Предатель. После развода

Глава 33. Зайка и серый волк

Афинка неуклюже забирается на кровать. На большую, широкую и застеленную белым пледом. Ползет и падает прямо посередине счастливой звездочкой.

Мы приехали к Герману в гости, и экскурсия по его логову привела нас в его спальню.

В нашей дочери совсем нет настороженности и испуга. Ей нравится большая красивая квартира Германа на восьмом этаже. Глаза горят, везде лезет и ей очень интересно.

А я бешусь, потому что Герман невероятно продуманный мужик, и он уже успел поставить на окна решетки от выпадения детей.

Я планировала ему о них напомнить, но он уже сам все организовал. Даже на балконе. Какой молодец. Какой хороший папа у нас.

Афинка катится к одному краю кровати, а затем к другому, но устает и опять лежит на спине, раскинув руки.

— Кажется, кто-то решил забрать себе мою комнату? — Герман уверенным шагом направляется к кровати и падает на нее. Сгребает хохочущую Афинку в объятия, фыркает ей в шею, чем доводит до визгов и валится на матрас с коварными щекотками.

— Мама! Мама! Спаси! — с восторгом верещит Афина, пытаясь вырваться из рук отца. — Хватит!

— Куда ты собралась? Не пущу! Злой серый волк не отпустит маленького зайку. Попался Зайка!

— Нет! — визжит раскрасневшаяся Афинка. — Я не зайка!

— А пахнешь как зайка, — ласково порыкивает Герман.

Я чувствую себя сейчас лишней. Если сейчас тихонько выйду, то никто и не заметит, что тихая и молчаливая мама вышла.

Только вот я не могу сдвинуться с места. Тенью наблюдаю, как Герман тискает Афинку, как она хохочет и как пытается вырваться, но у нее получается.

— Я не зайка!

— Зайка.

— Я не зайка, я твоя дочка!

Герман ловко и быстро укутывает визгливую Афинку в плед, садится и затаскивает пунцового и запеленованного кукленка к себе на колени. Начинает укачивать. Афинка затихает и смотрит на Германа, удивленно шмыгнув.

— Когда это моя дочка успела так вырасти? — Герман вглядывается в лицо Афинки. — Моя дочка совсем крошечкой была. На ладошке помещалась.

— Не знаю… — шепчет Афинка.

Лишь бы не пустить слезу.

Я помню, какой маленькой Афинка была в руках Германа. Сладкой и беззащитной. Она так мило сквозь сон причмокивала, когда он целовал ее в макушку.

Правда, умиляюсь этому я только сейчас, через три года, а тогда напряженно просила положить Афинку и не будить ее, ведь я ее усыпила, а она может опять проснуться. Герман тогда отвечал, что если она проснется, то он обязательно усыпит ее, и просил расслабиться.

— Выросла, да? — тихо спрашивает Афинка.

— Да, — Герман улыбается и наклоняется. — Но ведь тебе еще расти и расти.

— Не хочу.

— Придется, — Герман вздыхает, — и я очень хочу увидеть, какой ты будешь через год, через два, три, четыре… — задумывается, — после четырех что идет?

Афинка хмурится.

— Пять, — отвечает Герман. — Один, два, три, четыре, пять… Повторишь?

Афинка качает головой и зевает:

— Я еще маленькая. Не умею считать.

Какая маленькая кокетка, а. С отцом совсем другая, чем со мной, и сейчас я это очень четко и хорошо вижу.

И я не смогу ей дать того, что дарит Герман, как бы я ни старалась. Потому что я мама, а не папа.

Афинка засыпает от укачиваний Германа. Я, конечно, хочу вмешаться, фыркнуть, что не время сна и что вот такие фокусы нарушат ее хрупкий режим, но принимаю решение промолчать.

Потому что момент очень трогательный и обязательно останется в памяти нашей дочери пусть и размытым, но светлым пятном: теплые отцовские объятия, ласковая улыбка и поцелуй в лоб.

Откладывает укутанную Афинку к подушкам в белых шелковых наволочках и осторожно встает на ноги. Оглядывается, проверяя, не проснулся ли Зайка, а я отворачиваюсь.

Потому что мне от его нежного взгляда, в котором много любви и беспокойства, больно. Сглатываю, медленно пячусь и бесшумно выхожу из комнаты. Через минуту и Герман появляется. Прикрывает дверь, приглаживает волосы, которые растрепались в возне с Афинкой, и говорит:

— Мне кажется, что ты зря так переживала. Вон как ее вырубило. Ей у меня понравилось.

Смотрю на бывшего мужа и ничего не отвечаю. Может, мне действительно сейчас просто уйти и оставить Афинку на него. Он же отец. Чего я так боюсь?

— Фис, ты только не нагнетай, — на переносице Германа появляется глубокий излом недовольства. — Я ее отец, и я с ней справлюсь.

— Я знаю, — тихо отвечаю я.

Герман удивленно вскидывает бровь. Он ожидал не такого ответа.

— Слушай, — убираю волосы за уши. — Я в курсе того, что к Диане заглядывала Аня.

Я жду, что он помрачнеет, напряжется и скажет, что Аня совсем берега попутала и зря полезла к его новой любви.

— Да, Диана мне сказала, что встретилась с Аней.

— Что именно сказала? — скрещиваю руки на груди. — У них получился довольно странный разговор…

— А с нашей Аней бывает как-то иначе? — приподнимает бровь.

Я молчу. Он понял, что сказал? Он себя вообще услышал?

Нашей Аней?

Нашей?

Или это я ослышалась, и у меня слуховые галлюцинации? Аня была нашей, когда мы были в браке. Когда Герман был вхож в нашу семью, а сейчас он никаким боком к ней не относится.

Однако он все еще считает Аню нашей?

— Герман… — у меня сердце в груди бьется яростным молоточком. — Ты… сказал… Ты слышал, что ты сказал?

Глава 34. Ты поменял парфюм?

Герман молчит.

Довольно долго. Около минуты. Видимо, “наша Аня” вышла на автомате, и он не очень этому рад.

“Наша Аня” из его уст значит то, что он еще считает частью нашей семьи. Пусть и подсознательно.

И, наверное, он скучал и скучает по нашим громким сборищам на выходных, шутливым ссорам, глупым шуткам и крикам со смехом.

Или я выдаю желаемое за действительное?

Сердце, кажется, сейчас на новом ударе разойдется на лоскуты.

— Да, — наконец, отвечает Герман, и взгляда не отводит. — Я сказал нашей. Я ей сказки рассказывал, Фиса. И когда это вредная шестилетка у нас оставалась ночевать, я укладывал ее спать. Есть причины так оговориться. И еще, — наклоняется и щурится, — я прекрасно осознаю, что Аня не может быть в меня влюблена.

Почему я подумала, что Герман поверит словам Дианы, что Аня влюбилась в мужа старшей сестры?

Он ведь действительно с ней много нянчился, когда она приходила к нам. Сначала сказки, а потом и уроки делал, когда она подросла.

Например, пока он менял Борьке памперсы, внимательно слушал, как Аня ему с выражением читала странички из букваря.

— Я объяснил Диане, что у Ани ко мне не может быть влюбленности, как к мужчине, — Герман опять слишком близко. Я вижу тонкие капилляры в уголках его глаз. — И если она приходила, то только из-за желания защитить сестру, к которой она очень привязана.

А ведь Аня еще сказала Диане, что Герман любит меня.

Он об этом скажет? Или умолчит?

Хотя какая разница? У нас все в прошлом. Я должна это принять. Должна перешагнуть и идти дальше, но как же это сложно.

— Я сказала Ане, что это было глупо, — отзываюсь едва слышно, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — И что я подобное не одобряю.

— И она послушала тебя? — вопросительно и с легкой насмешкой изгибает бровь.

— Она… — делаю паузу и решаю быть честной с бывшим мужем, — слушай, Диана ее напугала. Вот.

Опять молчание.

Герман приподнимает бровь выше, изображая недоумение.

— Ее напугало заявление, что она влюбилась в тебя, — пожимаю плечами.

Я могу, конечно, еще сказать, что, по мнению Ани, Диана — хитрая тварь, которая жрет младенцев ночами, чтобы ее волосы были шелковистыми и гладкими, но, пожалуй, промолчу.

— Ну, раз она напугалась, — Герман хмыкает, — то у нее больше не будет желания выслеживать Диану, как маньячка.

Я хочу подробностей из разговора Германа и Дианы. Плакалась ли она ему, что коварная Аня чуть не напала на нее и кидалась угрозами?

Приукрасила ли она ситуацию невменяемостью Аньки, чтобы Герман пожалел ее и бросился на ее защиту.

Но Герман ведь ничего не скажет.

— Короче, Анька, возможно, была резкой, — немного приподнимаю подбородок, — но думаю, что больше такой ситуации не повторится. Но, — торопливо добавляю, — извиняться она не будет.

— Это в стиле Ани.

— А ты бы хотел, чтобы она извинилась перед Дианой? — с вызовом спрашиваю я.

Герман не торопится отвечать. Лишь едва прищуривается, а я на вдохе улавливаю его новый парфюм. Через древесно-мускусные нотки пробивается цедра апельсина.

Надо обрывать наш зрительный контакт и ретироваться, потому что между мной и Германом явно растет напряжение.

Его зрачки расширяются.

Сглатывает, и кадык медленно перекатывается под кожей.

— Ты поменял парфюм…

Господи!

Зачем я это сказала вслух?!

Я готова отрезать себе язык.

Чувствую, как мои щеки заливает румянец злости и смущения. Блин! Блин! Блин!

На меня обрушивается дикая паника, и внутри я верещу в ужасе. Все! Больше никаких разговоров с Германом! К черту его!

— Да, поменял, — отвечает он, и у меня бегут по коже мурашки от его низкой хрипотцы шепота.

Почему сейчас по мне от макушки до пят бегут мурашки, а четыре года назад они и не думали даже по плечам проползти от улыбки мужа?

— Ясно, — сдавленно отвечаю я. — Думала, что показалось.

Что я несу?!

У меня, наверное, уже кожа под волосами покраснела. Отступаю под цепким внимательным взглядом Германа:

— Поменял и ладно. Можно хоть каждый день менять.

Заткнись, Анфиса, заткнись!

Но разве я могу сейчас заткнуться? Я же хочу ситуацию исправить, но, конечно же, делаю только хуже.

— Немножко апельсинчиком пахнет, — издаю нервный смешок. — Это же апельсинчик?

Рывок в мою сторону, стискивает до боли запястье и вжимает в стену. Герман целует меня на выдохе.

Нет.

Он вжирается в меня губами, зубами и языком, будто хочет съесть мое лицо.

Волна слабости прокатывается по ногам и рукам. Его язык ныряет глубже, и я позволяю ему это сделать. На несколько секунд я принимаю его, и даже отвечаю взаимностью, но затем мы оба, я и Герман, синхронно и резко отстраняемся друг от друга.

Из-за приоткрытой двери на нас с открытым ртом смотрит сонная Афинка и медленно моргает.

Сердце почти проламывает грудину. Я прижимаю к влажным от слюны Германа губам ладонь.

— Вы целовались, — удивленно распахивает глаза. — Целовались. Я видела.

— Тебе приснилось, — испуганно шепчу я. — Золотко, — делаю шаг к Афинке, — тебе сейчас просто снится сон.

Глава 35. Целуй папу много раз

— Иди сюда, — подхватываю Афинку на руки. — Т-ссс… Тише, баюшки-баю…

Губы горят будто обожженные. Щеки печет густой румянец. Сердце хочет пробить грудную клетку, в висках пульсирует.

Дышать тяжело.

На затылке чувствую взгляд Германа.

Господи, что я творю?

Слабые руки едва удерживают Афинку, которая шепчет:

— Вы целовались.

И зевает:

— И меня поцелуйте.

Торопливо чмокаю ее в спутанную макушку. Не могу зацепиться ни за одну мысль. Что это было? Да как так? Почему?

— А папа меня поцелует? Папа.

Тянет руки, а спешно прячусь в спальне Германа. Ногой захлопываю дверь, приваливаюсь к ней спиной и прижимаю к себе Афинку, которая начинает капризно хныкать:

— Пусть и папа поцелует…

Сейчас устроит истерику, что плохая мама не дает папе ее поцеловать. Паника нарастает, и я уже подумываю выпрыгнуть в окно вместе с Афинкой.

Плохая идея. Этаж же не первый.

Руки слабеют. Афинка всхлипывает:

— Папа…

— Ты спишь, — шепотом растягиваю я лживую мантру. — Тебе все это снится…

Герман не подает голоса и не врывается с разборками в спальню. Тоже шокирован? Тоже не ожидал?

Почему я его не оттолкнула?

Почему не укусила?

— Поцелуй меня тогда еще, — обиженно сонно бубнит Афинка, — за папу.

Целую ее висок и лобик, а потом укладываю на белые простыни и сама ложусь рядом. За диким смущением и стыдом пробегает мысль, что Герман выбрал для кровати хороший матрас. Да и сама кровать крепкая, учитывая, что ни разу не скрипнула, пока Герман тискал дочку.

Крепкая кровать.

Краснею еще гуще.

Да что это за мысли такие ко мне лезут в голову?

— Тебе все это приснилось, — накрываю Афинку легким пледом и обнимаю. — Все это неправда.

— Но я ведь не сплю, — тихо и разочарованно вздыхает Афинка. Неуклюже разворачивается ко мне и кладет ладошку мне на щеку. Молчит несколько секунд и безапелляционно заявляет. — Я знаю, когда я не сплю.

Надо срочно ее усыпить.

— Я чуть-чуть поспала и проснулась. Вот.

Моргает и опять вздыхает. Поглаживает мою щеку:

— Красивая мама.

— Засыпай.

— Вы целовались, — с тихим упрямством повторяет Анфиса. — Я видела. И раньше вы не целовались.

Я готова плакать.

С чего это я вдруг решила, что смогу обмануть Афинку? У нас в семье не было легковерных дурочек и дурачков, которых можно с улыбочкой убедить в том, что ей приснилось, как мама и папа целовались.

— Не целовались, — Афинка опять тяжело вздыхает. — Вы меня целовали, Борьку целовали. Обнимали и целовали, но ты папу не целовала. И папа тебя.

Хмурится.

Герман, наверное, смог найти, что ответить Афинке и запудрить ей мозги, но не я. Я слишком истеричка для этого.

Я, кажется, сейчас могу забыть, как дышать.

— Почему?

— Что почему? — переспрашиваю я.

— Почему папа тебя не целовал, а ты папу?

— Потому что я и папа… Афина, милая, потому что мама и папа не живут вместе, — тихо поясняю я, и сама от своих слов же готова плакать. — Мы мама и папа, но не муж и жена. Понимаешь?

Афинка хмурится сильнее.

— Мы не вместе…

Отличный повод все подвести к тому, что у Германа есть другая тетя, которую он должен целовать.

— Папа живет отдельно, мама — отдельно, и мы… ммм…. сейчас друзья, Афина.

Не хочу быть подругой Герману.

Да и не смогу я.

Это поцелуй, да, был спонтанным и внезапным, но он меня выбил из колеи тем, что он стал глотком жизни.

Я будто до него мертвой была, а сейчас сердце так стучит, как в прошлом, когда Герман первый раз меня поцеловал.

Также внезапно, нагло и напористо.

И самое страшное, что я потеряла его поцелуи до его измены, но я была свято уверена, что Герман никуда не денется.

Пусть подождет, пока я буду готова к его страсти, напору и желанию утащить в темный уголочек.

А готова к Герману я была редко, ведь у меня проекты не кончались. Свою страсть я выплескивала на новые коллекции, на встречи с другими людьми, на показы.

Хмыкаю, потому что вспомнила, как на одном из последних мероприятий меня бесило то, что Герман обычным общением перетягивал внимание с моих тряпок на себя.

Он пришел поддержать жену, побыть с ней рядом, но я чувствовала, что проигрываю ему.

И ведь после был скандал. Конечно, я зацепилась не за его харизму, потому что я ведь не дура тиранить мужика за то, что он внимателен и обходителен с моими гостями на моем небольшом мероприятии.

Я устроила скандал дома из-за того, что он случайно облил одну из моделей в моем платье красным вином. Испортил его. Будто специально. Я начала с тихих претензий, а потом привела все к тому, что теперь все подобные встречи будут проходить без него.

И мне удалось все вывернуть так, что именно Герман мне об этом разъяренным рявком объявил:

— Пошла ты нахуй со своими показами! Заебала!

И я обиделась, ведь я просто посетовала на запачканное платье.

Он был мне не нужен тогда рядом. Он мне мешал. Нет, не так. Нужен был, но тогда, когда я скажу. Когда выйду из мастерской, готовая к поцелуям и обнимашкам, а в другие моменты я хотела его на время задвинуть.

— Мамочка, — Афинка поглаживает меня по щеке. — Тебе грустно, что ты с папой теперь друзья?

— Что? — выныриваю из своих мыслей.

— Поцелуй тогда его еще раз, — с детской наивностью предлагает Афинка. — И еще. И еще. Много-много раз целуй.

Глава 36. Нельзя

— Спи, Афиночка, — шепчу я и натягиваю плед на ее хрупкое плечико. — Спи, милая.

Она сейчас зафиксирует свое внимание на том, что мы с Германом целовались и на том, что надо его много-много раз целовать, и ждет меня жопа.

Все узнают, что мама и папа целовались.

Бабушка с дедушкой.

Аня и Антон.

Соседи.

Воспитательница в детском садике.

Случайный кот на детской площадке.

Незнакомая бабушка, которая решила отдохнуть у нашего подъезда на лавочке.

И, конечно же, Борис.

Он первый узнает, что мама и папа целовались, и почему-то именно перед сыном мне особенно боязно.

Это может обнадежить его и спровоцировать на всякие подростковые глупости.

— Закрывай глазки, — касаюсь пальцами виска. — Надо еще чуток поспать. Отдохнуть.

Афинка пусть и не совсем понимает, что происходит, взволнована. И это ее полное право.

Папа и мама до этого очень сдержанно себя вели. Никаких объятий и даже рукопожатий, а тут такое.

— Слушай, — заговорщически шепчу я. — Мама и папа целовались, но это секрет.

Попробую зайти с этой стороны. Афинка молчит, жует губы, задумчиво трет щеку и тихо выдает:

— Я не умею хранить секреты.

Ее честность обескураживает на несколько секунд. Я вот должна быть хитрой мамой, которая умеет любой неудобный разговор ловко направить в нужное русло.

— А почему секрет?— Афинка морщит нос и зевает.

— Потому что маме и папе нельзя целоваться.

— Почему нельзя?

Я готова звать на помощь Германа. Пусть он объясняет, почему нам нельзя обниматься и целоваться.

Все, надо рубить.

Размашисто и решительно.

— Потому что у папы есть другая тетя, которую он обещал целовать, — стараюсь говорить спокойно, но я слышу, как мой шепот дрожит обидой и ревностью. Повторяю. — У папы есть другая тетя, Афинка. Он с ней будет жить, ее целовать, обнимать, заботиться…

Медленно моргает. Опять хмурится.

Жду криков.

Да я сама готова сейчас покричать. И уже не от обиды на Германа, а от злости на саму себя. Мама права, подростковые капризы остались все еще со мной.

— Ты врешь, — Афинка щурится.

Я аж приоткрываю рот от неожиданности. Я планировала Афинку успокаивать, а она не собирается плакать.

— Вы с новой тетей папы скоро познакомитесь.

— Нет.

— Финочка, — слабо улыбаюсь. — Вы с ней обязательно подружитесь.

— Нет.

Узнаю сейчас в своей дочери свое упрямство.

Нет и все.

Поджимает губы, хмурится еще сильнее и быстро-быстро несколько раз моргает. Что бы я сейчас ни сказала про новую тетю, Афина не примет это и скажет, что я вру.

— В любом случае вы сегодня с ней познакомитесь, — аккуратно отзываюсь я. — Ее зовут Диана.

— Нет.

— И она очень хочет с тобой подружиться.

— Нет.

Замолкаем. Смотрим друга на друга. Я на Афину — с сожалением и усталостью, а она на меня — с вызовом.

Ох, чую жопой, что она переплюнет Борьку в тринадцать лет. И тут же возникает вопрос, а справлюсь ли я с ней одна без полноценного участия отца в ее воспитании?

— Все, спать, — сердито заявляет Афинка и крепко зажмуривается.

Шумно дышит.

Злится.

И еще ей, наверное, очень страшно. Какая нафиг новая тетя у папы?

Целую ее в лоб и затягиваю тихую колыбельную про черного котенка, который запрыгнул на луну и заснул на ней, свесив хвостик.

Лицо Афинки расслабляется. Дыхание выравнивается.

От подушек тянет и простыни тянет ненавязчивой свежестью лаванды.

Успела ли Диана побыть в кровати Германа? Успели ли они повеселиться на ортопедическом матрасе со сладкими стонами?

И что он ей шепчет на ухо, когда обнимает ее?

Говорит ли, как мне говорил когда-то, что она его девочка?

— Замер хвостик и котенок спит, — закрываю глаза, — вот и ты засыпай, баю-бай.

А если я из тех женщин, которые любят одного мужика на всю жизнь? В юности мне идея того, что кто-то может полюбить лишь раз, очень нравилась и вдохновляла.

Но не сейчас.

Любить — это счастье, когда с твоим любимым сложилась идеальная и красивая картинка, но в реальности такого не бывает.

Любить друг друга — это множество ошибок, боли, обиды, но кто-то справляется с этим, как мои родители, а кто-то — мы с Германом.

И сегодня мы опять позволили случиться новой ошибке, которая подарила мне сначала глоток жизни, а после полоснула меня когтями тоски, одиночества и ревности.

Мне надо выползти из-под одеяла, оставить Афинку в кровати и выйти к Герману, ведь я не смогу прятаться тут от него вечно.

В конце концов, это его квартира.

Если выйду к нему, то что дальше? Надо же как-то объясниться и пообещать, что подобного не повторится.

Цивилизованно, как взрослые люди, объясниться и не сорваться. И речь не про истерику с криками с моей стороны, а про то, что мне было мало его поцелуя.

Я соскучилась. Так соскучилась, что в момент, когда он кинулся на меня, было все равно, что он в отношениях с другой женщиной.

Есть вариант оставить Афинку Герману и самой сбежать без лишних разговоров.

Обычная моя тактика.

Меня утягивает в дремоту под ровное сопение Афинки.

Я засыпаю в кровати бывшего мужа, чей тихий голос слышу в расплывчатых грезах:

— Чего проснулась?

— А ты чего смотришь? — отвечает ему сонная и сиплая Афинка. — Вот и проснулась.

Глава 37. Как остановить время?

Анфиса заснула в моей кровати.

Отличный повод для шутки, что я затащил бывшую в постель.

Давно я не видел Анфису спящей, и сейчас в ней и Афинке, которую она обнимает много беззащитности и нежности.

Будь я художником, я был бы вдохновлен увиденным и написал картину со спящими матерью и ребенком.

С чувством прописал бы завитки локонов, реснички, изгиб шеи и приоткрытые губы у детского лба.

Но я не художник, поэтому стою у кровати и смотрю на Анфису и Афинку, которые тихо и одинаково посапывают.

Я не должен был целовать Анфису, но меня переклинило, когда она неожиданно в разговоре со мной покраснела и стыдливо закусила нижнюю губу. Она такой была в нашем прошлом.

Я же, можно сказать, влюбился в ее красные от смущения уши и сдавленный голос, который срывается в хриплый шепот.

Впервые за долгое время в Анфисе не было раздражения, высокомерной обиды и язвительности, и, конечно же, меня понесло.

И мне это не нравится.

Ведь я знаю, что проснется Анфиса и польется поток возмущений, что я сволочь, что я кобель проклятый, что я мерзавец и далее по списку.

У меня ведь новая женщина.

Только вот Анфиса слукавит в своих оскорблениях, потому что ответила мне горячей и отчаянной взаимностью, и ее совсем не тревожил вопрос новой женщины у меня.

А она же принципиальная.

Только вот на несколько секунд я и она были лишены всех принципов, обид, сомнений, и нас накрыло.

Я принял тот факт, что мне с Анфисой больше не светит ничего кроме напряженных встреч и разговоров, в которых сквозит холодная язвительность.

Но теперь она спит в моей кровати, а я не хочу, чтобы она просыпалась.

Пусть этот тихий спокойный момент, в котором я смотрю на дочку и бывшую жену, продлится вечность.

Анфиса не позволит мне свернуть на дорогу понятной и простой жизни, в которой я все контролирую и знаю, чего ждать.

Конечно, она сейчас резко отстранится и опять закроется в себе, но потом мы с ней вновь столкнемся и нас встряхнет.

Контроль даст сбой.

Покраснеет, улыбнется, скажет какую-нибудь глупость, и меня понесет как дикого жеребца.

Афинка открывает глаза и переводит на меня сонный взгляд. Хмурится. Садится, неуклюже поправляет на плече Анфисы одеяло, зевает, прикрыв рот ладошкой и вновь смотрит на меня. Медленно моргает.

— Чего проснулась? — тихо спрашиваю я.

Задумчиво трет щеку.

— А ты чего смотришь? — отвечает сонно и сипло Афинка. — Вот и проснулась.

— Потому что смотрел?

— Угу, — кивает и шепчет. — Ты тоже хочешь спать? Ложись, — похлопывает по матрасу. — Тут много места.

Когда Борька был ее возраста, мы часто втроем засыпали в одной кровати после обеда в выходные дни.

Он много вертелся, задавал кучу вопросов, переворачивался, но потом все же засыпал, и мы вместе с ним. Я помню то сладкое чувство сонного уюта и тепла, и где-то в сердце тянет глубокой тоской.

— Ложись, — Афинка убирает локон со лба и вздыхает, — можно.

— Не думаю.

— Можно, — едва слышно повторяет Афинка. — Пока мама спит, то можно.

А затем в ожидании моргает.

Такая сладкая булочка.

Если я сейчас откажусь от ее соблазнительного предложения поспать рядышком и выйду, то я разобью ее маленькое сердечко.

А я разве могу так поступить?

Афинка заползает обратно под плед, аккуратно складывает ручки на груди и косит на меня хитрющий взгляд:

— Мама спит.

Я обхожу кровать.

Я должен выйти.

А потом я объясню Афинке, что мы с мамой не вместе, поэтому мы не можем спать на одной кровати.

Но я правда не против вздремнуть.

Как-то резко навалилась усталость, а на диван в гостиной я не хочу. И комната — моя. Кровать тоже — моя.

Афинка расплывается в улыбке и довольно щурится, когда я бесшумно сажусь на край кровати.

Осторожно откидываю плед, замираю и смотрю на Анфису.

Спит?

Наверное, если бы не спала, то уже бы демонстративно встала и торопливо вышла, поэтому я делаю вывод, что она спит.

Ложусь рядом Афинкой и накрываюсь пледом.

— Тогда еще немножко посплю, — Афинка сладко зевает и закрывает глаза. — И ты, папа, спи.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

Обнимаю Афинку и смыкаю веки.

Даже если потом мне прилетят крики от возмущенной Анфисы, когда она проснется, то все равно: мое решение подремать будет стоить этой цены.

— Папочка, а поцелуй меня.

Целую Афинку в щеку:

— Теперь спи.

— Ладно.

Воцаряется густая и теплая тишина. Сейчас весь мир для меня сократился до одной спальни, в окна которой льется солнечный свет. Он пробивается через тюль и рассеивается мягким потоком.

И насильно такой тихий и умиротворенный момент не вытянешь из женщины. Не потребуешь.

Как остановить время?

Почему мне это волшебство не подвластно?

Мне остается только запомнить эти минуты и сохранить их в памяти, потому что иллюзия домашнего уюта скоро будет разрушена.

Но это будет потом.

Сейчас я пойду на поводу своего эгоизма и посплю под сопение дочки и бывшей жены. Урву кусочек семейного тепла.

Потому что я по нему истосковался, как бездомный зверь, и если есть возможность погреть свои бока, то я не откажусь от нее.

— Не нужна нам никакая другая тетя, — вздыхает под моей рукой Афинка. — У нас есть мама.

Глава 38. У нас же есть мама

Открываю дверь, захожу и замираю. В прихожей в окружении игрушек сидит Афинка. Улыбается:

— Бойя…

— Бойя, Бойя, — киваю я и стягиваю шапку с головы, а после скидываю рюкзак с плеч. — Ты сегодня к нам? А где мама? Папа?

Что-то как-то тревожно. В квартире тишине, а Афинка одна сидит и играет.

Они поубивали друг друга, что ли?

Могли же.

Афинка прижимает пальчик к губам:

— Тссс…

Я недоуменно вскидываю бровь.

Что, блин, происходит?

— Папа и мама спят, — поднимает с пола розового зайчика, вертит его в руках и откладывает. — Сони, — вновь смотрит на меня, — а я опять проснулась. И вот ты пришел. Бойя, — расплывается в улыбке.

— В смысле, спят?

Спят?

Я реально нифига не понимаю. С какого перепугу они решили устроить себе тихий час, когда обычно разговаривают друг с другом сквозь зубы и на грани бешенства?

Афинка встает и шагает ко мне.

Пока я недоумеваю в тишине, она меня обнимает и поднимает лицо:

— Подними меня.

Обычно я ною, что Афинка тяжелая, но сейчас, пребывая в шоке, я молча ее поднимаю на руки. Ладно, чуток покряхтываю.

— Бойя.

Афинка смачно чмокает меня в щеку и крепко обнимает за шею:

— Сегодня все целуются.

— Вот как?

— Угу. Даже мама с папой, — отстраняется и шепчет, — я все видела. Они целовались.

Медленно моргаю.

Я мало, что понимаю в детях, но, может, Афинка сейчас вошла в тот возраст, когда дети много фантазируют?

Я скорее поверю в летающих единорогов над Москвой-сити, чем в то, что мама и папа поцеловались.

Нет, версия того, что они поубивали друг друга, более реалистичная и понятная.

— Да, целовались, — упрямо повторяет шепотом Афинка и хмурится, — мама говорит, что это секрет, но я не умею хранить секреты. Вот.

Вздыхает и прикладывает теплую ладошку к моей щеке:

— Ты холодный.

— На улице прохладно.

— Хочу кушать, — поглаживает по щеке. — Я голодная.

Так.

Недоумение меняется растерянностью. Мне надо покормить Афинку? А чем ее кормить?

— Хорошо, — неуверенно говорю я и спускаю Афинку на ноги. Она шмыгает, наблюдая, как я снимаю куртку. — Мне сначала надо переодеться, помыть руки…

— Ты в школе был?

— Да, — вешаю куртку на крючок.

Не буду говорить, что я сегодня решил прогулять математику. Просто взял и ушел. Не было настроения сидеть за партой и слушать про уравнения, которые никак мне не пригодятся в школе.

— А я в садик сегодня не пошла, — пожимает плечами и округляет глаза. — Прогуливаю, — хихикает и прикрывает рот ладошкой.

— А где мама и папа спят? — спрашиваю я, и у меня опять все холодеет внутри от жуткого предположения, что я могу найти их мертвыми.

Сбрасываю кроссовки.

Афинка, разворачивается и на цыпочках крадется в коридор, который ведет к спальне папа и его кабинету.

— Сюда, — Афинка оглядывается у приоткрытой двери комнаты папы. — Тут спят.

Отодвигаю Афинку в сторону, сжимаю холодную ручку двери, которую медленно и бесшумно открываю, задержав дыхание.

Заглядываю в комнату.

Спят.

Реально спят под одним пледом лицом к лицу. Живые, потому что я слышу, как посапывает мама, и вижу, как во сне у папы вздрагивает мизинец.

Так же медленно, как я открывал дверь, я ее закрываю. Отступаю и молчу. Афинка тоже молчит и смотрит на меня.

Я открываю рот, что выразить свое замешательство, но Афинка прижимает палец к губам и сердито хмурится, намекая, что нельзя будить маму и папу.

Закрываю рот. И озадаченно чешу затылок.

Такими темпами и единороги пролетят над нашими головами.

Афинка на цыпочках подкрадывается ко мне, берет за руку и тянет за собой.

Я безропотно следую за ней.

Папа и мама помирились?

Вряд ли.

Ничего, елки-палки, не понимаю, и та же математика, например, мне ничего не объяснит сейчас.

Афинка ведет меня на кухню.

Подводит к холодильнику, затем шагает к двери, которую закрывает и разворачивается ко мне:

— Хочу кушать.

А после взбирается на стул и шлепает ладошками по столешнице:

— Кушать хочу, Бойя. Я голодная.

Может, я увидел глюк?

На автомате мою руки со средством для мытья посуды. Вытираю ладони. Или я попал в параллельную реальность, где мама и папа опять вместе?

Заглядываю в холодильник:

— Фи, будешь бутерброды?

— Я не Фи! — Афинка покупается на мою провокацию. Губы обиженно надувает. — Сам ты фи.

— Фишка? — оглядываюсь. — Будешь тогда Фишкой. Точно. Буду называть тебя Фишка.

Хмурится. Обдумывает новое сокращение своего имени и сердито скрещивает руки на груди:

— Я — Афина…

— Богиня войны, — продолжаю я, копируя ее тон, — и победы. Как ты смеешь, смерд несчастный, называть меня Фишкой?

— Да, — раздувает ноздри, — а потом шепотом спрашивает, — а что такое смерд?

Задумываюсь и понимаю, что сам не знаю, что такое смерд.

— Плохой человек, — неуверенно отвечаю я и вытаскиваю из холодильника кусок ветчины, — которого никто не любит и не уважает.

Афинка молчит. Надо бы выяснить, что такое смерд, а то вдруг я сказал глупость и не понял этого?

Когда я достаю буханку хлеба, она категорично заявляет:

— Я не хочу новую тетю.

Настороженно оглядываюсь. Афинку уже успели с Дианой познакомить? Но ведь, если я не ошибаюсь, знакомство с этой мымрой с косой по пояс планировалось на время ужина.

Или они все переиграли и меня не предупредили?

— У нас же есть мама, — Афинка хмурится сильнее.

Глава 39. О простом счастье

Я должна была встать с кровати, когда Герман в нее решил лечь и вздремнуть, но я продолжила я притворяться, что сплю и не слышу его разговора с Афинкой.

Почему?

Это ведь даже хуже, чем поцелуй, потому что тут не идет речи о внезапной вспышке эмоций, которые всю тебя захватывают, и ты не можешь им сопротивляться, как в приступе эпилепсии.

Я помню наши дневные сонные часы с Борькой, которого мы укладывали между собой. Рассказывали ему глупые сказки и сами под них засыпали.

А Афинку мы лишили такого счастья спать днем между мамой и папой.

Да и самих себя лишили.

Сначала я все это как-то упустила, когда меня захватил азарт, что я могу свой бизнес и хобби вывести на новый уровень дохода и известности, а теперь вот лежу и притворяюсь, что сплю, потому что изголодалась по теплу и тихим нежным моментам, в которых нет вечной гонки. Да и вечная гонка меня интересовала лишь тогда, когда Герман был рядом.

Только я поняла, что он отворачивается от меня и уходит к новой женщине, так и пофиг мне стало на тряпки, на новые вершины, на признание таких же придурочных, как я, людей, которые много “выебываются” перед остальными.

Многие любят говорить, что надо уметь отпускать людей, но ровно до того момента, когда они сами сталкиваются с надрывом в душе, со своими тараканами и комплексами.

Я бы хотела отпустить Германа в новую жизнь, освободиться и самой жить дальше, но как это сделать?

Я понимаю, что поступаю сейчас нечестно по отношению к нему и к Диане, с которой он решил строить дальнейшую жизнь, но я эгоистично засыпаю по его ровное дыхание.

У нас с ним был последний ужин, а теперь пусть будет последний сон.

Может, я должна до конца прочувствовать, что потеряла за своими скетчами, выкройками и платьями, чтобы смириться.

Однажды мне в школе, когда я училась в девятом классе, учительница русского языка после того, как я несдержанно огрызнулась на нее, сказала, что жизнь меня научит смирению.

Похоже, она оказалась права.

Мои грезы — безликие, но светлые.

Они как поток солнца, под которым я расслабляюсь, раскинув руки и ноги, и глупо улыбаюсь, позабыв обо всем.

Но из этого теплого умиротворения меня вытягивает вибрация, которая пронизывает все мое бедро.

Телефон.

Открываю глаза.

И Герман тоже.

Несколько секунд молчания под назойливую вибрацию, и он с сонной хрипотцой шепчет:

— У тебя телефон…

Резко сажусь, неуклюже откинув плед на Германа, и в легкой истерике лезу в карман узких брюк.

Чувствую взгляд Германа на спине.

— А где Афинка? — спрашивает он.

Я в страхе оглядываюсь, замерев с рукой в кармане. Да, Афинки нет. Мы так крепко заснули, что не заметили, что наша мелкая кнопка сбежала?

Рука дрожит от вибрации до самого плеча, и я выдыхаю, когда до нас доносится смех Афинки и обрывки Борькиного недовольного голоса.

— Похоже, Боря вернулся, — Герман переворачивается на спину и закидывает руки за голову. Закрывает глаза. — Да ответь ты уже. Господи, кто там у тебя там такой настырный?

— Может, любовник? — сердито и не подумав выпаливаю я и отворачиваюсь.

Прикусываю язык и зажмуриваюсь. Зачем я это сказала? Какой, блин, любовник?

— Тем более ответь, — голос Германа становится тверже. —

Вытаскиваю телефон из кармана.

Конечно, это не любовник мне звонит, а помощница Карина.

Герман садится и затем встает с насмешливой короткой тирадой:

— Согласен, отвечать любовнику в обществе бывшего мужа, как-то неудобно.

Я возмущенно оглядываюсь.

Он, что, поверил, что мне сейчас звонит любовник? Серьезно?

— Ухожу, — хмыкает и направляется неторопливым шагом к двери. Зевает, — ухожу.

Я принимаю звонок до того момента, как он выходит из комнаты:

— Да, Кариша, я тебя слушаю.

Да, мне важно, чтобы он понял, что я лишь съехидничала насчет любовника. Будь у меня другой мужик, то я бы не стала с Германом спать в одной кровати.

Наверное, не стала бы.

— Анфиса, у вас встреча через два часа с поставщиками тканей, — напряженно щебечет Карина. — Я вам и вчера напоминала, но…

— Блин… — прикрываю лоб ладонью. — Перенеси.

— Анфиса, но эти итальянцы приехали на пару дней всего в Москву, — Карина переходит на испуганный шепот. — Они сегодня вечером уже вылетают обратно.

— Пусть оставят каталог, — отвечаю я. — А по вопросу принтов я с ними свяжусь чуть позже… в конце концов, мы же не в каменном веке живем. Позвоню им.

— Вы хотели личной встречи…

— Я не могу. Встреться с ним сама, Кариш, — поглаживаю колено. — Возьми их каталоги, пообщайся…

— Но…

— Ты справишься.

— У вас все в порядке? — тихо спрашивает Карина. — Я волнуюсь.

— После встречи мне отчитаешься, — быстро и строго проговариваю я, сбрасываю звонок и откладываю смартфон.

Еще бы пару недель назад я бы не посмела пропустить подобную встречу, ведь считала, что любые вопросы я должна решать лично, а сейчас взяла и скинула всю ответственность на помощницу.

У меня есть дела поважнее.

— Карина до сих пор на тебя работает?

Я вздрагиваю от голоса Германа и оглядываюсь:

— Да, а что?

— Ты ее еще не сожрала? — стоит у двери, удивленно вскинув бровь.

— Что?

— Я не думал, что она так долго с тобой продержится, — Герман одобрительно усмехается и выходит из спальни, — а она все еще с тобой. Интересно, а награда ее ждет за такую слепую верность?

Глава 40. Почему?

— Я не поняла, — выскакиваю за Германом из комнаты, — уж не тебе про слепую верность говорить! И я — хороший босс!

— Правда? — Герман резко разворачивается ко мне. — Как и женой ты была хорошей, да?

Я аж всхрапываю от его наглости и бессовестной претензии.

— Пап, — подает голос Боря из глубины квартиры, напоминая, что мы тут не одни. Добавляет, — и мам… Я Фишечку покормил.

— Я не Фишечка!

— Знаешь, что? — цежу я сквозь зубы, в гневе глядя на Германа, и перехожу на шепот, — да что с тобой говорить!

Зло отмахиваюсь от Германа, хочу пройти мимо, гордо вскинув подбородок, а он грубо хватает меня за плечи и заталкивает обратно в комнату:

— Боря, теперь с Афинкой надо погулять!

— Ты что творишь?! — рявкаю я, когда он с хлопком закрывает дверь перед моим лицом. — Боря, ты меня услышал?

— Ладно! Все, мы идем одеваться!

— Боря, блин! — кричу я. — Афинка уже гуляла!

Дергаю ручку, а после со смешком отхожу от двери:

— Герман, прекращай.

— Борь, и шарфик не забудь на Афинку намотать, — Герман игнорирует меня. — И шапочку с варежками. Будет сопротивляться.

— Не буду! — возмущенно отвечает ему Афинка.

— Ты же моя умничка.

— Герман! — топаю я ногой в бессилии перед самодуром. — Что за детский сад?

Дверь отворяется, и в комнату заходит Герман. Опять закрывает дверь и скрещивает руки на груди:

— Не терпишь ты критики, да?

— Эта критика уже не имеет значения, — выдыхаю через ноздри. — Ты в разводе с плохой женой. И ты нашел другую на роль хорошей жены. А теперь уйди с дороги!

— А вот и вернулась та Анфиса, с которой я прожил последние годы в браке, — скалится в улыбке. — Вечно раздраженная, недовольная и которая очень любит командовать всеми свысока.

— Точно, — копирую позу германа со скрещенными руками на груди, — а еще это та Анфиса, — перехожу на шепот, полный ненависти, — которая не отсасывает с заглотом. Да?

— Да что там с заглотом?! — тихо смеется Герман и тоже орет на меня шепотом. — Она в принципе перестала отсасывать!

— Неправда! — взвизгиваю я.

Я хочу скрыться от того разговора, который я столько времени избегала. Я ведь даже запрещала себе думать в этом направлении, чтобы не обрасти комплексами.

— Ой да ладно! Раз в месяц в лучшем случае радовала ртом! — рявкает Герман. — И то, без энтузиазма, а потому, что пришло время отдавать мне супружеский долг!

Я не хочу этого признавать.

Все было не так.

Совсем не так. Ну да, чуть реже мы с Германом встречались в кровати, но у меня же были причины.

— С токсикозом как-то не очень хочется секса, — в отчаянии шиплю я.

— Все началось до твоей беременности Афинкой, — он делает ко мне шаг и я гневе вглядывается в глаза. — Не прикрывайся, Фиса, нашей дочерью.

Меня опять потряхивает, потому что мне нечего ему ответить. Я помню то чувство облегчения, когда моя беременность подтвердилась. Пришло время признать, что тогда на кушетке у узистки я подумала, что теперь можно с новыми отмазками избегать моего любвеобильного мужа.

— Почему? — рычит он. — Объясни мне, почему?!

Я должна ответить ему на этот вопрос, потому что он заслуживает правды, как бывший муж, за которого я выходила по дикой влюбленности и восторженности.

А правда в том, что эта влюбленность не переросла в любовь.

Я сглатываю ком слез и поджимаю губы.

Я не могу Герману сказать эти ужасные слова. Не потому, что я сделаю ему больно, нет.

Потому что я тогда приму свое фиаско, как женщины, и признаю, что и без измены Германа мы бы пришли к разводу рано или поздно.

— Ты меня стал раздражать… — сипло отзываюсь я.

— Я в курсе, Фиса, — поскрипывает зубами. — Почему?

— Наверное, — его лицо размывается из-за слез в глазах, — наверное… — я не могу сделать вдох, — я тебя разлюбила…

— Почему?

— Хватит! — я опять взвизгиваю, отворачиваюсь и прижимаю ладони к вискам. — Это не имеет никакого значения!

— Что тебе было не так?! Ты можешь объяснить?!

— С тобой сначала было хорошо, а потом… нет…

— Почему?!

— Я не знаю! — разворачиваюсь к Герману. — Не знаю! Я не могу тебе сказать! Как и того, почему я сегодня позволила всему этому случиться! Может, я не умею любить?! Любить годами и десятилетиями и не скучать?! Может, я из тех дур, которым подавай страдания и вот такие всплески! И мне нравилось, что ты бегал эти два года за мной! А ты перестал, и меня заклинило! Вот тебе правда! Доволен?!

Герман смотрит на меня и молчит.

— Вместе с этим я скучаю! — продолжаю кричать. — Мне больно! Я по ночам плачу, но и с тобой рядом было ведь невыносимо! Лучше рыдать по тому, что ты женишься на другой, чем это мерзкое раздражение на то, как ты дышишь! Или застегиваешь рубашку.

— Чем тебе не угодила рубашка? — Герман приподнимает бровь.

— Не знаю! Но застегивал ты ее не так, как надо!

— А как надо?!

— Никак! Никак, Герман! Дело не в этом!

Герман прикрывает лицо ладонью и смеется:

— Мне, конечно, говорили, что с тобой будет непросто, но чтобы вот так? — убирает руку и переводит на меня взгляд. — Теперь представь, каково Карише с таким боссом, — усмехается. — Фиса, может, тебе вообще не стоило выходить замуж?

— Может быть, — я не спорю и утираю слезы с щек. — Я тоже об этом думала. И, кажется, я больше и не выйду замуж.

Глава 41. Рыба на песке

— Да, тебе не стоит выходить замуж, — Герман смеется и разводит руки в сторону, — потому что ты, как настоящий творческий человек, как настоящий художник, другого мужика сведешь с ума!

Последние слова он почти кричит.

Поэтому я и не хотела с ним разговоров по душам.

Я чувствую себя дерьмово. Никакого освобождения, и опять накатывает желание сбежать и спрятаться за тряпочками.

С ними же все понятно, а в отношениях я — рыба на песке.

— А ты со мной в последнее время хоть кончала? — Герман перескакивает с темы моего художнического темперамента. — Хотя… Что я за вопрос-то такой задаю, — он хмыкает. — Ты не кончала. Это было, блять, и так понятно.

— Это уже не имеет никакого смысла, — шепчу я, а саму меня трясет.

— Имеет! — рявкает Герман, и я закрываю глаза. — Еще как имеет!

Зря я скинула встречу с поставщиками тканей на Карину. Лучше бы сейчас была за рулем, а после сидела и трогала мягкие итальянские ткани, раздумывая, какие принты для них выбрать.

А мне приходится слушать о том, что я не кончала с мужем.

— Знаешь, я сначала думал, что у тебя кто-то появился…

Я возмущенно распахиваю глаза. Да что это еще за разговоры такие? Кто-то появился у меня в браке с Германом?

Я, конечно, творческая натура, но не настолько, чтобы марать семью наличием любовника.

Я предпочла изводить Германа и себя иначе.

— Но нет, никакого любовника, — он смеется. — И морду мне некому набить.

— Поэтому решил сам пойти потрахаться на стороне? Отличное решение проблемы, Гера! — я тоже повышаю голос. — Гениальное! После такого я, наверное, должна была так обкончаться, чтобы забрызгать твою шлюху!

Резко замолкаю, потому что пугаюсь, что мою отвратительную пошлость могли услышать Борис и Афинка.

— Они уже ушли, — Герман угадывает мой страх и стыд, — я слышал, как дверь захлопнулась.

Молчание в несколько секунд, и затем я усмехаюсь:

— Отлично ты перевел тему.

— Я тогда немного другого от тебя ожидал, — шагает к комоду, к которому деловито приваливается пятой точкой. Переводит на меня взгляд. — Учитывая, как ты психовала из-за всякой херни, то ты должна была как минимум перевернуть стол.

— Чтобы себя еще больше унизить?

— Ой да перестань, — Герман цыкает. — Дело не в унижении. Ты ж, блять, как крокодил, была спокойной.

— Это была очень стрессовая ситуация…

Вздыхаю и хлопаю руками по бедрам:

— Герман, я не вижу смысла в этом разговоре.

— Конечно, не видишь, — Герман кивает, — потому что ты во мне перестала видеть смысл.

— Да, — пожимаю плечами, — мы это уже выяснили, Гера. Вот такая я сука. Можешь обсудить это с Дианочкой, с которой у вас, как она сказала, очень тонкая настройка друг на друга. Уж она-то за твои бабки тебе в рот будет смотреть годами. И любить. И смысл в тебе для нее будет всегда, если, конечно, не разоришься.

— Бесит она тебя, да? — с беззлобным смехом спрашивает Герман.

— Да! — отвечаю громко и честно. Вряд ли Герман сейчас меня остановит в моих претензиях к его невесте, ведь у нас тут нарисовался скандал по душам. — Она ненастоящая!

— Зато ты настоящая? — Герман с вызовом вскидывает бровь. — Хотя соглашусь, — делает короткую паузу и заявляет тоном повыше, — настоящая стерва!

— Да пошел ты!

— Да спроси у своей помощницы, стерва ты или нет! Или у других подчиненных! Все ответят, что ты стерва!

— А что ты бегал за этой стервой столько времени?! А? — в негодовании взвизгиваю я. — Раз я стерва такая?! Раз я тебя так заебала?! Раз ты устал, бедненький?!

Герман сводит брови вместе до глубокого излома на переносице и смотрит перед собой, опершись руками о комод. Молчит несколько минут, и я опять истерично гавкаю:

— Нечего ответить? Сам решил поговорить, а теперь молчишь? Очень на тебя похоже!

— Ты же была любимой стервой, — Герман пожимает плечами. — И надо признать, что с тобой, как с художником, эмоции лились через край. Фонтаном стреляли. На части рвало, — смотрит на меня. — И я не планировал разводиться, Фиса. Я просто изменил свое отношение к браку, а потом меня, знаешь, все же встряхнуло, что мы с тобой пришли к откровенному пиздецу. Хотел все исправить, но уже поздно было. И так долго бегал за тобой, потому что… — тяжело вздыхает, и в его голосе нарастает агрессия, — ты подцепила и держала меня на крючке. Мне все казалось, что ты вот-вот сдашься, и у меня все получится, но потом в один из вечеров лежал я изъебанный тобой в пустой квартире и понял, а не пойти ли тебе такой принцессе нахуй.

У меня не вспыхивает обиды за его грубые слова.

— И еще я понял, что я не хочу в тот брак, который у нас был в последние два года, — устало смотрит на меня.

— С Дианой ты нашел то, чего ты хотел?

— Ни с одной женщиной я не найду того, по чему скучаю. Потому что ни одна женщина не будет тобой, Фиса, — Герман слабо улыбается, — но с Дианой я могу контролировать себя, свою жизнь и наши отношения. И если она посмеет однажды, например, послать меня и сказать, чтобы я ей не мешал, то мне не будет так… — в его глазах пробегает черная тень, — больно.

— Я тебя никогда не посылала, — я аж отступаю от его прямого взгляда к окну. — Да, просила не мешать…

— Это было равносильно тому, что ты посылала меня нахуй.

Глава 42. Мне нравится, когда ты называешь меня Герой

— Ты сейчас все перевернешь так, что это я должна буду извиняться за твои измены? — истерично и обиженно спрашиваю я, а затем смеюсь. — Да ты мастер все переворачивать!

Я не хочу признавать, что Герману было больно от моих заскоков.

Лучше пусть будет мудаком, который изменяет нелюбимой жене, которую он ни во что не ставит, а я останусь идеальной бывшей женой-жертвой.

— Да не жду я от тебя извинений, Фиса, — Герман озадаченно поднимает брови, — и нет, разве я могу винить женщину в ее нелюбви? Если не любят, надо уходить, а я не ушел.

Ох, представляю, чтобы было, если бы Герман решил честно уйти из семьи без интрижки на стороне.

Да это бы было куда хуже.

Так хоть причина у нашего развода была, и я сполна насладилась ролью гордой жертвы, которую обманули.

— Что, так тоже не пойдет, да? — Герман тихо смеется.

Да он бы тогда лопатой мне корону сбил, а эта корона вросла аж в череп.

— У нас был неиллюзорный шанс стать той парой, в которой есть мерзкая старуха, которая командует сгорбленным затюканным дедком, — Герман приглаживает волосы и смотрит на потолок. — Есть, конечно, в этом своя романтика, но я бы так не хотел.

И ведь я живо представляю себя старой брюзгой, которая не дает жизни никому. Ни соседям, ни знакомым, ни сотрудникам в банке, который отвечал бы за мою пенсию.

— А теперь ты будешь кобелем, — с ехидством замечаю я. — Ты решил съехаться с Дианой и настроен строить с ней, я так понимаю, семью, но тебе это не помешало поцеловать меня.

— Нет, не помешало, — герман надевает маску самодовольства, — и тебе понравилось. Ты не была против.

Я вспыхиваю смущением как спичкой, но усилием воли я сжимаю кулаки так крепко, чтобы ногти впились во внутреннюю часть ладоней.

— Не в этом дело, Гера, — цежу сквозь зубы. — У тебя сын растет и дочь. И чему ты их научишь в таких отношениях, в которых ты гуляешь, а твоя половинка закрывает на это глаза, а?

— А ты бы их хотела научить тому, что бывший должен ковриком стелиться перед ножками королевы?

— А ну, не переводи стрелки! — рычу я. — Ты мне дал четко понять, что наши дети будут жить и в твоих новых отношениях. И что-то они далеки от хорошего примера для подрастающего поколения!

— За то в наших отношениях мы учили подрастающее поколение любви и уважению, да?

— Может, хватит, а?

— Я понимаю, о чем ты говоришь, Фиса, — Герман взгляда не отводит, — и ты, как обычно, знаешь, как надо другим жить. Может, ты себе какой-нибудь дельный совет уже дашь? Что бы ты себе посоветовала сейчас, такая умная и разумная?

Я отворачиваюсь к окну.

Отношения — это слишком сложно для меня, потому что в них наступает момент, когда на гормональных всплесках, эмоциях и влюбленности уже не вытягиваешь.

Я точно больше замуж не выйду.

— Я уже советовала себе отпустить тебя с миром, Гера, — тихо отвечаю я. — Пожелать тебе счастья и любви. Ты ведь этого достоин, как и любой другой человек. И я не должна лезть к тебе с советами. Как ты сказал, я должна перестать выебываться.

Зажмуриваюсь и шепчу:

— Ты был не моим любимым мужем, а просто моим. Вот меня и штормит сейчас.

Я избегала откровенной беседы и скандала с Германом, потому что в них бы мы пришли к точке, а так наши отношения оборвались на многоточии, которое подразумевает возможное продолжение. Пусть и горькое, но продолжение.

— И что ты меня отпустишь? — горячий шепот обжигает ухо, и я вздрагиваю. — Отдашь Диане, которая так сильно бесит?

— Гера, прекрати, — шепчу я, а у самой по рукам проходит теплая слабость. — Разве я могу тебя отдать? Ты же не вещь.

— Мне нравится, когда ты называешь меня Герой.

Я делаю резкий шаг вперед, избегая поцелуя в шею, и разворачиваюсь к Герману:

— Пора слезть с моего крючка окончательно, — твердо смотрю в черные глаза и прячу трясущиеся руки за спину. — Ты скучаешь по той Анфисы, которой больше нет, Герман.

— Опять Герман, — закатывает глаза. — Я тебя понял.

— И я, пожалуй, оставлю заботу о знакомстве наших детей с Дианой на тебя, — суетливо поправляю ворот блузки.

— Сбегаешь?

— Да, — признаюсь я. — Ты-то сможешь Диане смотреть в глаза, а я — нет. Мне будет, как минимум, неловко.

— Ясно, — Герман прячет руки в карманы. — Какой я нехороший мальчик.

— Больше этого не повторится.

— Как скажешь.

Минуту смотрим друг другу в глаза, а затем я решительно шагаю к двери. Герман хочет взять меня за руку, но я успеваю увернуться.

— Нет, — пячусь к двери. — Я ухожу. Это уже точно.

Герман молчит, продолжая недобро щуриться на меня, как затаившийся в кустах маньяк.

— Пока, Гера… — небольшая заминка, и я поправляюсь. — Герман.

— Давай еще по отчеству, ага.

— И будь, пожалуйста, на связи, — игнорирую его напряженный сарказм. — Я все равно буду волноваться, что и Афинку на тебя оставила.

— Я справлюсь.

— Не сомневаюсь, — киваю и торопливо выхожу из комнаты. — Все, я ушла, Гера… Герман, блин.

Бью себя по лбу кулаком и бегу на цыпочках в прихожую.

Все, это самый настоящий конец. Я признаю, что мы оба просрали брак, и что я тоже не хочу возвращаться в те отношения, в которых Герман меня раздражал.

— Ты телефон забыла, Фиса. Как же ты такая вся деловая мадама и без телефона будешь?

Глава 43. Кто это?

— Фишка, ты тяжелая, блин, — с покряхтыванием тащу Афинку из песочницы к скамье.

Попросила взять ее на ручки, а я почему-то не смог отказать. Жалко стало. Она же совсем ничего не понимает, что происходит между мамой и папой.

И почему они живут отдельно.

— Зато ты сильный, — шмыгает и запоздало добавляет, — я не Фишечка.

— Раз я тебя ношу на руках, — сдавленно отвечаю, — то ты будешь Фишечкой. Вот так это работает.

— Нет.

— Да, — уверенно повторяю я. — Фишечку Боря носит на руках, а взрослую Афину — нет.

Останавливаюсь, чтобы показать, что я говорю серьезно:

— Ты кто сейчас, — держу на лице маску невозмутимости, — Фишечка или Афина?

Задумывается и хмурится, вглядываясь в мое лицо. Конечно, она может закатить истерику и криками со слезами вынудить меня взять ее на руки, но, видимо, сейчас не то настроение.

Я чувствую ее напряжение.

— Ладно, — наконец, она соглашается. — Я сейчас, — понижает голос до шепота и признается мне на ухо, — я Фишечка.

— Я же говорил, — хмыкаю и шагаю к скамье.

Лишь бы сейчас Фишечку не уронить. Стискиваю зубы, покрепче перехватываю Афинку, которая обнимает меня за шею и иду. Шаг за шагом.

Я же мужик.

У скамьи я чуть не валюсь с ног. Сажу Афинку и падаю рядом, тяжело дыша. Афинка болтает ножками и тихо спрашивает:

— Мама и папа сейчас…

— Ругаются, да, — заканчиваю за ней и поправляю шапку на вспотевшем лбу.

— А драться будут?

Перевожу на Афинку удивленный взгляд, и она, повторяя за мной, тоже поправляет шапку на лбу.

— Надеюсь, что драться не буду, — неуверенно отвечаю я. — Только поругаются, но им надо поругаться.

— Да? Почему?

Какие сложные вопросы у трехлетки в желтой шапочке с пушистым помпоном.

— Мама же тебе разрешает очень громко плакать и кричать, — затягиваю на ее шее шарф. — И даже падать на спину…

— Угу-м, — Афинка кивает и трет щеку, внимательно слушая меня.

— Потому что иногда полезно покричать и поплакать, — вздыхаю.

— Покричать на папу?

— Да.

Афинка задумчиво отворачивается и опять болтает ножками в воздухе.

— Папа однажды обидел маму, — говорю я, — сильно обидел, поэтому они сейчас "не вместе". И мама так и не покричала на папу. И не поплакала, не потопала ножками и не поорала на спине.

Опять тяжело вздыхают и смотрю на песочницу. Достаю из карманов куртки перчатки и надеваю на руки.

— Папа не любит маму? — Афинка обнимает на меня лицо. — А мама папу?

Горло начинает першить, и его распирает ком слез. Отлично, не хватало еще разреветься, как девчонка, на глазах у младшей сестры.

Сжимаю кулаки на коленях.

— Любят, — цежу сквозь зубы, — но по-дурацки. Офигеть, как по-дурацки.

Не было бы между ними любви, то они бы не заснули в одной кровати. Мама бы не позволила такому случится, а папу никто насильно не кинул под одеяло.

— По-дурацки? — переспрашивает Афинка.

— Да, — откидываюсь на спинку скамьи. — По-дурацки и сами дураки. И, похоже, все взрослые — дураки.

— Ты тоже взрослый, — Афинка округляет глаза, — тоже дурак?

— Я почти взрослый.

— Почти дурак? — расплывается в улыбке и хохочет. — Почти дурак.

Приваливается со смехом ко мне, повторяя:

— Почти дурак.

Обнимаю ее и впервые чувствую к Афинке глубокую и теплую привязанность. Я, наконец, ощущаю себя ее старшим братом, а то раньше я только на словах я им был.

— Почти дурак! — поднимает лицо и опять задорно смеется мне куда-то в подмышку.

Я тоже смеюсь, но затем наш смех затихает, и мы сидим в молчании на скамье. Афинка тяжело вздыхает, потом я, и затем вновь она.

— Ты теперь навсегда с папой будешь жить? — похлопывает ручками в варежках по коленям. — Ты с папой, — смотрит на меня, — а я с мамой?

Я так не хочу. Мне так совсем не нравится. Я хочу, чтобы мы все вместе жили, но кому какое дело до глупого подростка с его желаниями.

— Я не знаю, — не могу выдержать взгляд Афинки, в котором много надежды и ожидания чуда, — Фишка, блин… — хмурюсь на горку, — Не знаю…

Замолкаю и сжимаю кулаки сильнее. Стискиваю зубы и дышу через нос, а Афинка так и смотрит на меня с широко распахнутыми ресничками.

Будто от меня что-то зависит.

— Фишка, — разворачиваюсь к сестре, — я бы хотел, чтобы мы все жили вместе. Я, ты, мама и папа.

— И братик.

— Что?

— Братика хочу, — Афинка не моргает. — Маленького братика.

— А ты знаешь, что маленькие детки громко кричат?

— Борис?

Замираю от голоса Дианы за спиной, и теперь я знаю, что означает, когда в книгах пишут, что кого-то прошиб холодный пот.

Обязательно использую это выражение в следующий раз, когда буду писать сочинение.

— Борис, ты, что ли?

Афинка выглядывает из-за спинки скамьи. Голос Дианы становится приторным и ласковым:

— А это кто у нас такая сладкая?

Рано ведь. Какого черта эта сучка приперлась так рано?

— Кто это? — Афинка спрашивает испуганным шепотом.

Налетает порыв ветра.

— Борис, — смеется Диана, — ты там живой? Или все, ты теперь статуя? Один, два, три… Я иду к вам.

Неужели папа женится на этой дуре и мне придется терпеть ее глупые шутки, от которых хочется не смеяться, а кривить рожу, как от кислого лимона.

— Кто это? — Афинка дергает меня за рукав куртки.

— Это, — смотрю на ее желтый помпон на шапке, — новая тетя нашего папы.

Глава 44. Пораньше

— Привет! — Диана садится перед насупленной Афинкой на корточки. — Ты, наверное, Афиночка, да?

Афинка недружелюбно щурится, скрещивает ручки на груди и зло шепчет:

— Нет. Я Фишечка.

— Какая прелесть, — Диана переводит на меня лукавый взгляд. — Ты придумал?

— Типа того, да.

Хочу взять Афинку и сбежать.

Может, так и сделать? Пойти к бабушке и дедушке и там переждать?

— Ты рано, — недовольно говорю и хочу сорвать с головы Дианы ее бежевый берет. — Если ты не заметила.

— Решила пораньше, — пожимает плечами и опять смотрит на Афинку. — Не утерпела.

Вот уж простая. Такая наглость. Решила прийти пораньше! А тебя никто не ждал пораньше. Даже папа, если что.

— А меня зовут Диана, — касается коленки Афинки, которая возмущенно распахивает глаза и зло бьет ладонь Дианы. — Ой!

Диана прижимает ладонь к груди и удивленно вскидывает бровь:

— Защищаешь личные границы.

Афинка недоуменно кривится и надувает щечки, всем видом показывая, что Диана ей очень не нравится.

— Я рада с тобой познакомиться, — Диана не собирается сдаваться. Она, видимо, решила довести Афинку до истерики. — Твой папа мне очень много о тебе рассказывал. Говорил, что ты умненькая, красивая и хорошая девочка.

Может, какая-нибудь затюканная девочка и купилась бы на вот такую похвалу и растаяла, но не Афинка.

Афинка прекрасно знает, что она замечательная и самая лучшая девочка на свете, и ей не нужна похвала от “новой тети”.

— Да, я хорошая девочка, — Афинка щурится сильнее. — И что?

Я замечаю, что Диана все же на секунду теряется от Афинки, которая не сдается под сладкими речами и милыми улыбками.

А ты как хотела?

Ты покусилась на ее папочку, который должен быть только с ее мамочкой. Ты враг, а не друг.

— Я тебе кое-что принесла, — Диана внимательно заглядывает в сердитое лицо с красными щечками. — В честь нашего знакомства.

Она поднимается на ноги, и Афинка цепко, как настороженный зверек, следит за каждым ее движением. Может, раздумывает, а можно ли ее пнуть ботиночком.

Да, я прекрасно понимаю, что она ничего плохого не сделала, но такое чувство, что она крадет у нас отца, а мы ничего не можем сделать.

Диана садится на скамью рядом с Афинкой, кладет на колени сумку и медленно расстегивает ее.

Специально медлит, чтобы заинтересовать свою маленькую жертву, которая даже маминым хитростям не всегда верила.

— Может, угадаешь, что я тебе принесла?

Диана расстегивает сумку до половины и останавливается, а мне остается только лишь закатить глаза.

— Нет, — твердо и упрямо отвечает Афинка.

— Я тебя поняла, — Диана смеется, — какая же ты милая.

— Нет! Не милая!

— Хорошо! — с ласковым смехом соглашается. — Как скажешь. Значит, ты у нас маленькая и жуткая? Да?

— У нас? — я в негодовании приподнимаю бровь и кошусь на Диану. — Какие еще нас?

— Да не бурчи ты, — Диана лезет в сумку. — Так-так-так… Неужели я забыла? — в лживом испуге охает она и делает вид, что обеспокоенно шарится в сумке.

Афинку и таким не проймешь.

Она молча смотрит на Диану исподлобья.

Новая тетя папы ей, вероятно, не очень понравилась, но есть риск, что Диана сможет переломить ситуацию в своих интересах.

Афинке всего лишь три года. Да, она настороженная, однако дети редко держат перед взрослыми оборону.

— А нет, взяла, — Диана облегченно выдыхает и достает из сумки небольшого игрушечного мишку.

Симпатичный, надо признать. Чуть больше ладони и с красивым бантиком на шее.

— Привет, Афиночка, — Диана двигает лапкой. — Меня зовут Мишутка.

Афинка фыркает, как обиженный жеребенок, отворачивается от Дианы и утыкается мне в грудь:

— Фу.

Я приобнимаю ее и с вызовом смотрю на Диану, которая растерянно закусывает губы.

— Мишутке было обидно за твое “фу”, — немного хмурит брови.

— Мишутке пофиг, — отвечаю я, — потому что это всего лишь игрушка.

— И у меня много игрушек, — бубнит в мою куртку Афинка.

— Значит, с игрушкой не угадала, — Диана прячет мишку в сумку.

Интересно, поплачется ли она папе, что Афинка не оценила ее подарочек по достоинству? Будет ли она капать ему на мозги, медленно, но верно вызывая в нем в нашу сторону раздражение.

— Уходи, — шипит Афинка, пауза и зло рычит, — дура.

На крыльцо подъезда выбегает мама. Поправляет шарф на голове, запахивает пальто и застывает, заметив Диану, которая поднимает руку в приветствии:

— А вот и ваша мама…

— Мама? — Афинка отшатывается от меня, спрыгивает со скамьи и неуклюже бежит через детскую площадку. — Мама!

— Присоединяюсь к словам младшей сестры, — перевожу злой и ревнивый взгляд на Диану, — тебе стоит уйти. Ты тут лишняя.

— Я понимаю, вам сложно…

— Нихрена ты не понимаешь, — щурюсь. — Ты не станешь нам второй мамочкой.

— У меня нет такой цели, Борис, — Диана застегивает сумку и неловко улыбается. — Я просто хочу с вами подружиться, — поднимает взгляд. — С тобой мы бы могли мирно сосуществовать, и в каких-то вопросах даже выгодно.

— Мама, мне эта тетя не нравится! — голос у Афинки срывается во всхлипы. — Мама!

— Выгодно? — уточняю я. — Вот что ты нашла в папе. Выгоду?

Встаю и шагаю прочь, спрятав руки в карманы:

— Стерва.

Глава 45. Так нельзя

Пролетаю мимо Германа в его спальню, хватаю с кровати телефон и бросаюсь прочь.

— Что же ты так нервничаешь?

Хватает за запястье и в следующую секунду Герман впечатывает меня в стену. И выходит это у него довольно резко и грубо. Я даже пугаюсь.

В глазах его я вижу и злость, и возбуждение.

— Гера… Герман, не дури, — шепчу я, и мой голос дрожит.

Нависает надо мной, упершись ладонью о стену у моего бледного лица, и шумно выдыхает, обжигая кожу.

— У меня вопрос.

— Слушай, мне пора, — загнанно смотрю в его черные-черные глаза. — Гер, мы все выяснили.

— Кроме одного, — голос у него тихий и хриплый, и у меня от него бегут предательские мурашки по плечам.

Господи, он так близко, что я чувствую жар его тела через тонкую мятую рубашку.

Я хочу коснуться его.

Приложить руку к его груди и услышать стук сердца.

— У тебя были мужчины в эти два года?

Я сглатываю, и Герман недобро прищуривается.

— Нет, не было, — честно и тихо отвечаю я.

Можно было, конечно, солгать в попытке подразнить Германа, но я же уже не девочка-подросток, которая царапает мальчиков такими глупыми провокациями.

— Почему?

— Это уже второй вопрос, Гера, — сдавленно отвечаю я.

Продолжаем всматриваться друг другу в глаза. Вздрагиваю, как от ожога, когда он касается костяшками пальцев моей щеки.

Ласка на грани боли.

Пытка.

— Почему, Фиса? — Герман вопросительно изгибает бровь, и его пальцы проходят по линии моей челюсти. — Ночами страдала по бывшему мужу? Тосковала по его поцелуям? М?

— Нет, не поэтому, — поднимаю взгляд. — Не было интереса. Ни к кому. Да, сравнивала с тобой, и они все проигрывали.

Хмыкает, но без самодовольства. А с толикой грусти. Его пальцы уже бегут по моей шее к ключице.

— Коленки не тряслись, — криво улыбаюсь я. — Вот и все.

— А много мужчин вокруг тебя было?

— К чему эти вопросы?

— Не знаю, — касается ключицы сквозь ткань блузки, опускает взгляд на несколько секунд, и вновь смотрит на меня. — Я ведь хотел в какой-то момент слежку за тобой устроить.

Низ живота наливается расплавленным свинцом, и между ног тянет. Тянет до ноющей боли.

Если я до этого не тосковала по Герману с эротичными фантазиями, то теперь точно буду. И начну просыпаться в кровати одна со стонами и мокрыми трусиками.

— И почему не стал следить? — в моем голосе пробивается предательская хрипотца.

— А ты бы хотела, чтобы я за тобой следил?

Внизу нарастает жар. Пульсирует. Ног почти не чувствую.

— Хватит… Гера… — я выдыхаю почти стон. — Слежка — это не о здоровых отношениях, и она бы ничего не изменила…

— Но ты бы хотела, чтобы я следил за тобой? Признайся, тебя это заводит? — пальцы бегут к яремной ямке. — Ты же сама сказала, что тебе нравилось, когда я за тобой бегал. А если бы следил? Был всегда рядом. Всегда за твоей спиной?

— Это про одержимость, а не про любовь…

Я увиливаю от прямого ответа, но Герман угадал. Я бы хотела, чтобы он был одержим мной и чтобы он от этой одержимости годами страдал.

Чтобы он со стороны смотрел на меня и наблюдал за моей жизнью, осознавая, что для него в ней нет места.

— Ко мне тут пришла мысль, что мне стоило быть с тобой тираном, Фиса, — улыбается левым уголком губ. — Может быть, я дал тебе слишком много свободы?

— Нет, я бы сопротивлялась…

— Конечно, — наклоняется ближе, — но, может, в этой борьбе ты бы не заскучала со мной, а? Не раздражение чувствовала, а боялась бы…

— Ты бы хотел, чтобы я тебя боялась? — тихо и нервно смеюсь я. — Серьезно? Вот как?

Молчит несколько секунд и тихо отвечает:

— Хуже раздражения и отвращения ничего нет, Фиса. Оно хуже даже страха.

Закрываю глаза, и по моему лицу пробегает легкая гримаса сожаления.

— Я согласна, — коротко киваю. — И я сама больше не хочу подобного испытывать, Гера. Это убило во мне женщину.

Именно так. Во мне умерла женщина. Я после развода ни разу к себе не прикоснулась. Не мастурбировала. Мне не снились эротические сны, я не фантазировала в постели перед тем, как заснуть.

— А теперь? — спрашивает Герман и выдыхает в ухо. — Ты не начала просыпаться, Фиса?

На меня потоком обрушивается жар от влажного и горячего шепота, и я вот-вот сползу по стене от слабости.

Как давно во мне не было этого ощущения густой неги и вместе с ней требовательного напряжения.

— У тебя другая женщина, Гера.

Упираюсь ладонями в его грудь, и на несколько секунд замираю, чтобы почувствовать его сердце.

Господи, что мы творим?

— Так нельзя…

Нельзя, но сладко.

Потому что запретно, а станет обыденностью, то творческая натура Фиса заскучает и опять начнет раздражаться по пустякам.

Поэтому мне страшно сделать шаг к Герману.

Мы можем все опять повторить.

— Нельзя, — соглашается Герман, на мгновение касается губами щеки, вдыхая мой запах, и отступает. — Ну, иди.

Взгляда не отводит, будто сканирует меня, а я чувствую разочарование. Он меня отпускает?

Позволяет уйти?

— Да, — бочком ползу по стене в сторону прихожей, — я пойду. Мы должны быть взрослыми.

— Согласен, — Герман скрещивает руки на груди, провожая меня взглядом. — это ведь так увлекательно быть взрослыми.

Глава 46. Фу! Фу! Фу! Бяка! Дура!

В лифте я пинаю воздух, сжимаю кулаки и пытаюсь успокоить дыхание вместе с сердцебиением.

Козлина!

А кто, если не козлина?

Наш девиз, блин, непобедим: возбудим и не дадим!

Выдыхаю через рот, потом через нос, и зло фыркаю, когда понимаю, что я не нажала кнопку первого этажа и просто так стою в лифте.

— Дура, — цежу я сквозь зубы. — Какая же ты дура, Анфиса!

Несколько раз и разъяренно жму на кнопку первого этажа.

В жопу этого Германа.

Все нервы вымотает, а после со смехом, когда доведет до бешенства, отходит в сторону.

Мудила.

Это он мне так мстит за те два года, в которые я решила с ним сыграть в принцессу?

А я имела полное право быть обиженной принцессой.

— Да, блин! — поскрипываю зубами, когда лифт останавливается на четвертом этаже.

В кабину заходит седой мужичок, и я бубню себе под нос:

— Вот урод.

Округляю глаза, в ужасе и смятении смотрю на мужичка, который вздыхает:

— И вам добрый день, барышня, — прячет руки в карманы куртки. — Хотя не такой уж этот день и добрый.

— Это я не про вас, — виновато пищу я, — это я про бывшего мужа.

— Тогда никаких вопросов, — задумчиво кивает мужичок, — все бывшие мужья априори уроды.

Краснею и туплю глаза в пол, крепко вцепившись в ручки сумки. Да уж. Меня точно не назовешь взрослой и разумной женщиной.

А как ею стать?

Загадка.

Я уже двоих детей родила, развелась, а в голове тараканы и не собираются успокаиваться, выстраиваться в шеренгу и красивым строем маршировать.

— А что ваш бывший муж натворил, что вы так взбесились?

— Новую бабу нашел.

— Подлец.

— Вы не поймете. Вы сам мужчина.

— Найдите ему в отместку нового мужа, — пожимает плечами.

— Больше никаких мужиков, — поскрипываю зубами. — Одни проблемы.

Дверцы лифта разъезжаются в стороны, и я торопливо выхожу на площадку, перекинув сумку на плечо.

— Больше никаких мужиков кроме бывшего мужа? — ехидно интересуется мужичок.

Я возмущенно оглядываюсь, и он смеется:

— И его тоже нафиг.

— Да ладно, — мужичок прячет руки в бежевой куртке, — никто не запрещает жениться во второй раз. Да хоть в третий.

Громко цокаю, намекая, что я не согласна, и спешно спускаюсь через лестничный проем к входной двери.

Как я завидую женщинам, которые знают, чего хотят от жизни и от отношений с мужчиной, а меня же мотыляет туда-сюда.

Да знала бы, что меня ждет с Германом такие качели, которые прокручиваются “солнышком”, то не связалась бы с ним.

Послала бы громким и отборным матом.

Вылетаю на крыльцо и замираю, потому что замечаю на скамье у детской площадки Диану, которая мило и сладео улыбается насупленной Афинка.

Та жмется к Боре и недовольно морщит нос.

— Какого хрена ты приперлась? — спрашиваю я сама у себя. — Рано же.

Дети замечают меня.

У меня в груди нарастает такая ярость, что я почти готова кинуться на Диану с кулаками и повырывать ей все патлы.

Как она смогла вот так подгадать момент, что мои дети остались без моего присмотра? И я прекрасно понимаю, что это произошло случайно, но мне не легче.

— Мама! — Афинка бежит ко мне и краснеет. — Мама!

Спускаюсь по ступенькам.

Вот как в такой ситуации сохранить адекватность, а? Как быть взрослой и разумной женщиной, когда другая сучка нарушает договоренности о встречи и приходит раньше?

Разве это не наглость?

— Мама! Мне эта тетя не нравится! — громко всхлипывает. — Не нравится! Мама!

— Не беги, упадешь, Афина, — перехожу на быстрый шаг.

— Мамаа-ааааааа! — срывается на отчаянный громкий крик и ревет. Пускает ручьи слез, широко раскрывает рот. — Мамааааааа!

Я опускаюсь на корточки и ловлю ревущую Афинку в объятия:

— Я тут. Тут.

— Мама! Мама!

Заходится сильными всхлипами и размазывает по моему плечу слезы, слюни и сопельки. Ее всю трясет.

Перевожу взгляд на Диану, которая напряженно смотрит в спину Борьки. Он вальяжно шагает ко мне и сует в зубы спичку.

Какой лихой. Видимо, сказал потенциально жене отца невозможную гадость, и поэтому довольный. Пара секунд, и Диана возвращается к маске дружелюбия и милой улыбке, с которой она мне опять машет.

Закусывает губы.

— Дурацкая тетя… Не нравится… Фу! Фу! Фу! Бяка! Дура!

— Афина, не обзывайся.

— А я ее поддерживаю, — Борис подходит к нам. — И вообще, пусть знает, что она тут никому не нравится.

— Да! Не нравится! Не нравится!

Встаю, прижимая к себе всхлипывающую Афинку одной рукой, и говорю:

— Бери сестру и дуй к отцу, — стараюсь держать голос строгим. — Давай.

— Ну, она же ревет!

— Вот и поучишься успокаивать сестру, — тихо проговариваю я. — Значит, отца с его приказом пойти на улицу ты послушал, а со мной препираешься?

— Да емае, — Боря закатывает глаз и теребит Афинку за помпон, — эй, Фишка, пошли к папе.

— Не хочу! — воет в мое пальто.

— Мама должна с тетей, — наклоняется к Афинке и добавляет шепотом, — подраться.

Афинка резко затихает и поднимает недоверчивый взгляд на Бориса, который нагло врет:

— За то, что она довела тебя до слез.

Афинка поджимает губы, шмыгает и тянет к нему ручки:

— Неси меня.

Глава 47. Или ты уходишь?

Мы с Дианой идем друг к другу навстречу и останавливаемся у песочницы. Она улыбается:

— Привет.

— Привет.

Стою и смотрю на нее и препарирую свою ревность, в которой много эгоистичного чувства собственничества к Герману.

Это на словах я желаю ему счастья и любви, но на деле вышло так, что меня он просто выбесил.

Выбесил тем, что он хочет этого самого счастья и любви.

Если я сама от себя устала, то нечего удивляться, что он махнул на меня рукой.

— Борька тебе что-то сказал?

— Фыркнул, — пожимает плечами. — Подростки. Они такие.

Но Герман не любит Диану.

Если бы любил, то не случилось бы между нами поцелуя, дневного сна в одной кровати и разговора, при котором он дразнил меня легкими прикосновениями горячих пальцев.

А я ему все это позволила.

Важно кое-что уточнить.

Позволила, потому что соскучилась и потому что проснулись чувства, пусть противоречивые?

Или потому что хочу утереть милой улыбчивой Диане нос и оставить ее без Германа?

В первом варианте я придурочная истеричка, но влюбленная, а во втором — тварь.

Высокомерная тварь, которая потешит себе эго, а после опять вернется к скуке и раздражению.

— Ты не переживай, — Диана держит сумку двумя руками за ручки и смотрит на меня с улыбкой, — им надо привыкнуть ко мне.

— Ты его любишь?

Книги, фильмы, песни почти всегда о любви между мужчиной и женщиной.

Сколько придумано метафор и эпитетов, чтобы выразить это загадочное чувство, которое, как говорят, должно быть бескрайним и светлым.

Говорят, что любовь прощает.

Любовь понимает.

Любовь ждет.

Любовь греет.

Только вот почему с любовью рядом всегда идет боль?

Ревность?

Страх?

И даже гнев?

Почему из-за любви убивают? Почему из-за любви множество женщин воет в подушку, будто их режут наживую?

— Конечно, люблю, — Диана даже немного краснеет, но, может, это от кусачего холода.

Каждый, похоже, свое понимает под любовью, и многие, как и я, совершенно ее не понимали.

Да, она о страсти, о нежности, о тоске, но она она может сойти на нет, если не взять за нее ответственность.

Вот оно.

Любовь может сама разгореться, вспыхнуть, но если не будешь подкидывать дровишек в огонь, то она сойдет на нет.

Если в любви нет ответственности, то не будет она прощать, понимать и принимать. И греть. И ждать.

На крепкую и сильную любовь, которая делает мир лучше и которая дает чувство безопасности и дарит уверенность, способны зрелые личности.

И эта любовь она же не о взрывах, не о виражах. Она именно об ответственности, которой у меня по отношению к Герману не было.

И речь не о том, что я должна была за ним, как за сыночком, бегать. Не-а. Речь о приоритетах, которые можно правильно расставить, когда понимаешь ценность человека рядом.

И такие дуры, как я, ценность близких людей понимают только тогда, когда они их теряют.

Когда приходит осознание того, что работать важно не только над своим брендом одежды, но и над отношениями с близкими людьми, которые ждут, что они важны для тебя.

И два года я была без мужчины еще по причине того, что мне было лень вступать в новые отношения и тратить энергию на потенциального партнера.

Вот еще одна истина.

В любовь надо вкладывать время и силы.

За яркими моментами с поцелуями и объятиями, которые плавят тебя изнутри нежностью и восторгом, остается реальность с теми моментами, когда мало романтики и много обыденности.

А я ненавижу обыденность.

Только она плотно обосновалась в нашей жизни с Германом, так я начала от нее прятаться в мастерской за смелыми и яркими платьями.

Ведь я считала, что любовь не про обыденность.

Да вот только именно в обыденности может быть очень много любви и заботы.

Завтраки, например.

Чашка кофе и тихое ворчание, что опять не выспалась.

Списки продуктов, что отсылаешь сообщением мужу, а он присылает смайлик с поцелуйчиком и пишет “принято”.

Вопросы, что приготовить на ужин, а после воспитательные беседы с сыном, которому объясняешь, что нельзя целыми днями кушать сосиски с макаронами.

Сортировка белья на стирку. Был особый кайф кидать белые рубашки Германа в отдельный сугроб. Однажды в этот сугроб Борька кинул свои грязные штаны, которые он измазал в каком-то мазуте.

После он ручками пытался отстирать черные пятна с рубашки под строгим контролем Германа.

Воскресные поездки в супермаркет и капризы Борьки, что он хочет домой.

— Я с твоей младшей сестрой виделась, — Диана вырывает меня печальных мыслей. — Я с Германом уже поговорила насчет этого… — мнется несколько секунд, — я думаю, что он влюблена в Германа.

— Правда? — блекло спрашиваю я.

— Поговори с ней, пожалуйста, — улыбается. — Как старшая сестра. Меня немного напугало, что она меня выследила. Это ненормально.

— Ты ее тоже напугала, — поднимаю ворот пальто под порывом ветра.

— Я? Почему? — Диана смеется. — Я старалась быть вежливой.

И тут я понимаю, что она ловко и мягко перевела тему с Германа и ее любви к нему, на мою сестру.

— Не знаю, — тихо отвечаю я.

— В любом случае, я думаю, что холодно и нам стоит подняться к детям и Герману, — кивает, соглашаясь, что можно закончить разговор о моей сестре. — Или ты уходишь?

Глава 48. Вы справитесь

Если дурная истеричка, которая не знает, чего хочет, то Диана охренеть какая продуманная девица.

И такой надо родиться.

У нее в крови быть милой хитрюшей, которая сумеет в любой ситуации обыграть самую плохую карту в своих интересах.

Сейчас я оказалась в сложном положении.

Если на ее вопрос “или ты уже уходишь?” я отвечу утвердительно, то я подтверждаю свое фиаско и уступаю ей место.

Если же я сейчас вернусь в квартиру Германа вместе с ней, то это тоже мой личный унизительный проигрыш.

Я, по сути, принимаю ее в качестве новой женщины Германа.

Прикусываю язык и медленно выдыхаю.

Хватит, Анфиса везде видеть и искать гонку, соревнование и конкуренцию.

Важно то, чего я сама хочу.

Уйти или остаться без привязки к Диане и ее роли в отношениях с Германом. Я ничего не должна ей доказывать.

Делаю глубокий вдох и говорю:

— Я пойду. Я думаю, что Герман справится с детьми, и это уже его задача вас всех как-то помирить.

Когда Герман вступал в новые отношения он должен был осознавать то, что дети могут взбрыкнуть, и в моем контроле он не нуждается.

К тому же я не хочу мешать ему в строительстве новых отношений с другой, если он действительно этого хочет.

Я знаю, что он хороший отец и не даст наших детей в обиду.

Да и наши дети сами не позволят их обижать. Они могут быть теми еще занозами в заднице.

Дианка офигеет от сладких пупсиков Германа, который точно никогда от них не откажется, даже если у него появятся еще дети.

Оно много в них вложил, а за часы общения с Афинкой боролся и не отступал.

— Да, конечно, справится, — тихо соглашается со мной Диана. — Он хороший папа.

Может, мы все ошибаемся насчет Дианы, и она — хороший светлый человечек, который будет рад тому, что Герман сохранит крепкие отношения с капризными детьми от первого брака?

— Ладно, — достаю ключи от машины из кармана. — Веселитесь.

Несколько шагов к парковке, и окликаю Диану:

— Подожди.

— Да, что такое?

Наверное, я бы предпочла, чтобы Диана была наглой хабалкой. С такими легче, и с ними все сразу понятно, а тут под доброжелательностью подозреваешь всякое нехорошее.

— Надо, наверное, обменяться номерами телефонов, — предлагаю я, — чтобы мы были на связи. Я все-таки, как мама, буду волноваться как там мои птенчики, и как у вас там общение складывается.

— Да, конечно.

Опять сходимся у песочницы и обмениваемся телефонами.

— Знаешь, — Диана прячет смартфон в карман коротенькой курточки и поднимает мягкий и одобрительный взгляд, — я рада. Ты поняла, что вам больше с Германом не по пути, — дружелюбно так улыбается, — при первой встрече, не буду врать, мне показалось, что ты из тех бывших жен, которые достают мужей, — поправляется, — бывших мужей. Не дают с детьми встречаться.

Так.

Диана немного осмелела, и начала меня покусывать?

— Ну что ты, — я копирую ее улыбку. — Я понимаю, что Герман — отец.

А давай и я с тобой поговорю на твоем же языке. Тоже сыграю в милую дурочку, которая умеет мило хлопать ресничками.

— Да, конечно, я за то, чтобы наши дети и с ним жили, — киваю, — а то их связь истончится, а никто из нас этого не хочет. Роль папы для деток очень важна. Особенно для Борьки в его возрасте, — вздыхаю, — поэтому я приняла его желание жить с отцом на постоянной основе.

— Борька просто проверяет границы.

Да ты ж моя экспертка в подростках.

— Может быть, — соглашаюсь я и смеюсь, — но быть паникующей наседкой, которая зазывает цыпленочка обратно под свое крылышко не буду.

Вот оно!

Я все же успеваю заметить в глазах Дианы искру паники.

— Поэтому будь на связи.

Помнишь, ты просила совета при первой встрече, как вести себя с Борисом? Я тогда внутри психанула, распереживалась и взорвалась ревностью, но сейчас я отступаю в сторону.

— Звони, — касаюсь холодной руки молчаливой Дианы, — Борька бывает очень резким и даже грубым, но ты, я вижу, понимаешь, что подростки могут потрепать нервы.

— Да, — Диана как-то криво улыбается.

— И ты точно не из тех женщин, которые жалуются мужчинам на их детей в желании настроить их друг против друга, — говорю тихо и ласково, копируя интонации Дианы. — Это ведь глупо, учитывая, как Герман любит детей, а Афинка, — опять смеюсь, — для него вообще принцесса.

— Характер у нее, конечно, непростой, — Диана тоже смеется, но напряженно. — Очень серьезная малышка.

Опять у Дианы осечка. Наверное, запаниковала, когда поняла, что я не стану препятствовать отношениям Германа и наших детей.

А ты как хотела?

— Мне хоть полегче станет, — подаюсь к Диане и заговорщически подмигиваю ей. — Мне тяжеловато с ними иногда, а тут их внимание и на вас с Германом перекинется. не только же маме терпеть истерики, что зубная паста невкусная.

— Да… — восторга в Диане поуменьшилось.

— Заболталась я, — похлопываю ее по плечу, — и подмерзла чуток. Побегу. Удачи!

Разворачиваюсь и на носочках семеню прочь.

— Анфиса…

— Да? — оборачиваюсь через плечо.

— Ты уверена, что сейчас стоит оставлять Афинку?

— Да, — широко улыбаюсь. — Герман справится. Он прав. У нас же, в конце концов, совместная опека.