Предатель стреляет в спину (сборник)

6

С официанткой Виктор познакомился в критической для него ситуации.

В первый вечер, зайдя в кафе случайно, он еще не знал, где находятся туалеты, а изрядное количество выпитых пива и водки подпирало так, что терпеть уже не было сил. Собственно говоря, и сюда Егоров заскочил исключительно ради этого.

Поиски в закрывающемся кафе ни к чему не привели. Виктор скатился по ступенькам вниз. У входа тоже ничего не было. Он вновь бросился по лестнице вверх. Навстречу спускалась невысокая красивая девушка в белом передничке.

В другое время Егоров постеснялся бы расспрашивать о местах общего пользования, но только не сейчас.

– Сестренка, – окликнул ее Виктор, перегораживая лестницу, – где здесь у вас это самое?

– Внизу, – ответила девушка, – но это самое уже закрыто.

– Это не радует, – загрустил Егоров.

Видимо, в его голосе было столько отчаяния, что девушка сначала тихонечко засмеялась, закрывая рот маленькой ладошкой с алыми ногтями, а затем сказала:

– Пойдемте, я вам открою.

– Пойдем, открой, – обрадовался Виктор.

Девушка вновь засмеялась и зазвенела ключами, доставая их из кармашка передника.

Так Егоров познакомился со Светкой.

Кафе ему понравилось видом на море, поэтому он приходил сюда практически каждый вечер, оставаясь до закрытия.

Со Светкой офицер подружился. Как-то он указал на дверь двум подвыпившим ребятам, которые никак не хотели уходить, а вернее, желали покинуть заведение только вместе с девушкой. Официантку подобное совершенно не радовало, и она все повторяла ухмыляющимся повесам:

– Мальчики, уходите. Мы закрываемся, мальчики! Ну, пожалуйста!

В другой раз Егоров помог ей убрать все столы.

– Брось, – повторяла она не очень настойчиво, – я сама.

– Обещал, значит, помогу, – возражал Виктор.

Рядом сидел приятель девушки и волком смотрел на Егорова.

– Может, выпьем, брат? – предложил тот.

Светкин ухажер молча и неприязненно отвернулся. Виктор пожал плечами, склоняясь к белой пластиковой поверхности, старательно оттирая влажной тряпкой высохшие красные пятна пролитого вина.

На следующий день официантка виновато сказала:

– Не обижайся на него.

– На кого? – не понял Егоров.

– На моего… ну… парня, – запинаясь, уточнила Светка.

Виктор рассмеялся и покачал головой.

– В этой жизни, – твердо сказал он, – если и есть обида, то исключительно на себя.

– Правда, не сердишься? – не поверила Светка.

– Абсолютно.

– Странный ты, – заметила официантка, искоса поглядывая на него, – я за тобой давно смотрю. Не такой, как все.

– Ну-у-у, – смешался Виктор, – сколько тебе лет, малая?

– Девятнадцать, – нехотя ответила Светка и добавила с вызовом, вскидывая голову: – Я совсем не малая! Скоро двадцать исполнится!

«А мне скоро двадцать четыре, – подумал Егоров, – но чувство такое, что жизнь свою я выбрал уже сполна».

– На вид не больше шестнадцати, – засомневался он.

– Двадцать, двадцать. – Черные бровки упрямо двинулись к переносице. – И не подумай ничего такого… С парнем, которого ты видел, я только потому хожу, чтобы другие не приставали.

– А он не пристает?

– Нет, он тихий. Мы с ним даже не целовались ни разу, – сказала Светка и покраснела.

Виктор скептически хмыкнул и пожал плечами:

– Очень даже зря. Странно, если кто-то нравится, то обязательно следует целоваться.

– А кто тебе сказал, что нравится? – возмутилась Светка и… убежала.

«Совсем ребенок», – подумал тогда Егоров, глядя, как Маленькая Мэрилин нарочито обходит его стороной и подчеркнуто не замечает.

Вскоре они помирились, хотя, в принципе, и не ссорились.

Вернувшись, Егоров нашел на столике все заказанное. Он быстро хватанул водки прямо из горлышка и окинул взглядом кафе. Дурашливая мошкара носилась возле разноцветных лампочек, крестом нависающих над площадкой. Юноши все откровеннее выказывали отношение к спутницам, вплотную придвинув к их стульям свои и кладя руки на плечи девушкам.

Из больших черных колонок плыла мягкая, нежная музыка, под которую так хотелось любить и быть любимым. Столики постепенно освобождались. Молодежь, да и не только она, парочками, взявшись за руки или обняв друг друга, уходила то ли к морю, то ли туда, где так призывно звенели цикады.

Наступало время исключительно для двоих, когда им не нужен никто, кроме друг друга. Лишь Виктору некуда было торопиться.

Светка вновь подошла, неся на тарелочке пирожное.

– Это лишнее, но приятно. Спасибо за заботу.

Девичьи щеки облил румянец.

– Я сейчас, – сказала официантка и исчезла.

На этот раз ее не было долго. Зато потом у Виктора выкатились глаза, а присутствующие мужики, все до единого, повернули головы.

Светка сняла передничек и еще туже затянула поясок на легком платьице. Она резче оттенила глаза и подкрасила губы более темной помадой, вероятнее всего, чужой. Волосы взбила и расчесала так, что свет причудливо ломался в них, и от этого они казались пышными и воздушными.

В руке девушки был бокал с красным вином.

– Забастовка?

– Нет, просто девочки сказали, чтобы отдыхала. Они у нас такие хорошие. Прямо вытолкали меня. Давай, Витя, за столик свободный перейдем?

– Твой друг не закатит скандал?

– Он уже давно не друг, – радостно сообщила Светка.

– Не выдержал испытания временем? Нагулялись по улицам?

– Да! – засмеялась официантка.

Девушка сноровисто убрала стол, протерла его чистой влажной тряпкой и напоследок принесла маленькую тарелочку под пепельницу.

– Жаль. Хороший был парень, – сказал Виктор, устраиваясь поудобнее.

– Есть и получше, – засмущалась Светка, отводя глаза.

– Конечно, – согласился Егоров, поднимая стакан. – За что пить будем? Если не ошибаюсь, это у нас первая совместная пьянка.

– Да. Так за что?

Виктор пожал плечами.

– Пусть каждый выпьет за что-то свое, – сказал он после некоторого раздумья, вспоминая Ирину.

Лицо его при этом скривилось, потому что представил Егоров сейчас ее вновь в чужих объятиях.

Светка погрустнела, сморщила носик, но все-таки сделала маленький глоточек.

Виктор молча барабанил пальцами по столу. Официантка разглядывала бокал так, словно видела его впервые.

– О чем думаешь? – не выдержав затянувшейся паузы, спросила она.

– Так, о разном, – нехотя ответил Виктор.

– А ты убивал? – внезапно прошептала Светка, подаваясь вперед.

– Что-о-о?! – опешил Егоров, который именно на войне заметил странную особенность: чем дольше и напряженнее думаешь о чем-то, тем быстрее отголоски твоих мыслей передаются окружающим, причем не только подчиненным солдатам, но даже врагу. Поэтому, находясь в тех местах, где душары могли оказаться рядом: на прочесывании кишлаков или же когда подразделение «садилось на тропу», лейтенант, подробно пройдя все этапы операции на базе, приказывал бойцам как можно сильнее расслабляться и не гнать страхом ожидания «волну о себе», напрягаясь лишь в минуты непосредственного боевого столкновения.

Сейчас Виктор смотрел на собеседницу совершенно ошалелыми глазами: ему все это время казалось, что он прекрасно скрывает свои чувства от окружающих.

– Ну, – замешкалась, испугавшись, Светка, – у тебя татуировка на левой груди: патрон, а под ним значки какие-то. Я заметила однажды. Я знаю, что это: ты был в Афганистане. У нас парень со двора тоже там служил. У него такой же патрон. Он всем показывает, когда пьяный. Хвастается. Говорит, что был в этом, как его, ну, таком секретном отряде, который каждый день на этих, как его, заданиях. И с парашютом он прыгал. Раз тысячу. Прямо на басмачей.

– Не верь, – сказал Егоров, – не было там парашютов. На горы прыгать – шею свернуть. Врет он все. Не воевал он.

– А ты откуда знаешь?

– Кто воевал, тот молчит. Всегда!

– А ты?

– Что я?

– Воевал?

Виктора вдруг охватила ярость, да такая, что ему показалось: еще чуть-чуть, и он ударит Светку.

– Не терпится с убийцей познакомиться, – прошипел он, сжимая пальцами бутылку, – чтобы потом ходить и всем об этом рассказывать?

– Н-н-нет, – съежилась Светка.

– А что тогда? Послушай! – сказал Егоров, хватая девушку за руку и причиняя ей боль. – Нет, ты глазищи не отводи! Не отворачивайся! Не надо! Сопли подтяни! Думаешь, ты первая? Каждый из вас норовит подобное спросить. Что это вам так интересно? Почему? Я же сказал – слюни подбери! И носом не сопи! Не надо! Не думай, что меня как-то обидела. Не думай. Да мне плевать на всех вас с вашими вопросами. Запомни: человек, который был там и что-то видел, никогда ничего не расскажет! Ни-ког-да! Зачем? Кто там был и всего нахлебался, тот сам все знает и ему ничего рассказывать не надо. А кто не прошел через это, так тому и не объяснишь ничего. Бесполезно. Да и делать этого никто не будет. А что касается нас, так ребята даже друг другу ни в чем не признаются. Когда в бою, так это понятно. А если просто так, то тем более никто ничего не скажет. У меня друг есть. Он двух стариков повесил. Они мирные были, к войне вообще никакого отношения. А он их на сучок. Просто так. Не знаю почему: может, нашло, а может, замкнуло, заклинило его, шизой на время стал. Как он их вешал, я не видел. Но знаю об этом точно. Так вот: сам он об этом – ни слова. Понимаешь, ни единого. Ни тогда, ни сейчас. Он недавно ко мне в часть приезжал, так мы нажрались, конечно, и я его на интерес о бабаях этих спросил, ну, о дедах. Так он глаза пьянезные вылупил и… ни словечка. Запомни, ни один человек, особенно когда он вернулся, не признается, что убивал просто так. И сам он иногда думает: а может, и не было ничего? Понимаешь? Потому что стыдно! Потому что больно! Чтобы убить – много ума не надо: хоть пулей, хоть ножом, хоть шомполом в ухо! Понимаешь? Человека шлепнуть – раз плюнуть. Любого: молодого, старого, ребенка, грудничка. Во время боя и даже после, когда в горячке, очень запросто. Только вот потом, со временем, жить почему-то очень тяжело становится. Не сразу, а вдруг внезапно так, как током однажды ударит, когда подумаешь, что замочил кого-то без дела. А на войне, кстати, как правило, сначала невинные и погибают. Закон такой, наверное, есть: слабые, незащищенные и безоружные страдают в первую очередь. Понимаешь, да? Пуля летит первой в того, для кого она не предназначена.

Виктор внезапно осекся и разжал пальцы. Светка незаметно начала растирать онемевшее запястье.

– Прости, – только и сказала девушка.

Егоров хватанул водку из горлышка. Угол рта у него съехал набок и все еще продолжал подрагивать.

– Ты-то причем? – через какое-то время устало сказал он. – Ты, что ли, нас туда зашвырнула?

– Все-таки.

– Все-таки, все-таки, – вяло продолжил Егоров, которого впервые за этот год прорвало, да еще с совершенно далеким от подобных проблем человеком, – знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А я скажу. Страшно, когда пацанов, которые в жизни еще ничего не видели, убивают или заставляют убивать. У меня вот боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то пощупать не успел. Я думаю даже, что и не целовался он никогда, потому что скромный был очень. И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это страшно. Да там никто, по большому счету, и не размышлял об этом. Ужасно, когда перед тобой душара на коленях стоит, а ты можешь его или прикончить, или отпустить. Да даже не душара вообще, а любой мирный. Ведь когда на боевых выходах результата нет, то звереешь и мочишь уже всех подряд, потому что знаешь: кишлак духовских, а душар нет и складов с оружием найти не можем. Перед тобой бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты хочешь – убьешь, а хочешь – пинка под зад, – здесь Виктор соврал, потому что сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам начал делать то же. – Палец на спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в душе чувство такое сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что видишь его слезящиеся глаза, шейку тонюсенькую, кадык острый и чувствуешь себя полным хозяином, ну точно богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти – за тобой постоянно. Все время, каждую секунду, потому что думает бача: отвернусь – убьет. Будто так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот что самое страшное на войне: человек и его отношение к тому, другому, не нашему, к спокойному убийству. Все остальное – труха. Потому что любой, испытавший чувство самого главного судьи, вновь стремится к этому. Это посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали!

Никто, разумеется, Егорову ничего не рассказывал, потому что человек, попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.

На втором году лейтенант частенько забавлялся тем, что долго рассматривал потного, дрожащего пленного, улыбался, курил и приговаривал по-афгански, чему его научил Файзи: «На тарс, душмон! На тарс, бача!»

Мокрая вонючка, тряся губами, тут же отвечала, что он не душман, а крестьянин.

– Декхан, декхан, – покладисто соглашался офицер.

– Шурави дост! Шурави дост! – как заклинание, твердил афганец.

– Конечно, друзья. Все советские вам, скотам, друзья. Только вы этого не понимаете, онанисты несчастные, – говорил по-русски взводный, улыбался и добродушно протягивал сигарету, твердо зная, что от этого душка пользы никакой не будет и его, конечно же, никто в полк тащить не собирается. – Конечно, дост, бача. Афган шурави дост, – продолжал упражняться в иностранном языке Егоров, думая, что именно из-за такого «доста» и положили духи почти весь взвод Карнаухова. Пожалел тогда Васька пастушонка. Отпустил, а тот моментально на них и навел душар. А где гарантия, что этот не такой? Здесь лучше не рисковать: хороший дух – мертвый дух. – Сигарет дост. Сигарет!

Тонкими темными подрагивающими пальцами афганец недоверчиво и опасливо брал сигарету, глядя на офицера снизу вверх. Дешевый и плохой табак потрескивал, пленный продолжал выдавливать некое подобие улыбки.

В этот момент Виктор медленно вел левой рукой в сторону, указывая куда-то вдаль. Душара услужливо кидался в ту сторону взглядом.

Егоров, не стирая улыбки с лица, стрелял в голову и, не оглядываясь, шел к солдатам.

Впрочем, лейтенанта можно было смело назвать гуманистом: он убивал сразу и внезапно. Душки до последней секунды надеялись, что их пощадят. Не это ли самая хорошая смерть?

По крайней мере Егоров, иногда размышляя о собственной гибели, желал, чтобы она пришла к нему стремительно и неожиданно, чтобы, только почувствовав боль, уже быть мертвым.

Файзи, кстати, тоже был добрым человеком: никогда не убивал мирных просто так, не пытал понапрасну, но духов наказывал всегда строго, отвечая на их удары своими – более коварными и кровопролитными.

Часто вспоминая таджика, Виктор приходил к выводу, что в тех условиях старлей был очень справедливым человеком: мог застрелить душка на глазах у всей семьи, а в соседнем нищем дувале оставить весь свой сухой паек, причем отдавал он его всегда только детям, которые сразу устраивали свалку, дерясь за консервы и галеты.

Именно Файзи в большей степени научил Егорова всему тому, что знал и умел сам. А главное – лейтенант стал понимать не только психологию восточного врага, но и совсем непривычные для новичка законы существования людей без оружия на войне.

Когда они вернулись с прочески кишлака, которая была зеленому взводному совершенно в диковинку, пьяный Файзи, развалившись на койке после хорошего пара в бане, лениво цедил:

– Заскакиваю в дувал, биляд. Там старуха грязная и детей прижимает. Дувал бедный, пустой: дети больные, худые, голодные, биляд, из носа и глаз течет. Разговариваем. Оказывается, биляд, старуха – это мать и ей даже меньше сорока. Понимаешь, биляд. Она боится, на автомат смотрит и все детей к себе тянет, биляд. А они под ней копошатся, как щенки под собакой. «Где муж?» – спрашиваю. Говорит, что душманы убили, биляд. Представляешь? – старлей оскалился. – Духи, биляд, в нас стреляют, а эта говорит, что его душманы убили. Но смотрю на дом и вижу, что правда, биляд, убили. Только не они, конечно, а наши. «Родственники где?» – спрашиваю. «Бедные, – отвечает, – биляд, никто не помогает». Веришь, мне в тот момент ее и правда жалко стало. Я автомат опустил, вышел, биляд, на улицу, дверь плотно закрыл и две гранаты в окно кинул. Что они мучиться будут, биляд? Все равно сдохнут от голода.

Виктор при последних словах подскочил с кровати, с ненавистью глядя на умиротворенного Файзи, который лежал, скрестив руки на груди, и чему-то улыбался.

Егоров всем сердцем запрезирал таджика, который и не скрывал перед своим новым товарищем, что он не благородный офицер, а гнусный убийца мирных жителей, тем более, женщин и детей.

Взводный выбежал из комнаты и долго курил под модулем, размышляя – пойти к майору из особого отдела или нет. Никогда в жизни Виктор не сдавал своих, даже если и были они не правы, даже если они жестоко подставляли или предавали его.

Но в таком чрезвычайном случае? В итоге лейтенант решил, что никуда он обращаться не станет, однако если в бою увидит подобное со стороны таджика, то непременно его пристрелит. А потом будь что будет. Хоть трибунал.

Через некоторое время, когда война для Егорова превратилась в обычную утомительную работу, понял он особенную правоту старлея. Кишлак тот в самом деле был горным и нищим. Лежал в непроходимых местах, и единственную дорогу советские напоследок уничтожили. Надвигалась зима. Уйти на равнину жителям кишлачка не было никакой возможности. Поэтому вскоре они стали дохнуть, как блохи на околевшей собаке.

– Нас никто не может судить, – внезапно сказал Виктор. – Понимаешь, никто. Ни вы, ни судьи, ни прокуроры. Только те, кто был там. Все остальные не имеют к нам никакого отношения. Это наша война, Светка! И не лезьте вы в нее. Не надо! Прошу тебя. И к нам не лезьте.

– Извини, – чуть не плакала Маленькая Мэрилин. – Я не хотела.

– Ладно. – Поднял стакан Егоров. – Ты не первая и не последняя. Так будет всю жизнь. Просто я очень от этого устал.

– Как вы много всего увидели! – сочувственно сказала девушка.

– Мы? – Стакан качнулся вместе с рукой, выплеснув немного водки на стол. – В том-то и дело, что мы ничего не видели. Ни-че-го. На войне везде одинаково: казармы, столовые, оружие, стрельба, смерти, пленные, бачи. Мы-то как раз ничего и не видели.

Они выпили. Егоров принялся разминать сигарету. Злоба и агрессия отступали.

Желая хоть как-то исправить свою грубость и резкость по отношению к Светке, которая и в самом деле была ни в чем не виновата, Виктор попытался улыбнуться:

– У нас там иногда и в самом деле занятные истории приключались. Хочешь, расскажу?

– Конечно, Витя, конечно. – Девушка заулыбалась в ответ и приготовилась слушать.

Егоров на время задумался, вспоминая:

– Да, были мы на боевых, ну, на операции, значит, в горах. Встали на высотке и всю местность просматриваем. День так стоим, другой. Духов нет, и народ потихоньку расслабляться стал. А под горкой речушка и запруда такая аккуратная.

Ну, прапор, прапорщик с соседней роты вместе с солдатом рыбу пошли ловить. Консервы уже поперек глотки стояли.

Кидает, значит, прапор толовую шашку в воду, и после взрыва солдат, как собака охотничья, в воду за всплывшей рыбой кидается.

Потом, видно, прапору тоже купаться захотелось. Солдат стал шашки кидать. А прапор так увлекся рыболовством, что прыгнул в воду вместе с летящей в нее толовой шашкой. Ну и всплыл… с разорванными брюхом и грудью. А рыбу ту мы съели. Не пропадать же добру!

Если при последних словах о несчастном прапорщике девушка глубоко и резко сглотнула, то при упоминании о рыбе она побледнела и поставила бокал на стол.

А Егоров, абсолютно не замечая этого, тут же поспешил рассказать следующую историю.

– Был у нас еще медик в санбате. Мужик хороший, и врач, каких поискать. Но одна беда – когда запьет, то разбегайтесь все, кто может.

Однажды во время пьянки он сдуру гранату хватает, кольцо рвет и собирается уже в народ ее кидать. Мужики, понятное дело, навалились на него и кулак с гранатой крепко так сжали. Потом повели Васильича к бассейну, который тут же, возле модуля, был.

Подводят его и объясняют. Ты, мол, Васильич, по команде гранату в воду кидаешь и падаешь вместе с нами за бортики. Разъяснили ему все, как положено, и Васильич говорит, что усек все…

Ну, кинул он гранату в бассейн. Мужики все на землю рухнули, а Васильич, подумав, за гранатой вслед кинулся…

– И что стало?

– Да ничего особенного. Дуракам и пьяницам, известное дело, везет. Только ногу и ампутировали. Здесь же, в медсанбате. А потом еще и орден дали. Будто он в бою пострадал, когда кого-то из-под огня духовского вытаскивал.

– А каких-нибудь других историй нет? – жалобно спросила Светка.

– Конечно, есть, – охотно согласился Егоров, не обращая внимания на тон вопроса, и продолжил: – Кроме нас, там еще советники были, которые приезжали по партийной или военной линии. Они с местными правительственными деятелями работали. Жили в отдельных охраняемых городках и, если честно, за их пределы старались никуда не вылазить.

Денег они получали раз в десять больше, чем мы, а дел никаких. Вот они и пьянствовали круглосуточно. Так один из «партийцев» до того допился, что сам себе харакири сделал.

– Это как?

– Ну, взял большой нож, каким афганцы баранов режут, и живот сам себе вспорол. Традиция такая была в Древней Японии.

– Витя, может, больше не надо.

– Про Японию?

– Да про страсти эти. Я же не усну, – взмолилась Светка. – Ну, пожалуйста!

– Да какие это страсти? – искренне удивился Егоров. – Это же в самом деле было. Тем более по собственной дурости. Ведь никто не виноват, что они такими идиотами оказались.

– Все равно, – мягко, но настойчиво напирала Светка. – Ты лучше не про наших расскажи.

– Про духов?

– Да. И только не страшное.

– Пожалуйста… – Виктор глотнул водки и окинул взглядом пустеющие столики. – У нас почти сразу за расположением полка, ну, за колючей проволокой и минными полями, дорога грунтовая к кишлаку ближайшему шла, а по ней местные туда-сюда каждый день шлялись.

И наши саперы решили проверить их на вшивость. Положили на обочине ящик с патронами ночью, а с утра засели тихонько в окопе и стали смотреть, что из этого получится.

Двое прошли, посмотрели, но ничего не тронули. А потом дед какой-то плетется. Подкрался к ящику осторожненько, посмотрел, что в нем, и тут же намылился его в кишлак тащить.

Егоров засмеялся. Девушка непонимающе смотрела на него, но тоже постаралась изобразить улыбку.

– Ты что, не поняла? – Оборвал смех парень. – Ящик же заминирован был. Потащишь его, а мина под ним и сработает. Патроны в одну сторону, а дед в другую. Целый час лапками махал, пока помощь из кишлака не подоспела.

– Ну, Витя, – заскулила Светка.

– Что, Витя? – Вновь озлобился Егоров, и глаза его сузились. – Этими патронами они нас бы убивать стали. Понимаешь. Это – война. Идешь ты, так и иди, а не лезь, куда не следует. Думаешь, духи так с нашими не поступали? Еще как! Сейчас, наверное, сидят у себя в кишлаках и веселятся, вспоминая, как наши парни на их бакшишах, подарках значит, подрывались. Это война. Здесь – кто кого обманет!

– Я ничего не думаю, – сказала Светка и заплакала.

Девушка съежилась, и ее лопатки двумя беззащитными крыльями разошлись в стороны.

Светка старалась плакать беззвучно, но это у нее не получалось.

– Прости меня, – всхлипывала она, комкая маленький платочек. – Я не специально.

«Какой же я идиот, – смешался внезапно Виктор, – нашел, чем ее развлекать. И что бы она подумала, когда узнала бы, что это мы с Файзи подложили ящик. А сделали исключительно потому, что вечером нажрались и поспорили. Я говорил, что первый тут же и будет последним. А Файзуха утверждал, что я не прав. И он, сволочь, царство ему небесное, тогда у меня бутылку водки-то и выиграл».

Глядя на девушку, которая, наверное, и крови-то в жизни не видела, Егоров почувствовал свою вину. Он осторожно коснулся рук девушки, которыми та закрывала лицо.

– Это ты прости меня. Я не хотел. Не знаю, что на меня сегодня нашло. Это и в самом деле не смешно. Извини, милая. Прости, родная.

Официантка вздрогнула и замолкла.

– Проводишь меня? – осторожно спросила Светка, не отрывая рук от лица, но в то же время кончиками пальцев ухватывая его ладонь.

– Да, – согласился Виктор, поднося зажженную спичку к сигарете.

Только сейчас официантка заметила глубокие морщины на его лице.