояв еще немного, двинулись к поселку. Дорога шла берегом, под ногами тихо шуршала галька. Вдруг позади кто-то отрывисто, громко засмеялся — как закашлялся. Варг обернулся. Смеялся Светлаков, молодой матрос, недавно пришедший на сейнер. Он стоял в расстегнутом бушлате, слегка покачивался.

— Хватит! Что мы тут, на похоронах, да? Перед кем дурака-то валяем? Ты скажи, Самохин, — перед кем? Кого морочим? Спасибо надо сказать, что не потонули на этой дерьмовой посуде, гори она синим огнем!

— Как же это я с тобой плавал? — тихо спросил Самохин. — Как же это я тебя не удавил, подонка?

Он ударил Светлакова в лицо. Варг бросился к механику, схватил его за руку.

— Ладно, — сказал Самохин. — Не буду больше. Хватит… А ты уходи. Слышишь? Уходи от нас.

Светлаков вытер лицо, растерянно посмотрел на окруживших его рыбаков, повернулся и пошел к поселку.

Через год Варг взял его к себе матросом на промысловую шхуну. А этой зимой будет сдавать ему буксир.

— Между прочим, ты ему тогда зуб выбил, — сказал Варг. — Хулиган ты, Володя.

— Между прочим, я и тебе хотел врезать, — усмехнулся Самохин. — Да передумал.

— Мне-то за что?

— Для компании. Светлаков — он так, салажонок был неотесанный, а уж ты, человек тертый, мог бы понять: за деньги нашу работу ни один бы человек не осилил, хоть ему червонцы мешками сыпь. Вот потому имел я на тебя нехорошие мысли. Потом, когда мы сейнер хоронили, гляжу — дошло до тебя, что не шпана подзаборная с тобой плавала. Дошло ведь? Душа у тебя, видел, переворачивалась вместе с нами, когда наш пароходик о камни бился.

— Ладно, — сказал Варг. — Мало ли что… Давай-ка пойдем потихоньку собираться. Дорога у нас с тобой еще дальняя, успеем старые грехи друг другу помянуть.

Через несколько дней, когда «Балхаш» вышел в Охотское море, ударил первый снежный заряд. «Вот я и дома, — подумал Варг. — Вот и хорошо. Теперь бы только зима скорее прошла…»

1

Зима прошла быстро. Близилась навигация.

Один маленький мальчик, прилетевший в Москву с Чукотки, попросил купить ему игрушечный луноход. Мать обошла все магазины, но вернулась без игрушки. «Подожди, — успокаивала она сына. — Может быть, завтра купим». — «Да нет! — возразил искушенный северянин. — Откуда же? Теперь до следующей навигации ждать надо…»

В любом толковом словаре слово «навигация» объясняют коротко и просто: период, в течение которого возможно судоходство. На Чукотке, в прибрежных ее районах, такое определение вряд ли кого бы устроило. Навигация для северян — понятие куда более сложное. С ней здесь связано все. В музыкальной школе не на чем разучивать гаммы — ждут, когда привезут пианино; на прииске ждут буровой станок; в поликлинике — зубоврачебное кресло. Участники художественной самодеятельности ждут открытия навигации, чтобы блеснуть новым репертуаром, а руководительница художественного коллектива ждет танкер «Красноводск», второй штурман которого в прошлом году развелся с женой…

Варг ждал навигацию бескорыстно.

За несколько дней до начала навигации рано утром у него в кабинете зазвонил телефон. Александр Касимович зашлепал босиком по темному коридору, не понимая спросонок, почему это телефон оказался в кабинете, а не в спальне, куда он его всегда переносит на ночь, и почему его домашние туфли не стоят под кроватью, а валяются черт знает где: вон они, голубчики, под столом приютились. Понятное — дело, уволок их Братишвили, взявший привычку по ночам курить в «морской комнате». Он ему покурит! Лучшие люди района, можно сказать, стесняются курить у Варга, а этот милый все вокруг окурками утыкал. И храпит. Боже, как он храпит, через две комнаты слышно…

Пока он таким образом ворчал, прогоняя сон, телефонный аппарат успел раскалиться от нетерпения.

— Извини, Александр Касимович, за столь раннее беспокойство, — сказал ему в трубку начальник стройуправления Морозов. — Ты здоров?

— Здоров, — пробурчал Варг, нащупывая под столом шлепанцы. — Как же я могу быть здоров, если я тремя болезнями болею, не считая возраста. Что у тебя стряслось?

— Возникла, понимаешь, некоторая необходимость… Скажи, до Сиреников сейчас на твоем буксире добраться можно?

— Я уже полгода, как буксир сдал, — напомнил Варг, успев надеть китель и усесться поудобнее. — Ты имеешь в виду буксир Светлакова?

— Пусть будет так. Пройдет он до Сиреников?

— Трудное дело. Я вчера смотрел: паковый лед там стоит.

— Трудное или невозможное?

— Да как сказать… Светлаков парень везучий, авось проскочит.

— Мне на авось рассчитывать нельзя, мне наверняка надо. Дело, понимаешь, особое.

Варг уже застегнул китель, пригладил ладонью волосы и теперь сидел за столом в полной форме капитана порта. Это очень кстати получилось, что Морозов разбудил его пораньше, будет время до работы кактусы на веранду перенести, пора уже, солнце в самый раз.

— Дело особое, — повторил Морозов. — Вникаешь? Я ведь не из вежливости о здоровье спрашиваю. Просьба у меня к тебе большая: не сходил бы ты сам в Сиреники, надо оттуда одного человека вывезти, а погода, сам видишь, какая.

— Разговор у нас бестолковый, — поморщился Варг. — Может, ты мне все-таки доверишь, что за персону я должен вывозить?

— Доверю. Тебе доверю, тем более что завтра об этом вся область знать будет. На субботу готовим массовый взрыв под фундамент первой очереди. Понял теперь? А наш главный взрывник в совхозе застрял, проходку холодильных камер консультировал.

— Ага, — сказал Варг. — Значит, так. Я узнаю об этом последним. И то потому, что тебе взрывник нужен. Ну что ж, благодарю.

На всякий случай он решил немного пообижаться.

— Да погоди ты, — остановил его Морозов. — Чего трезвонить раньше времени? Пока это разговорчики одни. Прикидка. Котлован под энергоцентраль.

— Егор прилетит?

— А как же! Он еще вчера из Москвы вылетел. С минуты на минуту ждем, если в Кепервееме не задержат.

— Оборву я ему уши. Ни телеграммы, ни звонка. Письмо какое-то прислал, ничего не поймешь толком… Ладно. Взрывник тебе, говоришь, к субботе нужен?

— Он мне еще вчера нужен был, если теоретически. А практически, то крайний срок — послезавтра. Так что уж будь добр, сходи за ним сам. Очень меня обяжешь.

— Я или не я — не твоя забота. Тебе взрывник нужен, так он будет. Научился, понимаешь, жалостливые слова произносить. Ты лучше машину за Егором загодя вышли, а то будет в порту куковать.

Морозов еще продолжал говорить, желая напомнить Варгу, что «Роза ветров» не просто объект, а дело для каждого из них сугубо личное, кровное, но Варгу об этом слушать было неинтересно, и он положил трубку. Скажите на милость, какие заботы у начальника стройуправления! И всегда у него так: на охоту идти, а собаки не кормлены. Взрывник, конечно, фигура важная, только ведь и капитан Варг не волшебник, нет. Если молодой да жилистый Светлаков не пройдет, то почему старый и больной Варг пройти должен? Потому что у него авторитет? Так это не профсоюзное собрание.

Варг снова припомнил безрадостную картину, виденную им вчера в проливе, и решил, что лучше все-таки будет в эту мышеловку не соваться: разводья там, может, и есть, только это не колотый лед, вынесенный из бухты, а настоящие паковые поля, с которыми шутить не положено. В прошлом году как раз на этом месте ледокол побило сильно. Целый месяц потом в мастерских ремонтировали.

Ну ладно, тут мы что-нибудь придумаем. Не в том сейчас забота. Надо Егора встретить. На крыльях уже Егор, дождался своего часа. Ждал-ждал и — дождался. Кончились синие миражи, кончились картинки да кубики; теперь вот земля дыбом встанет на том месте, где он своими длинными ногами мерил да прикидывал. Быстро, однако, все обернулось! Кажется, не было этих пятнадцати лет, не было интеллигентного мальчишки с напористыми и жадными глазами. Ходил тут, понимаешь, руками размахивал… Мы-то, старые грибы, все наперед знали: походит он, дескать, по берегу океана, надышится мокрым ветром, заработает деньжат на сытую зиму, и на том благополучно все закончится.

Мы его тогда жалели и баюкали: очень уж не вписывался он в Чукотку. Вутыльхин, помнится, кухлянку ему на городской манер перешил; сам капитан Варг чести удостоил: на катере прогуливал.

Варг откинулся в кресле, расслабился. Старой работы кресло, из мореного дуба, а вот уже скрипит под грузным капитанским телом. И что это за напасть: другие с годами сохнут, кожа на них светится, а он, понимаешь, толстеть вздумал. Ничего! Егор ему забот прибавит. Уже, можно сказать, прибавил. В Сиреники, конечно, идти не резон. Не серьезное это дело. Он позвонит сейчас на метеостанцию, попросит, чтобы сбегали за Вутыльхиным, и все ему объяснит. Пусть Тимофей Иванович старому другу поможет. От Сиреников, если через протоку идти, можно до рыбозавода на вельботе добраться, в крайнем случае на байдаре. Вутыльхин в этом дока, доставит взрывника с полным комфортом. А за рыбозаводом, по чистой воде, их буксир подберет. Все гладко получится. Морозов-то, понятное дело, беспокоится: откуда ему знать, что у Варга все побережье на четкие дистанции поделено: от поселка до поселка, от одной охотничьей избушки до другой свои люди связь держат, и связь эта надежнее всякой иной будет.

Ровный и даже чем-то приятный храп, к которому Варг успел уже притерпеться, взорвался вдруг оглушительной руладой и смолк. Послышались сопение, возня, бульканье воды в стакане — это Братишвили полоскал горло по системе йогов. Что бы в жизни ни случилось, тело свое он бережет и холит. Варгу сквозь приоткрытую дверь видно, как Володя пританцовывает у окна, разминаясь после сладкого отдыха. Даже сейчас, заспанный и помятый, он был великолепен. Лепные мускулы, большие и добрые, как у лошади, глаза, хрестоматийный профиль римского легионера — все это образовывало ту сумму качеств, коими он должен был утвердить себя в мире, предусмотренном природой.

Получился, однако, просчет. Не учтены были социальные факторы; не принимались во внимание информационный взрыв и научно-техническая революция. Это и привело к тому, что прямая жизненная дорога, уготованная ему природой, обернулась тернистой тропой, приведшей Володю к дому капитана Варга.

…С неделю тому назад в кабинет председателя райисполкома явился на прием молодой человек с обаятельной улыбкой и кучей всяких документов. Документы были в порядке, а из объяснений посетителя следовало, что он решил помочь труженикам Чукотки, которые в суровых условиях не видят фруктов и овощей. У него как раз имеется возможность реализовать среди населения некоторое количество яблок, только что доставленных самолетом. Однако он не спекулянт, поэтому все должно быть честь по чести. Пусть райисполком назначит цену и выделит ему место для торговли.

Председатель ко всему, кажется, привык в этих краях, но тут сперва смутился. С такими просьбами к нему еще не приходили. Однако он позвонил в торговый отдел и попросил назвать ему цены на яблоки и лимоны.

— Вот так, — сказал он, заранее потирая руки. — Вот так, молодой человек. Яблоки идут сейчас по рубль пятьдесят за килограмм. Лимоны — полтинник штука. Семечки… — он на минуту задумался. — Семечки недавно сам покупал. Тоже полтора рубля кило. Вот так и договоримся.

Председатель был человеком серьезным, а тут, рассказывая Варгу о свидании с молодым джигитом, хохотал до икоты. Братишвили сперва не хотел верить, что стал жертвой собственного невежества, потом, вернувшись из магазина, где ему пытались навязать яблоки в качестве нагрузки, окончательно сник и стал спрашивать — что же ему теперь делать?

— А я ему говорю: торгуй, раз ничего другого не умеешь, — рассказывал председатель. — Глядишь, на обратную дорогу и наскребешь. А нет — папе телеграмму дай, не оставит сына в беде.

Председателю было весело.

Варг тоже посмеялся. Однако после заседания райисполкома решил завернуть на рынок. Братишвили стоял около груды ящиков и являл собой зрелище печальное и трогательное. Во-первых, он замерз. Из-под большой мохнатой кепки смотрели растерянные глаза человека, который не очень понимает, зачем он очутился в этих угрюмых местах. Нос у него даже на вид был холодный и мокрый. Поздние июньские снежинки неторопливо опускались на яблоки, робко выглядывавшие из-под стружек. Покупателей рядом с Братишвили не было.

— Сколько? — спросил Варг.

— Четыре с полтиной, — сказал Братишвили и торопливо поправился: — Или можно четыре. Как вас устроит.

— Я спрашиваю: сколько у тебя фруктов?

— Всего? Двадцать ящиков. Они в порту у меня, на складе. А вам зачем?

— Сгниют через неделю, — сказал Варг. — У нас тут все гниет. И поедешь ты домой без штанов. Если будет, на что ехать.

— Не ваше дело! — огрызнулся Братишвили.

Но уж больно нос у него был жалкий и голос простуженный.

Варг на дерзость внимания не обратил.

— Слушай-ка, — предложил он. — Хочешь, я у тебя товар оптом возьму? По магазинной цене. Второй день без толку стоишь и еще стоять будешь.

— Да я их лучше в море выкину, — неуверенно сказал Братишвили.

— Ну, как знаешь. Уговаривать не буду.

Не успел, однако, Варг дойти до конца улицы, как его догнал запыхавшийся Братишвили.

— Постойте! Надо же подумать. Вы… потом их выгодней продадите, да? Или как?

— Дожился, — вздохнул Варг. — Уже и на перекупщика похож стал. Ты говори — согласен?

— Да провались они! Берите хоть даром. Мне бы только домой добраться.

Сказал он это с видимым облегчением и покорно пошел за Варгом. Дальше все было мирно и грустно. Варг привел его к артельщику, ведавшему снабжением местного флота, и артельщик тут же закупил для матросского стола все двадцать ящиков.

Братишвили за это время успел сообразить, что Варг не просто моряк с нашивками, а какой-то большой начальник. Когда они вышли из конторы, он сказал:

— Знаете что, капитан? Спасибо вам большое. Может, вы меня в матросы возьмете? Или еще кем-нибудь на пароход.

— Не возьму, — покачал головой Варг. — Я команду не набираю, у меня пароходов нет. А и были бы — не взял. Ты же мазурик.

— Нет, капитан. Я не мазурик. Я неудачник… Вон какой вымахал, все при мне вроде, да? А женщины не смотрят. Почему? Брат говорит — я не личность. Не понимаю… фотографом работал в лучшем ателье города — не получилось. Говорят, у меня вкус плохой. Как же плохой, я такие снимки делал! Цветные делал, в разных позах. На шофера пошел учиться — выгнали. Я цвета не разбираю, болезнь такая… Вот и теперь. Все фрукты сюда везут — у всех деньги, А я считать боюсь: за самолет расплачусь, на сигареты не хватит. Домой теперь ехать нельзя. Какой же я мазурик?

«Вот оказия, — думал Варг, глядя на понуро шагавшего Братишвили. — Ему бы дубы из земли выдирать, а он сейчас плакать будет. Тетюха. А симпатия в нем есть».

— Куда уж тебе домой, — согласился Варг. — Домой тебе нельзя. Специальности, говоришь, нет? Ну ладно. Грузчики у нас в порту хорошо летом зарабатывают. Пойдешь грузчиком?

— Не знаю… Придется пойти, наверное.

— А где остановился?

— Нигде. На автовокзале у сторожихи попросился переночевать пока.

— Герой! — рассмеялся Варг. — Землепроходец! Вот как мы с тобой решим. Дочка моя сейчас в отъезде, поживешь пока у меня. Потом в общежитие устрою. Скоро пароходы придут, за сезон и на билет заработаешь, и на гостинцы, и еще останется.

Уговаривать Володю не пришлось. Два дня он отсыпался, был молчалив, не отошел еще, должно быть, от финансовой катастрофы, потом приободрился, распаковал чемодан и достал фотографические принадлежности.

А вечером Варг увидел свой портрет. На него смотрел противный старикашка в позе адмирала Нельсона. Глаза у него были выпучены, руки по швам. Варг тихо застонал, но сделать уже ничего было нельзя. За несколько дней дом капитана превратился черт знает во что: отовсюду со стен глядели разноцветные уродцы, и в каждом, если очень захотеть, можно было узнать капитана Варга.

Вот так оно все и получилось.

Вчера Братишвили взмолился: «Хоть куда-нибудь пристройте на время, хоть камни таскать, хоть картошку чистить». Варг его пристроил — пойдет нынче на продовольственный склад ящики ворочать: место к навигации освобождать надо.

Пока Варг таким образом восстанавливал картину последних событий, Братишвили успел вдоволь нафыркаться под краном и теперь стоял в дверях кабинета с простодушной, прямо-таки детской улыбкой.

— Здравствуйте, капитан. Вы чем-то довольны, да? Вид у вас хороший.

— Правильно, Володя. Вид у меня хороший, хоть ты и храпел сегодня безобразно. Прямо: «трах-тарарах!» Ты почему храпишь?

— Не знаю… Но я храплю только тогда, когда не вижу снов. А сегодня я видел замечательный сон. Хотите, расскажу?

Варг приготовился было слушать, но тут зазвонил телефон. На этот раз звонила Эсфирь Яковлевна, заведующая небольшой ведомственной гостиницей для постояльцев высокого ранга — в поселке гостиницу назвали Домом дирекции.

Говорила Эсфирь Яковлевна не торопясь, но так плотно и обстоятельно, что вставить слово было нельзя. Да и не требовалось.

— Здравствуйте, мой дорогой, я знаю, вы чуть свет на ногах, вы птичка ранняя, жаворонок, это, поверьте мне, сулит вам долгие годы. Я не буду вас задерживать, я только хочу, чтобы не было осложнений. Мне опять дали указание оставить Егору Александровичу комнату, и я, конечно, оставила, но ведь Егор Александрович и теперь остановится у вас, не так ли? Я пыталась навязать свое мнение руководству, но руководство, вы знаете, всегда считает, что оно больше информировано…

— Правильно вы говорите, — успел все-таки ввернуть Варг, чем несказанно озадачил Эсфирь Яковлевну.

— Что правильно? — переспросила она.

— Все правильно. Егор будет жить у меня, так им и скажите. Могли бы привыкнуть за долгие годы-то. Вы от Нади что-нибудь имеете? Нет? И я тоже. Ничего, простим ей на сей раз. Экзамены у нее.

Надя считала Эсфирь Яковлевну своей крестной матерью. Варг не знал, в чем заключаются обязанности крестной, но если они заключаются в том, чтобы сдувать с ребенка пылинки и укладывать его в постель всякий раз, когда ребенок зашмыгает носом, то с этими обязанностями она справлялась блестяще.

Первое время, когда Надя была еще в садике, Эсфирь Яковлевна ограничивала свои заботы советами и наставлениями. Потом все чаще стала брать девочку к себе на выходные дни, говоря, что это полезно для духовного и умственного развития ребенка.

«Вы замечательный отец, — каждый раз повторяла она, — но вы, простите меня, всего лишь мужчина. Разве я в чем-нибудь не права?»

Эсфирь Яковлевну в поселке любили и уважали все. Кроме Николая Малкова.

«Вздорная баба, — говорил он. — Засюсюкает она нам девчонку».

Опять зазвонил телефон.

— Это я, что же еще, — торопливо заговорил Морозов. — Все я к тебе пристаю. Егор в Кепервееме сидит, только что сообщили. Аэродром раскис, большие самолеты не принимает. Думаю, не пришлось бы за ним «Аннушку» спецрейсом посылать.

— Ясно, — сказал Варг. — Ты оперативность проявляешь и от меня ждешь. Будет тебе оперативность, не суетись. Еще какие у тебя новости?

— Еще такие, что вроде бы с Пряхиным беда случилась. Пропал человек, понимаешь.

— Он же на озере.

— Был на озере. Третьего дня там ребята сели — Пряхина нет. Два часа ждали — все без толку. Лодка на месте. Печь не топлена, холодная.

— Даня не пропадет, — сказал Варг. — Не цыпленок, местный человек.

— Это верно. А все-таки забота.

— Без забот мы бы с тобой загнулись. Когда, говоришь, самолет на озере был?

— Два дня назад вроде.

2

Два дня назад Даниил Романович Пряхин сидел на приступке своего дома, гладил собаку, смотрел на озеро и пребывал в безмятежнейшем состоянии духа. Эта безмятежность, казалось, была разлита во всем, что окружало его: тихо дремали по берегам впитывающие тепло сопки; курился туман, поднимаясь к стекавшим с вершин белесым утренним облакам; изредка, словно нехотя, кричал в дальней протоке разомлевший по весеннему солнцу гусь.

Там, на побережье океана, откуда Пряхин улетел в первый же день отпуска, все еще было не пойми что: мокрая круговерть, ежегодное противоборство поздней весны и раннего лета, а здесь уже все определилось, все стало на место. И потому вот уже вторую неделю Пряхин живет на озере, в самой глубине чаунской тундры, полной мерой вкушая те нехитрые радости, которые в долгую зиму казались ему вообще несуществующими, выдуманными: разве мог он по дороге на Зеленый мыс или на Тайкуль, когда под гусеницами трактора стонала продрогшая до костей тундра, дымились черными провалами наледи, лопались, как шпагат, толстенные тросы, не выдерживая крутизны перевалов — разве мог он тогда верить в реальное существование этого мира, в то, что придет время, и снова запрыгает по мшистым кочкам нелепая птица цапля, готовая в неистребимой осторожности самое себя увести от своего же гнезда, что пойдет в сети тяжелый голец, что обнажатся и будут теперь уже до самого снега белеть среди тундры оленьи кости.

Зимой Пряхин берет иногда ружье и бродит по заячьим следам или поджидает в редком березняке отъевшихся почками куропаток, но делает он это без удовольствия, только для того, чтобы жирок не завязался. Стрелять ему не нравится. Да и не умеет он, честно говоря. Зима для него — время больших ожиданий. Но едва наступает лето, Пряхин берет положенные ему два месяца северного отпуска, и тут гори земля синим огнем — Пряхина нет. Пряхин сидит на озере и ловит рыбу.

Об этом давно все знали. Кроме того, начальство знало, что, если зимой понадобится построить плотину между Азией и Америкой, Пряхин ее построит, а летом его трогать нельзя. В конце концов, полагали они, хороший специалист имеет право на слабости…

На этот раз он прилетел на озеро загодя, чтобы успеть до путины кое-что по хозяйству сделать. Когда-то тут была перевалочная база геологов, от них остался ветхий домик и кое-какие сараюшки. Пряхин все это довел до ума — любо-дорого посмотреть! А посмотреть было кому: как только начнется рыба, гости пойдут косяками. Лететь сюда полтора часа, и, хоть озеро лежало несколько в стороне от воздушных дорог, любители свежего воздуха и вяленой рыбы всегда находили причины уговорить летчика посадить «Аннушку» или вертолет около дома Пряхина. Да и уговаривать особенно не приходилось: летчики — они тоже люди.

Вот и сейчас он уже приготовился было сколачивать раму под вешала, но тут из-под крыльца вылез заспанный Мартын и коротко тявкнул. Пес был флегматичным до полного равнодушия к жизни и лаял только на подлетавшие к озеру самолеты. Пряхин поднял голову и прислушался: так и есть, летит кто-то. Он пригладил рукой волосы: как-никак, а гости, и пошел встречать самолет. Идти надо было всего-навсего за угол сарая, где еще со времен геологов осталась хорошо укатанная в прибрежном галечнике площадка.

— Здравствуй, Коля! — сказал он, когда летчик спрыгнул на землю. — Здравствуй, дорогой. Что нового на Большой земле?

— А что может быть нового? Крутимся помаленьку. Я тебе свечи привез для «Москвы», просил ты меня, помнишь? Ребята специально прислали.

— Вот спасибо! Я тут без свечей пропадаю, старые еле тянут. Ну, пойдем, чайку попьем, перекусим чего-нибудь.

Они посидели немного, попили чаю, и Коля стал прощаться.

— Мне еще лететь да лететь. Умаялся я вчера, четыре рейса на прииск сделал. Полоса едва держится, а надо взрывчатку вывезти. — Он усмехнулся. — Ваши строители, между прочим, фокусничают: массовый взрыв готовится, они хватились, а на складе пусто.

— Что еще за взрыв? — насторожился Пряхин.

— Под энергоцентраль. Первая очередь «Розы ветров». Не слышал, что ли? По твоему это ведомству, у Морозова.

— Ты не путаешь? — Пряхин привстал. — Не путаешь, Коля?

— Все точно. Они архитектора из Магадана ждут, я в диспетчерской слышал. Так что ты вовремя смылся, а то бы тебе вкалывать да вкалывать. Вчера лечу, вижу: с Валежного бульдозеры гонят. Как раз под это дело, думаю.

Пряхин покачал головой.

— Не может этого быть, Коля. Не может. На август было назначено, я сам видел график. А кто прилетает, не помнишь?

— Этого я не знаю. Слышал только, что как прилетит, так и начнут. Ну, поднялись, что ли? Проводишь меня до машины?

— Провожу, конечно. Спасибо тебе, и ребятам тоже спасибо. Погоди! Посиди маленько, я сейчас… — Пряхин пошел было к двери, но тут же вернулся. — Ладно, чего там! Слушай, Коля, забери меня отсюда. Я быстро, за полчаса соберусь.

— Да что с тобой? — оторопел Коля. — Как это забери?

— Очень просто. Посади в самолет и увези. Нужно мне позарез, понимаешь? Дело неотложное.

— Не могу, — упавшим голосом сказал Коля. — Я же на ремонт лечу, у меня ресурс кончился, мотор менять буду.

— Да тут разговаривать больше, чем лететь. К обеду как раз управимся.

— Голову мне оторвут, Даня. Ты же не маленький, понимаешь. Начальство доброе, когда ему не грозит: мы к тебе летаем, крюк делаем — это ладно, сквозь пальцы смотрят, а посади я тебя в машину, которую на ремонт гоню, — мне конец.

Он смотрел на Пряхина сочувственно, даже с испугом: раз уж Даня решил с озера улететь, да еще так вдруг, значит, у него важное дело.

— Ты чего заторопился? Может, случилось что?

— Ладно, — сказал Пряхин, вставая. — Чепуха. Забудем. Лети себе на здоровье. Как ты думаешь, заглянет сюда кто завтра-послезавтра?

— Не знаю. Туго сейчас, машины нарасхват. Слушай, я из Магадана позвоню, авось кто подскочит, а? Может, вертолетчиков уговорю.

— Позвони, — согласился Пряхин. — Чего же не позвонить.

Он проводил Колю до самолета, помахал ему вслед, потом вернулся к дому и снова принялся мастерить раму.

— Будем соображать, — сказал он вслух. — Сегодня вторник. Коростылев не прилетел, может, и не прилетит. Допустим, он прилетит завтра: день на встречу, день на ознакомление, день просто так: авось мне повезет. Коля говорил: «Как прилетит, так и начнут…» Ну, Коля не авторитет. Итак, у меня четыре дня. Четыре дня. Четыре дня на сто пятьдесят километров…

Сто пятьдесят километров… Он снова глянул в окно, за которым неистово сияло полуденное солнце, и ему увиделся сухой камнепад на Лахинском перевале, костлявые ребра гряды Пахтыкаля, запирающей долину; заросшие корявым кедрачом распадки, низины, злорадно чавкающие под ногами, нестаявший ноздреватый снег по бокам обветренных сопок — так ему все это явственно увиделось, что он перестал смотреть в окно, задернул занавеску, чтобы солнце не било в глаза, и лег на топчан. Ходок он хороший. И тундровик он тоже опытный, знает, что к чему. Можно успеть. Шансы на это есть. Большие шансы. Только может остановить его на полдороге Чаун, речушка плевая, когда в ней воды нет, а когда весной тундра накачает ее сверх берегов, тогда хоть на пароходе по ней плыви.

И еще есть шанс, что будет он кряхтеть, уткнувшись носом в землю, волоча за собой вздувшуюся, с порванными жилами ногу, будет тихо, по-собачьи скулить от нестерпимой боли и жалости к себе, будет долго и трудно умирать, как уже умирал однажды, сорвавшись с подтаявшего карниза.

Такой шанс тоже есть. Однако вспоминать это сейчас ни к чему, некрасиво это вспоминать, собираясь в дорогу.

Значит, все-таки собираешься, Даниил Романович?

А если завтра прилетит кто-нибудь? Тогда как? Обидно будет… А если не прилетит? Тогда наверняка не успеешь.

Хорошо бы сейчас вылез Мартын из-под дома и загавкал. Например, Коля вернулся, совесть его заела. Или еще кто. Бывают же такие случаи. Должны быть для разнообразия жизни. Вроде того, как они с Егором встретились. Не собирался же он тогда на собрание ихнее, просто шел себе мимо.

3

Пряхин шел по Москве, размахивая только что купленным портфелем: час в очереди за ним простоял, Серафима наказывала сыну привезти. Пересекая сквер у Большого театра, он вдруг очутился в густой, плотной толпе. «Может, студенты, — подумал Пряхин. — Может, у них праздник какой», но увидел, что люди тут больше пожилые и старые, все нарядно одеты, на многих даже ордена и медали. «Ветераны войны, — решил он. — Однополчане. Юбилей отмечают».

Пряхин кое-как выбрался из толчеи, но тут кто-то взял его за локоть, повернул к себе, и он увидел, что рядом стоит молодой еще, очень загорелый и очень знакомый человек, а вот кто — хоть убей.

— Даня, ты Даня, — сказал молодой человек. — Что же ты, Даня? Разве так можно?

— Здорово, — на всякий случай сказал Пряхин, мучительно морща лоб: да кто же это, в самом деле? Вот она, московская сутолока. — Ты уж прости, пожалуйста: иду, понимаешь, под ноги смотрю. Людей-то и не видно.

— А я думал — не узнаешь. Ну, это хорошо, что ты пришел. Я вот тоже… Народу сегодня, видал сколько, а знакомых не густо. Кое-кого, правда, встретил. Надеялся, может, капитан в отпуске, так нет. И не пишет. А ты, выходит, отдыхаешь?

«Фу-ты, черт! — с облегчением подумал Пряхин. — Как это я не узнал? Затмение нашло, не иначе. Возмужал Коростылев, правда, бороду отпустил, его в этой бороде и не узнаешь сразу».

— Ты погоди, Егор. Не тарахти так. Ты мне скажи, что тут за сбор такой?

Коростылев даже присвистнул:

— Э! Да ты, я вижу, серый! Не знаешь? Каждый год тридцать первого августа в шесть часов вечера тут собираются все северяне, какие есть в Москве. Понял? И кто в отпуске, и кто на пенсии, и кто учиться приехал — вся Колыма и Чукотка сходится. Потом, конечно, кто в гости, кто по ресторанам… Святой закон! Так что держи свой портфель крепче, я тебя сейчас поведу, у нас уже столик заказан.

Пряхин не успел оглянуться, как вместе с Коростылевым оказался за большим столом, в ярко освещенном зале, рядом с какими-то женщинами, девицами, солидными мужчинами. Музыка играла степенно, не надрываясь, разговор сразу сделался общим, громким, как в сквере, у театра, и у Пряхина от всего этого зарябило в глазах. Он даже подумал: как они, бедняги, не очумеют от суеты и собственного щебетания. Потом вино в тонких бокалах, уютное звяканье посуды, табачный дым, порхающий разговор, к которому он уже не прислушивался, — все это окутало его теплом, он был доволен, сыт, благодушно хмелен. Ему тоже захотелось что-нибудь рассказать, чтобы все смеялись, захотелось танцевать, но ни рассказывать, ни танцевать он толком не умел и потому продолжал тихо сидеть, наслаждаясь странной, непривычной для него жизнью, которая — смотри-ка ты! — не так уж и плоха.

— …Видали? А я что говорил? — донесся до Пряхина голос Коростылева. — Вроде бы с тобой сидит, а вроде нет его. Ты о чем думаешь? Я, например, девушкам рассказываю, как тебя директор воспитывал. Не возражаешь?

— Да ну, нашел что вспоминать, — проговорил Пряхин, с трудом возвращаясь в зал, увешанный зеркалами и люстрами. — Мог бы что-нибудь новенькое. Да и привираешь ты, по-моему.

— Ничего не привираю, все верно. Теперь слушайте дальше. Родители этой девушки были в отпуске, но Даниил Романович и его невеста — люди современные, ждать их не стали, подали заявление в загс. И Пряхин тут же поехал в районный центр, за двести с лишним километров, чтобы купить там диковинный, никогда в этих краях не виданный мебельный гарнитур. Да-с… Именно гарнитур. А это в то время на Чукотке было то же самое, как если бы я сейчас самолет в личное пользование приобрел. Купил, погрузил его на вездеход, увязал веревками и через реки да перевалы, скрипя всеми колесами, добрался наконец до родного совхоза, где он в те далекие годы работал.

Тут произошло в поселке некоторое замешательство: такого еще никто не видывал! Люди окружили вездеход, дивились, обсуждали, и вдруг незаметно так, бочком, протиснулся к Пряхину главный бухгалтер, взял его за руку и, не сказав ни слова, повел к директору. Тот только из отпуска возвратился, еще и помыться с дороги не успел.

Директор Пряхина любил и уважал главным образом за то, что молодой механизатор не погнушался в совхоз приехать. Бухгалтера своего он тоже хоть и не любил, но уважал, а тем более слушался, потому что бухгалтер — это финансовая дисциплина.

Посмотрел директор на Пряхина и спрашивает:

«Зачем тебе, Даня, обстановка? Я и то без обстановки живу».

«Так я, — отвечает Даня, — женюсь, товарищ директор».

«Это хорошо, — говорит директор. — И я тоже давно женат, и дочка у меня взрослая, а гарнитур я себе не позволяю».

«И напрасно не позволяете, — говорит Даня. — Тут ведь не в гарнитуре дело, а в моральном стимуле и социальной подоплеке. Если у тебя табуретка да кровать колченогая, значит, ты человек временный, а если у тебя мебель красного дерева и трюмо за большие деньги, — значит, ты корни пускать собираешься. Моральный фактор это, товарищ директор».

«Какой же ты молодец, Даниил Романович! — просиял директор и тут же обнял Пряхина. — Истинный ты молодец! Объявляю тебе благодарность в приказе. За сознательность и заботу о судьбах родного хозяйства».

Тут он, однако, посмотрел на бухгалтера и, потупившись, добавил:

«Конечно, кое-какие формальности придется соблюсти. Мы вот тут подсчитали. Прогон вездехода в оба конца, простой вездехода в райцентре, горючее, самовольная отлучка на четыре дня, амортизация… Пустяки, в общем. Месяца за три расплатишься… А на свадьбу я к тебе приду, если пригласишь. Или не пригласишь?»

«Без вас, товарищ директор, мне в этом деле не обойтись», — загадочно сказал Пряхин и с тем вышел.

Тут весь конфликт и завязался. Не успели в конторе вывесить приказ, как явилась к директору его единственная, глубоко любимая дочка Симочка вместе со своим женихом Даниилом Пряхиным, и стали они испрашивать себе благословение.

— Никуда я не являлся! — под общий смех не выдержал Пряхин. — Еще не хватало. Серафима сама доложилась.

— Правильно! — ничуть не смутившись, согласился Коростылев. — А уж как она доложила, так об этом один только папаша знает, у него потом целый месяц щека дергалась.

Одним словом, собрала Серафима свои платьишки и ушла к Даниилу Романовичу. Мать в слезах, отец валидол пьет. Бухгалтер заперся у себя дома: «Что-то теперь будет?» Зато в поселке оживление, предчувствие нового поворота событий. И правда: Серафима для начала отменила свадьбу. «Какая может быть свадьба, если отец родной разул-раздел, по миру пустил!»

— Егор, побойся бога! — снова взмолился Пряхин. — Как же не было? Ты же сам на свадьбе гулял, окаянная душа.

— Сдаюсь! — рассмеялся Коростылев. — Концовку я присочинил. Для драматизму. Но — было ведь? Было! Вы с тестем потом друзьями сделались, а Сима долго еще отца шпыняла: «Век тебе твой подарочек свадебный не забуду!»

Вечер в ресторане тем временем подошел к концу. Пряхин хотел было поехать к себе в гостиницу, но Коростылев сказал, что так люди не поступают, — пусть все разъезжаются, куда им надо, а они поедут к Коростылеву и будут беседовать вдвоем, как мужчина с мужчиной.

На другой день с утра Пряхин решил, что долг платежом красен: вчера Коростылев угощал, нынче его очередь. Болит, наверное, у Егора голова.

— Похмеляться будем, Егор Александрович? — сказал он, застав Коростылева на кухне. — Или сперва пиво?

— Бойкий какой, — засмеялся Коростылев. — Знаешь, за что казак сына драл? Не за то, что пил, за то, что опохмелялся. Садись, чаю налью. Потом повезу тебя город смотреть, я тебе храм покажу великий.

— Вези, — согласился Пряхин. — Пора и на культуру посмотреть. А твои-то храмы как? Построил уже чего?

— Мои? Идем, покажу. Благо, пока все на одном столе помещается.

Кабинет у Коростылева большой, с громадными, во всю стену окнами. «Из двух комнат переделал, — решил Пряхин. — Правильно. В просторе надо работать».

— Глянь-ка пока сюда, — сказал Коростылев, подведя его к стене, на которой висел аккуратный, сделанный тушью рисунок. — Узнаешь?

— Чего ж не узнать? Наш поселок. Ты смотри! Мудрая затея. Дома какие сочинил. Ничего. Слушай, а где же Колун-гора? Забыл, что ли?

— Про нее забудешь… — Коростылев показал в угол проекта. — Видишь, на месте Гнилого затона набережная. Это и есть бывшая сопка. Я ее взорвал и тем сразу сделал два дела: затон засыпал — это раз, поселку есть теперь куда вширь строиться, а главное — не будет больше «южака». По расчетам моего товарища, климатолога, именно эта сопка создает тот перепад давлений, который и образует ураганный ветер. Тебе нравится такое решение?

— Нравится, — сказал Пряхин. — Это по-моему. Чирик — и нету. Все равно как нарыв ножом вскрыть.

— И мне нравится… — Коростылев вздохнул. — А природе не нравится. Это теперь, Даня, просто рисуночек. Баловство. Ошибся мой приятель. Показал я проект одному ученому человеку. Знаешь, что получится, если сопку взорвать? Грунт через несколько лет вынесет в бухту, подходы к порту обмелеют. А самое скверное, что «южак» хоть и поубавится в силе, зато обрушится на прибрежную тундру, и ты понимаешь, какие гололеды начнутся? Так что рано я эту сопку похоронил, ее беречь да лелеять надо.

— Чертовщина какая получается, — сокрушенно сказал Пряхин. — Заманчиво ты это придумал. По нашим местам, я считаю, лучше, не придумаешь. Выходит, крест теперь на всем поставить надо?

— Даня, ты Даня, — улыбнулся Коростылев, которому искреннее огорчение Пряхина было приятно. — Пессимист ты, Даня. Погляди-ка лучше, что я тут из кубиков построил.

С этими словами он подошел к большому, похожему на бильярд столу, на котором громоздилось нечто закрытое покрывалом, осторожно снял его, и Пряхину увиделось зыбкое мерцание тонкого, как мыльный пузырь, купола, парившего то ли над марсианским городом, каким он его представлял себе по рисункам в журналах, то ли над одной из олимпийских деревень, во множестве виденных им по телевидению, — во всяком случае это было что-то не сразу понятное, и Пряхин подошел вплотную.

Коростылев стоял рядом, дымил папиросой.

— Город на заре, — негромко сказал он. — Роза ветров. Голубая мечта старых ревматиков. Девушки ходят в сарафанах, ребятишки копаются в песочке, пенсионеры стучат в домино. Энергичный товарищ Пряхин ловит рыбу в искусственном озере. И на все это благолепие сквозь пластиковый купол смотрит завистливая белая медведица с четырьмя медвежатами.

Сказал он это с легкой усмешкой, заранее вроде предупреждая, что судить строго не надо, чего уж там: кубики они и есть кубики, но можно было заметить, что Коростылеву вовсе не безразлично, как отнесется к этому Пряхин, потому что на этот раз он показывал свое творение не искушенному доке-специалисту, а человеку, которому в этом городе жить и которому этот город строить.

— Вот такое, значит, сооружение, — снова повторил он, но Пряхин жестом руки остановил его.

— Погоди, — сказал он. — Погоди, Егор. Дай я сам…

Пряхин никогда, упаси бог, не был мечтателем. Его называли иногда сумасбродом, называли даже авантюристом или еще как-нибудь, имея в виду живость характера, и в этом была своя правда. Но он давно считал себя человеком дела, знающим, что к чему, разбирающимся, где синица в руках, а где, извините, журавль в небе. Он любил во всем основательность, чтобы прочно было, целесообразно, без завихрений.

Вот и сейчас, стоя над хрупким, как зимняя сказка, городом, он постепенно стал различать за красотой и изяществом архитектурного решения зримую суть огромной в своем размахе работы. Он не был строителем в узком понимании этого слова, не возводил стены и не настилал полы и все же за долгие годы привык чувствовать себя причастным ко всему, что возникало потом на месте вырытых им котлованов.

В эти минуты перед ним был не просто смелый архитектурный замысел, а конкретный наряд-задание. Так он это сразу и воспринял. И сразу же опытным глазом человека, передвинувшего горы и горы земли, увидел, что все здесь надо начинать с отсыпки нижних ярусов кольцевой стены, что придется затем вынуть не одну тысячу кубометров мерзлого грунта под фундамент центральной галереи, и эта дробленная взрывом щебенка послушно ляжет в Гнилой затон; он увидел все это, и ему представилось, как в шуршащем сиреневом тумане, вспарывая ночь колючими окружиями фар, широким фронтом идут в наступление бульдозеры, сухо подминая едва осевший после взрыва грунт, и головную машину ведет Даниил Пряхин, потому что такое дело, конечно, доверят прежде всего ему.

Он тогда немного даже смутился от такого поворота мысли, а ведь именно так все и получилось. В прошлом году, когда проект утвердили, Коростылев приехал в поселок для окончательной увязки объектов. Они собрались у Варга, и Егор, поднимая тост, сказал:

— Тебе начинать, Даниил Романович! Вроде как ты мой крестник будешь. И по дружбе нашей с тобой давней, и по умению твоему. Согласен?

— Согласен, — сказал Пряхин. — Как же иначе?

…И вот он теперь сидит на крыльце, смотрит, как стекают с перевала редкие облака, все еще не решив, идти ему или нет, а Коростылев тем временем, наверное, уже до Кепервеема добрался.

4

Коростылев действительно добрался до Кепервеема. На этом дорога оборвалась: их самолет из Магадана приземлился последним, аэродром раскис, и теперь в течение недели вылетов не ожидалось. «Пассажиров просят не беспокоиться, — меланхолически сказал какой-то администратор в форме. — Так было и так будет. Хотя еще ни разу не было, чтобы кто-нибудь куда-нибудь в конце концов не прилетал».

Коростылева это не устраивало. Отыскав администратора чином постарше, он обрисовал ему ситуацию, но даже самый главный начальник смог лишь без очереди соединить его с районным центром. Морозов был очень рад, говорил громко, но в голосе его слышалась тихая паника. «У нас тоже полосу затопило, — с веселым отчаянием сказал он. — У нас тоже, черт бы ее побрал, весна!» Однако обещал в ближайшее время достать «Аннушку», которая, как известно, при нужде может сесть прямо на улице.

Затем, должно быть, состоялись еще какие-то телефонные разговоры, уже через голову Коростылева, потому что вскоре ему сказали, чтобы он ждал и надеялся.

Получив столь доброе заверение, Коростылев вернулся в зал, где рядом с его рюкзаком сидела тихая девушка, удивительно похожая на киноактрису Надежду Румянцеву: такой же у нее был трогательно-беззащитный вид, такие же глаза, от которых на душе делалось прохладно и чисто, с таким же радостным удивлением смотрела она вокруг себя.

— Все в порядке, Верочка, — сказал он. — Обещают нас отсюда вывезти.

Народу в Кепервееме скопилось великое множество; каждый на что-то надеялся, чего-то ждал, хотя все понимали, что отсидка в порту предстоит длительная. При таком положении вещей Верочке неимоверно повезло, но она всего лишь кивнула головой, как бы говоря: «Так оно и должно было быть. Ведь я тороплюсь, мне очень некогда…»

Еще в самолете, прежде чем уснуть, Вера успела рассказать Коростылеву, что она в прошлом году вышла замуж. Сразу после свадьбы муж ее уехал на Чукотку — так у них сложились обстоятельства, и с тех пор они не виделись. Теперь у нее начинается производственная практика, тоже почти на год, и поэтому она непременно должна повидать его перед отъездом. А времени у нее в обрез: только до места добраться и снова домой. На замечание Коростылева, что погода сейчас капризная и можно надолго задержаться, Вера только пожала плечами.

Вот и сейчас она не выразила бурной радости оттого, что все устроилось, потому что для нее это было совершенно естественным. Коростылев даже немного обиделся. Он летит по важному делу, должен изворачиваться, а эта девочка спешит на свидание, и ей ничего делать не надо, все само собой делается. И вид у нее такой, будто всю жизнь оно так и было.

Он тут же спохватился, что сердиться на нее за это глупо. И с шутливой грубоватостью добавил:

— Держитесь за акулу, Верочка. С акулой не пропадете.

— За какую… акулу? — Она перестала рыться в сумочке я посмотрела на него с недоумением.

— Это так… Поговорка. Со студенческих времен еще осталась. Означает: человек человеку — друг. А вы, Верочка, где учились?

— В медицинском. — Она сморщила нос, глаза у нее сделались веселыми. — А знаете, мне все время везет. Люди вокруг хорошие. У меня денег на дорогу не хватило — я ведь не дома живу, в общежитии, так мне наша преподавательница сама предложила. Билетов в Магадане не было, и опять кассирша помогла, вошла в положение. Все как друзья, хоть и незнакомые. Поверите? Мне Сергей шубу прислал, пушистую такую. Я ее когда получила, в такси оставила. Ревела. Подарок все-таки. И красивая очень. А шофер потом вернулся и по всему дому ходил, из квартиры в квартиру. Меня искал. А когда экзамены сдавала… Да что говорить! Вот и теперь тоже — вы мне встретились. Можно жить, правда?

Она переворошила свою сумочку, достала оттуда две большие конфеты и одну протянула Коростылеву.

— Ешьте. Это меня стюардесса угостила. Тоже очень хорошая девушка.

«Вот-вот, — сказал себе Коростылев, разворачивая конфету. — Весь мир для нее старается, как бы ноги не промочила. Ну и что? Может, так и надо. Может, мы преувеличиваем, когда говорим, что трудности оттачивают ум и закаляют волю? Так ли уж необходимо, чтобы человек без нужды продирался через жизненные неурядицы? Именно без нужды. Совсем это ни к чему. Хоть и говорят, что запасы энергии в человеке неисчерпаемы, но кто их считал?

О себе, например, ему не раз приходилось слышать, что вот у Коростылева, дескать, были трудное детство и юность, ему пришлось работать с пятнадцати лет, — помогать семье, — воспитывать младших братьев и так далее. Поэтому следует вывод: Коростылев и стал таким целеустремленным и даже талантливым. Путь его не был усыпан розами. Он шел через тернии к звездам. Все превозмог, преодолел, вынес и теперь стал твердым, как углеродистая сталь.

Очень красиво, если прислушаться. Только возникает иногда вопрос: а если бы жизнь у него сложилась по-другому с самого начала и ему не пришлось бы бросить школу, работать на лесопилке, класть печи вместе со своим дедом, известным в районе мастером; если бы он учился нормально, а не урывками, закончил бы институт как все, а не в три приема: один раз ему пришлось уйти по болезни, потом умер отец, и он перешел на заочное отделение, чтобы иметь возможность работать — если бы всего этого не было, не прибавилось бы чисто профессионального умения в главном деле его жизни?

Ладно. Это судьба. Или, назовем, обстоятельства. А дальше? Много ли приобрел он оттого, что его дипломный проект, получивший потом первую премию на всесоюзном конкурсе, ему дважды возвращали обратно: слишком он казался несовременным и не отвечал насущным задачам дня; много ли прибавило ему сил то обстоятельство, что проектировать «Розу ветров» он должен был чуть ли не втихомолку, по ночам, разрываясь между работой «для себя» и работой «для института».

Он посмотрел на Верочку, мирно жующую конфету, и улыбнулся. О господи! Аналогия, конечно, более чем странная. А все-таки есть аналогия. Пусть человеку будет легко в его повседневной жизни. Пусть он сжимает кулаки и стискивает зубы, когда ему сопротивляется материал, когда заводят в тупик формулы и отторгаются несовместимые ткани, но пусть ему не приходится впадать в отчаяние оттого, что ему сопротивляется надутое тщеславие, заводит в тупик равнодушие рядом стоящего человека, оттого, наконец, что просто-напросто не каждый предложит денег в трудную минуту, не поможет достать билет на самолет.

— А вы о чем задумались? — спросила Верочка. Ей захотелось поговорить или, может быть, ей показалось, что Коростылеву скучно. — Ни о чем, да? А знаете, у меня по дороге практика была. Я ведь из Петропавловска лечу, я говорила? А в Магадане, в порту, пока самолет ждали, одному товарищу плохо стало. Побежали за врачом. Я его осмотрела, вижу — диабет. Понимаете? Это сразу трудно определить. Когда врач прибежала, молоденькая такая выпускница, наверное, я ей говорю: «Скорее инсулин!» Она мне: «Ты чего суешься? Какой еще инсулин!» И сразу принялась сердце слушать. Я не выдержала: «Скорее, говорю, это же диабет! У меня опыт есть!» Тут она тоже поняла, в чем дело, мы его скорее в медпункт, сделали укол, и все в порядке. Жив человек. У меня отец диабетом болен. Представляете? А сам врач. И дедушка у меня врач был. А я решила сначала медицинский техникум закончить, поработать, чтобы практика была.

— Правильно, — сказал Коростылев. — Я одного юношу знаю, так он два года в институт поступал, а когда трупы препарировали, сбежал без оглядки. И крови он боится.

— Ой, что вы! Я даже, если бы боялась, все равно бы привыкла. Нельзя же — у нас это потомственная профессия, отец очень гордится, говорит, что и прадед, и прапрадед, и еще, наверное, дальше — все врачами были. Отец говорит — лекарями. И еще отец, знаете, что говорит? Он говорит, что нам, молодым, самое трудное достанется. Зато и самое интересное, правда? Полиомиелит, например, мы уже победили. А рак? А сосудисто-сердечные? Видите, сколько работы… А вы по специальности кто?

— Я строитель, Верочка. Точнее — архитектор. И, знаете, у меня тоже и отец, и дед были архитекторами.

— Правда? Вот хорошо… Нет, я серьезно, это хорошо, что у родителей и детей интересы есть. Я ведь права, да?

— Правы, — согласился Коростылев. Он почувствовал, что ему приятно быть с этой бесхитростной говоруньей. Верочка ему все больше нравилась. Он много повидал девиц, готовых из кожи вылезти, лишь бы посовременнее выглядеть: слова из них сыплются такие умные, а мысли столь парадоксальны, что остается только поеживаться от собственного невежества и серости.

— И еще мне бы хотелось успеть, чтобы с отцом вместе поработать. Он районный врач. Большой практик. Я не потому, чтобы не уезжать, не думайте, просто… Он уже старый очень. А вы с отцом вашим работали?

— Не успел. Отец у меня умер. Сердце. Я только потом узнал, что он пятнадцать лет носил около сердца осколок. Никто тогда вынуть не решался… Так что не успел я с отцом поработать…

— Как грустно вы говорите…

— Да ну, Верочка, что вы! Зачем нам быть грустными. Не надо. И уж коли вы меня спросили, скажу: с отцом я не работал, но зато я работаю… за него. Отец был на войне сапером. И так получилось, что ему, архитектору, пришлось за свою жизнь больше взрывать и разрушать, чем строить. И он мне однажды сказал: «Ты за меня рассчитаться должен. Все, что я не достроил, достроишь ты; все, что я не успел, успеешь. И свыше того — свою работу сделаешь. От себя самого».

— Так и сказал? — тихо спросила Вера.

— Так и сказал…

Ничего такого отец, конечно, не говорил. Он не мог бы этого сказать, потому что всю жизнь смертельно боялся высокопарности. И все-таки, если припомнить, что же было главным, пожалуй, как раз и было постоянное стремление отца передать сыну не завершенное им дело.

— Егор Александрович, — позвала его Вера. — Знаете, беда какая? Есть хочется, прямо сил нет. Что у них за мода — буфет закрыт, столовая не работает. Где же людям обедать?

— Милая вы моя, — рассмеялся Коростылев. — Люди все спят, посмотрите. — Вы знаете, сколько сейчас времени? Четыре часа ночи.

— И правда, — смущенно согласилась Вера. — Вот ведь… Я впервые такое вижу. Солнце-то как днем. Не хочешь, а запутаешься.

— А это и есть день. Большой полярный день. — Коростылев развязал рюкзак и достал оттуда сверток. — Давайте закусим. Я человек предусмотрительный, на общественное питание в дороге не рассчитываю. Берите… у меня и пиво есть. Хотите пива?

— Не хочу. Я от пива засыпаю. А мне спать не хочется, мне интереснее не спать. Вот кому если рассказать из наших, не поверят: в середине ночи люди обедают. Смешно, правда?

— Со мной еще смешнее случай был, — сказал Коростылев, прихлебывая пиво. — Хотите, расскажу?

— Конечно.

— Тогда слушайте. Двенадцать лет назад я вот так же, как вы, впервые летел на Чукотку. Учился я на последнем курсе и сюда попросился на практику. Долетели мы благополучно, без задержек, сели в порту. Теперь надо до поселка добираться. Смотрю — машина стоит. «Можно?» — спрашиваю. «Можно, — отвечает шофер. — Садитесь». Приехали мы. Спрашиваю я у шофера, как в строительное управление пройти. Посмотрел он на меня как-то сочувственно, что ли, потом показывает: «Идите прямо, первый дом за углом. С колоннами». Ладно. Иду я по поселку, народу на улицах почти никого. Деловые люди, думаю, зря не расхаживают в рабочее время. Одни только собаки по улицам шастают. Нашел я наконец управление, захожу — тишина. Больше всего меня это удивило: обычно всегда черт-те что в коридорах делается, толчея, дым, машинки вовсю стучат. Толкнулся я в одну дверь, в другую — никого. Оторопь меня даже, знаете, взяла. Представьте себе: солнце в окна бьет — и ни души! Словно вымерли. И тут появляется откуда-то женщина с берданкой и горой на меня: «Чего надо? Кто такой?» — «На работу, — говорю я робко. — Где у вас тут кадры? Прилетел только». Она присела на лестницу и давай хохотать: «Ой, — говорит, — дурачок! Да какая же тебе работа посреди ночи? Ты на часы-то глянь!» Ну, посмеялись мы с ней вдоволь, потом она меня в кабинет отвела, я там на лавке до утра и проспал. Вот так у меня знакомство с белыми ночами и состоялось.

Верочка звонко смеялась. Коростылев рассказывал еще что-то, но уже не слышал себя, потому что до иллюзии отчетливо вспомнился ему вдруг тот первый день на берегу океана, и второй день, и третий, и все, что было потом, все, что на долгие годы определило всю его жизнь.

5

Районный архитектор, который должен был устроить Коростылева на практику, привык все делать быстро. Поэтому, едва взглянув на практиканта, сказал:

— Слушай, ты, наверное, масштабы любишь? Молодые все масштабы любят. Не любишь? Ах, тебе все равно? Тогда хочешь, я тебе село дам, совхоз богатый, они на новое место переезжать задумали. Вот и нарисуешь им, что к чему. Планировочку сделаешь. Согласен? Ну и молодец, не пожалеешь. А я тебе помогу, если что надо будет.

У архитектора этот совхоз, должно быть, бельмом на глазу сидел — так он обрадовался согласию Коростылева. И потому, не мешкая, тут же повел его знакомиться с людьми, ответственными за перепланировку поселка. Ответственными тогда были Даниил Романович Пряхин, исполняющий в совхозе обязанности механика, и бригадир зверофермы Тимофей Иванович Вутыльхин, который почему-то всегда оказывался в центре самых важных событий, внося в них некоторую сумятицу, но и придавая им каким-то непостижимым образом должную значимость.

Познакомились они быстро. День прошел в обстоятельных разговорах. Потом наступил вечер, который они отметили дружеским ужином в тесном кругу, а наутро Вутыльхин повез Коростылева в старый поселок, где они должны были согласовать, какие дома стоит разбирать и перевозить, а какие не стоит.

Плыли они на вельботе. Пряхин, хмурый и невыспавшийся, постелил себе на корме телогрейку и сразу же заснул. Вутыльхин сидел на руле, дымил трубкой и бесстрастно смотрел вперед, зато Коростылева охватила буйная, мальчишеская радость. Мама родная, куда он попал! Справа поднималась из воды черная гряда скал, вылизанных прибоем до зеркального блеска, слева уходил к горизонту океан, затянутый редкой дымкой тумана, а впереди висело большое оранжевое солнце, от которого прямо навстречу им стелилась по волнам широкая золотая дорога.

Не успел он все это объять взором и прочувствовать, как рядом с вельботом высунулась усатая морда тюленя, затем еще одна, еще…

— Тюлень! — закричал Коростылев. — Смотри, Тимофей Иванович, тюлени выныривают!

— Ну, — сказал Вутыльхин. — Нерпа, да. Чего кричишь?

Они плывут уже почти в открытом море, берега не видно, только далеко-далеко впереди какой-то мыс. Или еще что-то. Он сегодня первый раз видит настоящего морского волка не в кино и не на фотографии, а рядом, и этот человек, обожженный ветрами, мудрый тысячелетней мудростью своего народа, уверенно ведет хрупкую ладью по намеченному курсу. А курс прокладывать становится все труднее, потому что горизонт начинает расплываться, внезапно сгустившийся туман окутывает их плотным покрывалом.

«Что-то теперь должно случиться», — с тревожной радостью думает Коростылев, но Вутыльхин по-прежнему спокоен, по-прежнему бесстрастно смотрит вперед. Профиль его достоин кисти Рокуэлла Кента. Этому человеку ведомо то, что нам, смертным, не ведомо. Коростылев уже слышал об оленьей лопатке, по которой старые пастухи выбирают маршруты для стад, о заклинании духов, о таинственных обрядах и безошибочном чутье тундровых следопытов; все это перемешалось у него в голове, вызывая жутковатое чувство страха и восхищения.

— Тимофей Иванович, расскажи, как ты плывешь? Вокруг же ничего не видно. Какие приметы тебя ведут?

— На что я ориентируюсь? Как обычно…

— А все же? Это ведь не секрет? Как ты, например, узнаешь, куда плыть, какая погода будет, какой ветер? Тут целая наука, наверное? Из поколения в поколение, да?

— Правильно. — Вутыльхин вынул изо рта трубку, выбил ее о борт и посмотрел на Коростылева. — Целая наука. Ты в логарифмах разбираешься?

— Разбираюсь, — растерянно сказал Коростылев. — Я…

— Правильно. Ты инженер, разбираться должен. Значит, поймешь, объясню тебе. Есть у меня таблица специальная. Это для проложения курса по карте. Так? Есть таблица приливов и отливов — это чтобы меня не сбило, когда прилив будет или отлив. Вот все. Арифметику знаешь, логарифмы знаешь, линейка у тебя есть — плыви. Чего же не плыть-то? Ты слушаешь, да?

— Слушаю, — сказал Коростылев. Будь он тогда чуть повнимательней, не закашляйся от неожиданности табачным дымом, он бы заметил, как пробежала по лицу Вутыльхина добродушная и слегка насмешливая улыбка.

— Только это для большой навигации, — добавил он. — Когда в открытое море идти надо. Там еще долготу определяю, широту. Инструмент у меня есть хороший, капитан один подарил. Секстант, знаешь? Вот все. А сейчас мы в заливе идем, тут компаса хватит. А погоду я по «Спидоле» слушаю. Ты разве не слушаешь?

Щеки Коростылева горели. Он не помнил, когда последний раз в жизни он так оглушительно, буквально до звона в ушах, краснел. Студентик недоученный! Можно подумать, в каменный век попал, к самоедам, что на чурку молятся, по плечу похлопать снисходительно захотел.

Он бы, наверное, еще долго говорил себе всякие злые слова, но Вутыльхин вернул его к действительности:

— Поселок мы бегом обойдем. Управимся. Потом поведу я тебя к человеку в гости. Без него нам не пробраться.

Вот таким образом уже к вечеру, когда он едва стоял на ногах после морской прогулки в оба конца, Вутыльхин привел его к капитану Варгу. Там его быстро отпоили чаем.

Варг, добродушно посмеиваясь, сказал:

— Через недельку двинемся, не раньше. Вы особенно не торопитесь. У нас тут не торопятся. Тимофей Иванович, например, очень доволен, что может целый день в клубе играть на бильярде. Он почему-то решил, что умеет играть на бильярде. Почему ты так решил, Тимофей Иванович?

Вутыльхин, не удостоив Варга ответом, сосредоточенно смотрел телевизор.

— Ну ладно. Хотите, я вам кактусы покажу? Редкие есть экземпляры.

Он повел Коростылева сначала к себе в «морскую, комнату», потом они прошли в «комнату Малкова», где на полу стоял разобранный лодочный мотор, а по стенам гирляндами висели связки копченого чебака, затем обошли остальные комнаты, веранду, длинный коридор, откуда двери вели в какие-то темные чуланы, в которые Варг уже и забыл, когда заглядывал, потом снова вернулись в комнату для гостей, где, кроме широченной тахты и кровати, стояли наготове две раскладушки.

Налив себе и Коростылеву чаю, Варг, как бы между прочим, сказал:

— Не один год строили. Кто только не помогал, сейчас и не упомнишь. Коллективный труд. Однако, худо-бедно, выстроили. — Искоса посмотрев на Коростылева, спросил: — Вам нравится?

— Нет, — сказал Коростылев. — Мне не нравится.

Варг даже поперхнулся от возмущения.

— А почему, разрешите узнать?

— Да разве это дом? Это, простите, палаты. Кубатура. Пространство для жилья. А самого жилья нет. — Он увидел, как Варг забарабанил пальцами по столу, и добавил: — Да вы не огорчайтесь. Дело поправимое. Просто надо, чтобы по вашему дому слегка прошлась рука мастера.

— Рука мастера? — переспросил Варг.

— Правильно.

— Вот вы и пройдитесь. — Варг посмотрел на Коростылева из-под очков. — А что? Критиковать и я умею. Вы архитектор, вам и карты в руки. Договорились?

— Договорились, — рассмеялся Коростылев. — Ловко вы меня… Только не сразу это делается. Приглядеться надо. К осени, пожалуй, как с поселком управимся, так и займусь. А пока я вам печь переложу, хотите? Ваша-то, я заметил, еле дышит.

— Да ну? — обрадовался Варг. — И печь можете? Хорошо. Мне ее, заразу, дважды клали и перекладывали, а толку… — Он посмотрел на Коростылева, который ввиду позднего часа уже собрался откланяться, и сказал категорически:

— Никуда вы не пойдете. Вся эта компания у меня живет, — он кивнул в сторону разморенных сном Вутыльхина и Пряхина. — Вы тоже оставайтесь. Веселее будет.

На другой день с утра Коростылев принялся за дело. Прежде всего он потребовал, чтобы ему из чего-нибудь сообразили фартук, потому что настоящий печник без фартука чувствует себя голым. Обрядившись в фартук, он призвал на помощь Пряхина и Вутыльхина. Втроем они полдня долбили во дворе слежавшуюся глину, просеивали песок, гасили в деревянной кадке известь. После этого, затащив все в дом, он сказал, что теперь начинается работа, а значит — посторонним делать нечего. Кроме того, будет очень много пыли, грязи, стука и других неприятностей, поэтому в «комнату Малкова», куда печь выходила фасадом, и в соседние комнаты тоже просит не заходить.

Делать было нечего. В течение двух дней все обитатели дома Варга ютились в «морской комнате»; с любопытством и некоторой тревогой прислушиваясь к разнообразным звукам, доносившимся со строительной площадки. Сам Коростылев выходил только к столу, был молчалив, быстро проглатывал еду и снова закрывал за собой двери.

А через два дня он вышел из «комнаты Малкова» уже без фартука, умытый и причесанный.

— А ну, господа хорошие, наведите-ка там порядок, — небрежно сказал он, имея в виду Пряхина и Вутыльхина. — Засиделись небось? Ничего. Зато теперь нам будет тепло и уютно.

Вечером, когда печь обсохла, все собрались на первую топку. Коростылев собственноручно уложил дрова, наколол лучину, зажег. Пламя занялось сразу… Он сидел на корточках, прислушиваясь, как гудит за дверцей огонь, потом встал, обошел печь со всех сторон, из всех трех комнат, тоже прислушивался, в разных местах, прикладывая ухо к холодным еще кирпичам. Печь получилась. Он это чувствовал. Дед был бы доволен его, работой.

И печь, действительно, получилась. Она нагревалась медленно, нехотя, зато держала жар целые сутки. Тяга была отменной, и за десять лет, прошедших с тех пор, Варгу всего один раз пришлось чистить дымоход, и то потому, что туда из трубы набило ветром всякую всячину. Но в тот первый вечер Варг еще об этом не знал. Он чувствовал только, как по всему дому пошло ровное, сухое тепло, и сказал:

— Ну, Егор… Я, честно говоря, думал — ты ваньку валяешь. Очень уж у тебя вид несолидный. На печника не тянешь. Но будем считать, что крещение твое состоялось.

— Больно быстро! — рассмеялся Коростылев. — Я все-таки архитектор, Александр Касимович. А печи класть — это у меня вроде ваших кактусов.

— Так-то оно так. Да не совсем так. Печь или еще что другое — не суть важно. Красиво ты работаешь. Вкусно… Смотреть на тебя хорошо, когда ты в деле. Вот это уже суть.

— Бросьте, — смутился Коростылев. — Чего там… — И, желая переменить разговор, сказал: — Знаете, Александр Касимович, странные у вас тут места. На неподготовленного человека действуют. Плыли мы с Вутыльхиным, так я прямо, как девчонка, рот разевал. Очень много пространства. Очень все большое, крепкое: Надежное. Понимаете? Ничего нет лишнего, все предельно целесообразно, четко, математически выверено — так и должно быть в природе, когда ей не до излишеств. Это рождает гармонию. Точно так же, как в архитектуре… Может быть, я что-то не так говорю? Может быть, я еще мало видел? Не так понимаю?

— Ты не стесняйся, — мягко сказал Варг. — Все мы через это прошли. И каждый видит свое. Ты — архитектуру. Другой… Знаешь, был я как-то в Марково, это Восточная Чукотка. Места там примечательные, вроде как оазис — широкая долина, река, заросли тополей, сопки только на горизонте проглядывают. И село — как наша русская деревня: рубленые избы, огороды, пристройки всякие. Но что меня поразило — на многих домах висят скворечники! На Чукотке скворцов-то не было и не будет никогда, а тяга, видать, осталась у людей. Вдруг прилетят? Вот такая психология, понимаешь. — Варг кивнул в сторону окна, за которым собирались светлые летние сумерки. — Ты говоришь: «четко и целесообразно». А я, грешный человек, вот уже половину жизни здесь прожил и все — удивляюсь! Не помню, чтобы хоть одна весна была похожа на другую, не помню этого. Давно бы надо привыкнуть, а не привык. Мне здесь… красиво.

Это был очень редкий случай, когда Варг заговорил в такой не свойственной ему манере. И потому, должно быть, помолчав немного, добавил:

— А вообще-то погоди. Увидишь еще, как эта красота взъерепенится. Даром, что лето на дворе. Такую истерику закатит…

— Снег, что ли, пойдет? — простодушно спросил Коростылев.

— Ты погоди. Увидишь этот снег.

Капитан как в воду смотрел. На другой день прямо с утра над Колун-горой заструился легкий мираж — так переливается и дрожит над полями нагретый в жаркую пору воздух. Колун-гора была всего-навсего невысокой сопкой, действительно похожей то ли на утюг, поставленный на попа, то ли широкий колун. Однако называли ее уважительно — горой, потому что, как узнал Коростылев позднее, эта невзрачная сопка острым своим гребнем вспарывала идущий с юга теплый воздушный фронт, делила его на две струи, которые с разбегу обогнув Колун-гору, сталкивались у ее подножия, и тут начинали обретать плоть сложные законы аэродинамики: вполне нормальный ветер, дующий с материка, скатывался в долину необузданным ураганом.

Ничего этого Коростылев не знал. Он сидел дома, читал книгу, краем уха слушал по радио эстрадный концерт. Динамик вдруг замолчал на полуслове, что-то в нем поскреблось, потом женский голос громко сказал:

«Внимание! Говорит штаб борьбы со стихийными бедствиями. Ожидается ветер до шестидесяти метров в секунду. Товарищи, просим немедленно прекратить топку печей. Из дома не выходить, Всем руководителям предприятий — обеспечить аварийную готовность. Повторяю…»

Коростылев с любопытством подошел к окну. На улице было тихо, безоблачно; напротив в сквере, усеянном ромашками, играли дети. Странно. «Штаб по борьбе…» Прямо как при землетрясении. И тут он увидел, скорее почувствовал, как в поселке произошло какое-то движение. Захлопали двери. Из соседнего дома выскочили две молодые мамаши в мигом утащили своих ребятишек. Остановился в дальнем конце улицы крытый брезентом грузовик. Постоял минуту и, развернувшись, уехал обратно.

Зазвонил телефон.

— Ты дома? — спросил Варг. — Хорошо. Сиди и не высовывайся. Что? Некогда мне. Сиди, говорю, не высовывайся.

Коростылев снова подошел к окну. Поселок был совершенно пуст. Радио молчало. Тишина навалилась глухая, зловещая. Он поморщился. Чертовщина какая… И обрадовался, когда рядом послышался тонкий, на одной ноте, звук — это было похоже на знакомый звон проводов под ветром. «Обыкновенный ветер, — подумал он, отворачиваясь, чтобы закурить. — Обыкновенный сильный ветер». — И тут на дом обрушилось что-то такое, чему, он не успел подобрать сравнения: это мог быть океанский вал или песчаная гора, низвергнутая наземь; дом задрожал; он стоял на прочном фундаменте, он был из бетона и бревен, и все же Коростылев почувствовал, как что-то снаружи обхватило его, сжало в горсти и стало выдергивать из грунта. За окнами сделалось совсем темно; темь эта была коричнево-желтой, пронизываемой еще более темными полосами, и сквозь плотную эту завесу крохотным пятном упрямо пробивалось солнце.

Так продолжалось, может быть, минуту, может быть, больше — Коростылев не берется судить. Его охватило странное волнение, какой-то пьянящий восторг. Стихия? Ладно. Давайте! Посмотрим, как это выглядит вблизи. Он плотно застегнул куртку и вышел в тамбур. Прислушался. Теперь дом уже не ходил ходуном, он тихо вибрировал, стекла звенели от напряжения.

Коростылев помедлил немного, потом рывком отворил дверь и шагнул навстречу ветру. В ту же секунду тугой комок плотного, как студень, воздуха заткнул ему горло; лицо ободрало песком и щебенкой, что-то неодолимое ударило в грудь, в живот, отбросив назад в тамбур. И все же в какую-то долю секунды он увидел то, что потом вспоминалось ему как наваждение: медленно — так ему показалось — над самой землей летел пустой ящик из-под картошки. Он летел, словно выпущенный из гигантской пращи, тяжелый, неправдоподобный, пока наконец не угодил в угол дома, распавшись на мелкие щепы.

К вечеру, когда Варг вернулся домой на вездеходе, «южак» начал слабеть. Проглянуло небо.

Они поужинали на кухне. Капитан, облачившись в халат, устроился в своем необъятном кресле.

— Подведем итоги, — сказал он. — Пекарня не работает. На центральном складе сорвало крышу. Будка водоразборной станции валяется в затоне, теперь дня два без воды сидеть будем. В порту унесло баржу, разворотило причал. И это всего за несколько часов, Егор. А бывает, что «южак» дует трое-четверо суток. Прибавь к этому мокрый снег или; наоборот, сухую морозную крупу — картина будет полной. Ты заметил, что у нас все двери в домах во внутрь открываются? Это затем, чтобы можно было себя откопать, когда занесет по макушку.

— Я уже понял, — покачал головой Коростылев. — Все понял. Какой дурак тут поселок поставил?

— А где его прикажешь ставить? Места у нас, сам видишь, с гулькин нос. С одной стороны — Колун-гора, с другой — бухта, посредине — затон. Вот на косе и ютимся. Другое дело — строим мы безграмотно. Школу вон какую отгрохали, а фасадом, всеми окнами, можно сказать, прямо на ветер развернули. Ну, тут что говорить. Никто этим особо не занимался. И знаешь, — в чем корень? В том, что над всеми нами до сих пор тяготеют старые представления. Все рассчитано на временное пользование. Прииски будут отработаны, недра иссякнут, — зачем особо стараться? А сейчас-то, когда мы свои недра получше узнали, можно бы и одуматься.

Они посидели еще немного, потом Варг сказал, что пора спать: работы в старом поселке заканчиваются, завтра ему с утра пораньше надо готовить баржи. А денька через два погрузятся — и в дорогу.

Коростылева Варг поселил в комнате, которая именовалась «большой базар» — это было нечто вроде гостиной, где собирались при особо большом стечении народа. Комната располагалась наверху, под крышей, имела скошенные стены; из окон было далеко видно… Коростылеву тут нравилось.

В доме уже все спали, когда он, навертевшись без сна в кровати, встал и распахнул окно. Было тихо. Было так, будто «южак» ему просто померещился. Солнце слегка присело за ближнюю сопку, лениво поглядывая оттуда на спокойную, умиротворенную землю, на зеленоватую воду бухты, на корабли, уснувшие возле причалов.

А дальше, за островом, что лежит в горле залива, тихо качались синие льды. Это были не просто льдины, оставшиеся от зимы; это были древние ледяные поля, пришедшие с полюса. Завтра они могут уйти. А могут зажать поселок сплошным кольцом, отрезать его от мира, засыпать снегом. Ветер и снег. Без графика, без календаря, без смысла… Голубое, невинно-простодушное небо, что висит сейчас над головой, — каким ты будешь через час? Как жить здесь человеку?

Коростылеву вспомнился летящий над самой землей ящик. Сопка чертова! Ее надо взорвать! Уничтожить. Или загородить поселок ветроотбойными домами, у которых стены, обращенные к ветру, пусть будут слепыми, без окон; собрать эти дома в кольцо, закрыть улицы галереями.

Он распаковал чемодан, достал оттуда лист ватмана, карандаш, краски. Потом тихонько пробрался на кухню и вскипятил чай. Надо посидеть. Подумать. Что-то такое он уже видел. Помнит. Что-то такое похожее было в бумагах отца. Правильно. Большая, распластанная на земле морская звезда. «Роза ветров». Да-да. «Роза ветров» — так называл отец свой город, привидевшийся ему когда-то среди валунов Кольского полуострова.

Рано утром, поднявшись, Варг застал Коростылева лежавшим на койке поверх одеяла. Вид у него был заморенный, руки заложены за голову. Смотрел он в потолок.

— Ты чего? — удивился Варг и тут увидел на столе, на подоконнике, прямо на полу листы бумаги, на которых расцветали диковинные цветы: лепестки их то сходились в бутоны, то широко раскрывались навстречу солнцу. Он нагнулся, поднял один и увидел, что это был очерченный акварелью контур какого-то фантастического поселения.

— Что это? — спросил Варг.

— Не знаю… Еще не знаю.

— Красиво…

— Красиво, — вздохнул Коростылев. — Слишком красиво. Ну, ничего. — Он повернулся на бок, подпер голову рукой. — Знаете что, Александр Касимович? Я, наверное, построю здесь город. Чтобы прекратить всякие погодные безобразия. Как вы на это смотрите?

— Я на это хорошо смотрю. — Варг собрал листы в одну стопку и положил их на стол. — Дай-бог нашему теляти… Ты бы поспал, Егор. Только что мне звонили — к вечеру тронемся.

К вечеру они тронулись…

За лето Коростылев загорел под чукотским солнцем, похудел. Скинул все лишнее на тундровых кочках. Подготовил дипломный проект — «Вариант ветрозащитной застройки в северных условиях».

А через год вернулся в поселок на должность районного архитектора. Его предшественник к тому времени вышел на пенсию.

6

— Долго вы там работали? — спросила Вера.

— Два года. Потом переехал в Магадан, в проектный институт. Немного поработал в Якутске, в Норильске был. Ну, а потом Москва. — Он улыбнулся. — Как-то у многих так получается, что они свои северные дела в Москве заканчивают. Теперь вот снова возвращаюсь.

— Какой вы счастливый, Егор Александрович! У вас мечта исполняется. Сами свой город строить будете. Правда?

— Правда, Верочка. Я действительно чувствую себя счастливым.

Она вздохнула.

— Сережа мой хотел в геологию пойти. В институт поступить собирался. Говорил; что обязательно отыщет на Чукотке нефть. Поехал он стаж для института зарабатывать, устроился в партию, научился на станке бурить. И вот до сих пор бурит. Я ему напоминаю — как же нефть? Он говорит — а что нефть? Никуда не денется. Пока воду ищем, вода на Севере — тоже полезное ископаемое, может, говорит, полезнее других. Он очень хороший специалист, по ремонту и по наладке, им особенно дорожат. Только вот неприятность у него получилась… Я, наверное, скучно все рассказываю?

— Очень интересно вы рассказываете.

Вера поудобнее устроилась на скамейке, приготовившись рассказывать дальше, но тут к ним подошел диспетчер и сказал, что за товарищем Коростылевым прислали специальный самолет.

— Красота! — обрадовался Коростылев. — Идемте-ка, пока там не передумали, пока самолет не отобрали.

Он подхватил ее чемодан, и они быстренько добрались до стоявшей у обочины аэродрома «Аннушки».

— Это вы к Морозову летите? — спросил пилот. — Садитесь. Погода портится. Мы из-за вас от Паляваама крюк делаем. А вы, простите? Он вопросительно посмотрел на Веру.

— Девушка со мной.

— Не знаю… Мне сказали — только одного человека. У меня лошадь на борту и сопровождающий. Лошадь — это почти опасный груз. Вы, наверное, человек опытный, должны понимать.

— Да бросьте вы! — отмахнулся Коростылев. — В том-то и дело, что опытный. Долетим.

— Не могу. Как хотите, а не положено.

— Ну и не надо, — Коростылев вытащил свой рюкзак, который он уже было забросил в машину. — Я один не полечу. Так и передайте своему начальству: Коростылев лететь отказался.

Летчик озадаченно хмыкнул.

— Я-то передам, а он мне голову отвинтит. Ладно, садитесь. Где наша не пропадала! Я однажды в Уссурийском крае тигра вез, и ничего, царапался только сильно. Вообще, у нас сегодня день шебутной, с утра возле Паляваама всю тундру облетывали. Мужик какой-то потерялся. Тоже вот технику безопасности не соблюдают, а нам морока.

— А что за мужик?

— Да кто его знает. Рыбак, что ли. С озера…

— Вы, наверное, большой человек? — спросила Вера, когда они устроились. — Как он без вас лететь-то испугался!.

— Большого человека с лошадьми не возят, — улыбнулся Коростылев. — Ну вот, считайте, мы и дома, меньше часа лететь осталось. Сережа вас встречать будет?

— Не знаю… Я телеграмму дала. Он сейчас в партии, вроде недалеко. Может, успеет, я подожду или сама как-нибудь доберусь. Неприятности у него, я вам уже говорила. Переживает, наверное, очень. В газете написали, что у него горизонта нет. И еще… — Она кивнула на кобылу, мирно жующую овес из торбы, — написали, что он похож на лошадь Александра Македонского. Представляете? На лошадь.

— Так в газете писать не могут, — сказал Коростылев. Вы что-то путаете, Верочка.

— Не путаю. Я, если честно говорить, главное из-за этого и лечу. Вот, посмотрите. — Она достала из сумочки сложенную вчетверо газету. — А вы говорите — путаю.

Коростылев развернул газету. Красным карандашом было отчеркнуто название: «Что остается людям?»

«…По вечерам они играют в карты. Играют вяло, без азарта, просто чтобы провести время. Я спросил у Сергея Грачева: «Что у вас впереди?» — «Дорога», — ответил он. «А потом?» — «Опять дорога». Да, он гордится тем, что побывал в Средней Азии, на Сахалине, теперь вот на Чукотке. Но ведь и конь Александра Македонского тоже прошел со знаменитым полководцем полмира, а что он видел?

Что вынесет для себя и для людей из этих маршрутов молодой рабочий? Тысячи метров пробуренного грунта? Да, конечно. Но мы обязаны помнить о том, что духовное становление человека было и остается Для нас главным. А вот этого как раз и не заметно. «Читали вы Паустовского?» — «Не читал». — «А Пришвина?» — «Не слышал даже».

На тумбочке у Грачева я увидел потрепанный задачник по физике. Оказывается, когда-то он собирался поступить в институт. Теперь об этом даже не вспоминает. Линия горизонта у него крепко замыкается пологими чукотскими холмами…»

Далее было много еще в таком же духе.

— Да-а… — протянул Коростылев. — Плохи наши дела. А вы, кстати, читали Пришвина?

— Кажется, читала. Про это… Я уже не помню, про что. Забыла.

— Вот видите. Серьезное упущение. Я тоже, кажется, читал. Бросьте вы, Верочка, расстраиваться. Глупости все это. Правда, злые глупости. Есть у нас такие интеллектуальные петушки. «Вы Ахматову не читали? Ай-ай-ай!» А сам, зануда, до сих пор уверен, что серу из ушей добывают!

Коростылев еще раз пробежал глазами статью.

— Ну! Что я говорил! Прямо хоть ликбез дуракам устраивай. Слушайте: «Лютый мороз сковал землю. Вот уже неделю, как столбик ртути в термометре не поднимается выше пятидесяти…» А он и не может подняться, потому что ртуть замерзает уже при тридцати девяти градусах, и ее никогда не применяют для измерения низких температур. А туда же, грамотей, с поучениями суется. Лучше бы в справочник заглянул.

— А что применяют? — машинально спросила Вера.

— Спирт применяют. Подкрашенный.

— Да-да. Конечно… Это и мы проходили. Так вы считаете, по работе у него из-за этого неприятностей быть не может?

— Еще чего? И думать перестаньте.

Потом они молча смотрели сквозь окна на далекую землю, по которой пятнами ползли редкие тени от облаков. Уже подлетая к поселку, Вера снова вздохнула:

— Вы говорите — глупости. Знаете, какой он впечатлительный? Я только и надеюсь — может, он газету пока не читал? Все-таки далеко до партии, почти сто километров.

7

Никакой газеты Сергей Грачев не читал, потому что газеты к ним не возили: больно велика роскошь. Радио у них есть, вот пусть и слушают. Дорога до ручья Кухтай, где стоит партия, была наезжена лет десять назад, когда еще прииск работал, потом ее забросили, и потому на регулярную связь рассчитывать не приходилось. Другое дело — раз в месяц обеспечить людей всем необходимым, тем более что необходимо им было не так уж много: солярки для станка, да два мешка муки, да макарон ящика два, да консервов, какие на складе есть. Обязательно, кроме того, чай и курево. Остальное — кто что закажет. Только никто ничего не заказывал.

Бывает иногда, что завернет сюда и случайный транспорт. Перекресток в тундре хоть и не оживленный, а все-таки. Вот и теперь тоже пришел к ним вроде как приблудный вездеход, развозивший по оленьим стадам опрыскиватели. Кто-то из управления и попросил шофера подкинуть в партию кое-какой груз и почту.

Почта была тощей — два письма и телеграмма Сергею Грачеву.

— А к тебе жена едет! — еще издали закричал Дима Кочубей, бесцеремонно распечатав телеграмму. — Жена к тебе едет, а ты на черта похож. За неделю не отмоешь. На-ка вот, держи.

Сергей прочитал телеграмму и выругался. Только этого ему не хватало! Всю неделю сплошные неприятности идут, как с цепи сорвались. В масляном насосе шестеренки полетели — это еще куда ни шло, а вчера сгорела головка у клапана, теперь надо цилиндр выпрессовывать, надо, считай, весь мотор перебирать. Ребята второй день смурные ходят: месяц кончается, бурить еще и бурить…

Он опять развернул телеграмму. Штемпель на ней вчерашний. Значит, завтра может и прилететь. В крайнем случае — послезавтра. Что же ему теперь — разорваться? Шофер обещал на обратном пути заехать. Говорит: завтра к обеду. А какой толк? Что он к завтрашнему дню успеет? Даже, думать смешно. На два дня работы — это если спать наложиться. А с ребят какой спрос? Крутить только и научились, а дизеля не знают.

Сергей посидел немного в бараке, потом сполоснулся под рукомойником и пошел к станку. Главную мысль он от себя гнал. А как ее отгонишь, черт возьми, если Вера уже летит где-нибудь в синем небе, торопится, ждет не дождется, когда Сереженьку своего увидит. Вот дуреха, ну, дуреха и есть! Когда приспичит, она вроде ледокола, все разворотит. Случилось что? Да ничего не случилось, он-то знает.

Дима Кочубей сидел у станка на корточках и покуривал.

— Чего делать-то будешь? — спросил он, не поднимая голову. — Если завтра не уедешь, больше не на чем. Ребята говорят: ехать тебе надо. Может, поднажмем мы, соберемся. Может, успеем, а?

— Сопляк ты, Дима, — беззлобно сказал Сергей. — Что ты «поднажмешь»? Ты мотор перебрать можешь? Не можешь. Кишка у тебя тонка. Сяду я на машину, уеду. А дальше что?

Что будет дальше, они оба хорошо знали. Будет невыполнение плана. Этого допустить нельзя, хоть наизнанку вывернись.

— Девчонка же одна летит, — снова сказал Кочубей. — Куда она там денется? Кто встретит?

— Да не причитай ты! — вспылил Сергей. — Это мне причитать надо. Куда-нибудь денется. Знала, что не к маменьке летит. Ребят в конце концов попрошу, записку с шофером отправлю. Встретят ее. И обратно отправят. Будет знать, как без спросу в гости летать.

Сергей загасил окурок и снова принялся за работу. На душе у него было погано. Что говорить. Дуреха она хоть и дуреха, только летит она все-таки к нему, а не в Ялту. Когда перед свадьбой он на мотоцикле каждый день ездил к ней за сто километров, только, бы встретить перед работой, постоять где-нибудь тихонько — это она понимала… И, когда в армии его в госпиталь положили после неудачного форсирования водной преграды — она все бросила, две недели от него не отходила — он тогда не возмущался, дурехой не обзывал. Красовался перед ребятами: «Вот у меня невеста какая…»

Подошел водитель.

— Так я заеду?

— Заезжай. Тебе все равно по дороге. Вдруг чего-нибудь случится. Идем, я тебе путевку на всякий случай отмечу.

Возвращаясь со склада, он заметил на тропе большую черную собаку. Она стояла понуро, тяжело дыша. «Что за чепуха? — подумал Сергей. — Не слышал вроде, чтобы собаки одни по тундре бегали. Хозяин должен быть. Он поднял голову и увидел выходящего из густых зарослей кедровника человека.

Пряхин был в пути уже три дня. И к исходу второго дня понял, что вовремя не успеет. Все оказалось сложнее, чем ему представлялось. Спуститься в долину он не рискнул: именно сейчас там особенно много воды. Идти к избушке Малкова и добираться оттуда берегом — слишком большой крюк. Оставался один путь к заброшенной дороге от прииска Глухариный — эти места ему были знакомы, он надеялся, что по наезженной колее идти будет куда легче. Но прежде надо было миновать два перевала, о которых он знал понаслышке, а если бы знал не понаслышке, то никогда бы не решился на такую авантюру. Даже его бычье сердце не выдерживало. Мартын сигал, как козел, а Пряхин карабкался по крутым, как пожарная лестница, склонам и чертыхался. Дойти он, конечно, дойдет, но будет это через неделю.

Еще час назад, выйдя к ручью, он окончательно примирился с мыслью, что опоздал. Подумал он об этом как-то легко, не ощутив ни горечи, ни обиды. Напротив, все показалось таким настоящим, невыдуманным. Чего он всполошился? Честолюбие в нем взыграло или многолетняя привычка быть впереди, делить все сделанное на главное и неглавное, оглядываться на вехи, которые оставил после себя? Так их уже достаточно, этих вех. Первый тракторный поезд на Амгуэму у него никто не отберет. И первый отвал на первом горном участке. Все это по делу получалось, само собой, сообразуясь с интересами производства, а теперь он бежит сломя голову, чтобы перед собой покрасоваться, постоять рядом с Коростылевым, вроде как ленточку перерезать при торжественном открытии. Не в его это правилах так себя вести.

Рассуждая таким образом, он продолжал идти, потому что идти было надо. Теперь уже все равно. Он поднялся на сопку, за которой, по его расчетам, лежала сухая низина, тянувшаяся до Глухариного, и сразу же услышал стук мотора. «Дизель гоняют на холостом ходу», — подумал он и, присмотревшись, — ему хорошо было видно с уклона, — разглядел буровой станок и рядом с ним вездеход. Вездеход он увидел, пожалуй, раньше, чем станок, и уже потом, когда, спотыкаясь, бежал вниз по сопке, увидел еще и людей.

— Вы кто такой? — настороженно спросил Сергей, когда Пряхин вышел на поляну.

— Ты погоди, — Пряхин, задыхаясь, смотрел через плечо Сергея. — Погоди! Машина куда идет? — И тут увидел, что вездеход тронулся. Он сорвался было с места, но понял, что ему не догнать, слишком далеко. И кричать тоже далеко, не услышит.

— Вездеход еще вернется, — сказал Сергей. — Вы откуда? Что-нибудь случилось?

— Мне нужен начальник партии. — Пряхин уже собрался, взял себя в руки, хотя каждый мускул в нем еще подрагивал: слишком неожиданно все это получилось, как из-под земли. — Начальник партии у вас далеко?

— Я пока за начальника, — сказал Сергей, признавая в Пряхине бульдозериста, с которым они вместе работали на Хатырке. — Что-то вы, товарищ Пряхин, в странном виде сегодня?

— Ты меня знаешь?

— Я Сергей Грачев. Бурильщик. Мы с вами Суровую в живом виде перетаскивали. Помните? Когда еще на Хатырке знаки пошли.

— Правильно, Грачев. Смотри-ка ты! Слушай, Грачев, веди меня куда-нибудь. Устал я очень.

Через полчаса, блаженно потягиваясь на тюфяке, Пряхин рассказал Сергею все, как было. И про то, как много лет назад Егор Коростылев рисовал им с капитаном Варгом занятные картинки на клочках бумаги, про то, как увидел он в Москве придуманный Коростылевым город, как решили они, что будут начинать вместе, и он, Пряхин, по праву старой дружбы и давнего причастия к делу, первым вынет из котлована первые кубометры грунта.

Он говорил горячо, сумбурно, как уже давно ни о чем не говорил, и ему было приятно, что Сергей с таким вниманием слушает его, поддакивает. Ему было стыдно за ту минутную слабость, что охватила его в дороге. Не честолюбие вовсе, а желание рабочего человека быть первым там, где он может быть первым, — вот что определяет его поступки, и пусть его осудят, если кто имеет на это право, но он действительно хочет, чтобы, когда подойдет время на все обернуться, не надо было зрение напрягать, разглядывая, где был и что сделал. И что после себя оставил.

— А что? — сказал Сергей. — Все по закону. Я вас понимаю. — Он зажмурился, передвигая руками воображаемые рычаги бульдозера, развернул машину к только что осевшему после взрыва грунту и медленно тронулся вперед. — Я вас вполне понимаю. Опаздывать никак нельзя. Вездеход завтра наверняка будет. Я сам ехать собирался, жена у меня прилетает, да вот, понимаете, дизель развалился. — Он посмотрел на Пряхина и подумал, что еще не все потеряно. — Слушайте, Даниил Романович, вы ведь в этом деле волокете?

Теперь уже Сергей пожаловался Пряхину, какая у них беда. План они заваливают со страшной силой. Впервые так получается, все годы партия лучшей по управлению считалась. Обидно ребятам. Ну и, конечно, хотелось бы успеть к завтрашнему дню, может, встретит он все-таки Веру.

Пряхин и дослушать не успел, поднялся.

— О чем ты говоришь? Давай собирай ребят, мы из них чернорабочих сделаем. Пусть вертятся под нашим руководством. Завтра к обеду, говоришь? Да к этому времени мы два паровоза перебрать сумеем.

Ребята и впрямь завертелись. Пряхин живо создал атмосферу: он умел и сам работать и другим показать, как это делается. Смущало, правда, что «атмосфера» немного смахивала на суету, потому что ребята, кроме как «подай» и «принеси», ничего толком не умели, зато настроение у всех было отличное, а это уже кое-что.

— Давай, давай! — весело покрикивал Пряхин. — Давай поворачивайся. Что тут у нас? Шпонка не подходит? Ну-ка, снимите пока с компрессора, потом разберемся.

Так провозились они до глубокой ночи, пока Пряхин не уснул прямо на ящике из-под тушенки, присев на минуту закурить. Сергей подвинул ему еще один ящик, подсунул телогрейку под голову. Простое дело, умаялся человек. Трое суток на ногах. А не раскис, рукава засучил. Товарищество он понимает, на себе, наверное, тоже испытать пришлось. Работу они, конечно, не успеют сделать, это уже и простым глазом видно. Что поделаешь? Все-таки Пряхин очень им помог, на день раньше станок запустить смогут.

Сергей тоже устал, но ему не спалось. Он продолжал думать о Пряхине. Очень сильный человек! Настоящий, можно сказать, человек. Как он сегодня интересно рассказывал о своем житье на озере, а вот взял и все бросил. Не испугался один через тундру идти. Потому что его дело зовет. Город будет строить. А у него города нет. Прав, наверное, был тот парень, корреспондент: «Бескрыло ты живешь», — сказал он. И правда бескрыло. Какая у него, Сергея Грачева, мечта? Куцая. Дождаться, пока Вера техникум закончит, перебраться в Анадырь, зажить своим домом. А потом? Хм… Потом дети пойдут. Хорошо бы еще «газик» купить, говорят, кто в сельской местности живет, тому разрешают.

При этой мысли он оживился. Купят они, значит, «газик», поедут… — Сергей оторвался от работы и стал думать: что они с «газиком» делать будут? Очень просто! Поедут по дороге, куда глаза глядят, только обязательно, чтобы река была. Вера купаться любит. Как она плавает! Это же глаз не оторвешь, когда она в воде вся просвечивается, а солнце на ней так и вспыхивает! И вообще… Корреспондент все спрашивал: «Какие у вас с женой общие интересы?» Во дает… Она меня любит, я ее люблю — чем не интересы? Самые прочные.

Ну ладно. Доконают они свой «газик», а дальше? «Почему вы не учитесь?» — это тоже корреспондент допытывался. «Потому что старый уже, двадцать четыре года человеку, жить пора, а не учиться». Корреспондент обиделся, решил, наверное, что Грачев дурака валяет. А какое ему учение, если школу-то едва осилил, да и то по мягкости учителей. Родные в один голос: «Иди в институт». А кругом геологи, кругом только и разговоров, что о маршрутах да об открытиях; чего не попробовать? Пошел в партию, авось со стажем-то легче примут. И амба! Никаких мыслей больше. Самая жизнь началась. Руки к делу приспособились. В школе его все подтягивали, упрекали, а тут он сам кого хочешь подтянет.

Один только раз за все это время позавидовал он — и опять же Пряхину. Было чему завидовать. Огромную, сорокадвухметровую буровую вышку он предложил не демонтировать, а перетащить на новую стоянку волоком: о таком тогда еще не слышали! Четырнадцать тракторов впряглись в толстостенные тросы, стон пошел по всей тундре. Но — перевезли! Два месяца чистого времени сэкономили. Пряхин, когда его поздравляли, грамоту ему вручали, сказал: «А если бы завалили? А? То-то же! У меня половина головы поседела!» И счастливый такой стоял, какая там седина! Чуб смоляной по ветру трепался… Вот тогда-то Грачеву и стало немного не по себе. Ничего! Он тоже что-нибудь придумает; Или месторождение откроет. Не только геологи их открывают. Назовут: «Месторождение имени Грачева».

Сергей снова глянул на блестящее от масла чрево дизеля и поморщился. «Месторождение… Бери-ка себя лучше за руки да вкалывай, товарищ хороший. Месторождение, может, за тебя кто и откроет, а мотор тебе самому чинить…»

Потом его все-таки сморил сон. Он устроился тут же, рядом с Пряхиным, и, едва прикрыл глаза, сразу же увидел Веру, увидел ее в тот самый первый день, когда они познакомились: она кормила кур в палисаднике, выскочила на двор в туфлях на босу ногу, в коротком, смешном ситцевом платье, а он стоял у забора, как нескладная жердь, и смотрел на нее во все глаза. Кругом была весна. Земля исходила паром, гремела капель, кудахтали очумелые куры, и Вера была насквозь пропитана ветром и синим небом; она стояла, прижав руки к груди, и тихо смеялась — просто так, сама по себе, смеялась светло и счастливо, будто самое хорошее в жизни только что произошло с вей… «Ты почему смеешься?» — спросил он. «Весна, — сказала она. — Разве не видишь? Просто весна…»

Потом она вдруг опустила руки; кругом сделалось пасмурно, ветрено. «Что же это, Сережа? — спросила она. — Я ведь к тебе прилетела. Я без тебя скучала очень. Как же ты?..»

Тут его разбудил Пряхин. Они быстро поели и снова принялись за дело. Работали вдвоем. Пряхин был не как вчера, что-то в нем за ночь потускнело, выглядел он угрюмо. Ближе к обеду Сергей заметил, что на часы он хоть и не посматривает, но в движениях стал торопливым и неровным.

— Не гони, Даниил Романович, — сказал Сергей, вытирая руки ветошью. — Чего теперь гнать-то? Ну, не получилось. Обойдемся как-нибудь.

Пряхин тоже поднялся, прошел из угла в угол тесной каморки.

— Ты меня правильно пойми, Грачев. Я бы плюнул, остался. Я заботы ваши понимаю. И твою тоже. Только ведь я словом связан. Я себе в жизнь этого не прощу. Тут… — Он в раздумье остановился, развел руками. — Тут сразу не все поймешь. И не все объяснишь, Грачев.

— Да вы что! — Сергей как будто даже испугался, что Пряхин и правда останется. — И думать бросьте. Столько ждали. — Сквозь распахнутую дверь он увидел подошедшую к складу машину. — Ну вот, полный порядок. Теперь считайте, что на колесах.

Пряхин ничего не ответил. Они еще немного покурили.

— Серега! — вбежал запыхавшийся Кочубей. — Слушай, какое дело! Шофер говорит, что может, если крайний случай, до утра здесь покантоваться. Скажет: чинился по дороге. Ну? До утра-то вы наверняка управитесь?

Он выжидательно посмотрел на Пряхина.

— До утра управимся, — кивнул тот.

— А чего он такой добрый? — спросил Сергей, не веря еще, что все может сложиться так удачно. — Пожалел нас?

— Я ему намекнул, — сказал Кочубей. — Я ему про тебя рассказал. Что он, не человек, не понимает? А еще у него аккумулятор течет. Говорит: может, поделитесь? Есть ведь у нас аккумулятор актированный, пусть пользуется…

— Аккумулятор есть. Вот черт! Где не ждешь, так и повезет. Ладно, беги, я сейчас… — Сергей обернулся к Пряхину. — Даниил Романович, это прямо случай на нас работает. Другой раз просишь человека, просишь — ни в какую. Я сейчас с шофером поговорю, и начнем копаться. Теперь-то мы ее дожмем, проклятую, куда она денется.

— Иди, — сказал Пряхин. — Иди. Чего ж теперь.

Сергей вышел из мастерской, чувствуя, что Пряхин смотрит ему вслед. Несуразно все получается. Шел человек, торопился, ноги до колен стер, и вот тебе на — сопляки мотор угробили, теперь он должен за них отдуваться. Что из того, что они завтра уедут, он ведь только к вечеру доберется, ему еще и машину готовить надо. А ведь завтра уже и начать могут. У Пряхина тоже положение: не позволяет ему совесть людей бросить. Не позволяет.

Он вернулся в мастерскую.

— Хватит дурака валять, — нарочно грубо сказал он. — Даниил Романович, мы не пацаны уловки всякие придумывать. Не успеете вы никуда такими темпами. Да и… нельзя мне все равно сейчас участок бросать: все на живую нитку, уеду, а оно рассыплется. Берите собаку, ехать надо.

— Надо, — тяжело согласился Пряхин. — Прав ты, Грачев. — Он, согнувшись, выбрался из-под дизеля. — Надо мне ехать, Сережа. Я тебе вот что скажу: как доберусь — кровь из носа, а какой-нибудь транспорт найду, приедут за тобой.

— Да ну! — отмахнулся Сергей. — Разговорчики… Никто сейчас машину гонять не будет. Я лучше вам записку дам к ребятам, пусть Веру встретят, если успеют, или отыщут в гостинице. Или, может, сами…

— Сделаю, — твердо пообещал Пряхин. — Все сделаю.

Потом они отыскали спящего под вагонеткой Мартына и пошли грузиться. Около вездехода Кочубей принялся было скандалить, доказывая, что нельзя поступать так безответственно, все еще успеется, но Сергей молча взял его за плечо.

— Аккумулятор отдал? — спросил он.

— Отдал…

— Ну и порядок.

Вездеход ушел.

— Вот сволочь! — Кочубей презрительно, сплюнул. — Сволочь он и есть. Красавчик! Пуп земли.

— Тетеха ты, — вздохнул Сергей. — Пермяк соленый. Дать бы тебе за такие слова меж глаз. Человек делу предан. Интерес у него. Не то, что у нас, кротов.

Они еще немного посмотрели вслед вездеходу и пошли заниматься делом. Месяц был на исходе, а бурить еще до черта. У каждого свой заботы.

8

Много забот этой весной было и у Вутыльхина. Председатель купил наконец для зверобоев шхуну, о которой уже столько лет велись разговоры. Вутыльхин стал принимать хозяйство, и оказалось, что мотор у шхуны только наполовину цел, иллюминаторы без стекол, гребной вал погнут, и вообще это не шхуна вовсе, а большая неуклюжая лодка, с ней возиться и возиться надо.

А тут, пожалуйста, еще одна забота. Пришел с метеостанции Вася-радист — и сказал, что Варг очень просил Вутыльхина привезти в поселок Федю Косагорова, который у них в селе две недели торчит. Ба-аль-шой человек, лицо красное, значков полный пиджак. А всего и дел-то сделал, что две дыры в сопке пробил. Вроде без него некому.

Вутыльхин недовольно ворчал под нос, потому что отказать капитану он не мог, а плыть нынче в поселок и некогда, и хлопотно. Байдару надо готовить, заплата ей требуется. Можно было бы и на вельботе Косагорова отвезти, но Вутыльхин по опыту знал: стоит нарядить в поселок вельбот, как половина села желающих объявляется, у всех дела срочные, а ему морока. Да и нечего разъезжать в горячую пору.

Когда байдара была готова, на берег с чемоданом пришел Косагоров. Он долго оглядывал непривычную для него лодку, которая человека сухопутного, да еще знакомого хотя бы на глаз с прочными вельботами и шлюпками, могла и впрямь насторожить. Каркас ее был сделан из не очень толстых жердей, скрепленных ремнями, а на каркас туго, до барабанного звона, была натянута специальным образом изготовленная моржовая шкура.

— Во, прогресс! — сказал Косагоров. — Корзинка плетеная. Мы же на ней потонем.

— Может, и потонем, — согласился Вутыльхин. — Некоторые тонут. А которые тонуть не хотят, те на берегу сидят.

Вутыльхин запустил мотор, установленный в днище, ближе к корме, и они тронулись. Плыть им надо было сперва вдоль берега до избушки Малкова, потом узкой протокой меж двух островов — протока эта тянулась километров на пятнадцать, была очень мелкой и потому ни одно, даже небольшое судно зайти туда не могло, а в конце протоки, уже в заливе, на чистой воде их должен был встретить буксир.

— Сколько плыть будем? — спросил Косагоров.

— Я не знаю… Может, быстро приплывем, может, на берег выходить придется. Байдару тащить будем, если лед подойдет. Ты бы вельбот потащил? Говоришь: «корзина». Думай, когда говоришь.

— А зачем тащить?

— Лед обходить. Вот зачем. Ты что, торопишься очень? Что взрывать будешь?

На этот раз Косагоров решил напустить на себя таинственность.

— Этого никто не знает, Тимофей Иванович. Только за полчаса до взрыва объект открывают. Очень строго дело поставлено.

Вутыльхин, сам имея склонность к тому, чтобы заморочить кому угодно голову, чужие шутки, однако, принимал с трудом. И потому обиделся. «Балабол, — сказал он себе. — Как Коля-пожарный, у того тоже секреты перед девками». И больше до самого Кеглючин-камня со взрывником не разговаривал.

На траверзе Кеглючин-камня, как и было оговорено, стоял буксир Светлакова, куда Косагоров тут же, с видимым облегчением, перебрался.

— Может, чаю попьешь? — из вежливости предложил Вутыльхину Светлаков. Он торопился, чаи ему распивать было некогда. — Может, перекусишь?

— Нет, — сказал Вутыльхин. — Обратно побегу. Лед движется. Загородит меня в протоке, куда денусь? Ты скажи, чего меня Варг торопил? Какие у него дела?

— А! — Светлаков махнул рукой. — Все торопятся. Коростылев прилетает, скоро наш поселок бульдозером в море сдвинут. Архитекторы! У меня судно регистр не прошло, а я должен в извозчиках бегать.

— Ну ладно, — кивнул Вутыльхин. — Я поплыл.

Протоку он миновал как раз вовремя. Льды, скопившиеся по другую сторону острова, за день обогнули его, и теперь ветер прижимал их к берегу. Еще бы час-другой, и Вутыльхину пришлось бы сидеть в протоке и ждать погоды.

«А я прошел, — сказал себе Вутыльхин. — Я успел. Только жалко, в поселок не сплавал. Надо бы с Егором повидаться. Ай, какой ему Егор ковер нарисовал, даже лучше, чем у киномеханика. У того птицы по воде плавают и женщина в лодке сидит, птиц кормит, а Егор байдару нарисовал, и синюю льдину, и моржей, а в байдаре охотник сидит, на Вутыльхина похож, только маленький очень, подробно не разберешь».

Тут он посмотрел на берег и увидел, что плывет как раз мимо избушки Малкова. В окнах горел свет. Значит, дома Коля Малков, ужинать небось скоро будет, Вутыльхину захотелось есть, захотелось чаю, захотелось просто посидеть с Малковым, потому что они уже давно не виделись и не разговаривали.

«Ну и заеду, — решил Вутыльхин. — Заеду, потом дальше пойду. Я не очень тороплюсь. Протоку-то я прошел».

Малков встретил его без всякого удивления, словно бы ждал. Это Вутыльхина озадачило, ну да ладно. Малков всегда такой. Они сели ужинать, и Вутыльхин спросил:

— А выпить у тебя нет?

— Выпить у меня нет, — сказал Малков.

— Это хорошо. А у меня есть.

— Хитрый ты, — засмеялся Малков, зная, что говорит Вутыльхину приятное, потому что Тимофей Иванович считал себя на побережье самым хитрым человеком. — Хитрый ты, ой-ой!

— Правильно, — согласился Вутыльхин. — А еще у меня новость есть. Егор Коростылев прилетает. Опять у капитана весело будет. Может, он еще одну печку построит, как думаешь, Малков?

— Хитрый ты, — опять сказал Малков, — Только я твою новость еще третьего дня слышал. Я в поселке был, заходил к Варгу, все он мне рассказал. Егор прилетает город строить, а не печки класть. Понятно?

— Хо! Я про город тоже знаю, может, раньше тебя.

— Ну и знай на здоровье, — Малков стал нарезать рыбу. — Зато ты не знаешь, что я про тебя знаю.

— Про меня знать нечего, — настороженно сказал Вутыльхин.

— Вот и выходит, что ты не самый хитрый. Я про тебя знаю, что ко мне ты с Кеглючин-камня приплыл, а туда возил взрывника. Что, съел?

— Ну и чего? — обиделся Вутыльхин. — Много ума не надо. Тебе капитан рассказал. Я ему уважение сделал, он бы не попросил — никого бы не повез. У меня катер на ремонте.

— Не сердись, Тимофей. Правильно ты поступил, а то бы сидел Егор без взрывника.

— Я всегда правильно делаю. Только Егору взрывник не нужен. Ему взрывать нельзя. Понял?

— Что же он, голыми руками землю рыть должен?

Вутыльхин вздохнул. Лицо у него сделалось озабоченным.

— Ты погоди! Егору взрывать нельзя. Никак нельзя, ему ученый запретил.

— Ты как баба, — разозлился Малков. — Мелешь, ни слова не понять. Э, давай выпьем, небось успокоишься.

Вутыльхин пил мало и редко, больше любил на эту тему поговорить, и выпитое его, напротив, не будоражило, а успокаивало.

— Вот как было, — сказал он, немного посидев. — Егор у меня жил. Давно еще, может, пять лет назад. Гостил он, когда клуб строили. Писал все, писал, рисовал, чертежи делал. И ему писали. Он потом много бумаг забыл. Я думал, не нужные, раз оставил. А Зинка у меня любопытная, читать стала…

— Не ври, — сказал Малков. — Ты сам любопытный.

— Еще раз перебьешь, молчать буду. Письмо одно на машинке отпечатанное я сам читал. Согласен. Потому что забеспокоился. Егор хотел Колун-гору взрывать, а ему ученый ответил, что никак ее взрывать нельзя: «южак» в тундру пойдет. Понял? Прямо на Эргуувеем, у нас там одно место от гололеда осталось. Дальше не знаю, как ему Егор ответил, наверное, неправильно ответил, потому что еще письмо было. Совсем строгое. Писали ему: если взорвешь, большую беду накличешь. Ты теперь все понял? Егор горячий да молодой. Про тундру ему заботы нет, он оленей не ест.

— Ты чего говоришь, Тимофей? Подумай. Разве Егор на такое дело пойдет? Это же преступление.

— А может, он забыл? А может, ему какое-нибудь начальство приказало? Зачем тогда взрывник тайну делал? Косагоров сказал: мы, говорит, объекты не раскрываем.

— Взрывы-то разные бывают. Горячишься ты, Тимофей. А все зря. Егор человек умный.

— Умный… Умный, да молодой. Почему я на буксир не сел? Я бы все рассказал, Варгу бы рассказал, еще кому надо. Слушай! Я сейчас поплыву. Я сто раз успею.

— Правильно. Сто раз успеешь. Вот и ложись до утра, куда на ночь-то плыть? — Малков говорил так, надеясь, что к утру Вутыльхин угомонится. Сам он страхов его не разделял, хотя… Всякие несуразности в жизни бывают.

— Ложись, — повторил он. — Постелю тебе сейчас, а утром вместе сообразим, что к чему.

Рано утром, проснувшись, Малков глянул на пустую койку и понял, что Вутыльхин ушел. Байдара стояла на берегу — за ночь протоку плотно забило льдом.

9

Первую навигацию Варг встречает на берегу.

Когда в прошлом году он сдал буксир и принялся осваивать большой застекленный с трех сторон кабинет, из окон которого просматривалась вся акватория порта, он говорил себе, что разительных перемен в жизни не предвидится: капитанский мостик он сменил на новое рабочее место, и отсюда ему по-прежнему придется вести за собой суда, только уже не лихтер или баржу, а целые караваны.

Со временем, однако, его письменный стол все более начал обретать черты канцелярской конторки; арифмометр никак не походил на ручку машинного телеграфа, а пространные ведомости и отчеты мало напоминали лаконичный язык вахтенного журнала. Капитан к этому был готов, зная по опыту долгой службы, что прошнурованные книги, набитые скучными циркулярами, никакой героики не сулят, но зато обещают безопасность, ритмичность, точное соблюдение графика и все такое прочее, без чего морской порт просто работать не может.

И все же как он себя ни уговаривал, чем ближе подходила весна, тем неуютнее становилось ему в этом застекленном скворечнике. Особенно его почему-то раздражал открытый смотровой мостик, обращенный прямо к причалам.

Он удивительно походил на дачный балкон — такой же старомодный, тесный, с резными балясинами, выкрашенными в канареечный цвет. Отсюда произносили речи. Отсюда капитан порта, отутюженный снизу доверху, при всех регалиях хлопал ракетницей, встречая и провожая суда. Все это выглядело красиво, и Варг, бывало, сам неистово гудел на своем буксире, включаясь в общее шумное празднество, в которое выливалось открытие навигации, но сейчас ему совсем не хотелось видеть себя на этом резном балконе: «Как ни надраивай пуговицы, а вид у тебя, товарищ капитан, дачный…»

Кроме того, Варг несколько опасался, как сложатся у него отношения с людьми, для которых он нежданно-негаданно сделался начальником. Быть капитаном он привык и умел, а быть начальником ему еще не приходилось. В этом он не видел противоречия, потому что всю жизнь, обладая мягким характером, добивался подчинения только лишь абсолютной разумностью своих требований. Это понимали люди, с которыми он долгое время жил бок о бок; люди же посторонние считали его хоть и уважаемым человеком, но, прежде всего, человеком добродушным и покладистым.

А покладистым он никогда не был, особенно если дело касалось отношения людей к своей работе, тех принципов и установлений, которые он для себя выработал и которые считал незыблемыми — тут он бывал резок, часто прямолинеен и нетерпим, понимая, что, может быть, это от горячности характера.

Вот и сегодня, стыдно сказать, на весь порт раскричался, как неврастеник. И людям на смех, и себе — хоть валерьянку пей. Нельзя тебе кричать, капитан, не положено ни по возрасту, ни по воспитанию, ни по должности теперь, черт бы ее побрал! А как тут удержаться — тут впору за грудки взять да тряхануть разок, чтобы звание твое морское помнили и уважали.

Началось вроде все с пустяка. Еще зимой Варг как-то неожиданно для себя услышал фразу, которая, усиленная мегафоном, впервые показалась ему кощунственной. Диспетчер, обращаясь к экипажу лихтера, прокричал: «Эй, на «Сухареве»! — и стал что-то такое им внушать. Варг поморщился; казалось бы, так заведено; казалось бы, давно пора привыкнуть, и все-таки… Пусть не все знают, кем был Николай Сухарев, но, должно быть, стоящим человеком был, и вот такой на всю бухту окрик, вроде как Ваньку-извозчика подзывает.

Варг на одной из планерок обо всем этом сказал. С ним согласились, но согласились снисходительно: «Чудит старик», — хотя долго ничего такого больше не было. А сегодня утром начальник портфлота, наблюдая неудачную швартовку гидрографической шхуны, свирепо пробасил в мегафон:

— Эй, на «Градском»! Мать вашу… Вы свою лоханку можете хоть в щепы расколотить, а наш лихтер поберегите, он денег стоит!

Варг даже вспотел от злости. Сукин сын! Новая шхуна гидробазы была названа в честь их земляка Алексея Ильича Градского, известного полярника, погибшего несколько лет назад во время ледовой разведки. Не долго думая, он включил микрофон громкой связи:

— Послушайте, Свиридов, вы моряк или вы бич подзаборный! Алексей Ильич был нашим товарищем, а у вас поворачивается язык трепать его имя с матюками! Как вы его дочери в глаза посмотрите, она же с вашей Ниной в одном классе учится!

Сказал он это, не помня себя от возмущения, потом выключил микрофон и стал ждать, когда прибежит разгневанный Свиридов. Сидел и готовил слова еще похлеще, чтобы долго памятно было. А Свиридов и мужик славный, хоть и хамоват. Вот и получится у них беседа.

Свиридов и не думал приходить. Только уже после обеда позвонил Варгу.

— Ты не переживай, Александр Касимович, — сказал он так, будто сам накричал на Варга. — Все понимаю. Неотесанные мы. Только ведь он, зараза, едва лихтер не продырявил. Ладно, все учел, больше не повторится. Береги нервы.

«Он же меня и жалеет, — усмехнулся Варг. — Плохи мои дела. В прошлом году он меня не жалел, когда я его сам чуть к пирсу не припечатал».

А еще через минуту Свиридов позвонил снова и сказал с некоторой укоризной в голосе, что подошел ледовый буксир с единственным пассажиром на борту и что буксир затратил на это дело восемь часов ходового времени. Пусть начальство не деликатничает и взыщет деньги со стройуправления, нечего портфлоту за других отдуваться.

— Не мелочись, — сказал Варг. — О душе подумай. Зачтется тебе это.

Он стал собираться домой. Может, и Вутыльхин подъехал. Хорошо бы. Давнехонько хитрый мужик в рассуждения не пускался. Теперь у него и слушатель есть, вот только отдохнет с дороги.

Коростылев приехал рано утром, ничего вразумительного пока не сказал, поднялся в «комнату Малкова» и объявил, что будет отсыпаться до обеда, а после обеда будет спать еще сутки: вид у него действительно был замученный.

Возле Дома дирекции стояла с коляской Эсфирь Яковлевна, которую Варг в душе немного побаивался: ее доброта и привязанность носили подчас агрессивный характер. Эсфирь Яковлевна сразу же расцвела в улыбке.

— Здравствуйте, дорогой мой! — певуче проговорила она. — Видите, я уже бабушка. Правда, чужая бабушка, но как это хорошо! Знаете, чей это ребенок, чья эта голубая девочка? Это девочка Зайцевых, они сейчас в кино. Видите, как быстро, удивительно быстро идет время?

— Мне бы еще знать, кто такие Зайцевы, — улыбнулся Варг.

— Ах, ну возможно… Да, действительно, откуда вам это знать. Но я нахожу в этом, Александр Касимович, большой смысл. Очень много детей появилось в поселке. Понимаете? И все это совпадает… Мы начинаем осуществлять программу строительства, в субботу назначено торжественное открытие. То есть, я имею в виду, будет очень большой взрыв, вы ведь уже, конечно, в курсе?

— Батюшки! — ахнул Варг. — И вы знаете?

— Мне это странно слышать, дорогой мой, — Эсфирь Яковлевна даже отодвинулась немного, чтобы окинуть его взглядом с головы до ног. — Кому же еще знать? Вы меня обижаете. Люди едут прежде всего ко мне, и вы знаете, сколько едет людей? Я не говорю о специалистах, но, простите, едет весь район, и я вынуждена разводить руками. А сегодня Егор Александрович — я очень рада его приезду, он по-прежнему обворожительный молодой человек — сегодня утром он привел ко мне девушку, которая вообще не имеет к нам никакого отношения, и я, вы понимаете, не могла ему отказать. Девушка такая милая, такая интеллигентная… Я просто теряю голову!

— Не злословьте, — сказал Варг. — И не намекайте. У меня тоже тесно, девушку я не размещу.

— Да бог с вами, невозможный вы человек! Ни о каком злословил не может быть и речи, эта девушка — совсем иное. У нее все такое возвышенное, тонкое, такое, знаете, времен нашей юности… Молодость! Молодость, Александр Касимович! Порывы, мечтания, а сама, как былинка на ветру, и ручки совсем хрупкие, а дорога такая длинная. Но это ведь и есть жизнь, не правда ли? — Эсфирь Яковлевна вздохнула, потом подъехала с коляской поближе к Варгу и уже совсем земным тоном добавила: — Что же касается размещения, то девушка прекрасно устроена. Передайте это Коростылеву и еще раз кланяйтесь ему.

— Непременно, — пообещал Варг.

А дома его ждал Братишвили. Он сидел на кухне и угрюмо смотрел в окно.

— Ты чего? — спросил Варг. — Почему не на работе? И вид у тебя…

— Какой у меня может быть вид, капитан? У меня может быть только вид человека, над которым смеется судьба! — Он вскочил и стал бегать по кухне. — Там же яблоки, Александр Касимович! Сто, а может, тысяча ящиков, и я их должен грузить, да? Я не могу к ним прикасаться, я их ненавижу! Это для меня издевательство, разве не понятно?

Варг отвернулся, чтобы не рассмеяться. Очень уж нелепо жалок был этот неудавшийся коммерсант, над которым судьба действительно продолжала шутить свои злые шутки, подсунув ему среди неисчислимых грузов злосчастные яблоки. Но смеяться тут вроде нечему.

— Водевиль, — сказал он, присаживаясь к столу. — Оперетта. Ладно, забудем это дело. В конце концов грузчик — тоже не выход. Знаешь, о чем мы подумаем? У нас тут стройка большая намечается, может, слышал?

— Слышал, как же… — Братишвили кисло улыбнулся. — Город строить будете, все только и трезвонят. Чумные какие-то. Мы в школе про Манилова проходили, он тоже собирался мост от Москвы до Ленинграда построить.

— До Петербурга, — машинально поправил Варг, но тут же спохватился: — Как ты говоришь? Манилов? Ну-ка, поди сюда… Видишь, портальный кран стоит? Он весит пятьдесят тонн, а в прошлом году ветер опрокинул его в бухту. Представляешь? Нужно нам от такого безобразия защищаться? Или, по-твоему, это то же, как у Манилова? Ты людей чумными называешь, а эти люди собираются строить город, о котором еще вчера и думать никто не мог.

— А я разве против? Стройте себе на здоровье. Я только считаю, что люди здесь закаленные, вон сколько жили, и ничего.

— Правильно. И в пещерах жили… Экий ты деревянный, Володя, тебя хоть что-нибудь пронять может?

— Я действительность уважаю, капитан. Руками пощупать хочу. А город ваш — когда он еще будет? Вы к тому времени все отсюда разъедетесь. Или это… Мало ли чего.

— Помрем, — подсказал Варг.

— Правильно. Не доживете. И выходит, что и вам, и мне одна польза от этого города — на том свете. А пурга — на этом. Чего радоваться?

— Ох! — сказал Варг. — Извини. Я забыл, что для тебя весь мир с твоими гнилыми яблоками рухнул.

— Нельзя человека неудачами упрекать. Мне в одном деле не повезло, может, я в другом деле что-нибудь осилю.

— Ты домой думаешь ехать?

— Неужели тут припухать буду! У меня станция пересадки. Мне только бы… красиво приехать! Вы меня понимаете, капитан?

— Я как раз про это и говорю. Красиво тебе вернуться надо. На коне.

— Лучше на «Волге», — сострил Братишвили.

— М-да… Трудно с тобой разговаривать. Денег хочешь много заработать? Ничего в этом плохого нет. Вот я опять к старому и возвращаюсь: почему бы тебе на стройку не пойти? Что-нибудь да ты умеешь делать? — Варг кивнул на стоящий под вешалкой чемодан. — Ты наверх еще не поднимался? Товарищ мой приехал, отдыхает сейчас. Он и есть главный строитель, можно поговорить с ним.

Братишвили тоже посмотрел на чемодан, потом перевел взгляд на Варга.

— Я все понял, — сказал он. — С этого бы и начинали. Мне квартиру освободить нужно? Пожалуйста. Я опять к сторожихе попрошусь.

— Ничего ты не понял, — усмехнулся Варг. — Живи. Всем места хватит.

— Спасибо, капитан… Я к вам уже привык, честное слово. Я бы тут без вас загнулся. Только вы не думайте, в тунеядцах не задержусь. Мысль у меня счастливая есть — что, если в старательскую артель пойти? Говорят, при хорошем везении тысяч пять за сезон отхватить можно. Это правда?

— Отчего же… Если повезет, такие деньги и в лотерею выиграть можно. Думай, одним словом. Времени у тебя мало, сам говоришь.

— Лады! Пять дней мне сроку, и — баста! Эх, Александр Касимович, не понять вам мою пламенную душу! — Он уселся верхом на стул, обхватив спинку руками. — На коне, говорите? Я и сам… Есть у меня перед кем покрасоваться! Да вот как? Может, я в артели золотой самородок найду — сто килограммов! Или там десять килограммов, тоже прилично. Слава какая! В «Огоньке» на первой обложке — Владимир Братишвили! Цветное фото. Золото блестит, переливается, лучи от него исходят, а я на фоне чукотских гор в синем костюме, галстук светлый, запонки зеленого камня — это же такой слайд сделать можно!

Братишвили еще немного погарцевал на стуле, как джигит, потом стремительно сорвался, накинул плащ.

— Все! У меня настроение появилось в клуб пойти. Танцы будут. Лезгинку здешним девушкам покажу, как считаете?

Едва за ним захлопнулась дверь, как послышался скрип лестницы. Это спускался разбуженный джигитовкой Коростылев.

— Шумный у вас молодец, — сказал он, потягиваясь. — Девок пошел охмурять?

— Молчал бы… Мне про тебя Эсфирь все рассказала.

— В этом я не сомневался… Слушайте, Александр Касимович, поехали со мной на карьер! Пусть вас хоть немного ветром обдует, а то боюсь пылью вы скоро в своем кабинете покроетесь.

— Дерзишь, Егор. Дерзишь не по чину.

— Мне можно. Я именинник. Разве нет?

— Именинник. Что да, то да. Твой день, Егор Александрович. Точно.

Варг подошел к Коростылеву и неловко обнял его.

— Я за тебя рад…

На карьере Коростылеву делать было нечего. Да и сам карьер пока что существовал только в его воображении; в натуре это была условно обозначенная граница центральной части будущего города, его внутреннее кольцо, образованное узкой лентой стыкованных между собой домов. Еще не скоро начнутся работы на этой отметке: через два дня будет вынут грунт лишь под здание энергоцентрали, с которой, собственно, все и начнется, потом… Много еще надо будет сделать потом, очень многое — пять, а может, и десять лет пройдет, прежде чем отсюда, с высокой террасы, замыкающей долину, можно будет увидеть «Розу ветров».

И все же Коростылев первым делом приехал сюда: приехал, чтобы еще раз увидеть голубой, струящийся воздух над изогнутой кромкой берега, суда, словно впаянные в холодное зеркало бухты, серые камни мыса Кюэль, видневшегося у самого горизонта, — увидеть все теми же глазами, какими увидел он это десять лет назад из окон дома капитана Варга.

— Вы знаете, что мне вдруг вспомнилось, — сказал Коростылев, когда они подошли к краю террасы. — Мой отец во время войны был в партизанском отряде. Когда война кончилась, его разыскал их бывший командир, который стал председателем колхоза. А колхоза того и в помине не было, одни головешки от него остались. И вот отец рассказывал — должно быть, очень ему это в память врезалось — как стояли они, бывшие партизаны, на таком же, наверное, крутояре, смотрели сверху на свою сожженную деревню и рисовали палками на снегу, где чему быть. Отца они призвали к себе как архитектора, строителя, вроде бы снова мобилизовали в свой отряд, только уже по мирному делу. А в хозяйстве — ни топора порядочного, ни пилы, — так, с бору по сосенке. И знаете — построили! Замечательное построили село, я о нем даже в газете читал. Отец об этом часто вспоминал, может, потому, что последняя его работа была, и потому, что трудная работа была, бульдозера, наверное, и в глаза не видели. А я здесь такую технику подниму, что впору пирамиды строить.

Что-то знакомое припомнилось Варгу в этом рассказе, что-то виденное им или слышанное.

— Где это было? — спросил он. — Где твой отец воевал?

— Где-то в Средней России. То ли под Брянском, то ли… Словом, не знаю. Забыл.

— Тебе такое название — деревня Свиноедово — ничего не говорит?

— Нет… А что?

— Да так. Тоже воспоминания разные… Ну, хватит, постояли на ветру, пыль конторскую сдули, теперь у меня поясница болит. Поехали!

Может, это и впрямь Свиноедово, а может, и нет — кто теперь скажет? Много таких деревень из пепла поднимали. Хорошо бы, если Свиноедово. Как живой мостик… Коростылев-отец вполне мог быть в отряде, где был Кружилин, в колхозе, где председательствовал Кружилин. Только все это теперь уже из другой жизни.

По дороге домой Коростылев спросил:

— Пряхин тут?

— Твой Пряхин, Егор, уголовный тип! Знаешь, что он отчубучил? С озера пешком притопал, его три дня по всей тундре искали. Как услышал, что ты прилетаешь, — котомку в зубы и бегом!

— Молодец, Даниил. Слово держит.

— Правильно. Ты уж ему дай погарцевать.

— Ну, зачем так? Он мужик дельный. Все мы понемногу гарцуем, чего уж… А Вутыльхин не показывается?

— Вутыльхин пароход купил. Теперь пытается отгадать, где у него нос, где корма. Хозяйство Тимофея замучило.

Они ехали по узкому серпантину, тянувшемуся вдоль террасы; из окон машины был едва различим далекий берег на той стороне бухты; пологие сопки, припорошенные снегом, казались отсюда низкими ватными облаками.

10

Вутыльхин шел берегом. Он шел легко, не торопясь, потому что если будет торопиться, то быстро устанет и не сможет идти дальше. А идти ему еще целый день, и завтра до обеда тоже идти — к обеду он придет. Успеет. Время у него есть, Косагоров говорил, что много еще готовить надо, впопыхах ничего не делается.

Он был доволен, что перед уходом не разбудил Малкова. Николай принялся бы снова отговаривать, он человек спокойный, это хорошо в работе, а когда беда может произойти, спокойствие человеку мешает.

С другой стороны — может, и Малков бы с ним пошел. Не для компании, это не обязательно, просто он эти места хорошо знает, тут его охотничий участок, а Вутыльхин берегом первый раз идет, хотя, кажется, все вокруг исходил. Все вокруг помнит. Вот уже, наверное, лет шестьдесят помнит или около того. Точнее он сказать не может. Он совсем взрослым был, когда у него первый раз спросили: сколько тебе лет, Вутыльхин? Раньше это никому не было интересно, и ему тоже было все равно. Потом оказалось, что надо иметь возраст, имя и даже отчество, если захочет, и они с отцом решили, что возраст у него похож на возраст учителя Красной яранги — это значит двадцать лет; имя он себе выбрал как у председателя колхоза, в который они в тот год вступили, а отчество ему люди дали, и вот уже сорок лет как он не просто Вутыльхин, каких, наверное, много есть по другим разным местам, а Вутыльхин Тимофей Иванович.

Если хорошо вспомнить, то первый раз его по отчеству назвал капитан Варг, — ага, точно! — оба они тогда молодыми были или почти молодыми, только что война кончилась, капитан приехал к ним в колхоз и сказал: «Какой же ты Тимофей, когда ты старым скоро будешь? Ты Тимофей Иванович, вот ты кто!» А сейчас говорит: «Какой ты Тимофей Иванович, если ты еще молодой, женился недавно? Ты совсем скоро юношей станешь, потому что прыти в тебе много. Ты, говорит, энергичный человек, Тимофей».

И Сергачев тоже так говорил. Сергачев был у них на побережье секретарем первого райкома, еще до войны, приехал сюда с ребятишками, один другого меньше, с женой, отца старого тоже привез — всей семьей на берегу поселились в землянке. До сих пор, если поискать, ту землянку найти можно. Сергачев Вутыльхина всегда каюром брал, когда по району ездил. «Энергичный, говорил, ты человек, Вутыльхин, я тебя в школу определю, чтобы ты грамотным был…»

Так оно и вышло: стал он сперва каюром в Красной яранге, научился читать и писать, особенно хорошо считать научился — очень ему это нравилось; потом послали его на курсы — и вернулся он в село мотористом. Сразу заметным стал Вутыльхин человеком, потому что летал на самолете, а тогда — кто сейчас поверит? — называли самолет «железной птицей» и даже смотреть на него боялись. Кроме того, зверобоем хорошим был Вутыльхин, грамотным был, жену себе лучшую в поселке взял, — в деревянный дом переехал. Этугье, правда, до сих пор говорит, что он первый в деревянный дом переехал, но это не так, потому что Этугье еще в доме жить не умел, сразу же себе там ярангу поставил, значит — не считается.

Так он шел, легко и неторопливо, привычно не замечая вокруг ни свежести талой воды, пахнувшей снегом, ни первых крохотных незабудок, голубых, как тундровые озера; шел, перебирая в памяти — в который уже раз — долгую свою жизнь на берегу океана, но, чем ближе подходил вечер, тем неспокойней становилось ему от забытых Коростылевым писем. Тревожные были письма…

Пусть Малков называет его любопытным, зато другие называют его любознательным. И не зря называют — кто из его земляков и ровесников знает все машины, какие только есть в тундре; кто помогал в прошлом году инженерам, когда они испытывали новые аэросани — инженеры потом очень его благодарили, даже по радио об этом передавали; кто выписывает журналы «Техника — молодежи» и «Знание — сила» и читает каждый день две областных и одну районную газеты?

Никто. Только он один, Вутыльхин Тимофей Иванович. Потому что он любознательный. А письма прямо на столе лежали, распечатанные… Даже удивительно, как он до сих пор почти каждое слово помнит, а ведь два года или даже больше — может, четыре года не вспоминал про них ни разу, только когда Малков его на эту мысль навел — все вспомнил. Ошибки там никакой быть не может, там подпись стояла: «Доктор наук. Профессор». Коростылев, конечно, ох, мужик умный, никто слова против не скажет, только профессор — это все же не Коростылев, как не поворачивай, Вутыльхин, будь здоров, знает, что такое профессор, дело имел. Когда у Веры сердце плохо работать стало, они в Ленинград летали, там ее профессор один раз всего посмотрел или, может, два раза — и все! Физкультурница девка теперь, забыла, где сердце стучит.

А Егор-то и не виноват, может, вовсе. Неизвестно ведь, как оно обернулось. Например, начал он письмо читать, а тут Вутыльхин позвал его хариуса ловить — как раз в тот год хороший хариус шел. Или еще кто отвлек. Егор-то шустрый, все время бегает, долго ли забыть… А Вутыльхин человек положительный, как он мог не усмотреть, почему сразу не забеспокоился? Взял и отвез Косагорова, своими руками отвез — теперь своими руками, выходит, может все погубить, даже думать об этом страшно.

Он еще продолжал по привычке обстоятельно перекатывать в голове одну и ту же мысль, так и эдак рассматривая ее и определяя окончательное к ней отношение, но уже что-то иное насторожило его. Он прислушался. Шумело море. Кричали отяжелевшие от рыбы кайры, тихо посвистывали пуночки. Однако все это было не то — ухо старого тундрового человека различало в этих звуках другой, непохожий звук: так шумит в устье река, впадая в море. Шумит река, которой быть не должно, про которую он, по крайней мере, не знал и не слышал, потому что шел этим берегом первый раз в жизни.

Ухо не обмануло его. Вутыльхин, еще не видя реки, уже все понял и вскоре действительно вышел к широко разлившемуся устью. Это была маленькая речка, почти ручеек, но весной маленьких речек не бывает. Весной все реки широкие.

Если бы Вутыльхин умел плавать, он бы и то подумал, прежде чем сунуться в эту кипящую воду, но плавать он, как все тундровые люди, не умел, и потому думать было не о чем. Если бы он, кроме того, умел предаваться отчаянию, он бы, наверное, забегал по берегу, как затравленный песец, заскулил бы, вздымая к небу руки, стал бы проклинать все на свете, но ничего такого он делать тоже не умел; он тяжело опустился на землю, чувствуя, как гудят ноги, посмотрел на крутившиеся возле самого берега водовороты, в которых волчком вертелась всякая тундровая мелочь, и устало закрыл глаза.

Так он посидел немного, потом встал и быстро пошел вверх по реке. «Это ничего, — говорил он себе. — Ничего… Это не страшно. Я найду перекат, где торчат из воды камни, я перейду. Вон за теми увалами обязательно большой перекат, не может там переката не быть, хоть какая вода. Я доберусь. Торопиться теперь надо. Очень торопиться — вдруг плохой перекат, глубокий, дальше идти придется. Много придется идти. Длинные реки в тундре. Очень длинные реки…»

11

Пряхин, едва добравшись до дома, позвонил Варгу.

— А, утопленник! — весело сказал Варг. — Поздравляю, что живой. Да нет, особенно не беспокоились, ты ведь верткий. Егора я тебе позвать не могу, потому как он на карьере. Все понимаю, как же… Он тобой в первую голову интересовался.

«Порядок, — удовлетворенно подумал Пряхин. Все идет по расписанию. График выдерживается строго».

Он уже знал, что взрыв назначен на субботу, то есть на послезавтра. Так что хоть и не впритык, с запасом добрался, но как раз вовремя.

Оглядевшись немного, помывшись и перекусив, решил, что надо сразу что-то делать, врубать себя в работу, потому что за последние дни пружина в нем закрутилась до отказа, разнесет его по частям, если напряжение не снять. И, чтобы снять это напряжение, он пошел в гараж, где в отдельном боксе, им самим отгороженном, стоял его бульдозер. Напарник, конечно, все сделал, как надо, но взглянуть лишний раз никогда не мешает. Тем более что машина новая, до конца еще не обкатанная.

Ребята в гараже встретили его восторженно, только что на руках не носили. Все они были хоть и опытными механизаторами, но до Пряхина, понятное дело, им далеко. А тут еще — такое событие! Уже по всему управлению прошел слух о героическом переходе их бригадира, который ничего не побоялся, только бы со своими ребятами быть вместе.

Рассказывать о своем путешествии, однако, он пока ничего не стал — некогда; тут же, по-деловому, собрав всех у себя в боксе, провел небольшую планерку, каждого выслушал и каждому дал совет, потом, переодевшись, принялся за осмотр машины. Ни о чем постороннем думать он сейчас не мог и не хотел. Он готовился к работе. К штурму. Нечего тут громких слов бояться — это и есть штурм, потому что дело, которое им предстоит, требует от каждого полной отдачи сил в короткое время, требует рывка. А на штурм, как известно, всегда идут отборные части, идет гвардия. Вот и он тоже… Ничего, Даниил Романович, мы с тобой одни, кого стесняться? Гвардия и есть. И машина у него гвардейская, персональная, на радиаторе табличка висит: «Лучшему механизатору области, победителю в социалистическом соревновании».

В это время позади послышался громкий говор, смех, и Пряхин, обернувшись, увидел в дверях начальника цеха, а рядом с ним невысокого мужчину, в котором, судя по дорогому «кодаку», висевшему через плечо, можно было признать фотокорреспондента: сейчас самое время корреспондентам тут появляться.

Морозов прямо от порога зарокотал:

— Ну, ты даешь! Пешком, а? Нет, видали? — Он широким жестом как бы соединил Пряхина и его машину в единое целое и, обращаясь к корреспонденту, добавил: — Видали Молодцов? Такие до полюса дойдут, если того дело потребует! Дойдут и не поморщатся. — Морозов дружески потрепал Пряхина по плечу. — Поволновались мы, правда, немного, ну да ничего. Вольный ты нынче казак, а как заслышал зов трубы, так и в седло. Правильно, Даниил Романович, так и живи. Вот, кстати, товарищ корреспондент тобой интересуется.

«Смотри, оратор какой», — беззлобно подумал Пряхин, а вслух сказал:

— Да вроде бы рано еще интересоваться. Вроде бы мы ничего пока не сделали, обождать надо.

Но корреспондента, как Пряхин тут же понял, ничего пока и не интересовало, кроме его собственных приключений.

— Похвально! — темпераментно сказал он. — Конечно! Человек должен быть целеустремленным, в этом его девиз. Да! Вы знаете, год назад я был в Антарктиде — снега, морозы, пингвины, дороги никакой, но кадр может пропасть, и я пошел. Или, помню, в Кара-Кумах — тоже отнюдь не сахар, песок под ногами плавится. Думаете, жару легче переносить, чем мороз? Заблуждение! Дилетантские штучки… А лет пять назад я фотографировал алмазы — вы поверите? — целое ведро алмазов, у меня в глазах все переливалось, никакие светофильтры не помогали.

Он еще довольно долго рассказывал о себе, выкурив за это время две сигареты, потом все-таки вспомнил, зачем он сюда пришел, и снисходительно кивнул на бульдозер.

— Эффектная машина! Я думаю, на ней можно возить пушку.

— На ней можно возить танки, — обиделся Пряхин. — Или доменную печь, если не очень большая. Пойдемте, лучше я вас с ребятами познакомлю.

— Это еще успеется. Сейчас, знаете, всего лишь прикидка. — Он обернулся к Морозову. — Вы отвезете меня в порт? Мне нужно повидать капитана Варга, мы с ним условились. А вы… — Корреспондент посмотрел на Пряхина и вроде бы только сейчас как следует его увидел. — Послушайте, какой вы, оказывается, большой! Я буду снимать вас на широкую пленку, иначе не поместитесь. Нет, правда, только на широкую!

Ему стало смешно от собственной шутки, он энергично пожал Пряхину руку и сел с Морозовым в машину. Пряхин тоже рассмеялся. Шебутной парень, трепливый — это ничего. Такая у них работа — разъезды всякие, дорожное житье, байки да прибаутки. Эффекты любит. Только если он Варга снимать поехал, его ни цветная пленка не спасет, ни широкая — не тянет капитан на героический тип, тут хоть что.

К этому времени рабочий день как раз закончился, товарищи потребовали, чтобы Пряхин непременно пошел с ними в столовую. Должен он в конце-то концов с ребятами посидеть, поговорить по-человечески — столько не виделись! Пряхин согласился, что должен, и обещал прийти.

Жизнь набирает обороты. Летом, а скорее всего, ближе к осени, он свой отпуск все-таки использует, так что журиться нечего. Половит еще гольца за милую душу.

Проходя мимо инструменталки, Пряхин увидел сгорбившегося за столом Смыкина, старого приятеля, с которым еще в совхозе работал. Смыкин поднял голову, молча кивнул Пряхину и снова уткнулся в ведомости.

— Здорово! — сказал Пряхин. — Ты чего такой смурной? Забился в куток, на люди не выходишь. Пойдем с нами в столовую, ужинать будем.

— Никуда я не пойду, — пробурчал Смыкин. — И без меня есть кому тебе в ладоши хлопать. — Он оторвался от бумаг, колюче посмотрел на Пряхина. — Сукин ты сын, Даниил, вот тебе все мое приветствие.

Пряхин опешил.

— Ты чего, Смыкин? Ты с похмелья, что ли?

— Я сто лет не пью, Даня, мог бы запомнить. Язва у меня. Ты хоть знаешь, что за тобой два вездехода посылали, вертолет целый день тебя искал, людей гоняли, технику. А ты…

— А я не просил! — вспылил Пряхин. — Я не к теще на блины шел, я на работу добирался, это ты понять можешь? А насчет того, что искали, так этим попрекать нечего: у нас такой закон, чтобы искать, если человек в беде. Брось ты, Василий, мелочиться — отработаю я людям за их обо мне заботу. Знаешь ведь — отработаю.

— Это верно. Отработаешь. Только вот на Южный по твоей милости муку не завезли — не на чем было.

— Ну, это уж знаешь… Это не по моей вине, а по вине перестраховщиков — испугались, как бы Пряхин не загнулся. А я жилистый! И я не просил — опять тебе говорю!

— Ты не кричи, Даня. Не кричи… Мука — это опять же не главное. Я тебе вот что скажу. Когда ты свои диваны да шкафы на вездеходе через тундру пер — помнишь? — ты тогда даже юридически виноватый был, а никто о тебе плохо не подумал. Почему? Потому что озорство, и только. Знал, да нарушил. А сейчас тебя и обвинить ни в чем нельзя, даже на вид не поставишь. Захотел — пошел, сам себе хозяин. Где тебе было думать, что от этого людям беспокойство. Ты об этом думать уже не привык.

— Но я-то в чем виноват? Убей меня бог, не понимаю!

— А я знаю. Ты и не поймешь. Совесть у тебя чиста, Даня, так что иди, веселись. Только я с тобой не пойду.

— Ну и сиди тут, злобствуй на весь белый свет!

Пряхин вышел, в сердцах хлопнув дверью. Подумаешь, правдоискатель нашелся! Недаром, говорят, все язвенники — люди желчные. Чего прицепился? Морозов и тот словом не обмолвился, потому что понимает. Даже Сережа Грачев в положение вошел, а Смыкин, видишь ли, сам по себе.

Тут он поморщился слегка, подумав, что машину Грачеву он, конечно, в эти дни не достанет: не до него. Жаль парня, но ничего. Невеста его, он узнавал, у Эсфири живет. Значит, дождется. У Эсфири сколько хочешь ждать можно.

12

Пять дней выпросил себе на трудоустройство Братишвили; два из них уже прошли, а толку пока никакого. Деньги между тем кончились, и потому, обливаясь слезами, он отнес в редакцию газеты один из своих аппаратов — великолепную японскую зеркалку. Аппарат тут же купили, тем более что Володя, махнув на все рукой, особенно не торговался. Узнав об этом, Варг рассердился по-настоящему. Он шел домой и думал, что сейчас хорошо бы Братишвили выставить к чертовой матери — пусть продает последние штаны и катится на все четыре стороны; он возмущался и кипел, он готов был тотчас же, немедленно все это проделать, прекрасно понимая, что ничего такого он никогда не сделает.

Братишвили, облачившись в передник, жарил на плите мясо; дух стоял такой, что у Варга, несмотря на все его переживания, потекли слюнки. Кроме того, стол был накрыт явно торжественным образом: посреди стояла бутылка коньяка, на тарелках влажно светилась семга, лежали два оленьих языка, только что сваренных — пар от них шел густой и вкусный.

— Вот хорошо, — обрадованно сказал Братишвили. — А я думал, остынет. Егор Александрович звонил, тоже скоро придет.

Варг про себя крякнул. Он ко всему был готов, но чтобы уж так…

— Дармоед! — громко сказал он. — Ты обыкновенный дармоед, вот ты кто. Продал аппарат, купленный на отцовские денежки, теперь будешь меня коньяком поить?

Сам того не ожидая, он взял бутылку и выкинул в окно. Братишвили тихо ахнул.

— Армянский же, Александр Касимович. Зачем вы так… Я ведь на работу устроился, отметить решил.

Варг уже и сам понял: стыдно такими вещами заниматься. Но потакать он ему все равно не намерен, да еще с этим его наглым враньем — на работу, видишь ли, устроился!

— Что еще за работа? Что за очередная афера? Рабочие люди последние вещи не продают.

— Вы только успокойтесь, капитан. Я расскажу. С аппаратом я поторопился, это просто — отчаяние меня заело. Вы садитесь, я все сейчас расскажу, все по порядку.

Братишвили был немного растерян поворотом событий, но держался хорошо — джигит все-таки.

— С мужиками я тут сговорился. Они для магазина пристройку делают, вроде зимнего склада. Ну вот. Топором я не умею, зато я какое хочешь бревно притащу. Работа аккордная, сотен несколько мне от этого дела светит. Главное — ведь начало, а? Вы не думайте, я заработаю.

Он уже опять был весел, опять что-то такое смешивал в кастрюле, готовил соус.

— Как раз завтра и начнем.

— Благодать, — сказал Варг. — Широкий у тебя размах. Люди завтра большое дело начинают, и ты тоже… дело начинаешь. Каждому свое, как говорится. По мере возможностей.

— Ай, капитан, сколько укоризны! Дело… Всего и дело-то, что восемь тонн аммонала взорвут.

— А тебе уже докладывали, сколько взорвут?

— Зачем мне докладывать? Я сам прикинул, грамотный. Был на карьере, вычислил. Сорок шурфов по двадцать килограммов. Стандартный заряд. Чего же не сосчитать? — Он попробовал соус, поморщился. — Знаете, каким я в армии взрывником был? Отличник боевой и политической подготовки.

— Это в каком же смысле? — не понял Варг.

— Взрывник только в одном смысле бывает — взрывай, что положено.

Капитан посмотрел на него так, будто Володя признался, что он по меньшей мере космонавт.

— Ты ничего не путаешь?

— Мама родная! Я что-нибудь опять не так сказал, да?

— Еще бы! Прости меня грешного, Владимир, ты с рождения такой дурной или тебя этому научили? В управлении голову потеряли, вторую неделю взрывника ищут, а ты… Слов у меня нет!

— Я же не знал! Капитан, я ведь не строитель, я взрывник, мне на ум не пришло. А что, правда, да?

Никакой тут правды не было, и капитан, честно говоря, еще не знал, что в такой ситуации можно сделать, зато он сразу же понял, куда приставить этого огненного южанина, чтобы он не только лезгинку танцевал.

— Я могу! — засуетился Братишвили. — Могу! Капитан, я вам знаете какой взрыв сделаю? Это будет огненный смерч по всем правилам. Меня учили. Мы однажды в Дагестане целое ущелье перекрыли — направленный взрыв, слышали? Я вам подробно расскажу…

— Помолчи, Володя. Мясо у тебя пригорело, чем кормить будешь? Займись пока делом, я сейчас.

Варг поднялся к себе в кабинет и позвонил Косагорову. Они немного поговорили на разные темы, потом Варг спросил:

— Слушай, Косагорыч, кто у тебя завтра эту штуку поворачивать будет?

— Какую штуку?

— Ну эту… Которая взрывает. Там еще ручка такая есть.

— А хоть кто. Сам, наверное, поверну. — Он коротко хмкынул. — Может, тебе захотелось? Так я пожалуйста.

— Просьба у меня к тебе, Косагорыч… — Варг обстоятельно изложил главному взрывнику все, что он от него хотел. А хотел он, чтобы Братишвили позволили завтра провести массовый взрыв под здание энергоцентрали: всего и надо, чтобы он рукоятку повернул.

— Документы у него в порядке, взрывник квалифицированный, — заверил он. — А Морозов завтра его с утра в штат зачислит.

— А как не зачислит?

— Зачислит, — сказал Варг. — Куда он денется.

— Ну, давай. Я хоть и не очень понял, но раз ты просишь…

На том они и порешили.

Тут как раз позвонил Морозов. Интересовался, сможет ли порт своими силами обеспечить доставку гравия с Зеленого мыса. Варг хотел было опять напомнить Морозову, что это не его заботы, а заботы начальника портофлота, но вместо того подробно объяснил, что да, конечно, порт такую работу проделать сможет, если, разумеется, Морозов тоже пойдет на уступки. Вопрос с Братишвили был решен.

Потом позвонила Эсфирь Яковлевна. Ей нужен был Коростылев, она хотела посоветоваться с ним о Верочке… Ну ничего, она позвонит позже, если это, конечно, удобно.

Потом позвонил фотокорреспондент, с которым они сегодня не успели поговорить. Корреспонденту нужен репортаж о подготовке порта к навигации; кроме того, ему нужно сделать несколько снимков самого Варга — может быть добавил он, они пойдут на обложку одного из журналов.

— Вы завтра будете снимать взрыв? — спросил Варг.

— Еще бы! Для того и прилетел.

— Вот завтра и поговорим. У меня к вам тоже кое-какая просьба будет.

Варг уже собрался идти вниз, но телефон затрещал снова. Звонил начальник автобазы: не может ли капитан как председатель народного контроля воздействовать на управляющего банком, который без всяких оснований отказал ему в кредитовании.

— Павел Иванович, — сказал Варг. — У меня голова болит, все равно ничего сейчас не пойму. Позвони завтра.

«Как прорвало все равно», — подумал он и с опаской положил трубку. Не тут-то было! На этот раз звонил редактор газеты, спрашивал, не у Варга ли остановился главный инженер проекта, он его нигде отыскать не может.

— Дорогой ты мой, — жалобно сказал Варг. — Я всего-навсего старый, больной капитан, у меня мигрень. Я не начальник управления, не диспетчер, не справочное бюро. А твой инженер уехал на Южный, завтра утречком будет. Вот так-то! И скажи своему секретарю, чтобы он мне сапоги болотные вернул, а то мне самому скоро понадобятся. Ну, бывай.

— Не понадобятся, — сказал за спиной Коростылев. — Я вам новые привез, литые. Стыдно капитану в опорках шлепать.

— За это спасибо, — кивнул Варг. — Нет, ты видал? У меня от них скоро рак уха будет. Прямо не дом, а штаб-квартира, честное слово. Сбегу я отсюда.

— На кого сердитесь, Александр Касимович? На кого негодуете? Они, что ли, виноваты, если у вас действительно не дом, а штаб-квартира?

— А то я виноват?

— Нет, я… Что хотели, то и получили. Нечего бесполезные разговоры разговаривать, идемте ужинать.

— Это можно. Только я меры кое-какие приму.

Он взял с дивана две огромные подушки и накрыл ими телефон. Тот, казалось, только того и ждал — взвыл не своим голосом.

— Черта рыжего! — погрозил ему Варг. — Хоть лопни.

— Междугородный, — сказал Коростылев. — Не хулиганьте.

— Правда… — Он взял трубку и услышал, что это Надя.

— Папка, — сказала она. — Это я… Ты слышишь? Здравствуй, папка, целую тебя. Ты как?

Варг опустился в кресло, сделал Коростылеву знак рукой: «Погоди!» Голос Нади был едва слышен — связь шла по радио, что-то булькало, трещало, телефонистки то и дело переговаривались между собой, никак не могли настроиться.

— У меня все хорошо, папка. Очень скучаю. Еще месяц остался, и я дома, Да-да, я слышала, молодец! Передай, пожалуйста, Вутыльхину, чтобы он редуктор у меня на катере перебрал, а то времени мало осталось. Занят? Ничего, скажи, что я велела. Поздравляю тебя с навигацией! И Егора Александровича поздравляю… Конечно! Мне Эсфирь Яковлевна написала, она меня в курсе держит. Скажи, что я все годы в него верила. Поцелуй его. Я тороплюсь, папка, у меня экзамен сегодня. Еще три осталось, все будет хорошо, ты же знаешь! Береги себя. Я тебя очень люблю.

Телефон напоследок оглушительно треснул и смолк. Надя повесила трубку, посидела, должно быть, еще немного, потом заторопилась — она всегда и повсюду ухитрялась опаздывать — и побежала в институт.

Вот чего ему не хватало все это время. Нади. Ее голоса. Теперь хорошо. Она не любит писать и звонит редко. Он понимает. Письма — это просто информация. Сообщение. И по телефону говорить тоже трудно. Так хочется сидеть рядом и чувствовать, что снова вместе, что снова у них общие дела, общие заботы. Снова приедет Малков, ухмыляясь, скажет, что Надя заучилась, совсем тонкая стала и никчемная, надо бы на волю выбраться, и они будут долго препираться, спорить, потом в комнате Малкова начнется ужасный беспорядок, Надя примется чистить ружья, хотя они и без того чистые, Малков станет для порядка ковыряться в исправном моторе, а Варг будет на все это смотреть и вздыхать.

— Что нового? — спросил Коростылев.

— Да ничего. Экзамены сдает. Целует тебя. Говорит — ты хороший. Эсфирь ее в курсе держит.

— Святая женщина, памятник себе при жизни заработала.

— У нее хорошая жизнь, Егор. Ты ее не жалей… Ладно, пойдем. Я тут, кажется, Володьку сосватал. Он хоть и здоровенный, как… не знаю что, а все еще ему цацки нужны. Может, через эти цацки к делу и пристанет. Как ты говоришь-то: все мы немного гарцуем, да?..

Спустившись вниз, Варг вытащил из шкафа еще один аппарат Братишвили — тоже хорошую камеру, Володя плохими не пользовался, и смиренно попросил:

— Ты бы показал, как с ней обращаться. Хочу практику иметь.

— С великим удовольствием! Только сперва я научу вас кадрировать. Через видоискатель отыскиваем объект съемки, затем прикидываем, какой взять план. Планы бывают крупные, бывают общие… Один момент! А зачем вам это, капитан?

— Думаю завтра запечатлеть тебя на фоне события. Крупным планом ты, за тобой общим планом земля, взметнувшаяся к облакам, дым, пламя, смерч. Лицо у тебя одухотворенное, даже с проблеском мысли, ты отважно поворачиваешь ключ взрывателя, и все это на широкую пленку, в цветном исполнении… Устраивает тебя такое?

Братишвили отобрал у Варга камеру.

— Нет, — сказал он. — Не устраивает. Это неграмотно. Крупным планом должен пойти взрыв, а человек может быть только намечен. Тут фантазировать нельзя, капитан, тут законы перспективы. — Он отрешенно посмотрел на Варга. — Вы это серьезно? Вы договорились, да?

— Договорился. Только люди сомневаются. Мы его возьмем, а он один раз — фьють! — и опять пойдет куда-нибудь шабашить.

— Александр Касимович!..

— Погоди! Кроме того, я имел неосторожность предложить тебя столичному фоторепортеру, он натуру ищет, на обложку журнала поместить хочет. Я ему сказал: красивый парень. Понимаешь? Больше-то я ему ничего про тебя сказать не мог. Однако обещал, что снимет. Вот и я думаю: придет журнал, повесишь ты его на ту сараюшку, которую вы строить собрались, будет твой портрет на ветру болтаться. Красота! А дома небось фотографию твою вырежут, под стекло возьмут, на почетном месте красоваться будет. Веселенькая картина получается, а?

— Не надо, капитан… Пошутили, и хватит.

Братишвили поднялся, накинул куртку и вышел. Варг посмотрел ему вслед.

— Черт его знает, — сказал он. — Может, что и не так. Может, я что лишнее сболтнул, как ты думаешь, Егор?

Коростылев ответить не успел, потому что Братишвили тут же вернулся. В руках у него была бутылка коньяка.

— Целехонькая лежала между прочим. Вы ее в опилки забросили. Садитесь, буду вас обслуживать.

Он аккуратно наложил каждому в тарелку мяса с подливкой, наполнил рюмки.

— За ваше дело, Егор Александрович! Только минуточку. Один вопрос у меня назрел, разрешите? Как вы думаете, надбавки из-за этого вашего города не отменят?

— Надбавки? — переспросил Коростылев. — Ах, вот оно что! — Он поставил рюмку, чтобы не расплескать — так ему вдруг стало смешно. — Ты смотри, об этом-то я и не подумал! А тут целый социальный вопрос… Не знаю, Володя, может, и отменят. Тепло будет, сирень разведем. За что же платить?

— Жаль, — вздохнул Братишвили. — Конечно, с головой я и без надбавок тут просуществую, но с надбавками все-таки лучше. Как вы считаете, капитан?

13

Приемник был совсем маленький, чуть больше спичечной коробки, а так хорошо работал, даже не верилось — откуда что берется? Вот и сейчас: стоило повернуть колесико, и сразу же запела Шульженко. У Веры от ее голоса всегда слезы наворачиваются, а теперь — и подавно.

Этот приемник ей Сережа перед самым отъездом подарил. Сказал: «Слушай и меня вспоминай». Вот глупый!

Как будто она и без приемника о нем каждый день не думает.

За окнами лежит большой незнакомый поселок. А она заперлась в четырех стенах, и никуда ей выходить не хочется. Плохо у нее все получилось. Неожиданно. Так все было хорошо и радостно, а теперь плохо.

Сережа приехать не смог, это она понимает. Он всегда был такой; он добрый и чуткий, только он никогда не бросит своих товарищей, и дело свое тоже не бросит, если без него обойтись нельзя — это у него еще в школе было, она помнит. Ребята приходили из его общежития, утешали: все обойдется, Сережа, наверное, вот-вот приедет, а она ни во что не верит. Да и ребята не верят: они ведь сами рассказывали, как трудно добраться до их участка.

Третий день она сидит и ждет. Смотрит в окно, зябко поеживаясь, кутается в пуховый платок. На улице ветер; поселок грязный, весь в копоти; черная туча, выползающая из трубы электростанции, похожа на крокодила, который проглотил солнце.

Третий день она надеется, что вот сейчас откроется дверь и войдет Сережа. Или кто-нибудь из его друзей. Или просто незнакомый человек, который снова, как это уже много раз было, возьмет ее за руку и поможет ей.

Один такой человек уже есть. Это Эсфирь Яковлевна. Она, должно быть, все свое варенье Вере скормила. Пирог испекла. Даже поплакала с ней вместе. Только вот помочь она ничем не могла.

А вчера, когда Вера совсем уже упала духом, Эсфирь Яковлевна вроде как встрепенулась.

— Верочка, — сказала она. — Давайте смотреть на вещи реально. Вам надо заболеть. Вы заболеете и, таким образом, сможете задержаться. А Сережа к тому времени приедет. Всякая работа, как подсказывает опыт, имеет конец. Я сделаю вам справку: заведующая поликлиникой — моя приятельница. Мне думается, это хороший выход.

— Этого нельзя делать, — вздохнула Вера. — Нельзя. Я ведь сама медик.

— Вы правы, — согласилась Эсфирь Яковлевна. — Это неэтично. Ну, хорошо. Будем опять-таки исходить из реальных возможностей. — Она решительно расправила на столе скатерть. — Я достану вам вертолет. Или нет — зачем так радикально? Я поговорю с начальником геолого-разведочного управления, и он срочно вызовет вашего мужа. У него, конечно, есть для этого средства. Видите, как просто?

Она говорила совершенно искренне, ни на минуту не сомневаясь, что, если вертолет есть, его сразу же пошлют за Верочкиным мужем, потому что, какие бы важные дела у вертолетчиков ни были, это дело самое важное.

Условностей для Эсфири Яковлевны не существовало. В прошлом году она прямо среди ночи разбудила остановившегося у нее большого областного начальника и потребовала, чтобы он немедленно распорядился выгрузить из самолета ящики с продуктами и посадить в него детей, которые целые сутки ждали отправления в пионерлагерь. Начальник был невыспавшийся и злой, он отмахивался от нее руками, говорил, что самолет грузовой, что лавки там железные, но тем не менее к утру ребята были отправлены, а Эсфирь Яковлевна в благодарность испекла начальнику пирог.

Чинов и рангов она тоже не признавала: все люди, по ее глубокому убеждению, были склонны совершать неразумные поступки в равной мере. И потому, если она запирала на ключ молоденькую медсестру, чтобы та не ушла на свидание с женатым охотоведом, то делала это с такой же уверенностью в своей правоте, с которой она запрещала секретарю обкома есть строганину, причем и в том, и в другом случае осведомленность ее была исчерпывающей: охотовед действительно был ловеласом, а секретарь страдал желтухой.

Вот и теперь, решив, что разумнее всего обратиться прямо в управление, Эсфирь Яковлевна ушла к себе в кабинет, и вскоре оттуда послышались взволнованные восклицания.

Если бы человеческую доброжелательность можно было превращать в энергию, Эсфирь Яковлевна одна могла бы растопить все ледники Антарктиды. Вера подумала об этом и грустно улыбнулась. Она уже знала ее историю. Очень одинокая женщина, у которой ни мужа, ни детей, ни близких родственников не было, на закате жизни села однажды в поезд, который шел на Восток, потом пересела на пароход, который плыл на Север, и приехала на берег океана. Зачем она это сделала, она, должно быть, точно не знает, но говорит, что услышала у себя в коммунальной квартире, что там, на берегу океана, очень нужны люди. А она в своей жизни никогда и никому особенно нужна не была.

— И еще знаете, Верочка, — говорила она, глядя куда-то в сторону, — память у меня очень хорошая. Я бы даже не хотела такую память иметь. До сих пор многие фамилии помню, и плач помню, и как смотрели на меня… Плохо на меня, Верочка, смотрели, словно я виновата была, а у меня у самой ноги не шли, только вам этого не понять… должность у меня во время войны была страшная, страшнее не придумаешь — я похоронки людям носила. Всякие письма были. И радостные тоже были, но радостных я не помню, а похоронки и сейчас вижу.

Закончив говорить по телефону, Эсфирь Яковлевна долго не выходила из комнаты. За дверями было тихо. Вера поняла, что теперь окончательно все рухнуло: если уж Эсфирь Яковлевна ничего не смогла сделать, значит, никто не сможет.

Она принялась бесцельно бродить по комнатам. Гостиница была небольшая, уютная, обставленная очень по-домашнему, и, если бы не чемоданы и рюкзаки, теснившиеся под вешалкой, можно было подумать, что это обыкновенная квартира, в которой живет веселая и дружная семья.

В одной из комнат на тумбочке лежал альбом — это еще вчера Эсфирь Яковлевна хотела показать Вере свои фотографии, но они чем-то отвлеклись и посмотреть не успели. Вера подумала, что фотографий у нее, должно быть, не богато — разве что еще девические, школьные. Она наугад раскрыла альбом и увидела трех парней, стоявших возле какой-то странной перекладины, под которой висел большой, темный колокол. Ребята были симпатичные, загоревшие. Внизу, прямо на фотографии, Вера прочитала «Доброй Вам жизни, дорогая Эсфирь Яковлевна! Даже отсюда, с мыса Кюэль, мы видим теплый свет в Ваших окнах…»

На другой фотографии рядом сидели моряк в парадном мундире и девочка лет десяти, державшая за ошейник большую, очень лохматую собаку. Детским почерком было написано: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будете Вы! Милой Эсфири Яковлевне от капитана Варга, его дочери и знакомого пса по кличке Степан».

И еще фотографии, фотографии… Закутанный в меха охотник с карабином через плечо, какие-то девушки в белых платьях, наверное, выпускницы, ослепительно улыбающаяся актриса рядом с афишей, на которой крупными буквами набрана ее фамилия, приветы из Сухуми, из Москвы и Красноярска.

Вера бережно закрыла альбом. Потом вернулась к себе в комнату, достала из сумочки фотографию, приготовленную для Сережи, подумала немного и написала: «Спасибо Вам большое! За всех, кому Вы были нужны!»

Положить фотографию в альбом она не успела: Эсфирь Яковлевна уже стояла в дверях.

— Обстоятельства довольно своеобразные, — сказала она, присаживаясь на диван. — Район готовится к событиям, каждое из которых значительно. Люди слишком заняты, это естественно. У горняков промывочный сезон, в порту начинается навигация, у строителей завтра вообще особый день… И вот на это я как раз делаю ставку. Вы не улавливаете? Я уже готова была развести руками, но сейчас я поняла, что разводить руками рано. Мы доберемся с вами до самого главного человека, а самый главный в сегодняшней ситуации — это, безусловно, Егор Александрович Коростылев. Вы меня поняли, Верочка?

Она, одобряя себя за правильное решение, накинула кофточку и быстренько отправилась в управление, благо, надо было всего лишь перейти через дорогу.

В кабинете главного инженера, где сейчас расположился Коростылев, шло совещание. Дверь была полуоткрыта, и Эсфирь Яковлевна невольно поморщилась, — так густо валил из кабинета дым.

— Похоже, переругаются, — сказала секретарша, кивая в сторону двери. — Тихо было, спокойно, потом кадровик упрекать начал: что это, говорит, за безобразие, многие даже с рабочих мест уехали, только бы завтра посмотреть, как взрывать будут. Вон, слышите?

Из кабинета действительно доносился рассерженный голос:

— Да бросьте вы, в самом-то деле! Мне это представляется нездоровым любопытством, не иначе. У нас в городе, помню, когда по реке лед шел, тоже все на берег высыпали — это что, по-вашему, энтузиазм? Зеваки — они зеваки и есть. Любители сильных ощущений. И мы должны принять меры.

— Не пускать? — спросил кто-то.

— Вот именно. Нечего церемониться. Можно, конечно, разъяснительную работу провести, — кадровик, наверное, кисло улыбнулся: по-крайней мере такой у него был тон. — Только разъяснительную работу надо было раньше проводить. Повседневно. Чтобы люди дисциплину знали.

— Хватит, Сорокин. Хватит. — Эсфирь Яковлевна по голосу узнала инструктора райкома. — Ты у нас человек новый, многого не понимаешь… Скоро мы будем встречать первый караван судов. Тогда и увидишь. Пароходы не лакомство везут, а всего-навсего цемент и уголь, да еще крепежный лес. А встречать их выйдет весь поселок, среди ночи люди будут стоять в порту и ждать, когда дымы на горизонте появятся. Ты говоришь — зеваки. Нет, Сорокин, не зеваки. Просто люди у нас тесно связаны общей судьбой, общим делом. Теснее, может быть, чем где-нибудь. И на этом — все. Теперь я попрошу начальника автобазы доложить о готовности транспорта.

Секретарша поднялась и прикрыла дверь.

— Да ну их! Заседают и заседают. Давно столько не заседали. Я чего хочу спросить, Эсфирь Яковлевна. Правда, говорят, что Коростылев за Надей, за капитанской дочкой ухаживает? Вроде уже и свадьба вскоре назначена. Они в Москве-то вместе сейчас, долго ли.

— Я впервые от вас это слышу, — вежливо сказала Эсфирь Яковлевна. — Поверьте мне, впервые.

— Да будет вам! Надежда-то с вами небось делится?

— Она всем со мной делится. Простите, я ничего не могу вам ответить.

— А хорошо бы! — мечтательно сказала секретарша. — Такие они оба… Ну, не хотите говорить, не надо. Вы Коростылева ждать будете?

Когда совещание закончилось и Коростылев остался один, Эсфирь Яковлевна, мельком заглянув в зеркало, вошла в кабинет. Очень славный молодой человек, открытый и вежливый, и вид у него всегда был подтянутый, а сейчас изменился немного, погрузнел или, может быть, просто устал от множества дел и забот. Люди совсем разучились думать о здоровье, беречь нервы. А ведь и надо-то всего лишь быть чутким и внимательным друг к другу, сдерживать отрицательные эмоции.

Коростылев поднялся навстречу, усадил ее в кресло.

— Меня привело к вам неотложное дело, — сказала Эсфирь Яковлевна, не обращая внимания ни на зазвонивший тут же телефон, ни на хриплый голос селектора, требовавший немедленно что-то решить и обеспечить. — Совершенно неотложное, Егор Александрович, вы можете мне верить. Я говорю о Верочке. Мы с вами в какой-то мере ответственны… Никто, понимаете, никто не хочет понять, что девушку нельзя оставлять в таком положении. Это было бы слишком несправедливо и больно.

— Люди все понимают, — устало сказал Коростылев. — Только у людей своих болячек много. Вы считаете: я могу чем-то помочь?

— Можете, — согласилась Эсфирь Яковлевна. — Вы сейчас человек влиятельный.

— Да ну… Влиятельный. Ладно. Дам ей свою машину. Сегодня не могу, вертеться надо, а завтра пусть едет. Туда и обратно, так что особого свидания не получится. Успеет она?

— Как раз успеет. Ей больше по времени и не выкроить. Я чрезвычайно вам благодарна, Егор Александрович. Я могу ее успокоить?

— Можете. Кстати, у меня из головы выскочило. — Он достал из ящика стола плотный конверт. — Надя вам фотографию передала, а я замотался.

Селектор опять забормотал что-то категорическое и требовательное, Коростылев начал щелкать переключателями, и Эсфирь Яковлевна, умиротворенно вздохнув, вышла. В приемной она, правда, не удержалась и раскрыла конверт, в котором было несколько фотографий, и на каждой из них в сквере у Большого театра стояли Коростылев и Надя. Просто стояли рядом. У Коростылева в руках был большой мохнатый мишка, а у Нади в руках — цветы.

14

С утра вроде бы подул низовой ветер, но дело на этом и кончилось. «Кишка тонка», — злорадно подумал Коростылев. Конечно, будь хоть самый что ни на есть «южак», им на него чихать. Это тебе не крыши с беззащитных бараков сдергивать, тут вся техника ощетинилась. И все-таки хорошо, что тихо на улице, солнце светит, ромашки под окнами распустились.

Коростылев не спеша, аккуратно побрился. Потом они с Александром Касимовичем сели завтракать.

— Читал? — спросил Варг, кивнув на лежащую рядом газету.

— А как же… Собственное интервью надо время от времени просматривать. Впечатляющая картина. Откуда они только слова берут?

— Ладно, не ершись. Слова. За словами-то все-таки дело стоит. Волнуешься?

— Мне волноваться не положено. Я сегодня уже никто. Я сегодня зритель.

— Волнуешься, — сказал Варг. — Всю жизнь волноваться будешь. На двенадцать назначено, да? Не смогу я присутствовать, связь у меня с караваном. Они уже возле Лонга стоят, завтра тоже… волноваться буду. А черкес-то наш видал, как с утра пораньше припустил?

— Видал. Наступили вы ему на мозоль.

Тут у крыльца загудела машина — это пришел за Коростылевым «газик». Первым делом он решил поехать на карьер — быстро-быстро, только бы посмотреть, поставлены ли ограждения. Это его ни в коей мере не касалось, и все-таки он поехал. По дороге они обогнали колонну бульдозеров. Машины, солидно шлепая гусеницами, тянулись в сторону карьера. Впереди шла огромная ярко-рыжая машина — кабина у нее такая, что трое с удобствами спать могут. Через стекло Коростылев разглядел Пряхина — тот был не в комбинезоне, как обычно, а, в костюме да еще, кажется, при галстуке.

Ограждения на карьере, как он и полагал, были давно выставлены. Коростылев чуть помедлил, соображая, куда бы теперь деться, какую бы еще работу себе отыскать, но ничего придумать не смог и попросил шофера отвезти его в управление.

«А ведь я и правда нервничаю… Ты смотри! Самый настоящий мандраж. Вот не ожидал. Или — ожидал? Сегодня мой день, так все говорят. Это правда. Я готовился к нему десять лет; это было чертовски трудно, и я бы не выдержал и года, а может, и месяца бы не выдержал, если бы не знал, что сегодняшний день наступит.

Теперь вот он наступил. Я поеду сейчас в контору, буду вместе со всеми курить, разговаривать и барабанить пальцами по столу. А потом, еще, наверное, за целый час до взрыва, я заберусь на террасу и стану ждать. Один туда заберусь, чтобы никто, не дай бог, не заметил бы, не догадался. Ведь я сейчас никому не нужен, все уже прекрасно идет без меня. Взрослый человек, и вот поди ж ты. Через всю страну летел, чтобы только посмотреть, как маховик закрутится. Как земля дыбом встанет. Только за тем и летел, капитан верно все понял…»

— Володя, — сказал он шоферу. — Останови. Пойду-ка я пешком, угорел в твоей таратайке. Все, отъездились на сегодня. Гуляй. На карьер я потом вместе со всеми доберусь, на автобусе.

Идти было недалеко, Коростылев не торопился. Он свернул с дороги и стал собирать перезимовавшую под снегом бруснику — ягоды были крупные, сочные, лопались в пальцах.

Вчера на совещании кое-кто удивлялся, даже негодовал: почему это, мол, люди такое чисто техническое мероприятие превращают чуть ли не в праздник? Он не удивлялся. Это и есть праздник; праздник для всех, кто жил на этой земле, строил из гнилых досок, из выброшенного морем плавника первые дома, для тех, кто завтра начнет строить город, и ему это было той самой наградой за чертовски трудные годы — лучшей награды он не желал, видит бог.

Он еще немного пособирал ягоды, пока руки у него не сделались совсем красными от липкого сока; потом наткнулся на целую поляну каких-то странных цветов, с прозрачными, как стрекозиные крылья, листьями.

«Нарву-ка я сейчас букет, — подумал он, — да преподнесу Даниилу Пряхину, пусть он его на свою огненную машину куда-нибудь приспособит. Даня это оценит. И Эсфири Яковлевне тоже нарву, она непременно в первых рядах будет…»

И тут он вспомнил о ее вчерашней просьбе… Как нехорошо получается! Совсем голова дырявая… Ладно, успею еще. Он посмотрел на часы. Успею, хоть и поторопиться надо.

Он все-таки нарвал цветов и, круто свернув в сторону, по каменистому обрыву стал спускаться к поселку. Эсфирь Яковлевна, как он и думал, взволнованно сидела у телефона.

— Что с вами, дорогой мой? — спросила она, держа в руках нудно гудящую трубку. — Куда вы пропали? Почему у вас брюки на коленях испачканы?

— Чепуха! — отмахнулся он. — Ползал по тундре, собирал цветочки. Где Вера? Укладывается? Ну и чудно. Дайте мне, пожалуйста, трубку.

Коростылев позвонил в гараж и вызвал машину.

— Я думала, вы уже на объекте, — сказала Эсфирь Яковлевна. — У вас сегодня столько дел! Как мило, что вы пришли проводить Верочку, это на вас так похоже. И цветы! Вы никогда не постареете, Егор Александрович, поверьте моему слову!

— Я уже старею. Знаете, я просто забыл. Да, забыл. Вот и прибежал. А цветы поставьте, пожалуйста, в воду, это я для вас на коленях ползал. Вера себе по дороге нарвет.

— Да уж нарву, — согласилась Вера, появившись в дверях. — Мне бы только на дорогу выбраться. Совсем я тут растерялась, и вот опять вы…

— Акула не подведет, — улыбнулся Коростылев. — Это я вам ответственно заявляю. Ну-ка, где ваш чемодан, машина, слышите, уже бибикает. Кстати, сколько у вас времени в запасе?

— Ничего у меня в запасе нет. Сегодня ночью улетаю.

— М-да… В обрез. Совсем в обрез.

Они вышли на улицу, и Коростылев, увидев сидящего на лавке шофера, сказал:

— Извини, Володя. Дело получилось срочное. Отвезешь девушку на Глухариный и обратно, рассчитай так, чтобы к самолету успеть. Вера тебе по дороге все объяснит.

— Объясню, конечно, — согласилась Вера, и они с Эсфирь Яковлевной стали прощаться.

Шофер тем временем как-то не очень ловко поднялся со скамейки и радостно посмотрел на Коростылева.

— Да я для вас хоть на край света! — сказал он, растроганно шмыгая носом. — Хоть через Ла-Манш! Девушку доставлю в лучшем виде, по кочкам, как по асфальту поплывем, горя знать не будет! — Он блаженно улыбнулся, стал открывать дверцу кабины, чтобы помочь Вере уложить вещи, и тут Коростылев увидел, что шофер пьян.

— Сволочь ты, Володя, — растерянно сказал он. — Как же это ты? Без ножа меня зарезал.

— Да чепуха же, Егор Александрович! Тундра же. Кто заметит? Вы же сказали — гуляй. Я и выпил. Такой день…

— Выпил! — передразнил его Коростылев. — Куда тебе ехать, у тебя ноги циркулем, язык за уши заплетается.

Вера отвернулась. Это было уже слишком.

— Дай ключ! — потребовал Коростылев. — Заправился полностью? Хорошо. И убирайся отсюда, чтобы тебя не видели.

Он распахнул дверцу, закинул чемодан на заднее сиденье и включил мотор. Вера, ничего еще не понимая, тихо и безнадежно смотрела на него, крепко держа Эсфирь Яковлевну за руку.

— Вы чего ждете? — весело сказал Коростылев. — Прыгайте скорее, да поехали. Вот так! И нечего глазами хлопать. А вы, Эсфирь Яковлевна, позвоните, пожалуйста, Морозову, скажите — так, мол, и так, удрал Коростылев в тундру заместо Пряхина, воздухом подышать захотел… Нет, нет, именно вы позвоните. На меня они там все кричать начнут, а на вас они кричать не посмеют. И еще скажите, чтобы взрывали как положено, я, мол, вернусь — проверю!

Он ободряюще улыбнулся совершенно растерявшейся Эсфири Яковлевне и тронул машину.

— Господи! — всхлипнула Вера. — Как же так? Как же вы, Егор Александрович? Вам же на месте быть надо!

— Свято место пусто не бывает, — сказал Коростылев. — Там и без меня найдется кому парад принимать. А вы смотрите-ка лучше вокруг да радуйтесь — когда еще такое увидите?

15

Совсем уже немного осталось идти Вутыльхину, совсем близко было — только один перевал сделать, и потому шел он теперь спокойно, хотя все же и торопился.

Сколько времени он потерял на этой реке! Целых три переката пропустил — глубокая была вода, не сунешься, а когда перебрался по скользким камням, сушиться надо было, костер жег: мокрым идти нельзя.

Немного осталось ему идти, и сил тоже осталось немного. Куда они делись? Все тут, в тундре. Хо! Раньше бы он песню пел какую-нибудь длинную, чтобы на всю дорогу хватило, а теперь не поет, дыхание беречь надо.

Вскоре, однако, Вутыльхин забрался на перевал и увидел поселок. Увидел над ним черную тушу Колун-горы привычно укутанную дымом от кочегарок, увидел далеким тундровым глазом маленький, как спичечная коробка, дом капитана Варга, что стоял на отлете, на падающем вниз уступе скалы, и, когда увидел все это, подумал, что, может, он и напрасно бежал, может, прав Коля Малков — голова у Егора не для шапки на плечах сидит, понимает он, что к чему.

И все-таки надо было идти. Лучше переспать, чем недоесть — это у них Коля-пожарник так говорит, девок развлекает. Придет он сейчас, глянет: все в порядке, тихо и спокойно, значит — хорошо. Отдыхать будет. Капитан, говорят, чайник себе новый привез — чудной: стеклянный весь, а чай сверху, как в решето, засыпают… Всякое может быть. Посидит он вечер за чайником, потом, глядишь, и себе такой закажет. А что? Не найдется разве, кому привезти? Наде написать можно. Во, выросла девка, на доктора выучилась, будет теперь стариков лечить. Интересно, зубы она тоже выдергивать может? Их докторша не может. Боится. Хо! Боится, а с мышами возится — все у них там от мышей визжат, а она рукой берет.

Тут Вутыльхин с неудовольствием вспомнил, как смеялись над ним Егор и капитан Варг — давно это было, а, все-таки — чего смеяться, если правда?

Егор тогда рисунок свой показывал, там над поселком купол висел, как шапкой все равно людей накрыли. Вутыльхин обиделся. «Я под куполом жить не буду, — сказал он. — Я не мышь белая, чтобы меня без воздуха душить». Вот они и давай смеяться — прямо руками махали, только ты не смейся, а сперва спроси у тундрового человека — нужен ему купол или не нужен?

Потому же, конечно, Егор говорить стал, что это для детей и для цветов, а кто не хочет, тому и так обойтись можно. Сразу надо было говорить, тогда бы и руками не махали.

Вутыльхин посмотрел на солнце и понял, что успеет к обеду: двенадцать часов было, а идти всего ничего — и вдруг почувствовал что-то, отчего ему стало жутко; он напрягся в неестественной, неудобной позе, словно замерев на лету, — дрогнула под ногами земля, судорога свела тундру, воздух загустел, еще не расколотый грохотом, но, подняв голову, он уже увидел, как взметнулась к небу Колун-гора, разорванная на куски ярким белым огнем.

В тишине упал Вутыльхин на землю, прикрыв голову руками, спасаясь от грома, который сейчас обрушится на него, спасаясь от страха, схватившего его за горло… А тундра все продолжала дрожать под его распростертым телом, и ветер с горьким запахом взрыва шевелил волосы на его голове. Уже ничего не было вокруг, ничего нельзя было сделать, оставалось только лежать, вцепившись в землю, и он лежал, пока не услышал ровный, густой, очень знакомый гул — это шли бульдозеры, шли, чтобы раздавить его тут, задыхавшегося от бессильного горя.

Тогда он поднял голову, чтобы увидеть все это, и увидел, как в чистом и ясном небе, прорезая его тупым своим острием, по-прежнему висит над поселком Колун-гора, только теперь не дым, а густое желтое облако взрыва сползало по ее бокам…

Сергей Грачев и его товарищи ничего в этот день не слышали: очень уж далеко забрались они в тундру. Да и работа их так прищучила, что лопни земной шар пополам, они бы только поморщились. Правда, еще рано утром, когда передавали обзор газет, Сергей включил «Спидолу» и узнал, что взрыв назначен на сегодня — так рассказывал в своем интервью автор проекта Коростылев, и что возглавлять работы по выемке грунта будет знатный бульдозерист области Даниил Романович Пряхин.

— Успел, — сказал Володя Кочубей. — Успел именинник пирог делить.

Сергей ничего не ответил. Успел — значит, успел; значит, повезло человеку. Очень хотел — и повезло. Как ни сопротивлялась земля, никуда не делась, все выложила, что имела. Теперь кончай бурить, передавай дело солидным людям. Солидные люди раскинут табор — целый городок будет на Глухарином заместо ихнего сарая. Вертолеты начнут летать сюда по расписанию. Товары повышенного опроса доставят. И пойдет дело с размахом. А к осени, глядишь, салют из ружей произведут, прочитают свои имена в газете. Ордена, возможно, будут. Или медали. Медали — это наверняка.

Ровно в двенадцать часов буровой мастер остановил станок.

— Лады, ребята, — сказал. — Открутились. Поздравляю вас.

Сергей стоял вместе со всеми. Он подумал, что минута эта должна быть торжественной; потому что в эту минуту они закончили свою большую работу, хорошо ее закончили, досрочно и тому подобное, но ничего особенно торжественного не получилось. Люди устали. Да и не в первый раз.

— Поздравляю, — снова сказал мастер. — Идемте ко мне. Примем за это дело.

Сергей тоже выпил вместе со всеми. Потом постелил под навесом телогрейку и лег отдыхать. Ох, как же он теперь отоспится! За все отоспится и впредь, чтобы запас на будущее был.

Мысли у него текли вяло, тускло, так, ни о чем. И только уже в середине дня, когда высоко над партией прошел самолет, Сергей подумал, что через неделю, когда вернется механик, он тоже, наверное, сядет в самолет и полетит. Жену повидать надо. Все пуговицы у него на рубахах поотрывались, белье не штопано. И вообще…

16

— …Как меня слышишь, Александр Касимович? Хорошо слышишь? Ну, здравствуй! Принимай во владения… Завтра к утру «Урицкий» подойдет, «Гижига»… тогда и швартоваться начнем. Здоровье не шалит? Молодец! Надюша как? Что ты говоришь? С удовольствием я к тебе загляну, только поработаю сперва, обстановочка у нас аховая, сам понимаешь!

Варг сидел у аппарата ближней связи. Маленький зеленый ящик с неожиданным названием «Акация» позволял говорить с судами только в пределах прямой видимости, и поэтому, хотя караван едва маячил на горизонте, можно было считать, что свидание состоялось.

Первым откликнулся Саша Дон, то бишь Александр Григорьевич Донцов, тезка и однокашник, ныне прославленный капитан прославленного ледокола. Голос у него по-прежнему рыкающий, мембрана в телефоне выгибается, а только, похоже, в этом году последнюю навигацию делает.

— …Обстановочка, говорю, аховая. Ну, не впервой, сообразим. Слушай, хочешь я тебе мартышку подарю? Здоровый такой мужик, мы ему тельняшку справили — настоящий морской черт, да еще полосатый. Хочешь?

— Побойся бога, — сказал Варг. — Чем я его кормить буду? Не люблю я обезьян, шустрые они очень.

Вот дожился бравый капитан, мартышек с собой таскает. А ведь это с ним, с Сашей Донцовым ходили они на торпедном катере, с ним хлебали воду, когда стукнули их возле Констанцы, с ним потом и на Север подались, только у Саши вот уже десять лет флагманский ледокол, а у него ледовый буксир — и тот отобрали.

— Александр Касимович, с навигацией тебя! Добрались, понимаешь, с превеликими неудобствами. Как шли? Не шли, а мучились. Ладно, чего там. Скажи, пожалуйста, я у тебя осенью книгу не оставлял? Эту, как ее… «Консуэло», кажется. Оставил? Вот хорошо, мне жена всю плешь переела, библиотечная, видишь ли.

Это вышел на связь Николай Панюшев, молодой еще, пятый десяток едва разменял. Долго ходить будет. Если, конечно, поосторожнее ходить будет, а то в прошлую навигацию подзалетел — прямо среди бела дня напоролся на битый лед, винт ему сразу же и срезало. Стоит посреди этой катавасии, весь словно кусками колотого сахара обложенный — ни вперед, ни назад. Пришлось Варгу его оттуда вытаскивать.

— …Здравствуйте, Александр Касимович! Очень рад вас слышать. Я вам кактус везу, маленький, зато красивый. Нет, я не знаю какой, я же в них не разбираюсь.

— Вот спасибо! — сказал Варг. — Это уважил. А то некоторые мартышку мне хотят сбагрить. Как Наташа? Дитем еще не обзавелась?

Оказывается, обзавелась. Да еще каким! Мальчишка, зовут Ерофеем — это в честь Хабарова. И Алеша Румянцев, самый молодой капитан в пароходстве, стал торопливо рассказывать, сколько было у сына при рождении килограммов и сантиметров, сколько имеется у него зубов и какого цвета волосы на головке, которую — представьте себе! — мальчик начал держать раньше положенного по науке срока, а Варг, слушая его, с улыбкой вспоминал, как два года назад молодой, красивей, удачливый и от всего этого страшно пижонистый капитан принимал у себя в каюте очаровательную журналистку, которая специально прилетела написать очерк о самом молодом судоводителе.

Варга привел к Румянцеву Саша Донцов. А тут как раз журналистка: хороша, ничего не скажешь. Сидят они, разговоры солидные ведут, но с намеком, что жизнь полна неожиданностей и всякого риска. Вдруг, как по заказу — трах-тарарах! Удар в борт. Не то чтобы очень сильный, однако посуда задринькала.

Румянцев даже бровью не повел. А через минуту вскакивает в каюту старший помощник и взволнованно докладывает, что в носовой части пробоина — полтора метра на метр, это на них налетел во время маневрирования гидрографический бот.

Саша Донцов стал чертыхаться, совсем, дескать, обнаглели парни. Варг тоже заволновался — людям завтра уходить, а тут дыра в носу, да еще здоровенная. И только молодой, красивый и уже насмерть влюбленный капитан удивленно посмотрел на помощника, пожал плечами, выражая крайнее недоумение, и сказал:

— Вы меня удивляете, старпом… Вы что, никогда не видели пробоины? Будьте добры, через час доложите о принятых мерах.

Ах, черт возьми, черт возьми! Никогда в жизни Варг, не говорил такие вот изящно-небрежные фразы.

Но тут весь его «скворечник» вдруг затрясся, стекла задребезжали, пол заходил под ногами, потом, через секунду, словно обвалился небесный свод: Варг уже, конечно, понял, что это Братишвили повернул свою рукоятку, но, что это будет так громко, он не думал.

— Александр Касимович! Алло! Алло! Слышите меня? Что это у вас там такое? Землетрясение, что ли?

— Да нет, все в порядке, Леша. Так, некоторые хозяйственные заботы. По дому, как говорится. Порядок наводим.

Варг отключил «Акацию». Вот и поговорил с товарищами. Первый деловой контакт в новом обличье. Фу! Ну и намусорил же Братишвили, хулиган, честное слово. Не мог поосторожнее. Теперь вот изволь прибираться, пакость какая-то с потолка насыпалась, штукатурка отлетела. А где поближе, там небось и стекла вдребезги. Ничего, починим.

Он взял бинокль и вышел на балкон. Мешали дома, но кое-что разглядеть можно было. И Варг увидел карьер, окруженный, словно огромный стадион, плотным кольцом людей. Широким веером по карьеру шли бульдозеры. Картина была прозаичной, обыденной, и Варг не сразу понял, отчего ему стало как-то не по себе. Потом догадался. Он же смотрит в бинокль, и для него это грохочущее действие происходит в полной тишине; в строгом молчании идут прямо на него машины, толкая перед собой сплошной земляной вал, задыхаясь и кашляя от натуги.

— Ну и хорошо, — сказал Варг. — Начали…

17

Они отъехали от поселка километров двадцать и уже свернули на заброшенную трассу, когда позади раздался взрыв. Коростылев обернулся, но ничего не увидел. Да и звук донесся сюда негромкий, было похоже на далекий, с раскатами, гром.

— Счастливо, ребята, — сказал он вслух. — Счастливо тебе, Даня. Начинайте. А мы поедем дальше.

Он сидел за рулем и весело насвистывал, изредка поглядывая на улыбающуюся встречной тундре Веру. Он еще не знал, что мост через реку неделю тому назад смыл паводок и что их «газик» беспомощно замрет на полпути, уткнувшись в размытый, чавкающий берег, на котором отчетливо были видны следы вездехода, — только вездеход мог перебраться здесь через Чаун, — но это уже не имело значения.

Главное в жизни произошло. Происходит сейчас, и будет происходить дальше…