Предатель. В горе и радости - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Арина Арская (ч. 4)

Глава 47. Вера, прекращай

— Вера, блять, проваливай! — рявкает Гордей.

Несколько секунд молчания и ответ:

— А вот нет.

— Да твою ж мать.

У меня нет сил удивляться наглости Верочки, которая продолжает препираться с секретаршей за дверью.

Гордей с тяжелым вздохом хочет встать, но я его опережаю и первая поднимаюсь на ноги:

— Я сама.

И торопливо шагаю к двери.

Мое внимание переключается на незваную гостью, чему я, надо сказать, рада. Лучше поучаствовать в скандале с чокнутой Верочкой, чем изнутри содрогаться над извращенным безумием свекра.

Щелкаю замком и распахиваю дверь:

— Ну, опять здравствуй, — мрачно смотрю на Веру в полупрозрачной блузке и узкой юбке до колен.

Прямо секси-шмекси. Мечта любого мужика о сексапильной офисной работнице.

— Я вызову охрану, — сердито говорит секретарша.

— Обалдеть, — Вера трясет папкой, — я отчет принесла. Исправленный и красивый.

— А, что, с первого раза не в силах нормальный отчет сделать? — интересуюсь я.

Вера окидывает меня скучающим взглядом, показательно цыкает и вздыхает:

— Я этот отчет переделывала не за собой, — закатывает глаза и нагло вышагивает мимо в кабинет, помахивая папкой. — Мои отчеты всегда принимают без нареканий.

— Я вызываю охрану? — повторяет секретарша и сердито хмурится.

Вижу по глазам, что она Веру недолюбливает. Я думаю, что мало кто из женщин тут проникся к провокационной сучке симпатией и дружелюбием.

— Нет, — качаю головой, — все в порядке.

Закрываю дверь, проворачиваю ключ и разворачиваюсь к Вере. Приваливаюсь к двери спиной:

— Что тебе надо?

Я почти не думаю о видео и Вячеславе.

— Я тут по рабочим вопросам, — плывет к столу и кидает на него папку. Смотрит на Гордея и улыбается. — Ну, ладно я солгала. Там не отчет, а заключение от врача, что я действительно беременная.

Вот сейчас, я, кажется, угадываю в ее голосе ехидную фальш. Разворачивается ко мне и скалится в улыбке:

— Не хочешь взглянуть?

Пусть улыбка высокомерная, а в глазах все равно пробегает беспокойство и страх, которое могут понять лишь женщины.

За прозрачной блузкой, обтягивающей юбкой и высокими шпильками мне удается ухватить тень женской неуверенности и растерянности.

Я этого в прошлый раз не поймала, ошарашенная новостью “измены” Гордея и смертью свекра, но сейчас, уставшая и выпотрошенная жестокой правдой о себе, о семье, о Вячеславе, я смотрю на Веру иначе.

— Вер, прекращай, — невесело отзывается Гордей, но папку все же подхватывает со стола. — Тормози.

— Я еще не разогналась, — усмехается, глядя на меня. — Выглядишь ты, конечно, неважно. Некому больше пожаловаться на нехорошего мужа, да?

— Вера! — рявкает Гордей.

А Вере похеру. Прет как танк в желании пробиться к моим крикам, агрессии и слезам. Зачем?

— Чего ты добиваешься? — тихо спрашиваю я.

— Того, чтобы ты, вобла высушенная, поняла, — поднимает указательный палец и грозит им, — что он теперь мой.

Гордей с рыком накрывает лицо ладонью.

— И у него будет новый пупсик.

Если Гордей за перекурами с Верой касался того, что творится между нами, то ее провокации — попытки пробудить во мне ревность, злость и страх того, что я теряю мужа, а за этими эмоциями может прийти и осознание того, что я его люблю.

В агонии перед “изменой” я повернусь к Гордею с вопросами “за что” и “почему” и запустится, пусть и не сразу, процесс переосмысления брака.

Идиотская тактика, но ведь действенная.

И если я права в своих догадках, то Вера действительно неравнодушна к Гордею, но не как к любовнику, а как к другу, чья жена попутала берега.

— Надеюсь, вы тут обсуждаете, что пора подавать заявление на развод, — Вера ухмыляется. — Ты ему больше не нужна.

Закручивает гайки.

— Вера, ты вынуждаешь меня…

— Ты зря думаешь, что я остановлюсь, Гор, — оглядывается, — я пойду до конца. Я потом твоей жене еще принесу папочке тест на отцовство, — вновь смотрит на меня, — только придется чуток подождать.

Если можно подделать больничный лист с информацией о беременности, то можно и с тестом на отцовство подобное провернуть.

— Ты меня вообще слышишь?! — Вера повышает голос. — Але! Щелкает пальцами перед лицом?

Она возмущена моим молчанием, и я ее понимаю. Она мне говорит о том, что мой муж станет отцом и что она поднимет скандал, а я стою и смотрю на нее.

Гордей подходит к ней, берет по другу и ведет к двери:

— Господи, Вер, ты больная на голову.

— Что-то ты так не говорил, когда был на мне.

Гордей резко останавливается. С недоуменной яростью смотрит на Веру, а Вера на него, и в ее взгляде есть вопрос “Перегнула?”.

Между ними совершенно нет любовной химии.

Друзья.

Какие-то придурочные, одинокие и потерянные в уродливом мире друзья, у которых в прошлом была связь, но сейчас ее нет. Даже тоненькой ниточки, но есть человеческое доверие.

И я ревную. Ревную к тому, что у меня с Гордеем не было разговоров в последнее время. Не было шуток. Не было усталого молчания. И ревность это не агрессивная, а печальная.

Я потеряла мужа не как мужчину, а как близкого человека.

— Гордеюшка у себя? — за дверью раздается деловито-насмешливый голос Пастухова. — Ой, извините, Гордей Вячеславович... Короче, босс твой на месте?

Глава 48. Вот и молодец

— Гордея Вячеславовича нет, — лжет за дверью секретарша.

— Ну, ты же врешь, — цокает Пастухов. — Я слышал там какую-то возню.

— Часы приема…

— Ну, обалдеть, — охает Пастухов. — Мне еще напрашиваться на часы приема?

Я, Гордей и Вера переглядываемся, потому что ситуация выходит на новый уровень абсурда, за которым нас могут уже ждать санитары со смирительными рубашками.

Ну, меня так точно скоро можно будет упаковать в палату с мягкими стенами.

— Гордей, — Юра стучит по косяку. — Я знаю, что ты там.

— Юр, не сейчас, — цедит сквозь зубы Гордей каждое слово. — Ты сейчас лишний.

— Я всегда лишний и что дальше?

Я вздыхаю, медленно промаргиваюсь, чтобы немного прийти в себя, и проворачиваю ключи в замке. Открываю дверь и устало смотрю в круглое улыбчивое лицо Пастухова:

— Добрый день.

— Да, добрый, — любопытно выглядывает из-за моего плеча и округляет глаза, когда видит Верочку, — во дела, — смотрит на Гордея, который стоит и раздувает ноздри и крепче сжимает плечо Веры. — Я теряюсь в догадках, дорогой мой друг.

Беспардонно заходит в кабинет. Поправляет свой безразмерный пиджак на пузе.

— Ты иди уже, пожалуйста, — Гордей тащит Веру к двери.

— Я протестую, — Юра вздыхает.

— Да, мы не закончили… — воркует Вера.

— Да вашу ж мать! — несдержанно и истерично взвизгиваю я. — Я не позволю! Это уже перебор!

— Что не позволишь, — Пастухов медленно и заинтересованно разворачивается ко мне. — Ох уж этот женский гнев…

— Не будет вам спектакля, которому вы похлопаете, потому что, — перевожу злой взгляд на Веру, — я в курсе, что вы не трахались! Остынь, Вера! Гордей мне все сказал! И это, конечно, гениальная, блять, идея вывести меня из себя вот такой дурью, что ты залетела!

Вера на пару секунд тушуется, но потом вновь надевает маску ехидной стервы:

— И ты ему поверила, что ничего не было? О, господи, — теперь смотрит на Гордея, — ты, что, решил в кусты спрятаться? Не ожидала…

— Харе, Вер!

Я на мгновение я верю это сисястой провокаторше, что Гордей мне солгал в желании обелить свою шкуру, и это осознание того, что я легко ведусь на манипуляции постороннего человека, бьют меня пощечиной.

— И ты ему веришь? — Вера высокомерно смеется. — Ты настолько дура?

Впервые за долгое время мне удается поймать в глазах Гордея мимолетную тень растерянности, которая говорит мне: ему важно, чтобы ему верили. Пусть он с рыком сейчас тащит Веру прочь в приемную, но я увидела его настоящего.

— Верю, — говорю я. — Он говорил мне правду.

Оглядываюсь на Веру, которой удается вырваться из захвата Гордея. Она поправляет ровную челку на лбу кончиками пальцев и усмехается:

— Вот и молодец.

А после, пригладив воротник блузки, выходит из кабинета как ни в чем не бывало. Пастухов переводит на меня недоуменный взгляд и изгибает бровь:

—Я нихрена не понял, если честно, — причмокивает, — но тут что-то очень глубокое и… надрывное.

— Вы извините, но я не буду удовлетворять ваше любопытство, — вежливо и отстраненно улыбаюсь Юре Пастухову

— Да я всего лишь хотел извиниться за то, что выпил лишнего…

Я его уже не слушаю. Пусть Гордей с ним дружит, общается и принимает извинения, а торопливо ретируюсь.

Я хочу поговорить с Верой.

Я не могу логично объяснить своего порыва, но я подчиняюсь ему, и поговорить я с ней я хочу без присутствия Гордея.

Просто, как женщина с женщиной.

— Вер, — выхожу из приемной на просторную площадку перед двумя лифтам. — Погоди.

Вера остервенело тыкает в кнопку вызова и не сразу понимает, что я ее окликаю.

— Чего? — оборачивается. — Да, не было дикого траха между нами. Все.

— Я хочу выпить кофе.

Молча смотрим друг на друга. Поджимает губы, и у нее вздрагивают ноздри:

— Не надо ко мне набиваться в подружки.

— С такой подружкой и врагов не надо.

Вскидывает бровь, хмыкает и ведет плечиком:

— Это ты зря. Я за своих подруг могу порвать.

— И много у тебя подруг? — я тоже насмешливо приподнимаю бровь.

И мне совершенно не стыдно за свою язвительность, потому что с ней новый вздох выходит свободнее и легче.

Щурится и усмехается:

— Вот сучка, а. Что, не такая уж ты и овца?

Смысл обижаться на правду? Столько лет была овцой и совсем не возникала против того, чтобы быть ею.

Поэтому я пожимаю плечами:

— Хотелось бы верить.

Дверцы лифта с тихим писком разъезжаются в стороны, и Вера заходит в кабинку, встряхнув волосами:

— Уговорила, — тянет последний слог, — я тоже не откажусь от кофе.

Захожу за ней в лифт, и она кривится:

— Только мы не будем кофе брать тут внизу, — фыркает, — это не кофе, а помои. А еще, — закатывает глаза, — я подозреваю, что баристочка там любит плевать в чашки.

— Что? — охаю я.

— Чуйка, — снисходительно смотрит на меня. — Я в свое время поработала в сфере обслуживания и таких крыс вижу насквозь.

Отворачивается к зеркалу, приподнимает подбородок и придирчиво разглядывает свое лицо. Я спокойненько так спрашиваю:

— Новые морщины ищешь?

— А, что, ты хочешь мне в этом помочь, — косится на меня. — Свои уже все разглядела?

— Эту неделю новые морщины я как-то не искала, — приглаживаю волосы. — Для такого надо быть в настроении.

Короткий смешок в знак согласия, и через минуты мы выходим из лифта.

— Идем, — Вера, покачивая бедрами, плывет в главный вестибюль, — я знаю, где мы можем выпить кофе.

Глава 49. Дура

— М-да, — тянет Вера, делает глоток и откидывается назад на спинку стула, — не думала, что мы будем с тобой сидеть и пить кофе.

Привела Вера меня в крохотную кофейню-вагончик на углу улицы. Это меня удивило, ведь я не думала, что эта высокомерная стерва любит подобные скромные места.

А ее тут в лицо знают.

Я совершенно не разбираюсь в людях.

— Милая Лиля, из-за которой меня кинули, — усмехается Вера.

— Да я уже поняла, что ты меня ненавидишь.

— Слишком громко, — Вера фыркает. — Да и сейчас по большей части осталось только удивление происходящим. Да и… знаешь то, что было тогда, детский сад по сравнению с тем, какие страсти у меня сейчас в жизни. Я немного с ностальгией вспоминаю ту себя.

— К чему весь этот цирк, Вер.

— А почему нет? — щурится. — И да, это была маленькая месть.

— Да за что, блин? — охаю я.

И я сейчас совсем не думаю о мертвом безумном свекре. Внимание полностью переключилось на Веру.

— И это было забавно смотреть на тебя, — Вера пожимает плечами. — И давай честно, Лиля, с Гордеем у тебя явные проблемы. Потрахалиь мы или не потрахались уже дело десятое, на самом деле.

— Я не хочу с тобой это обсуждать.

— Тогда нахрена ты за мной увязалась?

— Я не знаю! — повышаю голос и перехожу на шепот, когда на нас из-за стойки косится рыжий любопытный бариста. — Если ты мне еще сейчас начнешь советы, как вести себя с мужем… — поскрипываю зубами, закрываю глаза и выдыхаю. — Да… мы потеряли друг друга.

А затем хватаю стаканчик с кофе и в отчаянии присасываюсь к нему, глядя в окно. Жесть. Дожилась до того, что могу быть откровенной только с бывшей подружкой мужа.

— Да какие тут советы раздашь, — Вера отмахивается, — со стороны-то, конечно, виднее, — смеется, — я сама себе могу столько советов наговорить, но толку от них — ноль, когда проживаешь эту дурацкую жизнь с вечными сюрпризами.

— А у тебя-то что?

— Из последнего, — Вера закидывает ногу на ногу, — я залетела от бывшего мужа. Не буду спорить, секс был огненным, но это никак не отменит, что он мудачье. И вчера он ударил нашего сына, которого перед этим настроил, что его мать - шлюха.

— Вот черт…

Я не чувствую, кстати, к Вере жалости. Да и не ищет она жалости, потому что после своих слов она немного щурится, вглядываясь в мои глаза, и облегченно хмыкает:

— Да, соглашусь. Вот черт.

— И что?

— Сына сейчас дома сидит с фингалом под глазом, — Вера вздыхает. — А с этим… — опускает взгляд на живот, а потом смотрит на меня и улыбается, — может, продолжить цирк?

— Вер, — вздыхаю я, — но это же никак не решит проблему.

Молчит, поджимает губы и смотрит несколько секунд мимо меня. Опять поправляет челку.

— Я хотела еще одного ребенка, но не так. Это же жопа будет. Не в плане того, что я не потяну. Я потяну, но папаша наш устроит мне сладкую жизнь… И рожать безотцовщину… задолбала эта жизнь, — зло смотрит на меня, но в глазах все равно есть искорка тоски. — Ну, хоть сын вернулся домой. Может, сейчас задумается, что его отец не ангел с нимбом. И, вообще, — прикладывается к стаканчику, — что это я с тобой разговорилась? Ты же меня бесишь.

Отворачивается к окну, и я спрашиваю:

— Хочешь вернуть себе Гордея?

Я этот вопрос даже не особо осмыслила, но рот открыла.

— Боже, — Вера переводит на меня разочарованный взгляд. — И что мне с ним делать?

— Да ладно. Он в полном расцвете сил, обеспеченный, красивый, — перечисляю я. — И решит все проблемы с твоим бывшим.

— Знаешь, — Вера подпирает лицо кулаком, — бычок, конечно, симпатичный и выгодный, но… честное слово, Лиль, ну ты дура дурой, а.

Я обиженно выпячиваю нижнюю губу и хочу выплеснуть свой капучино в лицо Веры.

— Как сказал Гордей, нам было тогда прикольно, — Вера усмехается. — Поступил он, как кусок говна, конечно, но было бы странно тогда от него ожидать чего-то другого.

У меня поднимает в груди дикая ревность к прошлому Гордея. Ему, видишь ли, было с другой прикольно.

— Вот бы тебе патлы сейчас повыдирать, — шиплю я. — Зачем я с тобой тут сижу?

— Да откуда я знаю? Мужа своего мне втюхиваешь, — Вера кривит губы. — Он-то по молодости был не самым легким, а сейчас так вообще зануда. Мой сын сказал бы, мрачняк полный.

— Сама ты зануда, — я вспыхиваю, как спичка, — он, бывает, шутит…

Внезапно у меня вздрагивают ресницы, и всхлипываю, а после прячу слезы в ладони.

— Шутил, — тяну я сквозь рыдания. — Он очень давно шутил… Давно… А я перестала смеяться…

— Вот черт, — Вра повторяет мои слова. — Как тебя накрыло.

— Перестала смеяться, потому что разлюбила-аа-ааа, — никак не могу заткнуться и успокоиться. Плечи вздрагивают, и меня волнами потряхивает. — Разлюбила-ааа…

— Ну, дура же, — снисходительно вздыхает Вера.

— Да что ты заладила?! — убираю руки от лица. — Ну, дура! Дура! А ты умная? Так он курил с тобой, потому что ты умная?!

— А ты, что ли, пошла с ним курить? — Вера усмехается. — Ты же там, наверное, померла бы от дыма и вся истрадалась бы.

— Пошла ты! — резко встаю.

Выбегаю из кофейни, останавливаюсь у окна, за которым Вера подносит стаканчик кофе к губам и вскидывает бровь.

Подожите-ка. Что-то не похоже на то, что я разлюбила Гордея. Вера поднимает бровь выше. Вот сучка. Была у него до меня. Сглатываю и возвращаюсь в кофейню.

— Пришла патлы выдирать? — Вера отставляет стаканчик.

— Я думаю, — выдыхаю, — что надо бы тебе помочь с бывшим мудаком, если ты, конечно, не врешь насчет того, что он ударил твоего сына.

Ей удалось встряхнуть меня, и она пробилась сквозь панику и отвращение к женской ревности.

Я сейчас злая и… живая.

Вера хмыкает, достает телефон и через несколько секунд показывает мне опухшее лицо взъерошенного подростка. Левая сторона синяя, глаз заплыл.

— Вот урод, — шепчу я. — И это я не про твоего сына.

Глава 50. Домашний самогон

Нет ничего хуже испытать не только бессилие перед смертью, но и перед прошлым, которое не изменить, как бы яростно ты этого ни желал.

Наверное, поэтому люди зачастую принимают решение жить в неведении и старательно игнорируют те моменты и вещи, которые могут выпотрошить все твою жизнь.

И тебе остается только сидеть и покачиваться в кресле.

Я могу сейчас лишь повлиять на будущее, а в прошлом так и останется отец-извращенец, моя наивная сыновья тупость, девичья доверчивость Ляли, которой я позволил отвернуться от меня.

А еще меня сжирает ярость, которая так и не найдет выхода. Отец мертв, и мне ему не переломать руки с ногами. Я могу только помочиться на его могилу, но ему уже все равно.

Умер и оставил после себя грязь и гниль.

— Знаешь, я вот многих мужиков, пойманных на изменах, перевидал…

Медленно разворачиваюсь в кресле в сторону Пастухова, который развалился на кожаном диванчике у стены.

Ни такта, ни стыда, ни воспитания.

— Так вот, — Юра вздыхает, — каких только не видал, но… — щерится в улыбке, — но… как выражается сейчас молодежь, вайб у вас тут другой. Атмосфера иная, — улыбается шире, — слишком много…

— Ты что-то знаешь? — перебиваю его и приподнимаю бровь.

Я чую под его словами, что он явно активно кидает в меня намеками.

— Ах ты… черт внимательный, — Пастухов щурится, — вроде, в астрал ушел, но нет… — замечает, что я нервно стучу пальцами по подлокотнику кресла, — не могу ничего тебе сказать, потому что пообещал молчать.

— Слушай, Юр, я тебя терпеть могу только на пьяную голову, — тихо и напряженно проговариваю я, — на трезвую ты дико бесишь.

— А я как знал…

Пастухов лезет во внутренний карман пиджака и вытаскивает серебряную фляжку. Встряхивает ее и с лукавой улыбкой говорит:

— Домашний самогон.

Я медленно и недоуменно моргаю.

Я ожидал все, что угодно, но не домашнего самогона.

— Только не говори, Юр, что ты сам его гонишь.

— Сам, — серьезно отвечает и взгляда не отводит. — недавно начал. Хобби искал и остановился на самогоне. Это целое искусство, Гордей.

Тяжело встает и неторопливо подплывает к столу, за которым я я могу только недоуменно молчать. Мужик, который держит самые крупные карьеры по всей стране, варит домашний самогон? Да он может при желании купить шотландскую вискарню с многовековой историей, и ему будут гнать виски лично для него. С его именем и рожей на этикетке.

— Я специально для этого дела отдельный сарайчик построил, — Пастухов откручивает крышечку и протягивает мне фляжку, — держи. По тебе сразу видно, что надо срочно опохмелиться.

Мне любопытно.

Поэтому я принимаю из руки Пастухова серебряную фляжку и делаю смелый глоток, который сжигает во рту нахуй все.

— Твою… мать…

Сквозь кашель делаю судорожный вдох, и носоглотку плавят ядовитые пары.

— Охуеть…

Слезы из глаз, и я занюхиваю домашний самогончик рукавом пиджака.

— А ну, дай сюда.

Пастухов отнимает фляжку и прикладывается к горлышку, а после смотрит на меня и начинает идти красными пятнами.

Очень старается не закашлять, но из уголков глаз текут слезы.

— Выдыхай, Пастух, — хрипло бубню в локтевой сгиб.

— Это пиздец, — сипит он, и у него краснеют уже и уши, — я же говорю…искусство... пробирает до печенок…

А после кашляет, тяжело дышит и опирается о стол, выдыхая через рот:

— Ты жене только не говори, — сглатывает, — она мне сказала… сказала о фотографиях… — смотрит на меня. — Ты только не барагозь. Я сам полез к ней, Гордей. И зря… Некоторые вещи о мертвых лучше не знать… А ей надо было хоть кому-то выговориться… А сейчас ты же в курсе, да?

Должен ли я сейчас испытывать гнев за то, что Ляля слила Пастухову информацию о том, что папаша мой — извращенец. Это ведь не для посторонних людей.

— Гнида он, — отвечаю я. — Больше мне нечего сказать.

Гнева я не чувствую к Ляле. Лишь сожаление, что она прожила первый удар одна, а я в это спал пьяный и пускал слюни.

— Да уж, — Юра задумчиво закручивает крышку фляжки, — светлая печаль по потере нынче привилегия. И любовнице твоей сисястой можно посочувствовать… Похороны, папа-гнида смешали все карты…

Косится на меня, ожидая реакции, а я в ответ тяжело вздыхаю и приподнимаю брови.

— Не любовница, что ли?

Молчу, а Пастухов прячет фляжку в карман.

— Ты издеваешься? — зло интересуется он.

— Что?

— Ты еще спрашиваешь?

— Да, я спрашиваю.

— У меня слов нет, — разочарованно бьет ладонями по бедрам, — я тебя ночью и так, и эдак… Выводил на откровенные разговоры, вопросики каверзные задавал, всячески подталкивал к тому, чтобы ты проболтался, а ты… пьяный вдрызг и ни в чем не признавался! За нос меня водил! И ведь сейчас тоже ничего конкретного не говоришь.

— Вот тебе конкретика, — прямо смотрю на него, — самогон твой пить невозможно.

— Да в жопу тебя, — Пастухов отмахивается и шагает прочь к двери, — разведется с тобой твоя Лиля и не пожалею, — оглядывается и сканирует меня на реакцию. —

Развод.

Точно. Я же все вел к тому, чтобы развестись, ведь я был в браке для жены никем. Стал ли я сейчас хоть немного важен для нее?

Или уже поздно? Я так и останусь ничтожеством, подростком и слабаком?

— Да е-мае, — Юра кривится и возвращается к столу, выуживая из кармана пиджака фляжку с самогоном, — давай еще глотнем моей отравы.

Глава 51. Я тут посидел и подумал

Захожу в приемную и замираю, потому что из-за двери кабинета Германа доносятся какие-то нечеловеческие звуки. Что-то между дьявольским покряхтыванием и отчаянным клекотом, когда организм пытается исторгнуть из себя отраву.

— Я не знаю, что там происходит, — жалобно оправдывается Дарья, секретарша Германа. Сидит бледная, напряженно сложив руки на столе перед клавиатурой. — И узнавать не хочу.

— Ух, епта, Гордей, — раздается сдавленный и хриплый голос Пастухова, — мой самогон точно не для всех. Только для крепких духом и телом.

— Солярку и то легче пить, — сипло отвечает Гордей.

Я удивленно приподнимаю брови, глядя на Дарью, и та пожимает плечами с шепотом:

— Похоже, они там пьют, — шмыгает и обескураженно добавляет, — самогон.

— Откуда ты знаешь, стесняюсь спросить, каково это — пить солярку? — со смешком любопытствует Юра. — Молодость была дикой?

Отошла выпить кофе, блин.

Оставила Пастухова и Гордея без присмотра.

— Да что угодно легче пить, чем твою бормотуху, — тяжело вздыхает Гордей. — Я не чувствую рта.

— Я тоже.

Ворваться с возмущенными криками и погнать Пастухова с его самогоном к чертям собачьим?

В который раз удивляюсь тому, насколько бессовестным может быть человек. Взять и притащить с собой самогон.

Шагаю к двери.

Все-таки поскандалю. У нас тут кризис отношений, осознание ошибок и прошлого, в котором мы налажали так, что теперь нам разгребать и разгребать весь этот бардак, а Юра принес самогон и спаивает моего мужа.

Мне не к Верочке надо Гордея ревновать, а к Пастухову.

— Слушай, нужны контакты адвокатов? — спрашивает Юра, и я замираю у двери. — Разведут быстро и чисто.

Мои пальцы почти касаются холодной ручки.

— Или у тебя есть свои? — Юра опять откашливается, — Господи, да это не самогон, а моча Сатаны.

— Юр, ты как всегда.

— Адвокаты нужны, нет?! — Пастухов повышает голос. — Я уже почти набираю номер одного!

— Какой же ты заебистый мужик, Юр… Господи… Вот самогон у тебя такой же.

— Или свои адвокаты есть?

— Не будет развода! — басом гаркает Гордей. — Затрахал!

У меня аж рука вздрагивает, и я сжимаю кулак у ручки двери, пытаясь унять дрожь.

Развода не будет?

Гордей не отказывается от меня после всех ужасных слов, что были сказаны ему? Не отказывается после месяцев презрения и холодного высокомерия?

Он верит, что у нас есть шанс вернуть те солнечные и яркие ниточки любви в наш брак?

Это разве возможно?

— Не ори, — фыркает Юра. — На, глотни и успокойся.

Несколько минут тишины, и опять грудной кашель, маты и смех Юры, который невероятно доволен своим пойлом, что, похоже, плавит кишки.

— Сейчас полегче пошло, — говорит Гордей. — Вот совсем не удивлюсь, если у нас откроются язвы.

— О, а я понял твою тактику… — многозначительно тянет Юра. — А ты хитрый…

— О чем ты?

— Притворится больным, хромым и очень несчастным, — экспертно перечисляет Пастухов, — чтобы жена не развелась. И я подтверждаю, это работает. Я часто притворяюсь больным и страдающим.

— Нет, спасибо. не хватало, чтобы меня еще жалели.

— Не о жалости речь, дубина, а о заботе и любви. Тут важно, конечно, не перегнуть, а то, да, начнут жалеть.

Опять молчание, и тяжелый усталый вздох. Не могу определить, кто это так сокрушенно и печально вздыхает, будто перед ним открылись все секреты счастливых и несчастливых браков.

Молчание затягивается, и я пугаюсь, что могли два соколика отравиться самогончиком и помереть.

— Тихо что-то, — едва слышно и испуганно отзывается Дарья.

Оглядываюсь:

— Согласна, подозрительно.

Сжимаю ручку и решительно распахиваю дверь, готовая к самому плохому исходу, и возмущенно застываю в проеме двери.

Гордей медленно покачивается в кресле за столом, запрокинув голову, а на диванчике развалился Пастухов, который тоже медитативно уставился на потолок. Пядом с ним лежит пустая серебряная фляжка.

Лица — красные, глаза — осоловелые.

Смотрю сначала на одного, потом на другого, и не знаю, как себя вести.

— Что-то мы с одной фляжечки улетели, Гордеюшка… — Юра вытягивает ноги, — этотебе не элитное пойло за тыщи и тыщи зеленых… Это… Блин, сейчас слово модное вспомню… Крафтовый самогон…

— Угу-м, — отвечает Гордей.

— Вы серьезно? — спрашиваю я. — Нажрались?

— Культурно выпили, — Юра косится на меня. — Теперь отдыхаем.

Гордей переводит взгляд на меня, важно поправляет пиджак, а затем деловито закидывает ногу на ногу. После кладет руки на подлокотники и вновь покачивается.

Играет властного босса?

— О, господи, — Пастухов пьяно моргает, — мне тоже надо так научиться.

— Помолчи, — строго отзывается Гордей, и его толстый друг приподнимает брови, но рта не раскрывает.

Я тоже вопросительно изгибаю бровь и жду, что мне скажет мой пьяный муж.

— Я тут посидел и подумал…

Сейчас я ясно осознаю тот момент, что мужское эго Гордея требует того, чтобы он был для меня авторитетом и главой семьи.

Да, об этом часто пишут психологи, что мужики хотят быть для женщин главными решалами, но сейчас я чувствую эту потребность в Гордее. И, кажется, я хочу на нее ответить.

— Я тут посидел и подумал, — ровно, но очень категорично повторяет Гордей, — развода не будет.

‍

Глава 52. Не в первый раз

— И меня совершенно не волнует твое мнение на этот счет, — Гордей продолжает говорить со мной в безапелляционном, тихом и повелительном тоне, — развода не будет.

Я не знаю, что ему ответить, потому что не привыкла вести с ним диалог, когда он пьяный.

Удивительное дело, но за все эти пятнадцать лет нашего брака он никогда не позволял себе пьянеть.

Стоит ли мне бояться, что мой муж станет алкоголиком после смерти отца?

Серьезно задумываюсь.

— Я все же скажу… — аккуратно начинаю я.

— Скажи, но это не будет иметь никакого смысла, — Гордей пожимает плечами.

Он мило играет в домашнего тирана, и, надо признаться, мне нравится идея, что никто меня из брака не выпустит.

— Ты сейчас пьян, Гордей, — тихо и сдержанно отзываюсь я. — И знаешь, распивать самогон в офисе…

— У меня есть повод, дорогая, — закидывает ногу на ногу.

Пастухов, который затих на диване, смотрит то на меня, то на Гордея. Глазки, блестящие от алкоголя, так и бегают туда-сюда.

— А вам не пора? — я обращаюсь к нему.

— Я жду скандала.

— Я могу поорать на вас, если так хочется скандала, — скрещиваю руки на груди. — Поскандалим?

— А что так сразу стрелки на меня перевели? — Пастухов обиженно и поправляет воротник рубашки. — Не люблю я быть участником. Я по жизни наблюдатель.

— В каждой семье должен быть друг, на которого орет недовольная жена из-за внезапных попоек, — с тихой угрозой заявляю я. — Вот какая роль, похоже, будет у вас. Друг-самогонщик. Классика, да?

Пастухов щурится на меня, поглаживает свои ладони, о чем-то раздумывая, и заявляет:

— Без друга-самогонщика и жизнь не мила.

А после неуклюже встает, с покряхтыванием подхватывает с диванчика пустую фляжечку, которую затем прячет в карман пиджака:

— Вот тебе смешно, Лиля, да, а я с боем отвоевал у жены свое право на маленькое хобби, — поправляет пиджак за лацканы пиджака. — У вас друг-самогонщик, а у нее муж-самогонщик, — печально вздыхает, — пойду, что ли, цветы ей куплю.

— К черту цветы!

Мой протест выходит громким и истеричным. Пастухов недоуменно изгибает бровь и косится на Гордея в ожидании объяснений, почему я так вспылила.

Но вряд ли стоит объяснять ему, что для меня цветы теперь не символ симпатии, а напоминание о свекре, о моей глупости и эгоизме, который мог стоить мне мужа и детей.

— Солидарен с Лялей, — Гордей лениво подпирает лицо кулаком и цыкает, — к черту цветы. Отвратительная банальность, — кривится, — отсутствие фантазии и даже пренебрежение. Купил цветы и думать не надо, да?

— Да вы меня прямо пристыдили, — Пастух суетливо застегивает пиджак. — Лишили такого простого и универсального решения подкатывать к жене. Хотя смотря какие цветы. Помнится, я с одним хорошим знакомым ночью через заборы к клумбам с васильками лез, потому что жена его васильки любила. Вы же согласны, что вот это романтика?

— Возможно, — отвечаю я. — Клумбы за заборами это отдельная категория.

— Сейчас я к клумбам не полезу, — Пастухов шагает к двери, — все-таки кондиция еще не та, — оборачивается, — можем, догонимся, Гордей?

— Иди уже с миром, — тот тяжело вздыхает, — а то жена моя сейчас тебя с лестницы спустит. По классике.

— Нет уж, — Пастухов открывает дверь, — откажусь, мы слишком высоко. Придется долго мне скатываться с твоей лестнице… — делает паузу, — если не цветы, то что тогда?

Выходит, бесшумно закрывает за собой дверь, и мы с Гордеем остаемся вдвоем в тишине. Солнце бьет в окно за его спиной, и в этом солнечном потоке можно увидеть, как кружатся пылинки в медленном хаотичном танце. Я запомню этот момент. Есть сейчас в нашем молчании что-то интимное.

— Гордей, послушай…

Может, мне просто заткнуться и побыть покорной бессловесной женой, которая просто подчиняется воле мужа?

— Я тебе сказал, что развода не будет, то его не будет, — смотрит прямо и пронзительно, — или мне накинуть сверху угроз и манипуляций.

Семеню к диванчику и сажусь на подлокотник, а Гордей, наоборот, поднимается из-за стола. Сосредоточенно застегивает пиджак, поправляет галстук.

Хорошо. Вопрос развода отложен, но нам кроме него стоит очень многое обсудить, а как начать этот сложный разговор я не знаю.

Нам надо признать друг перед другом свои ошибки, согласиться, что многое упустили и что наша новая жизнь должна очень отличаться от прежней. Очень многое надо персмотреть, перестроить и обновить.

Молчание - не решение.

— Мы сейчас поедем за детьми, — Гордей выходит из-за стола. — Я не хочу, чтобы они были сейчас в том доме.

— А твоя мама?

— Даже не думай, — Гордей качает головой, — не будет с нами она жить. С ней будет отдельный разговор, как и что она теперь.

Я не знаю как, но мы должны с Алисой разрулить ситуацию с минимальными потерями.

Она будет, например, точно возмущена тем, что Гордей начнет отказываться поддерживать разговоры, каким прекрасным человеком был Вячеслав. И тем, что в нашем семейном архиве больше не будет его фотографий.

— Ты же понимаешь, что она не примет твоей резкости без объяснений… но и говорить ей правду… тоже не надо…

— Буду плохим неблагодарным сыном, — лицо Гордея сминается в жуткий оскал улыбки, — не в первый раз.

Глава 53. Разделимся

Обнимаю детей так, как не обнимала прежде.

Будто я умерла и воскресла. Целую в макушку сначала Яну, а потом Левочку, а они терпят.

Они ведь уже взрослые для того, чтобы приходить в восторг нежностей от мамы. Отстраняюсь, заглядываю в заплаканные лица, и Яна тихо спрашивает:

— Мам, что-то случилось?

И настороженно косится на Гордея, от которого хорошенько так веет едкими парами домашнего самогона.

— Все нормально, — Гордей делает к нам шаг и рывком привлекает к себе испуганную Яну.

— Папа, блин!

Гордей ее обнимает, прижимает к себе и тяжело вздыхает. Лева с нарастающим подозрением смотрит на меня:

— Точно все в порядке.

Я киваю. Может, выходит неуверенно и с небольшой задержкой.

— Папа, от тебя воняет, — Яна морщит нос, но не вырывается. Затихает в отцовских объятиях и недовольной, бурчит. — Фу, блин, пап. Что ты пил?

— Самогон, — честно отвечает Гордей.

За нашими обжимашками и объятиями с детьми с крыльца наблюдает Алиса с платком у опухшего красных глаз.

— Самогон? — удивленно фыркает Яна. — Папа! Серьезно? Самогон?

Гордей выпускает Яну из захвата и переводит взгляд на Льва:

— Теперь ты. Давай, — раскрывает руки для объятий, — и не выпендривайся. Отец вернулся и надо его обнять.

— Может, руку пожать? — Лев пытается избежать неизбежного, но голос, я слышу, немного оживился, — Со всем уважительным уважением.

Удивительно, как дети подстраиваются под детей. В нас нет сейчас горя и скорби по Вячеславу, и она из наших детей вытягивает черные клыки.

— Ладно, хоть руку пожми, — с наигранной печалью вздыхает Гордей и протягивает ладонь, — твой старик уже и на такое согласен.

Алиса продолжает наблюдать. Всхлипывает, слезы вытирает и губы закусывает. Не подходит и не вмешивается. Лишь смотрит со стороны.

Может, глядя на нас, она вспоминает свое прошлое, в котором ее муж возвращался домой к ней и сыну.

Я очень стараюсь сейчас задавить в себе подозрения и на ее счет. Она была типичной мягкой домохозяйкой, которая обожала мужа и во всем ему подчинялась, ведь все его решения были всегда направлены на улучшения благосостояния семьи.

Он никогда не кричал, руку не поднимал, не изменял, не пил и очень ее любил.

И каким для нее станет ударом, что наша семья откажется чествовать ее мертвого мужа.

Она не поймет.

И ее горе, возможно, углубится.

И сказать всей правды мы не сможем. Я думаю, что она в нее не поверит. Сработает защитный механизм психики, и ей будет легче выставить нас лжецами и сволочами, которые из-за своих личных интересов решили опорочить мертвого патриарха.

Наверное, я бы на ее месте тоже не поверила и еще ко всему прочему поймала удар.

Лев протягивает руку. Гордей крепко и уверенно пожимает ее, а затем после решительного рывка и обманного маневра Левку ловят в тесные объятия.

— Я так и знал, — сдавленно отзывается он. — Так и знал, что ты так сделаешь.

— Тебе и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят придется обнимать своего отца, — вздыхает Гордей.

— И в шестьдесят, — тихо отвечает Лева, — и… в семьдесят.

— Ох, ты думаешь, я до этого доживу?

— Придется, — Яна шмыгает и вытирает выступившие слезы. — И тебе тоже, — с вызовом смотрит на меня. — Ясно?

— Ясно, — с готовностью киваю я. — Вот только обнимать нас придется побольше, если у нас такие планы. Давно доказано, что объятия продлевают жизнь.

Яна опять всхлипывает и со слезами кидается ко мне. Очень велик шанс того, что нас теперь с Гордеем просто не будут выпускать из объятий, чтобы мы прожили как минимум до ста пятидесяти.

— Вы куда-то оба уехали, — шепчет Яна. — Я волновалась!

— Но мы же тут и все хорошо, — поглаживаю ее по спине. — Все хорошо.

На крыльцо к Алисе выходят мои родители. Мама вытирает руки о полотенце, а папа переводит цепкий взгляд с меня на Гордея, оценивая ситуацию.

Он, наверное, посчитал, что мы с ним рванули к адвокатам обсуждать развод и ждет, когда мы решим всех шокировать еще одной “прекрасной” новостью.

— Идите и соберите вещи, — говорит Гордей, когда Лев отступает от него. — Мы сегодня возвращаемся домой.

— Но пап… — Яна вытирает слезы с челюсти и недоуменно прижимает ладонь к влажной красной щеке, — а как же бабуля?

— С бабулей я отдельно решу вопрос, — Гордей напряженно поправляет галстук, — а ваша задача сейчас послушать меня.

Яна и Лева растерянно переглядываются, и я решаю, как настоящая мудрая женщина, подать голос:

— Да, давайте сейчас без лишних вопросов. Потом дома поговорим.

Кошусь на Гордея в ожидании его оценки моей поддержки, и он коротко, но одобрительно кивает.

Лева и Яна торопливо идут к крыльцу, через несколько шагов оглядываются на нас. Вероятно, они уловили в нас метаморфозы, в которые мы нырнули через боль, страх и отвращение.

— Тебе придется и со своими родителями переговорить, — Гордей приобнимает меня за плечи и не спеша ведет меня к дому. — Моя мама обязательно пожалуется им, а они полезут к нам.

Под ногам шуршит мелкие белые камушки, в которых с хрустом утопают тонкие каблуки моих туфель.

— Тогда предлагаю разделиться, — соглашаюсь я с невеселыми прогнозами мужа, — или ты хочешь, чтобы я присутствовала при разговоре с твоей мамой?

— Нет, это должен быть мой личный с ней разговор, Ляль. И он должен был случиться очень давно.

Глава 54. Где твоя благодарность?

— Мам, мы сегодня домой, — стараюсь говорить спокойно и уверенно.

Бессмысленно сейчас взрослому мужику обижаться на женщину, которая не заметила в своем муже тихого извращенца и тирана.

Или не хотела замечать?

Или для нее тоже было нормой то, что я находился в тени ее мужа, который мягко унижал и прессовал на протяжении долгих лет?

Но, может, она сама забита мои отцом? И тоже этого не осознает, как не осознавали мы с Лялей?

— И я… и я бы хотел, чтобы ты кое в чем меня послушала, мам, — вздыхаю я.

Она молчит и плачет.

Сидим в малой белой гостиной, которая соединяется с зимней оранжереей.

— Я не хочу, чтобы ты жила в этом доме. Ты как-то говорила, что хотела бы не пригороде жить, а в квартире.

— Что ты такое говоришь? Как я отсюда уеду?

— Просто возьмешь и уедешь, — тихо отвечаю я.

Прекрасно понимаю, что без объяснений я выгляжу самодуром, однако я не хочу, чтобы мои дети приезжали к бабушке в этот дом, который я теперь хочу разнести по кирпичиками и сжечь дотла.

— Твой отец был против…

— И еще, мам, — я не отвожу взгляда, — я не хочу слышать ничего в подобном ключе. Я не буду тебя поддерживать в разговорах, в которых ты будешь рассуждать, против чего бы выступил отец. Или каким он хорошим был.

— Гордей, — мама стискивает в пальцах платок, — конечно, ты по-своему проживаешь горе, но не надо так. Ты так не справишься со скорбью.

И мы с Лялей не сможем играть с моей мамой дурачков, которые очень скорбят и печалится о смерти близкого и любимого человека, лишь бы она прожила свое горе без лишних вопросов.

Гадкая ситуация.

— Если ты твердо отказываешься переезжать, то, конечно, никто силком тебя не выселит из этого дома, — постукиваю пальцами по подлокотнику кресла, — но своих детей я сюда больше не привезу.

— Да что происходит?! — мама внезапно повышает голос. — Какая собака тебя укусила?! Тело твоего отца еще не остыло в земле, а ты уже хочешь наш дом продать.

Я даже на минуту теряю дар речи от предположения мамы. Она решила, что я хочу продать дом и ее оставить без личного угла?

Интересно.

Неужели были предпосылки к тому, чтобы сейчас видеть во мне жадного и мелочного сына?

— Этот дом больше для меня не дом, мама, — я держу голос твердым и спокойным, хотя внутри я начинаю закипать. — Нет. Продавать дом в мои планы вообще не входит. Я просто больше не хочу тут находиться. Потому что… потому что это дом отца.

— Вот именно!

Мама вскакивает на ноги:

— Я никуда отсюда не поеду! И даже не думай! — понижает голос до разочарованных ноток, — я всегда говорила, что ты сложный, Гордей, но сейчас ты перегибаешь палку. Возьми себя в руки, в конце концов!

И ведь я слышу в ее голосе знакомое материнское разочарование, с которым она меня пыталась защищать меня в моменты родительского воспитания.

“Слав, ну вот такой он”

“Слав, он сложный мальчик. Ну, что ты от него хочешь?”

“Он сейчас опять замкнется в себе, Слав, и тебе это тоже будет не по душе”

— Меня, Ляли, наших детей в этом доме больше не будет, — вновь повторяю я, но уже без мягкости в голосе. — Ваши встречи тогда будут только на нашей территории.

— Я не понимаю! — взвизгивает мама.

Молчу. Поглаживаю пальцами спинку носа в попытке успокоить раздражение. У мамы умер любимый муж. Я должен быть понимающим сыном.

— Я так и думала, что между тобой и отцом были какие-то сложности в последнее время! — мама вышагивает передо мной. — Довел отца, да, — разворачивается ко мне. — Ты ему грубил! В тебе было столько агрессии!

Убираю руку от лица и поднимаю взгляд. Мама все же меня винит в смерти отца.

— Да он после разговоров с тобой нервничал, Гордей! — мама почти кричит. — И за что ты так с ним? Он был пожилым человеком, который жизнь положил на семью, на тебя! Где твоя благодарность?

— Мам, он не был хорошим отцом, — щурюсь на нее. — Согласен, как-то запоздало ко мне пришло это осознание, но факт остается фактом. Мудаком он был.

— Не смей!

— Я уважаю твои чувства к нему, поэтому соглашусь, что мне лучше не наговорить тебе сейчас лишнего, — к вискам приливает кровь и пульсирует тупой болью. — Но бегать вокруг тебя и твоих воспоминаний, какая у нас хорошая и крепкая семья была, я тоже не стану. Потому что это не так.

— Ты пьян, — шипит мама. — Ты ночью напился, и сейчас от тебя несет чуть ли не чистым спиртом. Твой отец…

— Хватит! — теперь и я повышаю голос. — О моем отце поговоришь с психологом, — хмыкаю, — хотя тут не психолог нужен, а психотерапевт, а, возможно, даже психиатр, мам. Всем нам! — рявкаю я. — И беседы с ним затянутся на месяцы и годы!

— Ты невыносим! Ты опять все переворачиваешь с ног на голову! Ты иначе не можешь, да? В семье горе, а ты устраиваешь попойки, мордобой, в кустах валяешься! — маму трясет от гнева. — Еще и меня ко всему прочему решил выселить из моего же дома! Где твоя совесть?! Сколько с тобой отец бился и все без толка!

Бессмысленно тратить слова, но и закидывать маму правдой сейчас — жестоко. Пусть злится. Пусть считает меня неблагодарным сыном и тираном-самодуром, который вырвался из-под контроля идеального папочки.

— Мы сегодня уезжаем, — я встаю и приглаживаю лацканы пиджака, — детям уже достаточно слез. Им надо возвращаться в обычную жизнь, к друзьям. Люди умирают. Что уж тут поделаешь?

Глава 55. Нет... он не мог...

Я увела моих родителей из дома в беседку.

Настороженные сидят и молчат. Папа — по правую сторону, а мама — по левую. Не знаю, что говорить.

И они тоже, учитывая тот момент, что я растрезвонила им об измене Гордея, которой не было.

— Ну, что? — папа все-таки не выдерживает. — Вы у адвокатов были, да? И, наверное, уже заявление подали? Вы же об такие быстрые, резкие и дерзкие.

— Не понимаю, как так, — мама вздыхает. — У вас же все хорошо было.

— Во-первых, ничего хорошего не было, — поглаживаю колени и смотрю на солнечные пятнышки на траве у кустов белых пионов.

— Не говори так, — цыкает мама, — у каждой семьи есть свои сложности, Лиля.

Перевожу на нее уставший взгляд:

— А можно меня не перебивать, мам? И если я говорю, что ничего хорошего в последнее время между мной и Гордеем не было, то это так и есть, — сжимаю кулаки на коленях. — И нет, мам, это не простой кризис семейной жизни. И нет, мы не разводимся. И не были мы у адвокатов. И не подали заявление.

Вновь смотрю перед собой, пока мама и папа пребывают в полнейшем недоумении.

Какая дурацкая ситуация, в которой ничего конкретного не скажешь и не объяснишь.

— И не изменял он мне, — тяжело вздыхаю. — Физической измены не было, но… это не отменяет того, что мы оказались в жопе.

— Я же говорил, — тихо и облегченно отзывается папа, — что ты поторопилась… — замолкает и озадаченно чешет щеку, — но тогда… тогда та женщина… кто?

Разворачивается ко мне и в ожидании ответа приподнимает бровь.

— Вера, — я скидываю тесные туфли и разминаю затекшие пальцы. — Типа его бывшая, а сейчас… — задумываюсь и печально тяну, — женщина с проблемным бывшим мужем, упрямым сыном-подростком и… И не нужен ей Гордей.

— Я все равно ничего не понимаю, — папа недовольно прищёлкивает языком о верхние зубы.

— Пап, — смотрю на него, — у нас и без любовницы все было плохо. Очень плохо. И он хотел со мной развода. И не из-за другой женщины, а потому что…

Замолкаю, вновь смотрю перед собой и продолжаю:

— Потому что я не видела в нем мужа. Мужчину. Любимого, — горько усмехаюсь. — Отца своих детей. Никого в нем не видела. Вот так.

Мама и папа молча переглядываются. Для них мои откровения слишком сложные и заумные и никак не отзываются в их сердцах, потому что они сами не проживали подобное осознание, что от семьи осталось только название.

— Тебе бы о таком поговорить со Славой, — глаза у мамы становятся тоскливые. — Он бы Гордея встряхнул.

Я сжимаю переносицу и закрываю глаза:

— Я это скажу, потому что не хочу больше ничего слушать о Славе.

Зажмуриваюсь и расслабляю лицо, прогоняя липкое напряжение:

— Не был он хорошим человеком, — сглатываю и поясняю, если вдруг мои родители не поняли, про кого я говорю, — Вячеслав не был хорошим человеком.

— Лиль… — папа растерянно моргает и всматривается в мой профиль, — что ты такое говоришь.

— Он хорошо играл свои роли, — серьезно и без тени сомнения смотрю на отца, — я бы сказала, он был идеальным актером, но на деле, папа, нам всем не повезло дружить, любить, верить сумасшедшему мерзавцу. В нашей семье с Гордеем его имя теперь под запретом.

— Лиля, что… объяснись, пожалуйста, — по лицу папы пробегает тень черной тревоги. — Что произошло за эти часы?

Имею ли я право раскрывать отцу и матери, что они дружили много лет с извращенцем, манипулятором, тираном и обманщиком? Я сделаю им больно, гадко и лишу светлых лет дружбы с “хорошим и достойным” человеком.

— Он следил за мной, пап, — слабо улыбаюсь я. — Вячеслав. Следил. Я нашла фотографии с моих восемнадцати лет, а после мы с Гордеем в его ноутбуке нашли не только фотографии, но и видео с моим участием. И да, речь идет в том числе об обнаженке.

Пап бледнеет. Мама молчит.

— А еще он меня поил китайским чайком с гормонами, — мне тяжело выдерживать темный взгляд отца, — очень хотел третьего внука. У меня сейчас проблемы по-женски начались.

— Лиль…

Лицо папы кривится в недоверии, отвращении и в брезгливости, а еще в глазах вспыхивает бессильная ярость.

— Господи, — сипит мама. — нет… он не мог… как же так… нет… что за глупости…

— Но он мог, — теперь я разворачиваюсь к маме с кривой улыбкой. — Спасибо ему, что у него хватило ума или принципов, чтобы не насиловать меня… Хотя я думаю, что у него была фишка такая. Подглядывать, следить…

— Хватит, — мама поднимает ладонь в защитном жесте и встает.

Прикрывает рот пальцами, передергивает плечами и судорожно выдыхает.

— Вот, что изменилось за эти часы, — шевелю пальцами на ногах, разгоняя кровь. — Его смерть изменила все.

— Нет, — повторяет мама.

А папа продолжает смотреть на меня и не моргает. Сначала он побледнел, а теперь идет красными пятнами гнева:

— Я бы заметил… я бы понял…

— Что-то начал понимать лишь Гордей, — переплетаю пальцы в замок на коленях. — Только он, а мы? А я? — перевожу взгляд на отца. — Я тоже ничего не понимала.

По дорожке среди цветущих кустов к нам размашисто и уверенно шагает Гордей. Поправляет ворот, провожает взглядом воробья, который пролетает над его головой и похрустывает мелкой белой галькой.

— Я бы попросил оставить нас, — поднимается на ступеньки беседки. — И все, что было сказано моей женой, не стоит знать моей маме. Пока не стоит. Она все равно не поверит и не поймет.

Глава 56. Как ты будешь на меня ругаться?

Гордей поднимается в беседку, отступает с прохода и молча ждет, когда мои родители оставят нас.

Они тушуются под его прямым взглядом и спешно, суетливой уходят. Несколько шагов от беседки, и они оглядываются.

Вот теперь я вижу в их глазах запоздалый страх за меня. Они верят мне. Они же понимают, что я бы не стала врать в подобных гадких вещах, потому что выгоды для меня — никакой.

Я киваю маме и папе. Даю знак, что я в порядке. Что я сейчас в безопасности и что теперь можно сделать выводы, но не бояться.

Смотрю в их спины. Держатся за руки. Я думаю, что их ждут долгие часы недоуменного молчания, прежде чем они решат… если решат обсудить мои слова.

Возможно, они больше не поднимут эту тему. Потому что здоровому и адекватному человеку не захочется вновь касаться этой мерзости. И, в любом случае, уже ничего не исправить.

Гордей садится рядом на деревянную скамью и достает пачку сигарет.

— Как ты понял, что я сказала родителям правду? — едва слышно спрашиваю я.

— По их лицам, — вытягивает из пачки сигарету и сует ее в зубы, обреченно глядя на дом, — мама отказывается переезжать.

— Ну, ее можно понять…

— Как и любого из нас, — щелкает зажигалкой и сосредоточенно прикуривает сигареты от маленького оранжевого огонька, задумчиво прищурившись.

Я уже не кашляю от дыма.

Неужели привыкла?

Однако я все же говорю:

— Гор, может…

Он будто считывает мои мысли. Выдыхает дым, глядя на тлеющий кончик сигареты, и говорит:

— Последняя, — переводит на меня взгляд. — Слушай, ты правда не замечала, что от меня пахнет сигаретами.

Качаю головой.

Не замечала.

И для меня самой это дико понимать.

У сигаретного дыма едкий и сильный запах для человека, который не курит, но я не чуяла вонь горелого табака от Гордея.

Между мной и ним будто и правда была стеклянная стена.

У меня были обрублены все связи с мужем, и в этом отстраненном холоде я многое игнорировала в нем.

Своей волей Вячеслав смог изменить во мне даже восприятие реальности, в которой я отказывалась от Гордея и отодвигала его в сторону. И если он в стороне, то и запахи от него меня не интересуют.

— Это так страшно, — тихо признаюсь я.

— Да, страшно, Ляль, — Гордей вновь затягивается сигаретой. Усмехается. — А я все ждал, когда ты почуешь сигареты.

— Теперь почую, — с надеждой обещаю я. — Должна почуять. А ругаться могу по этому поводу?

Гордей стряхивает пепел и переводит на меня темный изучающий взгляд, под которым я теряюсь, будто сказала лютую глупость.

— А как ты собралась ругаться на меня из-за сигарет? — спрашивает Гордей, и я в его голосе пробиваются низкие хриплые нотки заинтересованности.

Это шанс пофлиртовать и позаигрывать с мужем? Или мне лишь показалось, что тон Гордея располагает к осторожному кокетству в беседке?

— Вариантов несколько, — отвечаю я. — Могу быть сварливой, истерично-громкой или… ммм, — задумываюсь, — не знаю… и занудой, которая будет каждый раз читать лекции, почему курить вредно. Выбирай, — пожимаю плечами и аккуратно, без агрессивного флирта улыбаюсь.

— Ни один из вариантов не возымеет должного эффекта на курильщика, — Гордей хмыкает и опять подносит сигарету к губам. — Ну, попилишь. Поворчишь.

Меня возмущает его флегматичность, но вместе с этим я согласна, что скандалы, истерики и лекции вряд ли его встряхнут, если он плотно сядет на вредную привычку.

— Я буду реже целовать тебя, — подаюсь в его сторону и вглядываюсь в задумчиво-строгий профиль, — потому что от тебя будет неприятно пахнуть. И…

Точно ли я могу сейчас раскрыться перед Гордеем не просто кокеткой, а еще и бесстыдной соблазнительницей?

Я даже в молодости такой не была.

— И еще, — понижаю голос до шепота, — ты будешь горький на вкус, Гор.

Незамедлительно краснею. Гордей немного хмурится в попытке разгадать мой намек и в следующую секунду разворачивается ко мне:

— Я тебя… правильно понял?

Зрачки расширяются, а он сам уже забыл о сигарете, с которой падает пепел на деревянный настил.

— Да, — опускаю на долю секунды взгляд на его ширинку и вновь всматриваюсь в его глаза, — будешь горьким.

Давно у нас не было оральных ласк, о которых я сейчас прозрачно намекаю. Гордей даже не моргает. Сигарета догорает до фильтра.

— А вот это довод, дорогая, — отзывается Гордея, и его голос вибрирует возбуждением. — Это сработает. Уже сработало.

Бросает окурок на настил и тушит носком туфли. Вновь смотрит на меня:

— Теперь мне надо узнать, как скоро никотин из меня вымоется.

В Гордее вместе с возбуждением и предвкушением вспыхивает жизнь. Я не могу вспомнить, когда в последний раз он смотрел на меня вот так, как сейчас.

С удивлением, желанием и мужским восхищением.

Замечаю, как в его глазах пробегает темная тень, а после он сгребает меня в охапку:

— Сейчас тебе придется перетерпеть мой невкусный рот.

И он жадно целует меня. Я чувствую в его выдохе острые алкогольные пары, а в слюне вкус табака, но я отвечаю Гордею голодной взаимностью.

Он душит меня в объятиях, пожирает мои губы и глотает мое мычание, которым я выражаю свое наигранное возмущение.

— Ты теперь точно не отвяжешься от меня разводом, — его тяжелое и терпкое дыхание обжигает мои губы, щеки и нос. — После таких-то обещаний какой муж разведется?

А затем наша игривая интимность обрывается, потому что на крыльцо выбегает Яна и в страхе кричит:

— Пап! Папа! Там бабушка! Папа! Мам!

Глава 57. Нервный срыв

Правая рука Алисы, сидящей на полу, обмотана полотенцем, а у раковины уборной на первом этаже валяется окровавленный нож.

Дверь выбита моим отцом, который пытается хрипло и торопливо оправдаться перед бледным и шокированным Гордеем:

— Она заперлась, плакала, говорила, что никому не нужна…

— Не нужна, — Алиса льет слезы в грудь моей мамы, которая ее обнимает. — Слава ушел… оставил меня… теперь меня выгонять из дома, потому что некому защитить… Я хочу к нему... К нему... Он меня ждет...

Папа переводит растерянный взгляд на Гордея, который медленно выдыхает, проводит по лицу ладонью и выуживает из кармана телефон:

— Мам, у тебя нервный срыв.

— Нервный срыв?! Ты еще решил меня упечь в психушку?

Вижу по ее глазам, что она не в себе. Ей страшно, и, вероятно, мертвый Вячеслав и в ее голову пролез и вложил то, что без него она по миру пойдет. Что без него Гордей избавится от нее.

Он мог.

Поэтому ее переклинило на словах, что ей стоит переехать из этого проклятого дома. Сработал мощный триггер, и ее понесло.

— Ляля! — Алиса смотрит на меня горящими паникой глазами. — Не позволяй ему… Ляля…

— Мам, тебе вколят успокоительных, — взгляд у Гордея полны темной печали и сожаления. Прикладывает к уху телефон. — Ты перенервничала и начинаешь уже придумывать небылицы.

— Твой отец бы не позволил…

— Алиса, тише, — моя мама поглаживает ее по спине. — А еще у тебя есть мы. Слышишь? — обхватывает ее лицо ладонями и вглядывается в глаза. — И мы рядом. Сколько лет ты нас знаешь? Мы же не станем тебя обманывать, да?

Папа накрывает рот ладонью и сглатывает.

— Иди к детям, — Гордей берет меня за руку, отводит к перекошенной двери и мягко выталкивает из уборной, — мы тут сами разберемся.

— Да, ты прав…

Через минуту я уже в гостиной. Правда, не совсем помню свой путь из уборной к Лёве и Яне, которые сидят на диване и смотрят на меня, не моргая.

На щеках слезы, а в глазах — испуг.

— Все в порядке, — стараюсь говорить спокойно и тихо, — бабушка просто перенервничала.

Сажусь между сыном и дочкой и беру их за руки. Ладошки — холодные и влажные.

— Бабушка кричала, что папа хочет ее выгнать и продать дом, — шепчет Яна, — но папа ведь не такой, — смотрит на меня. — Он не стал бы выгонять бабушку.

— Не стал бы, — киваю я, — но он действительно предложил бабушке съехать из этого дома.

— Зачем?

— Затем, что этот дом… — слабо улыбаюсь. — Яна… я не знаю, как все объяснить…

— Мне тоже никогда не нравился этот дом, — едва слышно отзывается Лев. — Тут не так, как дома. Не знаю. Не нравился и все.

— А где тогда бабушка будет жить? У нас? — спрашивает Яна.

— Я думаю, что ваш папа или купит для бабушки красивую квартиру или, может, дом подыщет поближе к нам, — уверенно отвечаю я. — Никто на улице бабушку не оставит.

— Да ее теперь вообще нельзя одну оставлять, — Левка переводит на меня испуганный взгляд. — Нельзя.

— А если бабушка сошла с ума?

— Да, мам, если она сошла с ума? — Лев поддерживает вопрос младшей сестры.

— Так, она не сошла с ума, — вздыхаю я. — Случился нервный срыв. Бабушке тяжело. И будет еще очень долго тяжело и сложно, потому что… потому что ее ждет жизнь без дедушки.

И эта жизнь без хитрого тихого манипулятора будет полна болезненных метаморфоз и жутких открытий.

Если Вячеслав давил сына, то и жену подавно. И к Алисе придет это осознание, потому что больше не будет подпитки ее наивных заблуждений от старого мерзавца-паука.

— Бабушка думает, что папа какой-то козел, — Левка очень возмущен. — ты ведь так не думаешь? Правда? Потому что… потому что ты тоже часто с ним не соглашалась.

— Я знаю.

Горько усмехаюсь. Что мне еще сказать детям? Прикинуться дурочкой? Это не сработает.

— Я знаю, — вновь повторяю я. — Да, я в последнее время была… сама не своя. И с папой у меня были сложности. Были, но мы постараемся все уладить, все обговорить и понять, что, — глубоко выдыхаю, — что любим друг друга.

Да, любим, но нас смогли обмануть, запутать и отвратить друг от друга.

— Ты любишь папу, да? — спрашивает с надеждой Яна, для которой моя нелюбовь к Гордею могла стать трагедией, как для дочери. — Любишь?

— Люблю, — касаюсь ее щеки и улыбаюсь. — Да, я чуть об этом не забыла, но вспомнила.

— Это хорошо…

Яна со всхлипами обнимает меня, уткнувшись в плечо заплаканным лицом:

— Это хорошо, что вы любите друг друга…

Левка тоже не выдерживает. Неуклюже и по-мальчишески обнимает меня и судорожно на грани слез выдыхает:

— Блин, Янка, чо творишь?

— Не специально, — опять всхлипывает она. — Ты же тоже боялся, что разведутся…

— Мы не разводимся, — тихим и виноватым шепотом отвечаю я. — Нет, не разводимся. Мы будем вместе, потому что врозь мы не сможем жить.

— Твой отец знал, какой ты! — доносится крик Алисы. — Бессовестный! Отца довел до смерти, теперь за меня взялся? Сгноишь в психушке? Такая у тебя благодарность?!

Улавливаю в голосе свекрови те нотки, которые пробивались и в моих претензиях к Гордею и криках. Холодок пробегает по спине.

— Почему она так говорит? — сипит Яна.

Крепко обнимаю ее и Левку:

— Сейчас надо быть терпеливыми, милые. Это не ее слова, не ее мысли, не ее чувства… Не ее, но она должна прожить их, выплеснуть и найти себя.

— А чьи тогда? — спрашивает Лев.

— Вашего, — закрываю глаза, — дедушки.

Глава 58. Ты и я

Мои мама и папа предлагают остаться с Алисой после приезда скорой и укольчика успокоительного.

Они понимают, что нам с Гордеем после всей правды не стоит находиться в доме Вячеслава, где даже стены, кажется, пропитались его сладковатыми миазмами контроля, слежки и давления.

Дышать тяжело.

Пока Гордей возится с вещами детей у машины, я поднимаюсь к Алисе в комнату в желании попрощаться и хоть как-то убедить в том, что никто не хочет от нее избавиться.

— Ну, Лиса, — вздыхает мама. — Милая моя. Полежишь, мы потом чай попьем, посидим в саду… Пусть дети едут домой. Куда ты?

Замираю у приоткрытой двери.

— Может, на них тень какая, — шепчет моя свекровь. — Да и я сама эту тень чувствую. Очиститься надо.

— Хорошо, поехали в храм, помолимся, — неуверенно и немного удивленно отвечает мама, не понимая о какой тени идет речь.

— Нет… Тут нужен другой человек. Другой, — голос у Алисы дрожит. — Надо было его на похороны пригласить… Надо было, но я подумала, что вы ведь не поймете. Какая я дура. И Гордей такой не просто так… С ним же все было хорошо, а тут как с цепи сорвался… Это духи…Темные духи…

— Алиса, ты меня пугаешь. Какие, духи? Ты чего?

— Он и Лялю почистит. Мы со Славой раз в месяц у него чистили себя… И все было хорошо…

— У кого? — я решительно распахиваю дверь и захожу в спальню.

Алиса подрывается с кровати и кидается ко мне. Мама, которая стоит у комода, напряженно поджимает губы. Боится, что подруга могла сойти с ума.

— Лялечка, — Алиса берет меня за руки, — поехали, а? Уговори и Гордея, а? Поедем сейчас к шаману. Он поможет. Надо очистить семью от смерти. Очистить Гордея.

Я могу в шоке только недоуменно моргать.

Алиса знала о шамане?

Так она вместе с мужем поехала крышей?

— Алиса, какие шаманы? — мама не выдерживает и повышает голос. — Ты же взрослая здравомыслящая тетка. Да, Слава умер. Да, люди умирают.

— Твой муж живой! — Алиса оглядывается. — Да что ты знаешь? Вот умрет твой…

А после срывается в слезы:

— Прости, Господи, прости… Я не хотела… — накрывает лицо ладонями и всхлипывает, — я и к шаману этому хочу… просто Слава всегда к нему тащил… Я не знаю, что со мной… Не знаю…

Мама возвращает ее в кровать. Накрывает одеялом и ложится рядом. Обнимает и вздыхает:

— Лиса, ты же во все это не верила никогда.

— Не верила, — закрывает глаза и складывает руки на груди. — Слава увлекся, а я… я просто за компанию. Перетерпеть часок, пока этот болезный пляшет и песни поет и домой. Славе скучно было. А, может… — задерживает дыхание и торопливо шепчет, — может, из-за близости смерти уже был не в себе… а я не поняла…

О, вы многое не знали и не понимали. И не подозревали.

— Отпускаем детей? — спрашивает мама, поглаживая Алису по плечу. — Пусть едут. А мы тут, как взрослые, повеселимся.

— Шаман… — прячу руки за спину. — Что за шаман? И где его искать?

— Ляля, — мама приподнимается, — прекращай. Ты, что, сама собралась к шаману? Что за бред, блин?

Я перевожу на маму твердый взгляд, по которому она должна понять, что я не из-за любви к шарлатанам спрашиваю, где можно найти этого чертового шамана.

— Заедем с Гордеем и попросим, чтобы он для Вячеслава… ммм… спел и станцевал, — лгу без зазрения совести. — Если он верил, то пусть это будет последней данью уважения. И забудем.

— Да, так будет правильно, — Алиса садится и с тоскливой благодарностью смотрит на меня. — Верил он в эту ерунду, что поделать.

Через несколько минут спускаюсь на первый этаж, крепко сжимая в пальцах клочок бумажки с адресом.

— Что там? — к лестнице шагает тревожный Гордей. Как оголенный провод. Может замкнуть. — Что так долго? Поехали.

Спускаюсь к нему и вкладываю клочок с адресом в руку. Он недоуменно расправляет его и поднимает взгляд:

— Что это?

— Шаман, — едва слышно отзываюсь я. — Не знаю, есть ли смысл с ним беседовать… Твой отец и маму твою к нему таскал.

— То есть она знала… — в гневе и ненависти рычит Гордей.

— Вряд ли знала то, что он творил… со мной, — касаюсь его ладони и заглядываю в черные глаза. — Ну, знаешь… Может, он был как личный знахарь… Пожилые люди часто в такое верят.

Гордей вновь смотрит на адрес и прячет клочок в карман брюк. Движения резкие и немного дерганные.

— Наверное, стоит побеседовать… — приглаживает волосы и горько смеется. — Это… какое-то безумие. Да он бы всех нас затянул бы в психушку такими темпами.

Гордей вновь бледнеет от злости, беспомощности, и я его обнимаю, уткнувшись лицом в его горячую грудь. Я слышу, как бьется его сердце.

— Мы можем закрыть эту тему. Закрыть и жить. Мы ничего не исправим, но можем не зацикливаться на этой дикости. Мы живые и не в психушке, Гордей. И у нас все будет хорошо.

— Будет, — стискивает меня в объятиях и крепко прижимает к себе. — Мы постараемся.

— Вместе постараемся, — закрываю глаза. — Ты и я. Вместе.

Глава 59. Не зря

Небольшой поселок в Подмосковье.

Даже не так. Какая-то модная экодеревня, которой максимум лет пятнадцать. Домики — аккуратные, из оранжевого кирпича. На крышах — солнечные батареи.

— Тут земля должна была быть пиздец дорогой, — задумчиво тянет Гордей.

— Останови, — бью его по плечу.

Машина тормозит, и мы с круглыми глазами наблюдаем, как подросток гонит через дорогу “стадо” маленьких декоративных свиней размером с чихуахуа. Нет, это не поросята, а крохотные модные свинки.

— Десять, — говорит Гордей.

— Что?

— Я насчитал десять свиней, — он медленно моргает, и машина трогается с места, — я в шоке.

Дом Шамана стоит особняком от всех остальных. Двухэтажный кирпичный дом и большой участок с молодым яблоневым садом. Ни ограды, ни ворот, однако только мы подходим к крыльцу, надо которым вися ловцы снов, пучки перьев, черепушки мелких птиц и зверьков, к нам выходит полная женщина в скромном зеленом сарафане и с толстой косой до пояса.

Улыбается.

С наигранными радостью и приветливостью.

— Вы по записи?

— К нему еще записываться надо? — удивляется Гордей.

— Конечно. Если он вас не ждал, — женщина улыбается еще шире, — вам придется уйти. Он сейчас отдыхает.

Гордей с усмешкой смотрит на носки своих туфель, затем поднимает тяжелый и темный взгляд:

— Если я сейчас уйду, то не будет у вашего шамана больше такого красивого домика…

— Вы угрожаете?

— Угрожаю, — Гордей не моргает. — Я пришел побеседовать о своем мертвом отце…

— Связь с умершими требует тонкой настройки…

— Мой отец был вашим клиентом, — Гордей щурится. — Клиентом же? Я не знаю, как правильно все это говно назвать. Так вот. Он подох. Были не так давно похороны, но это все лирика. Мой отец по рекомендации твоего блядского шамана поил мою жену гормональной хуйней. Но это еще не все. Был проведен… ммм… ритуал? Обряд? Хуй знает, что это было, но все это случилось без согласия моей жены, — голос у Гордея тихий. — Что-то мне подсказывает, что за все это может нехило так прилететь.

— Я поняла, — в глазах женщины проскальзывает тревога и испуг, — пройдемте. Я вижу и чувствую, что вам очень нужен и важен разговор с мастером душ.

Я переглядываюсь с Гордеем и усмехаюсь. Мастер душ. Как красиво сказано.

Тетя с косой отводит нас в просторную гостиную, в которой очень много “шаманского” духа. Это и шкуры на полу, и плоские барабаны из кожи на стенах, и люстры из оленьих рогов, и гирлянды из трав, животных косточек и перьев.

— Я могу предложить чаю?

— Нет спасибо, — твердо отвечаю. — Напилась я чая. В том числе и вашего.

Женщина криво улыбается и удаляется, перекинув косу за плечо.

Потом к нам, через минут десять, выходит тот самый чудило, что танцевал и пеле в нашей с Гордеем спальне. На нем те же уродливые шамански тряпки, которые он, похоже, в попыхах надел.

Мужику лет пятьдесят. Лицо острое, а глаза — настороженные и бегают. Он узнает меня и бледнеет за шторкой перьев, которые пришиты к краю его острой уродливой шапки.

— Слушайте, — он садится, — я понимаю… но я ничего дурного не сделал. У вашего отца был запрос… И не он первый, кто волнуется за своих детей и внуков.

— То есть таких, как мой отец, — Гордей хмыкает, — много?

Да, много. И не только пожилые верят, что можно песнями, плясками и травками решить любую проблему, но молодые и зрелые.

С шаманом, которого зовут совсем не по-шамански Алексеем, работает целая команда из гадалки, астролога, хироманта, таролога… Есть “специалист” на любой вкус, но Вячеслав по большей части шаманил.

И шаманил не только со мной.

Он шаманил со сделками и договорами. Алексей отплясывал и вокруг бумажек. Спрашивал у духов, насколько благонадежны те или иные люди, и советовался с высшими силами по поводу переговоров и встреч.

И так повернуло Вячеслава в последний год, и все началось с того, что он в первую очередь к гадалке из команды Алексея обратился. По совету Аллы. Это она подсадила Вячеслава на таро, на гадания по воску, на шаманские танцы.

И я не удивлена, потому что она всегда любила эту тему. И даже меня подбивала сходить к астрологу, чтобы он раскрыл мне все-все секреты моей жизни, но я отказывалась. Мне было просто неинтересно, а если бы была хоть искорка любопытства, то меня могли окрутить. Я же такая внушаемая овца.

— Я действительно помогаю людям, — Алексей пытается оправдаться после допроса Гордея. — Помогаю. И чувствую, — смотрит на нас с неподдельным сочувствием и теплом, — чувствую, что вашей семье сейчас непросто… Между вами энергия темная…

— Завали пасть, — Гордей цыкает и встает. — Оставь эту хрень для других.

— Со своей энергией мы сами разберемся, — я тоже поднимаюсь на ноги, — и кому тут нужна помощь, так это вам. Помощь специалиста, — делаю многозначительную паузу и поясняю, — психиатра.

Гордей приобнимает меня, целует в висок и неторопливо уводит. На крыльце он вздыхает:

— Зря бензин потратили.

— Не зря, — жмусь к нему, — давай махнем сейчас в поле и поваляемся в траве. Мы же давно не были с тобой за городом. Ты и я.

Глава 60. Иначе

— Это собака, — смеюсь я и протягиваю руку к облакам. Указываю пальцем, — вот морда, вот хвост, вот лапы.

— Кенгуру, — безапелляционно заявляет Гордей. — Какая же это собака? — повторяет по слогам, — кенгуру. Ты посмотри внимательно.

Я щурюсь в попытке разглядеть в облаке кенгуру. Над нашими лицами пролетает мохнатый шмель и по лицам пробегает легкий ветерок.

Так хорошо.

И легко дышится.

Я давно, очень давно не дышала свободно и полной грудью.

Под спиной — пиджак Гордея.

В воздухе витают терпкие запахи травы, полевых цветов и нагретых на солнце камней.

Так и не могу увидеть в облаке кенгуру. Я и так, и эдак. То прищурюсь, то голову наклоню.

Потом понимаю, что Гордея смотрит на меня. И ему пофиг на кенгуру в облаках.

— Что? — перевожу на него шутливо-возмущенный взгляд. — Ты меня надул? Нет там кенгуру?

— Есть, — улыбается.

В Гордее сейчас много плутовства, и оно меня завораживает. Я вновь вижу того юношу, который рядом со мной становился игривым и не боялся быть глупым.

— Я уверена на девяносто девять процентов, что ты меня с кенгуру просто подразнил, — тихо заявляю, задерживая дыхание. — Признайся, что нет там кенгуру, а есть собака.

— Теперь там и собаки нет, — взгляд Гордея скользит к губам и вновь поднимается к моим глазам. — Ты отвлеклась.

Накрывает мою щеку теплой сухой ладонью. Тону в его расширенных зрачках, а внизу живота начинает требовательно ныть.

Жарко.

А он все тянет и дразнит меня улыбкой и хриплым прерывистым выдохом. Его ладонь спускается к моей шее.

— Целуй уже меня, засранец такой, — зло выдыхаю я.

— Куда ты торопишься? — глаза Гордея вспыхивают самодовольством. — И мы же тут на облака приехали смотреть, а не целоваться.

Продолжает дразнить.

Ему нравится, что я жду и жажду от него решительных поцелуев. Могу, конечно, сама кинуться на него, но я ведь дама упрямая и высокомерная.

Это меня должны целовать.

— К черту облака, — хриплым шепотом отвечаю я. — Целуй.

— Ты точно этого хочешь?

— Вот сволочь.

И хохотнувшего Гордея целую я, с рыком бросившись на него, но он все же перехватывает инициативу и подминает меня под себя.

Задыхаюсь.

Его руки ныряю мне под футболку, а я бесстыдно тянусь к его ремню и ширинке. Когда он целует меня в шею, и выдыхаю:

— Давай… третьего заведем…

Хочу еще ребенка от Гордея. Это желание проснулось вот на неделе, когда я поняла, что Лев и Яна серьезно так подросли и что они отказываются от моих сюсю-мусю, объятий и потискушек с щекотушками.

Взрослые стали и очень серьезные.

— Третьего? — Гордея отстраняется. — Я не ослышался?

А в глазах удивление и надежда. Если женщина хочет от тебя ребенка, то она тебя любит. Она признает тебя своим мужиком, в котором уверена на все сто процентов.

— Нет, не ослышался, — сглатываю я. — Я хочу третьего…

— И я хочу, — Гордей отвечает мне низкими вибрациями, которые поднимаются из глубины его груди. — А ты… девочку или мальчика?

— Кто получится, того и хочу… Целуй, — пряжка его ремня, наконец, поддается моим неуклюжим пальцам, — а то я кусаться начну…

Он выполняет мою просьбу.

В его поцелуе много нежности, близости, радости и любви. Я — его женщина. Я — мать его детей. Я — его любовница.

Он берет меня без надрыва, без напряжения. Он наслаждается мной, а я его поцелуями, руками и выдохами.

Мы столько могли потерять, но нам повезло.

Мы вновь есть друг у друга. Мы любим. Нам удалось не порвать тонкие ниточки, и теперь под облаками посреди поля мы получаем свою награду. Слов о любви, стоны, рык и волны теплого удовольствия.

После мы опять лежим на траве. Всклокоченные, тяжело дышим и держимся за руки. Прям как влюбленные подростки.

— А говорила, что только на облака посмотрим, — Гордей медленно моргает и делает глубокий вдох, — заманила и соблазнила.

— Какое коварство, — вытягиваю из волос травинку. — И я ни о чем не жалею.

— И я не жалею, — Гордей крепко сжимает мою ладонь. Молчит несколько секунд и на новом выдохе признается. — Я люблю тебя.

Он взволнован. Это не дежурное признание, чтобы жена отстала. Это признание, которое сложно в себя удержать, но и выпустить страшно, потому что оно может сделать слабым, если отвергнут.

— И я тебя люблю, — неуклюже переворачиваюсь на бок лицом к Гордею. — Люблю.

Гордей касается моих волос, вглядываясь в глаза:

— Прости меня.

— И ты меня тоже прости.

Нам не надо объясняться, за что мы просим прощение. За то, что чуть не потеряли друг друга. За то, что отвернулись друг от друга.

И за то, что чуть не уничтожили нашу семью.

— Иди сюда, — Гордей сгребаем меня в охапку и прижимается щекой к макушке. — Теперь все будет иначе.

— Мы уже начали жить иначе. Уже, Гордей. И мне нравится, как мы начали жить.

Эпилог

Свекровь все-таки записалась к психотерапевту в желании общаться и видеться с внуками. Много фыркала, много звонила со слезами и попытками продавить Гордея на жалость и совесть, а потом встала и пошла к специалисту.

Конечно же, она ничего хорошего не ожидала и не думала, что дядечка со спокойными глазами чем-то поможет.

А он помог.

После нескольких сеансов она позвонила Гордею и в отчаянии прошептала:

— Мне страшно. Он был не тем, кем я его видела, да?

Потом через пару месяцев Гордей ей раскрывает правду, что по дому были понатыканы скрытые камеры и что ее муж годами следил за мной. Она ужасается от честности сына, замолкает на несколько дней, а после приезжает и обнимает меня со словами:

— Мне жаль. Я, правда, не знала…

А я говорю ей, что никто не знал и даже подумать не мог.

Алиса продает дом. Покупает другой в нашем районе. Небольшой с аккуратным садиком и громкой надоедливой пожилой соседкой, которая приходит в гости то с тортиком, то с пирожками, то с запеканкой. Постепенно она пробивает броню моей свекрови, и они официально заявляют, что они теперь подружки. Лучшие подружки, которые по вечерам готовят ужины и смотрят сериалы.

За могилой Вячеслава присматривает специально нанятый человек. Приносит цветы, чтобы было как у всех его соседей, прибирается и уходит.

Алиса однажды пришла к нему, постояла и вздохнула:

— Какая же я была дура.

И больше не приходит.

Вера родила девочку, а ее бывший исправно платит алименты. Да, бунтарь-художник устроился на работу и “взялся за ум” после того, как к нему в мастерскую наведались крепкие ребята и провели тихую беседу. После этой беседы ему наложили гипс на правую руку и на левую ногу. Да, к этому была причастна я.

Я не стала просить Гордея помочь, ведь Вера все-таки его бывшая, и ситуация очень щекотливая, поэтому обратилась к Юре Пастухову, и тот с готовностью все устроил на следующий день. Я сделала вывод, что он очень любит такие разборки со сломанными руками и ногами, а художник заслужил.

Подругами мы с Верой не стали, потому что лично для меня это было бы странно, но я знаю, что если я внезапно позвоню ночью, чтобы, например, поплакаться, то она трубку возьмет. И, может, даже дурой назовет.

Из компании Гордея она уволилась. Наверное, чтобы не нервировать меня, и их общение оборвалось. Надеюсь, одиночество и тоска больше не толкнут Веру и Гордея к разговорам о жизни на крыше. Ведь у моего мужа теперь для бесед по душам есть я, а у большегрудой и провокационной красавицы — новый босс, который очень заинтересовался яркой подчиненной.

Алла прогорела. Думаю, что не без помощи Гордея она оказалась в больших долгах и серьезных проблемах перед налоговой. Она после безуспешных попыток встать на ноги и вернуть цветочный бизнес к прибыли уехала в деревню к пожилым родителям и теперь им копает огороды под вечные упреки.

Шаман Алексей после нашего визита почуял, что дело пахнет жареным и сменил деятельность. Теперь он выхаживает по сцене в модном красивом костюме, за деньги вещает об успешном успехе и рассказывает, как к нему прийти. Говорят, что во внутреннем кармане он носит талисман из пучка воробьиных перьев. Не смог окончательно отказаться от прошлой личности.

***

— Мам, — на кухню заглядывает Яна, на цыпочках шагает ко мне и берет за руку. — Идет, но тихонечко.

— Что случилось? — взволнованно откидываю полотенце.

— Спокойно, — фыркает она, — все хорошо… но идем…

С улыбкой закусывает губы и ведет меня в гостиную.

— Вот умора, а, — хихикает она.

На полу среди подушек спят Гордей и Левка, а между ним устроилась Леночка с фломастерами.

Лица и руки у моего мужа и сына старательно разрисованы кривыми цветочками и разноцветными каракулями.

— Лена, — окликаю шепотом дочу, которая тянется красным фломастером к губам Гордея.

Она оглядывается и с детской умилительной хитростью улыбается.

— Да пусть, — Яна пихает меня в бок и кивает Леночке, — можно. Рисуй

— Ты младшую сестру учишь плохому.

Лена хмурится, наклоняется к Гордею и сосредоточенно возюкает фломастером по губам. Тот кривится сквозь сон, поджимает губы и вновь на выдохе расслабляется.

Лена расставляет красные точки на его подбородке и неуклюже разворачивается к Леве. Вздыхает, откладывает красный фломастер в сторону и берет фиолетовый.

Левка, почуяв сквозь сон неладное, переворачивается на живот, подложив руки под голову и тяжело вздыхает. Лена не теряется и начинает выводит неровные линии на шее под его затылком.

— Лен, — вдруг бубнит он. — Что ты делаешь?

— Лисую, — доча высовывает кончик языка.

— Ну, — причмокивает Лева и повторяет за ней исковерканное детским языком слово, — лисуй. На папе полисовала?

— Полисовала, — сонно отвечает с закрытыми глазами Гордей. — Теперь твоя очередь.

— А на сестре полисовала? — спрашивает Левка.

Лена замирает и оглядывается на Яну, которая округляет глаза:

— На мне не надо.

— Надо, — зевает Гордей. — И на маме тоже надо.

— Надо, — Леночка уверенно кивает и тянет к нам фломастер. — Идем лисовать.

— Тогда и на тебе надо полисовать, — Яна решительно собирает волосы.

Лена задумывается на несколько секунд и расплывается в улыбке:

— Да. Надо! И на мне надо!