Предатель. После развода

Глава 18. Сама иди в угол

— А мы потом поиграем? — Афинка сует в рот осьминожку из сосиски.

— С набитым ртом не говорим, — Герман вытирает ее подбородок от капли сливочного масла полотенцем. — Это главное правило за столом.

Он сейчас не показушничает.

Он и с подросшим Борькой был таким же. Заботливым, вовлеченным и внимательным. В принципе, у меня и особых претензий не было к нему, когда наши дети были беспомощными младенцами.

По ночам вставал, памперсы менял, колыбельные пел. Как и я, недосыпал, но это не помешало ему найти шлюшку на стороне.

Стоп.

Я не хочу и не буду копаться в этом говне. Тогда два года назад я не стала разбираться ни в его мотивах, ни в претензиях, ни в оправданиях, и сейчас не стану.

Потому что ничего это не изменит.

Особенно сейчас, когда в его кармане опять вибрирует телефон.

Дианочка никак не может успокоится? Нервничает, что Герман у бывшей жены и детей?

Я бы, наверное, тоже нервничала и постаралась бы форсировать отношения с серьезным “пусей”. Забеременела бы.

— А еще одно правило было, — Борька смотрит на Германа исподлобья, — никаких гаджетов за столом. Или я что-то путаю?

— Нет, не путаешь, — Афинка мотает головой. Высовывает язык и широко открывает рот, показывая папуле, что она все проглотила и имеет право говорить. — Потом поиграем?

— Так, давай по порядку, — Герман достает телефон, выключает его и встает, — да, есть такое правило, никаких гаджетов, — откладывает смартфон к раковине и возвращается за стол. — Виновен.

— Пааа, — тянет Афинка и дергает его за рукав рубашки, — поиграем? В куклы?

Да, Герман играет с дочерью в куклы. И это со стороны выглядит очень мило и забавно, но мне от этих игр тошно, ведь потом, когда папы рядом нет, я “не так играю”, “неправильно”.

— У нас с Борей будет еще серьезный разговор, — Герман ловко наматывает на вилку тонкие спагетти, — У меня, у мамы и Бори.

Афинка хмурится:

— А я?

— А у тебя важное задание, — Герман наклоняется к ней. — Подготовить свою комнату к чаепитию, нарядить кукол. Ты же меня в гости к себе зовешь?

Вот же хитрый лис.

В любой ситуации с Афинкой найдет выход.

— Да, — Афинка кивает и с готовностью улыбается, — ладно, — смотрит на меня, — и маму приглашаю.

Я аж замираю с вилкой во рту.

Не может трехлетка вести такие сложные манипуляции, которыми так ловко завлекает в свою игру маму и папу, чтобы они вместе “пришли в гости”.

Или это уже врожденное и досталось в наследство от папочки.

Ладно, может, и от меня тоже. Мама говорит, что в детстве я крутила отцом, как только могла, и он ни в чем не мог мне отказать.

Вот теперь такая же наивно-лукавая кнопка сидит за столом передо мной.

Я должна придумать отмазку, которая позволить не играть в куклы с Германом и Афинкой.

Я себя смогла уговорить лишь на ужин. На последний ужин.

Я смотрю на Германа. Он же мастер в оправданиях и лжи. Пусть подведет дочь к тому, что им вдвоем будет интереснее чай распивать из игрушечных чашечек.

И, вообще, это неприлично играть с бывшей женой в куклы, когда тебя ждет обратно в свои объятия новая любовь.

— Афина, — я все-таки вытаскиваю вилку изо рта, — милая, папа и так задержался, а у него дела. И сегодня совсем не его день. Поиграете в субботу. Он придет утром и у вас будет целый день…

Афина бросает вилку на пол и орет. Просто открыла рот и визжит, а после она дергается назад вместе со стулом в желании упасть на спину.

Герман ловит стул за спинку, и Афина с ревом тянется к нему, а Борька флегматично стягивает зубами осьминожку с зубчиков вилки и смотрит на меня.

В его команде теперь и Афина.

— Папа, — воет Афина и лезет к Германа, — папа… — захлебывается в слезах, — папа…

— Ты сейчас пойдешь в угол, — говорю я и сама пугаюсь своей злой и отчаянной угрозы.

— Нет, не пойду! Не пойду! — рыдает в грудь Германа, который прижимает ее к себе, с легким разочарованием глядя на меня. — Сама иди в угол! Сама!

— Тебе сока плеснуть? — Борька возвращает мне мой же вопрос, намекая, что попытки сыграть обычный ужин провалились. — И тебе какого? Яблочного? Апельсинового?

Глава 19. Помой посуду

Обижаться на трехлетку глупо.

На ее капризы. На ее крики. На ее “хочу и все”. Для трехлеток некупленная игрушка в супермаркете может стать целой трагедией.

Я все понимаю, но в душе иду трещинами.

Прорастаю черные и нехорошие мысли, что я плохая мать, что Афинка меня не любит, что ей и Борьке без меня будет лучше.

— Мама не пойдет в угол, — Герман играюче удерживает орущую Афинку, которая дергает в истерике руками и ногами. — Это мама, Финочка, а мамы в углу не стоят.

Но ты сейчас метафорично поставил меня в угол тем, что ты хороший папа, а я плохая мама.

— Мы будем играть, — Афина начинает затихать и всхлипывает в грудь Германа, — в куклы… Будем играть… В куклы…

— Сыграем, солнышко, — Герман целует ее в макушку, а после утирает слезы пальцами с ее красных щек.

Борька ревниво следит за ним. Вижу, что его так и подмывает сказать Герману гадость, начать ссору и попсиховать, подхватив истерику младшей сестры, но молчит.

То ли оценивает риски после угрозы, что его отправят в закрытую школу, то ли не хочет упасть до уровня трехлетки.

— Ты кушать еще будешь? — спрашивает Герман, и Афинка кивает. — Давай, покормлю.

Встать и “пойти в угол”? Ну, не знаю, пойти погулять, подышать свежим воздухом и успокоится? Или вообще свалить из дома на недельку?

Это сыграет Герману на руку. Сбегу сейчас на эмоциях, и у адвокатов с подачи бывшего мужа будут серьезные вопросики к матери, которая исчезает из жизни детей после обычной малышковой истерики.

Герман накалывает на вилку осьминожку и подносит к губам Афинки, которая с готовностью открывает рот.

Обиженно косится на меня и жует, насупившись.

Похоже, меня больше не хотят приглашать в игру с куклами и игрушечным чайным сервизом.

Я — плохая.

— Я поел, — Борька встает, с громким и противным скрипом по кафелю отодвигая стул.

Делает несколько шагов к выходу, и Герман с невозмутимостью замечает:

— Убери за собой со стола.

Борька оглядывается:

— Потом уберу.

По тону слышу, что забьет он на свою грязную тарелку.

— Сейчас, — Герман вытирает рот Афинки салфеткой и переводит на сына строгий взгляд. — Это не так сложно. Убрать и помыть за собой грязную тарелку.

— Что ты прикопался? Ты тут не живешь.

Афинка раздувает ноздри, готовясь к новой истерике.

— Хорошо, — Герман усмехается. — Теперь ты не только за собой убираешь, но и за всеми нами. И моешь посуду.

— Да, — твердо и зло говорит Афинка, принимая сторону папулечки. Тянется к его тарелке и хватает пальчиками спагеттину. Отправляет ее в рот и хмурится. — Вот так.

Боря переводит на нее взгляд и шипит:

— Мелкая подпевала.

— Борь, — Герман взгляда от сына так и не отводит. — Самое время тормозить.

— Может, ты эту херню должен был сам себе однажды сказать? — Борька сжимает кулаки.

Афинка всзлипывает, у нее губы дрожат и слезы на глазах выступают. Сейчас заревет.

— Борь, выдыхай, — говорю я и смотрю на Германа. — С нашей посудой мы уж как-нибудь сами разберемся.

— За сыночку помоешь посуду? — усмехается Герман и вновь поднимает взгляд на Бориса. — Не думай, Борь, маменькиным сынком ты не будешь. Прятаться за мамкину юбку от посуды?

Боря идет красными пятнами гнева. Отец его задел за живое. Видимо, действительно была у нашего сына мысль сейчас спрятаться под юбку, которую я, идиотка такая, приподняла, чтобы сыночку-корзиночку защитить от посуды назло Герману.

Накрываю лицо ладонью и вздыхаю:

— Да, Борь, тебе все же придется помыть посуду. Не переломишься.

— Вот и помою! — рявкает он в сыновьем бессилии. — Я бы и так помыл! Но вы же еще жрете.

— Едите, — терпеливо поправляет его Герман. — Жрут свиньи, Борь, из корыта.

Боря с рыком выходит из кухни, по пути бьет кулаком в стену, шипит от боли и бурчит под нос, как мы все ему надоели.

— Почему Боря злится на тебя? — Афинка поднимает личико к Герману. — Он такой злой приехал с тобой.

Глава 20. Мама-душнила

— Можно же купить посудомойку, — шипит Борька, кидая тарелки с грохотом в раковину.

— Разобьешь тарелки, — спокойно отзывается Герман, попивая чаек из кружки с надписью “ты — красотка”, — будешь их склеивать, а потом из них же трапезничать.

— Что за слово-то такое? — Борька с оскалом оглядывается. — Трапезничать?!

Я бы уже давно на него сорвалась. Накричала и полотенцем пару раз дала по его тоще заднице, а Герман невозмутим.

— Русское слово… Хотя нет, — Герман качает головой, — у него все же греческое происхождение. И ты сейчас просишь посудомойку на день рождения?

А вот и тихая шуточка, от которой глаза Борьки разгораются гневом.

— Да мне от тебя ничего не надо!

— То есть я могу сдать обратно ви-ар шлем в магазин? — Герман вскидывает бровь. — А то мне его, наконец, привезли, а он, оказывается не нужен. Ладно.

Борька замолкает и скрипит зубами, а я в очередной раз удивляюсь тому, как Герман выходит из сложных ситуаций победителем.

На вопрос Афинки, почему брат злой, как чертенок, он ответил, что Борька вообще много злится в последнее время, и доча с ним серьезно согласилась. Шмыгнула и забыла о вопросе, с аппетитом откусывая голову у осьминожки.

Про Диану промолчал. Видимо, в его планах знакомство с новой пассией должно пройти лично, а не на словах.

— Какой еще шлем? — сдержанно спрашиваю я.

— Шлем виртуальной реальности, — спокойно отвечает Герман и смотрит на меня, придерживая кружку “ты — красотка” у подбородка, — кстати, сына, ты не думаешь, что можно и маме сказать о своих хочушках?

— Каких хочушках? — напрягаюсь.

— Я обсуждал с папой отдельную игровую комнату, — бурчит Борька и включает воду. Намыливает губку.

— Когда обсуждал? Сегодня?

— Нет. Несколько дней назад, — мрачно отвечает.

— Он мне скинул фотографии игровых комнат, — Герман делает глоток чая, — с сообщением “смотри как круто”. Ну, это же явно был намек. И да, я оказался прав.

Через минуту Герман показывает фотографии игровых комнат, которыми с ним поделился Борька. Мечта любого мальчика-подростка: большой телевизор, несколько игровых приставок, всякие разные джойстики на отдельном стеллаже, кресла-мешки.

— И ты все это решил ему организовать? — поднимаю взгляд на Германа. — Я правильно поняла?

С такой комнатой Борька точно съедет от матери, которая не понимает смысла видеоигр и резко против того, чтобы тратить часы жизни перед компьютером или телевизором с приставкой.

— Я еще думаю, — отвечает Герман, — пока вижу, что…

— Ты его решил подкупить игрульками? — цежу я сквозь зубы и подаюсь в его сторону. — Вот как ты поступишь, да? Очень хитро.

— Что бы я сейчас ни сделал, ты все перевернешь так, что я пытаюсь тебя обыграть, — Герман откладывает телефон.

Краем глаза вижу, что ему пришло сообщение. С трудом сдерживаю себя. Очень хочется схватить его смартфон, посмотреть, кто ему и что написывает, но это не мое дело.

— Ты поэтому к отцу решил переехать? — смотрю в спину Борьки. — Из-за игровой комнаты? Из-за ви-ар шлема? Из-за игрушек?

— Нет, — зло выдыхает Борька.

— Будь честным.

Напряженное молчание, а затем Боря разворачивается в мою сторону, крепко стискивая тарелку, и говорит:

— С тобой душно, — и его аж трясет. — Честно? Вот тебе, мам, честно. Ты душнишь. Много душнишь. С тобой поговорить не о чем. А еще ты лезешь ко мне, когда мне этого не надо. И мне… тяжело. Ясно? Тяжело! — повышает голос. — И я… не знаю… всегда виноват! Виноват за то, что мне скучно с тобой, и я тоже начинаю вести себя, как дебил, чтобы не обижать тебя! Но потом все равно обижаю! И так не было! Не было раньше!

Переводит взгляд на Германа и повторяет в громком отчаянии:

— Не было!

Сглатываю колючий ком обиды и слез, и говорю:

— У тебя переходный возраст, Борь. Ты подросток… Гормоны…

Смотрит на меня, как на дуру, и медленно

— Так только с тобой, мам.

Понимаю, что я очень устала. Делаю глубокий вдох и выдох, подпираю лоб кулаком и блекло отзываюсь:

— Я не буду сопротивляться твоему решению жить с отцом, — закрываю глаза и хмыкаю. — Дианочка будет очень рада.

Глава 21. Я тут сам справлюсь

Моей маме от меня тоже доставалось. Она была для меня навязчивой, скучной, надоедливой и бесячей до трясучки и криков.

Теперь я получаю то же самое от своего сына. И мне остается согласиться с ним, что между нами, как между мамой и ребенком, очень много неловкости и недопонимания. Он мальчик. Он взрослеет, переживает гормональные перепады и становится юношей, а я все же женщина.

Ему сейчас нужен отец, который сам проживал все эти всплески агрессии, скуки, грусти и упрямства.

Больно, но, как мать, я сейчас не должна обижаться на то, что меня обвинили в душноте и чрезмерной навязчивости.

Сама же просила быть честной.

Материнство — это сложно.

Колики, бессонные ночи, покусанные соски, сопли — фигня по сравнению с тем, что происходит сейчас. Мой сын на сломе личности.

— Тебе, может, помочь? — заглядываю в комнату к Борису, который швыряет вещи на кровать.

Ух, какой злюка.

Я знаю, чего он ждет. Он ждет того, что я сейчас сяду, поговорю с Германом и попрошу его остаться, а то сыночке нашему очень плохо. Наивное желание, но сильное, и за ним последует разочарование.

Я не попрошу Германа остаться.

Это глупо. Если я не позволила ему за эти два года поговорить со мной, упрямо держала оборону, то и сейчас не буду мягкой и разговорчивой.

— Рада, что избавилась от меня? — Борька разворачивается ко мне, сжимая в пальцах джинсы до побелевших костяшек. — Поздравляю!

Сколько в нем страха. Он хочет все вернуть, как было, но вместо этого для него все становится хуже.

— Захочешь, возвращайся, — приваливаюсь плечом к косяку двери. — Это твой дом. Бещ игровой комнаты, но все равно дом. Я тебя всегда буду ждать.

Я сама на грани.

Я могу разреветься в любой момент от боли и от осознания того, что мой сын бросает меня. Уходит.

Был маленьким, розовощеким с крохотными ножками и ручками, а теперь собирает вещи, чтобы уйти от меня.

Но это эгоистичные слезы. Он будет жить у отца. У родного отца, который никогда его не обижал. Герман умеет заботиться, вести разговоры и строго следить за распорядком дня сына, которому надо отдохнуть от мамы.

Надо отдохнуть. Он не зря заговорил о чувстве вины передо мной. Это нехороший звоночек. Одно дело, когда тебе стыдно за то, что, например, разбил вазу, а другое — вина за то, что ты не можешь правильно взаимодействовать с матерью.

Эта неловкость и вина будет расти.

— Буду ждать, — повторяю я. — Ключи у тебя свои есть. Никто не лишает меня родительских прав, и я все еще твоя мама. Душная, да, но мама.

В глазах Борьки вспыхивают слезы.

Я знаю, что он меня любит, и это любовь очень сложная и резкая на поворотах. Он — подросток, и характер у него никогда не был сахарным. Он такие веселые ночки нам с Германом устраивал, что мы оба худели.

— И я тебя люблю, Боря, — говорю спокойно, а в груди сердце и легкие перемололи в фарш. — И буду любить. Увы. Ты влип, Борька.

Раздувает ноздри, поджимает губы. Он тоже сейчас может взорваться злыми и отчаянными слезами.

— Ничего, — пожимаю плечами. — Поживешь с отцом и, я так понимаю, с Дианой. Все это знакомство было же не просто так, да?

— Как начну называть ее мамой…

Тут я уже смеюсь.

— Пожалей ты эту ромашку, — хмыкаю.

— А если я с ней подружусь, а?

— Дружи, — серьезно отвечаю я. — И она по возрасту к тебе ближе, чем я. Может, будете ты, папа и Диана вместе рубиться в игры.

Картинка того, как моему сыну весело с отцом и “мачехой”, в голове вырисовывается слишком четкая. По сердцу пробегают острые коготки ревности.

В комнату заходит Афинка. Держит в ручках игрушечную чашечку и блюдце. Смотрит на меня с детским вызовом. Ставит блюдце и чашечку у моих ног и деловито уходит, встряхнув волосами.

Недоуменно переглядываюсь с Борей, который вздыхает и кидает джинсы на кровать:

— Тебя пригласили на чай, если ты не поняла.

— Да, не поняла.

— Вот я тебе расшифровал, — вновь шагает к шкафу, — иди. Я тут сам справлюсь.

— Самостоятельный, — улыбаюсь я. — А ведь еще недавно я тебе подгузники меняла.

Борька медленно разворачивается ко мне. Моргает и молчанием намекает, что я переборщила. И я согласна.

— Ладно, — наклоняюсь и подхватываю пластиковые блюдце и чашечку. — Сказала лишка. Признаю.

Глава 22. Чайная церемония

Захожу в детскую Афинки.

Посреди комнаты низкий круглый столик. За ним на стульчиках рассажены куклы. По правую сторону от них на полу по-турецки сидит Герман с игрушечными чашечкой и блюдцем в руках. Напротив него — деловая выбражуля Афинка, которая, оттопырив мизинчик, подносит чашку к губым.

Где она научилась оттопыренному мизинцу? Я такому точно не учила. Смотрю на Германа и вздыхаю.

Он тоже оттопырил мизинец. Ну, теперь все ясно.

Прохожу к столику и опускаюсь на белый ковер с толстым, густым и мягким ворсом.

— Папа, налей маме чай, — с наигранной строгостью и высокомерием говорит Афина.

— Да, миледи, — ласково отвечает Герман.

Отставляет свою чашечку на блюдце и подхватывает игрушечный чайник. Смотрю на Германа и медленно моргаю, намекая свои усталым выражением лица, что я сдаюсь.

По крайней мере, на сегодня я принимаю поражение.

— У нас тут жасминовый чай, — невозмутимо вещает Герман и подносит пустой чайник к моей чашечке. — Волосами единорога.

Несколько секунд недоуменного молчания, и я спрашиваю:

— Что?

— С волосами единорога, — Герман наклоняет чайник и поднимает взгляд, от которого у меня сердце ухает куда-то в кишки. — Мне сказали, что волосы единорога сладкие.

— Да, — серьезно кивает Афинка. — Они вместо сахара.

Мой зрительный контакт с черными глазами Германа слишком затягивается. Руки слабеют.

Я выдыхаю, сглатываю и моргаю, чтобы затем перевести взгляд на Афинку, которая причмокивает в игрушечную чашечку:

— Вкусный чай.

Моя маленькая крошка.

Игры в кукол с отцом не должны быть для нее событием или праздником, как сейчас. Сладкая моя булочка.

Сердце пронизывает острая нить сожаления, что у нас в семье случилось вот так.

— Продегуйстируйте, мадам, чай с единорожьими волосами, — Герман отставляет чайник. — Заварен по особу рецепту, — подмигивает Афинке, которая смущенно хихикает в чашечку и довольно щурится.

А после кокетливо протягивает чашечку:

— Еще.

— Конечно, миледи.

Если я позволю себе поплакать, то я буду реветь и реветь. Например, это игра в чаепитие просто рвет сердце на части болью, обидой и сомнениями, что я хорошая мама.

Я ведь не позволила Герману остаться рядом. Как женщина я имею полное право отказаться от предателя, не идти с ним на контакт, но как мать?

Герман “подливает” чай Афинке, которая в ожидании смотрит на меня.

Я подхватываю чашечку. Подношу к губам, и Афинка неодобрительно качает головой. Я что-то делаю не так.

— Мизинец, — шепчет Герман, подавшись в мою сторону. — Дело в мизинце.

Я замираю. Его шепот обжигает шею. Медленно поворачиваю к нему лицо, и он, совершенно не смутившись того, что он слишком близко, тихо говорит:

— Вот так.

Оттопыривает мизинец.

Ненавижу его. Ненавижу. И эта ненависть родилась из любви, и ночью обратится в густую тоску.

— Поняла, — отвечаю и оттопыриваю мизинец. — Какие у вас тут строгие правила.

— Как же быть на чайной церемонии без правил?

Отвожу взгляд и делаю “глоток” жасминового чая с волосами единорога:

— Мммм, — тяну я. — Какой изысканный вкус.

Я не хочу быть разведенкой.

Я бы не отказалась от роли вдовы. У вдов есть преимущество. Их не сжирает ревность и обида.

— У единорогов определенно есть малиновый привкус, — хмыкает Герман, глотнув воображаемого чая.

Афинка опять смеется.

— Ты же со мной согласна? — шутливо спрашивает меня Герман. — Есть что-то малиновое.

Ждут ли Афинку чайные церемонии с его новой любовью? Может, моя дочь однажды скажет мне, что со мной совсем неинтересно играть, а вот с Дианой — очень. Она смешная, живая и знает, какие единороги на вкус.

— Может быть, — неопределенно отвечаю и оставляю чашечку.

Игры играми, но они лишь оттягивают момент истины.

— Борька сегодня едет с папой, — смотрю на Афинку, и к горлу подступает ком. Я сейчас в очередной раз напугаю Афинку и сделаю ей очень больно. — Он съезжает… Борька теперь будет жить с папой.

Глава 23. Папа не соревнуется

С замершим сердцем жду визгов на спине перевернутый столик, но Афинка подносит игрушечную чашечку к губам и деловито говорит:

— Я знаю, что Боря сегодня к папе, — причмокивает и сглатывает, будто действительно пьет, — папа сказал.

Настороженно кошусь на Германа.

Да как же так, блин?

Папе не светит никаких истерик, да? Он у нас особенный.

— Что еще папа сказал?

— Папа сказал, — Герман разворачивается ко мне, — во-первых, что у нас с Борей важное задание. Подготовить отдельную спальню для маленькой принцессы.

Это я сейчас переверну стол. Хитрый мудак. И как ему удается? Как, блин?!

Он вечно на шаг впереди меня.

— Ведь маленькая принцесса уже подросла, — с улыбкой говорит Герман, — и готова к папе в гости заглянуть. Если понравится в гостях, то может и остаться, поэтому Боря и папа постараются сделать красивую спаленку для принцессы.

У меня глаз дергается. Афинка важно кивает.

— Во-вторых, папа сказал, — Герман отставляет чашечку на столик, — что Боря сейчас много чудит и пытается напугать маму тем, что бросает ее.

Афинка опять кивает.

— И нам надо сейчас переждать, — Герман не отводить взгляда. — Иногда мальчикам надо перебеситься.

— Да, надо, — соглашается Афинка. — Боря очень вредный.

— Вот что сказал папа, — я улавливаю в голосе Германа легкое пренебрежение ко мне. — Ничего криминального. Я побеседовал со своей дочерью, как со взрослой девочкой.

— Я взрослая, — Афинка расплывается в улыбке, а затем ползет к Герману и забирается к нему в объятия. — У меня даже дочки есть.

Указывает на кукол:

— Вот.

— Рановато я дедушкой стал, — с наигранной печалью вздыхает Герман. — Планировал чуть попозже.

— Они со мной поедут к тебе в гости, — Афинка поднимает лицо, — можно?

— Можно.

— А… — Афинка открывает рот, — а возьми их сегодня.

Моргает и трет щеку.

— Хорошо.

— Ты их деда, — Афинка улыбается и строго смотрит на кукол, — сегодня вы поедите к деде. Вот.

— Надо им собрать тогда с собой рюкзачок, — Герман целует Афинку в макушку. — Или так без всего поедут?

— Нет! — возмущенно охает Афинка и решительно сползает с колен Германа. — Сейчас соберу.

Насупленная шагает к низкому стеллажу с ящиками, в которых хранятся все ее игрушки, и перевожу взгляд на Германа.

Он, конечно, молодец, что ловко и хитро избежал истерики Афинки, но мне почему-то хочется его ударить.

— В который раз ты уделываешь меня, — едва слышно говоря я, подавшись в его сторону.

— Это не соревнование, Анфиса, — тихо отвечает он.

— Ты, что, пытаешься меня сейчас пристыдить?

— Нет, я просто говорю, что я не соревнуюсь с тобой, ясно?

— А я думаю, что ты как раз это и делаешь.

— Тебе кажется, Фиса, — у германа в раздражении дергается верхняя губа, — выдыхай. Я не перетягиваю на свою сторону детей в желании их потом у тебя отнять. Ты же так думаешь, да? Я угадал?

Схватит игрушечный чайник и треснуть его?

— Нет, — его лицо оказывается в нескольких сантиметрах от моего. Глаза темнеют, — я не отнимаю их у тебя. Я просто хочу быть им отцом, и я буду, а если ты начнешь этому препятствовать…

— А я препятствую? — судорожно выдыхаю я. — А? Препятствую? Я хоть слово плохое против тебя вложила им в головы? А? Как ты смеешь говорить такое, Гера?

Я резко и испуганно замолкаю.

Заметил он или нет?

Я его не называла Герой с того самого дня, когда застукала с другой женщиной. “Гера” для меня — теплое и уютное сокращение, которое первый раз слетело с моего языка, когда я узнала, что забеременела Борькой.

Сейчас он для меня не Гера, а Герман.

Но, похоже, я зря запаниковала, потому что мой бывший муж ничего не заметил в моей агрессивной реплике и не услышал “Геру”.

Либо услышал и не придал этому такое значение, которое я увидела в своей несдержанности.

— Ты права, не препятствуешь, — Герман медленно кивает. — Но да, я обеспокоен. Ситуация немного изменилась, верно?

Афинка вытаскивает ящик за ящиком. Сосредоточенно копается в них.

— Верно, — неожиданно для самой себя отвечаю честно и без резкости. — В жизни наших детей появится новая женщина, Герман. Да, я тоже обеспокоена.

Афинка выуживает из ящиков игрушечные фрукты и овощи. Аккуратно раскладывает их в сторонке и опять лезет в ящик, сдувая локон со лба. Я узнаю себя. Я так же сдуваю волосы с лица, когда они лезут в глаза.

В кармане Германа опять вибрирует телефон, и я вздыхаю:

— Да ответь ты уже, — встаю и шагаю к Афинке. — Платья твоих дочурок вот в том ящике, — сажусь рядом. — И кажется, — я подмигиваю, — там появилось парочка новых.

Глава 25. Я сама ему позвоню

— Заснула, — на кухню на цыпочках прокрадывается моя младшая сестра Анютка.

Сестра, из-за которой мои мама и папа чуть не разошлись.

Она сестра только со стороны отца, который изменил моей маме с сомнительной женщиной, и на свет появилась Анечка.

И ее пятилетнюю всучили моей маме в руки. Голодную, избитую и зашуганную девочку.

Моя мамочка, святой человек, приняла ее, как родную, полюбила и осталась с отцом.

Сейчас Ане уже девятнадцать. Красивая девушка с великими планами стать детским иллюстратором. Она уже несколько книжек для Афинки нарисовала. Одна книга — с ежиком-принцем, а вторая — с лисичкой-разбойницей.

Смотрю на Аню, которая наливает мне чай, и тяжело вздыхаю. Я ее очень люблю, и если бы не стойкость и доброта мамы, то Аня не стала бы для меня настолько родным человечком, который примчится на ночь глядя с шоколадными печеньками.

Моя мама простила отца, и наша семья выстояла, окрепла и даже сплотилась.

А я… Я бы на месте мамы все разрушила.

Тогда требовала у мамы поговорить с отцом, выслушать его, остаться с ним, а сейчас я поступаю иначе.

Но и папа вел себя по-другому.

Ведь так?

Хотя я могу судить только с позиции дочери, но я не знаю, какие разговоры и что творилось между отцом и матерью в те сутки, когда все вскрылось.

— Сама испекла, — Аня придвигает тарелку с шоколадными печеньками ко мне, — правда, вкусные, — улыбается. — Первые три партии я сожгла, а четвертая вкусная. Правда-правда.

Моя мама приняла внебрачную дочь отца. Стала для нее матерью. Не на словах. И ни разу за все эти годы она не обмолвилась о том, что Анечка ей неродная.

— Мама немного побурчала, — Аня подпирает лицо рукой, — дыма было столько, ужас… А папа съел горелые печеньки и даже не понял.

Смеюсь, а затем резко замолкаю и прижимаю ладонь к глазам, потому что могу разрыдаться.

Я уже не девочка.

Я сама мама, но ничего не понимаю в это дурацкой жизни. Сын от меня сбежал, а с бывшим мужем так и не могу спокойно поговорить о том, что он сделал мне больно.

— Давай возьмем Афинку и поедем к нам, — шепчет Аня. — Послушаешь нытье Андрея, как он устал, что ему много задают.

Андрей — наш младший брат. Почти ровесник Борьки. Разница — семь месяцев. Да, моя мама отцу еще одного ребенка после всей некрасивой истории с его изменами родила.

— Он всех достал, — Аня цыкает. — Пусть на тебя переключится. Поехали, а?

— Не могу.

— Почему?

— Потому что, — убираю руку с лица, — не могу. Это никак не решит того, что я оказалась в глубокой жопе, Анют.

— Поможет, — хмурится.

— Ой да перестань, — отмахиваюсь. — Мама и папа с разговорами, конечно, не полезут, потому что им хватило прошлого раза, когда я накричала, чтобы они не лезли.

— Кричала ты громко, да.

— Я знаю, — отворачиваюсь и скрещиваю руки на груди. — Спрашивать не будут, но в глазах я буду видеть их беспокойство, тревогу…

— Но они правда волнуются, Фис, — шепчет Аня. — Мы все волнуемся и не знаем, как помочь.

— А никак не надо мне помогать, — сглатываю ком слез, — не надо. Я сама должна все решить. Сама. Я взрослая девочка.

Поджимаю губы, потому что они начинают дрожать.

— Ну, хочешь, я останусь? — тихо предлагает Аня. — Буду вместо Борьки.

— Что? — недоуменно спрашиваю я и перевожу взгляд на сестру.

— Я тоже умею психовать, — кивает она, — разбрасывать вещи, оставлять грязные тарелки по всем углам и меня тоже надо возить в универ, как в школу. и меня тоже тяжело разбудить и, как Борька, я тоже не люблю манную кашу. Как тебе? А еще, — он охает, — тоже промахиваюсь мимо корзины белья, не закрываю зубную пасту и когда чищу зубы, заплевываю зеркало.

Мило улыбается и аккуратно складывает ручки на столе, ожидая моего ответа. Я молчу, а после короткого смешка я в голос хохочу.

— А что? — Аня фыркает. — А еще умею обувь разбрасывать в разные стороны.

— Да! Он так делает! — сквозь смех говорю я. — Один ботинок сюда полетел, другой — туда!

— Это что-то наше, — Аня улыбается, — не от Германа.

— Наше, — вздыхаю, — он на меня похож.

— И в жопу Германа, — вдруг зло заявляет Аня. — Есть другой план. Вызываем маму, оставляем ее с Афинкой, а сами тусить. Не знаю, где и как. Я же не тусовщица, но надо потусить, — выжидает несколько секунд и печально спрашивает, — опять нет?

— Не хочу, Анют.

— А чего хочешь?

Германа хочу. Хочу, чтобы он сейчас сидел передо мной и держал меня за руку, а я все эти два года убегала от него, когда он пытался коснуться меня, серьезно поговорить и все обсудить.

Чего я боялась?

Да и так понятно чего. Услышать от любимого человека то, что я не идеальная и что в чем-то у него были серьезные недовольства, которые я упрямо игнорировала. Не хочу я знать, где я лажала по мнению Германа.

Ведь тогда и я взорвусь претензиями. И будет больно, как в агонии перед смертью. Сейчас боль хроническая, и я еще верю, что смогу ее задавить. У меня ведь до Дианы почти получилось.

— Мы можем потусить и тут, — Аня пожимает плечами. — На кухне. Какие тусовщицы, такие и вечеринки, да? Я там у тебя в холодильнике видела бутылку шампанского, — хитро щурится, — давай напьемся, а потом напишем твоему бывшему, какой он козлина. Или даже позвоним! — вскидывает руку в мою сторону и грозит пальцем. — Да, позвоним! И начнем допрос, как там устроился Борька. Потребуем от отца-молодца четкий отчет. Нефиг расслабляться! И, вообще, — резко встает, — я сама ему сейчас возьму и позвоню, мудила!

— Аня...

— Вы мне надоели! — сердито отзывается она и кидается прочь из кухни. — Мама и папа тебя послушали, а я не буду!

Глава 26. Скажи!

— Назло маме решил переехать ко мне?

Папа бегло смотрит в зеркало заднего вида.

Бесит.

Не хочу ехать с ним, но и с мамой остаться сейчас стремно.

С каждым из них стремно, и с каждым новым днем становится все хуже и хуже.

Может, свалить к бабушке и дедушке?

Или уже сразу согласиться на закрытый интернат, которым меня решили напугать?

Вместе мама и папа уже не будут, и я ничего не могу поделать.

Все же на маму я злюсь больше. Папа бегал за ней, просил и требовал разговоров, а она либо кричала, чтобы он проваливал, либо уходила и запиралась от папы. Надевала наушники и включала музыку на большую громкость, чтобы не слышать, что ей говорит “проклятый кобелина”.

И она называет себя взрослой.

— Что ты молчишь?

— Хочу и молчу.

Папа вздыхает и сжимает руль крепче.

Он же должен был знать, что мама — долбанная истеричка, и понять, что шлюха на стороне выбесит ее.

— Борь, если ты решил жить со мной, то это не значит того, что я буду дуть тебе в попу, — папа сосредоточенно смотрит на дорогу, — и плясать под твои капризы.

— Да никто вообще не пляшет под мои капризы, — закатываю глаза. — Ты и мама можете только друг друга обвинять в том, что вы подкупаете меня и балуете. И шлем с игровой комнатой светят мне по часу в день после уроков и уборки в своей спальне.

— Верно.

— Ну офигеть ты меня балуешь.

— Зато перед друганами похвастаешься, что у тебя есть игровая комната, — папа смеется.

— Ее еще нет, — смотрю в окно и перескакиваю взглядом с фонаря на фонарь.

— Будет.

— При определенных условиях, — цыкаю. — Что-то не понравится, то не будет этой комнаты, ага. Говори шепотом, смотри в пол и с моей новой телкой будь тихим. Стремная она, — сверлю висок папы злым взглядом. — И тупая.

Сейчас взбесится.

Должен.

Пусть остановит машину, развернется и вернет меня к маме. Я ему сейчас не нужен. Зачем я ему, если у него новая шмара, с которой они родят новых детей?

Пусть сейчас скажет мне, что ему очень жаль и что в его жизни для меня нет места, потому что я громкий, грубый, наглый и не слежу за языком.

Пусть откажется от меня, потому что я устал туда-сюда мотаться с рюкзаком и делать вид, что меня не напрягает жить на два дома.

И теперь дома у папы поселиться какая-то левая гадина с косой до жопы и будет играть роль второй мамочки.

Мне одной мамочки хватает за глаза!

Придурочной мамочки, которая ревет ночами, выходит к завтракам с опухшими глазами, а после с папой ведет разговоры сквозь зубы.

Не понимаю ее.

Папу понимаю. Он устал, потому что сейчас с мамой все устают так, что хочется треснуть ее чем-то тяжелым, чтобы прекратила быть дурой.

Даже дедушке с бабушкой с ней тяжело. Даже у них не выходит поговорить с ней, потому что она сразу требует их уйти, не лезть в ее жизнь и, вообще, хватит ее воспитывать. она взрослая девочка.

— Ты шмару себе какую-то нашел, — говорю я, не дождавшись реакции от папы.

Я доведу его.

А чо мне терять?

— Ну и как? — спрашивает папа. — Тебе полегчало? — едва заметно щурится на дорогу. — Полегчало от того, что ты оскорбил девушку за ее спиной?

— Могу ее и в лицо шмарой назвать.

— Можешь, конечно, — папа кивает. — И тогда полегчает, да?

Вот же гондон. Каждый раз в разговорах с ним я чувствую себя тупым.

Может, поэтому мама и отказывается с ним чесать языки, потому что просекла фишку, что папа в любом случае окажется умнее, чем она?

— Борь, ты мне ответишь? Тебе станет легче?

— Да чо ты ко мне прикопался?!

— А ну, не ори, когда я за рулем! — гаркает, и меня пробивает испугом от его зычного и раздраженного голоса. — Конечно, твою фантазию подростка-бунтаря очень порадует авария со смертельным исходом, но…

— Да, — шиплю под нос, — лучше сдохнуть, чем с такими тупыми родаками…

— Господи, — папа тоже шипит, — дожил же до того возраста, когда меня называют тупым родаком.

— Хочешь сказать, что не тупой?

Папа выдыхает, медленно моргает и говорит:

— Может, сейчас полегчало?

— Что ты прикопался?

— Потому что я твой тупой отец. Вот и прикопался. До левого мелкого говнюка я бы не докапывался, — папа поглаживает щеку. — А тут приходится прибегать к педагогическим уловкам, а после вечерами усиленно читать книги, как быть строгим, но хорошим батей.

— Да в жопу твои книги.

— Я же современный отец и не прибегу к ремню, — усмехается, медленно проворачивает руль, — но так хочется, но тогда я покажу свое бессилие.

Машина заворачивает к подъездной дороге, что ведет в паркинг жилого комплекса

— И к чему эта хрень? — едко недоумеваю я.

— В одной из этих книжек было сказано, Борь, что надо делиться с детками-конфетками своими мыслями, когда накрывает, — машина притормаживает, ворота паркинга поднимаются. — Сработало, нет? — вновь смотрит в зеркало заднего вида. — Вроде подуспокоился, смотри-ка.

В гнетущем молчании паркует машину в третьем ряду, глушит мотор и отстегивает ремень безопасности, а затем покидает салон, а я сижу и не дергаюсь.

— Борь, выползай, — он открывает багажник и вытаскивает чемодан.

Я хочу, чтобы мама и папа были вместе. Чтобы мы все жили в одном доме и чтобы вместе ужинали как сегодня. Что мне для этого сделать?

— Выходи, — открывает боковую дверь. — Ты когда был мелким, тебя можно было взять на руки и потащить, а сейчас такой фокус не пройдет.

Выскакиваю из машины, накидываю капюшон на голову. В паркинге холодно и пахнет бензином.

— Пошли, — хлопает по плечу и шагает прочь к дверям лифтовой площадки.

Колесики чемодана, который он катит за собой, неприятно поскрипывают.

Если он женится на этой шмаре, то это точно конец, и мама совсем слетит с катушек. Она тогда не просто свой бренд создаст, а захватит, блин, мир, чтобы всех нарядить в свои платья, лишь отвлечься от того, что у папы новая жена.

А когда эта жена ребенка родит?

Я должен что-то сделать. Меня начинает трясти.

— Борь, — папа оглядывается и ставит чемодан. — Я могу попытаться взять тебя на руки.

— Я не успокоился, — поскрипываю зубами. — нихрена я не успокоился. И нихрена твои книжки не помогают!

— Ты много ругаешься.

— Скажи! — мой голос прокатывается по парковке. — Ты ее любишь?! Любишь маму?! А?! Любишь? Или все? Скажи!

Глава 26. Я зол, очень зол

— Скажи, что ты ее разлюбил! — орет Борька и сжимает кулаки. — И закроем тему! Закроем, если ты ее не любишь!

И сколько в нем сейчас злости и безнадеги, будто мой ответ повлечет смерть всех его близких.

Я знал, что однажды он так закричит и задаст именно этот вопрос, от которого мне станет горько во рту.

Его отчаянное желание, чтобы мама и папа были вместе, режет меня по живому, и вместе с тем вызывает дикий гнев к Анфисе, которая не может даже со мной поговорить.

Хотя бы ради сына сесть и поговорить.

Не надо меня прощать, потому что я принимаю ее право идти своей дорогой, но разговор нам нужен, чтобы окончательно все закрыть между нами.

Тогда и Борька успокоится.

Поговорить, согласиться, что мы не враги, а бывшие муж и жена, которые все равно должны смотреть в одну сторону, ведь у нас дети.

Два года прошло. Я устал.

Первые полгода я был полон решимости все исправить, но сейчас… Сейчас я хочу домашнего уюта, теплую воркующую женщину под одеялом и ласковые объятия.

Пусть и не от той, в которую я втрескался в свое время до искр в глазах и онемевших пальцев. Да и влюбленность, как показала, практика не горит огнем годами.

— Что ты молчишь?!

А что я могу сказать сыну?

Поделится с ним, что я не знаю, что именно я теперь чувствую к его матери? Что ее отказы, упрямство и тупое игнорирование моих слов в наушниках медленно, но верно привело к раздражению?

Конечно, я головой понимаю, что она имеет право обижаться, но не почти два года. Да, сейчас я согласен на Диану, которая где-то лжет, где-то льстит, где-то липнет с ласковым мурлыканьем.

Вероятно, у нее такие же планы на мою скромную персону, как и у меня на нее. Использовать и взять то, чего не хватает.

Упустим из внимания момент, что вот это “не хватает” и привело к тому, что передо мной стоит разъяренный сын.

По макушке проходит поток холодного воздуха, что вырывается из вентиляционной трубы над головой.

Не хватало.

Мне однажды стало не хватать с Анфисой женской ласки.

Игривого кокетства.

Ленивой нежности, в которой мужчина и женщина могут лежать на диване часами. Какая роскошь! Пятнадцать минут милый, и я побежала рисовать новые эскизы. У меня горят все сроки.

Не хватало глупых разговоров ни о чем.

И всего этого мне начало не хватать до рождения Афинки. Со второй беременностью Анфиса вообще отвернулась от меня в желании завоевать новые вершины в своем деле. Эскизы, тряпки по всему дому, выкройки и бессонные ночи за швейной машинкой.

Я сначала просил, потом требовал, чтобы она ночами хотя бы спала со мной в кровати, а не приходила под утро, когда я уже просыпался, но моя жена игнорирует любые авторитеты.

Ей надо отшить десять новых платьев, и она это сделает, ведь ей скоро рожать, а с грудничком все встанет на паузу. И похуй на мнение мужа, который пытается ее притормозить.

— Прекрати, Гера, ты не понимаешь, что для меня это важно? Я не могу сейчас взять паузу! Никто не говорил, что будет просто со второй беременностью!

Секс?

Он был. Нет, мне не отказывали, но были не со мной. Были со своими сраными платьями и выкройками.

До идиотизма доходило.

Я, блять, кончаю, тянусь, чтобы как следует засосать свою жену, которая внезапно, за секунду до смачного поцелуя с рыком и последней волной оргазма смотрит мне в глаза и говорит:

— Воротничок-стоечка плохая идея. Нужен круглый ворот.

А после вползает из-под меня, чмокает, торопливо вытирает между ног влажной салфеткой и бежит в свою мастерскую к иголкам и тряпкам.

И не было во мне чувства вины, когда она поймала меня с поличным.

Это правда.

Я не получал от своей жены, что положено мужу. Поцелуев, смеха, мур-мур, объятий и ленного безделья в выходные дни.

Ах, грудничок на ее руках? Начнем с того, что все началось до грудничка, и плавно перейдем к тому, что я вставал по ночам к Афинке, я нанимал няню, я приезжал посреди дня домой на пару часов, чтобы мамуля поспала, отдохнула, и к вечеру, может быть, обратила бы на мужа внимание.

Хуя с два. Мама шла к своим тупым платьям, потому что появились зацепки на создание бренда.

Спасибо, что хоть на Борьку ее хватало. Уроки проверит вместе со мной, переговорит о делах в школе и попросит помощи с тем, что надо поддержать ткань, пока она прикалывает ее к манекену. Наверное, поэтому у Борьки воспоминания, что у нас все было хорошо.

— Я очень зол на твою маму, — тихо отвечаю я. — Вот так, Боря. Знаешь, она в какой-то момент стала замужем не за мной, а за своими платьями. И ведь ничего не изменилось.

Глава 27. А сейчас полегчало?

Борька сжимает кулаки еще крепче и загнанно смотрит на меня, а после шипит:

— Но ты так и не сказал, что ты ее разлюбил. Я тоже на нее постоянно злюсь.

Сейчас можно закидать Борьку по уши глупостями “мы с мамой все равно родные люди” и “люблю ее, как вашу маму”, но это все чушь собачья.

Родные люди?

Я с ней сейчас вообще не чувствую никакого родства. Да, был штамп в паспорте, были кольца на пальцах, но сейчас нет между нами никакой близости.

А, может, я просто заебался за все это время долбится в закрытую дверь, за которой спряталась упрямая женщина.

И я принял ее решение, что все, это конец.

Что бессмысленно обивать пороги и что я для нее буду вечным уродом и мудаком.

Я отхожу в сторону.

Как она говорила? Ты должен уважать мои решения!

Вот я и уважаю.

В самом деле, зачем мне трепать ей нервы этим нытьем “Фиса, на надо поговорить”, “выслушай меня”, “Фиса, прошу, не прогоняй меня”?

И каждый раз я опускался ниже и ниже в своих просьбах обсудить наши отношения и расставить точки.

Я устал унижаться.

Сначала я выпрашивал у Анфисы, как у жены, драгоценные минуты внимания и ласки, а потом, как у бывшей жены, серьезного разговора.

Она меня заебала.

Вот что я чувствую к Анфисе.

Заебала.

И как же она меня выдрючила с Афинкой. Встречи по расписанию, под ее презрительным контролем и если опоздал, то она все это доносила до адвокатов. Да, было и такое. Один раз я застрял, блин, в лифте на час, и получил по самую макушку.

Я чувствовал после таких встреч себя чмом.

Вот и надоело.

Может, есть какие-то извращенцы, которые любят женщин, которые на них уничижительно смотрят, закатывают глаза при общении и передергивают плечами, будто ты прокаженный, но у меня другие запросы.

— Папа.

— Я не знаю, что тебе сказать, Борь.

Не могу я любить женщину, рядом с которой я ощущаю себя чмошником.

И тут важное уточнение.

Я не боюсь чувства вины, но оно у меня спит. Проснулось ненадолго, а затем заснуло под раздражением, бессилием и злостью на бывшую, к которой, блять, на “кривой козе” не подъедешь.

Обиделась?

Решила, что разговоры со мной не нужны?

Хорошо.

Я тебя услышал.

И стало легче.

Да, я принял реальность в которой, Анфиса больше не та женщина, с которой у меня будет семья.

Я согласился с ней, что у нас с ней ничего больше не будет, и я выдохнул, ведь можно идти дальше.

— А она тебя любит.

Усмехаюсь.

— Ты не прав, Боря, — качаю головой. — Там не любовь.

Я знаю, как Анфиса умеет любить, и я помню ее взгляды, прикосновения и тональность голоса.

Когда она любила, она со своими эскизами была всегда рядом. Либо прокрадывалась в кабинет, либо садилась рядышком на диване, либо увлеченно рисовала, когда я был занят, например, ужином.

Я мог спокойно зайти в ее мастерскую, и меня встречали восторженным шепотом и новыми эскизами. “Смотри! вот что придумала?”, “Как думаешь, тут рюшечки тут оставить?”

— Рюшечки лучше снять, — отвечал я, а после целовал, и Анфиса с улыбкой тянулась ко мне, обнимала и целовала в ответ.

Бывало, что нам мешал Борька, но мы обязательно возвращались к теме, что “рюшечки надо снять”.

Я с Анфисой ездил по магазинам тканей, и это было весело, потому что я требовал обязательно сшить шубу из вот этой “леопардовой чебурашки”, которую нашел в самом темном углу.

Когда она любила, я был рядом.

А потом все изменилось. Незаметно мы пришли к тому, что она запиралась в мастерской. И к тому, что мои шутливые советы по поводу эскизов вызывали раздражение.

— Она тебя любит! — упрямо рявкает Борька.

И я понимаю, что не хочу возвращаться в семью, в которой жена уходит от разговоров со словами “Гера, ты опять завелся не по теме! Дай мне поработать!”

— Возможно, чувство собственничества, — вздыхаю я. — Борь, чего ты ждешь от меня? М? Сейчас чего ты от меня ждешь? А?

— Я не знаю, — шепчет он. — Исправь все.

— Я не могу ничего исправить, — развожу руки в стороны. — Борь, мама и папа не могут быть вместе. Это больно и обидно, но угрозами и попытками продавить маму шантажом, что уходишь ко мне навсегда жить, ничего не изменит.

— А что изменит?

— Вероятно, что уже ничего, если мы с твоей мамой даже поговорить не смогли, — приглаживаю волосы.

— Может, ты плохо старался?

— Не знаю, — усмехаюсь я. — Может быть.

— Она же не просто так одна.

Закрываю на несколько секунд глаза, и вновь смотрю на Бориса:

— Может, твоей маме нравится сейчас быть одной. Вся в делах. Вся в заботах. Борь, а если серьезно, то для твоей мамы я останусь тем, кто предал.

— Ты и правда предал! — повышает голос.

— Вот видишь, — киваю, — тогда ты должен понять ее желание развестись.

Замолкает. Я опять подловил его на логической цепочке, которую не сможет оспорить. Хмурится.

В кармане вибрирует телефон. Вытаскиваю его. Не успеваю даже взглянуть на экран, как Борька выбивает его из моей руки и в ярости давит ногой. Треск стекла.

— Достала! Какая приставучая мразь!

А потом смотрит на меня и ждет реакции.

— Я все равно хотел новый телефон, — подхватываю чемодан и продолжаю путь. — Сейчас хоть полегчало?

Глава 28. Чего молчишь?

— Сбросил и отключил, — возмущенно охает в уборной Аня.

Да, моя сестра заперлась в упорной, как шкодливый подросток, который решил, что самый умный.

И я такой была.

Тоже считала, что имею право лезть в отношения взрослых людей, ведь они дураки, а я нет.

— Козлина, — подытоживает Аня.

Я по другую сторону двери сижу и облегченно выдыхаю.

Наверное, я сегодня исчерпала терпение Германа, и у него нет желания общаться с моей сестрой. Подозревает, что Аня начнет катить на него бочку, потому что она и в день, когда узнала, что мы разводимся, кинулась читать ему гневную лекцию о том, какой он козел и дурак.

— Ты козел и дурак! — так она и сказала.

— Теперь выходи, Ань, — вздыхаю я.

— Нет, — цокает. — Я тут делом занята.

— Каким, блин?

— Не скажу.

— Аня! — повышаю голос. — Прекращай! Выходи! Ты уже взрослая деваха! Должна же понимать, что…

— Я в душе маленькая.

— Да е-мае!

— И знаешь, что-то замуж мне совсем не хочется, — бурчит она.

Покусываю губы. Да я сама сейчас замуж больше не хочу, и если бы была возможность вернуться в прошлое, то я бы отказала Герману.

Да кого я обманываю!

Надо возвращаться в те дни, когда я еще не знаю о Германе. Вот тогда был шанс избежать ловушки.

— Есть хорошие мужчины, — тихо говорю я. — Верные, достойные…

— Ага, конечно, — хмыкает за дверью Аня и с сарказмом добавляет, — я тебе верю.

— Ань…

— А потом вот так сиди и страдай, — шипит Аня, — а у него будет новая баба, которую замуж позовет. И еще тебя на свадьбу пригласит.

— И я пойду.

— Ты совсем дура?! — Взвизгивает Аня и резко замолкает.

Сидим и прислушиваемся к тишине. Афинка проснулась? Нет, топота ножек не слышу.

— Дура, что ли? — повторяет шепотом Аня.

— Если пригласит, то приду, — пожимаю плечами и смотрю в стену перед собой. Вытягиваю ноги. — Мы же разошлись и… Я желаю ему счастья, — сглатываю, — любви и много новых деточек…

— Врешь.

Накрываю лицо руками. Делаю медленный вдох и выдох через нос. Повторяю такой заход несколько раз.

— Вот сучка, я тебя нашла.

— Кого?

— Угадай.

— Аня.

— Три попытки.

— Да ты издеваешься.

— Да это точно она, — дверь приоткрывается, и Аня просовывает руку с телефоном ко мне в щель. — Эта сучка? Она же?

Смотрю на смартфон. На меня смотрит с фотографии Диана с милой улыбочкой. Поскрипываю зубами.

Аня нашла ее страничку в социальной сети.

— Она же? — Аня трясет рукой. — Под описание подходит.

Хочу вырвать телефон, но Аня успевает спрятать руку и опять запереть дверь.

— Какая хитрая, — смеется она. — А я быстрее. Значит, она. Ну, давай смотреть.

— Как ты ее нашла? — недоумеваю я.

— А ты сама ее искала?

— Нет.

— Через Германа вышла, — скучающе отвечает Аня.

— Он не сидит в социальных сетях, — недоуменно и сипло шепчу я.

— Но аккаунт есть. Он, кстати, только на тебя подписан и на страничку твоего бренда, — Аня зевает.

— Это я его попросила зарегистрироваться и подписаться на меня, — массирую виски. — Очень и очень давно. Он уже, наверное, и не помнит, что у него есть аккаунт…

— А эта Дианочка нашла его, постучалась в друзья и написала под его фотографией на аватарке, что он вышел очень строгим и загадочным, — с нотками раздражения тянет Аня. — Вот гадина, да?

Меня накрывает ревностью, но я опять медленно выдыхаю и давлю на виски:

— Знаешь, я не могу присоединиться к твоему обсёру Дианы, потому что она связалась с ним, как со свободным мужчиной. Не с женатым. Поэтому с нее взятки-гладки. Серьезно.

— Но она тебя бесит.

— Ань.

— Да признайся ты уже, — зло шипит. — Да, не с женатым связалась, но бесит же?

Я молчу. Руки трясутся. Если я признаюсь, что меня бесит Диана, то я будто проиграю ей.

У меня ведь не должно быть чувств к Герману.

— Да она меня уже бесит, — фыркает Аня. — Господи, да лучше бы она выставила фотки с сиськами и в трусах.

— Что там? — не выдерживаю я. — Говори уже.

Дожилась. Моя младшая сестра копается в аккаунте девушки моего бывшего мужа, и мне невероятно любопытно, что она там нашла.

Это нездоровая херня.

Она выставила фотографии с Германом? Хвастается им и пишет, как ей повезло с мужчиной мечты.

— Аня!

— Она вся такая примерная, — отвечает Аня с тихим высокомерием и неодобрением. — То учится, умные цитаты постит… то…

— Что?

— Я скажу, ведь тебя она не бесит, — быстро проговаривает Аня и затем замедляется с желчью, — то готовит завтраки любимому мужчине. Все еще не бесит? Вчера она для любимого завтрак готовила, Фиса. Красивый, блин, прям как с картинки.

У меня дергается глаз, а затем и вся голова, как у умалишенной перед приступом.

— Фиса, ты еще со мной? — спрашивает Аня. — Или уже пошла точить нож, чтобы порешить эту стерву?

— С тобой, Анют… — глухо отвечаю я. — С тобой, — сжимаю кулаки.

Поднимаю взгляд к потолку.

Когда я в последний раз в браке готовила Герману завтрак? М? Когда? Разжимаю кулаки и вновь сжимаю.

Завтраки в последнее время только он готовил, и почти всегда старался с ними скреативить. Рожицы из ягод или глазуньи с сосиской для Борьки были обязательны, и Борька всегда радовался таким милым сюрпризам в миске.

А для меня?

А я часто не могла завтракать. Пила только кофе, и мою тарелку с завтраком Герман приносил в мастерскую, в которую я убегала с чашкой черного и горького пойла.

— А чего замолчала?

Глава 29. Мы любили

— И все равно она приставучая, — вздыхает Борька и держит в руках разбитый телефон. — звонила и звонила…

— За этот последний звонок не скажу, но в другие это была не Диана, Борь, — Устало закрываю глаза. В глазах рябит от цифр, что меняются на табло над дверями лифта, который сегодня как-то медленно поднимается. — Не она.

— А кто? Еще одна баба?

Я перевожу взгляд на сына и медленно моргаю. Его агрессивные выпады меня уже не злят и не вызывают в груди чувства вины. Ему придется смириться и принять реальность такой, какая она есть.

— Ты хочешь, чтобы я тебе отчитался?

Может, Борька замечает в моих глазах утомление и поэтому замолкает, поджав губы. Смотрит перед собой.

До сих пор верит, что у нас с Анфисой есть шанс.

— Мне звонила ремонтная бригада, которая начала ремонт в доме, — тихо отвечаю я. — Это была ночная бригада, Борь. Ремонт будет идти и днем, и ночью. Без выходных. Потом звонил один из моих ребят на побегушках с отчетом, что мою вторую машину покрасили и что он может ее забрать, а после пригнать сюда, в паркинг. Не дозвонился и решил перезвонить. После прислал сообщение. Затем опять прораб позвонил, но уже с дневной смены.

Борька хмурится.

Злится.

Злится, ведь его предположения оказались неверными, и он зря ее оскорблял Диану.

— Диана звонила, но в тот момент, когда ты выскочил из машины и я пошел за тобой, — продолжаю говорить я спокойно. — Спросила, как ты, и сказала, что, наверное, мы поторопились со знакомством.

— Ты так считаешь?

— Нет, не считаю.

Лифт останавливается, раздается писк и двери медленно разъезжаются.

— Борь, прошло два года, — подхватываю чемодан за ручку. — Это не две недели, не два месяца, — выхожу из лифта и оглядываюсь, — а два года.

— Я знаю, — нехотя покидает лифт.

— И может пройти еще несколько лет в такой же ситуации, Борь, — неторопливо качу чемодан по белому мраморному полу.

— И ты не хочешь тратить их на маму.

Достаю ключи, позвякиваю ими и говорю:

— Не в таком русле, — киваю я. — И я принимаю ее решение не быть вместе. Она права. Ей не стоит оставаться в отношениях с тем, кого она застукала с другой женщиной. Она же потом сожрет себя и меня подозрениями, где я, что я, куда я, с кем я.

Именно сейчас, когда я честно признаюсь сыну и себе, что я перешагиваю через старые отношения, на меня накатывает тоска.

Я все же с надеждой бился в закрытую дверь и требовал разговора. Да было глупо и даже жестоко думать так, но я считал, что возможно инцидент с Алиной встряхнет Анфису, которая наконец обратит на меня и на свою жизнь внимание.

Я даже не прочувствовал в ней обиду как таковую, что я козел и что посмел так с ней поступить.

Ведь в обиде всегда хотят поговорить и высказать свою злость, негодование и покопаться в ситуации.

Но у Анфисы не было этого желания. Она сразу с лета приняла решение о разводе, будто его очень ждала, но не было причины о нем заявить.

То, что сейчас я испытываю, походит на то чувство, которое я испытал сидя за столиком с бокалом вина, ожидая свою распрекрасную жену на свиданку. Прошло три часа, прежде чем я понял, что она забыла.

Это была своего рода проверкой. За день я пригласил ее на свидание. Она сидела и ковырялаь в планшете, разглядывая фотографии с какого-то очередного европейского показа мод. Напитывалась идеями. Я подошел сзади, обнял ее и прошептал, что хочу завтра поужинать в нашем любимом ресторане в семь часов вечера.

Дождался “Да, да, дорогой” и оставил ее.

На вечер следующего дня была запланирована по расписанию через день няня, с которой бы Анфиса могла оставить детей, нарядиться и прийти ко мне, но она пропустила мимо ушей мои слова.

Потом я совсем выпал в осадок, когда вернулся домой и мне задали вопрос:

— А чего ты задержался?

До этого вопроса я хотел закатить скандал, но после него и лишь пожал плечами и сказал:

— Так получилось.

— Ну, ты хотя бы предупреждай, — на руках захныкала Афинка, будто намекая маме, что она неправа. — Слушай, там Борька няню нашу измордовал. Возьмешь его на себя?

Не услышала, была занята и нефиг мне заниматься проверкой жены, которая недавно родила. У нее ведь гормоны пляшут, внимание рассеивается.

В следующий раз я разверну ее к себе, четко проговорю свое желание о свидании, дождусь твердого ответа и переспрошу детали.

Но следующего раза не случилось.

— Пап, — Боря вырывает меня из своих мыслей. — Давай я открою?

— Мне жаль, Борь, — смотрю на сына. — Как любят говорить, я не потянул твою маму. Возможно, нам не стоило вступать в брак…

— Вы же по залету, — Боря кривится.

— Кто тебе такое сказал?

— Я считать умею, — прищуривается на меня. — Мой день рождения, ваша свадьба… По залету, — сглатывает и у него подбородок дрожит. — Вот и все.

— Мы любили, Борь, — сжимаю ключи в кулаке, и зубчики впиваются в кожу ладони. Подаюсь в его стороную. — И я был рад, что ты у меня будешь. Прекращай, Борь. И не смей матери такое ляпнуть.

— А чо?

— Ничо, — наклоняюсь и вглядываюсь в глаза, — ты меня услышал?

— Да, — зло отворачивается, — маме не говорить, что она по залету вышла за тебя замуж.

Дети — это счастье. Дети — это цветы жизни. Дети — это мелкие говнюки, которые умеют так подковырнуть, что глаза наливаются кровью.

— Залетный ты мой, — цежу я сквозь зубы и вставляю ключ в замочную скважину. — Залетный, бляха-муха, вертолетный.

— Очень смешно, — фыркает Боря и пинает дверь.

— Прекрати, — перевожу на него взгляд.

Цыкает, закатывает глаза и отворачивается. И опять цыкает. Я тоже цыкаю в ответ. Передразниваю. Оглядывается.

— Мы так и будем стоять у двери? И где Диана?

— Мы с Дианой только планировали съехаться, — проворачиваю ключ. — На этой неделе.

Глава 30. Вы были такими красивыми

— Бесячая, — опять вздыхает Аня, — но, может, ему такая дура и нужна?

Я улыбаюсь. Мне приятно, что Аня пытается меня поддержать, но это лишь ненадолго меня успокоит.

— Да не дура она, — бьюсь затылком о запертую дверь. — Нет, бесит, конечно, — признаюсь со смешком, — но это уже мои проблемы, Ань. Не ее.

— Почему ты не поговоришь с Германом?

Закрываю глаза.

— Он козел, — Аня вздыхает, — и ее голос становится тише, но тогда и наш папа — тоже.

— С папой все по-другому было, — крепко зажмуриваюсь. — Ань, перестань…

— Но я же все равно в курсе, Фиса, что я родилась от его интрижки на стороне, — ее голос вздрагивает. — Мы никогда не говорили об этом, но… я же знаю, Фиса, но мама…

— Там было все иначе…

— Мама его простила, — Аня вздыхает, — и я их очень люблю. И они друг друга любят. Ты же не будешь это отрицать?

— Любят, да… — киваю я. — Может, в этом и проблема… Мама любила папу…

Накрываю лицо руками и всхлипываю.

— Что ты такое говоришь?

Аня пытается открыть дверь, но я приваливаюсь к ней спиной:

— Нет… — сиплю я.

— Я хочу к тебе.

— Не надо, не сейчас…

Анютка за дверью настороженно затихает. Я не помню той любви, что горела во мне к Герману, в последние два года нашего брака.

И, вообще, эти два года в памяти как-то смазались, и я помню себя только в окружении выкроек, зарисовок, манекенов.

Герман был в стороне.

Прикусываю кончик языка.

Не хочу.

Не хочу я в этом копаться. Не хочу.

Я вот сейчас вспомнила, как он молча заносит в мою мастерскую поднос с завтраком, целует в макушку, а я игнорирую, прикалывая тонкую резинку к краю муслина.

И мысль в голове — отвлекает. А потом раздражение, когда целует в шею со словами:

— Доброе утро, пчелка моя.

— Блин, Герман, ты поставил поднос прям на подол! Убери! Черт!

Поджимаю губы и медленно выдыхаю в ладони.

Это в прошлом. Мы развелись, и я не хочу ранить себя острыми осколками воспоминаний, в которых я увижу Германа, которого потеряла. С завтраками, поцелуями, ласками.

Я два года избегала вопроса “почему так произошло?” и меня устраивала позиция гордой и обиженной женщиной, которая не прощает предательства.

Диана все испортила, но мне надо выдохнуть, осознать, что у Германа новая жизнь, и вернуться к своим целям.

Чего я там хотела?

Выйти на международный рынок?

— Ты опять будешь кричать, но с Германом тебе надо поговорить, — шепчет Аня. — Высказать ему какой он козел, урод, мудак, сволочь последняя…

— Поздно, — убираю руки с лица. — Говорить надо тогда, когда готовы слушать, а Герман теперь будет слушать Диану.

Аня несогласно и громко цыкает и красноречиво тяжело вздыхает. Наверное, еще и глаза закатывает.

— Ой, а чо я это тут сижу, — фыркает она. — Подумаешь, Герман не отвечает. У Борьки же есть телефон.

— Аня.

— Отстань, — щелкает замком, запирая дверь. — Хочу поговорить с племянником. Имею право.

Гудки, и я шепчу:

— Аня, даже Борька не такой наглый, как ты.

— У него все впереди. Он еще маленький.

— Але, — раздается недовольный голос Борьки, и я замираю, — чо надо?

— Как ты с тетей разговариваешь?

— Да блин… чо вы все сегодня ко мне прикапываетесь?

— Как дела? — Аня меняет тон голоса на хитренький и тягучий.

— Нормально, — огрызается Борька. — Ань, я спать собирался.

— Да знаю я, как подростки спят. С телефоном в руках, ага.

— Да, блин!

— Ты у папы?

— Угу.

Сжимаю кулаки. Вот же мелкая засранка.

— Я не могу до него дозвониться, — Аня с наигранной печалью вздыхает.

— Я разбил его телефон.

— Ясно, — растерянно отвечает Аня, а потом быстро возвращается в легкий и беззаботный настрой, — по жопе получил за телефон?

— Ань, чо надо?

— Ничо, — передразнивает интонации племянника. — Если папка тебе по жопе не дал, то я дам. Понял? Позвонила, блин, любимому племяннику… Ты знаешь, а я тебя даже на руках качала. Потом правда уронила, — врет, — вот ты и вырос такой. Головой ударился. Моя вина.

— Ты меня уронила? — охает Боря.

— Невысоко, — слышу по голосу, что Аня едва сдерживается от хохота. — Я же сама была не очень высокой…

— Борь, — на стороне раздается строгий голос Германа, от которого у меня мурашки бегут. — Спать ложись. С кем ты говоришь?

— С Аней, — обиженно отвечает Боря. — Она, правда, меня уронила в детстве?

— Что?

— Она так сказала.

— Не роняла она тебя. Шутки у твоей тети такие. Несмешные. Дай телефон.

Несколько секунд, и голос Германа звучит прям совсем близко:

— Ань, ты время видела? — злой и раздраженный. — Ему завтра в школу. Звони в дневное время, чтобы поболтать.

— Козлина! — неожиданно и резко рявкает Аня.

Видимо, она не совсем продумала свой разговор с Германом.

— Вот так и знай, что ты козлина!

— А что-нибудь новое будет? — насмешливо интересуется мой бывший муж. — Ты, что, сейчас у Анфисы?

— Нет!

— Ты никогда не умела лгать, Аня, — вздыхает Герман. — И ты сейчас за себя говоришь, что я козел, или за мою бывшую жену?

Опускаю лицо и до боли сжимаю переносицу. Чувствую себя нашкодившей школьницей, которая с подружкой решила позвонить директору и сказать ему гадость.

— Я тут просто вспомнила, какой твоя бывшая жена была красивой на свадьбе, — тихо отзывается Аня. — И как мы с ней танцевали. И с тобой, мудак, я тоже танцевала. Вы мне казались такими красивыми и даже волшебными.

— Спокойно ночи, Ань, — сухо отвечает Герман и сбрасывает звонок.

Глава 31. Поговори об этом с сестрой

Однажды мама в шутку сказала, что мы все — манипуляторы. И сейчас я соглашусь с этим, потому что я иду на гениальную авантюру, за которую мне, вероятно, прилетит от Анфиски по первое число.

Но что поделать?

Я же Аня.

И меня бесит, что моя старшая сестра не идет кричать на бывшего мужа. Она должна все ему высказать. Должна, как следует, поругаться и даже побрызгать слюной в надменную харю Германа.

Сама я не могу на него кричать.

Это глупо и нелогично. Он же не со мной развелся, и не мне изменял с какой-то лохудрой.

Теперь еще новую сучку нашел.

А вот и она.

Да, блин, да!

Я узнала, кто такая Диана и где ее можно найти около двух часов дня. В это время у нее заканчивается обед.

Вот она выходит из кафе со стаканчиком кофе и с кем-то говорит по телефону. Улыбается. Может, она сейчас с Германом общается? Улыбается шире, шлет в смартфон воздушный поцелуй и прячет его в карман строгого белого кардигана.

Я включаю диктофон и решительно направляюсь к скромнице с косой по пояс.

Бесит, блин. Я так и не смогла отрастить длинные волосы.

— Привет! — подскакиваю на тротуаре к Диане.

Она удивленно отшатывается и недоуменно моргает:

— Привет.

Диктофон я включила на всякий случай. Вдруг Дианочка скажет в беседе со мной какую-нибудь глупость, которая полностью разрушит ее репутацию хозяйственной скромницы. Ну, мало ли.

Надо с таким бесячими умницами-разумницам быть начеку.

— А вы кто? — спрашивает она. — Мы знакомы?

Блин, начинаю сомневаться в своем гениальном плане, но я пойду до конца. Я же упрямая, как и все из нашей семьи.

— Я сестра Анфисы, — широко улыбаюсь я. — Аня. Для друзей Анютка, но ты не из их числа.

План такой.

Я поведу себя, как последняя хамка, возможно, как дура, покидаюсь в сторону Дианы угрозами, и она побежит жаловаться Герману, который возмутится тем, что сестра бывшей жены лезет в его новые отношения и пойдет на серьезный разговор с Анфисой.

Я хочу столкнуть их лбами, даже если придется побыть придурочной истеричкой.

Я должна признаться, что очень расстроилась, когда они решили развестись.

Даже плакала.

Анфиса и Герман казались мне идеальной парой, и я часто бывала у них в гостях в детстве.

У них дома было не только уютно, но и как-то задорно, что ли, если так можно выразиться. Молодые, красивые и веселые.

И я даже хотела себе мужа, как Герман.

Ведь он такой классный.

Козел. Растоптал мне все детские мечты об идеальном муже.

— Ой, а вы похожи, — Диана хлопает ресничками. — С Анфисой.

А реснички свои. Не нарощенные. Улыбается:

— Неожиданно, конечно, но чего ты хотела?

Раз решила, то пойду до конца.

— Просто решила посмотреть, на кого клюнул Герман, — окидываю ее оценивающим взглядом. — Не впечатлена.

Самой от себя мерзко.

— Прости? — Диана удивленно приподнимает бровь.

Господи, как стыдно. Теперь я хочу сбежать. Чувствую себя ужасно. Оказалось, что оскорблять человека, который тебе ничего плохого не сделал, сложно.

— Да, блин, — разочарованно фыркаю я и отворачиваюсь от Дианы. — Проклятье.

— Я, если честно, ничего не поняла…

— Слушай, — резко разворачиваюсь к Диане обратно, — он же старый для тебя.

Диана поднимает бровь выше.

— Он старше, еще двое детей, — хмурюсь. — Проблемный же.

— Ань, я все еще не понимаю.

Почему она ведет себя, как обычная девчонка, а не как стерва? Она умнее, чем кажется и ее нельзя просто так застать врасплох?

— И Герман все еще любит Анфису.

Я иду ва-банк. Может, я ошибаюсь, но я не хочу верить, что тринадцать лет их красивого брака пришли к холодному раздражению и взаимному недовольству.

Я же помню, как Герман смотрел на Анфису.

Даже мелкой писюхой я понимала, что он очарован своей женой и бесповоротно влюблен.

— Прости, — Диана мило и сдержанно улыбается, — но я не буду все это обсуждать с тобой.

— Ты согласна быть лишь тенью Анфисы?

Так. Обычная девчонка после такого оскорбления, как минимум, должна побледнеть, но Диана совершенно не меняется в лице. Лишь немного щурится.

— Ты, что, в него влюблена?

Она меня отправляет в нокаут своим тихим сочувствующим вопросом. Я открываю рот, кривлю лицо в отвращении и замираю.

Разговор свернул куда-то не туда.

Фу.

Ну фу же! Я воспринимала Германа всегда как старшего брата, а тут мне такое говорят!

И понимаю, что меня легко и непринужденно переиграли с милой улыбкой.

Диана — не тупая стерва, которую можно вывести на глупые понты и истерику. Не-а.

— Блин, Анют, — она касается моей руки и мягко ее сжимает, вглядываясь в мои шокированные глаза, — младшие сестры часто влюбляются в мужей старших. Поговори об этом с сестрой, а? Или хочешь, я как-нибудь подведу Германа к этому разговору? М?

Матов не хватит, чтобы описать мое потрясение. Эта гадина сейчас все перевернет для Германа так, будто я з-за ревности явилась к ней.

— Мне… пора идти… — пячусь от Дианы, которая продолжает вежливо и мило улыбается. — И не говори ничего Герману.

А она скажет. Обязательно скажет и приукрасит.

Вот блин. Копаюсь в кармане куртки в поисках телефона. Выхватываю его, и через пятнадцать секунд шепчу в микрофон:

— Фиса, только не ори, но я облажалась. Крупно облажалась, но я из-за хороших побуждений.

— Дай угадаю, — вздыхает Анфиса. — Ты поперлась к Диане?

Глава 32. Хватит меня дергать

— Ты должен мне ответить мне на этот вопрос, — я упрямо смотрю на младшего брата Антона. — Почему мужики изменяют?

Ему двадцать восемь. Весь из себя деловой пирожочек: в костюме-тройке, тугом галстуке и аккуратно причесан. Волосок к волоску. Красивый вырос, зараза, и совсем не скажешь, что в четырнадцать лет он отказывался принимать душ, разбрасывал грязные носки и ходил вечно-взъерошенный.

Не женат. И нет постоянной девушки. Кобелина, короче, но честный. Никому ничего не обещает, замуж не зовет и пока не нагуляется, то, похоже, нам не стоит ждать свадьбы.

Раньше я его бесила вопросами, когда он женится, а теперь думаю, что пусть лучше ходит свободным, чем вступит в брак, родит детей и потом разведется из-за измен.

Антон, поперхнувшись от моего тихого вопроса, отставляет чашку с американо, промакивает рот салфеткой и молча смотрит на меня.

Сколько этот засранец уже успел разбить сердец и без разводов, а? И я уверена, что в него многие влюбляются. Высокие скулы, темные цепкие глаза, ухмылка, надменный изгиб брови и улыбка, которая походит больше на оскал.

— Может, ты задашь этот вопрос своему бывшему мужу? — Антон откладывает салфетку. — У него спросишь, какого хрена он полез на шлюху?

Краем глаза замечаю, как компания из трех студенточек смущенно хихикают, поглядывая в сторону Антона.

— Не хочу я задавать Герману этот вопрос, — выдыхаю через ноздри. — И, вообще, я спрашиваю не из-за него...

— Ну, конечно, — Антон хмыкает. — Хочешь сказать, что в твоей жизни появился кто-то еще кроме распрекрасного Германа? Правда?

— Нет, — буркнув, отвожу взгляд. — Блин, Антоха. Так сложно ответить?

— Сложно, — честно отвечает он. — Такие вопросы не задают братьям, если чо. Это чистая провокация. Я не знаю, почему Герман решил снюхаться с другой. Давай лучше поговорим о том, какой ты крик подняла, когда я ему в рожу дал пару раз, а?

— Но это было лишним!

— Значит так, — закидывает ногу на ногу и усмехается, — теперь я тебе говорю, что вопросы, почему мужики изменяют, для меня лишние.

— Антоха, — рычу я в бессилии.

— Почему сейчас ты задалась этим вопросом? — поднимает черную и надменную бровь. — Фиса, два года прошло. Может, пора уже говорить о новом мужике, который позвал тебя замуж, а? А я, как твой брать, должен потребовать с ним встречи и серьезно поговорить, что, — подается в мою сторону и понижает голос до предостерегающего шепота, — что ноги переломаю, если посмотрит налево. А ты опять, — откидывается назад на спинку стула, — о Германе.

Пристыженно опускаю взгляд на пенку капучино.

И правда, два года прошло, а я пристаю к младшему брату с дурацкими вопросами, на которые не он должен отвечать.

— Я могу сказать лишь то, что Герман все-таки не ходок, Анфиса.

Я поднимаю взгляд, и Антон хмурится:

— Есть мужики, которые ни дня без новой пилотки не могут, и левые бабы для них источник адреналина, — говорит тихо и спокойно. — Они гуляют всегда. Просто однажды женятся и продолжают. Для них ничего не меняется. Герман не из таких.

Если бы он был бабником, то я бы тогда была сама виновата , что связалась с гулящим кобелем.

Как говорится, видели глазки, что покупали.

— То есть выходит, что Герман загулял со мной? Так? — я горько усмехаюсь.

— Чо, блин? — Антон растерянно вскидывает бровь. — Фиса, я такого не говорил. Не говорил. Не придумывай, а то поверишь обидишься.

— Вот какая я, да?

— Остановись.

Вздыхаю и поднимаю чашку с кофе. Делаю глоток. На языке расходится молочная сладость и терпкая горечь.

Зачем я сейчас решила подумать о причинах, почему мужики гуляют? Я и так в курсе, что Герман не из ходоков, для которых измены со множеством женщин — хобби.

— Фиса! Я против того, чтобы ты столько времени торчала в мастерской!

— Хватит! Ты надоел! Надоел! Сколько можно, а?

— Да это идиотизм, Фиса! Покормила Афинку и, блять, побежала дальше строчить! Зачем?!

— Ну, прости! Что ты опять начинаешь? Опять тебе мало внимания уделяю?! Не надо меня дергать! Афинка спит! Сытая!

— Да я, блять, нахуй все твои тряпки сожгу!

— Хватит! Хватит меня дергать!

И тогда я хлопнула дверью и заперлась, а Герман что-то мне сказал. Я не расслышала, но именно та истерика была, наверное, поворотной, пусть и я к вечеру извинилась.

Исчезли поцелуи, объятия, и Герман потерял ко мне интерес в постели: я ныряла уставшая под одеяло, а он ко мне не лез.

Вот я и заподозрила, что муж мой загулял.

— В жопу его, — зло отставляю чашку и обиженно поджимаю губы.

Как только я потеряла его внимание и ласку, то мне стало ее резко не хватать. Герман меня раздражал, а после начала разъедать ревность и дикие подозрения.

Однако эта ревность не толкнула меня на разговор и скандал. Я ведь довольно хладнокровно вывела Германа на чистую воду. Разве такая слежка без претензий и криков о любви?

И я должна честно ответить, что Герман своей интрижкой по большей части не обидел меня, а возмутил. Я ведь такая идеальная для него.

— Может, ты на него забьешь? — устало вопрошает Антон. — В любом случает, не мне ты должна задавать такие вопросы. Я не твой бывший муж.

На столе вибрирует телефон и высвечивается фотография Ани. Сердце с нехорошим предчувствием пропускает удар.