Пределы мира

ГЛАВА 1

На исходе весны царь снова пустился в путь через пустыню. Теперь он пошел по другой дороге, которая вела из оазиса Амона прямо к берегам Нила и выходила в окрестности Мемфиса. Александр часами ехал в одиночестве на своем сарматском гнедом, а Букефал шел рядом без сбруи и узды. С тех пор как он осознал, насколько велик тот путь, который ему предстоит пройти, Александр старался беречь своего жеребца от всех ненужных тягот, словно желая продлить жизненную силу его молодости.

Потребовались три недели марша под жгучим солнцем и суровые испытания, пока солдаты не увидели вдалеке тонкую зеленую полоску — плодородные берега Нила. Но царь, погруженный в свои мысли и воспоминания, как будто не подвластен был ни усталости, ни голоду, ни жажде.

Товарищи не нарушали его задумчивости, понимая, что он хочет остаться в этих бескрайних пустынных просторах наедине со своими смутными ощущениями, со своим тревожным предчувствием бессмертия, со своими душевными переживаниями. Возможность поговорить с ним появлялась только вечером, и порой кто-нибудь из друзей заходил к нему в шатер составить компанию, пока Лептина помогала царю принять ванну.

Однажды Птолемей ошеломил Александра вопросом, который давно уже не выходил у него из головы:

— Что тебе сказал бог Амон?

— Он назвал меня сыном, — ответил царь. Птолемей поднял упавшую из рук Лептины губку и положил на край ванны.

— А о чем был твой вопрос?

— Я спросил его, все ли убийцы моего отца мертвы или кто-то еще остался в живых.

Птолемей промолчал. Он подождал, пока царь вылезет из ванны, накрыл его плечи чистой льняной простыней и стал растирать. Когда Александр повернулся, друг заглянул ему в самую глубину души и заговорил снова:

— Стало быть, ты все еще любишь своего отца — теперь, когда стал богом?

Александр вздохнул:

— Если бы не ты задал этот вопрос, я бы сказал, что это слова Каллисфена или Клита Черного… Дай мне твой меч.

Птолемей удивленно посмотрел на него, но возражать не посмел. Он вынул из ножен свое оружие и протянул царю, а Александр надрезал лезвием кожу на руке, так что потекла кровь.

— Что это, разве не кровь?

— Да, действительно.

— Кровь, правда? А не «ихор, что струится по жилам блаженных»? — процитировал Александр гомеровскую строку. — А стало быть, друг мой, постарайся меня понять и не наноси ран попусту, если любишь меня.

Птолемей понял и извинился за то, что повернул беседу таким образом, а Лептина омыла руку царя вином и перевязала.

Александр увидел, что друг расстроен, и пригласил его остаться на ужин. У царя было чем угостить: черствый хлеб, финики и кисловатое пальмовое вино.

— Что будем делать теперь? — спросил Птолемей.

— Вернемся в Тир.

— А потом?

— Не знаю. Надеюсь, Антипатр сообщит мне о том, что происходит в Греции, а наши осведомители в Персии предоставят достаточные сведения о намерениях Дария. Тогда уж и примем решение.

— Я знаю, что Евмен сообщил тебе о судьбе твоего зятя Александра Эпирского.

— Увы, да. Моя сестра Клеопатра убита горем, равно как и моя мать, которая очень его любила.

— Но я почему-то думаю, что самую сильную боль чувствуешь ты. Или я не прав?

— Похоже, прав.

— Что же объединяло вас так тесно, кроме двойного родства?

— Великая мечта. Теперь вся тяжесть этой мечты легла на мои плечи. Когда-нибудь мы пойдем в Италию, Птолемей, и уничтожим варваров, которые убили его.

Александр налил другу немного пальмового вина и проговорил:

— Тебе нравится слушать стихи? Я пригласил Фессала составить мне компанию.

— С превеликим удовольствием послушаю его. Какие стихи ты выбрал?

— Те, где говорится о море. Разных поэтов. Зрелище бескрайних песков напоминает мне морские просторы, а здешний зной заставляет мечтать о море.

Лептина отодвинула в сторону два маленьких столика, и вошел актер. Он был одет как для сцены и загримирован: глаза накрашены бистром, рот подведен суриком, создавая горькую складку, как у трагической маски. Притронувшись к кифаре, Фессал издал несколько приглушенных аккордов и начал:

В глубокой ночной тиши Александр зачарованно слушал актера; царь внимал этому голосу, который был способен на любые интонации и умел заставить ответно вибрировать все человеческие чувства и страсти и даже подражать дыханию ветра и рокоту грома.

До поздней ночи они наслаждались искусством великого актера, а тот стонал женским плачем и гремел криками героев. Когда Фессал закончил декламацию, Александр обнял его.

— Спасибо, — проговорил он с огненным взором. — Ты наяву вызвал сны, приходящие ко мне по ночам. А теперь ступай спать: завтра нас ждет долгий марш.

Птолемей остался еще ненадолго, чтобы выпить с Александром.

— Никогда не вспоминаешь о Пелле? — вдруг спросил он. — Никогда не думаешь о матери, об отце, о том, как мы были детьми и скакали верхом по холмам Македонии? О водах наших рек и озер?

Александр как будто задумался на несколько мгновений, а потом ответил:

— Да, часто, но они мне представляются чем-то отдаленным, как будто все это произошло много-много лет назад. Наша жизнь так наполнена, что каждый час идет за год.

— Это означает, что мы состаримся раньше времени — так, что ли?

— Возможно… А может быть, и нет. Лампе, которая светит в зале ярче всех, суждено и погаснуть раньше всех, но гости запомнят, как прекрасен и приветлив был ее свет во время праздника.

Он отодвинул полог шатра и проводил Птолемея наружу. Небо над пустыней сияло бесконечным множеством звезд, и два молодых друга подняли к нему глаза, любуясь этим великолепием.

— А может быть, такова же и судьба звезд, что ярче других сверкают на небосводе. Да будет твоя ночь спокойна, друг мой.

— И твоя тоже, Александрос, — ответил Птолемей и удалился в свой шатер на окраине лагеря.

Через пять дней они вышли на берега Нила близ Мемфиса, где царя ожидали Парменион и Неарх, и в ту же ночь Александр снова встретился с Барсиной. Она поселилась в роскошном дворце, раньше принадлежавшем какому-то фараону. Ей отвели жилище в верхней части дворца, открытой северному ветру, который вечером приносил приятную прохладу и колыхал голубые виссоновые занавеси, легкие, как крылья бабочки.

Барсина ждала царя. В легкой сорочке ионийского покроя она сидела в кресле, украшенном золотыми и эмалевыми узорами. Ее волосы, черные с фиолетовым отливом, ниспадали на плечи и грудь, а лицо было сильно накрашено в египетском стиле.

Лунное сияние и свет лампы, что сочился из-за гипсовой перегородки, смешивались в воздухе, пропитанном ароматами нарда и алоэ, и мерцали желтоватыми отблесками в ониксовой ванне с водой, где плавали цветы лотоса и лепестки роз. Из-за панно с изображением зарослей плюща и птиц, парящих в воздухе, доносилась приглушенная музыка — нежные звуки флейты и арфы. Стены сплошь покрывали древние египетские фрески, на которых под звуки лютни и бубнов кружились в танце перед восседавшей на троне царственной парой обнаженные девушки. В углу комнаты стояла большая кровать с голубым балдахином на четырех деревянных колоннах, украшенных капителями в форме цветка лотоса.

Александр вошел и направил на Барсину долгий страстный взгляд. В его глазах еще горел палящий свет пустыни, в ушах звучали тайны амонского оракула, и аура магических чар исходила от всей его фигуры: от золотых волос, ниспадавших на плечи, от мускулистой, покрытой шрамами груди, от переливчатых глаз разного цвета, от тонких нервных кистей рук с синеватыми набухшими жилами. Его тело прикрывала лишь легкая хламида, схваченная на левом плече серебряной пряжкой древней работы, которая веками передавалась в его династии по наследству; лоб охватывала золотистая лента.

Барсина встала и тут же ощутила, как утонула в сиянии его взгляда.

— Александрос… — прошептала она.

Он сжал ее в объятиях и стал покрывать поцелуями, влажными и сочными, как спелые финики, а потом уложил на кровать и ласкал теплую надушенную грудь.

Но мгновение спустя царь ощутил, как ее кожа похолодела и роскошное тело напряглось у него в руках. Александр уловил в воздухе неопределенную тревогу, и это пробудило его задремавшие было инстинкты воина. Он резко обернулся и заметил метнувшуюся к нему фигуру, увидел занесенную руку с кинжалом, услышал визгливый дикий крик, прозвучавший в стенах спальни, — и тотчас этому звуку ответил крик Барсины, полный страха и боли.

Александр легко повалил нападавшего и придавил его к полу, выкручивая ему руку, чтобы тот выпустил оружие.

И царь, несомненно, тут же и убил бы его вставленным в лампу тяжелым подсвечником, если бы не узнал пятнадцатилетнего мальчика — это был Этеокл, старший сын Мемнона и Барсины! Мальчик бился, как попавший в капкан львенок, выкрикивая оскорбления, кусаясь и царапаясь.

Привлеченная переполохом, прибежала стража и схватила злоумышленника. Поняв, что здесь произошло, командир воскликнул:

— Покушение на жизнь царя! Отведите его вниз, для пыток и суда.

Но Барсина с плачем бросилась в ноги Александру:

— Спаси его, мой господин, сохрани жизнь моему сыну, умоляю тебя!

Этеокл с презрением посмотрел на нее, а потом повернулся к Александру и проговорил:

— Тебе следует убить меня, потому что иначе я еще тысячу раз попытаюсь сделать то, что пытался совершить сегодня; я буду это делать снова и снова, пока мне не удастся отомстить за жизнь и честь моего отца.

Он все еще дрожал от возбуждения схватки и ненависти, сжигавшей его юное сердце. Царь жестом велел страже удалиться.

— Но, государь… — начал было возражать их командир.

— Уйдите! — приказал царь. — Разве вы не видите, что это мальчик?

Когда начальник стражи повиновался, царь снова обратился к Этеоклу:

— Честь твоего отца не пострадала, а его жизнь унесла роковая болезнь.

— Неправда! — крикнул мальчик. — Ты его отравил, а теперь… а теперь забрал себе его жену. Ты бесчестный человек!

Александр приблизился к пленнику и проговорил твердым голосом:

— Я всегда восхищался твоим отцом. Я считал его единственным соперником, достойным меня, и мечтал когда-нибудь встретиться с ним на поединке. Я бы никогда его не отравил: со своими врагами я встречаюсь лицом к лицу, с копьем и мечом. Что касается твоей матери, то это я — ее жертва. Я думаю о ней каждое мгновение, я потерял сон и покой. Любовь — это божественная сила, сила необоримая. Человек не может ни укрыться от нее, ни избежать ее, как не может он избежать солнца и дождя, рождения и смерти.

Барсина рыдала в углу, закрыв лицо руками.

— Ты ничего не скажешь своей матери? — спросил юношу царь.

— С того самого мгновения, когда твои руки впервые прикоснулись к ней, она больше мне не мать, она для меня ничто. Убей меня, тебе следует это сделать. А не то я убью вас обоих. И посвящу вашу кровь тени моего отца, чтобы он успокоился в царстве Аида.

Александр обратился к Барсине:

— Что мне делать?

Она отерла глаза и взяла себя в руки.

— Отпусти его, прошу тебя. Дай ему коня и провизии и отпусти. Можешь ли ты сделать это для меня?

— Предупреждаю, — снова повторил мальчик, — если ты меня сейчас отпустишь, я отправлюсь к Великому Царю и попрошу у него доспехи и меч, чтобы сражаться против тебя в его войске.

— Если так должно быть, пусть так и будет, — ответил Александр.

Он позвал стражу и, объявив, что отпускает мальчика, велел дать ему коня и провизии.

Этеокл направился к двери, пытаясь скрыть бурные чувства, переполнявшие его душу, но мать окликнула его:

— Погоди.

Мальчик на мгновение задержался, но потом повернулся к ней спиной и шагнул за порог. Барсина снова повторила:

— Погоди, прошу тебя! — Она открыла ящик под скамьей, вынула оттуда блестящий меч в ножнах и протянула сыну. — Это меч твоего отца.

Мальчик взял его и прижал к груди. Из глаз его хлынули горючие слезы, оставляя заметные следы на щеках.

— Прощай, сын мой, — проговорила Барсина полным горя голосом. — Да хранит тебя Ахура-Мазда, да уберегут тебя боги твоего отца.

Этеокл прошел по коридору и спустился по лестнице во двор, где стражники держали под уздцы коня. Но прежде чем вскочить на него, мальчик увидел, как в боковой двери появилась какая-то тень — его брат Фраат.

— Возьми меня с собой, прошу тебя, — взмолился мальчик. — Я не хочу оставаться пленником этих яунов!

Этеокл на мгновение заколебался, а младший брат продолжал настаивать:

— Возьми меня с собой, прошу, прошу тебя! Я не тяжелый, конь вынесет нас обоих, пока мы не достанем второго.

— Не могу, — ответил Этеокл. — Ты еще слишком маленький, да и… кто-то должен остаться с мамой. Прощай, Фраат. Мы увидимся, когда закончится эта война. И я сам приду и освобожу тебя.

Он крепко обнял брата и долго не отпускал его, а тот лил слезы вовсю. Потом Этеокл вскочил на коня и ускакал.

Барсина следила за сыновьями из окна своей комнаты и чувствовала, что сейчас умрет, что сердце ее разорвется при виде этого пятнадцатилетнего мальчика, галопом скачущего в ночь. Она безутешно плакала, думая, как горька бывает судьба земных существ. Еще недавно она ощущала себя одним из олимпийских божеств, чьи изображения видела на картинах и скульптурах великих художников-яунов; теперь же чувствовала себя ниже последней из рабынь.