Праздный дневник

Мимо лавок, шума мимо,

Гомонящего окрест,

Через силу пленник Рима

Добровольный тащит крест,

Где теперь торгуют рьяно,

Зазывают наугад,

Где монисты и румяна,

У часовен и оград,

Где на дне Ершалаима

Все один и тот же сон:

Час пробьет, и тенью Рима

Снова будет распят Он.

В пустыне – ветер и жара,

И путь лежит широк.

Какая зимняя пора

У золотых дорог.

Глотаешь воздух пополам

С разбавленным огнем

И видишь жизни сор и хлам,

И думаешь о Нем —

О славе, мести и любви,

О мудрости и зле,

И страх вдыхает визави

На выжженной земле,

А где-то там, невдалеке,

Колодец и вода,

И путь извилистый в песке

По краю никогда.

Склоны Яффы, берег моря,

Парус, солнце и волна,

И на дне бокала – горе

Вместо красного вина.

Я запью его, пожалуй,

Минеральною водой,

А закат, больной и алый,

С Вифлеемскою звездой.

Жизнь жила себе беспечно

И споткнулась невзначай,

Все невечное не вечно,

Как молва и молочай.

И летает в небе птица,

В стиле ретро – нотой «ми»,

Все не спится да не спится.

И с чего – поди пойми.

Что за ветер дует в спину,

Что за звезды впереди,

Я и этот морок мину,

Что снаружи и в груди.

Солнце гасло – не погасло,

Тлело, плыло как-нибудь,

Били, жали, сбили масло,

Думал, жребий, – выпал путь.

Возле Яффы берег ровен

Жизнь назад и жизнь вперед.

То ли пастырь, то ли овен,

Впрочем, кто их разберет.

Что за этой горою покатой —

Солнце село и спрятало лик,

Или трудится тщетно оратай,

Навечернего бога должник.

Сколько времени щедро и даром

Подарила кривая судьба,

Так порадуем близких товаром,

Первосортным продуктом раба.

В стиле бисерном Ди Лампедуза

Или лучше «Катулла и ко»

Поработаем, праздная муза,

Наконец не спеша и легко.

Облуча торопливое тело

Остановкой на мизерный срок,

Продолжая заветное дело —

Незаконченной жизни оброк.

Жара на тропе Гефсиманского сада.

У Львиных ворот, как всегда, толчея.

Калитка, скамейка, лиана, ограда.

И эта земля, как и все, не твоя.

Налево – Голгофа, направо – подвалы,

Песок на губах осторожно горяч,

И кажется, слышно, как помнят кварталы

Запруженных улиц и гомон, и плач.

Торговцы, менялы, навесы, товары

И тени эпох на разбитой стене.

Под эти забытые тары и бары

Толпа равнодушно живет на войне.

Управляет мной судьба,

Не дает предаться лени,

Снова Божьего раба

Силой ставит на колени.

Хоть разбей железный лоб,

Хоть сломай о камень слово,

Жить, и ждать, и верить чтоб,

Надо жить и верить снова.

И молитва нелегка,

И раскаянье предметно.

Крестит медная рука

Эту землю безответно.

Меж каменных стен – беззаботные птицы,

Как будто им выдан на вечность мандат.

Опять осторожно и нежно не спится

Под эту негромкую музыку дат.

Дворянская зала, начальная школа.

Под лестницей – шепот, не мне и не мой,

Забытое время простого глагола.

«Пора собираться, мой милый, домой».

Высокая дверь, тишина, Моховая,

И Радцига голос напевен и тих.

И где-то в начале короткого мая

Счастливые ночи, одни на двоих.

И дата рождения милого чада,

И светлые даты случившихся лиц.

Чего же тебе еще, грешному, надо,

У гроба Господня простертому ниц?

И моря зыбкие пески,

И кейсарийский зной,

И две танцующих руки

Сквозь брызги над волной.

Судьба забросила сюда,

Согласья не спросив.

Такая черная вода

И сумрачный залив.

Где Ирод строил стадион,

Развалины и тьма,

И душу давит небосклон,

Сводя меня с ума.

Вот здесь, где крики, и прибой,

И звон мечей и лат,

И я веду неравный бой.

Невольник и солдат.

Кто назначал тебя судьей

Делам моим и дням,

Мне тяжело делить с судьбой

Поклажу пополам.

Возница важный – слепота —

Поднял высоко кнут.

Трудна мне каждая верста

Под ваш, не Божий, суд.

И все равно, как ни спеши,

Наш путь еще далек.

Как хорошо, что две души

Мерцают средь дорог.

Пустая тара бытия

Наполнена судьбой,

В которой вместе ты и я

Под сенью голубой.

Мы чиним старые часы,

Латаем медный быт

У моря жаркого косы,

Закованной в гранит.

И Яффы медленной вода,

Как воздух, горяча.

И все, что нет, сегодня – да…

…Пока горит свеча…

Затейливых слов торопливый узор,

Неяркие звезды в открытом окне.

Как мало мне моря и медленных гор,

Чтоб как-то забыться в предутреннем сне.

Я выйду на волю, вдоль Яффы пройду

И море поглажу ладонью сухой,

Чтоб долгих минут не спеша череду

Отсчитывал вслух говорливый прибой.

На самой горе покосился ковчег,

Он пуст до грядущих, недальних, времен.

Как много узнал и узнает мой век,

Потопом окраин земных окружен.

Америка тонет, Европа – в беде:

Уходят дома на глазах в океан,

Китайская суша сползает к воде

И прочая мелочь чуть видимых стран.

Летит на огонь, не спеша, мотылек,

Сожженные крылья сложив за спиной…

А море ласкается нежно у ног,

И что-то щебечет о счастье прибой.

Зоосад, занавеска, звезда,

За плечом – золотое руно,

Но не ходят сюда поезда,

Ни недавно, ни даже давно.

Иероглиф и полуустав,

Резы, черты, и нечет, и чет,

От разора земного устав,

Я вмерзаю размеренно в лед.

Мысли в клетки и клети сложив,

Я на ощупь ищу среди них

И не ту – если буду я жив,

И не ту, что назначена в стих.

Я ищу только ту, что родна,

Что знакома руке и лицу,

И прозрачна до самого дна,

И подобна по виду кольцу.

Эта мысль, что опять у ворот

И шумит, как живая вода, —

Только мертвый до веры дойдет

И останется в ней навсегда.

От дерев сплошные тени,

Храм старинен и угрюм,

Встану молча на колени,

Позабыв свой праздный ум.

И скажу куда-то тихо:

Боже, Боже, что со мной?

И за что я встретил лихо

Этой суетной весной?

Помолюсь, потом поплачу.

Слезы грешные утру

И затею жить иначе

Как-то рано поутру.

И под музыку кукушки

В переделкинском саду

Заведу себе игрушки

Те, что с вечностью в ладу.

Социальный рай заслужен,

Социальный ад забыт.

Мне сегодня в доску нужен

Забубенный жалкий быт.

Чай, стихи, вино, простуда,

Грабли, грядки, семена.

И того важнее – чудо,

В дым пустые времена.

Где жара и несвобода,

Где разруха ближних стран,

Где река без грана брода

И несвежий океан.

Где бы плыть себе без цели,

Где бы править наобум —

Мимо смысла, мимо мели

В свой туземный Эрзерум.

Суд людской и прост, и беден,

И уродлив, и горяч.

Сколько надобно обеден,

Чтоб оплакать этот плач.

Как глаза твои ранимы,

Как ты плачешь визави,

Как летают херувимы

По окраине любви.

Но глаза не видят боли,

Но душа не знает дна.

В неподкупной судной роли

Ты всеведеньем больна.

Что же делать, так устроен

Сей порядок на земле.

Я сегодня – только овен,

Здесь, на жертвенном столе.

Кружитесь в вальсе, господа,

Вкушайте хлеб и квас,

И дней прекрасных череда

Да не оставят вас.

Ходите в клубы и кино,

Свершайте массу дел,

Владейте миром трижды, но

Душа – не ваш удел.

Оставьте нам по силам крест,

Убогих строчек тьмы

И эту вольницу окрест,

Которой живы мы.

Да право верить наобум,

Без страха и стыда,

В наш, не совпавший с миром, ум —

До Божьего суда.

Что-то душно в империи мира

И про завтра плохая молва.

Так играй, моя грешная лира,

Нынче слышимая едва.

И не жди понимания боле —

Та же смута в нем, та же игра.

Хватит собственной силы и воли —

Раз пришла золотая пора —

На развалинах данного света,

Средь войною затопленных суш,

Подчиняясь закону Завета, —

Строить храм из разрушенных душ.

Играй, золотая сурдинка,

Потешь удалого раба,

Какая калинка-малинка

Моя не прямая судьба,

Где тонет светило устало,

Морскою водой залито.

Как жизни отпущено мало,

Чтоб тратить ее ни на что.

Как мало мне надо —

Начало рассвета

Да ветку из сада,

Где краткое лето.

Да утро под кленом,

Да чай на закате

В широком зеленом

Домашнем халате.

И весточку с юга,

Хотя бы в полслова,

Что нынче у друга

Все живы-здоровы.

Солнце тонет в далекую воду,

Парус движется времени вкось,

Где-то люди играют в свободу.

Редко вместе и более – врозь.

А у нас накануне рассвета

Так же душно, как в полудень дня,

Точно так же, наверно, как где-то,

Где не будет однажды меня.

Мелодия дня или ночи

Одна и приручена, но —

Но нету желанья и мочи

Мне слушать другую давно.

Она так нежна и протяжна,

В ней вера мерцает и грусть,

И мне совершенно не важно,

Что знаю ее наизусть.

Звучи, продолжайся старинно,

Короткую жизнь мою для.

Бескрайне, бессмертно, равнинно,

Как эта сырая земля.

Этот век неудобен для веры,

Для молитвы и праведных дел,

Ты лишь множишь простые примеры

Жизни будничных, временных тел.

Но слышны даже в вальсе усталом

Золотые о жизни слова.

И, довольствуясь этим уставом,

Продолжается жизнь естества.

Торопясь, на бегу, задыхаясь,

По запутанным смыслам кружа,

И греша, и надеясь, и каясь,

Вдоль, и вглубь, и поверх рубежа.

Кире Прошутинской

Как трава под рукой горяча,

Даже тень от деревьев нагрета,

Жарко дышит совсем у плеча

Золотое нерусское лето.

Даже воздух в свирели горяч,

Звон монет серебрист и прозрачен.

И летает над сеткою мяч,

Битым быть ни за что предназначен.

И поверх и листвы, и людей,

И поверх голубого простора —

Эта долгая очередь дней,

Слава Богу, иссякнет не скоро.

Проступает из гама и шума

Наступающий век перемен.

Как он смотрит на небо угрюмо,

Тяжело подымаясь с колен.

И Европа – под бременем Рима,

И азийское смутное дно

Поднимается неотвратимо,

И иного уже не дано.

А земные невечные твари,

Те, что с небом сегодня на ты,

Делят землю на гибельном шаре

В ослепленье своей правоты.

Кроме дня, что еще не пригож,

Кроме ночи, что там, за рассветом,

Этот сон, что на правду похож

Промелькнувшим, как облако, летом.

Истонченная нежностью нить,

Огрубленное верою право.

В слепоте невозможно любить,

Даже следуя букве устава.

Потому остываю во вне,

Теребя золотистые пряди,

В этом самом единственном сне,

Сохраненном случайно в тетради.

Что мне – мир, что я – миру…

Море, сад, виноград по стене.

Самодельную медную лиру

Как-то гости оставили мне.

И звучат, чуть надтреснуто, струны,

Но мелодии звуки родны.

Все мы в прошлом – варяги и гунны

Или эллинов давних сыны.

А вокруг, за пределами дома,

И на запад, и на восток —

Ни раската, ни отзвука грома,

Только ветры, жара и песок.

И никак свой напев не настроя

Ни на скифский, ни эллинский лад,

Бормочу, что забытая Троя

Никогда не вернется назад.

И под той обветшалой скалою,

На заезженном острове Крит,

Я пою про грядущую Трою,

Что прощально над миром царит.

Снова пала серийная Троя,

В Риме – гунны, в провинциях – ад.

И сирены, по улицам воя,

Мчат серийное время назад.

Исчезает приморская суша.

Все темнее приморская тьма,

И не слышат уставшие души,

Как мы медленно сходим с ума.

Как мы ботаем только по фене,

Не боясь ни меча, ни плетей.

Как, упав тяжело на колени,

Молим Бога за наших детей.

Единой империи мира

Прошла золотая пора,

Обломкам владения Лира

По дырам и норам пора.

По весям, по хлябям, по долам,

По жалким развалинам суш

Разлиться варяго-монголам

С китайской Европой к тому ж.

И ждать, что объявится чудо,

Вернется к оставленным царь

Откуда-то снова оттуда,

Откуда являлся он встарь.

Когда молчат и вымыслы, и воля

И сквозь тебя течет нездешний ток,

Ты, как трава, заполнившая поле,

Клонишься ниц покорно на восток,

Где веры все в угрюмой колыбели

И где завет не понят, но велик.

И ты, как все, скажи мне, неужели

Склонил к земле порабощенно лик?

Да, я давно и ведаю, и слышу,

Ведя свои туземные бои,

Что надо мной неодолимо, свыше

Есть Воля и Свобода не мои.

За что мне, Господи, за что —

И это счастье лубяное,

И это желтое пальто

Невыразительного кроя.

За что мне, Господи, страна,

В которой – голь и бездорожье,

Где соль земли больным-больна,

Где шарлатанство и безбожье.

Где узок коридор судьбы,

Увы, сужаемый природой.

И где ленивые рабы

Твоей заведуют свободой.

Какие качели от жизни до смерти,

От смерти до жизни и эт сетера.

Хотите, попробуйте сами проверьте —

От жизни до смерти, с утра до утра.

А в паузах – воля, надежда, неволя,

А в паузах – вера, рождение дат

И та многозначная дольняя доля,

В который ты – жертва, творец и солдат.

И пение птиц, что беспечны и милы,

Свирели, капели, дома, поезда,

И узкое место Харибды и Сциллы,

И в небе – твоя, лишь однажды, звезда.

То ли ветер качает мне душу,

То ли парус на мачте повис.

Я закона судьбы не нарушу

В оппозиции – «верх» или «низ».

Там, где тонет еще «Альталена»,

Возле Яффы, на самом краю,

Преклоню незаметно колена

И минуту одну постою.

И за тонущим солнцем далеко

Прослежу не спеша до конца.

Как привычно и как одиноко

В роли странника и пришлеца.

А море покорно плетется у ног,

И ветер ласкает усталую спину.

Подробно не выучив веры урок,

Я берег другой не покину.

Над городом вещим плывут облака,

Свирели напев все печальней и тише.

А где-то – моя золотая река

И Плеса забытого мокрые крыши.

И медь колоколен, гора и откос,

Беседка на склоне, заросшая густо,

Я знал тебя бедным, заброшенным, Плес,

В котором мне было безлюдно и пусто.

А Яффа тепла, и волна горяча,

И солнце, как парус, плывет одиноко.

И музыка плачет из-за плеча

Старинно, высоко…

Фонари у края моря,

Мягок бережный песок,

Может быть, уеду вскоре

Я с востока на Восток.

И спеша себе по делу

В бытие из Бытия,

Поклонюсь ужо пределу,

Где подробно побыл я.

Где все новое не ново,

Будь то в яви или сне.

Где устало ждет Иова

Кит, качаясь на волне.

Я зашел по дороге к «Блоку»,

Что качался на мелкой волне.

Ближе к западу, чем к востоку,

Что пристало бы нынче мне.

И под сенью игорного дома,

Где сукно, полусвет, полумрак,

Где мне было все незнакомо

И где было мне все не так,

Я купил золотые фишки

И поставил на кон судьбу.

А кругом суетились страстишки,

Продолжая свою гульбу.

И продул за мгновение ока

Все, что было мне Богом дано,

Забывая слова пророка,

Что все новое было давно.

И пуста моя дольняя доля,

И пусты мои грешные дни.

Мне осталась святая воля

Да в тумане еще огни.

Нелегка ты, юдоль мирская,

У столов – дураков череда,

Снова крутится диск, мелькая…

Ставки сделаны, господа.

Может быть, не так я грешен,

Как благое – «аз воздам».

На столе – гора черешен,

Птичий гомон по утрам.

Яффа, чай, жара, работа —

До любви, надежды от.

И одна больная нота

В мерной музыке забот.

Пополам разъято лето,

Ну и жизнь – само собой.

В небе вспыхнула ракета —

То ли праздник, то ли бой…

Не совпали культурные коды,

Некультурные не совпали,

Стало больше немного свободы,

Стало больше немного печали.

И под музыку несовпадений,

Под сурдинку вины и расплаты

Клонит голову сумрачный гений

Среди белой больничной палаты.

То он смотрит последние вести,

То уставится в глубь небосвода,

Слишком коротко были вы вместе,

Значит, так рассудила природа.

Старинный дом у моря на краю,

Комод и свечи, пальмы и балкон.

Я пред окном в полуночи стою,

В стекле полупохоже отражен.

А за окном не видимо ни зги,

Не видно дали слышимой морской,

И чертит мотылек свои круги

В кольце огня до гибели мирской.

И никого ни возле, ни вокруг,

А только ночь, и шорохи, и тьма,

Да тот, кривой и ржавый, полузвук,

Как будто сходишь медленно с ума.

Бедный Лазарь опять различает цвета,

Слышит пение ветра на тихом юру,

Возвращение в мир, как всегда, суета,

Опыт жизни другой бесполезен в миру.

Как и прежде, кричит монотонно осел,

И торговцы опять предлагают товар.

И доносится гомон разбуженных сел,

И противен привычный корений отвар.

Так же ссорится громко с соседом сосед,

Та же пьяная брань с вечеру до утра.

И как будто прошла уже тысяча лет,

А на свете все та же глухая пора.

Бедный Лазарь встает и идет за порог,

За границу двора, за пустое гумно,

Где он жизни другой бесполезный пророк.

Но иного ему на земле не дано.

Не помню где, быть может, на Сицилии,

Пещера, гроты, лестница и свет.

Потом мы с Богом собирали лилии,

Которого, как мне сказали, нет.

Мне все равно, что говорят прохожие,

Когда такая теплая трава,

И эти дни, живые и погожие,

Я замечаю, Господи, едва.

Но слышу свет на городской окраине

И бормочу, как будто наяву,

Ни об Иóве или Каине,

А лишь о том, что я еще живу.

Зачем тебе весь этот бред,

Игры веселый шум,

Как будто дел на свете нет

Других, чем праздный ум.

Мотай обратно свиток дат,

Подробно, не спеша,

И пусть умножит многократ

Их смысл твоя душа.

И, растворя короткий век

В сосуд, который миг,

Поймешь, что мир и человек —

Продукт побочный книг.

Ольге Тимофеевой

Как хорошо вернуться снова

В берлогу с бытом визави

И стать рабом простого слова

В пределах веры и любви.

И ставить чай, и мыть посуду,

И дни подробные влачить,

И мир, как легкую простуду,

Глотком бургундского лечить.

И где-то там, в районе ночи,

Задеть нечаянно струну,

Потом смежить спокойно очи,

Предавшись будничному сну.

Жизнь наладится, конечно,

Разрулит сама собой,

И продолжится неспешно

Несмертельный штатный бой,

Будем жить под знаком хлеба,

Волю вольную беречь

И под оком зорким неба

Не кривить неверой речь.

Собирать в лесу коренья,

Летом ягоды, грибы.

И варить себе варенье,

Сытым быть зимой кабы.

И под музыку кукушки

Куковать в своем дому.

Да приличные игрушки

Были б чаду моему.

Среди обыденного шума,

Среди обыденных забот

Меня обыденная дума

И занимает, и гнетет.

Пройдя не ближнюю дорогу,

Я вспоминаю многократ,

Как было сердце близко к Богу

В молитве детской наугад.

Читая текст полуустава,

Страницы рукописи для,

Где распят Бог, а не Варавва

И плоской мыслилась земля.

И отчего случилось ныне,

Куда мой плоский мир исчез?

Летит земля среди пустыни,

Корявый шарик средь небес.

И Божий дух витает сбоку.

Где… «аз умре, но не истле…»?

Полууставу и пророку

Все меньше места на земле.

И мир этот здешний – не твой,

И тебя в нем сегодня – нет.

И этот мотив земной

Звучит уже тысячи лет.

Здешнего мира нет,

Как же ты без него?

Жил же я тысячи лет,

И вроде как не дурново.

Что же ты делаешь здесь?

Строю ограду и лажу дверной замок.

Где я, к примеру, днесь

Встретиться с милой мог.

Свищет в саду соловей,

И роза цветет опять.

«Прав на кресте человек, но солнце правей,

Попробуй его распять».

Опять качели с утра до вечера,

И мыслей бремя туманит свет.

Жизнь такова, и делать нечего,

Вопросы заданы, и есть ответ.

Не нами время для жизни скроено,

Не нами выбран ее словарь.

«До нас все слажено и обустроено», —

Бормочет мученик и пономарь.

Шумят на площади, молчат окраины,

Ползвука в пóлгода и – тишина.

Жируют мытари да правят каины.

Под них и сляпана моя страна.

Не сложилось, не совпали.

Постояли, разошлись,

Хорошо, что лишь в начале,

Хорошо, что сверху вниз.

Где твою качает лодку?

А моя – на берегу,

Щи варю, глотаю водку,

Жизнь от смерти берегу.

И живу себе в печали,

Следом – в радости живу.

Хорошо, что не совпали,

Хорошо, что наяву.

Приличен ад и не неволит волю.

И что с того, что ты не виноват.

Напрасно азмъ стократ сие глаголю,

Мне отвечают, что на то и ад.

И это значит, что кипит работа,

И профи знают автоматом роль,

И жгут умельцы до седьмого пота.

И все равны – и кравчий, и король.

Поленьев нет – компьютеры и кнопки,

И градус обусловлен не виной.

Устроен каждый в подходящей топке,

Все по расчету вечности одной.

А завтра наступают выходные,

Потом два дня назначен передых.

У каждого из профи есть родные,

И жуткая потребность в выходных.

Там, на земле, жара, поди, под сорок.

В такой мороз трясемся и не спим.

И все по плану – надлежащий морок,

И у ворот на страже – херувим.

Хорошо усталость запивать бузой,

Хорошо кукушку слушать за рекой,

Хорошо, что в мире снова мезозой,

Право вне закона, веры никакой.

Кто кого осилит, тот и молодец,

Кто кого погубит, тот и на коне.

Господи, прости нас, сжалься наконец.

Лучше быть потопу, чем сгореть в огне.

Место на ковчеге отведи в углу.

Справа – пара овнов, слева – голубей,

Наведи на море, если хочешь, мглу.

Только, если можно, Боже, не убей.

Где-то Арарата под водой гора.

Может, запах хлеба ветры донесут…

Хорошо, что в мире дивная пора.

Божий суд не скоро. А людской – не суд.

Круглая дата – рожденье весны.

Семь миллиардов лет.

И в ночь под праздник я вижу сны

О мире, которого нет.

Трава, деревья. Вокруг цветы,

Птицы поют, и над

Всем этим летаешь ты

Тьмудцать веков назад.

То быстро, словно это стрижи,

То медленно, как парашют,

И я говорю тебе вверх: «Скажи,

Как тебя там зовут?»

Ты молча рядом в ответ кружишь,

И, руку связав рукой,

Мы вместе летим над скопищем крыш,

Над незнакомой рекой.

И молишься ты: «Да не сокруши

Будничный наш полет».

И плавно летят две грешных души,

Всю ночь летят напролет.

Уходит даль куда-то никуда.

Садится солнце красное картинно,

Учтиво расступается вода,

Солидно, не спеша и благочинно.

Вот так же мир опустится на дно,

И будет рябь, где гоношилась суша.

И кто-то снимет классное кино,

Закона папарацци не наруша.

И там, на дне, где рыбы и земля,

Застынут неподвижно в смутном иле —

Бродвей, Пигаль и, наконец, Кремля

Торчащие из волн наружу шпили.

Зое Брук

Любовь – пугливая птица,

И страх у нее в крови.

Она нелюбви боится

Больше самой любви.

И так, как в холодную воду

Входит купальщик дрожа,

Любовь выбирает свободу

В дистанцию миража.

И долго не может смириться

С сутью, что ей видна.

Любовь, пугливая птица,

Все чаще живет одна.

Я живу в сплошном июле,

Гари, засухе, чаду.

Примостясь на шатком стуле,

Жизнь затворника веду.

Не хожу уже на волю,

Только в сон и миражи,

Где снега метут по полю,

Обновленны и свежи.

Где несут куда-то лыжи

Через реки и леса,

Где мне снова стали ближе

Прошлых судеб голоса.

Где мне кажется в итоге —

Как сие не назови,

Жизни суть, конечно, в Боге,

Но не менее в любви.

Столько раз прощенье явлено,

Сколько прошено в тиши.

Жизнь, наверное, оставлена

Во спасение души.

И сюда, к стене намоленной,

В свой черед приведена

Вот такою обезволенной,

Как и быть она должна.

Так молись, невольно веруя,

Душу вылечить дабы…

Все, последние и первые,

Бога сущего рабы.

Птицы в тени скворечен.

Все и теперь, как встарь.

Каюсь, что многогрешен,

Как и любая тварь.

И все же… ветра и травы,

Радуга и вода,

Как вы сегодня правы,

Ко мне заглянув сюда.

Так на душе благодарно

За свет закатного дня.

И как хорошо, что тварно

Все, что вокруг меня.

Что за сны смущают душу,

И о чем они во мне,

Почему, оставив сушу,

Я живу на самом дне?

Не реки, не океана,

А вселенского мирка.

И встаю поутру рано

Дня размерами в века.

Чищу дно сие до блеска,

Мрамор мою без конца,

Все размеренно, не резко

С верой в Духа и Отца.

День встает и умирает,

Но мое всегда со мной.

И внутри меня витает

Шарик маленький земной.

И кто их рассудит,

Приближенных к краю.

Природа забудет,

А люди – не знаю.

Явление чуда

На улице сонной,

Ужели забуду

Закаты на Бронной.

Зеленую ветку

В окне с занавеской,

И звездную сетку

В округе нерезкой,

Где по небу плыли

Корявые строчки…

Как мы уходили

Поодиночке.

Собираю камни, стены возвожу,

Снова строю крепость посреди дорог.

Снова Богу жизни медленно служу,

В этом скромном деле он и мне помог.

Птицы чуть повыше строят тоже дом,

И кроты копают под землей ходы,

Все дается только верой и трудом,

И светла награда только за труды.

Вот уже и стены, крыша и конек,

Вот и свет в окошке, и звезда в окне.

Вот уже и кошка мельтешит у ног,

И приходят гости наконец ко мне.

А вчера – лишь ветер, стужа да жара.

Под открытым небом – нежилой ночлег.

Хорошо, что было это все вчера.

А сегодня – гости, за окошком – снег.

По краю железного быта,

В надежной подвижной броне,

Живу одиноко и сыто

В подробном и медленном сне.

Но стоит прерваться миражу,

И быт беззащитности вдруг

Вступает, как воин на стражу,

И весь занимает досуг.

Мою сокрушая свободу,

Он страждет и жалить, и сечь,

Заставив живую природу

Законом святым пренебречь.

И снова бегу я на волю,

В священную видимость ту,

Где я забываю недолю

В железном и сытом быту.

Утро вечера не проще,

А сложнее и больней,

Как печально свищет в роще

Незнакомый соловей.

Все, что с вечера томило,

Поутру томит стократ,

Никуда оно не сплыло.

Виноват, не виноват.

Шаг налево, шаг направо —

Тяжелы наперебой.

Где кончается забава,

Там и жизнь, само собой.

Черепаха ползет по паркету.

Еле-еле, но только вперед,

Нас Господь призывает к ответу,

В свой, не свой, но какой-то черед.

А за окнами – знойное лето

И крикливые птиц голоса,

А под окнами плещется Лета.

И над розами – божья роса.

Выйду вон, опущу свои ноги

В ток тяжелой текущей воды.

Что мы сделали в общем итоге,

И полезны ли наши труды?

Впрочем, это ли главная мера

На весах и судьбы, и судеб.

Все решает не польза, а вера

И насущный заслуженный хлеб.

Я заглянул удачно в ад

И быстро вышел вон.

Какой там нынче аккурат,

И как он оснащен.

Котла с компьютером тандем,

И пульт компактный впрок.

Лишь там, где выход был в Эдем,

Висит дверной замок.

Там сера булькает, ее

Приятен аромат,

Но остальное бытие,

Как тыщи лет назад.

За мной захлопнул кто-то дверь,

И смолкли крик и стон.

Но беспокоен стал теперь

Любой мой здешний сон.

Едва опустит вечер тьму,

Погаснут фонари.

Так больно телу и уму,

Как будто я – внутри.

Подари мне передышку,

Сон глубокий подари,

И закрой потуже книжку

И снаружи, и внутри.

Покажи во сне мне горы,

Рай с любимой в шалаше,

Без уловок разговоры

И снаружи, и в душе.

Или нет, плесни немного

В кружку медную вина.

И верни мне веру в Бога

Вместо праведного сна.

Народ отходит медленно от сна,

И это пробуждение заметно:

Событие сие не беспредметно,

Растеряна огромная страна.

Рассеян и разъят по весям люд,

Куски земель разбросаны по свету,

И виноватых не было и нету,

Не любят сильных, ну а слабых – бьют.

О, как страна восторженно спала,

Во сне главенствуя в нерукотворной силе.

Ну а теперь – совсем проснешься – или

Как сор смахнут ладонью со стола?

Умываюсь в речке Лете

И сижу на берегу.

Хорошо живу на свете,

Жизнь живую берегу.

В речке – рыба, в речке – мели

На окраине Москвы.

Неужели в самом деле

Здесь – живой, а там – увы.

Перешел, не оглянулся,

Все забыл, что раньше знал.

Здесь заснул, а там проснулся.

Стал велик, где числен мал.

Птица клюв о древо точит,

Смотрит сверху на меня.

И идет пугливо кочет,

Гребень набок наклоня.

Потаскушка у Катулла,

У Хань-Юя – Бог и дух.

У меня в саду два стула

И опять огонь потух.

Темнота, застыли липы,

Ветви, что-то бормоча,

Как скаженные прилипли

К коже правого плеча.

Где-то плачется кукушка,

Лай лисицы молодой,

А в руках пивная кружка

С газированной водой.

И такая в сердце вера,

Что привстань – и ты взлетишь…

Но всему присуща мера

На краю отвесных крыш.

Окно задернуто стеной,

И пальма жалкая застыла.

Опять жара сменяет зной,

И снова зной заходит с тыла.

Кипят размеренно мозги,

Душа сняла с себя одежды.

И птица вьет свои круги,

Оставив не лететь надежды.

Гомер, как рукопись в огне,

Свернулся в пепел неразумный.

И все смиряется во мне

С насущной мыслию безумной —

Мир состоит из тишины,

Из листьев, тени и прохлады,

Но в жизни верховодят сны

Да бесноватые менады.

Ведь все равно и свет, и тьма

Единородны в Божьей воле.

И призрак «горя от ума»

Давно оставил мир юдоли.

Рваная ночь в лоскуты,

Утро тревоги длит.

Что же оставила ты

Меня одного, Лилит?

Сменяют друг друга сны.

Коротки и чудны.

Мы же твои сыны

После родной страны.

Смажь неземной пейзаж

И замени другим,

Пусть это будет наш

Отечества штатный дым.

С тусклым светом Стожар,

И криком не певчих птиц,

И гомоном будничных свар

В одной из живых столиц.

И стихнет, наверно, боль,

И страхи сгорят дотла.

И эта моя юдоль

Станет опять светла.

Смена коротких снов,

Яви в ответ череда.

Словно как пара слов —

Нет, и зеркально – да.

Это как быть – и не быть.

Это как здесь и – там,

Это как землю рыть

К медленным облакам.

Где-то стучит состав,

Рядом дорог гудки,

Я принимаю устав,

Нежности вопреки —

Жить, как фонарный столб,

Греть, как немая печь,

Жизнь от исхода чтоб

Все-таки уберечь.

Не принимая примет,

Не подымая век,

Здесь, между да и нет,

Бешено быть век.

Передышка, остановка,

Незатейливый привал.

Может, Рим, или Каховка,

Или Витебский вокзал.

Посижу в тени и лени,

В церковь местную зайду.

Встану в угол на колени

Возле грешников в аду.

Посочувствую немного,

За несчастных помолюсь.

И с надеждой, Слава Богу,

В мир оставленный вернусь.

Сяду в поезд, в сердце – вера.

Быт привычный и земной.

Ну а те костры и сера

Где-то тают за спиной.

У меня в саду береза,

А под ней в саду трава,

И еще большая роза

В пышной фазе естества.

Вот придет зима и скажет —

Что за мусор во дворе.

И ковер метели ляжет

В надлежащем декабре.

А в дому – тепло и сухо

И в метели и дожди,

Не стучит сюда разруха,

Не витийствуют вожди.

Здесь закон всегда на страже,

Прост и легок, как стихи, —

Если ты виновен даже,

Здесь отпустят все грехи.

В Кейсарии, на стадионе, сидя

в императорской ложе,

Иосиф Флавий наблюдал,

как плененные защитники

Храма убивали друг друга.

Бедный Флавий, служа отчизне,

Проклинаемый ею стократ,

На твоей бесконечной тризне

Что за страсти века кипят?

Не прощаемо и любимо,

Ты живешь, неземной солдат,

Добровольный невольник Рима,

Оказавшийся Римом над.

Да и нет – не имут ответа,

Под ногами тверда вода.

До другого берега Леты

Не дойти тебе никогда.

Светлане Ивановой

Вяч. Вс. Иванову

В Галилее пахнет мятой,

Пахнет диким чабрецом,

На молекулы разъятым

Царским праведным венцом.

От жары пожухли травы,

Воздух медленен и густ.

Вы, мой друг, сегодня правы,

Этот вечер златоуст.

Над горой, вдали плывущей

Сизым облаком литым,

Над священной в дымке кущей

И над солнцем молодым

Чья-то песня еле-еле

Полу-видимо слышна.

И дрожит на самом деле

Ветка ивы, как струна.

Неуправно и свободно

Жизнь беспечная течет,

Безмятежно, первородно.

Всякий нечет в оной чет.

Что с того, что боль на боли,

Что с того, что тяжело.

В онемеченном монголе

Что ни слово, то крыло.

Над водой белеет парус.

Под водой в каменьях дно.

Ну а ты себе Икарус,

Без привычных в мире но.

И скользит над бездной тело,

Любопытствуя, паря.

Раз в начале было дело —

Слово выдумали зря.

Предупреждение, наказание,

Искупление или что,

Или что не имеет названия

В эту жизнь наугад пролито?

Что за магма, металл расплавленный,

Что за воздух, огня горячей,

Это мир, мне как чудо явленный,

Только мой и больше ничей.

Чей проект это, Боже праведный,

Чья затея, какой исход,

Этот век, на удачи скаредный,

Как на счастье не щедрый год?

Чем одаришь и что отнимется,

Будет жить невзначай легко?

Или жизнь, как кувшин, опрокинется,

В землю выльется, как молоко,

Растечется, иссякнет, бедная,

Растворится, сойдя на нет.

Лишь останется чурка медная,

Подтверждая земной ответ…

Л. Сараскиной

Н. Солженицыной

Эта музыка звучала,

Эта музыка текла.

Изначально – как попало,

А в финале – как могла.

Звуки медленно кружили,

Ворожили наугад,

Целый миг мы долго жили

Этим миром грешным над.

Незнакомы, невесомы,

Неизбежны и родны.

Позабыв случайно, кто мы

В горнем мире тишины.

Позабыв земные страхи,

И заботы, и дела.

И о том, что минут в прахе

Наши скорбные тела.

Только дух – судьбы предтеча —

Будет нами до конца.

И случится снова встреча

В царстве Сына и Отца.

Грачиный грай, убогое подворье,

Прощальный свет, прощеные слова,

И где-то там – мальтийское приморье,

И где-то здесь – казенная Москва.

Как далеки холмы и буераки,

И фризы стен, и арки, и мосты,

Как близки вдруг развалины Итаки

И ватмана с рисунками листы.

Зачем нести, что все равно уронишь,

Где так конечен каждый материк,

И где твой сон по имени Воронеж,

Что тяжелее кованых вериг?

Опять дожди, и холода, и дымка

Над бездной лет, отправленных в архив.

Ни профиля, ни прочерка, ни снимка,

А только факт, что веруешь и жив.

И вот еще, к насущному в придачу,

Любить дано замысловатый быт.

И то еще, что очень редко плачу

Над вымыслом, который был открыт.

У веры – неверы в достатке

И уйма стыда и греха.

Как грустно звучит на трехрядке

Мелодия даже стиха.

А косы длинны и туманны,

А руки нежны и слабы.

Есть в имени лишь Иоанны

Таинственный смысл ворожбы.

Владимирский сад неухожен.

По пояс трава-мурава.

Мне счастья обломок положен,

И в этом природа права.

Кузнечики, ночь оглушая,

Строфу повторяя и для,

Лепечут: какая большая

Твоя неземная земля.

Восток под севером засох,

И запад съежился до вздоха,

И самой худшей из эпох

Моя объявлена эпоха.

Опять колеблется земля,

Водой с огнем пространства руша.

И убывает – море для —

Вчера незыблемая суша.

Что я на берегу стихий,

Что мы в кругу семьи и веры,

Коль поднимает веки Вий

По знаку царственной химеры,

И где, потворствуя греху,

Роль глухоты неодолима.

И снова слово на слуху

О гибели очередного Рима.

Не всеведущи и души,

Не всесущи, не бессмертны.

Да и голос лиры глуше,

Где поющие инертны.

Посижу на старой лавке,

Погадаю, пострадаю

О потере места в давке,

Ближе к брезжущему раю.

Выпью пива пол-полкружки,

Закушу его неспешно

И устроюсь на подушке

Беззаботно и безгрешно.

И встречая сон недлинный,

Ум на время онемечу,

У огня в пустой каминной

Проведу с ним тайно встречу.

И под эти тары-бары

Я проснусь беседой сытым.

И услышу звук гитары

За окном моим открытым.

Промежуточна жизнь изначально,

Между безднами хрупкий мосток,

Оттого так минута печальна,

Когда падает желтый листок.

Вот он кружится, с ветки слетая,

И сливается с влажной землей.

Ах, какая луна молодая,

Молодая луна надо мной.

Может, скажет мне дальний прохожий,

Встретив мельком на свете меня,

Отчего под железною кожей

Не случилось святого огня?

Только сна безыскусного крохи,

Только памяти смутная тень,

Да случайный из целой эпохи

И не полный, но медленный день.

Дождь стучит по серебряной крыше,

Словно пальцы по кромке стола.

Жизнь дарована, может быть, свыше —

Все же истинной в сути была.

Правилен лёт стрекоз

Над голубой водой,

Мне бы один вопрос

Перетереть с собой.

Радость поверх греха,

Или же жест ничей?

Как моя ночь тиха

В свете лунных лучей.

Сердце стучит, дыша,

И замирает вдруг,

Словно сама душа

Слушает музыку рук.

Слушает чутко так,

Любой заглуша ответ,

А вечер просторен и наг,

И так далеко рассвет.

Телесен грех и явлен наугад,

И нож скользит по безымянной плоти,

А за окном преображенный сад

И птицы по деревьям на работе.

Как долог день, как медленны часы,

И веры сон разумен и предметен,

Как равновесны точные весы,

И как их суд для глаза незаметен.

А ветер наг, и лист округлый чист.

И все, что свыше, кажется уместно.

И клавиши перебирает Лист.

В ответ душе и благостно, и тесно.

У страха красивые лица,

И временны их имена,

Пора бы в молитве забыться

И в сумраке краткого сна.

Пора бы тревожные речи

Разбавить тяжелым вином.

Я ставлю на мраморе свечи

В заброшенном доме пустом

И, прошлого дней не итожа,

Я справа налево пишу:

Прости меня, господи Боже,

За все, что еще совершу.

Тьма свивается в лица упруго,

Мельтешит, на лету ворожа,

И в пределах предложного круга,

И творительного падежа.

И в родительном та же картина —

Те же тени на белой стене,

Тень отца не похожа на сына,

Как лампада – на месяц в окне.

Но без этого, вдруг, хоровода,

Что живет, и кружа, и вия,

Что моя неземная свобода,

Что мне древняя воля моя.

Нераскаянный грех, не отмоленный грех,

Не разгадана суть самого бытия,

Среди суетных дел и веселых утех

Продолжалась бы жизнь безмятежно моя.

Но под выдох судьбы, что пришла наугад,

Я пойму – не пойму осторожно вину,

И построю свой дом, и возделаю сад,

И оставлю другим и вино, и войну.

И молясь наугад, и покорно служа

Тем, пред кем был виновен в невольном пути,

Я смирюсь наконец перед правом ножа

Искупления путь начертать во плоти.

Час деля, а больше множа,

Вел нелегким датам счет.

Почему же это, Боже,

Век стоит, а жизнь течет?

Как мгновенны лет десятки,

Как длинна надежды нить,

В том, что все потери кратки,

Нынче некого винить.

И, считая жизнь поштучно,

Тех, что ведал или знал,

Я служу благополучно

Не за страх или металл.

Дай мне силы жить неспешно,

В меру веры и стыда.

Не безвольно, не безгрешно,

Вплоть до Божьего суда.

Потускнела зима, занедужила,

Заболела зима от весны,

И растаяло тонкое кружево,

Без особой ее вины.

Черный снег по оврагам стелется,

И трава пробивает лед.

Замирает в лесу метелица

И по полю уже не метет.

По дорогам ползет испарина,

На ветвях набухает лист.

И на свист молодого барина

Откликается птичий свист.

Перевалив за тьму и светы

И страх оставив позади,

Я верю в верные приметы,

Но только в собственной груди.

Не верю в жест руки и слова,

Не верю в прочерки в судьбе,

А в то, что жизнь приходит снова,

Когда нуждается в тебе.

И ворожит, и кружит долы,

Верша и веру, и уют,

Когда, глаза открыв, глаголы,

Дрожа, и плачут, и поют.

Центр им. Блохина

…Трехгранная пирамида,

Круглая виолончель…

Воздух из жидкого твида,

Каменная постель…

…Иконы красные тени

Мечутся по углам,

Ставя навзрыд на колени

Разрезанного пополам…

Ночь

Алле Латыниной

Юле Латыниной

Что я понял, выйдя за грани

Единственного бытия,

Что там, еле видим в тумане,

Похожий и все же не я.

Тот, кто теченье Леты

Провел ножом по груди,

Не верит больше в приметы,

Которые впереди.

В стеклянном окошке лица,

Ребенка расплывчатый свет,

Как будто прошлое снится,

Которого больше нет.

И ты – меж двумя берегами

Беспамятства и небытия,

Где время считают веками,

Жизнь из соломы вия.

Ножи положены в чехлы,

И память видит сны,

Где ветви ветреной ветлы

Легки и зелены.

Плывет воздушная кровать

Поверх берез и дат,

И сердце, кажется, опять

Надежно, как солдат.

Рука сильна и нетверда,

Движения просты,

И дней проходит череда,

За сутки – две версты.

Лечу куда-то наобум,

И безогляден путь,

И сердце понемногу ум

Перемещает в грудь.

Начать бы с чистого листа

И каждый шаг направить в даль.

Где даже в помысле чиста —

И жизнь, и греза, и печаль.

Но неизбежны впереди

И дат порожних череда,

И тьмы разлитие в груди,

И годы праздного труда.

И неизбежен, наконец,

Тот выбор между злом и злом.

Под звон не золотых колец,

В таком живом, таком былом.

Мир ушел в другие дали,

Как цыганский караван.

Буду помнить я едва ли

Гомон рек и говор стран.

Жили вкруг шумы и гаммы,

И звучали голоса.

Ни звонка, ни телеграммы,

И ни скрипа колеса.

Тишина и струйки дыма,

Угли тлеют среди трав.

И проходит вечность мимо,

Ролю веры отыграв.

Построил дом внутри себя

И горницу подмел,

И жил в нем долго я, любя

Обыденный глагол.

Но вот пришла из – ни за чем —

И не за что напасть,

И сломан дом, глагол мой нем,

И власть моя – не власть.

И все, что жили за стеной,

Пришли на мой разор

И сели жить на миг со мной,

Затеяв разговор.

Они сказали, я не прав,

Бог создал парно люд,

И всех, нарушивших устав,

Постигнет Божий суд.

Иной устав – великий грех, —

И скрылись вон из глаз,

Оставив ту, что ближе всех

Была мне в этот час.

Плыла земля, и где-то Бог,

Меня не замечая, шел.

И сделал самый первый вздох

Обыденный глагол.

Построй очаг и стены возведи,

Зажги огонь и жертву принеси.

И все равно, что будет впереди

При свете веры: Господи, еси.

Зажги звезду, повесь ее в ночи,

И свет луны направь на отчий дом,

И с кем-нибудь недолго помолчи

О самом сокровенном и былом.

Сложи из слов молитву, наконец,

И помолись, простертый долу ниц,

Под тихий звон неслышимых колец

В одной из умирающих столиц.

Не жди ответа, отзвука, молвы,

Смирись, что мир и сам нуждается в тепле,

Что жизнь и смерть просты и не новы,

И так же неизбежны на земле.

Вот и ветер утих

И земля перестала дрожать.

И деревьев стволы, пожилы и сухи,

Остаются вповал неподвижно лежать.

Над землей не спеша подымается пар,

И собака опять что-то ищет в траве,

И сложение слов – незатейливый дар —

Снова слабо мерцает в твоей голове.

За окном невзначай прокричала сова.

Строго дятел стучит, пробудясь ото сна.

И, как воины ранены в битве, слова

Собираются там, где жила и дышала война.

Я мыслить волей боле не могу,

Могу, не понимая, рассуждать.

Но я живу на этом берегу,

Где должно чуда безнадежно ждать.

Но я живу на этом берегу,

Где боли прост невыносимый код,

И бедный разум, верного слугу,

По клавишам потусторонних нот

Гоняю милосердно, как могу.

Он так высоко где-то надо мной,

И выше мысли нынче только Бог.

Я виноват всевышнею виной

За то, что я ее не уберег.

Темны глаза, как ветви на снегу,

Лишь голоса стучатся в прежний дом.

И значит, я на этом берегу,

На этом берегу, не на другом.

Благодарю за Божий дар —

Дышать и видеть свет,

За то, что я еще не стар,

Что смерти в мире нет.

Благодарю за твой словарь,

Вселенский человек,

За твой глагол, за твой букварь,

За то, что длится век.

Благодарю за ток слезы,

За птичий легкий свист,

За все омеги и азы

И за осенний лист.

Благодарю за шелест дней

По колее времен,

За то, что жизнь еще родней,

За то, что здешен сон.

За щедрость быта бытия,

Что в помысле горю,

Еще из древней веры я

За жизнь благодарю.

Мир уснул себе устало,

Дремлет память, дремлет дом.

Почему-то полночь стала

Выносимою с трудом.

То глаза на мир закрою,

То помучаю слова,

То в себе открою Трою,

Что вчера была жива.

В ней спешили дни и годы,

Перепутаны вполне,

В ней царил закон природы

И закон любви вдвойне.

Как пустынны мостовые

И дома стоят без крыш,

Не гуляют вестовые

С грудой новеньких афиш.

И во всем таком раздоре,

В запустенье и тиши,

Знаю, жизнь затеют вскоре

Две измученных души.

И начнут, наверно, с дома

И покорности судьбе…

Боже, Боже, как знакомо

Это действие тебе.

Центр им. Блохина

Обезболить душу на часы

И отвлечься будничной работой —

Совмещать простые словесы

Всуе с личной неземною нотой.

И, в занятье это погружен,

Клавиши тревожить телефона,

Ждать, что осенит недолгий сон,

Как деревья осеняет крона.

В этом сне я буду наугад

Путь торить и двигаться куда-то,

Мимо стен и каменных оград,

Беззаботно и почти крылато.

Буду пить холодное вино,

И читать не Киплинга, а Блока,

И следить в открытое окно

Облако, плывущее высоко.

Видеть белок по ореху лёт,

Шум листвы подслушивать беспечно,

Позабыв мгновенье напролет,

Что живое время быстротечно.

Возвращение в жизнь – непростая работа,

В темноте различать на бумаге слова

И постичь, как звучит музыкальная нота,

В шуме боли сплошной различима едва.

Как рифмуется Бах с кровоточием плоти,

Как созвучен Катулл новизне жития

В каждой малой своей и единственной йоте,

Где живет в полувздох только сущность твоя.

Так трудись наугад, неразумный оратай,

Поднимая пласты позабытых забот.

В этой жизни, до слез мелочами богатой,

От исчерпанных слов до подержанных нот.

Вот и перевал, и, слава Богу,

Жизнь и быт. Вздохнули и пошли.

И опять продолжили дорогу

Посреди не боли, а земли,

Где просты беспечные заботы,

Где надежно живы ты и я,

Где, согласно выделенной квоты,

Мы имеем место бытия.

Что за место, знаю не наверно,

И зачем, я внятно не скажу,

Но скажу, что тяжело и скверно

Подходить к земному рубежу.

Оставляя чистые тетради,

Не сказав положенного в срок,

Что живем в последнем Цареграде,

Окнами на взорванный восток,

Где в чаду азийского простора

Различима мысль не наугад,

Что разрушат все-таки не скоро

Наш приют – последний Цареград.

Как мозг неискушен в простых словах,

Заветный смысл утрачен и забыт.

И там, где было неземное – страх,

Сегодня тлеет будничное – быт.

Как много может лезвие ножа,

Кроящее устава полотно,

И посему, в беспамятстве дрожа,

Я вижу прошлого мерцающее дно.

Вот близкий век и, ранее, другой,

Вот Петербург, что пусту должно быть.

Мосты стоят, и, выгнуты дугой,

Все те же кони сдерживают прыть.

Но пуст Сенат и пуст который год,

Лишь черствый экспонат тускнеет по углам.

Дворянской чести штатный недород

С дворянской спесью мертвой пополам.

Кружит народ без воли и лица

Под дружный гул заветного – долой.

И кровь царя течет из-под венца,

Когда он возвращается домой.

И различимо далее едва,

Как между братьев трудятся мечи,

Как цепенеет по ночам Москва

От пламени копеечной свечи.

Две неземных тетради,

Легкие, как облака,

В невидимом Цареграде

Листает моя рука.

Кто этот автор, который

Вывел живой закон,

Вдруг, незамеченный Торой,

Явно себе в урон —

Возле самого края,

Где ни любви, ни вер,

Даже сама прямая —

Абстрактной кривой пример.

И возле каждого слова —

Дюжина сносок и дат.

Что мира первооснова —

Не труженик, а солдат.

Только в войне – спасенье,

Только воитель – герой.

Все остальное – звенья

Гибели мировой.

Обожжены страницы

И различимы едва.

Лишь буквиц мечутся птицы,

Складываясь в слова.

Зарастают раны, в памяти – пробел,

Поднебесье птицы меряют крылом,

Ничего, что воин дрался как умел,

Все же воротился в неостывший дом.

Все же взял лопату, посадил цветы,

Даже канарейку накормил зерном.

И опять в тенетах будней маяты

Занялся обыденным праведным трудом.

Кошка лижет лапу, пес рычит в саду,

В ловле праздной белок проявляя прыть.

А ведь мог мой воин горевать в аду…

Видно, Бог подумал, и – оставил жить.