Предатель. В горе и радости

Глава 31. Да мы тут сами

— Легко?

Мозг горит огнем, легкие плавятся от ярости, и мне уже все равно на ноутбук, на старого извращенца.

Отлично я отвлеклась от фотографий и возможного изнасилования, и как мастерски мне подыграл Гордей. Липкого страха больше нет.

В голове пульсирует болезненным узлом, что я больше не та женщина, с которой можно считаться и к которой надо относится с уважением.

И нет. Это не обида женщины, которая любила и была обманута мужем, а она на него положила жизнь.

Не ложила я жизнь на Гордея.

Из-под этой злобы выходит то, что отравляло меня все эти годы.

— Легко, да? А ты у нас сложности не любишь, — цежу я сквозь зубы. — Тебе было очень удобно в тени отца, потому что сам ничего из себя не представлял! Ты ничтожество!

Я выплевываю последние слова и сама в ужасе замолкаю.

Я даже свой голос, если честно, не узнала. В нем не ревность клокотала, а презрение и высокомерие.

И про ничтожество, между тем, было сказано без привязки к Вере. Это восприятие Гордея во мне было до Веры.

Обманутая женщина чувствует боль, жалость к себе, горькую обиду, а у меня выплеснулась фонтаном желчь, которую я долго копила.

Когда в мою душу упала первая капля вот этой незаметной неприязни и отчуждения к Гордею?

Я выходила замуж за него влюбленная и восторженная.

— Наконец-то ты это сказала вслух, Ляль, — Гордей хмыкает, а глаза черные-черные.

Я прижимаю пальцы к губам.

Гордей был для меня не мужем, а ничтожеством, мнение которого в последнее время меня не особо интересовало.

Как так?

В начале брака я смотрела на него совсем другими глазами. Он был для меня самый-самый, а потом в нашу семью вполз Вячеслав со сладкими речами, какая я замечательная и как Гордей должен быть благодарен судьбе.

И вместе с этими комплиментами он лил мне в уши, что Гордей не то, чтобы чмо, но его ждет долгая жизнь, в которой придется многому научиться. Он еще молодой, глупый, и успехи его пока незначительные. И его важно направлять, подталкивать…

И вроде бы все эти слова свекра несли смысл, что я поддержка для мужа, но в итоге они извращались в моей душе до “мой сын слабак и ждать от него многого не стоит”.

А эти шутки вскользь и наедине о прошлых неудачах Гордея? Подавались с якобы с отцовской любовью и беспокойством, но на деле мне скармливали яд. И я глотала. С восторгом.

Нет, никто никогда не говорил, что Гордей неудачник, и даже типа гордились им, но впитывала я то, что было спрятано под лживой заботой о сыне.

Месяцами, годами Вячеслав по капле пробивал мою слабую душу. Мастер манипуляций, скользкая тварь, гнилой мерзавец все обыгрывал так, чтобы во мне не было уверенности в Гордее, как в партнере, но в то же время я не должна была соскочить с крючка брака.

И нет.

Не был Гордей плохим человеком, а тем более ничтожеством.

Он старался достигать своих вершин, участвовал в воспитании детей, и любил меня. Да, не так, как должен был по мнению его отца. Он никогда не фонтанировал красивыми жестами, букетами цветов, пустыми комплиментами, но его внезапные редкие объятия были крепкими, жаркими и уютными.

Были.

Я повелась на цветы, громкие слова, на сраную показуху, в которой Вячеслав был золотым профи.

В последний год я вообще не могу вспомнить, чтобы Гордей схватил меня, прижал к себу и молча уткнулся в шею. Зато цветов хоть жопой жуй.

Комплиментов — гора.

Подарков — вагон.

И каждодневная игра на радость семьи, которая восторгалась, какая мы красивая семья.

И меня это устраивало. Я была довольной.

— Гордей, я… — шепчу я в пальцы, в ужасе глядя в темные глаза, в которых нет обжигающей обиды или ярости. — Я…

Я сказала вслух то, что он давно прочувствовал в отношениях со мной.

— Гордей… я не должна была…

— Мы же сегодня такие честные друг с другом, — усмехается.

В его кармане вибрирует телефон, который он торопливо выхватывает и смотрит на экран. Затем закрывает ноутбук, подхватывает его со стола и встает:

— Пойдем, — выходит из-за стола. — Нас ждут.

Останавливается под моим недоуменным и загнанным взглядом:

— Тебя в клинику сопроводит один из моих людей, а я сам я поеду к себе в офис и займусь ноутбуком, — устало вздыхает.

— Я сама… — закрываю глаза, чувствуя себя куском грязной ветоши. — Могу сама в клинику…

— Ты не в себе, — отвечает Гордей. — Одну тебя сейчас отпускать нельзя. Сам же я там в клинике… я не знаю, чего от себя ожидать, ясно?

— Да и не нужен ты там, — говорю я, не осознавая смысла сказанного..

— Верно.

Шагает к двери, и я встаю на ватные ноги. Зачем я это ляпнула?

И вспышками в голове проносятся отрывки воспоминаний, в которых я говорю Гордею на его предложения в чем-либо помочь:

— Да мы тут сами, — на кухне на совместной готовке ужина.

— А Слава уже починили беседку, — на крыльце ловлю Гордея с досками и инструментами. — Блин, вчера только сказала, а сегодня с утра уже все сделал.

— С Вячеславом договорилась, что отвезет в цветочный…

Я до боли кусаю кончик языка, чтобы остановить этот калейдоскоп памяти, которая решила сейчас сыграть со мной в злую шутку.

— Идем, — Гордей распахивает дверь, и отстраненно смотрит на меня. — Обойдемся без лишней беготни.

Глава 32. Тебе же нравятся хабалки

Василий, один из охранников Гордея, молча шагает рядом со мной. Сбитый мужик с широкими плечами, бычьей шеей и квадратным мрачным лицом.

Отправили его со мной, похоже, чтобы я в панике не сбежала, потому что поддержки я вряд ли от этого молчуна получу, а мне именно она сейчас нужна.

Не какой-то левый мужик, которого, кстати, я вижу в первый раз в своей жизни, и мне с ним некомфортно.

И я все еще в пиджаке Гордея. Я вцепилась в его полы и не могу отпустить, пусть и понимаю, что защиты эта стильная строгая тряпка мне не даст. Но снять не в силах.

— Вась, иди в машину, — раздается позади голос Гордея.

Останавливаюсь и замираю.

Какого черта? Он же сказал, что оставит меня тут на попечение своего верного песика, а сам свалит требовать у программистов взломать ноутбук.

Тревога внезапно отступает, и я начинаю злиться.

Какой он непостоянный.

Решил сам все проконтролировать? Вряд ли после моих слов, что он ничтожество, он проникся ко мне сочувствием.

И тут я вспоминаю слова Вячеслава, который однажды заявил, что мужчины если и ненавидят женщин, то лишь за неуважение.

Было сказано это не мне, не Гордею, а моему отцу в дружеской беседе в саду за культурным распитием утреннего кофе. Я тогда была беременная Яной на позднем сроке, и услышала эту “мудрость” краем уха в беготне за Левой, который упрямо заползал в кусты и ел землю.

И вот сейчас я вспомнила эти слова.

Вместе с этим я вспоминаю, как я выговариваю Гордею, что он не прав в ситуации, когда однажды приехал домой злющий, как черт, и на повышенных тонах сказал Льву, что не дедушка его должен забирать с футбола, а он. Его отец, который приехал за ним, а сына ускакал с дедулей.

— Это, блять, перебор! — рявкнул он мне.

— Может, ты задержался, а? — ответила я ему. — Заставил сына ждать? Вот он и ему позвонил, чтобы забрал?

— Нет, мам, — тихо тогда вклинился Лев. — Это дедушка раньше приехал.

— Что, опять мимо проезжал? — зло засмеялся Гордей. — Почему ты мне не позвонил?

— Блин, я не подумал, — Лева смутился, сглотнул и поднял взгляд. — Я тебя понял, пап.

После этого был звонок Вячеславу с громкими претензиями, чтобы он не занимался самодеятельностью и не выставлял его идиотом. А я? Я влезла с речами, чтобы он прекратил психовать из-за ерунды.

Только если для меня это была ерунда, то не для нашего сына, который теперь всегда дожидался отца. И в момент, когда дедушка вызвался отвезти его на внеплановую тренировку после нашего разговора, в котором я поделилась, что теперь и с утра наш футболист будет гонять мяч, он твердо отказался.

Потому что уже успел это обсудить с отцом.

То есть информацию о новых тренировках я получила уже после того, как Лев все разрулил с Гордеем, у которого утренние тренировки отняли бы много времени и внесли неудобства в его расписание.

Я тогда недовольно повздыхала, что можно было этим занять дедушку, но Лев не согласился со мной.

Потом я еще и от дедушки получила ненавязчивую порцию того, что внук отдаляется, и я хотела все как-то исправить. Как-то достучаться до Гордея и Льва, что надо быть терпеливее к пожилому человеку.

Фу, блин, как противно.

— Идем, — Гордей вырывает меня из воспоминания и берет под локоть.

— Передумал, что ли? — поднимаю на него взгляд.

Просрали мы с ним нашу семью, в которой я хотела видеть копию семьи Вячеслава. Прилизанную, как с картинки.

А мы могли бы построить свою.

Может, неправильную и не на зависть всем, но свою. Без веников цветов, но с отчаянной привязанностью и против всех.

У меня не хватило мозгов, а у Гордея смелости. Она начала в нем просыпаться только недавно, но я ее уже не воспринимала и игнорировала, отравленная ядом старой мрази, которая теперь гниет в земле.

— Может, тебе с Верочкой сейчас в клинику наведаться? — не могу удержаться от ехидства.

— Ну, я точно не поведу ее в клинику, в которой ты наблюдаешься, — тянет меня к крыльцу.

С Васей я тонула в черном и тоскливом омерзении, а с Гордеем возвращаюсь к живой злобе, которая вымещает из меня отвращение к себе.

И Гордей явно это понимает.

В неприязни к самой себе, скользком страхе, мыслях о том, что моим телом могли воспользоваться, я точно отъеду кукухой.

А в гневе и обиде за подлую измену с сисястой шлюхой — нет.

— Значит, тебе по душе большие сиськи, да? — цежу сквозь зубы. — Чтобы зарыться в них лицом?

Я позволяю себе полностью переключиться на распрекрасную наглую Веру.

— Они у нее свои? Или накачала баллоны силиконом?

— Где твоя утонченная аристократичность, Ляль? Что за выражения? — Гордей неторопливо ведет к крыльцу.

— Тебе же нравятся хабалки.

— А ты хочешь мне понравиться?

— Она полная моя противоположность, — игнорирую его вопрос, вглядываясь в строгий профиль с четкими изломами носа, скул и челюсти. — Ты ее любил, да? И я вам помешала вашей любви?

Гордей закрывает глаза, выдыхает и вновь смотрит перед собой.

— Так сложно ответить? Она ведь считает, что я тебя увела.

Мы уже поднимаемся по ступенькам.

— Какая ты коварная хищница, — усмехается Гордей.

— А на деле тебя просто женили на мне.

— Довольно спорно, — хмурится. — У меня тогда вообще были планы свалить в другой город…

— Вот тебя и удержали в городе женитьбой на милой хорошей девочке.

— Да и как удачно все совпало, что я влюбился в милую и хорошую девочку, — останавливается и смотрит на меня тяжелым взглядом. — Влюбился, Ляль, но спорить с тем, что отец был этому рад, не буду. И нет, не планировал и не хотел я жениться на Вере по великой любви. С ней было забавно, и да, я ее, можно сказать, использовал, а после все оборвал без лишних объяснений.

— Потому что папе она не нравилась?

— Пусть так, — раздраженно вздыхает. — Тебя же сейчас не переубедишь.

— А теперь почему? Опять стало с ней забавно?

Он смотрит в сторону, медленно моргает и устало чешет бровь. Я, как мазохистка, жду от Гордея новых обидных слов, чтобы те забили на время мысли о мертвом Вячеславе.

— Да, — вновь смотрит на меня, — было забавно, Ляль. Было много забавных моментов.

— Например?

— Например? — с наигранной задумчивостью тянет Гордей. — Например, у нее очень богатая фантазия. А теперь, — он, видимо, замечает, как меня начинает трясти от ярости, — идем.

Глава 33. Фиаско

— Прекращай, — укладываю Веру обратно на кровать. — Господи, Вер, ты раньше не улетала так. Слюни точно так не пускала.

Вытираю ее щеку от слюней.

— Тогда я была молодой, — с трудом отвечает мне. Хватает за полы пиджака. — А ты вот ты не был таким занудой.

— Так я тоже тогда был молодой.

— Херня какая, да, Гор? — всматривается в мои глаза. — И как ты меня кинул некрасиво.

Неуклюже встает, и смахивает волосы со лба:

— Гондон ты, Гор. Вот. Я же в тебя была влюблена, — поднимает глаза.

— А я нет.

— Да я уже как-то догадалась, — встает и пошатываясь идет к двери. Как ты тогда сказал? — оглядывается. — Было прикольно, да?

— Я уже не помню, что я тогда сказал.

— Пошел в жопу. Не помнит он, — кривится. — Я, блин, из-за тебя потом выскочила за такое мудачье, которое тебе в подметки не годится.

Отмахивается и выходит:

— Я хочу еще выпить. День дерьмовый.

— Да я понял. Вер, давай ты проспишься, — следую за ней. — По-хорошему, мне бы тебя уволить за то, что нашел тебя в архиве с бутылкой виски.

— Увольняй, — фыркает.

— Слушай, ну ты будь к сыну терпимее…

— Я его родила, — резко разворачивается ко мне, и ее заносит в сторону. Приваливается к стене. — Я была с ним всегда, пока его сраный папаша искал себя! А теперь что? Пошла я в жопу? И будет он жить с папой, потому что я стерва такая!

— Он подросток, — вздыхаю я. — Время все расставит по местам.

Я мог оставить рыдающую и пьяную Веру на охранников, но не стал. Почему? Не знаю.

Может, проникся ее некрасивым разводом с судами, скандалами и длительной нервотрепкой, и отчасти посчитал себя виноватым, в том, что она закрылась в архиве?

Мне было с ней тогда прикольно, но знал, что она была влюблена в меня, и хотела большего.

— О, я бы с тобой поговорила на тему подростков, если бы ты сам был в разводе, а твои дети выбрали мамулю, — она расплывается в улыбке. — И нахер тебя. Свет в окошке будет только мамочка.

Что-то меня царапает от ее слов.

Я тут, а не с женой, с которой все как-то не так. Мне с Лялей стало муторно, а объяснить себе в чем причина, не могу.

А еще с ней неуютно.

Лучше я потрачу время на пьяную бывшую одноклассницу, которую в прошлом жестко опрокинул на лопатки словами, что было прикольно, а теперь нет.

И с женой мне сейчас совсем неприкольно. Поговорить бы с ней, а я не знаю, о чем именно и как выразить то, что я весь пронизан тихим раздражением.

А она не поймет. Она уже давно меня не понимает.

Ладно, суну в цветы в руки, как обычно, получу мимолетный поцелуй в щеку и разговоры ни о чем.

Если поинтересуюсь у нее, как дела, то выяснится, что она опять о чем-то попросила отца.

Для детей я еще нахер не пошел, а вот для жены я уже давно там.

— У кого-то тоже в семейном гнездышке проблемы? — смеется Вера.

— Не придумывай.

— Да по тебе все видно, Гор.

Отталкивается от стены и скрывается на кухне. Вытаскивает из ящиков бокалы для мартини, банку оливок, а из холодильника — бутылку белого вермута.

— Как, кстати, твой старик?

У меня непроизвольно дергается верхняя губа. Вспышка агрессии, которой я тоже не могу найти объяснения.

— Ясно, — Вера открывает бутылку. — Не лучшая тема для разговора.

Сажусь за стол и откидываюсь назад, вытягивая ноги:

— С ним все хорошо. Живой.

— Дай угадаю, он не рад тому, что ты принял меня на работу, — Вера наливает в бокалы вермут тонкой струйкой.

— А не пойти ли ему нахуй? — хмыкаю я. — Это моя фирма. Мой проект, на который я у него ни копейки не взял.

— А у кого взял?

— На школьных обедах сэкономил, — перевожу взгляд на Веру. — Не все крутится вокруг моего отца, хотя… все все равно считают, что мне папуля помог.

— А он не отрицает.

— Нет, — улыбаюсь. — И он, сука, этим очень недоволен. Он знает, что ни при чем, и не лез ко мне с помощью в надежде, что у меня будет провал.

— Высокие отношения, — Вера усмехается, подносит к губам бокал с вермутом.

Вера не любит моего отца. Он до нее долго мягко и незаметно докапывался, пытался учить, что не стоит носить такие короткие юбки, что она красивая девочка, а не шлюха с трассы, и однажды получил в лицо “пошел нахуй, дядя. Кури бамбук”.

Конечно, после этого она не появлялась в нашем доме, а отец долго пребывал в возмущении, что эта мелкая стервь посмела открыть свой поганый рот. Как мало сейчас воспитанных девушек. Таких, как Ляля.

— Ты, что, опять отключился? — Вера щелкает пальцами перед моим лицом и опять пошатывается. — Ты такой пупсик, Гор. И знаешь, я даже в смелых мечтах не думала, что ты однажды будешь сидеть за столом на моей кухне. Такой весь мрачный и загадочный, а твоя жена сидит и ждет тебя.

— А ты все об этом, — отстраненно говорю я.

— Бесит она меня, — залпом выпивает вермут. — Она прямо та жена, которую тебе всегда хотел твой папаша, — отставляет бокал. — Это жуть какая-то, Гор. Я же помню ее. Другой была, а сейчас…

— Не говори о моей жене, — медленно выдыхаю.

— Ладно, — садится за стол, — если не о жене, то давай обо мне, — пьяно причмокивает. — Утешай меня, как у меня все будет хорошо. Либо увольняй, большой босс, — пытается кокетливо улыбнуться.

— Ты все еще на что-то надеешься? — усмехаюсь я.

— Я сейчас тешу свое женское самолюбие, — подпирает подбородок кулачком. — Ты не с семьей, а со мной. Да, ты пожалел пьянь из прошлого, но для твоей жены это фиаско. И мне не стыдно, что я злорадствую.

— Вероятно, это фиаско, — запрокидываю голову и касаюсь затылком стены. — Как твой муж решился с тобой развестись? Как и что предшествовало этому?

Глава 34. У нас все хорошо

— Отдай телефон, — шипит Вера и тянет через стол руку, — дай я этому козлу позвоню и скажу, какой он мудила. Хуежник блядский…

— Протрезвеешь, — прячу смартфон, который отобрал у Веры, в карман, — позвонишь.

— Ладно, сыну можно позвонить?

— Нет, — достаю пачку сигарет. — Ты еле ворочаешь языком.

— Вали нахрен, — Вера обиженно отмахивается. — Задолбал. Нафига ты меня на работу ваще принял, а теперь еще тут сидишь? Катись к своей Лялечке.

Вскрываю пачку, вытаскиваю сигарету и неторопливо разминаю ее:

— Про развод ответишь, нет?

— Чо ты прикопался? — Вера кривится. — Развелись, потому что мудло. Потому что все на своем горбу тащила, а он по выставкам скакал. Творческая натура, — морщит нос, — нет, претензий к картиночкам его нет… Знаешь, какие мои портреты рисовал?

Сую сигарету в рот.

— Какие слова говорил, — подпирает лицо кулаком. — Тебе и не снилось.

— Любите вы красивые слова, да? — хмыкаю и щелкаю зажигалкой.

— Так они у него от души шли, — вздыхает. — В начале все от души шло, Гор. После тебя я просто офигела, как оно может быть. Это просто… Даже не верится, что все так было, а потом я залетела и по голове ударила реальность.

Затягиваюсь. Дым обжигает легкие.

— Хотя не ударила, нет… — качает головой. — Нихрена она не ударяла, Гор. Все очень незаметно пришло к тому, что он может послать меня на хуй. При сыне. Нет, я-то в долгу-то не оставалась, и сама часто перегибала, но… просто в какой-то момент видеть его не могла. Да еще эти натурщицы, — смеется. — Молодые, с маленькими аккуратными сисечками…

Вновь подливает себе мартини, кидает в бокал три оливки и опять смотрит на меня:

— По сравнению с ними я какая-то корова.

Замолкает, щурится и рычит:

— Сейчас ты должен сказать, что я еще ничего.

— На твои сиськи пол офиса пялится вечно, — пожимаю плечами. — Ты же их вываливаешь аж до сосков.

— Раньше они тебе тоже нравились, а потом ты на доску перешел.

— Началось, — выдыхаю густой дым.

— Может, у меня после это комплексы начались?

— У тебя и комплексы? Что-то незаметно, Вер, — усмехаюсь. — У нас в спортзале посещаемость повысилась, как ты туда начала ходить.

— Ну, — кокетливо улыбается, — у меня очень симпатичный костюмчик.

Присасывается к бокалу. Выпивает вермут до дна, вытряхивает в рот оливки. Жует, а я вновь затягиваюсь.

— Обосрали меня с ног до головы, из дома выпнули и теперь я тут на съеме живу, — отставляет бокал. — И еще обвинили в том, что я с тренером сына переспала.

— А ты переспала?

— Я трахаться люблю с чувством, Гор, — Вера хмыкает, — а в эти последние годы если меня кто с душой и трахал, то только жизнь. Во все щели, и сил на другого мужика у меня не было. Я своего пыталась вытянуть.

— Как-то невесело, Вер.

— Да, неприкольно, — кивает. — Да и тебе тоже неприкольно, я смотрю. О разводе, что ли, задумался? Как так? — подается в мою сторону. — А что такое? Скромная доска оказалась не той? Или новую досочку нашел?

— Я себя в последнее время диким дебилом чувствую, — глотаю терпкий дым.

— Почему?

— Я тебе не могу сказать. И относятся ко мне, как к дебилу, — цыкаю. — Понимаешь? И не прикопаться, потому что… — задумываюсь, как бы донести свою мысль, чтобы меня поняли, но ничего не выходит. — Дело в нюансах.

— Ничего, короче, не изменилось?

Я молчу и стряхиваю пепел в пустой бокал, прямо глядя на Веру:

— Жестко, Вер.

— И я сейчас про твоего отца, если что, — она щурится. — Он у тебя, если честно, всех дебилами считал. И собирал вокруг себя, Гор, дебилов.

— Жестко, — повторяю я.

— У тебя вообще семья бесячая.

— Но замуж ты за меня хотела.

— За тебя, Гор, — Вера тянется к бутылке, — а не за твою семью, а она шла в комплекте с тобой, — прямо смотрит на меня. — А Лялечка идеально вписывалась в вашу кодлу. Без обид.

Опять себе льет до краев бокала.

— Как пазлинка, — прищелкивает языком и отставляет бутылку. — Поэтому если будешь разводится, — поднимает бокал, — она останется в семье, а ты — нет. Тебя ждет развод со всей своей семьей. И теперь я думаю, — скалится в улыбке, — что мне-то повезло по сравнению с тобой, Гор. Ну, подумаешь мой хуежник сжег все мои портреты, обвинил во всех грехах, но наши родители в это говно не полезли и вообще в стороне стояли и офигевали от наших диких страстей.

И Вера права. Ляля вросла в мою семью, стала ее частью и переняла все ее оттенки, как хамелеон. И она останется в ней, а я хочу выйти.

Но правда в том, что Ляля не пойдет за мной, не послушает и будет до последнего сидеть в болоте, в котором я гнию годами. Мне ее не вырвать, потому что нечего предъявить.

Короче, дебил я.

— И особой причины для развода у меня нет, — тушу окурок в бокале. — У нас все хорошо, как обычно. Все просто прекрасно. Дружная, мать ее, семья, от которой хочется удавиться.

— Да ты прямо сегодня меня радуешь, — постукивает пальцами по столешнице. — Я прямо млею от твоих откровений. — Никакие фантазии о моей мести тебе не сравнятся с тем, как ответило тебе время.

— Ну и сука же ты.

— Но зато дебилом не считаю, — подмигивает, и прикрывает рот, заглушая тихую икоту. — Хотя, может, выскочила бы за тебя замуж, то тоже пришла бы к этому? Спрятала бы свои сиськи, ходила бы в платьицах до колен, заглядывала бы в рот твоему папаше и сама бы превратилась в твою Лялю? Господи, — переходит на шепот, — да лучше быть разведенкой к сорока годам на съемной квартире.

Глава 35. Поймали на подлете

— Он твой отец! — рявкаю я.

— Ляля! — Гордей повышает голос. — Эти выходные я планировал провести в нашем доме! У нас! Ты меня вообще слышишь?

— Я с твоим отцом уже договорилась!

Гордей замолкает, прищуривается и с усмешкой выдыхает. Он меня задолбал. В очередной раз выводит на ссору на пустом месте.

— С отцом? — его глаза темнеют и гаркает. — А со мной, блять, договориться не судьба?! Я тут, мать твою, для красоты?

— Я тебе сейчас говорю! Эти выходные мы едем к твоим родителям!

О каждом чихе его надо предупреждать? И еще смеет на меня орать.

— Да ты сука издеваешься, — смеется и делает несколько шагов в сторону. Разворачивается ко мне. — Мы не едем к нашим родителям, ясно? Договорилась с моим отцом? А я тебе муж, Ляль. Муж, и раз ты не удосужилась со мной даже обговорить свои планы, то…

— Да что с тобой их обсуждать?

— Извини? — Гордей вскидывает бровь. — Я тебе в начале недели сказал, чтобы ты ничего не планировала на эти выходные.

— И, что, сидеть с тобой вот таким на выходных? — усмехаюсь я. — Мы поедем к твоим родителям. Не хочу тут торчать с тобой, когда ты все цепляешься ко мне.

— Я цепляюсь? — Гордей медленно моргает. — Ты ничего не перепутала? Я повторяю. Мы не едем. Точка.

— Прекращай в таком тоне со мной говорить… Что за моча тебе в голову ударила?

— Мы не едем! — от его голоса дрожит воздух.

— Тогда ты и оставайся! А мы едем!

***

Я тогда очень оскорбилась. Обиделась. В слезах убежала, оскорбленная в своих лучших чувствах и намерения. Что плохого я сделала, чтобы так на меня кричать? Ха.

Три раза “ха”.

И я не поехала к свекрам?

Я им пожаловалась. Я пожаловалась свекрови, свекру, которому до моего звонка агрессией позвонил Гордей и сказал, что планы на выходные поменялись.

И на этом все завершилось?

Нет.

Свекры сами сорвались и приехали к нам “мириться”, и я эту идею поддержала. И я сейчас, вспоминая взгляд Гордея, я понимаю, что именно тогда я забила последний гвоздь в гроб наших отношений, в которых он был для меня никем.

Он молча тогда взял Леву и Яну и уехал, а мы, я, Вячеслав и Алиса, вздыхали и не понимали, почему Гордей так поступил с нами?

А ведь он еще тогда у порога спросил:

— Ты с нами?

— Прекрати себя так вести, — прошипела я в ответ. — Что ты взъелся? И что ты за детей прячешься?! Ты уезжай, а их оставь.

Затем из машины выскочила Яна, поднялась к нам и шепнула:

— Мы хотим с папой.

— Но Яна… Он подговорил вас, да?

— В следующий раз с бабушкой и дедушкой побудем, — пожала плечами и вернулась в машину.

— Ты совсем охамел?

— Развлекайся, — кинул Гордей тогда Гордей.

Конечно, меня его родители потом так успокаивали, так облизывали и рассуждали, что у Гордея, возможно, кризис начинается. Вот и дурит.

Это жопа.

Да и без измены Гордея мы оказались в глубокой жопе, и я сама в нее настырно лезла, с удовольствием обмазывалась ее содержимым и была счастлива.

Что же я за идиотка-то такая?

Я бы и детей потеряла, и потеряю, потому что они вставали на сторону отца. Без криков и неосознанно принимая его авторитет, который топтала на радость свекру.

— Кистозных образований не вижу, — говорит Наталья, мой гинеколог.

— Что? — приподнимаю голову.

— Яичники увеличены, — она щурится на экран и медленно проворачивает датчик во мне. — Чуток, но увеличены, — закусывает губу, — я бы сказала, что в пределах нормы перед месячными, но ты у меня не первый год, Лиля. Так что, — медленно вытягивает датчик и переводит на меня взгляд, — надо анализы сдавать.

— Я не беременна? — едва слышно спрашиваю я.

— Нет, — откладывает датчик и протягивает коробку салфеток. — И пока не поймем, что у тебя, не советую планировать.

— Господи… — шепчу я, вцепившись в коробку.

— Да не так страшно, — Наталья снимает перчатки. — Кистозных образований нет, но, — строго смотри на меня, — могут быть. Молодец, что пришла.

Встает и шагает к столу:

— Ты скажешь мужу, что ложная тревога, или мне? — садится за стол. — Я буду убедительной, что у вас все получится, но не сейчас, а то я знаю вас, — вздыхает, — выскочишь и такого наплетешь, что уже и бесплодная.

Смеется и клацает по клавиатуре. Смотрит на меня, а я всхлипываю и вот-вот сорвусь в рыдания:

— Выдыхай, — улыбается, — Ну да. Уже не девочка. Может всякое вылезти. Бывает. Разберемся, Лиль. Сдашь кровь, посмотрим, что у тебя по гормонам и приведем в порядок. Нарожаешь еще кучу карапузов. Одевайся.

Встает:

— Ладно, давай-ка я пойду Гордею сама все скажу, а ты приводи себя в порядок. И повторяю. Все нормально. Поймали на подлете.

Глава 36. Какой он?

Сжимаю в руках направления на анализы. Рядом сидит и молчит Гордей. Я хочу его прогнать, но в то же время он мне сейчас очень нужен.

Какая ирония.

Я планомерно отказывалась от него, не поддерживала, не выбирала его, а сейчас если уйдет, то, мне кажется, я просто сорвусь в пропасть.

— Почему ты еще тут? — тихо спрашиваю я.

Молчит и смотрит перед собой.

Хочется сказать какую-нибудь гадость, унизить, ткнуть шпилькой, чтобы он психанул и ушел, а после я с правом обманутой женщины могу опять записать его в урода и слабака.

Ушел ведь. И, наверное, к своей Верочке распрекрасной с большими сиськами, а Верочка, по сути, лишь следствие.

— Наталья опознала вот это, — Гордей вытаскивает из кармана пластиковый бутылек, — одна из китайских отрав для якобы повышения фертильности. Говорит, оттуда везут всякие прокладки, свечи, чаи, таблеточки на травах, а по сути это гормоны. После… После то ожоги, то кисты, то новообразования. Знакомо?

Протягивает бутылек мне. Я качаю головой. Я в первый раз вижу эти иероглифы, золотого дракона. Аккуратно вытягиваю бутылек, вскрываю его, и улавливаю знакомый запах чая, который я распивала со свекром.

Но внутри темные шарики, а от Вячеслава у меня в наследство остался чай с растертыми сухими фруктами. Хотя кто ему мешал шарики эти растолочь и смешать с фруктовым чаем?

Никто.

Сжимаю бутылек и закрываю глаза. Этот чай стоит на полке среди остальных коробок, и я каждый раз порывалась им напоить своих детей, но мне повезло.

Лев и Яна не любят чаи.

Как и их отец.

— Что? — спрашивает Гордей.

— Чай, — едва слышно отвечаю. — Он добавлял это в чай. И этот чай я пила и с ним, и без него. Каждый день. Около трех месяцев. Тогда он решил меня типа удивить новеньким сортом.

Если я не сойду с ума, то я все равно не смогу вернуться к прежней жизни Цветочка. Я, наверное, постарела лет на двадцать в душе.

А, может, даже больше.

Возвращаю бутылек Гордею.

Сидим в коридоре клиники у административной стойки и вновь молчим.

— И что теперь? — прячу направления в сумку и застегиваю молнию.

— Поил тебя чаем, чтобы… что?

— Чтобы я точно залетела? — складываю руки на сумке. — Я теперь не уверена, чтобы от него, — перевожу взгляд на Гордея, — может, хотел нам помочь? В кавычках, конечно.

— Интересно, — хмыкает. — И как чай поможет, если мы с тобой, — смотрит на меня, — с резинками баловались?

Я немного приподнимаю подбородок и поджимаю губы.

— Или, — он щурится, — ты, Ляля, вещала ему, что у нас не получается, но мы стараемся? М? Он же вел с тобой разговоры о третьем ребенке, верно?

Я молчу.

— А ты, — он улыбается, — ведь во всех этих разговорах мастерски увиливала. Вероятно, ты не могла сказать моему отцу прямо, что тоже не хочешь третьего ребенка. Так?

— Он наседал, — шепчу я. — Сначала у меня выходило отмазываться, что пока не планируем, а потом… — замолкаю на секунду и честно признаюсь, — да, я говорила, что мы пытаемся. И…

— И что?

— И еще… до того, как мы начали стараться, я все на тебя скидывала, — взгляда не отвожу. — Ты не хотел, а я…

— Цветочек?

У меня губа дергается, и тихо отвечаю:

— Да, а я цветочек. Да. Я не могла взять и твердо сказать, что не хочу третьего ребенка, ведь тогда… — усмехаюсь, — перестала бы быть идеальной Лялечкой.

Отворачиваюсь и смотрю перед собой.

Гадко.

— Я подозревал, — сухо отзывается Гордей. — В твоем стиле.

— Вот как?

— А что нет?

Смотрим друг другу в глаза, и я хочу встать, уйти и опять зацепиться за свою обиду, но теперь некому жаловаться и не перед кем выставить себя жертвой.

— Да, — сдавленно отвечаю я. — В моем стиле. А что про твой стиль? М? Что не развелся со мной?

— Ну, знаешь, любил, — взгляд тяжелый, темный. — Да ты и сама сказала, что он наращивал свое влияние постепенно. И к тому же я привык с детства быть тем, кто недотягивает. Даже жену себе такую выбрал, чтобы недотягивать. По-моему, все закономерно, Ляль.

— Что изменилось? — задаю закономерный вопрос.

— Он стареть начал, Ляль, и начал терять навыки, — с тихим презрением цыкает. — Раньше если я огрызался, он затихал и заходил с другой стороны, а в последнее время он лез и лез. Вот я и цепляться начал. Я привык незаметным манипуляциям, к тонкой игре, в которой ты сначала говно, а потом сын, которым он гордится, а тут только говном был. Сломался отработанный механизм.

— Хотя, какое это теперь имеет значение? — прикладываю ладонь ко лбу.

Я сейчас ухожу от откровенного разговора, которого у нас давно не было. А были ли вообще между нами честные и откровенные беседы о том, какие мы внутри за внешним фасадом благополучия?

Сначала все смазывалось страстью, влюбленностью, а потом уже мы довольствовались своими ролями и под маски не заглядывали.

У нас же все хорошо.

Я лично вросла в свою маску “Цветочка”, и сейчас ее оторвали с кожей.

— Я думаю, пора к Аллочке заглянуть в гости, — Гордей встает, разминает шею, и его позвонки тихо похрустывают. Неторопливо идет к выходу и через несколько шагов оглядывается, — тебе разве не любопытно побеседовать с подругой?

На фоне белых стен он выделяется в реальности резкой и мрачной фигурой: высокий, широкоплечий, весь подтянутый и с правильной выученной осанкой, а внутри — неизвестно, что творится.

Замечаю, как одна из молодых медсестер кидает на него заинтересованный взгляд и скрывается в коридоре, прижав папку к груди.

Я почему-то уверена, что он не останется с Верой, но он обязательно встретит женщину, для которой он будет другим Гордеем. Не тем, кем он был для меня.

Это правда. Он был для меня не отделим от отца и его семьи, а теперь он вырвался из нее, и я без понятия, какой он на самом деле. Это теперь узнает другая. И отношения с ней он построит иначе.

— Анализами ты сейчас в любом случае не займешься, — подходит ко мне, подхватывает под локоть, вынуждая встать. — Мне сказали, что их с утра, на голодный желудок… — опять накидывает пиджак на мои плечи. — Так что, идем.

Глава 37. Нужен и важен

— В твоей жизни не хватает драмы, — говорит Вера и лениво смотрит на меня. — И в жизни твоей жены.

Мы сидим на крыше в старых креслах, которые притащили сюда охранники. Они часто тут курят. Вот теперь и я сюда хожу.

— И как тебе повезло, что у тебя есть я, Гор, — Вера расплывается в улыбке. — И та ночь была умопомрачительной.

— Я тебя пьяную уложил спать, — стряхиваю пепел в пустую жестяную пивную банку. — Я тебе уже говорил.

— Между нами было нечто большее, чем тупой перепихон, — скалится еще шире. — Пупсик.

Смотрю на облака и не спорю, потому что она права. Тупой перепихон легче объяснить чем то, что я улегся рядом с пьянющей Верой и просто лежал. Без лишних телодвижений. Просто, мать ее, лежал, пялился в потолок, слушая, как Вера бормочет, как ее все достало и какая у нее жизнь дерьмовая.

Два человека не забылись в сексе, а сблизились в уродстве одиночества и слабостей. И нам не было стыдно ни тогда, ни сейчас.

Ни мне, ни Вере не надо играть положительные роли. Я — плохой муж, а она — отвратительная жена, и друг для друга мы оказались ближе чем кто-либо другой.

Это и есть настоящая измена для мужчины.

Секс про физиологию, а спокойствие рядом с женщиной — это уже слишком серьезно. И мне спокойно с сомнительной личностью из прошлого.

— Разведешься, возьми меня замуж.

— Нет.

— Ой ладно тебе, — Вера отмахивается от дыма. — В моих фантазиях ты уже женился. И я от тебя залетела.

— Вер, — тушу окурок. — Тормози.

— Ну, ведь какая история, — закидывает ногу на ногу. — Согласись. Сошелся с той, которую кинул в юности. Сначала взял на работу, а потом все закрутилось…

— Что ты несешь?

— Твоя Лялечка просто на лоскуты разойдется, — Вера вновь смотрит на меня.

— Тормози.

— Ты мне должен, — клонит голову набок. — Тогда никаких страстей между нами не случилось. Просто кинул меня, сучонок, и я с тебя теперь спрошу по полной. И сыграю так, что все нервы вымотаю тебе.

— Зачем?

— Хочу, — пожимает плечами. — И пусть мы даже на полшишечки не потрахались, но ты, — она грозит мне пальцем, — жене и сейчас изменяешь. Ты же, блин, такой сложный, что и измена у тебя с подковыркой. Я эту подковырку выкину, приведу в божеский вид, и устрою вам удивительный аттракцион веселья. Я ваше болото, Гор, вскипячу, и пойду до конца.

— Ты дура?

— Ты знаешь, почему я замуж вышла за хуежника?

— Потому что слова красивые говорил.

— Это тоже, конечно, но еще потому, что я королева драмы, — мило улыбается. — Мне так нравились все эти страсти-мордасти. Ни дня не скучала. Вот и вам отсыплю. Сыграю на десять с плюсом. Я тебе отвечаю. Все поверят, что ты кобелина, а я последняя прожженная шалава.

— Своеобразная месть, конечно, — задумчиво почесываю щеку.

— Зато со спокойной душой разведешься, — Вера потягивается. — Станешь, наконец, для отца полным разочарованием. Тебя выпнут из семьи с позором, а Лиля со временем отвалится от нее.

— Не думаю, — качаю головой.

— Отвалится, — Вера кривится. — Не сразу, но отвалится, — косится на меня. — Без мужа-то это уже не та семья. Твои родители будут ей напоминать, какой ты козлина-кобелина. Поверь мне. Я тоже женщина.

— Ты точно дура. Тебе, может, к специалисту?

И она сейчас не шутит. Она устроит полный разнос мне, Ляле и всем в моей семье.

— Вер, — массирую переносицу, — может, ты уже просто мужика себе какого-нибудь заприметишь?

— Будет весело, — Вера покачивает носком туфли. — И знаешь, именно в таких ситуациях раскрываются жены, какие они есть на самом деле. А еще мы начинаем в себе копаться, где же где промахнулись… Искать причины. Это самое любимое, — смотрит на меня, — копаешься и копаешься в себе.

— Да твою ж дивизию.

— Копаешься и копаешься, — с угрозой повторяет Вера. — Я столько в себе копалась из-за тебя, что пусть теперь Ляля покопается. И знаешь, я поставлю на то, что она съесть все, что я ей скормлю, и начхает она на твои оправдания, но… Их же не будет, да? Ты не будешь оправдываться, потому что мы тут сидим с тобой каждый день. болтаем, молчим, курим, расходимся и потом вечером вновь встречаемся перед тем, как ты вернешься в свою идеальную семью. Ты не прогоняешь меня, потому что с женой ты так не посидишь.

Победоносно усмехается.

— Я фантазировала о том, что однажды тебя соблазню, утру нос Лиле, но вышло куда интереснее и глубже, — смеется. — Но она и другие этого не поймут, поэтому я пойду по пути шалавы, которая влезла в чужую семью. Ты этого достоин, пупсик, — посылает мне воздушный поцелуй. — Достоин грандиозного скандала. А, может, все решат всё замять? Как думаешь? Тебе не любопытно? Господи, я хочу посмотреть на рожу твоего отца, когда я и ему лапшу на уши навешаю.

— У меня нет слов, — смотрю перед собой.

— О! — опять смеется. — Я еще потрясу тестом на беременность.

— Может, тебя с крыши скинуть?

— Это тоже вариант, — Вера с готовностью соглашается. — Сесть в тюрьму. Мне нравится, — откидывается назад. — Кстати, я тут на днях с художником со своим встретилась.

— И?

И опять я не ухожу. Вновь вытаскиваю сигарету, щелкаю зажигалкой и затягиваюсь горьким дымом. Мне нужны не потрахушки. Мне нужны разговоры, близость человека, который сам оказался слабым и растерянным на жизненном пути. И вместе с этим я тоже нужен Вере. Нужен и мое присутствие тоже сейчас важно для нее.

— Ну, ты прав. Я конченная дура, Гор. И я не буду против, если ты скинешь меня сейчас с крыши.

‍

Глава 38. Поговори сейчас

— Ляль, — Гордей заходит в комнату.

— Что? — наношу кисточкой розовые румяны на скулы.

Почему-то чувствую глухое раздражение, когда он закрывает дверь. Я откладываю кисть, с щелчком закрываю румяна и встаю.

— Надо поговорить. Серьезно поговорить.

— Говори, — окидываю свое отражение придирчивым взглядом и поправляю ворот блузки.

После шагаю к двери, открываю ее и повторяю:

— Говори, я тебя слушаю.

Он хватает меня за руку, разворачивает к себе и рычит:

— Ты можешь хотя бы посмотреть на меня?

— Да что тебе опять не так? — вырываю руку из его захвата. — Что ты хотел?

— Поговорить! Куда ты побежала? — он всматривается в мои глаза.

— Ну, слушай, мой дорогой, у меня дел сейчас вагон, — фыркаю я.

— Каких?! — повышает голос.

— Да и что ты мне скажешь? Опять начнешь требовать того, чтобы я по каждому чиху звонила тебе, чтобы в рот тебе заглядывала, чтобы заперла дом и не пускала твоего отца, потому что тебе видите ли не нравится, что он помогает мне по дому.

— В чем тебе помочь по дому, а? — он медленно выдыхает. — Я, блять, нанял тебе домработницу, которая уж точно может за продуктами съездить!

— Мне не нужны чужие люди в доме!

— Так я тебе тоже, похоже, чужой! — рявкает на меня.

— Ясно! — отмахиваюсь от него и выхожу из комнаты. — Тебе бы опять лишь бы поорать. И как обычно у тебя повода нет, вот ты его и выискиваешь!

— Остановись, — он идет за мной и клокочет. — Ляля! Подождут твои очень важные дела!

— Нет, не подождут, — оглядываюсь. — Может, тебе подождать?

Не хочу с ним сейчас никаких разговоров. Испортит утро очередными претензиями, в которых нет конкретики и много злости.

— Мне подождать? — усмехается он и недобро щурится.

— Да, тебе подождать, — пожимаю плечами. — Не настроена я на твои очень серьезные разговоры.

— Я тебя понял, — из его голоса исчезает раздражение и гнев, — понял.

***

После этого разговора, если его можно назвать разговором, через несколько дней умер свекр. И эти дни были на удивление спокойными, ровными и без лишних эмоций со стороны Гордея.

К вечеру перед днем икс я все же решилась поинтересоваться, а о чем Гордей хотел поговорить, а он сказал, что это ерунда. И меня удовлетворил его ответ. Я его поцеловала в святой уверенности, что у нас все хорошо и сладенько заснула.

— Ты хотел тогда поговорить о Вере и разводе? — спрашиваю я у машины.

— Когда? — он разворачивается ко мне.

— За пару дней…

— Нет.

Тянет руку к дверце, чтобы ее открыть, но я хватаю его за предплечье:

— Тогда о чем?

— О том, что так жить больше нельзя.

Это я сейчас с ним очень согласна, потому что вскрываются очень отвратительные подробности из нашей семьи, а он сам уже отошел в сторону от меня.

Ну, как отошел. Я его отталкивала раз за разом.

— Тебе стоило тогда меня остановить, — шепчу я. — Добиться разговора со мной.

— И как же? Запереть в подвале, облить холодной водой, приковать к стене? — вскидывает бровь.

— Поговори сейчас.

— Садись, — открывает дверцу. — Поговоришь с Аллой.

— Гордей…

— А смысл этих разговоров сейчас? — он смотрит на меня безучастно. — Что мне тебе сейчас сказать? Что я хотел окончательно решить вопрос с вашими посиделками со моим отцом? Что хотел, чтобы ты меня выслушала и приняла мою сторону в решении закрывать перед ним дверь, когда меня нет дома? Что у нас нет общих тем для общения? Что я запрещу отцу приходить к нам и что ждал от тебя в этом поддержки? И что я был готов окончательно разорвать с ним отношения? И поговорить, что меня тошнит от него, но вместе с тем, что я хочу быть для него хорошим сыном? Да, Ляля, я, блять, был слабым с ним. Если ты только восторгалась им, а я чувствовал вместе с этим вину, жалость к тому, что он стареет, что я кусок говна, что не хочу его видеть в нашей семье. И что наши дети, Ляль, многое тебе не говорят.

— Что? О чем ты?

— Они не делятся с тобой многими вещами, — Гордей сглатывает.

— Ты врешь.

— Нет, Ляль. Не вру, — горько усмехается. — Да, они хорошо учатся, очень приличные и воспитанные дети, но это не отменяет того, что Яна комплексует из-за родинки над бровью.

— Что за глупость? — у меня начинают дрожать пальцы.

— Или то, что Лев после последней тренировки хотел все бросить, потому что в клубе появился новый мальчишка, который вырывается вперед среди остальных.

— Ты врешь… Я спрашивала, как у них дела…

— Все хорошо, мам, — Гордей приближает лицо ко мне и прищуривается. — Все нормально. Вот о чем я хотел поговорить, Ляль. О том, что нихуя у нас не хорошо. Сейчас этот разговор уже не имеет смысла.

— Они выберут тебя, — в отчаянии сиплю я. — После развода они останутся с тобой.

— Возможно, — вздыхает и повторяет. — Садись в машину.

Глава 39. Терпела

— Я хочу к детям! — в салоне машине на заднем сидении я накидываюсь на Гордея. — К детям!

У меня сейчас такое состояние, будто я была слепой, а после прозрела.

Нет, даже не так. Я сидела в темной, комнате, внезапно врубили свет и оказалась посреди хаоса. Глаза болят, слезятся, мозг горит паникой и ужасом.

Мои дети отвечали на мои вопросы односложно, уводили разговоры в пустую болтовню либо отвязывались ложью, в которой у них все хорошо.

После этого они, конечно же, все сдабривали объятиями и поцелуями, и была спокойно и довольной.

У нас все хорошо.

Я улыбалась, наслаждалась прекрасной семьей, а за моей спиной все было объято пламенем недоверия ко мне, отстраненности и даже настороженности.

Я оттолкнула не только Гордея, но и детей, которые ведь не дураки, и они прекрасно видели, как я позволяю себя вести с их отцом.

— Ты у меня не отберешь детей! — в ярости взвизгиваю я и в истерике замахиваюсь на Гордея. — Не посмеешь! Урод!

Он перехватывает мои запястья, сжимает их и молча смотрит в мои глаза. Без ответных угроз, оскорблений. Просто смотрит и все.

Правда в том, что ему не потребуется отбирать у меня детей. Они уйдут сами, ведь они уже уходили, и я не видела в этом проблемы.

Тогда перед выходными, когда Гордей с ними уехал отдыхать, я и им сделала больно. Я и от них отказалась.

А сколько было всего другого, чего я сейчас не могу вспомнить?

— Но я хочу посмотреть на их лица, когда они узнают, что ты не такой уж и непогрешимый, — цежу я сквозь зубы. — Думаешь, что они примут твои измены, а?

— Так ты к ним сейчас рвешься, чтобы обрадовать моей изменой? — вскидывает бровь.

— И тем, что у них будет братик или сестричка, — меня начинает трясти.

Он сжимает мои запястья крепче и немного щурится.

— Теперь-то я и сглаживать ничего не буду, — тихо угрожаю я ему, позабыв о водителе за рулем и охраннике на переднем сидении.

Они молчат и не отсвечивают, прикинувшись, что ничего не слышат и, вообще, следить за дорогой куда интереснее, чем вникать в истерики жены босса.

— Ты потеряешь нимб распрекрасного папочки! За моей спиной настраивал детей против меня!

— Что еще скажешь?

А вины в нем, как не было и нет, будто и не натягивал он свою сисястую Верочку, и меня это в очередной раз обескураживает да такого, что я чувствую себя сумасшедшей дурой.

Сумасшедшей дурой, которая сама придумала Верочку с ее беременностью, но ведь она приходила. Приходила же. Гладила живот, ехидно улыбалась и смотрела на меня, как…

Как на дуру.

Как на идиотку.

— Успокоилась?

И платье ее было слишком откровенным, и эта откровенность была насмешкой над похоронами и надо мной.

Не для Гордея она старалась.

В ретроспективе ее появление на поминках было нарочито показательным, как плевок на могилу Вячеслава.

И весь наш разговор был наигранным. Тогда я видела совсем другое, а сейчас понимаю, что не пугалась она моих едких слов по поводу того, что она сглупила и потеряла Гордея из-за своей наглости.

Она наблюдала за мной, внимательно слушала мои гневные речи, в которых было много самолюбования, а ее ответы лишь подстраивались под мое возмущение. Говорила она то, что я хотела услышать в ситуации с изменой Гордея.

Она ее обрисовала для меня ее до абсурда типичной.

— Какого черта ты такой спокойный? — медленно и хрипло выдыхаю я.

— Кто-то же должен быть спокойным. Нет желания орать.

— Почему тебе нестыдно?

— Потому что нестыдно, — разжимает пальцы, — это же логично, Ляль.

— Ты себя еще считаешь правым? — я опять начинаю заводиться.

— Я просто принял истину, в которой я урод, — пожимает плечами и смотрит перед собой. — И доказывать обратное я не хочу. Надоело, Ляль.

— И я надоела?

— Ты какой ответ ждешь? — отвечает вопросом на вопрос. — И что он изменит? — Вновь смотрит на меня. — Давай честно, Лиля, наш брак превратился в пустую игру еще до Веры. Я для тебя был мужем только на бумагах. Ты меня терпела сквозь зубы.

Терпела. Да именно терпела, но в сторону развода не думала, потому что пришлось бы уйти из красивого идеального болота, в которой я принцесса.

И в возмущении с обидой за измену Гордея было много страха, что я теряю не мужа, а его семью. Мое мнимое благородство в нежелании поднимать скандал после смерти свекра было обусловлено еще отчасти тем, что я должна остаться Цветочком и идеалом, чтобы даже в такой ситуации все потом восхитились моей выдержкой.

Какая я умница. Мне было так больно, но я смогла задвинуть ради семьи свой эгоизм.

Святая женщина!

Сейчас я готова кинуться к детям, все рассказать о их папуле, который связался с другой тетей, и мне все равно, что они проживают трагедию.

Как все изменилось.

Я возненавидела свекра, поэтому нефиг сейчас по нему лить слезы, и в панике, что я оказалась не той, кем была для самой себя, я готова буянить и разрушать все вокруг. И где тот милый цветочек?

Мне надо успокоиться. Я проживаю жуткую метаморфозу, в которой я узнаю многое о себе, Гордее и наших с ним отношениях.

Больно, страшно, но без осознания всего кошмара, что затаился над лживой картинкой, и принятия своих ошибок, я не смогу подняться на ноги.

— Я не повезу тебя к детям, — говорит Гордей, — не потому, что я боюсь твоей разоблачающей беседы с ними, Ляль. А потому, что я не считаю, что ты пришла в хоть какую-то норму.

— Я не знаю, что такое моя норма, — закрываю глаза. — Не знаю.

Глава 40. Я тебя... я тебя... не люблю!

— Если я тебе надоела…

Гордей разворачивается ко мне:

— Я не знаю, что сейчас чувствую, Ляля, но в последнее время у нас все было не ахти. Если бы ты просто надоела, Ляля, то все было куда легче. Ты моя жена, мать моих детей и все это разорвать по причине “надоело” было невозможно. Я действительно не понимал, что происходит, ясно? Я одновременно был лишним, но в то же время важной частью спектакля моего отца. И то, что это блядский спектакль, — он повышает голос, — я без сомнений понимаю только сейчас! Как и ты! Надоела? Нет, блять! — он почти кричит. — Дело не в этом! Я устал быть для тебя идиотом! Просто, мать твою, устал! И я для тебя таким стал незаметно для самого себя! Медленно, но верно! Самое, блять, время сейчас рассказать любимую притчу отца про лягушек и кипяток!

— Но для Веры ты не был идиотом, да?

Да что же со мной такое. Мы почти дошли у цветочного магазина Аллы, а я опять решила выяснить отношения.

Гордей смеется, приглаживает волосы и закрывает глаза:

— Нет, не был, — вновь смотрит на меня с отчаянной усталостью, — но и не был альфа-самцом, Ляль, ясно? Я был частью ее прошлого. Я был ее отражением, а она моим. Я и она оказались у развалин своих жизней. Тени своего прошлого! Я и она устали!

— От потрахушек?

Я должна заткнуться. Должна, но не могу.

— Ей-богу, лучше бы трахались, Ляль, — глаза у Гордея безумные. — Вот честное слово, Ляль.

Что, блин, происходит?

Я опять ухожу в состояние «Стою на асфальте я в лыжи обутый. Толь лыжи не едут, толь я – долбанутый», и недоуменно моргаю.

Разворачивается, прячет одну руку в карман брюк и шагает размашисто к цветочному Аллы.

Его сторонкой обходят две испуганные девушки, а затем настороженно смотрят на меня, когда я я его растерянно окликаю, опешив на несколько секунд:

— Гордей!

Игнорирует меня.

— Тогда в чем смысл?!

Он останавливается, и я себя ловлю на мысли, что мне сейчас влетит по самое не балуйся, как наглой оборзевшей девочке-подростку, которая довела папу до нервного срыва.

Ничего подобного, как к старшей фигуре, я к Гордею раньше не испытывала, а сейчас я явно ушла на позиции младшего. Младшего, тупого и истеричного.

— То есть ты считаешь мои проблемы, — он разворачивается ко мне, — это потрахушки? В чем смысл? Все куда хуже обычных потрахушек, — делает передышку и продолжает уже на повышенных тонах, — мне надо было с кем-то поговорить! Посидеть на крыше! Покурить на кухне! Два уродливых человека, Лиля, встретились спустя года и оказалось, что только друг с другом можно быть теми, кто мы есть! Слабые, растерянные и одни! Одни в окружении кучи людей! Родственников, друзей, коллег!

Я молчу и перевариваю им сказанное.

— И самое забавное, что тебе по сути насрать на эти разговоры, — вглядывается в мои глаза, а его лицо так близко, что его выдохи пробегают по коже. — Насрать, лишь бы не сунул член в сиськи Веры.

Мне горько признавать, но он прав.

Я вижу, что кричит о своем одиночестве, о том, что для него беседы оказались куда интимнее, чем физическая близость, и что в перекурах с Верой он искал вовлеченность в его растерянность и раздражение, но меня волнует, по сути, лишь то, что он не трахался на стороне.

Я раньше была скрыта от самой себя под выученными, одобряемыми и навязанными эмоциями, а теперь я обнажена сама перед собой, как никогда прежде.

Гордей кричит, выпускает на меня часть одиночества, а я дышу легче, потому что он не совал в Верочку член.

Не унизил грязью, но он ведь так отдалился от меня в этих разговорах с Верой. Он открывал ей душу, искал утешение, а я стою и меня волнует лишь факт физической близости.

Возможно, я сломалась, и просто сейчас не могу испытывать часть эмоций, которая помогла бы проникнуться к разъяренному Гордею, который все ищет и ищет в моих глазах что-то.

Может, того, чего давно нет?

Любви?

Я его не люблю.

Эта мысль пронзает меня жестоко и резко, и я физически ощущаю ее. Накатывает дрожь страха, сильная тошнота, головокружение и жар вместе с ознобом.

— Лиля?

Я отступаю.

Это все бессмысленно, если любви нет.

Да насрать мне на Аллу, на мертвого свекра и его ноутбук, если я не люблю Гордея.

— Лиля?

С нелюбовью Гордея я бы смирилась, а со своим пустым сердцем, с которым я жила последние годы, нет.

Меня покачивает, в глазах все расплывается и Гордей тащит меня к скамье у тротуара под фонарем.

— Лиля, — вглядывается в мои глаза через несколько секунд, а потом громким окриком обращается к охраннику у машины. — Воды принеси! В темпе!

— Я тебя… — шепчу я, — я тебя… я тебя…

Губы дрожат, слова глотаю. Реальность смазывается пеленой слез. Это признание будет подобно маленькой смерти, после которой придется долго воскрешать. И воскресну ли я?

— Что, Лиля? Я не могу расслышать.

— Не люблю, — я срываюсь в вой и прячу лицо в ладонях. — Я тебя не люблю… — слезы и всхлипы просто потоком вырываются. — Я тебя разлюбила.

Это так страшно и больно кого-то разлюбить. И потерять ниточку, которая раньше друг к другу притянула.

— Что за пиздец, — глухо говорит Гордей в замешательстве.

Глава 41. Какая же фигня

— Босс, а что происходит?

Меня так трясет, что я не могу попасть горлышком бутылки в губы. Проливаю воду, опять всхлипы и шёпот:

— Я не люблю тебя…

— Ну, ты же слышишь, — вздыхает Гордей, — мне тут в нелюбви признаются. Да так признаются, как не признавались в любви.

Поправляет на моих плечах пиджак, который начал сползать.

— Не трогай меня! — огрызаюсь на него.

Гордей медленно моргает, у медленно убирает руку с моего плеча. Судорожно дышу, трясусь.

— Выпей водички, — говорит он.

— Я не люблю тебя!

— Да слышал я уже, — скрещивает руки на груди. — Ты разлюбила и не знаешь, как теперь с этим жить. И, Вась, — обращается к охраннику, — уши не грей.

— Извиняюсь, — тот печально вздыхает и уходит.

— А что ты такой спокойный?! — возмущенно повышаю голос.

— А чего ты от меня ждешь?

— Твоя жена тебя не любит!

— Да я подозревал, — пожимает плечами. — Не любишь, хорошо, а ревешь-то ты так почему?

— Почему?! — охаю я. — Да ничего хуже нет для женщины разлюбить своего мужа! Вот и реву! Я жила в иллюзии! Я жила и не любила!

— Сейчас же ты все поняла, — Гордей не отводит взгляда и немного щурится. — Ты освобождена от иллюзии.

Опять всхлипываю.

Хочу прикопаться к Гордею с претензиями, какого черта ему все равно, что я его не люблю, но если это так, то он больше не должен злить меня или раздражать.

Смотрим друг на друга.

Я тут, значит, поняла страшную правду о себе, а в глазах Гордея только усталость, но нет возмущения или удивления.

— А с Верой ты меня, что ли, разыграл? — я цепляюсь к старой доброй мымре с большими сиськами.

— Прийти на поминки и устроить цирк — это ее решение, — пожимает с хрустом разминает шею. — Но это ничего не меняет. Розыгрыш, не розыгрыш, но меня все равно не было с тобой эти два месяца. Не хотел возвращаться домой, видеть тебя, находится рядом.

— А я не хотела, чтобы ты возвращался.

— Но дежурные поцелуйчики в щеку я получал.

— Потому что так принято встречать мужа, — усмехаюсь я, — и было очень важно, чтобы это видели дети.

Я делаю глоток воды и смотрю на клумбу с петуньями:

— А раньше ты меня хватал, зажимал в углу и говорил на ухо, что сожрешь меня.

— Было дело, да, — отстраненно отзывает Гордей.

— Я визжала и смеялась.

Сминаю бутылку в пальцах, пластик щелкает, вода вытекает из горлышка.

— Как же так вышло?

Гордей забирает бутылку и крышечку. Я поднимаю взгляд.

— Ты тогда не был для меня неудачником.

Молча прикладывает горлышко к губам и немного запрокидывает голову.

Мужчины ненавидят женщин лишь за их неуважение, и его же они не прощают.

И будет бессмысленно теперь говорить Гордею, что, сидя сейчас на скамье перед ним, я тоже не чувствую того мерзкого снисходительного раздражения, которое было со мной в последнее время.

— О, кажется, это Алла, — Гордей вытирает губы, прищурившись куда-то вдаль. — Да, это она.

Разлюбить мужчину, от которого в юности подкашивались коленки.

— Так, она меня увидела, — вещает Гордей.

А я смотрю на него. Пофиг мне на Аллу. Я не Аллу разлюбила, а мужа своего, от которого родила детей.

Веники пышные, может, и не дарил, но… мог притащить горсть каштанов или странные шоколадные конфеты из маленькой кондитерской.

Реально странные конфеты были с внезапными начинками. И я помню, как мы дегустировали их поздним вечером на кухне под тусклым светом настольной лампы. Каждую надкусали и в итоге вместе, не сговариваясь, пришли к выводу:

— Какая же фигня.

А потом смеялись.

После конфет он тащил и другие загадочные сюрпризы. Например, упаковку с кусочками вяленого кабана. И я с большим удовольствием кабана-то этого грызла за чтением книжки.

— Алла, похоже, понимает, что мы тут не просто так… медленно разворачивается… — хмурится.

А Гордей не делал из этих сюрпризов грандиозных подношений, а мне хотелось показухи.

— И она принимает неверное решение бежать, — хмыкает Гордея и срывается с места. — Сиди и никуда не уходи.

Через несколько секунд мимо пробегает и охранник Василий.

Не видать мне больше каштанов и вяленого кабана. И невкусных конфет тоже.

— Помогите! — долетает обрывки истеричного голоса Аллы, и я встаю.

Разворачиваюсь и шагаю к цветочному, к которому охранник Василий тащит красную и испуганную Аллу.

Гордей точным броском попадает пустой бутылкой в урну, останавливается и дожидается меня.

— Тебе все-таки стало любопытно?

— Я думаю, что я должна избавиться еще от одной иллюзии, — вздыхаю я. — Я Аллу считала хорошей и верной подругой, — усмехаюсь, — а она ведь тебе не нравилась.

— Подруги жен редко нравятся мужьям.

— Знаешь, я на тебя ей не жаловалась, — цыкаю, — наоборот, я хвасталась, как у нас все замечательно. Ревностно охраняла идеальную картинку. И это куда хуже бабских жалоб на мужа козла.

— Я ни в чем не виновата! — визжит Алла.

— Да мы просто пришли по-дружески побеседовать, — Гордей переводит на нее взгляд. — А ты себя уже в чем-то обвиняешь. А есть в чем?

Глава 42. Хорошая подруга

— Вы не повесите на меня смерть этого старого урода!

Небольшой кабинет Аллы спрятался в коридоре за главным залом с домашними цветами. Тут пусть и мало место, но очень уютно. Чувствуется, что Алле нравилось здесь проводить время за налоговыми отчетами, договорами о поставках и другими важными бумажками.

— Вы каждую неделю с ним встречались, — цежу я сквозь зубы, вглядываясь в бессовестные глаза Аллы. — Зачем?

— Ты же не думаешь, что я была его любовницей? — она едко усмехается.

— Может, хватит тянуть кота за хвост? — вздыхает Гордей и вертит у окна горшочек с кактусом.

— Может, ты сама мозги немного включишь? — Алла игнорирует слова Гордея. — Зачем свекру встречаться с лучшей подругой его невестки? М?

— Да я без понятия, — рычу я в бессилии. — Что у вас за игры были?

Алла откидывается на спинку кресла, покачивается и вздыхает:

— Он хотел все знать, — пожимает плечами. — Как он говорил… особенно те секреты, которыми делятся с подругами. Повернутый был, дедуська.

— Ты, что, ему наши встречи сливала? Наши разговоры? — на меня потоком обрушивается озноб.

— Да, — Алла без стыда или чувства вины кивает, — наконец, наша дружба заимела хоть какой-то смысл, Лиля.

Хочу отобрать у Гордея кактус и сунуть его в лицо мерзкой Аллы, которая совершенно не стыдится своих поступков.

— Иногда приукрашивала, — Алла улыбается, — в сплетнях, как и в историях, самое главное - удерживать интерес. Я можно сказать своего рода Шахерезада.

Гордей в снисходительном удивлении изгибает бровь:

— Вот это у тебя самомнение.

— А, что, я могу поделать, — она разворачивается в кресле к нему, — твой папаша любил ковыряться в грязном белье твоей жены. Старики они, конечно, любят лезть в семьи своих детей, но тут явно была клиника. Я и подыгрывала.

— Видимо, переиграла в последний раз, — Гордей зло щурится.

— Отчасти вы сами виноваты, — Алла вновь разворачивается ко мне. — Вернее ты.

— Я?

— Ты мне столько розового говна сливала, Лиля, — Алла кривится. — Какой муж у тебя крутой, какие дети пупсики, какая ты счастливая. Я чуть не блевала каждый раз после воэтой херни с единорогами.

— Ну, хоть так я был крутым, — Гордей отставляет горшочек с кактусом.

— Ты меня, сука тупая, бесила, — Алла внезапно бьет по столу кулаком. — Ты, блять, типичная курица, которую посадили на золотой насест!

— Хотела бы я поспорить, но не могу, — сжимаю кулаки. — Умом и сообразительностью я не отличалась.

— И мне надоели эти встречи, надоел этот старпер, ты надоела, — шипит Алла. — И я… Я рассказала то, что вы все заслуживаете, ясно?

— Да нихуя, блять, неясно! — гаркает Гордей. — Шахерезада ты ебучая!

— Ты ей изменяешь, — Алла деловито закидывает ногу на ногу и высокомерно смотрит на Гордея. — Я думала, что с блондинкой, но у тебя жена блондинка, а мужики обычно в любовниц берут полную противоположность. Значит, с брюнеткой. Так вот, ты изменяешь, а Лиля сделала аборт.

— Чего, блять?!

— Да, аборт, — Алла печально вздыхает, — и сделала его тайно в другой клинике, а то ее личная врачуха могла сдать ее с потрохами. Вот. И я для убедительности я показала фотографию выписки об аборте, которую успела щелкнуть, пока Лиля была в туалете и плакала.

Она достает телефон, сосредоточенно копается в нем, и через несколько секунд я смотрю на снимок медицинской карты прерывания беременности с моим именем и всеми данными. И все по правилам: печать, подпись врача…

— И если бы позвонил в эту клинику и решил все перепроверить, то записи о тебе нашли бы, Лиля, — Алла прячет телефон в карман пиджачка. — У меня все схвачено. Я люблю, чтобы мои истории не были просто ложью. Но да я, видимо, переиграла, раз он помер.

Цыкает и кривится:

— Он же могу помереть и со мной на встрече. Вот черт…

— Ты мне позвонила с той же целью, — медленно проговариваю я, — чтобы твоя ложь была более убедительной для Вячеслава.

— Он очень расстроился из-за твоего аборта, — Алла пожимает плечами. — Он молчал, наверное, минут пять, а то и больше.

Смотрю на Аллу и понимаю, что передо мной сидит чудовище, которое помогло к другому монстру найти смерть.

— Слушай, Лиля, — Алла задумчиво смотрит на меня, — а, может, его так шарахнуло, потому что…

— Оставь при себе свои догадки, — тихо отвечаю я.

— Ты с ним, что ли, спала? — короткий и ехидный смешок.

Молчание, а затем я кидаюсь наперерез Гордею, который сейчас точно свернет шею Алле:

— Да пофиг! Гордей! Пофиг! — упираюсь руками в его грудь. — Пусть и тварь, но она женщина.

Он отступает и оправляет пиджак за лацканы, не спуская взгляда с Аллы:

— Зря ты так, Аллочка. Ох, зря… Рожу не набью, конечно, но с цветочками можешь попрощаться.

В глазах Аллы пробегает тень страха, но отказываться она от своих слов не намерена. Упрямая стерва, однако мне от ее слов не обидно.

— Так себе из тебя подруга, — подытоживаю я.

— Да и сама ты тоже, знаешь, недотягиваешь, — Алла усмехается. — Самовлюбленная пустышка…

Гордей хватает меня за запястье, выволакивает в коридор и с грохотом захлопывает дверь.

— Еще несколько минут и я ее задушу, — рычит мне в лицо. — И уж надеюсь, что теперь ты не будешь с ней дружбу водить?

— Ну, не настолько я блаженная овца, — пристыженно туплю взгляд. — Я вообще после такого дружить еще с кем-то побоюсь.

Глава 43. Надо тебя согреть

В другом зале за стеклянной тонкой стеной стоят в высоких вазах свежие цветы. Розы, лилии, хризантемы, ирисы…

Какая ирония судьбы.

Раньше в пышных красивых букетах я видела проявление мужского внимания, а теперь они ассоциируются с ложью и болью.

Красивые, но по сути своей мертвые.

Как и наш брак с Гордеем.

Я себя сейчас совсем не контролирую и не хочу контролировать.

Скидываю с плеч пиджак Гордея, отбрасываю в сторону сумку и решительно шагаю к цветочному аквариуму.

— Ляль?

Я медленно закатываю рукава, не сбавляя шага.

У меня не только брак оказался мертвой иллюзией, но и вся моя жизнь.

Я сама — иллюзия.

Тяну стеклянную дверь. На меня потоком льется влажный холод вместе со сладкими приторными запахами цветов.

Захожу, минуту разглядываю цветочные ряды, что расположились под кондиционерами, и тяжело вздыхаю.

Я теперь никогда не буду видеть в букетах романтики, любви и проявления мужского неравнодушия.

Они теперь напоминание о моей тупости, падкости на лесть, высокомерии и ничтожности перед лжецами, которые крутили и вертели мной, как хотели. Я им потакала и потеряла мужа с детьми, для которых я тоже стала просто картинкой, а не близким человеком.

Я скидываю вазы с цветами на кафельный пол. Грохот, шуршание листочков, веточек и бутонов, лужи воды и расколотая керамика.

После третьей вазы я кричу.

Истошно.

Выпускаю из себя боль, ненависть, гнев, жалость к себе и черное отчаяние. Моя жизнь разрушена и в ней не осталось правды, чистой привязанности и уюта.

Мы оказались не в болоте, а в вонючей выгребной яме Вячеслава. Мы оказались по уши в дерьме, и спасибо Алле, что толкнула тирана-извращенца к сердечному приступу.

Вот еще одно прозрение.

Я плохой и отвратительный человек.

Мне совершенно не жаль Вячеслава, и я рада его смерти.

Он годами уродовал Гордея, изуродовал меня и тянул свои лапы к нашим детям. И мне даже жаль, что умер он так быстро.

Это несправедливо.

— Несправедливо! — верещу я и переворачиваю высокую тяжелую вазу с белыми розами на пол. — Мудила! Ненавижу!

За стеклянной стеной стоит и наблюдает за моей бесноватостью Гордей. Под моими ногами хрустят осколки, стебли и растекаются лужи.

Смотрю на Гордея, а он на меня.

Вокруг меня цветы, а между нами прозрачное стекло.

Какой символизм, и как он идеально вписался в итог нашей семьи.

Теперь Гордею осталось сунуть сигарету в зубы, закурить, глубоко затянувшись, и уйти, выпуская клубы дыма, в новую жизнь без меня.

А я останусь в луже среди осколков и гниющих цветов, от сладкого аромата которых хочется проблеваться.

Но Гордей не уходит.

Стоит и смотрит.

В нем нет осуждения, гнева или снисходительной жалости. Он тоже наблюдает итог наших отношений по ту сторону стекла.

На секунду мне кажется, что он за пеленой моих слез идет рябью, и я вновь вижу его двадцатилетним.

Только на секунду, но это мгновение из прошлого, в котором я была влюблена до искр в глазах и глухих частых ударов в груди, вспарывает меня болью и дикими сожалениями.

Я ведь предала даже не Гордея, а саму себя и свое желание быть счастливой с любимым.

Гордей чешет щеку, подхватывает пиджак с пола и через несколько секунд он уже рядом со мной.

Когда он накидывает на плечи пиджак, я понимаю, что меня колотит, но холода я не чувствую.

— Пошли, — тихо отзывается Гордей. — Еще сляжешь потом с какой-нибудь пневмонией.

— Ну и пусть… — еле передвигаю ногами.

— Любишь ты все в драму переводить.

Не слышу в голосе Гордея высокомерия или раздражения. Есть тихая шутливость, которая меня удивляет до задержанного в груди выдоха.

— Что? — Гордей настороженно изгибает бровь. — Ты не согласна? Что это еще за пусть я заболею?

— И умру, — всхлипываю.

На лице Гордея полное недоумение и растерянность, а я хочу, чтобы он меня пожалел. Да, вот такая детская глупая и наивная манипуляция, которую Гордей совершенно не понимает.

— Давай обойдемся без умру.

Чтобы противостоять манипуляциям Вячеслава, прочухать их, надо было быть такой же мразью, как он сам, а в Гордее очень много от отца во внешности, но не в характере.

— Ты бы не хотел, чтобы я умерла от пневмонии?

— Что несешь? — Гордей обескураженно моргает и аж коротко кашляет. — Ляль… — выдыхает и переходит на строгий тон, — нет я бы не хотел, чтобы ты умерла от пневмонии. Господи, как тебе такое в голову могло прийти?

У входной двери цветочного до меня доходит, что Гордей довольно крепко прижимает меня к себе. Не просто приобнял с усталой небрежностью за плечи. Нет, совсем нет.

Мне даже трудно вдохнуть и выдохнуть.

— Знаешь, Лиля, у нас еще как бы дети с тобой, — зло выдыхает. — Если ты забыла, то я тебе об этом напоминаю.

— Я просто… пошутила, — покряхтываю я.

— Охуеть у тебя шуточки, Ляль, — толкает дверь и выводит меня на крыльцо. — Так ладно, для женщин это, наверное, нормально. Разнести цветочный, а потом пошутить.

— Я согласна, шутка была дурацкой, — бубню я.

— Но тебя все равно надо согреть, — говорит Гордей.

Я поднимаю на него взгляд . Чувствую, как у меня краснеют щеки, потому что я вспоминаю, как он однажды меня согревал в холодный зимний вечер в каком-то из подъездов, в который мы забежали, чтобы спрятаться от мороза.

— Предлагаю выпить по чашке горячего кофе и перекусить, — отвечает Гордей на мой немигающий взгляд, но я улавливаю, как его голос все срывается в конце в едва заметную хрипотцу. — Согласна?

Глава 44. Вдвоем

Гордей молча сует мне в руки стакан кофе и горячий сэндвич в бумажном пакете, который приятно шуршит под пальцами.

Я отказалась идти в кафе.

Мне сейчас не до посиделок.

Я зареванная, всклокоченная и уставшая.

Гордей спорить не стал, но за кофе и сэндвичем все же отправился. Я ждала его в машине с его водителем и охранником, чью неловкость я аж кожей прочувствовала.

Жена босса истерит, орет и ни черта непонятно, что происходит.

— С индейкой, — Гордей откидывается назад.

— Что? — спрашиваю я.

— Сэндвич с индейкой.

— Спасибо.

— Ешь уже, — закрывает глаза и медленно выдыхает.

Зажимаю стаканчик между колен и вытаскиваю сэндвич из бумажного пакета. Аппетита совсем нет, но и спорить с Гордеем я не горю желанием.

— Про ноутбук… — сглатываю я.

— Его сейчас усиленно ломают, — тихо и безэмоционально отвечает Гордей. — И сейчас мы к нему едем.

— Когда ты успел?

— Когда вышли из офиса отца, — Гордей потирает шею. — Я вызвал не только вот этих замечательных мальчиков, которые старательно делают вид, что не греют уши, но и двух свои очень талантливых ребятишек…

— Ты доверил…

У меня опять начинается паника. А если талантливые ребятишки взломают ноутбук, залезут в него и увидят то, чего не должны?

— Ляль, — гордей косится на меня, — эти ребятишки отвечают у меня безопасность данных, но я все же приставил к ним еще одного злого и мрачного мужика, который проследит за ними.

Я хмурюсь, кусаю сэндвич и недоумеваю над тем, что я выпала из реальности, когда мы вышли из кабинета Вячеслава.

Я совсем не помню, как Гордей передал ноутбук, закопавшись в свои воспоминания и липкие мысли. Я злюсь на себя, потому что я позволила потерять контроль, который ловко перехватил Гордей.

— Ляль, я тебе гарантирую, что никто не влезет в ноутбук, — тяжело вздыхает Гордей. — Я дал четкие указания злому большому дяде за каждым движением пальца следить.

Как я могла упустить такой важный момент, когда Гордей кому-то отдает ноутбук.

— Я не помню, как ты его отдал.

— Ты сейчас обвиняешь меня в том, что я тебе вру?

— Я не помню.

Гордей смотрит на меня и медленно моргает. Да к тому же я не особо помню, как оказалась у больницы, будто из моей головы вырвали кусок воспоминаний.

— Вы были очень против, — цыкает охранник Василий с переднего сидения.

Вот теперь что-то смутное всплывает. Василий тащит меня к машине, а Гордей отдает ноутбук тощему парню в безразмерной желтой толстовке с капюшоном ноутбук.

Я настолько была в ужасе от предположения, что могу быть беременной от Вячеслава, что у меня сработал защитный механизм, как при сильнейшем стрессе?

— В принципе, — кусаю сэндвич, — я могла и кукухой поехать. Может, уже поехала. Кто знает.

Жую, глотаю и шепчу:

— В любом случае… Гордей…

Делаю глоток кофе. Я не чувствую вкусов.

Что же. К провалам памяти можно добавить агрессию, потеряю вкусов и аппетита.

— Что? — спрашивает Гордей.

И плюс общая заторможенность.

— Я не хочу, чтобы ты копался в ноутбуке, — перевожу на него взгляд. — Серьезно.

Может, он хотя бы сейчас меня послушает и не полезет в эту грязь, в которую и я сама не особо рвусь.

Я бы ноутбук, как фотографии, просто сожгла.

— Отдай его мне, Гордей. Я понимаю, обвинения серьезные и прятаться в кусты сейчас уже глупо… мы должны все расставить по местам, понять, — глубоко выдыхаю, — но это должна сделать я. Гордей, это очень скользкая тема… Пожалуйста, прислушайся ко мне.

— А я буду опять дурачком в непонятках, что было и что происходило? — Гордей усмехается. — Ляль…

— Происходило то, что твой отец был мудаком, — едва слышно отзываюсь я. — С ноутбуком или без.

— А я вот считаю, что тебе теперь не стоит во все это лезть, — Гордей немного прищуривается. — И я бы отвез тебя к детям, но ты ведь тоже не согласишься.

— Нет, не соглашусь.

— И это все касается нас двоих, Ляля, а значит, ни у кого из нас нет привилегии требовать в одиночку во всем этом копаться.

Ко мне приходит очередное озарение.

Я волнуюсь не из-за ранимой и чувствительной души Гордея, который сильно пострадает от увиденного. Не-а.

Я боюсь, что он почувствует ко мне отвращение, если вскроется физическое насилие со стороны Вячеслава. Я стану для него грязной.

— Гордей, ты просто не понимаешь…

— Понимаю, Ляль, — глаза у него темные и мрачные. — Но я уже не могу шагнуть назад. Не проси меня об этом.

— Это ведь ничего не изменит, — стискиваю в пальцах сэндвич и высказываю свою тихую догадку. — Ты хочешь увидеть и подтвердить, что ничего не было. Успокоить себя.

— А ты этого не хочешь? Успокоить себя?

— А если мы себя не успокоим? Если…

— Тогда будет, что осознать, сделать выводы и принять правду, Ляль. И не поодиночке, а вдвоем.

‍

Глава 45. Мы любили

— Ты меня не слышишь… Ты не должен это видеть, если… Гордей, неужели ты не понимаешь?

Стою у окна спиной к Ляле и курю.

— Я должен. Я тебе уже говорил.

— Чтобы что? Чтобы проникнуться ко мне брезгливостью и отвращением?

— У меня сейчас брезгливость и отвращение ко всей моей жизни, Ляль, — выпускаю густые клубы дыма, которые лижут стекла и расходятся волнами в разные стороны. — И касается она только моего отца.

Я должен увидеть и осознать, чего мне стоили сыновье доверие, чувство несостоятельности перед отцом и признание его авторитета в том числе и в моем браке с Лялей.

Увидеть и осознать, что стоит доверять самым незначительным тревожным звоночкам не только с чужими и посторонними людьми, но и с близкими и родными.

Какой жестокий и отвратительный урок.

Твой отец, который был десятилетиями примером и авторитетом, оказался извращенцем и, возможно, насильником.

И этот извращенец воспитывал меня. Его кровь в моих венах. И мне не избавиться от воспоминаний, в которых я счастлив в играх с папулей.

— Гордей.

— Ляль, достаточно.

Следил за моей женой, поил гормонами и глумился над тем, что я бешусь и ничего не понимаю. Наверное, кайф ловил от того, что Ляля была на его стороне. От того, что он главный в моей семье, а — глупый мальчишка.

— Гордей!

Ляля с криками тянет меня за плечо:

— Гордей!

Я выныриваю из плотного тумана ярости, и мою правую кисть охватывает боль, а на стекле кровь и паутина тонких трещин.

Мне обещали, что стекла мне поставили в кабинете противоударные и прочные, ведь панорамное остекление на высоких этажах требует особого подхода, но они не выдержали нескольких ударов во вспышке неконтролируемого гнева.

— Гордей… поэтому я и говорю…

Как мастерски сработал мой отец.

Ему удалось отдалить меня и Лялю друг друга и лишить доверия, а ведь как мы любили.

Мир останавливался и затихал при прикосновениях и поцелуях, а наше дыхание становилось одним на двоих, как и сердцебиение. И все это мы потеряли.

— Гордей, дыши…

Знал бы я в тот день, когда сделал Ляле предложение, к чему мы придем, то я бы убил отца.

— Прости, — хрипло говорю я, — накрыло…

Хочу отойти к столу и упасть в кресло, но Ляля не позволяет этого сделать. Прижимает теплую ладонь к моей щеке, вглядываясь в глаза:

— Мне так жаль… — сипло и сдавленно отзывается она, — я должна была понять…

— Такое нельзя понять. Предположить. Заподозрить.

— Но это не отменяет многого другого, — Ляля горько усмехается. — С другой женой, возможно, ничего бы этого не произошло.

— Видишь, в чем проблема, — тихо отзываюсь. — Другой жены я не хотел.

— Может, тебя в этом убедили…

Воцаряется гнетущее молчания, а у меня в груди поднимается новая волна ярости. Я понимаю, что Ляля сейчас не пытается съязвить или уколоть меня, потому что в ней много страха и растерянности, но ее слова бьют меня наотмашь.

— Прости, — Ляля сглатывает. — Я не хотела этого говорить… Я знаю, что говорю ужасные вещи…

Поскрипываю зубами, из последних сил сдерживая в себе свирепую агрессию, которая может отключить от реальности.

— Ты любил меня, — Ляля слабо улыбается и поглаживает меня по щеке, — любил… И я любила.

Красиво любили, пусть и иногда неуклюже и глупо.

В уголках глаз Ляли вспыхивают слезы, убирает руку с моей щеки и отступает назад, испугавшись своей слабости передо мной.

Не осознавая своих действий, я рывком за тонкое запястье привлекаю и прижимаю Лялю к себе.

Обнимаю ее, и она замирает испуганным зверьком под моими руками. Настороженно выдыхает в мою грудь и шепчет:

— Пусти…

Только она не хочет, чтобы я ее сейчас отпускал. Я должен прижать ее сейчас к себе еще крепче. Мягко сдавит до сиплого выдоха в грудь и отчаянного всхлипа.

— Ты давно… давно… так меня не обнимал… — громко сглатывает, и ее плечи вздрагивают, — но и я не позволила бы… не позволила…

А я будто и не имел больше права проявлять к Лиле решительные знаки близости. Вот такой близости, как в эту секунду. Она не подразумевает страсть, возбуждение, а идет глубже.

Я чувствую, что сейчас нужен Ляле, а до этого она “смотрела” мимо меня, и это убивало.

Медленно отравляло, и я гнил.

Теперь мы стоим у панорамного окна, на котором расползлись трещины и отпечаталась кровь, как узники, ожидающие смертной казни.

Нет ничего хуже для мужчины понять, какая угроза висела над семьей и что уже поздно для решительных действий. Остается только увидеть всю картину целиком, какая бы она ни была отвратной.

Я до этого момента многое игнорировал, не замечал и мою жену сожрали и переварили до того состояния, в котором я стал для нее врагом и ничтожеством.

Стук в дверь.

— Гордей Вячеславович, — раздается голос моей секретарши. — Простите, что беспокою… тут ноутбук принесли. И мне его не дают. Говорят, что только лично вам в руки.

Ляля аккуратно выворачивается из моих рук, пятится и тайком смахивает слезы, отвернувшись к окну.

— Гордей Вячеславович…

Меня передергивает от моего отчества, будто я коснулся чего-то липкого, скользкого и холодного.

— Гордей, — шепчет Ляля.

Отодвигаю кресло от стола, напряженно хрустнув шейными позвонками:

— Впусти, — перевожу взгляд на Лялю и киваю на кресло. — Садись.

Глава 46. Истинный наследник рода

Как я и предполагала, на ноутбуке сохранены видео с моим участием.

Например, сняты мои водные процедуры под душем, как я переодеваюсь в гостевой спальне дома свекров и есть даже то, как я меняю прокладку, сидя на унитазе.

Отврат.

Меня опять начинает тошнить.

Может, уже сбежать?

Пусть Гордей сам перебирает все это дерьмище, если ему так важно удостовериться в том, что его папаша-извращенец, а я устала.

— Вернись на рабочий стол, — голос у Гордея мрачный и тихий. — Тут в принципе все ясно. Каталог престарелого дрочера.

Выполняю просьбу Гордея, который разворачивает ноутбук к себе и открывает один из текстовых документов.

А там какая-то белиберда из слогов, которые не складываются в слова. В заголовке приписка — “читать на закате каждый день”

— Это, блять, что еще за хуйня? — кривится Гордей.

— Мантра? — предполагаю я.

Гордей массирует переносицу и тяжело вздыхает:

— Этой еще хуйни не хватало.

Молчит, проводит ладонью по лицу и говорит:

— Ну, допустим.

Закрывает документ и кликает по папке под названием “возрождение”, а там видео.

— Я ничего не понимаю, Гордей.

— Я тоже, Ляль. Но, кажется, тут все куда запутаннее, чем мы предполагали, — переводит на меня взгляд. — Мантры на рассвете?

Я не выдерживаю и запускаю видео. К черту. Если это порнуха с моим участием, то уже надо посмотреть, пережить и двигаться дальше.

Но то, что я вижу, вряд ли можно назвать порнухой.

Я лежу голой на нашей с Гордеем кровати, обложенная какими-то круглыми камнями. Несколько камней лежит на животе.

У изножья стоит мужик в цветастом одеянии с кучей висюлек и перьями на рукавах и на подоле балахона. На голове — уродливая шапка с косточками, перышками, а в руках — шаманский круглый бубен.

— Да какого хуя? — рявкает Гордей.

— Тихо, — шикаю я, офигевшая от увиденного.

— У тебя сильный дух, — обращается морщинистый шаман к Вячеславу, который, похоже, снимает весь этот ужас, — но слабое тело. Но у твоего сына сильное тело. Эта женщина понесет от его семени, но духом этот ребенок будет твоим продолжением. Ты глава семьи, Слава, но сын твой не унаследовал твою силу…

— Да твою ж мать, — хрипит Гордей.

— Но унаследует твой внук, — пожилой шаман серьезен и собран. — Я бы, конечно, рекомендовал обряд повторять пару недель… но видео тоже будет достаточно. Каждое утро придется его включать, повторять за мной песню и духовно сливаться с утробой, оплодотворять ее…

— Господи, — накрываю лицо руками, — твой папа не просто извращенец, он еще и маразм подхватил.

— Каждое утро две недели, — повторяет шаман. — И о чае не забываешь?

— Нет.

Вздрагиваю от голоса Вячеслава и вся съеживаюсь.

— Я тогда начинаю.

Дальше следуют танцы, удары в бубен, протяжные песнопения из слогов “ым-мыу-хуа-ыину”, вышагивания вокруг кровати и даже прыжки.

Все это длится десять минут, и Вячеслав снимает каждое движение шамана, который в конце вытаскивает из складок своего жуткого одеяния какую-то баночку, откупоривает ее и льет из нее тонкой струйкой какую-то мутную жидкость мне на живот и лобок. Все это, естественно, затекает и мне между ног к промежности.

— Да будет это чрево плодовито.

Дальше он повторяет инструкции, что надо включать это видео на рассвете, духовно мне оплодотворять на рассвете и собирает камни в холщовый грязный мешок.

Уходит, что-то буркнув неразборчивое под нос, и Вячеслав направляет камеру на меня.

Снимает мое лицо, грудь живот и спускается все ниже и ниже до пальцев ног. Обходит кровать, чтобы запечатлеть меня с другого ракурса, поправляет волосы и пробегает пальцами по шее.

Меня всю передергивает, и зажмуриваюсь, прикусив кончик языка. Мерзко и липко.

— Цветочек…

Рвотный спазм, и я прижимаю ладонь ко рту.

— Этот ребенок будет сильным. Тем, кто сможет продолжить мой путь и мой род. Он будет особенным.

— Больной ублюдок, — шепчет Гордей.

— Ты обещана моему сыну, — вздыхает Вячеслав, — и его дети здоровьем вышли, а духом — слабые, как и он сам… Я должен вам помочь родить истинного наследника этой семьи. А теперь оденем тебя.

Он откладывает телефон так, чтобы было меня и его видно. Вероятно, ему важны не только танцы шамана, но и приятные воспоминания, как он меня всю обжамкал, пока натягивал трусы.

На моменте, когда он надевает футболку на меня, он целует меня в шею и делает глубокий вдох.

— Цветочек… и пахнешь как цветочек… Родишь нам сына…

Хорошая новость в том, что никто в меня не совал свой старый отросток, однако это не отменяет того, что меня облапали с поцелуями и буквально обнюхали.

— Такого я не ожидал, — Гордей медленно закрывает ноутбук. — Он как-то раз однажды шутил перед одной важной сделкой, что надо у гадалок спросить, какой результат ждать… но это была шутка. Шутка же.

И смотрит на меня, а я сглатываю:

— А вот мне он лечил, что он был у одной тетки и просил, чтобы она пошуршала над тобой… чтобы ты третьего ребенка захотел…

— Ляль, какого хрена? И ты мне не сказала?

— Это же была шутка…

— Вот очередная шутка с бубном плясала в нашей спальне! — повышает голос, а после понижает его до шепота. — Извини… Я просто… просто…

Отходит к окну и сползает на пол. Вытягивает ноги и переводит на меня взгляд:

— Я просто в полном ахуе, — смеется на грани истерики. — Похоронил, блять, отца.

— Да я знаю, что Гордей Вячеславович у себя, — слышу голос Веры за дверью. — У меня отчет. Ага.

— Оставь тут, я передам.

— Он меня вызывал.

— Врешь и не краснеешь, Вер. Он там с женой.

— И что? — голос Веры, как всегда, высокомерен и ядовит. — И с женой его я хорошо знакома.