Предисловие к жизни

БЕСКОНЕЧНОЕ СВИДАНИЕ

Он вышел в сад и удивился: белым-бело! Белые флоксы, белые георгины, белые табаки и белые астры. Влюбленный в цветы, он с весны усердно ухаживал за ними, полол и поливал, и теперь удивлялся не тому, что они чудесно расцвели. Удивительно было, как незаметно кануло лето и подступила осень.

Осень! Николай Николаевич не впервые заметил, что уже не весна, а осень больше волновала его. Видимо, все больше и больше не весна, а именно осень становилась его порой. Поэтому так странно взбудоражили его сейчас белые цветы и этот томный и нежный, всюду проникающий утренний запах флоксов и табака.

Скоро все окрест переменит краски и с деревьев полетят желтые листья. Они будут падать медленно и спокойно. И тогда невозможно будет отвлечь себя от безотчетной печали. Зачем и откуда она приходит к нему, печаль? Разве худо ему живется, разве не с ним его любимые дочь и жена? Разве не с ним его работа? Но это беспокойное чувство придет, и, невольно смирившись, он решит про себя, что это тоже признак его осенней поры.

И поплывут, поплывут мысли о том, что никто уже не называет тебя молодым, что твоей дочери Танюше девятнадцать лет, что у верной твоей подруги стала совсем белой ее красивая голова, что мало — ох, мало! — удалось сделать в жизни. Время летит, и все больше остается несовершенного.

Последняя геофизическая экспедиция в восточную Якутию, в суровый мерзлый район Суантар-Хаята, дала столько интересных наблюдений и фактов, но он буквально завяз, утонул в ворохах отчетов и материалов, никак не может выстроить систему обобщений, написать книгу. Нет, так нельзя! Надо суметь наверстать упущенное, надо изо всех сил поторопиться и вообще пора, давно пора научиться потолковее, поумнее тратить силы и драгоценное время. Надо, надо это строжайше потребовать от себя.

Николай Николаевич тряхнул крупной своей головой, потер лоб и усмехнулся: полно, такие мысли в воскресный день!

Он оглянулся и сразу отыскал глазами Нину Ивановну. Жена сидела за столиком на террасе, возилась с бумагами. По воскресеньям она всегда старается навести порядок в своей писанине — никто, наверное, столько не пишет, сколько врачи! Сотни историй сотен болезней. Он уловил скользнувший по нему взгляд… И вдруг понял: ее тревожит настроение Танюши.

«Доченька, помочь тебе? Давай сядем и потолкуем», — хочется ему сказать. Но как ей поможешь? Уже не раз пытались оба завести разговор с дочерью, однако она молчит, еще не пришло, видно, время для признаний, для откровенности…

Николай Николаевич чувствует: и сегодня, как два воскресенья подряд до этого, она оставит их с матерью вдвоем и уедет в Москву. Весной, когда им удалось снова снять этот домик с небольшим участком, они так радовались возможности проводить вместе свободные вечера и все воскресенья. Это стало вроде семейной традиции, и лишь нечто чрезвычайное могло нарушить их тихий еженедельный праздник. Танюша сломала его однажды без видимой причины и без всяких объяснений.

Да, Танюша сейчас уедет. Она уже пошла к матери, приласкалась, сказала что-то и теперь бежит к отцу, который сидит за самодельным столиком, среди густых и высоких кустов жасмина.

— Папа, папочка, я должна ехать в Москву. Я обещала, понимаешь? Мама согласна. Разумеется, к вечеру вернусь.

— Конечно, поезжай. Мы тебя проводим.

И они провожают ее до сияющего белизной молоденького березового лесочка. За ним сразу открывается в просторе луг, второй раз за лето поросший клевером. С того места, где они стоят, хорошо видны станция и люди, дожидающиеся очередной электрички. Поезд еще не заметен, но все слышнее дробный перестук его колес, через минуту, две он вынырнет из-за поворота.

Девушка целует мать, отца и уже на ходу, как им кажется, с облегчением кричит:

— Я поспею!

Они стоят и смотрят, как легко бежит Танюша прямой тропой, вытоптанной в траве.

Нина Ивановна и Николай Николаевич идут домой и говорят о всякой всячине. А думают — и неотступно — лишь о ней.

«Зачем она поехала в душную, пыльную Москву? Мало ей духоты и пыли на неделе».

«Надо — и поехала. Сговорилась с какой-нибудь подругой. Дело молодое».

«Она так и сказала бы: с подругой. А то ведь молчит».

«Верно. Пожалуй, не стоит себя обманывать. Пришло то неизбежное, чего мы ждали: в жизни Танюши появился человек, который ей небезразличен».

О «нем» они боялись и думать. Кто он, что от него ждать? Нам не важна его профессия. Не важно, красив ли он. Важно, чтобы у него была такая же, как у Танюши, чистая, незамутненная душа. Если так, они благословят их любовь.

Ну, а если ее дорогу перешел дурной и пустой человек?

— Как это, в сущности, несправедливо! — вздыхает Нина Ивановна.

— Не надо, Нина, — мягко говорит Николай Николаевич и крепко сжимает ее локоть. — Она же у нас умница!

Он понимает, что хотела сказать Нина Ивановна. Как несправедливо, что ты уже не волен оградить родимое существо от опасностей и ошибок. Девятнадцать лет мы растили ее, дрались с болезнями. Мы оберегали ее от ушибов, когда она училась ходить. Вместе с ней мы решали арифметические, а потом все более и более сложные задачи.

Самое сложное наступило теперь.

Нина Ивановна оборвала молчание:

— Ты прав. Не будем тревожиться попусту. Танюша не маленькая.

На том и порешили.

За обедом Нина Ивановна рассказывала о тяжелых случаях осложнений после гриппа. Николай Николаевич — о диссертации своего ученика, молодого геокриолога.

Пошли гулять лесной просекой — туда и обратно, опять туда и обратно. Николай Николаевич жалел ушедшее лето и в связи с этим вспомнил зиму в Якутии (минус пятьдесят градусов мороз, воробьи замерзают на лету, вместо двух рам — три в каждом окошке). Уроженка Ялты, Нина Ивановна ежилась и удивлялась.

В лесу их догнал запыхавшийся и взволнованный мужчина: его жена вдруг потеряла сознание, он просил доктора скорее помочь. Кроме того, мальчик соседей неудачно упал, наверное, сломал ногу, просят посмотреть, парнишка криком кричит.

Нина Ивановна и Николай Николаевич направились в поселок. У женщины сильно поднялось давление — она злоупотребила воскресным отдыхом, неосторожно гуляла на солнце. Нина Ивановна поставила ей горчичники на затылок и прописала резерпин. У мальчишки оказался серьезный вывих, за лечение взялся Николай Николаевич. Он ловко вправил сустав и крепко забинтовал крест-накрест ногу.

Когда они освободились, то обнаружили: наступил вечер. Не заходя домой, они пошли на станцию. Поднявшийся свежий ветер не помешал им сидеть на скамейке у платформы, встречать поезд за поездом и всматриваться в идущих мимо людей.

В какой-то миг, глянув на жену, Николай Николаевич хотел предложить ей поехать очередным поездом в Москву. Нина Ивановна сразу, по-видимому, поняла, встала и потянула его за руку:

— Пойдем-ка домой. Она к вечеру не управилась со своими делами, а в ночь решила не ехать…

Дома сразу разошлись по своим углам: каждый не хотел взглядом, неосторожным словом или вздохом обнаружить друг перед другом тревогу и тоску, усилившиеся с ночной темнотой.

Притаившись в постели, став под одеялом маленькой, словно девочка, Нина Ивановна прислушивалась к скрипам половиц под ногами мужа, непрерывно шагавшего в соседней комнатке, и про себя разговаривала о нем с дочерью.

«…Я помню, как отец вынес тебя из родильного дома. Он впервые сказал тебе «доченька» и, очень взволнованный, уверял меня, будто ты улыбнулась ему в ответ. «Не понимаю, как люди могут жить без детей», — бормотал он. В десять месяцев ты заболела корью, и врач напустился на меня: «Коллега, не будьте легкомысленной. Уверяю вас, эта детская болезнь до года весьма опасна и тяжела». Помню, ты не хотела лежать одна в кроватке и с плачем просилась на руки. И отец все носил тебя на руках и пел колыбельную песенку с одной только фразой о том, что он никому никогда тебя не отдаст.

Доченька, когда я теперь думаю о тебе, мне представляется, что он, твой отец, так и нес тебя на руках все твои девятнадцать лет! Я всегда радовалась вашим отношениям, а сейчас не уверена… Может быть, надо было иначе? Доверять, но и уметь спрашивать.

Его работа наполовину проходит в путешествиях и экспедициях. Но первые твои два года отец совсем не выезжал из Москвы. Дошло до того, что коллеги по институту проработали его. Мы с тобой не любим, когда он уезжает, — без него сиротливо. А ему еще труднее одному. Из самых необитаемых мест он шлет свои весточки и требует: пишите и думайте обо мне. И мы пишем, мы думаем о нем, чтобы было легче.

Доченька, как он ликовал, когда ты в прошлом году поступила на географический! Теперь вы мечтаете о совместных путешествиях. А как же я? Ведь вам придется брать в экспедицию и врача, одна я не хочу оставаться дома.

Девочка моя, я говорю все не о том. Если бы ты, родная, знала, как труден был для нас сегодняшний день! Какое тревожное, грустное воскресенье выпало на нашу долю! Ты уже большая и заслуживаешь доверия. Надо спокойнее, уравновешеннее… Но, видит бог, мы не умеем спокойнее, не умеем. Пойми, ты у нас одна».

Уже не первый час Танюша и «он» бесцельно бродили по московским улицам. Их свидание продолжалось целый день — с того момента, как Михаил встретил девушку в условленном месте. Где они с тех пор только не были! На водной станции, прощаясь с летом, немножко поплавали в заметно похолодевшей Москве-реке. По его настоянию забежали в попавшуюся на пути закусочную и наскоро пожевали нечто несъедобное под названием «ромштекс». В «Ударнике» посмотрели фильм «Чистое небо» после того, как довольно долго простояли в очереди за билетами. На Арбате пили газированную воду из автомата и на Смоленской площади угощались мороженым из бумажных стаканчиков.

«Почему я не уехала вовремя? — спрашивала себя Таня. — Ведь они ждут меня и волнуются, особенно папа».

Девушка не могла понять, как это все получилось. Она же твердо решила: ей надо вернуться засветло. Приехали на вокзал, выбежали на перрон, чтобы не пропустить очередную электричку, и остановились у вагонов. Михаил ничего не говорил, он даже не просил остаться, только смотрел на нее с грустью и не выпускал из своих рук ее руки. И она никак не могла набраться решимости взять и уехать. Каждый раз, когда уходил еще один поезд, у нее сжималось сердце, она вспоминала: они встречают с этим поездом! Внезапно на перроне зажглись фонари, множество фонарей. Таня удивилась: наступила ночь. Однако и теперь она не уехала.

— Я не поеду. Поздно, — вдруг сказала она.

— А родители? — спросил Михаил.

— Так вы хотите, чтобы я уехала? Хорошо, подождем следующую электричку.

— Танюша, я очень хочу, чтобы вы остались.

— Я вас обманула. Родители здесь, в Москве. А на даче — подруга, это ей я обещала вернуться.

Танюша отвернулась, чтобы Михаил не заметил ее смущения. Зачем она соврала?

— Подруга? Подруга подождет, — рассуждал он. — Родителей нельзя заставлять волноваться, подругу можно. Да она спит давным-давно.

Так она осталась в городе. И теперь, когда время перешло за полночь, они все еще не могли расстаться.

Недавно политый асфальт маслянисто блестел. С мягким шелестом проносились автомобили. Здесь, в центре, прохожих было еще много.

В третий раз пришли к ее дому на Чистых прудах, снова посидели в тихом и аккуратном дворике. Дом возвышался восьмиэтажной громадой. Как раз на восьмом этаже находилась квартира Танюши.

Михаил смотрел и бормотал:

— Это потому, что я вас не приглашаю к себе? — спросила Танюша. — Но вы же видите: в окнах темно, родители спят.

Девушка украдкой вздохнула: «Родные мои, простите меня, ненормальную».

Они опять вышли на бульвар, подошли к самой воде. Девушке вдруг стало холодно, и Михаил принялся отогревать ее руки своими большими теплыми руками. При этом он шумно дышал на Танюшины пальцы.

— Я совсем не мерзлячка. Мама всю жизнь меня закаляет. Не знаю, чего это я дрожу.

— Набросьте мою куртку, — сказал Михаил. — А мне и так хорошо.

— Нет. Я не хочу.

— Тогда пробежимся до того ларька. Только в темпе. Станет жарко.

Они бегут до ларька и обратно. И еще раз. И еще. Танюша разогрелась, шумно дышит и смеется.

Михаил опять вспоминает фильм. Бывает в жизни такая удивительная любовь?

— Неужели любовь — это всегда мучиться и страдать?

— Вы думаете, лучше не любить, чтобы не мучиться?

— Откуда я знаю, что лучше? Наверное, лучше всего не говорить об этом.

— Верно.

Михаил начинает вслух сочинять историю про девушку, которая жила в высоком тереме на берегу Чистых озер.

— Чистых прудов, — поправила Танюша.

— Разве это пруды? Чистейшие озера, — возразил Михаил. — Представьте себе… Девушка просыпается и выходит на балкон. Отовсюду слетаются птицы…

— Воробьи и галки, — уточнила Танюша.

— Что вы! Соловьи и канарейки. Они заводят утреннюю песню. Девушка расчесывает свои прекрасные волосы и глядится прямо в гладь озер (зеркало ей ни к чему). Мелкие золотые и серебряные рыбки…

— И лягушки…

— Ни в коем разе! Золотые рыбки всплывают на поверхность, почувствовав на воде ее улыбку.

— Сказочка цветистая, в восточном стиле, — засмеялась Танюша, хотя и была польщена. — А когда же девушка из сказки ложится спать? Когда он уходит, наконец, восвояси?

— Ну как, как он пойдет восвояси? — жалобно спросил Михаил. — Для этого он должен повернуться к девушке спиной или идти затылком вперед.

— Пойдемте, я вас провожу, — сказала девушка.

Уличные электрические часы были безжалостны.

— Неужели мы так давно гуляем? — удивилась Танюша.

— Наверное, все часы врут, — решил Михаил.

Теперь они оказались возле его дома.

— Все спят: мать, сестренка и брат, — глядя на окна, сказал Михаил.

Михаил водил и водил девушку по переулку. Его волновало, что вот она, Танюша, ходит вместе с ним переулком его детства.

Переулок был не очень пригляден: узок и горбат, с крутым склоном к площади. Никакой архитектуры не угадывалось в плохих приземистых домиках, стоявших вперемежку с большими современными коробками-домами.

Михаил остановился у Драматического театра:

— Этот дом начали строить давно, еще до войны, а закончили три года назад. Когда стены вывели к четвертому этажу, произошла авария, снизу хлынула вода и затопила подвалы. Постройку почему-то надолго оставили в покое. Нам, мальчишкам, это было очень кстати. Летом мы спускали вниз плот и гоняли его по зеленой воде: своя Венеция. А зимой катались на коньках. Но больше всего любили играть в салочки — носились по узким стенам постройки, не думая о риске упасть с высоты. «Есть упоение в бою у бездны мрачной на краю».

Танюша узнала: в детстве Михаил хорошо бегал. Как бы далеко его ни посылали родные, он обходился «своими двоими», без трамвая и без троллейбуса.

— Ходить я не умел, только бегал. Мать давала поручение: «Сбегай-ка, сынок, к дяде Ване и скажи: пусть завтра придут чай пить». А дядя Ваня живет в Сокольниках. И я несся туда, передавал приглашение и бегом возвращался.

— Всю жизнь шла тренировка, — пошутила Танюша. — Понятно, откуда взялись ваши рекорды.

— «Рекорды», — неодобрительно покачал он головой. — На коротких дистанциях плохие мои рекорды. Слабоваты для многоборья.

Михаил заметил, что Танюша зябко повела плечами. Они снова очутились под окнами его квартиры.

— Мы пойдем ко мне, — вдруг решил он и потянул ее за руку к подъезду.

Танюша отшатнулась:

— Что вы, Михаил! Нельзя. Проводите меня лучше домой — и на этот раз уже окончательно.

Пошли той же дорогой и опять подивились на часы.

— Вот несутся! — воскликнула Танюша.

Миновали дворик ее дома и остановились у подъезда.

— Я провожу вас до самого верха, — предложил Михаил и пошутил неудачно: — «Ворвусь я к милой в терем и брошусь в ноги ей».

— Не надо так шутить, — строго сказала Танюша. — И не надо меня провожать.

— А до второго этажа?

— Нельзя, Михаил! Неужели вы не понимаете? Прощайте, до завтра.

И она побежала вверх по лестнице. Оглянулась: он не ушел. Отвернувшись, стоял с поникшей головой.

— Михаил! — окликнула девушка.

В один миг он очутился возле нее.

— Я хотела напомнить: обязательно позвоните мне завтра. Прямо с завода, хорошо? И уже не завтра получается, а сегодня.

Танюша медленно поднималась по ступенькам, он шел за ней.

— Дальше нельзя! — твердо сказала девушка на третьем этаже.

— Почему до третьего можно, а до восьмого нельзя? Я должен проводить вас до квартиры. Вдруг на шестом этаже притаился злодей.

На площадке последнего этажа она потребовала:

— Теперь уходите! Чего доброго, увидят соседи.

— Постоим еще минуту, и я уйду.

Стояли еще с полчаса, не меньше. Танюша взглянула на окно и ахнула: стекло стало прозрачным и серо-голубым. Кинулась к двери и никак не могла ее открыть.

— Нескладный замок, вечно я с ним вожусь!

Михаил помог открыть дверь и отступил к лестнице. Улыбнулся не очень весело, помахал рукой и пошел вниз.

Танюша захлопнула за собой дверь, прислонилась к ней, закрыла глаза и сразу увидела, как он, понурый и печальный, с погасшим взглядом, спускается по лестнице.

Танюша выскочила за дверь и увидела, что Михаил и не думал уходить — стоял на ступеньках и улыбался.

— Ну, зайдите.

— Что вы, Танюша!

— На минуту, я прошу…

Михаил вслед за девушкой прошел в комнату, где все показалось необычным. В углу стоял скелет. В шкафу за стеклом и на полочках было разложено множество камней. На письменном столе лежали папки, журналы, брошюры, газеты. Книги, много книг. Они лежали стопками даже на диване. На стене — большой портрет Танюши. У окна — лабораторный столик с колбами и какими-то банками.

— Похоже на кабинет наглядных пособий, — высказался Михаил. — Или на амбулаторию.

— Папа здесь работает. И мама. Это их общая рабочая комната.

Гость оглядывался. С одной из полок на него неодобрительно и пристально смотрела бронзовая голова.

— Что это за голова садовая? — осведомился Михаил, пытавшийся за шутками скрыть свое смущение.

— Сами-то вы садовая голова! Это Гиппократ, — подарок маме от сослуживцев по больнице. Вы имеете представление, кто такой Гиппократ?

— Ну как же, — улыбнулся Михаил. — Почти каждый день приходится иметь дело с каким-нибудь из Гиппократов, все проверяют грудную клетку. Здесь у вас масса камней.

— Это образцы, привезенные папой из разных экспедиций. Из таких камней построен солидный научный труд. Показать?

Таня достала с полки книгу, и, раскрыв ее, Михаил увидел те самые камни, над которыми неудачно пытался шутить. На титульном листе было посвящение: «Моим верным друзьям — Нине и Танюше».

Михаил внимательно разглядывал фотографию ее отца в книге: доброе лицо, пухлые губы, веселые глаза и высоченный лоб — даже непонятно, зачем одному человеку такой лбище.

— Счастливая вы, Танюша! — не удержался и вздохнул Михаил.

— А вот мама, — показала девушка портрет над диваном. — Она красивая у меня, правда?

Да, мама у Танюши была очень хороша. Собственно говоря, Михаил был уверен, что это фотография Танюши: те же ясные и внимательные, глядящие в упор глаза, тот же соколиный разлет бровей, та же ямочка на правой щеке и мягкие очертания подбородка.

— Слушайте… ночуйте здесь, — смущенно и неуверенно предложила девушка. — Скоро четыре, куда же вы пойдете?

— А родители? Неудобно как-то. Хорош, скажут, гусь: пришел в гости в четыре часа ночи.

— Не смущайтесь, я им объясню. Кстати, на этом диване часто ночуют мои подруги по институту.

— Подруги — одно, я — другое.

— Нет их, родителей, понимаете вы, упрямый человек! — вспылила девушка. — За городом они.

— За городом? — удивился Михаил. — Там же подруга! Не понимаю…

Они поспорили, посмеялись, выясняя, где же Танюшины родители, и Михаил остался.

Таня принесла белье, одеяло, подушку, устроила на гладком диване постель.

— Утром не забудьте умыться, вот вам полотенце. Ванну, надеюсь, найдете сами.

Михаил показал на вторую дверь:

— Там кто проживает?

— Я проживаю. Мы с вами соседи. Спокойной ночи. Отвернитесь к стене и спите.

Гость укладывался спать, поглядывая на скелет, на книги, на портрет и на бронзового основоположника античной медицины.

Михаил полистал книгу о камнях, однако не мог сосредоточиться. Безусловно, книга эта была очень ценной — иную книгу отец Танюши не мог написать. Снова и снова Михаил рассматривал его портрет со все нарастающей симпатией и почтением. Никак не удавалось ему заснуть. Он поймал себя на том, что не может оторвать взгляда от двери в соседнюю комнату. Повернулся к стене, досчитал до ста, до двухсот, — и это испытанное средство не помогло.

— Разве тут уснешь: страшно, скелет скрипит костями и хихикает, — пожаловался он самому себе.

Уж не свет ли мешал ему? Михаил поднялся, чтобы погасить свет. Подойдя к двери, забыл про выключатель — стоял, прислушивался и думал: «Я войду к ней, что ж тут такого?» Вслед за этим, устыдившись, он выругал себя.

Внезапно открылась дверь, и вошла Танюша. Она едва не натолкнулась на Михаила, неизвестно почему торчавшего возле самой двери.

— У меня что-то стряслось с ногами, — сказала девушка. — Воздух холодный и ветер, а мы так долго ходили. Наверное, крапивница. Никогда не было такого.

Она показала ноги, осторожно приподняв полы халата. Действительно, кожа на ногах полыхала красными пятнами.

— У одного знакомого парня такие пятна появлялись после купанья в холодной воде, — сказал Михаил. — Кажется, врач так и называл: крапивница. Танюша, это я во всем виноват, вот свинья!

— Возьмите с этой полки медицинский справочник, том с буквой «К». Найдите крапивницу. И наденьте что-нибудь на себя — мы не на стадионе.

Михаил завернулся в одеяло и кинулся искать справочник.

Он торопливо листал толстый том, а Танюша, огорченно покачивая головой, разглядывала свои ноги.

— Указывается много возбудителей. Физические: холодный воздух, вода, резкий свет. Химические — они отпадают. И психические…

— Психические тоже отпадают, — улыбнулась девушка. — А как лечить, не сказано?

— «Симптоматически назначаются теплые ванны с сернокислым цинком», — прочел Михаил.

— И все?

— Вот еще есть! «Рекомендуются легкие обтирания ароматическим уксусом или спиртом». Я вспоминаю: того парня растирали именно спиртом…

— Спирт на лабораторном столике. Бинты в том ящике.

Михаил плеснул холодноватую влагу на кусок бинта и наклонился к ногам девушки.

— Я сама! — запротестовали Танюша.

— Мне сподручнее. Да вы не бойтесь, я осторожно.

Стоя на коленях, Михаил быстро водил влажным куском марли то по одной, то по другой ноге девушки. Одеяло сползло с его плеч на пол.

— Довольно! — крикнула Танюша. — А то сдерете-таки кожу. Слышите, хватит!

Она покачнулась и, чтобы не упасть, оперлась обеими руками о его спину. В какое-то непонятное мгновение все переменилось; они вдруг забыли о крапивнице и обо всем остальном. Держа девушку на руках, Михаил целовал ее в губы, в глаза, в лоб, в щеки, в волосы. Их горячее дыхание смешалось.

Руки Танюши беспомощно повисли, слезы залили все лицо.

— Я боюсь, — тихо, как-то отчаянно и проникновенно сказала она.

Ее слова, эта милая слабость и слезы, которые он ощутил губами, потрясли его до спазмы в горле.

Он отнес девушку в комнату, уложил в кровать и, как дитя, завернул в одеяло. Танюша серьезно, не мигая, смотрела на него и молчала. Мокрое от слез лицо ее светилось.

Михаил вернулся в кабинет и оделся. Вытер лицо спиртом и долго сидел за столом, посматривая на дверь, которая вела к Танюше. Вот сейчас, сию минуту он хотел бы увидеть ее отца. «Не тревожьтесь доверьтесь мне, — сказал бы ему Михаил. — Я ее не обижу. Я люблю ее».

«Танюша совсем девочка, она только вчера окончила школу, — сердито ответит отец. — Ей рановато заводить романы и тем более рановато заводить семью».

«Вы не правы, вы сто раз не правы! — возразит Михаил. — Танюша уже взрослый человек. Когда же полагается заводить семью?»

«Пусть она сначала закончит институт».

«Она закончит его обязательно. Поймите, ведь мне уже двадцать четыре. Я буду теперь зарабатывать больше, так, чтобы Танюша могла спокойно учиться, только и всего».

«Вы хорошо рассуждаете, молодой человек, но для меня это все неубедительно», — отрубит отец категорически.

Однако Михаил все равно не отступится, он приведет неотразимый довод.

«Николай Николаевич, будьте справедливы, — скажет он. — Вы встретили Нину Ивановну тридцати лет. А если бы это было на десять лет раньше?»

Михаил нашел среди бумаг на столе чистый лист и написал:

В половине седьмого Михаил, хотя и небритый, но свежий и бодрый, будто и не было позади бессонной ночи, отправился на стадион — до работы ему предстояла тренировка.

На прощание оскалившийся скелет получил от него такой щелчок, что все его древние кости закачались и загремели. Хмурого Гиппократа он дружески погладил по холодной голове и пообещал:

— А с тобой, доктор, мы подружимся, вот увидишь.

В тот ранний утренний час, когда Танюша, наконец, уснула, ее родители миновали молодой березовый лесочек и лугом торопливо пошли к станции.

Пока еще не было ни поезда, ни людей на станции, но они спешили, почти бежали, волнуясь, что могут опоздать. Во что бы то ни стало они хотели попасть на первый поезд, так как следующий отходил после него только через тридцать минут. Ждать столько было невозможно, немыслимо.

ЗОЛОТОЙ МОСТ

Они сидели у реки в излюбленном месте, где деревья склонялись ветвями к самой воде: отсюда хорошо был виден мост через Алькагану — мощные бетонные устои и затейливое стальное кружево пролетного строения, перекинутого с берега на берег. Петя Федотов безошибочно нашел товарищей в кустах, молча расположился возле и тоже уставился на мост. Издалека доносился дробный стук движка, звенела в вечном своем течении река, в кустах стрекотала невидимая кедровка.

— Готов мост, совсем готов, — со вздохом сказал Миша Кольцов, покачивая стриженой головой. — Каждый день, считай, смотрели на него отсюда и отмечали, как растет он по сантиметру. Теперь даже обидно: жили почти год из-за него на этом месте, хлопотали день и ночь, переживали, а сейчас вдруг надо уходить.

— Товарищ бригадир, разрешите задать вопрос, — кротким голосом обратился к Пете Коля Сыркин, его совсем не было видно в густой траве. — Предположим, через пятнадцать минут кончится перерыв. А дальше? Мост готов. Как будем жить дальше?

— Через пятнадцать минут мы явимся к нашему прорабу товарищу Жаркову, и он даст нам работу. И не сомневайтесь: нас пятеро, работы хватит на десятерых.

— Сомневаться не приходится. Что-нибудь насчет отделки, подчистки, уборки хлама и мусора? — уточнял Сыркин.

— Точно! Приемная комиссия нагрянет вот-вот, и у нас все должно блестеть.

— А дальше?

— Строительство большое, и говорят, уже приготовлена река, через которую нам строить новый мост. Ясно?

— Вполне. Интересуюсь: пустят ли нас на недельку в Хабаровск — на родителей поглядеть, в парк заглянуть. Хорошо там сейчас: музыка, мороженое, на Амуре огоньки, — мечтал Сыркин.

— «Родителей поглядеть!» А если их нет? — сказал Миша и отвернулся.

Они помолчали. Миша кидал камешки в спокойную реку, нарушая отражение неба и облаков в ней, остальные наблюдали за разбегающимися но воде кругами.

— Почти год прожили мы тут, возле Алькаганы, однако так и не проверили: есть в речном песке золото или нет. — Федя вспомнил об этом с досадой, он был сегодня, против обыкновения, неспокоен и все ворчал. — Один нанаец из стойбища говорил на днях: в Алькагане золото. И до чего странно получается: из-за моста мы про все, даже про золото позабыли.

— Ну беда! Набил бы теперь наш Федя целый мешок золота и стал бы капиталистом, — засмеялся Михайлов.

— Спокойствие! На горизонте прораб! — объявил глазастый Миша.

Молодые бетонщики зашевелились. Прораб шел по берегу, его белую гимнастерку было видно издалека.

— Почему он все-таки не носит своих орденов? — придирчиво спросил Федя.

— И ведь какие ордена!

— Хотя бы колодочку надел. Орден Ленина он за форсирование Днепра получил, — не отрывая взгляда от белой гимнастерки, движущейся среди зелени, сказал Петя. — Батальоном саперов командовал там.

— Мне, братцы, вот что нравится, — сказал Сыркин, подползая поближе к товарищам. — Наш Жарков настоящий герой войны, а поглядишь на него: ничего геройского. И до чего же человек умеет себя не выказывать! Пришел себе с фронта на наш мост, будто до этого в однодневной отлучке находился, работает потихоньку и без шума. До всяких мелочей доходит, до всего ему дело. Мост-то ведь не он строил, однако сдавать он его приготовляется, словно это его мост, собственный.

Сыркин смотрел на товарищей маленькими глазами, в них что-то светилось. Слова его произвели впечатление. На приближавшегося прораба были дружно устремлены пристальные взгляды пятерых человек, которым вместе было меньше ста лет.

— Я другое скажу, — произнес Миша, — строгий он и хмурый какой-то. Нелегко ему, видать, досталась война, не то, что нам. Мы учились, а он жизнью рисковал.

— Тихо! — звонко прошептал Петя.

Они точно из-под земли выросли перед Жарковым. Он не удивился и не улыбнулся, увидя своих бетонщиков. Парни стояли разные по росту, цвету глаз и волос, одинаковые по одежде.

— Бригада товарища То́лстого, — будто здороваясь, сказал Жарков.

— Бригада Федотова, — поправил его Петя, стараясь не смотреть на товарищей, заулыбавшихся оттого, что Жарков опять назвал тощего и длинного их бригадира то́лстым.

— Бригаде То́лстого даю задание, — сказал прораб, не обращая внимания на поправку Пети, — привести в порядок все на пролетном строении, обмести и обтереть, чтобы нигде ни соринки. Вот-вот приедет комиссия принимать мост. И другое задание, не совсем обычное. В трех местах правого берегового устоя аккуратно вырубить пробные кубики. В этих же местах одновременно взять по нескольку кусков бетона отдельно. Понятно?

— Зачем же, товарищ прораб, мост-то портить? — быстро и за всех спросил Михайлов.

Жарков неодобрительно посмотрел на него и так же быстро ответил:

— Нужно. Выбоины тщательно заделать цементным раствором. Исполняйте.

Настроение у ребят испортилось. Тем не менее они проворно взялись за дело. Сыркин замесил цементный раствор, остальные притащили и стали налаживать наверху берегового устоя маленькую деревянную люльку. Предстояла неприятная работа — ковырять мост, именно поэтому Петя Федотов решил ее выполнить собственноручно.

Миша, Федя и Коля Сыркин начали спускать своего бригадира на люльке. Михайлов побежал вниз — наблюдать оттуда.

— Стой! — звонко выкрикнул Петя.

Люлька остановилась. Бригадир наметил место и принялся с помощью молотка и зубила осторожно вырубать из бетонного массива кубики и куски пробы. Бетон не поддавался, пришлось бить тяжелым молотком изо всех сил. Серые осколки брызгами полетели во все стороны.

«Материал прочный и твердый как сталь. Зачем же портить устой?» — с досадой размышлял Петя.

Первый кубик и несколько кусков бетона были вырублены, и Федотова начали потихоньку спускать ниже. На большой высоте зыбкая деревянная площадочка под ним казалась непрочной, и Петя невольно присел.

Река сверху выглядела совсем неширокой, но ясно различались сильное течение ее и завихрения у берегов. Посредине реки поднимался островок с несколькими облизанными половодьем деревцами. Здесь ребята часто проводили часы досуга, валялись на песке. Где-то на островке жила выдра со смешной мордой и продолговатым коричневым телом, и бетонщикам нравилось выслеживать, как появлялась она из воды с рыбиной в зубах.

Сплошной стеной вплотную подступали к реке заросли деревьев на левом берегу. Укладывая бетон в устои, Петя и его товарищи не раз замечали выходивших из лесу на водопой то медведя, то стайку косуль, то сохатого. Звери с любопытством и подолгу смотрели на странные столбы, которые вырастали из реки, и на двуногих существ, суетившихся возле этих столбов.

Правый берег был отложе левого, но близко от него начинался подъем на высокую, заросшую редколесьем и кустами багульника островерхую сопку. Петя с улыбкой вспомнил, как по приезде сюда он увидел поднимавшийся от вершины ее черный столб дыма от костра и с испугом принял сопку за действующий вулкан.

— Слишком уж ты стараешься, Толстый! — крикнул Федотову снизу Михайлов, когда Петя возобновил свою работу в другом месте бетонного устоя. — Через три дня сдавать, исковыряешь кругом — испортишь все дело.

С высоты Михайлов выглядел забавно: запрокинутое лицо и от него в стороны — голые руки.

— Иди ты ко всем чертям! — заорал на него рассерженный бригадир. Люлька заколебалась под ним.

— В самом деле, Толстый, поосторожней долби своим клювом, — посоветовал сверху Сыркин. — Прочность моста понизишь.

Перестав, наконец, стучать, Петя собрал вырубленные кубики и куски бетона в небольшой фанерный ящик и стал заделывать раствором выдолбы.

— Не торопись, Толстый! Аккуратней заделывай! — беспокоился Михайлов.

Петя засмеялся и вывалил остаток цементного замеса вниз, на обращенное к нему лицо товарища. Тот отпрянул в сторону, и комья раствора пролетели у него мимо носа. Люлька медленно полезла наверх.

Прораба в конторе не оказалось. Петя уложил ящик с кубиками под стол и пошел его разыскивать. Пока не отошло сердце и не улеглась обида, он решил серьезно поговорить с прорабом, прямо в глаза сказать: мол, ему, Федотову, не по душе, что он, Жарков, взял за правило смеяться над ним. С первого же знакомства Жарков, заметив его худобу, начал звать его Толстым, и кличка сразу прилипла к бетонщику, как пластырь. Все позабыли его настоящее имя.

Он нашел Жаркова возле навеса, под который за последнее время собрали механизмы и оборудование законченной постройки.

— Пока мы будем сдавать мост, — говорил Жарков механику и его людям, — надо все подготовить к вывозу на новый объект. На этом мы выиграем время.

— Ко мне, товарищ Толстый? — обратился Жарков к Пете. Механизаторы заулыбались, глядя на паренька, длинного и худого, как жердь.

Прораб двинулся к себе в контору. Петя последовал за ним.

— Ну, подготовили кубики?

— Так точно, лежат у вас под столом. — Они с минуту шли молча, пока Петя набирался храбрости. — Товарищ прораб, я хотел… — Петя запнулся, решимость покинула его прежде, чем он произнес первую фразу.

— Что вы хотели? — напомнил Жарков.

— У меня к вам два вопроса, принципиальных, — быстро сказал Петя, в упор смотря в затылок прораба, где седых волос росло гораздо больше, нежели черных.

— Быстрее, — поторопил прораб. — В отпуск хотите? Один малый из вашей бригады уже просил. И тоже мямлил полчаса.

— Нет, у меня другой вопрос.

— У вас даже два других вопроса. Итак, первый? — Петя не видел, как улыбка завладела всем лицом сумрачного прораба.

— Я считаю неправильными наши взаимоотношения, товарищ Жарков, — выпалил Петя. — Я бригадир, свое дело освоил, бригада наша не на последнем месте, но вы это не учитываете, относитесь ко мне и ко всей бригаде несерьезно.

— Например? — спросил Жарков и обернулся. Петя едва не налетел на него. Теперь разговаривать стало труднее, прораб сердито смотрел ему прямо в глаза.

— Например, сегодня. Вы дали задание вырубить бетон из устоя. Наверное, это нужно, а зачем нужно — вы не сказали. Мы не маленькие, имеем право знать, что делаем.

— Справедливо, — согласился Жарков, не отрывая глаз от лица Пети. — Кубики нужны вот для чего. Прораб Рябов, который командовал вами до меня, инженер опытный, однако проявил небрежность к некоторым важным мелочам. Мост-то наш хорош, а документация на него никудышная. На правый устой, в частности, нет паспорта состава и прочности бетона. Комиссия может только за это снизить оценку. Обидно получается. Нам ведь годится только отличная, верно?

— Верно, — сказал Петя. Он уже хотел бежать к ребятам и рассказать им, зачем понадобилось прорабу выковыривать бетон из моста.

— Подождите, — остановил его Жарков. — Еще не все. Кубики отошлите с кем-нибудь в лабораторию, там их раздавят под прессом и определят прочность. Дадут нам паспорт. Кроме того, мы попытаемся вместе с вами узнать состав бетона. Вам придется раздробить несколько кусков бетона на составные части. Мне важно выделить песок и гравий. Потом я по цифрам восстановлю состав бетона. Его мы тоже впишем в паспорт.

Придя в конторку, Жарков тщательно рассмотрел кубики и не сделал никаких замечаний. Петя покраснел от удовольствия. После этого прораб отобрал несколько кусков бетона, взвесил их, записал цифры. Помимо пробы бетона Петя получил у него большую ступку, несколько сит и фарфоровых чашечек. Тут же, в конторке, у прораба была маленькая полевая лаборатория, тут же он и жил.

— Можно исполнять? — тянулся Петя к выходу, ему уже не терпелось приступить к работе.

— У вас был второй принципиальный вопрос, — напомнил Жарков.

— Потом как-нибудь, не сейчас, — смутился Петя.

Все члены бригады копошились на мосту. Понаблюдав за ними хозяйским глазом, Петя со своими приспособлениями пристроился возле широковетвистой корявой лиственницы, стоявшей в одиночестве на небольшой полянке.

Аккуратно размельчая куски бетона в ступке, Петя мысленно продолжал разговор с Жарковым. Убедительными словами он доказывал, что прораб снижает его авторитет, дразня его странной кличкой То́лстый. И прораб опять сразу согласился с Петиными доводами, даже извинился перед ним.

Далее разговор пошел совсем хорошо. Петя расспрашивал Жаркова про войну и ордена, про мосты, которые довелось строить прорабу. Вот Сыркин узнал откуда-то, будто, он, Жарков, еще до войны был на Дальнем Востоке, строил здесь вторые пути Амурской дороги, в частности громадный мост через Зею. Правда это? Жарков подтвердил и почему-то вздохнул. Умиленный наладившимися отношениями с прорабом, Петя рассказал ему о делах своей бригады и даже о золоте, имеющемся, по словам нанайцев, в Алькагане. Может быть, в оставшиеся дни перед отъездом поискать его? Обидно уходить отсюда, не узнав про золото.

Петя просеял растолченный бетон через крупную сетку и отделил гравий. Взял мелкую сетку и стал отсеивать цемент от песка.

Он взял в горсть немного отсеянного песка и, повернув ладонь к солнцу, рассеянно разглядывал его. Под солнцем некоторые песчинки металлически заблестели. Юноша насторожился. Повертывал ладонь и шевелил песок пальцами: золотые песчинки блестели, резко выделяясь среди остальных. Петя взял другую горсть отсеянного песка, третью — там тоже блестели желтые крупинки.

— Золото! Золото… — шептал он, не веря глазам своим. Значит, правду говорили нанайцы: в песке Алькаганы было золото, когда-то его добывали здесь старатели, а потом его занесло илом.

— Что делать? — растерялся Петя на минуту. Затем схватил чашки с песком и помчался. — Золото… Золото… — шептал он, задыхаясь от волнения и быстрого бега.

Побежал к реке — сюда, он видел, пошел прораб. Мост стоял прямой, стройный, легкий и красивый на голубом фоне неба, — четко, как на чертеже. Золотой мост, построенный ими! Прораба здесь не оказалось. Постояв в нерешительности, Петя побежал обратно. Неожиданно и некстати навстречу с высокой насыпи оживленно и весело сбежала вся его бригада.

— Докладываем, товарищ бригадир. Пролетное строение чистенькое, что стеклышко, нигде ни соринки, — шумел Сыркин, обхватив Петю за талию и кружа его. — Прораб доволен остался и обещал дать нам всем отпуск на неделю.

— Пусти, рассыплешь! — простонал Петя. Руки у него были заняты, и он никак не мог вырваться из объятий товарища. — Пусти!

— Что у тебя там? — поинтересовался Сыркин, заглядывая в чашечки.

— Я нашел золото! — крикнул Петя, вырываясь из круга.

Озадаченные члены бригады постояли молча, смотря ему вслед, потом переглянулись и ринулись за ним.

Прораб сидел в конторке за столом и писал. Петя бурно ворвался к нему, торжественно поставил перед ним чашки с пробой и, тыча в них пальцем, порывисто зашептал:

— Золото, товарищ прораб… Золото… Нанайцы правду говорили: в Алькагане полным-полно золота. Я его в бетоне нашел. Видишь, блестит!

Жарков поднял чашку, пошевелил песок, спокойно перевел взгляд на бетонщика, потом посмотрел в окно: в нем появились разгоряченные физиономии Петиных товарищей. Сам Петя не видел их, он пока ничего не видел, кроме золота в чашках.

— Хорошо, товарищ прораб, получается у нас. Мост сдадим — и не простой, золотой. На «отлично» сдадим. Напишем. И, кроме того, подарок государству. Напишем правительству коллективно: «Нашли золото, примите от нас на расходы».

Жарков с переменившимся от волнения лицом смотрел на бетонщика. Встал, обнял его и руками ощутил еще детскую худобу его тела.

— Блестит как! — восхищенно воскликнул Петя, по-своему истолковав волнение Жаркова. — Да что вы на меня смотрите, вы сюда смотрите! — Петя совал чашечки под нос прорабу.

Жарков взял чашечки из его рук, небрежно поставил на стол и, подняв руки на плечи паренька, любовно встряхнул его. Губы прораба дрожали, влажно блестели глаза.

— Разве в чашечке золото твое, То́лстый? То есть Петя, Петенька. И почему тебя То́лстым зовут, не пойму! Тоненький ты, как дощечка.

— Вы опять смеетесь надо мной, товарищ прораб! — угар возбуждения проходил в нем. — Разве это не золото?

Петя только теперь заметил товарищей в окне, они внимательно, в четыре пары глаз следили за ним и за прорабом.

«Неужели ошибся? Тогда что же там так подло блестит?»

Жарков снова взял в руки чашечку, выбрал несколько блестящих песчинок, посмотрел на них, попробовал на зуб и выплюнул.

— Это, по-видимому, пирит. Порода такая: блестит, но не золото.

Петя встряхнул чашечку — песок тихонько скрипел и шуршал, пересыпаясь. Огорчение было ясно видно на Петином лице и во всей ссутулившейся фигуре.

Усмехнувшись, он вытряхнул вдруг песок из чашки в окно:

— Ловите, ребята, золото!

Жарков улыбался, глядя на него и покачивая головой. Петя спохватился:

— Что я наделал! Проба пропала! — Он испугался и виновато посмотрел на Жаркова.

— Ничего, — сказал Жарков. — Повторишь все сначала. А насчет золота не огорчайся, я не раз покажу его вам в тайге.

…Петя бежал по тропинке к одинокой лиственнице, где он оставил сито и ящик с кусками бетона. Ребята неслись за ним, сгорая от любопытства.

— В чем дело, То́лстый? Нашел ты золото или не нашел?

— Что тебе прораб-то говорил? Чего он тебя обнимал? Благодарил, что ли?

А Жарков стоял у окна и смотрел, как юные бетонщики дружно бежали к реке. Она лентой голубого атласа изгибалась среди зелени. Наступал вечер. Облака на потемневшем небе стали пепельными с посеребренными солнцем краями. По горизонту все ярче пламенела закатная полоса, предвещая назавтра знойный день.

— Костенька… Милый ты мой… Как я хотел бы видеть тебя среди них, — шептали дрожащие губы Жаркова.

ИНТЕРЕСНАЯ КНИГА ЖИЗНЬ

Первым испытанием для них было участие в постройке моста на реке Алькагане. Тут вся бригада молодых бетонщиков провела год, обретая навыки в своем деле. Летом мост благополучно сдали приемочной комиссии. В приказе начальника стройки среди фамилий отличившихся строителей были названы все члены бригады Федотова. Потом им дали отпуск. Они съездили в Хабаровск и все вместе вернулись на участок, подвинувшийся за это время еще дальше в тайгу.

Еще перед отпуском все спрашивали — какие же у бригады дальнейшие перспективы, что за новое дело ждет их дальше? Бригадир Петя Федотов отвечал, что можно не беспокоиться, — работа найдется, и что на их долю хватит рек, через которые надо ставить мосты. Он оказался прав. Нашлась новая река — Кохтанка, пошире Алькаганы раза в два. Через нее требовалось построить мост, и уже не в три пролета, а в целых шесть.

Друзья быстро привыкли к новому мосту, спустя две недели им стало казаться, что они никуда и не переезжали. Все было похожим: и дикая тайга с недавно прорубленной ровной просекой для будущей магистрали к океану, и беспокойная река с перекатами, и знакомые люди вокруг. Тот же прораб Жарков командовал ими. Он даже не сменил свою старенькую гимнастерку и по-прежнему, к досаде ребят, не носил орденских колодок.

Одно новое, непохожее было сейчас: в бригаде появился шестой человек, некий Володя Тарасов. «Федотовцы» — как их называли теперь на участке — не хотели было принимать его к себе, но разве поспоришь с Жарковым?

Об этом пареньке никто не мог сказать ничего хорошего. На другом участке, где он прежде работал, все были им недовольны и прозвали «прохладистом» за равнодушное отношение к делу. Говорили еще, что будто бы сбежал он из школы ФЗО, отбился от рук у матери, связался с нехорошей компанией и долго отлынивал от работы.

Федотовцы забеспокоились: такой мог опозорить честь всей бригады, зачем он понадобился прорабу? Они потребовали от бригадира сходить к Жаркову и поговорить.

— Разговоры прекращаются. Будем осваивать новые кадры, — вернувшись от прораба, солидно сказал Петя, определяя отношение к шестому члену бригады.

— Пусть он и сам осваивается, — проворчал Коля Сыркин. — Пусть не воображает, что мы ему няни из детских яслей.

Они настороженно присматривались к Тарасову, ждали, когда тот с ними освоится, — он же осваивался плохо. Они пробовали расспрашивать, заговаривать с ним, но он их сторонился, видимо не очень-то желая уживаться в бригаде. Сеня Михайлов, острый на язык, прозвал его «нашей тенью» за то, что — на отдыхе ли, на работе ли — Тарасов находился вместе с ними и в то же время был как бы врозь, отдельно от всех.

Это тем более тревожило их, что с первой же встречи на новом месте Жарков заявил, будто он намерен теперь предъявить к ним особо строгие требования. Бетонщики они, конечно, ничего себе — работают много, сносно, но это его больше не устраивает: они должны стать мастерами высокой квалификации и высокой производительности труда.

— Мы должны стать высокими в квадрате, — сказал Михайлов, когда они обсуждали между собой это предупреждение.

— Тебе не мешает стать высоким в кубе, тогда ты, может быть, дотянешься хоть до плеча нашего бригадира, — отозвался Сыркин.

Но шутки не рассеивали тревоги. Жарков пока помалкивал, а им уже не терпелось узнать: что он теперь потребует и каким образом хочет превратить их в высоких мастеров? Разве они не все знают про бетонную кладку?

Они опять подбили бригадира пойти к прорабу. Но Петя получил от Жаркова короткий и малоутешительный ответ:

— Торопитесь? Хорошо. Все начнется для вас в воскресенье.

— Почему же в воскресенье? — недоумевали бетонщики. — Ведь день-то нерабочий? И что такое начнется?..

Начало всему положено было действительно в воскресенье. С утра федотовцы расположились в кустах на берегу Кохтанки, поблизости от будущего моста, и коротали время в разговорах на разные темы. Вспоминали главным образом о том, кто и как провел отпуск в Хабаровске. Тарасов лежал в нескольких шагах от всех. Михайлов вслух скучал по книгам и опять высказал ту мысль, что книги надо завозить на стройку прежде всего остального.

Будто услышав эти слова, возле них появился Жарков. В руках у него была толстая книга в красном сафьяновом переплете.

— Беда, сколько с вами хлопот и забот, — усмехнулся он. — Парторганизация поручила мне проводить с вами политзанятия. Как прораб, я обязан учить вас технике. Как офицеру запаса, мне положено передавать вам военные знания… Ну вот, сегодня я даю вам эту книгу. Она самая интересная из книг в моем сундуке. Кто у вас лучше всех читает?

— Я, — не задумываясь, ответил Михайлов.

— Это правда? — осведомился прораб.

— Правда, — подтвердил Федя Фирсов. — Но раз у него не нашлось хоть немного скромности, мы не хотим, чтобы он читал вашу книгу.

— Дельное замечание, — согласился Жарков. — Вручаю книгу бригадиру, пусть он читает. — Проходя мимо Тарасова, прораб посоветовал ему: — А ты, парень, не отделяйся, входи в их семью, тебе же лучше будет.

Все посмотрели на Володю, — как он отзовется на эти слова. Тарасов отозвался тем, что пододвинулся к ним на два или три сантиметра. Лицо у него было при этом отсутствующее, его, видно, интересовала окружающая природа.

— Ну, ладно, давай начинай читать! — торопил Михайлов Петю, молча перелистывающего книгу.

— Товарищ чтец, сообщите прежде всего фамилию автора и название произведения, — попросил Сыркин. — Нас в школе учили с этого начинать чтение книги.

Петя откашлялся и строго посмотрел на членов бригады:

— Автора нет. Название такое: «Стенограмма Всесоюзного совещания стахановцев».

— Ничего себе, интересная книга! Это же протоколы, — протянул Михайлов.

— К этой книге надо иначе подходить, это сама жизнь, записанная на бумагу, — серьезно сказал Петя.

— Когда происходило это совещание? Я что-то не помню, — спросил Сыркин без особого интереса.

— В 1936 году, — поспешно ответил Тарасов.

— «Не по-омню»!.. Ты тогда в кубики играл и тебя даже в школу не пускали, — напомнил Федя Сыркину.

— А-а, верно, верно, припоминаю. Вместе с тобой же этим занимались, вместе нас и в школу не пускали!

— Разговоры отставить! — скомандовал Петя. — Прораб знает, что делает, и раз он дал эту книгу — будем ее читать.

Он начал читать, старательно выговаривая фразы, не торопясь и отчетливо. Если он неправильно произносил слова или делал неточное ударение, Михайлов немедленно его поправлял — тут уж невозможно было ему воспрепятствовать.

Вначале ребята слушали рассеянно, то и дело поглядывая по сторонам.

Петя читал о том, как шахтер Алексей Стаханов, кузнец Бусыгин, обувной мастер Сметанин овладели техникой и своими руками совершили такое, чему поразился весь мир. На следующих страницах рассказывалось о соревновании ткачихи Одинцовой с сестрами Виноградовыми. Бетонщики зашевелились, они часто перебивали чтение возгласами и репликами. Всех заинтересовало, кто из ткачих возьмет верх. Бригада разделилась: часть стояла за Виноградовых, часть за Одинцову. Володя Тарасов придвигался все ближе, пока не оказался совсем рядом с Федей Фирсовым.

— На сто станков перешла? — изумился Сыркин, когда Петя прочел эту цифру. — А ты не ошибся на ноль?

— Ну вот еще, ошибся: я читаю в точности, как есть, — строго сказал Петя, но еще раз присмотрелся к цифре. — Единица и два ноля. Сто станков.

— Михайлов говорит, что каждый станок — это сто шпулек, не меньше. А сто станков — это же десять тысяч шпулек! — рассуждал Сыркин. — Глаза разбегаются!

— Пусть они у тебя разбегаются, когда ты возле бетономешалки стоишь, чтоб она лучше работала. А шпульки ты сразу не увидишь, — съехидничал Михайлов.

Володю взяло сомнение: два человека боролись за то, чтобы труднее им было работать. Сто станков — это же все равно что бежать за поездом и не отставать. И для чего? Денег им больше платили, что ли?

— Вот и обогнала! — обрадованно воскликнул Федя, услышав, что Одинцова перешла на 132 стайка.

— А я думаю, обогнала, да ненадолго, — неожиданно для всех и для самого себя подал голос Тарасов.

Все неодобрительно покосились на него: неизвестно, что за человек и на что сам способен, а вмешиваешься. Бетонщики не заметили, как к ним подошел прораб Жарков. Он молча стоял и смотрел на них. Рассеянная улыбка блуждала по его худощавому лицу с продольными складками у рта. Прораб тоже прислушивался, — слова книги волновали его, вызывали давние воспоминания.

Володя Тарасов, обернувшись, увидел прораба и опять принял безучастный вид: не очень-то, мол, его интересует это громкое чтение. Но Жарков уловил, каким заинтересованным было только что лицо паренька. Он молча кивнул Володе головой, приложил палец к губам и скрылся за кустами.

Петя, уже быстрее, продолжал читать:

— «Виноградова: — Ты на сколько перейдешь?»

— Это Дуся Виноградова Одинцову спрашивает? — уточнял Сыркин.

— Дуся, Одинцову.

— Значит, на спор вызывает?

— Ну да! Вот же так тут и пишется.

— Смелая! Я бы не решился.

— Ты бы! О тебе в этой книге потому и не написано! — прицепился Михайлов.

Тарасов вдруг поднялся и, сопровождаемый сердитыми взглядами бетонщиков, пошел прочь.

Чтение, устроенное Жарковым, разбередило Володю. Недаром ведь, недаром старались эти ткачихи. И не из личной выгоды, какая там выгода! Они старались потому, что были сознательными. Здесь, на стройке, Володя тоже видел таких людей. Вот шофер Степанов в лютый мороз доставал из проруби затонувшую машину. А кочегар Макашин полез в горящую топку — спасал котел от аварии. Какая же тут личная выгода была — жизнью рисковать?

Может быть, и ему, Володе, хочется быть таким же, только все не получается. Ведь не потому он ушел от ребят, что ему надоело слушать! Просто он, что называется, не находит себе места. Беспокойные мысли, какие раньше и не приходили в голову, теперь не дают ему покоя. Раньше всегда было удобней обвинять других, если что-нибудь не удавалось. В школе ФЗО он говорил себе, что к нему просто придираются, а если признаться — так от него требовали только дисциплины и уважения к коллективу. На прежнем участке, куда по просьбе матери определил его райком комсомола, он тоже как-то не сумел себя правильно поставить. Вообще, там все сложилось скверно. Работа землекопа показалась ему непосильной — очень уж он берег сам себя. И, видать, не зря те, что работали рядом, прозвали его «рекордистом на сорок процентов выработки». А потом, когда он захотел по-честному войти в работу, никто в него уже не верил. Он ночами не спал — все придумывал лопату, облегчающую труд, а когда показал ее, над ним только посмеялись…

Володя с ожесточением продирался сквозь кусты. Колючки и сучья цеплялись за его одежду и норовили поцарапать лицо. Выбравшись из заросли, он присел у реки, ниже того места, где читала книгу бригада. Петин голос, едва слышный, долетал сюда. Здесь заглушал его речной поток, с шумом перекатывавшийся через большие камни. Непуганые рыбы густыми стаями плавали в прозрачной воде, пестрые форельки часто выскакивали из реки.

«Ну и сиди здесь один, в стороне от всего!» — подумал Володя со злостью на себя.

Он вдруг остро почувствовал, что, чуждаясь, отходя от товарищей по работе, он отходит и от того, что есть вокруг, от всей большой жизни, про которую рассказывала и книга. Он весь похолодел, впервые подумав о том, что ведь можно быть рядом с той же ткачихой Одинцовой или сестрами Виноградовыми, можно работать по соседству с шофером Степановым, со своими бетонщиками — и в то же время быть от них бесконечно далеким! Настоящая дружба и товарищество рождаются в труде, но тот, кто не вкладывает в него душу, оказывается товарищем только на словах и лишь сам от этого страдает.

Каким-то образом прораб Жарков узнал о нем и однажды пришел, чтобы увести его на свой участок. Володя и виду не показал, что внутренне обрадовался переходу на новое место. Но и здесь опять ничего не получилось. Кто же виноват в этом — разве Петя и остальные ребята из бригады?..

Он услышал шорох сухой травы за спиной и обернулся. Сзади стоял Жарков. Они встретились взглядами, и прораб спросил:

— Ты что отошел от них, Тарасов? Тебе с ними неинтересно?

Прораб словно видел его насквозь, он сразу коснулся больного места, и Володе очень хотелось оборвать разговор.

— Да что вы, ей-богу! — воскликнул он нервно. — Я на минутку отошел: подумать хочу наедине.

— Подумать?.. Это хорошо. Сиди думай.

Но Володя вскочил и пошел на Петин голос. Жарков посмотрел ему вслед и сочувственно покачал головой.

Бетонщики переглянулись, когда Тарасов опять торопливо лег рядом с Михайловым и уставился в землю. Петя пристально посмотрел на опущенную голову шестого члена своей бригады и вернулся к книге. Теперь он читал выступление стрелочницы со станции Омск. То, о чем она говорила, было так обыденно, обыкновенно, может быть, даже скучно. И тем не менее бетонщики слушали внимательно, не двигаясь, и даже Тарасов не перебивал чтения. У этой женщины не было ни сотни станков, ни сложных машин — она рассказывала о том, как привела в порядок простую стрелку на железнодорожной станции.

— «Будка на моем посту была совсем заброшена, — воспроизводил Петя рассказ стрелочницы, — и я подумала: страна наша стала культурной, надо будет на своем маленьком участке привести в порядок не только стрелку, но и стрелочную будку».

Бригада зашумела, заговорила враз.

— Здорово как получается: стрелочница сделалась знатным человеком на весь Союз, раз она сумела наладить стрелки и будку! — восклицал, размахивая обеими руками, Михайлов.

— Понимаете, что это значит, — говорил Федя Фирсов, вглядываясь то в одного, то в другого большими светлыми глазами. — Работай, и ты поднимешься на высоту. Но при том ты должен меньше всего думать о себе, о славе там и разных таких вещах. Ты должен думать, как бы лучше сделать свое дело!

Дождавшись паузы, подал голос и Петя:

— У меня такой вопрос: так что же такое стахановское движение?

— Тоже вопрос! — выскочил Михайлов.

Мысль Федотова понравилась ребятам, они молчали, обдумывая ее.

— А мы? — спросил Петя. У него входило в привычку связывать отвлеченные мысли с жизнью своей бригады. Тяжелая книга в его руках напомнила о себе, и Петя провозгласил: — Читаем дальше!

— Дальше, пожалуй, не надо. Хватит на сегодня, — прозвучал над ними хрипловатый голос Жаркова. По предположениям Сыркина, прораб сорвал голос командами при артиллерийском грохоте.

Ребята не видели, когда он подошел, и смутились: наверное, он слышал их речи.

Все удивленно уставились на Жаркова: они привыкли к его застиранной гимнастерке, а сейчас впервые он был в новом кителе, при майорских погонах и, главное, три ряда орденских колодок красовались на его груди. Михайлов даже зажмурился от удовольствия: он насчитал одиннадцать планочек — шесть орденов и пять медалей!

Жарков присел на траву и поманил их к себе пальцем, чтобы подсели ближе. Они мигом пододвинулись, зачарованно глядя на потертую кожаную планшетку, из которой прораб что-то доставал. Покопавшись среди бумаг, он вынул две фотографии, большую и маленькую, завернутые в бумагу.

— Найдите на карточке лично знакомого вам человека, — отдал он им большую фотографию. — Ну-ка, есть такой?

Бетонщики, теснясь, склонились над карточкой. На ней была заснята группа мужчин и женщин.

— Я нашел! — громко и торжествующе крикнул глазастый Миша Кольцов. — В третьем ряду — это вы, товарищ прораб?.. Значит, вы были на этом совещании?

Никто теперь не смотрел больше на орденские колодки Жаркова, все смотрели ему в лицо, и он читал во взглядах уважение и преданность.

— Молодой вы здесь, на карточке, — сказал Петя.

— Молодой, — согласился Жарков. — Тридцать лет мне было. С тех пор десять лет прошло, из них почти пять лет войны, а каждый военный год, пожалуй, за три надо считать. Вот и прикидывайте: мне сегодня сорок лет исполнилось, да десяток надо накинуть. Итого полсотни.

Смеясь, он поднялся. Бетонщики вскочили, Петя шагнул к прорабу с протянутой рукой.

— У вас сегодня день рождения! Можно мне вас поздравить?

— Поздравь, дорогой, поздравь, мне это приятно!

Жарков принял руку Федотова, к нему протянулись еще четыре руки. Прораб, пожимая их, посмеивался и смотрел на Тарасова. Тот, смущенный, не знал, что ему делать. Жарков сам протянул ему руку, и Володя поспешно схватил ее.

— А вы нам не показали вторую карточку, — простодушно сказал Сыркин.

— Вторую? — переспросил прораб и задумался. — Что ж, могу показать…

На второй карточке Жарков в штатском костюме, при галстуке сидел рядом с молодой женщиной. Она держала на коленях малого ребенка. Паренек постарше стоял за спиной Жаркова.

— Эта карточка — все, что у меня осталось от семьи, — глухо сказал Жарков. Наступило долгое молчание. Кто-то из бетонщиков вздохнул. — Много пережил я за войну, ребятки. Когда началась война, я работал здесь, на одном строительстве, а жена с детьми гостила в Белоруссии у родных. Там ее, вместе с маленьким, фашисты и загубили. Старшему — Костеньке удалось уйти от извергов. Он пробился к партизанам, потом запропал. Может быть, тоже погиб, но как-то не верится — и сейчас все ищу его. Он точь-в-точь вашего возраста, а внешностью чем-то вот на Тарасова похож.

Бетонщики почти с завистью посмотрели на Володю и впервые заметили, что у него совсем неплохое, даже приятное лицо: открытое, с упрямым подбородком, крутым лбом и живыми карими глазами.

— Вот и Володиной семье война принесла горе. Отец у него погиб на фронте, — сказал Жарков.

Тарасов опустил голову. Снова возникло долгое, трудное молчание.

— Однако отвлеклись мы с вами, — прервал разговор прораб. — Книга-то понравилась вам или нет?

— Понравилась, — ответил за всех Петя.

— А поняли, зачем я дал ее вам?

— Поняли, конечно.

— Все ли поняли? — допытывался Жарков и быстро взглянул на Тарасова. — Мы мало разговаривали по душам. Хотя… сегодняшний день у нас из ряда вон: сплошные разговоры. — Он засмеялся, закуривая. — И я хочу сказать вам еще кое-что… Вам не пришлось еще воевать, ребятки, и вы не знаете, как дорого стоит она, жизнь, если за нее гибнет много хороших людей. Вот кончилась война. Сами знаете, после нашей победы большие перемены в мире произошли. Много всюду друзей у нас прибавилось, но много кругом и врагов. Война кончилась, Гитлеру — капут, но борьба продолжается. И вы обязаны понимать — эта борьба касается и вас, должны и вы занять в ней свое место. Наше дело теперь всеми силами еще больше страну укреплять, выполнять новую пятилетку. Вот я и хочу, чтобы ни вам, ни мне не приходилось краснеть.

Жарков помолчал, проверяя, удалось ли ему заинтересовать ребят. Если нет, при их непосредственности они немедленно отвлеклись бы на что-нибудь постороннее. Но этого не случилось, они жадно смотрели ему в глаза, ожидая дальнейшего.

— Скажем так. Вы неплохо работали на Алькагане, и я согласен с тем, что вас отметили в приказе. Но что такое «неплохо»? Если бы мы только «неплохо» воевали — разве мы смогли бы разгромить фашистских захватчиков? Вряд ли. Мы победили потому, что воевали отлично. А сейчас мы должны отлично выполнять новую пятилетку. Я слышал, как Петя давеча очень хорошо сказал про стахановское движение. Десять лет прошло со времени стахановского совещания, о котором вы читали, техника ушла вперед, и жизнь с каждого спрашивает больше. Выходит, что стать стахановцем в наши дни еще потрудней. Но разве вы боитесь и не хотите стать стахановцами новой пятилетки? Или я ошибаюсь?

Он мог бы и не спрашивать: их лица предупреждали любые вопросы. Михайлов чуть было не захлопал в ладоши, но Петя вовремя взял его за руку.

— Стало быть, так и поведем дело, — снова заговорил Жарков. — Задача у нас с вами сложная. Наступает зима, мы оторваны от баз, дороги к нам нет. Автомашины и механизмы получим не вдруг, пока должны ограничиваться подготовкой и ждать. Но ждать — значит делать меньше, чем мы можем. Это нам не подходит. И когда вы гуляли в Хабаровске, я тут немного переиначил проект. Мы будем вести подготовку, но сразу начнем и основные работы. У нас нет механизмов? Зато есть смекалка, пустим в ход сотни приспособлений, разные новые приемы и способы. И если все пойдет, как я думаю, мы сдадим и этот наш мост месяца за три до срока.

— Мы готовы на любые трудности, товарищ прораб, — каким-то звенящим радостным тоном, как пионеры, дающие торжественное обещание, сказал Петя и оглядел свою бригаду. — Не побоимся тяжелой работы, требуйте с нас больше!..

— Ну, я же знал, что не ошибаюсь, — улыбнулся Жарков. — А на вас у меня особенная надежда.

Все как будто было сказано. Они стояли в молчании, обдумывая события этого воскресенья. Молчание нарушили гулкие, заполнившие все вокруг звуки от ударов чем-то металлическим о подвешенную рельсу.

— Как раз закруглились к обеду, — удовлетворенно сказал прораб. — Пойдемте в столовую. Сегодня хороший обед.

Столовой называлась одна из больших палаток, что стояли в две шеренги на вырубленной среди таежного бурелома площадке. Все направились туда по неширокой тропе, когда Жаркова вдруг остановил Володя Тарасов.

— Уделите мне немного времени, товарищ прораб. Только десять минут.

— Неужели так спешно? Дай товарищу Жаркову пообедать, — вмешался Михайлов.

— Пройдемте к песчаному карьеру, — просил Жаркова Володя.

— Что там случилось, в карьере?

— Ничего не случилось. Дело есть, личное. Очень прошу вас.

В голосе юноши послышалась такая мольба, что Жарков молча свернул за ним в сторону от тропы. Они быстро пошли вверх по реке. Постояв, бригада в полном составе последовала за ними. Среди кустов бетонщиков не было видно, но когда прыгали через ручей, прораб, кажется, заметил их. Петя предложил вернуться, все-таки неудобно подглядывать. Сыркин возразил:

— Надо же знать, куда и зачем он его повел, этот «прохладист». Если прораб обнаружит нас, поручим Михайлову объясниться — он чего-нибудь придумает.

Жарков и Тарасов пришли к большой сопке, поросшей дубняком и редкими березами. Здесь заготовлялся песок для бетона. В сопку уже несколько дней вгрызались землекопы, они расчистили склон, обращенный к реке, обнажив песчаные оползни желтого цвета. От забоев, пробитых в склоне, разбегались во все стороны деревянные трапы и кончались у обрывистого места. Подвозимый сюда в тачках песок сбрасывался в деревянные лотки и посредством их нагружался в подъезжавшие снизу грабарни.

Сейчас в карьере никого не было. Аккуратно сложенный инструмент лежал в стороне. Тарасов выбрал из груды инструмента новую хорошую лопату, затем схватил первую попавшуюся тачку.

— Видите? — спросил он у Жаркова, поднося ему к лицу лопату.

— Вижу, и не первый раз — обыкновенная лопата.

— Засеките время на часах.

Жарков, невольно захваченный его горячностью, послушно вынул карманные часы-хронометр.

— Засекайте! — крикнул Володя и, резко, часто нагибаясь, стал поддевать песок лопатой и бросать в тачку. — Хватит! — сказал он, когда тачка наполнилась. — Заметьте время!

— Есть! — весело отозвался Жарков. Он с интересом наблюдал за преобразившимся пареньком. Вспыхнувшая в нем энергия очень красила его, сейчас Тарасов выглядел сильным и ловким. Прораб мельком поглядывал на кусты, уверенный, что там вскоре появятся остальные бетонщики. Вот их лица замелькали среди листвы, и прораб окончательно повеселел.

— Теперь смотрите! — многообещающе и с торжеством провозгласил Володя, освободив тачку от песка и направляясь к кустам.

Жарков последовал за ним. Тарасов двинул листву и достал странную кривую палку, согнутую почти дугой. На один конец этой хорошо очищенной и отшлифованной палки была насажена металлическая лопата. Они вернулись к тачке.

— Засекайте!

Выставив палку вогнутой стороной вперед, Володя начал быстро бросать песок в тачку. Кривой черенок лопаты горбом своим упирался в его колено. Юноша почти не нагибался теперь, чуть нажимал на конец рукоятки, и лопата словно сама поднимала песок и подносила к тачке. Толчок — и грунт летел в кузов тачки.

— Готово! — сияя воскликнул Володя, когда тачка была полна. — Ну как?

— Эх, забыл засечь время во второй раз! — спохватился Жарков. — Загляделся. Но я и так вижу.

— Что вы видите? — настороженно спросил Володя.

— Вижу, во-первых, что быстрее, во-вторых, что меньше надо нагибаться. Где ты подсмотрел такую лопату?

— Нигде, сам сделал! — с гордостью ответил Володя. Он был оживлен необычайно и не мог спокойно стоять на месте.

— Я наблюдал, как грузчики целый день бьют поклоны, черпая песок лопатой. Это же тяжело, и потом болит поясница. Почему бы, думаю, не сделать такую лопату, которая будет за людей гнуться и бить поклоны? Вот и придумал — с ней за день вдвое больше сделаешь, и поясница не заболит.

— Молодец, интересное приспособление.

— А меня за нее ругали. «Лодырь, — говорят, — не хочет, мол, гнуться, и придумывает себе искусственный горб. Ты сам погнись, чтобы поясница заболела». А зачем это нужно? Верблюдом назвали мою лопату.

Жарков засмеялся.

— Чего же вы смеетесь? — обиделся Володя. — Они неправы.

— Ты не обижайся. Они не совсем неправы. Я тоже подумал, что ты сочинил свою лопату, чтобы тебе самому не нагибаться. Зато сейчас у тебя другой взгляд на нее, общественный. Так, что ли?

— Ну, так…

— Давай пригласим сюда ребят, что они в кустах прячутся, — усмехаясь, сказал прораб и крикнул: — Выходите, что вы там!

Бетонщики один за другим, цепочкой вышли из кустов. Они уже все слышали, — кривая лопата Тарасова переходила из рук в руки. Словно при первом знакомстве, они с удивлением разглядывали шестого члена бригады. Потом взгляды их сошлись на Жаркове, — бетонщики ждали его оценки. А прораб с удовольствием смотрел на них, у него было светло и просторно на душе.

— Что вам сказать? — сдвинул он фуражку на затылок. — Мысль дельная. Голова у него работает, — кивнул он на Володю. — Вообще-то, есть лопаты вроде этой. Но точно такой же мне не приходилось видеть. Проверим ее, если она оправдает себя, примем в наш стахановский арсенал.

Володя потускнел, по лицу его пробежала тень. Жарков с усмешкой похлопал его по спине:

— Ишь ты какой! Каждое новшество с превеликим трудом рождается, а тебе немедленно подавай патент. Потерпи. Правильно, товарищ Петя-бригадир?

— Очень правильно, — подтвердил Петя.

Он широко и ясно улыбался Володе, радушно улыбались и остальные. Маленький Михайлов дружески взял Тарасова под руку:

— Пойдем, Володя, в столовую — угощай нас обедом. Ты один работал сегодня, мы же только разговаривали.

ПРО ОБЫКНОВЕННУЮ ПИЛУ

На лесозаготовительном пункте Гиргин стало известно, что из леспромхоза «Кочки» должен вот-вот приехать стахановец Бармин. В общежитие, где размещались лесорубы, это известие принес инструментальщик Фантов — суетливый и насмешливый человек, с повадками приказчика.

— Покажут вам, как надо пилой махать, — прыгал он, отогреваясь после пробежки по холоду. — Не умеете работать, вот вас и поучат. Лесорубы сидели вокруг раскаленной печки. Перед ними, расставленные в ряд, сушились два десятка пар огромных серых валенок. От накинутых на плечи ватных курток и от всей одежды лесорубов пьяняще пахло свежими опилками и морозом.

— Мне нечего показывать. Я деревья валю десять лет и, слава богу, знаю, как это делается, — с усмешкой сказал Семенов, которого все звали «стариком» за то, что он носил бородку и, в отличие от остальных, давно работал в лесу.

— У них на «Кочках» постановка дела человеческая, — проворчал Павел Шубин — молодой, здоровый парень. Он грел большие руки над печкой. — Леспромхоз там старый, все налажено. Электропилами, говорят, работают — так любой станет стахановцем!

— Вот именно, — подхватил Фантов. — И сюда он, конечно, приедет вооруженный до зубов, потребует создать ему особые условия. Помахал бы обычной пилой в твоей бригаде, Шубин, и стал бы лесорубом на сто процентов, как все!

— А я и смотреть не пойду на него, и опыт перенимать не буду. Это все фокусы. В случае чего, у нас Семенов и без Бармина может кое-чему научить, — запальчиво сказал сидевший с книжкой Ваня Полозов, паренек с задорным лицом.

— Что-то я не замечал, чтобы ты у меня учился, — с иронией и некоторым удивлением заметил Семенов.

На другой день Бармин действительно появился на лесопункте. Приехал он не с бригадой, а всего с одним напарником и без инструмента. Среднего роста, худощавый, даже щупловатый, одетый, как и полагается лесорубу, во все ватное. Так же был одет и напарник Митька Перцев, которого на «Кочках» звали Перцем — за острый язык. У начальника лесопункта Бармин попросил отвести делянку и дать исправный инструмент.

— Делянку выбирай в лесу, а инструментов в кладовой сколько угодно. Будь хозяином, — на ходу сказал начальник.

Это был человек, постоянно куда-то спешащий, задыхающийся от множества забот. К приезду стахановцев он отнесся как к очередной причуде начальства.

Бармин с Перцевым немедля отправились в лес, нашли там десятника, и он отвел им делянку. Стахановцы ходили, присматривались, размечая завтрашнюю работу. День был солнечный, кругом все искрилось. Деревья стояли в снегу, как в зимних шубах. Потревоженные голосами Бармина и Перцева, они, словно спросонья, роняли на них рыхлые хлопья.

— Здесь на пункте, — сказал Бармин, возвращаясь с делянки, — на помощь сверху рассчитывать нечего. Начальник здешний — попрыгун какой-то. Мы с тобой будем действовать снизу.

Они пошли в кладовую выбирать инструмент. Фантов встретил их радушно, широко развел руками:

— На выбор! Электропилы у нас имеются, но электроэнергией не обеспечены. Остальное в вашем распоряжении.

Бармин перебирал ржавые, отслужившие свой срок пилы и морщился.

— Это же лом железный, утиль! — с возмущением сказал Митька Перцев. — Что это вы нам показываете? Разве такой инструмент нужен для работы?

— Видите ли, мы не готовились к вашему приезду. Так сказать, вы появились экспромтом, — скрывая усмешку, сыпал Фантов. — Но чем же это, скажите, не инструмент? Пилы как пилы, двуручные, с зубьями, есть ручки, за что держаться.

— В самой лучшей из них недостает зубьев, — укоризненно сказал Бармин.

— А разве у вас нет лучковых пил? — спросил Митька. — Они не чета этим вашим беззубым старухам!

— Ах, лучковые! — изумился Фантов. — Сколько хотите, пожалуйста. Но у нас никто ими не работает, они не в моде. Наш рекордист Семенов и тот работает двуручной.

Бармин посмотрел на ржавые пилы, на инструментальщика и, подумав, выхватил первую попавшуюся пилу:

— Этой будем работать! Запишите ее за нами, раз она у вас в моде!..

Митька недоуменно глянул на Бармина, но смолчал. Он привык к тому, что старший поступал обдуманно. Фантов с улыбочкой придвинулся ближе и щелкнул пальцем по полотну пилы:

— Как звенит! Музыкальный инструмент, а не пила!

— Прощай, музыкант, — уколол его Митька, выходя за Барминым из кладовой. — Приглашаем на нашу делянку — сыграем тебе вальс на твоей пиле, приходи!

На улице Бармин сказал напарнику:

— Вальс вальсом, а нам в самом деле от этой гитары надо взять столько музыки, сколько она сроду не давала. Понял? Будем работать тем инструментом, которым здесь работает рекордист.

Вечером они зашли в общежитие лесорубов. Разговор получился напряженный и скучноватый. Бармин, предупредив заранее Митьку, чтобы он не горячился и не вмешивался в разговор, спокойно расспросил про работу на Гиргине.

— Да ничего, потихоньку трудимся, валим деревьишки… Валим, значит, — бормотал Семенов, пришивая пуговицу к телогрейке. Исподлобья он посматривал на стахановцев и про себя ухмылялся: «Щупленькие! Таким в конторе сидеть, а не лес валить!..»

— Так, стало быть, поучить нас хотите? — спрашивал огромный Шубин. Он зашиб в лесу ногу и сейчас растирал ее. — Ладно, учите, будем посмотреть.

— Кому, конечно, надо учиться, а кого это и не касается! — с явным желанием поддеть приезжих, буркнул из угла Ваня Полозов.

Бармин на это ничего не ответил и взглядом остановил вспыхнувшего Митьку. Они посидели еще минуты две молча, и, уже уходя, Бармин сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— По всей стране стройка идет. А ваш пункт дает шестьдесят процентов плана. Я думал, вас это касается.

Когда оба вышли из общежития, Перцев стал ругать лесопункт и его людей. Бармин неопределенно сказал:

— Да, народ тут неразговорчивый. Словам не верит.

Он посмотрел на небо, определяя, не помешает ли им завтра погода. Небо было чистое, звезды выглядели необычайно крупными и выпуклыми. Одна из них сдвинулась с места и, прочертив на небе кривую огненную линию, скрылась за вершинами деревьев.

— Выходит, и зимой падают звезды? — подивился Бармин. — Что-то я раньше не замечал этого.

— Она тебе в карман упала, поищи ее там! — рассердился Митька. Ему хотелось поспорить, поругаться, спокойствие старшего ему не нравилось.

В общежитии после ухода приезжих лесорубы зашумели, заволновались.

— Сто пять процентов на рубке, вовсе не шестьдесят. За общую недодачу пусть уж начальнику предъявляют претензии. У нас-то на рубке еще так-сяк, а пусть-ка посмотрят на трелевку да на вывозку. Лес копится и у пня, и на складах, — медлительно говорил Шубин, голос у него был виноватый.

В углу «старик» Семенов отчитывал Ваню Полозова:

— Ты зря, парень, так некультурно людей поддеваешь. Они, на взгляд, ребята совсем неплохие. Может, ничему от них и не научишься, но хоть вежливость-то надо иметь! И то понимай: их перевели сюда на работу — они не сами приехали.

— Ну и пусть не лезут, куда их не просят, пусть не представляют, что они профессора! — огрызнулся Полозов.

В облаке пара ввалился в дверь инструментальщик Фантов. Он стучал нога об ногу, шмыгал носом и рассказывал о том, как стахановцы выбирали у него инструмент. В лицах он изобразил, как Бармин отказался от лучковой пилы и взял самую плохую, ржавую, без семи зубьев.

— Врешь ты все, — сказал Семенов инструментальщику. — Стахановцев плохим инструментом не заставишь работать. Брехня!

Весь следующий день Бармин и Перцев пробыли на своей делянке в полном одиночестве. Никто не пришел смотреть на их работу, даже начальник пункта ими не поинтересовался. Правда, к нему в этот день приехала какая-то комиссия. Только Фантов не поленился прогуляться до их делянки.

— Вот и пришел в гости, поскольку приглашали!.. Звенит пила-то? Вот, а хаяли ее! — прыгал он возле лесорубов, ходко и размеренно двигавших пилой по дереву. — Интересуюсь, сколько наиграете ею за день? На таком инструменте грешно меньше трех норм на двоих выдать.

Бармин выпрямился и с усмешкой посмотрел на него:

— Ты прав, хозяин. Пила отменная, и мы дадим на ней по две нормы на брата.

— Шутник вы, мой ласковый! — засмеялся Фантов. — Ох и шутник! Полагаете небось, что электрическая пилка у вас в руках, — ан нет!

В конце дня он снова прибежал к ним. Как раз десятник только что закончил обмер поваленного и разделанного стахановцами леса. Цифра их выработки так озадачила Фантова, что он ничего не сказал Бармину и повернул обратно.

— Побежал, хорек! — засмеялся Митька и по-разбойничьи свистнул вслед инструментальщику. — Теперь уж всем расскажет, сколько выработали. Последние известия!..

Лесорубы, жившие второй день в безотчетном беспокойстве, встретили сообщение о процентах, выработанных стахановцами, смятенным молчанием. Лишь Полозов, оторвавшись на минуту от книги, неопределенно фыркнул в своем углу. Фантову, однако, не понравилось, что все приняли эту весть как будто слишком спокойно.

— Теперь, понятное дело, поднимут вам нормы на каждую двуручную пилу, — шмыгал он носом и потирал руками. — Я слышал, начальник уже договорился об этом с комиссией.

Семенов отмахнулся от него с досадой:

— Знаешь что, милый человек, иди ты к бесу со своими разговорами! Очень уж ты о нас печешься. Послушай тебя, так ты нам брат родной и тоже, как мы, в лесу тяжести таскаешь!..

Павел Шубин, не вступая в разговор, отправился к десятнику — узнать, правду ли говорили о выработке стахановцев. «И что он против меня, этот Бармин — ребенок!.. Крутит что-то Фантов, откуда эти высокие проценты?..» На душе у бригадира было тревожно, он вспомнил, как неладно приняли Бармина в его бригаде. «Я думал, вас это касается», — повторил он его укоризненные слова.

Десятника он нашел у конторы — возле него стояло несколько человек, пришедших за тем же, что и Шубин.

— Мастера своего дела, — говорил десятник. — Никому не грех у них поучиться. Завтра выходной, и я всем советую посмотреть на них, приглядеться к их методу. Кроме пользы еще и удовольствие получите.

— Сколько процентов-то? — спросил Шубин, тронув его за плечо.

Десятник равнодушно посмотрел на него:

— Это у тебя-то?

— Зачем у меня. Свой процент сам знаю. У Бармина, скажи, сколько?

Десятник пошел в контору и, словно дразня, бросил Шубину на ходу:

— У Бармина около пятисот на двоих…

На другое утро стахановцы вышли на работу чуть свет, когда еще луна не успела убраться на покой. По пути к делянке Перцев вслух высказал сомнение:

— Не придут и сегодня эти бирюки.

— Придут, — уверенно возразил Бармин.

Он оказался прав. На делянке их уже поджидали лесорубы. Высокий, плечистый Шубин возвышался среди них горой. Бармин и Перцев поздоровались и начали неторопливо готовиться к работе. Лесорубы настороженно следили за каждым их шагом и движением. Шубин подошел поближе к Митьке.

— Этой будете? — кивнул он на пилу.

— Головой, — ответил Перцев. — Головой будем, так называемой смекалкой. Ясно?

Шубин обиделся:

— Похоже, что ты языком будешь пилить. Очень острый он у тебя. Ты лучше помолчи и покажи свою «инвалидку».

Митька протянул ему пилу, густо смазанную керосином. Старая пила пошла по рукам.

— А зачем у тебя каждый пятый зуб без развода? — спросил кто-то из толпы.

— Прочистной, — охотно ответил Бармин. — И заметьте, что при разводе все зубья отогнуты примерно на одну треть.

Он взял топор и рубанул по стволу дерева. Топор зазвенел, и, словно отозвавшись ему, загудело дерево. Вырубив клин, Бармин отложил топор и взялся за пилу, с которой наготове стоял Перцев. Сначала они работали молча, потом Перцев вдруг запел мягким голоском бойкую и задорную песенку:

Все разом зашевелились, повеселели, заулыбались. Приезжие были славные ребята, и деревья они валили ловко — этого нельзя было не признать. Шубин, оторвавшийся от наблюдений, вдруг обнаружил, что смотреть на их работу не пришли двое из его бригады — Семенов и Полозов. Торопясь, будто стахановцы могли вот-вот исчезнуть, он побежал к общежитию. Семенов встретился ему на половине дороги. Завидя бригадира, он крикнул еще издали:

— Бегу, бегу — не ругайся! Я давеча было вслед за тобой разогнался, однако меня перехватили. В контору вызывали. Там целая комиссия сидит, начальнику нашему трудную жизнь создают. Они и тебя искали.

— А где Полозов? — спросил Шубин.

— Не пошел, стервец. Я уж с ним поругался. Упрямый, как козел. Сидит, книжку толстую читает.

Полозов в самом деле сидел в общежитии у окошка с книгой в руках.

— Одними книжками думаешь жизнь прожить? — мрачно спросил его Шубин, сдерживая ярость. — То-то тебя романы научили хорошо работать, что ты еле-еле норму набираешь. Марш в лес!

Паренек, которому надоело собственное упрямство и нужна была только подходящая причина, чтобы покончить с ним, быстро оделся и побежал на делянку, куда его тянуло с утра.

В лесу, где холод, казалось, замораживал даже звуки, не затихала только Митькина песенка, сразу пришедшаяся по душе Ване Полозову:

Стахановцев окружала большая внимательная толпа зрителей. Семенов, оглянувшийся на скрип снега под ногами Полозова, одобрительно и почему-то шепотом сказал:

— Правильно, что пришел. Тут, брат, спектакль! Я шел и думал: неужели же я, старый лесной волк, не все знаю про то, как дерево валить? Ты иди ближе, отсюда лучше видно.

В это время Бармин сделал надруб на очередном дереве, взялся за пилу и сказал:

— Начали.

Пила тонко и нежно запела. Теперь все ждали, когда и Перцев опять запоет свою песенку. Она завлекала всех не своими словами, а задором и лихостью, какую придавал ей Митька. Он глянул на лесорубов, понял, что они ждут, улыбнулся и запел, но теперь уже «Трех танкистов». Бармин, у которого голос был плохой, стал ему подсвистывать.

— Гляди сейчас зорче, схватывай! — наставлял Семенов Ваню Полозова.

Стахановцы пилили навстречу надрубу. Когда пила целиком въелась в мякоть ствола и ее стало чуть зажимать, Бармин нажал на свой конец и повернул пилу в сторону. Она снова звонко зазвенела. Улыбаясь и одергивая редкую бородку, Семенов взглянул на стоявшего возле паренька.

— Кругом пойдут, что ли? — спросил тот, охваченный любопытством.

Теперь Митька нажал на свой конец пилы. Она ходила ровно, как-то особенно быстро и без нажима. В последний момент Бармин вернул пилу в исходное положение, и вскоре, без обычного скрипа подпиленное дерево стало клониться на сторону.

— Берегись, наблюдатели! — зычно крикнул Митька.

Постепенно убыстряя падение, дерево плавно и мягко влетело в сугроб. На лесорубов сверху пала снежная пыль. Семенов, размахивая руками, возбужденно объяснял Ване:

— Пилу-то у них не зажимает — они хитро́, не напролом ее ведут! Заметил, как они ее вертели? Это не зря: у них, когда они пилят, в дереве вроде треугольника получается, вершиной к центру. Под конец они этот треугольник легонько спиливают. И быстро и качественно — комель никогда не портится.

Чуткий ухом Митька услышал его пояснения и подмигнул Бармину:

— «Старик»-то нашим пропагандистом заделался, лекцию читает. А я думал, он нам палки в колеса будет вставлять!..

— И ведь не догонишь их, как ни старайся! — уже ко всем обращался Семенов. — Я прикинул и вижу, что сегодня они по три нормы схватят. А наука простая. Прежде всего прием есть в работе. Затем ровно работают, все одно что дышут. Не отвлекаются, не зевают и перекур делают не часто. Даже на закрутку цигарок время не расходуют — они, я заметил, заготовляют цигарки-то зараньше. Ну и внимание к инструменту есть: пилка-то дрянная у них, выбросить бы надо, однако как они ее приспособили!..

И все же, разговаривая сам с собою, «старик» пошел из лесу, пожимая плечами и покачивая головой.

Стахановцы остановились на перекур, Бармин сел на поваленное дерево.

— Вопросы есть? — спросил Перцев. — Да вы идите ближе, не бойтесь, мы не кусаемся. У нас даже на пиле зубьев не хватает.

Лесорубы, смеясь, подступили ближе.

— А если новой, хорошей пилой? — спросил Полозов.

— Чем же тебе наша «старушка» не по вкусу? — отозвался Перцев.

— Подожди, парень, дойдет дело и до новой. Посмотрим, как она себя покажет, — пообещал Бармин.

— Так-то так, — сказал кто-то. — Да вот побывали вы у нас, удивили, а теперь, наверное дальше удивлять поедете. Все-таки это не то, что самим план выполнять. Представление, а не работа.

— Интересное заявление! — удивился Митька. — А между прочим, знаете ли вы, дорогой товарищ, что мы выполнили две годовые нормы, причем с гаком.

— И уезжать мы отсюда не предполагаем, — добавил Бармин.

До глубокой ночи Бармину и Перцеву, перешедшим в одну из комнатушек общежития, не давали покоя. К ним приходили и по делу — за советом, и просто поговорить. Заявился и Фантов.

— Вот хорошо, что пожаловали! — приветствовал его Митька. — Мы вас еще не поблагодарили за инструмент, на «беззубку». Великолепная вещь, еще не приходилось держать такую в руках!

— Я как раз по данному поводу, — озабоченно сказал Фантов, глядя на Бармина. — Вы ведь ее сами предпочли тогда выбрать, а комиссия говорит, будто я подсунул вам дрянной инструмент. Вот и с работы снимают. Вы бы заступились, подтвердили бы, что я тут ни при чем. А пилу, если она такая плохая, можете сдать. Я ее хоть сейчас унесу.

— Снимают с работы? — притворно ужаснулся Митька. — Какая несправедливость!

— Именно несправедливость. Уж я ли не старался, — вздохнул Фантов.

Бармин долго и серьезно смотрел на инструментальщика.

— Сколько вам лет, Фантов? — спросил он.

— Сороковой. А что?

— А дети у вас есть? — допытывался Бармин.

— Двое. Школьники. А что?

— Да… Жалко мне вас. Говорите — заступиться?

— Уж я буду благодарен.

— Вас с работы не снимут, вы останетесь на Гиргине, — уверенно продолжал Бармин. — Только лесорубом. На сороковом году беритесь сразу и за ум, и за пилу. И вам лучше будет, и людям. Могу вас даже в напарники к себе взять. Перцеву-то пора за старшего быть. А мне вы подойдете: инструмент ведь знаете и любите его…

Бармин уже спал, когда к нему пришел Шубин. Он опасливо оглянулся на лежащего рядом Перцева. Митькин острый язык ему не нравился, и Шубин нарочно пришел попозже, чтобы поговорить с Барминым наедине. Он осторожно положил тяжелую горячую руку на плечо стахановца.

— Ты что? — спросил Бармин, щуря сонные глаза.

— У меня к тебе вопрос.

— Отложил бы до утра этот вопрос. Надо же и поспать. Приспичило?

— Ну да, — сказал Шубин и встал в нерешительности. — Спи хотя. Я потерплю.

Бармин провел рукой по лицу.

— Разбудил, а теперь — «спи». Нет уж, говори.

Шубин присел на топчан и, опять оглянувшись на Митьку, сказал тихо:

— Мне сказали, что ты у нас остаешься и бригаду будешь создавать.

— Ну? — торопил его Бармин.

— Возьми меня в свою бригаду. Прошу, как человека.

Бармин присел на матраце, глаза у него потеплели.

— Сколько ты выработал сегодня бригадой? — спросил Бармин.

— Сто десять, — ответил Шубин.

— Маловато. Знаешь что, Шубин, — тихо сказал Бармин. — У меня другое предложение. Ты поднимаешь в своей бригаде выработку, и тогда не ты ко мне, а я к тебе пойду в бригаду. Идет?

Глаза бригадира широко раскрылись, поразив Бармина ясной, почти детской своей голубизной.

— Ты ко мне? В бригаду? — прошептал Шубин. Несколько минут он сидел и размышлял. Потом взял руку Бармина, лежавшую поверх одеяла, вобрал ее в большую свою ладонь и стиснул. — С завтрашнего утра повал будем вести твоим методом. Все ребята наизусть изучили каждое движение. Не возражаешь?

— Где уж тут возражать, — рассмеялся Бармин. — Наоборот!

…Если вам Придется, читатель, побывать в районе реки Гиргин, обязательно заверните к лесозаготовителям. Очень хорошо у них там! Такого леса — высоченного, прямого — больше, пожалуй, нигде не встретишь на Дальнем Востоке. И воздух там особенный — он удивительно прозрачен и будто пахнет арбузами.

ВИБРАТОР

Стройка началась, и ее голоса разнеслись далеко вокруг. В нанайском стойбище Хурми все чаще говорили теперь о железной дороге, которая пройдет сотни километров в тайге и свяжет северный район края с его центром. Юноша-нанаец Максим Бельды слышал, как председатель сельсовета Александр Зульчи, побывавший на стройке, с воодушевлением рассказывал о ней.

— Эта железная дорога — движение вперед в нашей жизни. На стройке нужны люди, и мы пошлем туда наших, — сказал председатель. Заметив пристальный взгляд маленьких и блестящих, словно кусочки антрацита, глаз Максима, спросил у него: — Пойдешь, Бельды, дорогу строить? Отпущу тебя, если хочешь, отпущу и других, если они захотят стать строителями.

Не дав Максиму ответить, встал дед его, старый Лала. Он сердито сказал:

— Нанайцы — таежные люди, и не их дело строить. Максим уже хороший охотник, и нельзя ему уходить из стойбища. Среди чужих он зачахнет. Бельды несколько зим ходил в школу. Он любил учиться. В школе каждый день рассказывали что-нибудь новое. После уроков он часами размышлял об услышанном от учителя. Когда началась война, отец и брат Максима ушли на фронт и не вернулись. Максим остался за старшего в семье. Ему пришлось бросить школу и начать работать. Кроме него, некому было помогать матери, двум маленьким братишкам и дряхлому деду Лале.

Учитель Сарафанов никак не мог примириться с тем, что самый способный его ученик расстался со школой. Он пытался наладить занятия с Максимом, когда тот возвращался с охоты или рыбной ловли, но измученный за день парнишка мгновенно засыпал, едва сев за книжку и тетрадь.

Сарафанов не отступался, скандалил с противником учения — дедом Лалой и заставлял Максима заниматься через силу. Конечно, от такого учения немного было проку. Но совсем худо стало, когда учителя Сарафанова перевели из стойбища на стройку культоргом. Школьное детство Максима осталось позади. К удовольствию деда Лалы, его внук стал заправским охотником, ничто теперь не отрывало его от промысла.

И вдруг эта стройка. Отправившись на очередную охоту за белкой, Максим не поленился дать изрядный круг на лыжах, ему хотелось проверить — врет или не врет их председатель.

Зульчи не обманывал. Стройка отодвинула тайгу в стороны от обоих берегов реки. Там, где был вечный лес, вырос целый город свежесрубленных бараков и палаток. Повсюду сновали люди, по замерзшей реке непрерывно двигались автомашины. Тайга встревоженно гудела.

Увиденное поразило юношу; вернувшись в стойбище, он рассказал обо всем деду и матери.

— Они разорят тайгу, разгонят зверей и доберутся до нашего стойбища, — сказал Лала. — Нам, наверно, придется отсюда убираться. Ты не ходи больше смотреть на них.

Но стройка притягивала Максима, и он не раз наблюдал издали за всем, что происходило у реки. Теперь он словно раздвоился: ему хотелось пойти на стройку и вместе с тем страшно было уйти из семьи.

Наверное, Максим так и остался бы охотником, если б не Сарафанов. Он объявился нежданно-негаданно. Вот как получилось. Председатель Зульчи поехал к строителям с обозом рыбы, захватив с собой Максима и еще кое-кого из ребят. На стройке нанайцев встретил Сарафанов. Он нисколько не удивился встрече, горячо благодарил их за подарок, расспрашивал ребят об их жизни и жалел, что ему все не удается побывать в стойбище.

Бывший учитель не сразу узнал Максима. А когда узнал, очень обрадовался.

— Теперь ты от меня так легко не отделаешься, — сказал он. — Жди меня, приду в гости.

Через некоторое время он действительно пришел на лыжах в стойбище вместе с инженером Казьминым. Одинаково одетые в белые полушубки, высокие серые валенки и шапки, они заходили во все дома и знакомились с хозяевами.

Нанайцы хорошо приняли бывшего учителя. Он был такой же приветливый, только немножко поседел и непрерывно дымил трубкой. Инженер Казьмин внушал уважение к себе молчаливой серьезностью.

Зульчи созвал собрание, и на нем культорг Сарафанов позвал молодых нанайцев на стройку. Сразу же записалось несколько человек, и это обрадовало Сарафанова. Казьмин недовольно покачивал головой:

— Зря ты все это затеял. Нанайцы при Советской власти шагнули через тысячелетие — это верно. У них и земледелие появилось, и скот они разводят, и школа есть, но больше всего они охотники. Стоит ли отрывать их от родного дела? Да и на стройке вряд ли будет от них польза.

— Будет польза, — возражал уверенно Сарафанов. — Мы соберем в стойбищах не одну бригаду, и ребята станут учиться, станут настоящими строителями. Не веришь? Поживем — увидим.

Угадав, о чем идет спор у приезжих, дед Лала вдруг напустился на Сарафанова. Он громко кричал и размахивал руками. Сарафанов слушал его и улыбался. Зульчи спокойно возразил старику и потом объяснил Казьмину:

— Дед волнуется, что некому будет ходить на охоту и ловить рыбу. Я ему ответил: на стройку идет лишь часть людей, справимся и без них. Во время войны немало наших воевало на фронте, и мы без них справились.

— Он ругает меня: «Зачем ты пришел? — добавил Сарафанов. — Оставь нас в покое».

Упрямый Лала совсем расстроился, когда дело коснулось его внука. Оказывается, и Зульчи, и бывший учитель расхвалили Максима, говорили о его способностях, о том, что война, гибель отца и брата помешали ему учиться. Сарафанов твердо решил Забрать паренька с собой. Он обнял Максима за плечи и не отпускал. Юноша разволновался не на шутку: ему и хотелось не отстать от товарищей, и страшно было вдруг оторваться от родных.

Лала кинулся за матерью Максима, та прибежала, словно сыну ее угрожала какая-то страшная опасность. «Ай-я-яй, сынок, ты пропал!» — причитала женщина.

Несмотря на запрещение Лалы, жалобы и слезы матери, сомнения самого Максима, он не мог воспротивиться зову Сарафанова и на другой день ушел с ним.

— Ты ничего не бойся. У тебя хороший товарищ будет, такой же молоденький, как и ты, — ободрял культорг заскучавшего паренька.

Он привел нанайца к Ивану Елистратову, вчерашнему колхознику из-под города Свободного на реке Зее, и сказал:

— Вот, Иван, поручаю тебе Максима Бельды. Он охотником был, пусть будет теперь строителем. Ему, конечно, нелегко от прежних привычек отвыкать, так ты помогай ему во всем. Принимаешь в товарищество?

Низкорослый, щуплый и темнолицый Максим в меховых унтах, меховой куртке и беличьей островерхой шапочке, и высокий широкоплечий Иван, одетый в ватник, внимательно рассматривали друг друга.

— Принимаю, — серьезно ответил Елистратов и протянул руку нанайцу.

Они поначалу работали на лесозаготовках. Бельды знал, для чего строителям нужен был лес, но никак не мог примириться со своей работой лесоруба. Выросший в тайге, он волновался, глядя, как падают и падают спиленные деревья, и время от времени говорил, жалостливо причмокивая губами:

— Вана, маленько рубили — хватит. Тайга-то губим совсем, ничего не останется, пусто кругом будет.

— Чудак ты, Максим, — отвечал Елистратов. — Мы должны дать стройке лесу столько, сколько ей нужно. А нужно ей много — вон она какая! За тайгу же ты не беспокойся — разве ее вырубишь?

Этих утешений хватало ненадолго. Максим не мог привыкнуть к работе и тосковал по дому. Не вытерпев, он уходил на побывку к своим и не возвращался. Елистратов, взяв на подмогу еще двоих комсомольцев, ходил в стойбище. Поддерживаемый Зульчи, ои вступал в бой с Лалой, стоически переносил брань и слезы матери Максима и, в конце концов, возвращался на участок вместе с товарищем.

— Однако моя все равно уйдет, — упрямился Максим. — Не хочу деревья руби, моя охотник.

Встретившись с Сарафановым, Иван сказал ему, что, очевидно, придется отпустить Бельды домой. Случившийся возле инженер Казьмин засмеялся.

— А я что говорил? Конечно, пусть этот Бельды идет домой и бьет белок.

Сарафанов не согласился:

— Нанайцев на стройке собрали мы не один десяток, и только трое ушли. Пойми, от Максима грешно отступаться. Я чувствую свой долг перед ним. Надо тянуть его к знаниям. Хотя бы в память об отце и старшем брате я обязан о нем позаботиться.

— Он же не хочет, ты сам видишь.

— Мы не сумели найти ему дело по душе. Найдем. И все станет на место.

С весны широко развернулись строительные работы. Сарафанов не забыл про Ивана и Максима, он добился, чтобы их определили в бетонщики.

Друзья пешком, с узелками в руках, добрались до глухого таежного места — здесь, у реки Эмчуги, отныне предстояло им жить и строить мост.

Узнав, что такое бетон и как он делается, нанаец забыл про тайгу и скоро перестал помышлять о возвращении в стойбище. Он уже не грустил об охоте и реже пел свои печальные, тягучие песни, которые раньше предвещали намерение нанайца удрать домой.

Как трудно было приучить Максима к работе лесоруба, так теперь трудно было оторвать от волшебства — составления бетона. Он брал по мерке цемент, по мерке песок, по мерке гравий и начинал тщательно перелопачивать смесь. Затем прибавлял к ней — строго по мерке, ни капли больше! — воду. И перемешивал смесь с водой. Получалась серая вязкая «масса» (красивое слово! Оно нравилось Максиму, он считал, что все хорошее должно красиво называться). Масса была совсем не похожа ни на песок, ни на цемент, ни на воду. Массу укладывали в устои моста, и она там затвердевала. Получался «бетон» (опять хорошее слово, самое хорошее, он произносил его нежно, с уважением и вместе с тем очень твердо — «бетон-н-н»).

Разве можно было равнодушно относиться к бетону! Максим смотрел, как вел себя отвердевший бетон в бурной и сильной реке Эмчуге: он стоял непреклонно, а сердитая вода вежливо обходила его кругом.

Накопив впечатления, Максим бурно высказал их Сарафанову, когда тот появился у них на объекте. Он засыпал культорга множеством вопросов — что, почему и как. Сарафанов с удовольствием смотрел на его темное скуластое лицо с черными блестящими глазами.

— Знаешь что? Я, пожалуй, свезу тебя в лабораторию, — решил он. — Там тебе кое-что расскажут. У тебя светлая голова, и тебе многое предстоит узнать.

Не откладывая, Сарафанов тут же договорился с начальником участка и увез нанайца. Иван Елистратов немного обиделся, что его не взяли. Сарафанову пришлось дать обещание, что он покажет ему лабораторию в другой раз.

Они ехали на лошадях. Тайга была полна весеннего цветения, сочных запахов, шумного птичьего щебетанья. Максим впервые в жизни сидел на лошади. Если бы не переживания, связанные с этим, и не интерес к новым впечатлениям, которые сулила поездка, нанаец, наверное, сбежал бы от Сарафанова, так соблазнительно манила, звала к себе, притягивала весенняя тайга.

Нанаец вошел в лабораторию, огляделся, увидел красивые металлические машины с рычажками и круглыми стеклянными, как у часов, лицами. Человек в очках и в синем халате, окруженный со всех сторон хрупкой стеклянной посудой, радушно приветствовал Сарафанова.

— Здравствуйте, товарищ алхимик, — отвечал Сарафанов на его приветствие, и нанаец решил, что «алхимик» (опять хорошее слово!) — фамилия человека в очках. — Я привез одного из подшефных, у него тысяча вопросов. Он парень дельный, и мы его в будущем пошлем учиться. А пока вы ему расскажите о разных вещах, которые помогли бы ему лучше, сознательнее, так сказать, изнутри осмыслить свою специальность.

Максиму сразу поправился человек в халате, он с такой любовью и уважением говорил о бетоне. Сарафанов посмотрел на них, беседующих, поулыбался и ушел.

Максим даже и не заметил его ухода, он сидел зачарованный. Впервые он услышал о строении материи. «Атомы… атомы… электроны», — твердил он про себя новые хорошие слова.

— Посмотреть на бетон невнимательно и небрежно, этак сверху — камень и камень, ничего особенного, — поблескивая очками, говорил человек в халате, «товарищ алхимик», бережно переставлявший на столе стеклянные колбочки и тубусы, такие хрупкие, что они — казалось нанайцу — могли разлететься от дуновения. — Но если всмотреться внимательно вооруженным глазом, то увидишь, какая происходит в твердом теле бетона сложная и таинственная жизнь. Более сложная и более таинственная, чем в тайге, уверяю вас.

Удивительные вещи услыхал Максим. В жестком теле камня совершались, оказывается, реакции («реакции» — уважительно шептал нанаец, запоминая новое слово). Какие-то невидимые частички метались там с непостижимой быстротой — сталкивались и снова распадались.

После ошеломляющих рассказов «алхимика» Максим пошел к опытной лаборатории бетономешалки, взял из круглого железного ее брюха серые мокрые куски и, не моргая, долго вглядывался: ему верилось, что он и простым глазом может рассмотреть в сыром, еще не отвердевшем бетоне неистовое и нескончаемое движение составных частиц материи.

Вернувшись на объект, Максим, переполненный новыми впечатлениями и замечательными знаниями (кроме него и «алхимика», никто, наверное, не владел ими!) поделился услышанным со своим другом. «Реакция», — прокатывая во рту букву «р», — говорил он. Елистратов широко раскрывал свои большие серые глаза и изумленно покачивал головой. Почувствовав заинтересованность товарища, Максим с жаром продолжал рассказывать ему про лабораторию, про все, что там увидел, начиная с самого «товарища алхимика» в очках и кончая расставленной повсюду прозрачной посудой с разноцветной водой.

Друзья старательно вникали в производство и скоро научились составлять бетон, управлять бетономешалкой и укладывать раствор в опалубку. Сарафанов часто появлялся на стройке, подолгу беседовал с рабочими и все торопил их, беспокоился, как бы они не затянули кладку до зимы.

Для бетонщиков на участке организовали вечернюю школу, и Сарафанов сам приезжал читать лекции.

— Уй, умный какой человек наша Сарфан! — сказал с гордостью Максим после одной из лекций культорга.

Сарафанов очень внимательно относился к рационализаторским предложениям, которые во множестве вносили рабочие на участке. Один предложил транспортер для подачи песка на площадку, другой придумал особые грохота для просеивания гравия, а Иван Елистратов предложил устроить бункера для сбрасывания бетона в опалубку. За это усовершенствование его премировали часами.

— Вана, чё моя-то должна придумай? — спрашивал озабоченно Максим у счастливого товарища. — Мой башка худой, наверно.

— Ничего, Максим, ты вникай в технику, присматривайся к «узким местам» и придумаешь вещь поумней моей, — отвечал Иван.

Таежное лето подходило уже к концу, когда в голову Бельды действительно пришла одна идея. Благодаря ей он сделался известным человеком по всему строительству. Она же разлучила его с закадычным другом и еще больше отдалила от стойбища.

После работы они отдыхали в общежитии, лежа на койках и наслаждаясь вечерней прохладой. Иван читал «Молодую гвардию» Фадеева — книгу привез из Хабаровска Сарафанов. Максим о чем-то думал и все бормотал себе под нос то по-русски, то по-нанайски. Он посматривал на товарища и, не утерпев, рассказал ему, что вот уже несколько дней он ходит с мыслью в голове сделать один важный «предмет» (это слово нравилось нанайцу, и он часто употреблял его), который облегчит труд бетонщиков и поможет быстрее укладывать бетон.

— Твоя смейся будешь, когда маленько поговорю? — недоверчиво спросил Максим.

— Что ты! Зачем же я буду смеяться? — заверил товарища Елистратов. Ему хотелось побыстрее вернуться к Сережке Тюленину и его друзьям.

— Вана, мешала бетона (так Бельды называл бетономешалку) — очень хороший предмет: чуть-чуть покрути, и быстро готово. Укладка бетона — худо совсем. Все руками делай. Тяжелый работа. Трамбовка бей, лом штыкуй, — тяжело, много рук надо. Прораб говори: лучше штыкуй, бетон пусть плотно-плотно садись, пустоты нельзя. Чё ты глазами спишь — не понимай? — обидчиво спросил вдруг панаец.

— Ну да, спишь, — встрепенулся Иван. — Я слушаю, продолжай.

— Вана, моя давно думай, — снова доверительно зашептал Бельды.

Он говорил долго и сбивчиво. Иван не сразу все понял, но постепенно мысль друга прояснилась. Максим, оказывается, приметил, что если часто ударять плоской дощечкой по сырой массе бетона («шлеп-шлеп, совсем тихонько»), то тогда бетон садится быстро, ровно и плотно. Чем чаще ударять дощечкой, тем лучше.

— Вана, тут однако р-р-еакция, — с таинственным видом приблизил Максим свое лицо к лицу Елистратова.

Решив заставить «реакцию» работать на себя, он придумал прибор, где главную роль играли деревянная площадка, трещотка и стальная пластинка. По мысли Бельды, прибор должен был вытеснить ручную трамбовку и штыковку бетона.

— Крути трещотка за ручка, — объяснил нанаец и на самом деле крутил перед носом Елистратова воображаемую ручку. — Трещотка цепляй пластинку, пластинка поднимайся и опускайся, туда-сюда, и бей площадка. Площадка дрожи, вот так, мелко-мелко. — Бельды показал, как будет сотрясаться, вибрировать площадка. — Теперь работай так. Бетон кидай опалубка, ставь предмет, верти ручка, площадка дрожки и ударяй бетон, бетон быстро садись. Теперь предмет снимай. Готово!

Бельды присел на корточки перед Иваном, лежащим на койке, и пытливо заглянул ему в глаза:

— Как, понял тебе?

— Понял, Максимчик, понял, — сказал Елистратов.

Идея товарища заинтересовала его, он без колебания сразу уверовал в «предмет» Максима.

— Ты нарисуй мне, я его изготовлю, — предложил он товарищу.

— Я нарисуй не могу. Будем так делай его.

Втайне ото всех, чтобы, как сказал Иван, «раньше времени не шуметь», они целую неделю мастерили изобретение.

Именно в это время из стойбища пришел Лала. Он принес внуку гостинцев и стал звать его домой. Старику не понравилось на постройке: много людей, шум, беготня, хлопоты. Правда, Максим не зачах вдали от своих, наоборот, выглядел здоровое, чем прежде, и был всем доволен. Старик, однако, не терял еще надежды вернуть его в стойбище.

Максим не захотел его и слушать. Ему было очень некогда, и он не совсем вежливо спровадил своего деда. Тот рассердился и, уходя, пригрозил, что не пустит Максима в стойбище, если он надумает туда вернуться.

Друзья испытывали свой «предмет», когда люди и природа кругом еще спали. На реке было прохладно, туман висел плотной пеленой, скрывая тайгу и сопки и даже деревянные эстакады постройки.

Максим на бойке вручную замешивал бетон, Иван на тачке отвозил его по трапу и сбрасывал в опалубку.

— Десять уже тачка, однако довольно, — решил Максим. Он схватил неуклюжий «предмет», пробежал по трапу к опалубке и поставил его деревянной площадкой на свежую неровную рыхлую груду бетона.

Солнце выползло из-за горизонта, лучи его, словно острые огненные мечи, пронизали туман, и белесые хлопья начали таять и подниматься кверху.

— Крути ручка, Вана, — попросил Бельды.

Елистратов принялся энергично вращать ручку. Трещотка закрутилась с оглушительным треском, площадка «предмета» ритмично сотрясалась.

— Сосчитал триста. Пять минута. Хватит, — рассуждал вслух Максим. — Давай смотреть станем.

Елистратов приподнял «предмет»: уложенный бетон немного осел и лежал ровной серо-влажной поверхностью.

— Клади сверху еще бетой, ставь предмет, верти ручка. Опять пускай работай предмет. Так делай, пока мост весь готов! — кричал Максим, он был распален явным успехом «предмета».

На участке не успели и посмеяться над трескучей выдумкой Бельды — так быстро наглядная польза «предмета» всех убедила. Целое звено замешивало раствор, второе подвозило его на тачках и сбрасывало в опалубку, а Бельды на пару с Елистратовым успевали укладывать бетон.

Об изобретении узнал и Сарафанов. Появившись на объекте, он велел показать ему «предмет» в работе. Был солнечный знойный день, Сарафанов стоял на эстакаде потный, без фуражки, в расстегнутой белой рубашке. Иван и Максим, взволнованные, поглядывая на культорга, по очереди вертели ручку. «Предмет» стрекотал, как пулемет, тачки летали взад и вперед.

Сарафанов, пожевывая какую-то травинку, внимательно следил и за Максимом, и за всеми бетонщиками, и что-то блестело, светилось у него в глазах.

— Иди-ка сюда! — крикнул он, наконец, Максиму.

Нанаец не расслышал его слов за шумом, но понял жест и вылез к нему наверх. Сарафанов обнял его. Бетонщики, сколько их было на постройке, захлопали в ладоши. Реке Эмчуге и тайге впервые привелось услышать аплодисменты.

— Вещь грубовато сделана и требует усовершенствования, но польза от нее очевидная и большая, — заключил Сарафанов. — Молодец, Максим, стройка скажет тебе спасибо.

Потолковав с бетонщиками о том, как улучшить «предмет», культорг уехал на своей лошади, однако в скором времени вернулся на постройку. Его сопровождали, тоже на лошадях, «алхимик» и инженер Казьмин. Они втроем смотрели, как Бельды орудовал своим шумным «предметом». Сарафанов торжествующе посматривал на спутников.

— Каково? Признаете? — спросил он наконец.

— Безусловно, — сразу отозвался «алхимик». — Ваш чудесный парнишка сам додумался до весьма умной машины. Вы ведь знаете, что это такое. Вибратор!

— Мы, разумеется, заказывали вибраторы для нашей стройки, но не получили, — добавил инженер. — Настоящий фабричный вибратор, ясное дело, похитрее, и в действие он приводится не руками, а мотором. Идея та же. Из этого Бельды будет толк.

— А кто мне говорил однажды, будто нанайцы — только охотники и не стоит их отрывать от родного дела? Пользы-де не будет от них на стройке.

— Уж и не знаю, — пожал плечами Казьмин. — Неужели кто-нибудь болтал такое?

— Максим! — крикнул Сарафанов. — Иди сюда! Вот товарищи одобрили твою штуку. Называется она вибратором.

Инженер и «алхимик» пожали маленькую, серую, в цементном растворе руку Максима, всю в кровяных мозолях, натертых вращением ручки вибратора. Нанаец смутился, на его темных скулах загорелся румянец. Оттого, что его «предмет» получил звучное и вовсе не слыханное раньше название «вибратор» — его интерес к нему усилился.

— Мы не будем ждать, пока нам пришлют вибраторы. Может быть, промышленность после войны их еще не изготовляет. — Сарафанов говорил, обняв Ивана и Максима за плечи, остальные стояли вокруг. — Мы будем делать их сами. Конечно, придется их усовершенствовать, моторчик надо приспособить и так далее. Мы способны сделать это в своих мастерских. Товарищ инженер, очевидно, займется этим. Показывать пользу вибраторов на строительстве будет Максим. Согласен, на-нэй?

— Согласен, согласен! — горячо отозвался Максим.

В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ

Немалое событие для человека — случайно встретить где-нибудь на дорогах войны своего земляка. И большое счастье, настоящий праздник — встреча на фронте с закадычным другом или просто с хорошим знакомым по мирной еще жизни.

Друзьям по школе и по заводу хабаровчанам Сене Пальчикову и Мите Петрову посчастливилось встретиться на войне. Советская Армия, подошедшая к германской границе, остановилась, чтобы подготовиться для решающего удара по врагу. Самоходка старшего лейтенанта Пальчикова в числе других орудий попала на ремонт в полевую мастерскую, где служил техник-лейтенант Петров.

Как водится, друзья довольно долго хлопали друг друга по лопаткам и выражали свою радость одними восклицаниями и междометиями. Спохватившись, они обнаружили, что стоят на холодном, пронизывающем ветру. Полезли в землянку; там на правах хозяина Митя принялся потчевать дорогого дружка солдатским угощением: водкой из фляжки, солоноватой, жесткой ветчиной и сладким кипятком из алюминиевой кружки.

Беседа приняла характер тихой задушевности, и тогда выяснилось: Сеня был тяжело ранен, два месяца пролежал в госпитале и, получив небольшой отпуск, сумел в конце лета побывать в родном Хабаровске. В связи с этим Митя задавал вопросы, Сеня с удовольствием отвечал. Все, о чем рассказывал Сеня, несказанно удивляло Митю.

Вы только подумайте: Хабаровск совсем не затемнен, живет при ярком освещении, на улице Карла Маркса полно людей, в обоих парках каждый день музыка и танцы!

— Скажи, пожалуйста, все цело, все по-прежнему! — восторгался Митя и хвалил хабаровчан: — Вот молодцы-то! А тот большой скелет все еще лежит в парке?

Сеня подтвердил невредимость скелета гигантского кита, выставленного в хабаровском парке для всеобщего обозрения, чем снова весьма порадовал товарища.

— Можешь меня понять? — сказал Сеня задумчиво. — Только этим летом я разглядел, как красив Хабаровск, как он хорош.

Приятели минутку помолчали. В холодной землянке предстал перед ними озаренный заходящим солнцем дальневосточный город, раскинувшийся на нескольких сопках, круто наклонные его улицы, сверкающая на всплесках вечно живая вода Амура-батюшки, широкого, словно море.

Сеня передавал, как встретили его на заводе:

— Будто хозяина, водили по цехам и отчитывались, про тебя спрашивали. И к артиллеристам ездил, беседу проводил, фронтовым опытом делился.

— А Катю видел? — вдруг спросил Митя. — Почему не рассказываешь про Катю? Жива, здорова, замуж вышла или еще дожидается?

— Катю видел, — ответил Сеня.

Он прихлебывал кипяток из кружки. Сквозь пар увидел Митя, как потускнели, затуманились глаза товарища.

— Три года воюем мы с тобой, Митя, — тихо заговорил Сеня. — Город наш остался прежним, а сами-то мы здорово изменились, вроде бы постарели, умнее стали, строгость какая-то появилась к себе и к людям. — Сеня замолчал.

— Ты про Катю хотел рассказать, — напомнил приятель.

— Я и рассказываю про Катю. Дома у своих я нашел все на месте, было мне там и приятно, и странно, и вроде неловко, непривычно, что ли. Трудно это объяснить. Ну, понимаешь, все хотелось забыть войну и хотя бы на время сделаться мальчишкой, прежним Сенькой. Тем Сенькой, что шутками задевал всех в цехе и озорничал в парке. Снял я с себя военный костюм с погонами и орденами, надел затасканный пиджачок и брюки, серенькие, помятые, как были, пошел бродить. Весь Хабаровск исходил — то с горы, то на гору. И встретил Катю.

— Где, на какой улице встретил? — живо заинтересовался Митя.

— На Карла Маркса, возле почты. Она ничуть не удивилась, будто простилась не три года назад, а вчера. Погуляли. Разговор завелся нескладный и какой-то мелкий очень.

«Надолго?» — спросила Катя. «С неделю проживу», — говорю. «Как тебе показался Хабаровск? Паршивый городок, в сущности, правда?» — «Нет, не согласен, — отвечаю. — Смотрю на город и не налюбуюсь. Прекрасный город Хабаровск!»

Катя мной осталась недовольна. Осмотрела внимательно с ног до головы и отметила: «Худой ты какой, Сеня, и на себя непохожий, некрасивый, помятый».

Ответил ей: «Красивым я, положим, никогда не был. Да ведь не с курорта приехал, из госпиталя, тяжелое ранение перенес».

Посмотрела еще раз на меня, на то место, где орденам висеть полагается, и спросила с усмешкой: «Что ж Сенечка, воевал-воевал, а орденов-то и не навоевал! Не дали? Ранили — и всего-навсего?»

Во мне вся кровь закипела, но ответил спокойно: «Не навоевал, Катенька, не дали мне боевых орденов. Хожу простой, незнатный».

— Зачем же ты ее обманул? — заволновался Митя. — Пусть бы она узнала, как ты воевал, пусть бы погордилась!

Сеня пристально поглядел на товарища, хотел возразить и не возразил.

— Она заторопилась, — продолжал Сеня. — Я проводил ее, даже зашел домой. Там беседа наша совсем не в ту сторону поехала — про какого-то ее знакомого, который вернулся с фронта и много поведал о своих подвигах. Судя по всему, она им очень гордилась. Мне вовсе невмоготу стало разговаривать, я умолк. Катя и это не одобрила: «Раньше, помнится, ты веселый был, а теперь скучнейший».

Ее мать, Настасья Матвеевна, вышла на разговор. Катя у нее спросила, узнает ли она меня. Настасья Матвеевна всматривалась и не узнавала, даже сказала: «Первый раз вижу, голубчик». Только когда уж я уходил от них, старуха, вооружившаяся очками, вдруг сказала: «Вспомнила теперь тебя. Это ты Катеньке прислал однажды сестренку с большим букетом сирени и с запиской. У меня записка до сих пор где-то хранится. Катя — растеряха, а я бережливая, всякие бумажки и рецепты храню. Хочешь, найду?»

Действительно, года четыре назад — мирное время было — послал я Кате букет сирени и действительно вложил в сирень записочку.

Представь себе, старуха нашла мою записку — пожелтевший листок в клеточку из ученической тетради: «В этой сирени нашел я «счастье». Поищи и ты его, Катя. Может быть, найдешь. Говорят, если двое находят его, будет у них в жизни общее счастье».

Катя засмеялась: «Какой ты был романтик, Сеня! Впрочем, если судить по твоим фронтовым письмам, ты и сейчас романтик».

Сеня взглянул на товарища и объяснил!

— Видишь ли, я первое время писал Кате, пока она отвечала. Да… А старуха некстати продолжала заниматься воспоминаниями: «Катя искала тогда «счастье» и не нашла. Полдня убила на поиски, всю сирень истрепала».

«Ничего я не искала, путаешь ты по своему обыкновению», — возразила Катя.

Я тоже запротестовал, возвращая Настасье Матвеевне записку. «Спутали меня с кем-то, мамаша. Не я присылал сирень, и не моя эта записка».

Митя неодобрительно качал головой.

— Что качаешь головой? — спросил артиллерист. — Не одобряешь?

— Не одобряю. Не нравится мне, что ты так вел себя с ней.

— А ты поведи себя с ней иначе! — рассердился Сеня. — Когда тебя ранят и ты чуть живой будешь лежать в хабаровском госпитале, позови ее, покажи ей свои ордена и медали и скажи: люблю, мол, и обожаю.

— Вот еще, я-то при чем! — смутился Митя. — Да ты не сердись, рассказывай.

— Что рассказывать-то? На прощание Катя пригласила меня пойти с ней вечером в парк, на танцы. Я пообещал зайти, но не зашел.

«А я бы зашел, — подумал про себя Митя. — Я бы обязательно зашел».

— Заколебался, заходить или не заходить, — продолжал Сеня. — Романтик во мне голосом Дон-Кихота говорил: «Ты ошибся, друг Санчо: от нее пахло не потом, а тонкими духами». А неромантик возражал: «Незачем тебе, Сеня, туда идти! Не ходи».

Первый раз в жизни гулял в парке один. Вернее, простоял целый вечер над Амуром. В воде плыли и плыли огни. Ветерок изредка приносил ко мне музыку.

Смотрел я на огни в Амуре, слушал музыку и думал о том, что счастье и в самом деле трудновато найти — не в букете сирени, конечно, — кто его там ищет? — в беспредельной жизни.

— Больше ты не видел Катю? — спросил Митя, совсем смущенный.

— Видел. Мне пришлось выступать в их институте. Докладывал, как воюем. Девушек много, одни девушки. И что меня очень поразило, очень много хорошеньких девушек. Раньше я как-то не замечал, что их столько. Одну видел во всем белом свете.

Катя ко мне сама подошла в зале, во время перерыва. Смотрела все на мою грудь… Сказала с одобрением: «Вот теперь ты парень что надо!» Она так гордо поглядывала на подруг, будто мы с ней вдвоем зарабатывали ордена.

Спросила: «Будем, конечно, по-прежнему дружить, Сеня? На письма твои обещаю отвечать».

Я промолчал. Она снова задала мне этот вопрос. И снова я промолчал.

— Почему же ты промолчал? — заерзал на своем месте приятель. — Ты бы ей объяснил.

— Эх, Митя, Митя… Разве такое объясняют?

Приятели долго сидели в землянке. Потом они вышли на холод, и Митя пообещал, что сам займется Сениным орудием и выпустит его из ремонта вне всякой очереди.

СОН ДЕВУШКИ Новелла

Подруги сидели на стволе поваленного дерева и разговаривали. Только что народившиеся солнечные лучи просачивались сквозь листву, зайчиками бегали по их розовым от утреннего умывания лицам.

— Ты знаешь, почему я сегодня проснулась раньше всех? — спросила Женя.

— Всех раньше проснулась я, — возразила Муся. Женя решила посмеяться над подругой:

— Тебе приснился лихой моряк, лейтенант Сережа Соколов, правда? Вы совершали с ним прогулку на ледоколе к Северному полюсу. Сердце твое так замирало, что ты проснулась раньше всех.

— Я вообще не вижу снов, никаких и никогда, — недовольно сказала Муся и густо покраснела. — Что у тебя за привычка — вспоминать не к месту Сергея?

— Не хочешь рассказать сон про лейтенанта — и не надо, я сама представляю себе эту волнующую и сладкую картину.

Муся внимательно взглянула на подругу, улыбнулась и покачала головой:

— Вижу, тебе самой хочется рассказать нечто волнующее и сладкое, поэтому ты решила сначала поиздеваться надо мной. А ты не задирайся — тебе же невыгодно. Разозлишь — я и слушать не буду.

Женя смутилась. Девушки помолчали, а вокруг них все нарастал веселый шум окончательно пробудившегося леса. Какая-то птица на дереве ловко и громко щелкала клювом, будто дразня подруг.

— Можешь смеяться, но я тебе все-таки расскажу. Удивительно бывает в жизни. — Женя говорила тихо и грустно, весь задор ее куда-то пропал. — Вот уже год, как мы с тобой уехали из дому. Уже год мы идем тайгой за строителями. Я никогда не думала, что и на стройке бывают свои раненые, свой жертвы. Теперь я это узнала.

— К чему ты это? — удивилась Муся.

— Погоди… Мы ушли от всего, к чему привыкли. Все родное и близкое осталось далеко-далеко позади, — пора бы, кажется, о нем и не вспоминать. Но нет… Именно здесь, среди забот о наших больных, именно здесь приходят минуты, когда кажется, что твое прошлое, беззаботная и светлая твоя пора и товарищи по детству словно бы догнали и весело окружили тебя в этом глухом лесу. Вот и сегодня — я заснула часа на три, не больше, и увидела сон… И все пришло на память: школа, дом, игры во дворе… Тебе не смешно? — спохватилась Женя.

— Что ж тут смешного? Ты очень хорошо вдруг сказала… у меня даже в горле защемило.

— Тебе ни за что не догадаться, кого я видела во сне!

Муся все-таки не удержалась от насмешки:

— Да уж, наверное, Петр Иванович тебе приснился, наш симпатичный доктор в белом халате, — захохотала она.

Как и следовало ожидать, Женя обиделась. Губы задрожали, она готова была заплакать. Муся обняла подругу, поцеловала ее сначала в одну, потом в другую щеку.

— Прости меня, — с раскаянием попросила она. — И расскажи про сон, мне очень это интересно. Кто тебе приснился? Кто-нибудь из наших ребят?

— Федя приснился, твой брат, — едва слышно сказала Женя и отвела глаза. Лицо ее вмиг запылало.

Муся удивилась:

— Федька? Почему Федька? И почему ты так заволновалась? — Она ахнула, догадавшись: — Значит, ты…

— Я его с седьмого класса еще полюбила, — призналась Женя. — В школу ходила из-за него, как на праздник, даже в экзаменационные дни. Учиться старалась так, чтобы он мной гордился. И всегда чувствовала, что и я ему не безразлична, понимала все по его взглядам. Тебе смешно, да?

— Совсем не смешно. Просто непостижимо: у вас с Федькой была, оказывается, любовь, а я не знала.

— Никто и не мог знать, даже ты. Я сама твердо не знала: любит он или не любит, всегда сомневалась. И он не мог знать: люблю его или нет. Мы ни разу об этом не говорили. Вот ты опять усмехаешься! — огорчилась Женя.

— Да ты не обращай внимания. Мне трудно представить себе, что Федька может влюбиться. Федька — грубиян, заводила, враг девчонок и всяких телячьих нежностей.

— Ну уж и грубиян! — возразила Женя.

— Конечно, конечно, тебе-то он не грубил! — согласилась Муся и подвинулась поближе. — Я тебя перебила.

— Каникулы были для меня мукой, я не могла дождаться, когда они кончатся. Думала: увижу его и скажу самые ласковые, самые красивые слова, пусть поймет, наконец, что без него не могу жить. И знаешь, я уверена, что и Федя также томился, когда разлучались, и мучительно ждал встречи. А встретившись — молчали, говорили о разных пустяках или ссорились.

Женя помолчала. Подруга покусывала губы, сдерживая улыбку.

— Такая любовь называется враждебной, — сказала она. — По-моему, любовь должна быть другой: любишь — раскройся, не хитри.

— На словах и я знаю, какая должна быть любовь, — поморщилась Женя. — Одно — понимать, другое — как поступить, как руководить своими поступками. Ты рассуждаешь хорошо, а с Сережей Соколовым, с лихим лейтенантом, и у тебя не больно складно получается.

— Оставь Сергея в покое! — крикнула Муся, она не переносила даже упоминания о Сереже.

Женя поглядела на нее и вздохнула.

— Ну-ну, продолжай, — сказала Муся, быстро справившись с раздражением, вызванным репликой подруги.

— Мы встречались и после школы, правда, редко, — снова заговорила Женя. — Какого-нибудь свидания ждешь — сердце замирает. Встретились — и скандал! Дерзостей накричали и разошлись.

Муся рассмеялась:

— Представляю твой удивительный сон. Подрались, что ли?

— Подожди, не перебивай. Сначала я расскажу, как мы с ним расставались.

— Этого можешь и не рассказывать: вместе с тобой уезжали, вместе с Федькой прощались.

— Ничего ты не знаешь. Ты даже не заметила, до чего трудно было мне уезжать. Я очень боялась, думала: не выдержу и заплачу, и все будут смеяться — испугалась, мол, девушка трудностей и не хочет уезжать из города, от маменьки с папенькой, какая из нее медработница в суровых условиях таежной стройки!

— Еще какая, другую такую поискать!

— На вокзале я все ждала: вот он, наконец, выскажется. Не дождалась. Даже слова поласковей не выжал из себя, даже цветов не догадался принести. Миша и то целый букетище приволок, а на что мне Мишины цветы?

— Подожди, подожди, — спохватилась Муся. — Это, пожалуй, Федькины цветы Миша-то приволок. Теперь мне все понятно. Федька у меня спросил: «Как ты думаешь, следует Жене цветы на вокзал принести? Все-таки вместе учились, все-таки подруга она тебе, все-таки в такую даль на трудную работу едет». И не решился преподнести. Мишке перепоручил. Вот нескладеха парень!

Муся страшно огорчилась промахом своего брата, ругала его и никак не могла вернуться к состоянию внимательной слушательницы.

— Мы стояли на платформе у вагона, оставались какие-то несчастные минуты, — рассказывала Женя. — Электрические часы торчали перед глазами, и я вздрагивала вместе с минутной стрелкой. Все разговаривали разом, никто не был способен слушать. Один Федя молчал и слушал. Только и сказал всего-навсего: «Девушки, а трудовой стаж у вас начинается раньше нашего. Я застрял в своем техникуме, одна практика займет полгода».

— Сравнил, чудак! — удивилась Муся. — У него техникум четыре года. А наши курсы фельдшеров — двухгодичные.

— Когда осталось всего семь минут, — продолжала Женя, — я позвала его сбегать со мной в вокзал, купить открыток, будто они мне могли понадобиться. Он стал отговаривать: «Опоздаешь, Женя. Не нужно рисковать». Я ругнула его, схватила за руку, и мы побежали.

— Все тогда волновались: поезд отходил, а тебя куда-то унесло, — вспомнила Муся.

— Подошли к газетному киоску, и я решилась высказаться: «Есть, говорю, Федя, такой рассказ у Чехова: девушка и юноша любили друг друга, но никак не могли объясниться. Долго они так мучились — не то год, не то пять лет. Он к ней под окна дома приходил по ночам — вздыхать. Она его фотографию носила на груди. А встречались, чтобы только поссориться. Ни одного нежного слова не сказали друг другу за все время. И вот она собралась уезжать. Далеко и надолго, может быть, навсегда. Он пришел провожать. Стоял рядом с ней у вагона и молчал. А ему надо было говорить: если б он сказал нужные слова, — возможно, девушка и не уехала бы». Выпалила я ему это и жду, сердце у меня бьет барабаном. Федя заявляет: «Нет такого рассказа у Чехова».

— Я тоже что-то не помню. Есть такой рассказ у Чехова, Женя?

— Я ему отвечаю: «Есть такой рассказ у Чехова». Он возражает: «Нет такого рассказа». В это время объявляют: «Отправляется поезд»… Мы побежали. Бежим и спорим: «Есть такой рассказ»… «Нет такого рассказа»… Выбежали на перрон, поезд уже двигается. Я Феде говорю: «Прощай, советую перечитать Чехова». Он отвечает: «Прощай, Чехова я помню отлично, это мой любимый писатель. Такого рассказа у него нет». Ну и все…

— Все? Так он тебе и не ответил? А сон? Каким ты во сне увидела Федьку?

— Будто бы встретились здесь, в лесу. Откуда-то он взялся — тихий, ласковый, улыбается. «Здравствуйте, говорит, могучая медицина». Ты обрадовалась, рассмотрела со всех сторон — не болен ли, не похудел ли?

— Ну и что? Здоровый он оказался, Федька? Неужели больной да худой? — встревожилась Муся.

— Подожди, не волнуйся, — это же все сон. Подходит он ко мне. Стоим и молчим. Спрашивает: «И руки мне подать не хочешь? И молчишь? Мы ведь никогда с тобой не говорили о нашей любви, но ведь она всегда была между нами! Через минуту мы расстанемся, я уезжаю на практику, далеко-далеко, в Среднюю Азию. Что же ты молчишь? Все это время ты была в моих мыслях, я представлял себе столько вариантов нашего разговора. Я пришел сюда только для того, чтобы взглянуть на тебя, поговорить с тобой. Неужели так и не скажешь ни слова?»

— Так ты ему ничего и не сказала?

— Стою и повторяю про себя: ««Милый, родной». Но не могу заставить себя сказать это вслух. Во сне часто бывает: хочешь идти, и не можешь, хочешь крикнуть, а рот не разжимается. Федя запечалился, говорит: «Есть, Женя, такой рассказ у Чехова: про смешную пару влюбленных, которые состарились, так и не объяснившись». Я ему отвечаю: «Нет у Чехова такого рассказа». Он удивился: «Здрасте! Как нет такого рассказа? Есть!»

— А есть у Чехова такой рассказ? Что-то я не припоминаю. А?

— И я тоже говорю Феде: «Чехова я хорошо знаю, нет у него такого рассказа». Даже закричала на Федю во сне. Он грустный такой, смотрит на меня и молчит. А я опять кричу: «Нет такого рассказа!» Можешь себе представить! Тут появляется наш Петр Иванович, начинает рассуждать: «Совсем не существенно, есть такой рассказ у Чехова или нет. Разве в этом дело? Дело в том, что сейчас вы расстанетесь и надо сказать правду друг другу. Поцелуйтесь, я могу отвернуться». И отвернулся. Мы поцеловались.

— При нем, при Петре Ивановиче, и целовались? — ужаснулась Муся.

— Он же отвернулся.

— Хороший он, Петр Иванович, даже во сне! Жаль его, зря он в тебя влюбился.

— И Феде он понравился, во сне. «Кто он, такой славный?» — спросил Федя. Я заплакала и рассказываю: «Федя, милый, любит он меня, а я к нему плохо отношусь. Нарочно стараюсь испортить ему настроение на каждом шагу. Я ведь его не люблю, я тебя люблю — чем же могу ему ответить на любовь? Решила: буду грубить ему — он меня и разлюбит. А он на мои дерзости не хочет обращать внимания». Федя подходит к нему, к Петру Ивановичу: «Первый раз, говорит, вижу тебя, но хочу обнять, хороший ты человек». И обнял. Петр Иванович удивился: «Меня обнимать незачем, ты Женю обнимай, не теряй времени».

— Интересный сон, — признала Муся не без зависти. — Я думаю: пусть этот сон будет в руку. Тебе придется написать Федьке подробное письмо. Он в Средней Азии на практике, у меня есть адрес. Напиши сегодня же, слышишь?

— Ты с ума сошла! — испугалась Женя. — Он-то ни разу не написал мне, только тебе пишет, может быть, забыл совсем, в какую-нибудь студентку влюбился. Если ты храбрая — пиши своему лейтенанту.

— Тише, Женька! Петр Иванович идет.

Девушки встали, оправляя белоснежные хрустящие халаты. Доктор подошел, размахивая двумя письмами.

— Расписки не требую, — сказал он. — Плясать тоже не заставляю. Только назовите фамилии адресатов.

— Я ни от кого не жду писем, — поспешно заявила Женя, не отрывая загоревшихся глаз от конвертов. — Вы все шутите, Петр Иванович!

— И я не жду писем, — хмуро сказала Муся. — Из дому получила позавчера, от брата на той неделе. Больше не от кого получать.

Подруги переглянулись и пожали плечами.

— Отлично! — одобрил Петр Иванович, рассматривая конверты. — Лейтенант Сергей Соколов и гражданский товарищ Федор Груздев получат свои письма обратно. Что ж, тогда пошли по местам, к нашим больным. Сейчас звонили с участка: связиста одного направили к нам, он руки сильно себе ободрал — сорвался и повис на проводе.

Доктор спрятал письма в сумку и быстро пошел к едва заметным в гуще деревьев палаткам медпункта. Девушки двинулись следом. Странная птица наверху не отставала от них, продолжая дразнить своим щелканьем.

Женя вдруг вспыхнула всем лицом и понеслась вперед, догоняя доктора.

— Петр Иванович, я взгляну, может быть, это письмо в самом деле мне! — крикнула она как-то жалобно и очень звонко. — Дайте его скорее!

ПОДРЫВНИКИ

Рано утром Мальцев со своим напарником Коровиным пришли на станцию. Откуда-то взялись в этот неурочный час станционные мальчишки, они признали подрывника по его ярко-синему бушлату и большому, красного цвета чемодану с запальными материалами и навязались в шумные и надоедливые помощники; Мальцеву едва удалось отогнать их от места работы.

Задание подрывнику было записано в наряде, и он вновь перечитал его:

Такие взрывы Мальцев делал довольно часто. Самое сложное в этих взрывах было то, что они производились поблизости от железнодорожного пути, поэтому надо было работать очень быстро, чтобы не повлиять на движение поездов.

Сдвинув на затылок шапку и наморщив лоб, Мальцев внимательно осмотрел заснеженную площадку и наметил места, где Коровин должен был сделать шпуры, и, хотя напарник работал с ним уже несколько месяцев, не забыл, по обыкновению, объяснить, что шпуры надо готовить «лисьими норами». Коровин, выслушав наставления старшо́го, по обыкновению, ответил:

— Понятно.

Напевая потихоньку приятным тенорком «Когда б имел златые горы», Мальцев рылся в чемодане, отбирал шнуры, готовил запалы для пятнадцати взрывов. Он отрывался от работы только для того, чтобы взглянуть на Коровина и подстегнуть его:

— Шевелись. Не грядки у себя на огороде копаешь, объект нам поручен. Школу строим.

Напарник работал ходко и ловко, почти не останавливаясь на перекур и постепенно освобождаясь от одежды: снял полушубок, шапку, потом куртку. Старшо́го своего он побаивался, хотя и привык к нему, к его сердитым окрикам и ворчанию так же, как привыкли к подрывнику собственные его два сына, тоже работавшие на стройке и тоже подрывниками.

Подготовив шпуры, Коровин оделся, подошел к Мальцеву и — так было заведено — отрапортовал, что сделано. Сидя на корточках над вырытыми «лисьими норами», Мальцев закладывал взрывчатку и выводил наружу концы шнура.

— Продолжаем, — сказал он, закончив закладку взрывчатки и подготовляя запалы. — Теперь назначаю тебя сигналистом. Сделаешь на станции предупреждение — начинаем-де, остерегайтесь. Потом посмотришь линию и с безопасного места дашь мне сигнал, тогда я запалю.

— Понятно, — ответил Коровин и пошел, широко размахивая длинными руками.

Станция — несколько домиков, один возле другого, — находилась неподалеку от будущей школы. Людей на перроне не было. Коровин зашел в пустой вокзальчик. Дежурный разговаривал по селектору, уши у него были закрыты слуховыми трубками. Коровин минуты три потоптался на месте, послушал реплики дежурного, состоящие, главным образом, из цифр. Ему не терпелось, он знал, что строгий Мальцев ждет его. Поймав взгляд дежурного, Коровин сказал ему: «Начинаем, остерегайтесь», — дождался ответного кивка головой и пошел по полотну железной дороги на станцию.

Путь впереди был свободен. Коровин поднялся на холмик, махнул Мальцеву рукой и сказал себе под нос «давай». Подрывник в ярко-синем бушлате резко выделялся среди снежной белизны. Но он стоял неподвижно и как бы не замечал взмахов напарника. Он ждал подачи сигнала но правилам. Коровин шепотом, словно Мальцев мог это услышать, выругал его формалистом, достал из кармана свисток.

Едва булькающий прерывистый свист донесся до слуха подрывника, он быстро побежал по кругу, нагибаясь то и дело для того, чтобы запалить шнуры. Темноватые дымки заструились в разных местах площадки. «Седьмой шнур… восьмой», — отсчитывал про себя Коровин. Он пристально смотрел на Мальцева и волновался. Сколько они вместе сделали взрывов, больших и малых, но спокойно смотреть, как Мальцев взрывает, Коровин так и не научился.

Старшой вдруг что-то задержался возле одного шнура, и Коровин невольно шагнул вперед. Однако Мальцев побежал дальше. «Одиннадцатый… двенадцатый… тринадцатый», — шептал Коровин.

Запалив все шнуры, Мальцев устремился к напарнику и взбежал на холмик, тяжело дыша. Коровин смотрел на часы. Мальцев спросил у него, сколько истекло времени с момента запала, и начал вслух отсчитывать секунды, ударяя ладонью об ладонь и не отрываясь взглядом от места взрыва.

— Тридцать… тридцать один… тридцать два…

Сзади, где-то близко, прогудел паровоз. Они разом подскочили и повернулись: вынырнув из ущелья между двумя сопками, к станции под уклон спешил пассажирский поезд.

— Как же это? Как? — воскликнул Коровин, в ужасе хватаясь за голову.

Мальцев быстро огляделся и отдал ему красный чемодан:

— «Как?»… Потом разберемся — как! Быстрей к дежурному! Нет, он ничем уж не поможет! Беги навстречу поезду, он на станции не остановится, и его надо задержать! А я туда.

Он побежал к месту будущей постройки, где в пятнадцати шнурах огонь подбирался к грозной взрывчатке. Задыхаясь, Мальцев бежал изо всех сил, придерживая шапку рукой и часто оглядываясь на Коровина. Тот несся навстречу поезду, пронзительно свища и размахивая руками. Паровоз не остановился — Коровин едва успел отскочить от него в сторону. Тогда он побежал за поездом, надрываясь в крике:

— Стой! Обстреляет камнями! Стой! Взрывы!

Так добежал он до вокзальчика и очень перепугал дежурного, мирно стоявшего на своем месте с флажком в руке.

…Мальцев топтал огоньки ногами и, ползая по земле, руками выдирал шнуры. Девятый… Десятый… От двенадцатого торчал лишь обгорелый конец, огонь ушел вглубь. Сдирая ногти, подрывник пальцами разрывал землю. Он добрался до огня и пальцами смял его, не чувствуя ожогов. Пятнадцатый!..

За спиной Мальцева приветственно загудел паровоз. Подрывник обернулся и сел на землю, снял шапку — от головы шел пар. Он успел заметить, что в окнах не было видно людей — пассажиры, наверное, спали в этот ранний час. Лишь в одном окне последнего вагона, показалось ему, кто-то смотрел на улицу и на него, Мальцева. Он вскочил и помахал рукой уходящему поезду.

— Ну и хорошо. Хорошо, что успел, — бормотал подрывник и только теперь почувствовал боль в руках — нестерпимо ныли и зудели они, обожженные и изодранные в кровь.

Дул резкий ветер, развевая редкие хлопья снега. Мальцеву стало холодно, и он очень удивился тому, что на голове не оказалось шапки.

От железнодорожного полотна подошел Коровин с бледным лицом и остановившимися глазами, устремленными на старшо́го. Он словно не верил, что видит его живым.

— Что смотришь, не узнал? — спросил Мальцев. — Вот всыплю тебе за промашку с поездом — сразу узнаешь.

Кашляя, он долго ругал Коровина и в заключение пообещал устроить ему выговор по участку.

— Однако где же шапка? — спохватился Мальцев, трогая рукой похолодевшую на морозе лысоватую голову. — Ты не брал шапку?

Еще не совсем опомнившийся напарник отдал ему красный чемодан — знаменитый по всему участку «сундук Мальцева».

— Я у него шапку прошу, а он мне чемодан сует. Совсем расстроился парень. Ну, начнем сначала. Жалко время потеряли. А?

— Жалко, конечно, — со вздохом поддакнул Коровин.

— Чего это ты жалеешь? А если бы поезд с людьми пострадал — не пожалел бы? Хватит тебе вздыхать и переживать — иди, делай шпуры. Надо наверстывать время; нам сегодня в бригадах несколько колодцев взрывать. Не подготовим ребятам грунт — скандал будет, они тоже ведь план хотят выполнить.

— Дежурный сказал, чтобы мы оба пришли к нему: ругаться хочет, — вспомнил Коровин. — Он доказывает, что не давал согласия на взрыв. Это неправда, я его предупредил.

— Успеет поругаться твой дежурный. Да и что он мне, начальник или папа? Или пострадал он? Поезду даже остановку не сделали. Ругаться — это наше внутреннее дело.

— Руки-то у вас, Иван Петрович, — с сожалением сказал Коровин.

— А ты что, доктор? Иди, говорю, работай! И торопись, наверстывай время.

Мальцев раскрыл «сундук» и принялся готовить запалы. При этом он пытался вспомнить, какую песню пел давеча, но не мог вспомнить. Руки у него болели, а голове было холодно. Подрывник морщился, с огорчением смотрел на изуродованные руки и стирал налипающий снег с головы тыльной стороной ладони.

Подошел Коровин и молча подал ему шапку.

— Чего же ты ее раньше не отдал? — рассердился Мальцев. — Я из-за тебя лысину заморозил.

Напарник хотел объяснить, что он только сейчас нашел шапку на месте несостоявшегося взрыва, но Мальцев не захотел его слушать.

— Ладно, считай, что уже поговорили. Продолжай заниматься шпурами. И не возись, это тебе не огород возле дома. Школу строим, объект, понимаешь?

Будто успокоенный тем, что на голове подрывника оказалась, наконец, шапка, снег повалил вдруг густо, большими хлопьями.

МОЛОДАЯ ХОЗЯЙКА

На минуту девушка остановилась на пороге большой комнаты, тесно уставленной столами с наклонными досками. За ними на высоких табуретах сидели инженеры и техники.

— Кто у вас тут самый главный? — громко спросила девушка. Задумчиво склоненные головы поднялись от бумаг и чертежей.

— Ну, кто у вас тут главный? — повторила девушка, улыбаясь. — Мне надо разрешить один важный вопрос.

Один из сотрудников, сидевший поближе, показал ей в угол комнаты. Она протиснулась туда узким проходом между столами. «Самый главный» до такой степени основательно погрузился в синюю глубь разложенного перед ним чертежа, что не обратил внимания на пришедшую.

— Душно у вас тут, воздух совсем зеленый, — поморщилась девушка. — Из такого воздуха папиросы и табак обратно кристаллизовать можно.

— Открыть форточки, проветрить! — не поднимая головы, распорядился «самый главный».

Молодой техник, смирно чертивший что-то многолинейное на кальке, поспешно сорвался с табурета и полез на подоконник.

— Простуды боимся. Посмотрите, какой у девушки румянец от этой простуды, — сказал он с подоконника своему соседу, одутловатому человеку с зеленым шарфом, намотанным вокруг шеи. — Ах, вкусный воздух! — ловил техник ртом и руками впущенное в форточку белое облако мороза.

Девушка дотронулась руками до щек, они горели, нажженные ветром.

— Я ж с трассы, на ветру все время работаю. Дорогу-то в кабинете не построишь, дорога на улице, — она отвечала технику, адресовалась же к «самому главному», который по-прежнему не обращал на нее внимания.

Но тут, видимо, слова девушки задели его, он досадливо бросил карандаш на стол, поднялся и спросил:

— Какой имеете важный вопрос ко мне?

Вопрос оказался действительно важным. Ее товарищи на трассе придумали способ механизировать разгрузку балласта с железнодорожных платформ. Сейчас разгружают вручную лопатами и скребками. Сто человек возятся с разгрузкой уйму времени, — дедовский прием работы и очень дорогой. Потеря времени, простой вагонов, которых всюду не хватает, и высокая цена за один кубометр балласта. А в зимних условиях балласт смерзается, и его приходится ковырять, как скалу. Одним словом, метод для послевоенной пятилетки малоподходящий.

— Короче. Мне все это известно. Как вы решили улучшить дело? — перебил инженер обстоятельный рассказ девушки.

— Если вам некогда, я подожду: пусть срочные дела пройдут вперед меня, — кротко заявила девушка. — Я не умею рассказывать быстро.

Техник, прямо сидевший на высокой табуретке, рассмеялся. Тушь давно высохла в его рейсфедере, но он этого не замечал.

— Ребята придумали целое приспособление. Между платформами укладываются стальные перекидные мостики, и когда приходит на место нагруженный состав, к нему прицепляют одну платформу, где стоит трактор с плугом впереди. Трактор идет по платформе, во все свои лошадиные силы напирает плугом в балласт, и балласт слетает в обе стороны, как пух. Ребята сделали подсчет: состав будет разгружаться в двадцать минут при участии всего пятерых человек.

— Но ведь это только слова. У вас нет оснований, — скучновато сказал инженер.

— Почему это нет оснований? Есть! — воскликнула девушка. — Вот чертежики, вот наши расчеты.

И она разложила перед инженером изрядно помятые листы бумаги. Техник не выдержал и соскочил с табуретки — посмотреть.

— Занимайтесь делом, — строго сказал ему инженер, и парень с оскорбленным видом вернулся на свое место.

— Ребята берутся сами изготовить плуг и наладить дело. Им нужно только разрешение, трактор и железо. Но они сразу же уперлись в каменную стену. Прораб говорит, что их приспособление — ересь. Он спрашивает: «Где вы видели, чтобы трактор ходил по платформе? И кто будет отвечать, если трактор, вместе с водителем, сверзится с платформы? Кто разрешит портить подвижной состав?» Он высмеял ребят и тем самым прекратил всю их инициативу. Пусть ваши инженеры разберутся и скажут свое веское слово. У них высшее образование, и они понимают, что нельзя терять дорогое время на примитивные способы работы.

Девушка рассуждала, вникая во все мелочи и не умолкая ни на минуту.

— Вопрос ясен, — перебил ее инженер. — Посидите три минуты молча. Можете?

Девушка сидела молча, разглядывая инженеров и техников. Парень, сидевший на высокой табуретке, улыбнулся ей. В ответ она строго шепнула:

— Не теряйте драгоценного времени. Нажмите лучше на черчение.

— Что? — обрадованно переспросил техник, но главный инженер медленно повернул к нему свое строгое лицо, и парень затих.

— Я считаю, — подумав, сказал инженер, — что предложение заслуживает внимания. Чертежики вы оставьте — мы из них сделаем чертежи. И сегодня же я дам телефонограмму прорабу и вашим ребятам, чтобы приехали сюда. Вы мне назовете фамилии людей. Посоветуемся с ними и окончательно разберемся. Только все это можно сделать после конференции стахановцев. Она открывается через три часа и должна окончиться завтра, чтобы люди побыстрее вернулись на участки.

— Я знаю про конференцию, — сказала девушка. — А вызывать никого не надо. Прораб здесь, он приехал на конференцию. От авторов предложения — буду я. Чертежики-то мои. Да и расчеты тоже мне пришлось составлять.

— Вот и отлично. Телефонограмму посылать не будем. Договорились, — сказал главный инженер и протянул руку на прощание.

Когда она ушла, техник, рискуя получить замечание, обратился к главному инженеру:

— Скажите, кто она? Такая румяная, такая настойчивая, деловая. Поручите мне работу над ее чертежиками, я на лету понял идею.

Девушка бродила по коридорам Управления строительства. Здание было большое, но еще не совсем обстроенное.

— Где же тут прячется этот самый отдел? — возмутилась она, потеряв в поисках много времени. — Неужели трудно сделать надпись, хотя бы мелом!

— Какой, вы сказали, отдел? — спросил проходивший мимо сотрудник. — По-моему, у нас и нет такого.

— Есть. Он у вас называется отделом технического снабжения.

— ОТС? Это в третьей секции на первом этаже, — любезно разъяснил сотрудник. Он даже вызвался проводить ее, но она сказала, что привыкла все делать сама.

— Вы подниметесь на четвертый этаж, пройдете по коридору и тогда начинайте спускаться вниз до первого этажа, а там свернете налево, — подробно рассказывал сотрудник.

Девушка не поняла.

— Зачем же сначала подниматься на четвертый этаж, когда этот хитрый отдел находится на первом? Я уж сразу спущусь.

— Не выйдет! — засмеялся сотрудник. — Такова архитектура недостроенного дома. Из секции в секцию можно попасть только поверху.

— Не нравится мне эта архитектура, — осуждающе сказала девушка и пошла вверх по лестнице.

Разговор в отделе снабжения сразу начался с вопросительных и восклицательных знаков.

— Где шпалы двенадцатого участка? Где скрепления для этого же участка? Где путевые домкраты? — наступала девушка.

— Надо было вовремя представить заявку, — сказал снабженец, толстый важный человек с большими роговыми очками на носу, и потянулся к телефону.

— Подождите минутку, телефон никуда не уйдет, — попросила девушка. — Вы ответьте мне: где материалы, если заявка дана вам вовремя?

— Ну, раз заявка есть, значит, уже отгружено, — успокоительно заявил снабженец.

Девушка рассердилась:

— Где «уже»? Кому отгружено? От вас до нас сорок километров, а материалы идут сто лет. Что вы их, на черепахах перевозите? Нельзя так заученно твердить — отгружено, когда ничего не отгружено.

Снабженец попросил разговаривать с ним потише и в других выражениях.

— Знаете что? Ваш отдел уже прославился! Вам известно, как вас называют на трассе? — вдруг спросила девушка.

— Неизвестно, — рассеянно ответил снабженец.

— Отдел, тормозящий строительство, — вот как! Зря вы не знаете, товарищ ОТС!

Снабженец рассердился: у него срочные дела, ему надо подготовить материал для конференции, он просит не отвлекать его неделовыми разговорами.

— Как неделовыми? — удивилась девушка. — Разве я требую у вас губную помаду? Я же требую у вас шпалы и домкраты для боевого участка. И какие еще нужны материалы для конференции, если ничего не известно про шпалы и домкраты?

Она решительно уселась на стул и, сверкая глазами, заявила, что не уйдет из кабинета, пока точно не выяснится: где материалы для двенадцатого участка и когда они будут на месте.

Снабженец нажал кнопку, потом вспомнил, что звонок у него не работает, и вызвал ответственного исполнителя голосом. Тот принес испещренные мелкими цифрами таблицы, тыкал в какие-то графы желтым прокуренным пальцем и рассказывал, что, согласно заявке, отгрузка произведена тогда-то.

— На черепахах, что ли, вы отправили весь ассортимент? — возмутился снабженец. — Надо же понимать, имеете дело с боевым участком. Много они там из ваших обещаний настроят. Там не из обещаний строят, а из материалов. Идите, выясните и через час доложите мне: где отправленные материалы и когда они будут на месте.

— Вот это дело, — одобрила девушка. — Но я еще приду, проверю, — предупредила она и отправилась дальше.

— Кто она такая? — спросил снабженец у секретаря. — Молоденькая, а такая настойчивая. Запишите и вы себе: проследить за доставкой материалов двенадцатому участку, не слезайте с Петрова, я ему поручил это дело. — И, усмехнувшись, снабженец пробормотал: — «Отдел, тормозящий строительство». Веселенькое придумано названьице, ничего не скажешь.

На сцене клуба степенно прохаживались «генералы» и «придворные». Сбоку выскочил курносый и очень нарядный человек. «Генерал» и «придворные» склонились перед ним. Он принялся бегать по сцене и гнусаво ругаться.

Из первого ряда режиссер поучающе восклицал:

— Внушительнее кричите, вы же государь, вам все дозволено. Внушительнее. И где, я вас спрашиваю, ваша толстая партнерша?

Ждали по ходу действия какую-то пышную и важную тетку, но ее обогнала молоденькая девушка. В затхлый бутафорский напудренный восемнадцатый век она внесла румянец и свежесть двадцатого века.

— Куда вас несет? Кричу, ору — нет, лезет себе, — стонал режиссер. — Все пошло, как по рельсам, и вдруг она втесалась. Что вы здесь потеряли? Уходите скорее, не мешайте. Нам вечером выступать перед делегатами конференции.

— За всю жизнь первый раз пришла к вам, а вы ругаетесь, — обиделась девушка. — Скажите лучше: главный тут на сцене найдется? Важный вопрос требуется разрешить.

— Я и есть главный, главней не найдете, — заявил режиссер. — Выкладывайте поскорее ваш вопрос и до свиданья.

Приезжал, оказывается, на двенадцатый участок один товарищ и рассказывал, будто бы в клубе управления выступает девушка и поет очень хорошую песенку о Комсомольске. Приезжий насвистывал мотив, но слова не припомнил. Так вот, как бы эту девушку с голосом найти и слова песенки записать. Кроме того, приезжий говорил, будто в управлении есть репертуар для драмкружка и агитбригады. Драмкружок и агитбригада на участке уже есть, а репертуара нет. Надо же наладить, чтобы репертуар попадал на трассу, в частности на двенадцатый участок.

«Придворные» и «генералы» обступили девушку. Режиссер доказывал, что она обратилась не по адресу. «Государь император» не соглашался:

— Кому, как не нам, надлежит оказывать помощь самодеятельности на трассе? — спрашивал он.

С ласковостью, не соответствовавшей его положению в пьесе, «государь» растолковывал: репертуар для агитбригады надо взять в редакции газеты, а девушки, которая поет хорошую песенку, сейчас нет в управлении: она уехала куда-то на трассу. Но слова песенки знает Колька, он их сейчас запишет.

— Колька! — обратился «император» к высокому «старику», произносившему речь перед пустым залом. — Напиши для девушки слова новой песенки о Комсомольске.

— Для девушки? — отозвался «старик». — Для какой девушки? Ах, для этой! Что мне за это будет?

Девушка улыбнулась.

— Уже пишу! — крикнул «старик» и побежал добывать бумагу.

— Что вы делаете? — хрипло высказывался режиссер. — Вы срываете ответственное выступление!

— Не обращайте на него внимания, — посоветовал девушке один престарелый «вельможа». — Лучше расскажите нам: кому вы это повезете песенку, кто у вас там на трассе поет?

— Хотя бы и я пою. А что?

— Ничего. Мы так и думали: такая девушка обязательно должна петь. Колька, давай песенку — она нам сейчас споет!

Колька принес песенку, и девушка запела. Голос у ней был тонкий и чистый. Не закончив песню, она убежала — ей было некогда.

Артисты никак не могли успокоиться. Режиссер устало повторял, что снимает с себя всякую ответственность.

— Почему такая несправедливость судьбы? — молодым голосом кричал один важный «сановник» с лицом, густо облепленным крашеной паклей. — Я фигурировал перед девушкой косматым стариком с рыжей бородищей, — шутил он.

— А меня интересует, — мечтательно говорил «император», — кто эта девушка. Мы даже фамилии ее не узнали.

С минуту девушка постояла на пороге. Ее остановила творческая тишина, господствовавшая в редакции. У самой двери сидел хмурый человечек, он вычитывал заметки, отпечатанные на длинных бумажных полосках.

Девушка склонилась к нему и прошептала:

— Я пришла ругаться.

Человек вздрогнул всем телом.

— Простите, я не знала, что вы такой нервный, — сожалеюще пробормотала девушка. — Но все-таки я пришла ругаться.

Ругаться не пришлось. Кудрявый парень, задумчиво взиравший на лист бумаги, где уже было выведено заглавие статьи: «Гвардейцы послевоенной пятилетки», принял в делах девушки самое живое участие.

Он шутил, копался в ящиках, нашел несколько пьес и аккуратно уложил их в черную папку. Туда же он добавил ноты, пару журналов и торжественно преподнес.

— Теперь скажите, кто вы, как вас зовут? — спросил кудрявый. — И я вам скажу про себя. Я Потороко. Вы, наверное, читали мои статьи в нашей газете? Так кто вы и откуда?

— Анкету я заполняла. Могу, конечно, сказать. С двенадцатого участка.

— А имечко? — допытывался кудрявый.

— Имечко мое Маруся. Но вы меня не отвлекайте. Я буду с вами ругаться. Кто у вас тут отвечает за всю газету в целом, кто главный?

Темноволосый молодой человек, которого старила его клинообразная бородка, безмолвно улыбавшийся со своего места, встал.

— Ага, это я! Я отвечаю за газету в целом. Рассказывайте, как живете, как работаете. Мы ведь про ваш двенадцатый участок писали. Читали?

— Читали и хотим беспощадно с вами ругаться.

Маруся обвиняла газету в том, что она на всю стройку осрамила стахановку двенадцатого участка комсомолку Зину Филиппову.

— Не может быть. У нас материал всегда проверяется, — убежденно заявил редактор.

— Ничего не проверяется, — опровергла его девушка.

Зина совсем недавно пришла на стройку, до этого работала в колхозе. У нее, конечно, вначале не получалось. И вот газета пишет: такая-то изо всей комсомольско-молодежной бригады одна не выполняет плана. И в тот самый день, когда газета с такими обидными словами приходит на участок, Зина уже дает двести пять процентов. Зачем же печатать неправду?

— Мы не виноваты, — сказал редактор. — Когда мы писали, она еще не вырабатывала.

— Виноваты! — настаивала девушка. — Не имеете права отставать от темпов. Надо собирать материалы не на столах, а на трассе. Учились бы в свое время у военных корреспондентов: они под пулями собирали заметки и выпускали газеты.

— Справедливо! — обрадовался Потороко. — Очень справедливо! Я об этом тоже все время твержу. Нам надо больше бывать на трассе.

— Ну, ничего, мы поправим. Мы напишем снова, — успокаивал редактор. — Если бы не сегодняшний номер к конференции, мы бы сейчас вместе с вами и написали.

— Нет уж, пишите сами. Я пойду, — заторопилась девушка.

Кудрявый пытался ее удержать, но не сумел.

— Скажите хотя бы, как ваша фамилия? А то потом не найдешь вас там, на трассе.

— Найдете, если поищите, — засмеялась девушка.

Творческая тишина исчезла. Ее вытеснил шум, все развеселились. Печалился один Потороко.

— Газетчики, а фамилию не узнали. Попробуй ее теперь найти на трассе. Ну, кто она, я вас спрашиваю, такая веселая, такая ласковая.

В клубе, наряженном в кумач, открылась конференция стахановцев строительства. Выбрали президиум, заслушали доклад о пятилетнем плане и об итогах работы на строительстве за квартал.

После перерыва, когда все снова успокоилось в зале, председатель поднял к глазам записочку и, заулыбавшись, объявил:

— Первое слово предоставляем бригадиру комсомольско-молодежной бригады Марусе Калитенко!

На трибуну взошла румяная и рослая девушка в нарядном шелковом платье. Спокойно выждав минуту, она наклонилась к залу и громко, звучно заговорила:

— Товарищи! Я привезла вам привет от коллектива двенадцатого участка и рапорт о досрочном выполнении нашего плана по земляным работам. Я хочу вам рассказать, как мы предполагаем досрочно выполнить задание нашего правительства и что нам мешает.

ДЕНЬ ТРЕХ ПРАЗДНИКОВ

Мороз все усиливался, крепчал, обжигая лицо. Нина торопилась, почти бежала и, не угадывая в темноте неровностей дороги, спотыкалась и взмахивала руками. На полпути она вспомнила, что пирог — великолепный юбилейный пирог, по поводу которого она выслушала столько советов, — остался в духовке плиты и мог подгореть. Подружки, помогавшие ей в приготовлениях, не знают об этом и, наверное, не догадаются его вынуть. С минуту она колебалась — вернуться ей или все-таки бежать на завод. Нахмурившись, она продолжала путь, досадуя, что Сергей с его всегдашними затеями заставил ее оторваться от домашних хлопот, когда дорог каждый миг. Досада нарастала в ней по мере приближения к заводу, и, шепча: «Ох, и попадет же тебе сейчас!» — она уже не думала, как час назад, что в этот дважды праздничный день надо беречь хорошее настроение.

Чувство досады чудесным образом испарилось, едка она вошла в цех, которым гордилась, пожалуй, больше, чем кто-либо на заводе. Полгода назад фрезеровщик Смелов — ее Сергей — перешел на четыре станка. Детали, которые он вырабатывал, предназначались к переходу на массовый выпуск продукции, некоторые из них изготовлялись еще в порядке опыта. Его станки отделили перегородкой от остальных участков огромного механического цеха, и образовавшийся новый цех стали для краткости называть по имени его единственного работника — «смеловским».

Нина очень любила смотреть, как Сергей работает, но чтобы при этом он не замечал ее. Это неизменно вселяло в нее спокойствие, какую-то вместе с тем приподнятость и горделивую радость. И теперь она стояла в дверях, уже позабыв о досаде, торопливо стирая с ресниц подтаявший иней. В цехе было просторно и светло от нескольких солнц — больших электрических ламп. Свет играл на движущихся округлостях и плоскостях станков, ровно лежал на блистающе-чистом полу и на белых стенах. На одной из стен алело знамя с надписью: «Лучшему фрезеровщику города и края», с древком, склоненным к Смелову. Вокруг по-особенному пахло металлом и машинным маслом. Ей нравился этот смешанный запах, и она с удовольствием его вдыхала.

Станки мягко шуршали и повизгивали, словно ведя разговор со своим хозяином, покорные и довольные им. А он — в синем, ладно облегавшем плотную фигуру комбинезоне, с непокрытой пышноволосой белокурой головой, расхаживал среди них неторопливо, спокойно и уверенно. Остановился у одного станка, снял обработанную деталь, поставил новую — станок звонко запел на высокой ноте. Перешел ко второму станку, изменил операцию — станок отозвался на это каким-то птичьим воркованьем.

За всеми этими согласными шумами Нина различила негромкий человеческий голос: Сергей пел «Темную ночь» — песню, любимую в их небольшой семье.

«Вот чем занимается он на работе, песни поет! Рабочий-инженер, рабочий-профессор…» Эти слова сказал однажды о Сергее начальник цеха Горяинов на каком-то митинге. Она повторила их и, засмеявшись, гордая и счастливая, подошла и по-ребячьи тронула его за плечо. Сергей обернулся, блеснули его глаза, он широко, всем лицом улыбнулся и тут же отвернулся к станкам. Она знала, что совсем он от них не оторвется, даже для нее. И знала, что говорить с ней он почти не станет — он был молчалив даже дома. Молчаливость Смелова известна была и на заводе, и приятели, близко знавшие его семью, шутили, что говорит за себя и за Сергея в жизни она, подвижная, неугомонная Нина.

— Хозяин, — окликнула она, — я специально прибежала сказать тебе: уже половина девятого.

Улыбаясь, он показал ей на свои ручные часы, на хронометр у станка и на часы настенные: чего-чего, а часов у него хватает! И ей пора бы уже знать, что за временем он привык следить по секундам.

— Молчи, хозяин, не возражай! — сказала она, шагая за ним по цеху, хотя он ничего и не говорил. — Ты прекрасно знаешь: я прибежала не просто сказать тебе, сколько сейчас времени. Помни, какой сегодня день! Ты должен явиться домой сразу, как только кончится смена. И вообще, ты мог бы сегодня уйти пораньше ради такого случая. Однако ладно — ничего уж с тобой не сделаешь. Вечер начнем в десять — успеем выспаться, завтра воскресенье… Не вздумай только повторить то, что ты сделал пять лет назад. Это было бы нехорошо по отношению к нашей семье и к гостям. Надеюсь, ты не забыл, какие у нас сегодня гости?

Он шел от станка к станку, не прерывая размеренного ритма работы, и согласно кивал кудрявой головой, что означало: «Помню, какой сегодня день. Празднуем мои именины и пятилетие нашей с тобой свадьбы. Помню, каких позвали гостей».

— Значит, мы договорились? — спрашивала она, с трудом преодолевая желание обнять его.

Он наклонился снять деталь и поставить новую. Прямого ответа на вопрос не последовало, он только сказал:

— Все будет хорошо, не надо волноваться…

Но она и не ждала большего, считая, что вполне договорилась с ним.

— Ты отнял у меня двадцать минут, а в духовке горит пирог, — сказала она, сияя. Она могла бы отдать ему разом и всю жизнь. — Я не могла не прибежать. По правде сказать, мне просто очень захотелось на тебя взглянуть. Ты один тут целую смену, именинник! И потом, у меня стало неспокойно на душе. Я вспомнила, что ты был такой озабоченный с утра… Ну, не косись на меня так — ухожу, ухожу! Но смотри, если только пирог пропал, то и ты тогда пропал, хозяин!..

Никак нельзя было обнять его здесь: строгие правила поведения мужа на работе Нина знала и сама поддерживала. Она ограничила себя тем, что коснулась рукой его щеки. На мгновение он приник к ее ладони — мягкой и теплой, пахнущей чем-то вкусным — наверное, юбилейным пирогом. Улыбнувшись еще, она убежала — легкая и нарядная, в новом платье и меховой шапочке.

Он продолжал работу, и в быстрых, четких его движениях не было ничего случайного и лишнего. Улыбка на лице исчезла, будто ее унесла Нина. Лицо стало серьезным и сосредоточенным — более серьезным и сосредоточенным, нежели до прихода жены. Он думал о том же, о чем думал и до ее появления. Она не знала всего: этот день, помимо семейного праздника, был для него особо значителен. Он не говорил ей этого, чтобы не объявлять того, что еще не сделано, не трубить победу раньше времени. И кажется, поступил правильно: такая осмотрительность оказалась совсем не лишней.

На минуту он представил себе, как хлопочет сейчас Нина вокруг праздничного стола. Немедленно же рядом с ней возник, неотделимый от нее, четырехлетний Валерик — маленькая копия своей живой и черноглазой матери.

Насколько спокойным казался Смелов внешне, настолько неспокойно было у него на душе. Хорошо, что Нина только смутно почувствовала, но до конца не разгадала его состояния. Это станки, милые друзья, помогли ему — иначе пришлось бы разговаривать с ней, и она, понимавшая все с полуслова, прочла бы в его глазах, услышала бы между фразами то, что он хотел скрыть от нее.

С неделю назад, сидя над расчетами новых приспособлений, еще более увеличивавших его выработку, Смелов надеялся, что выполнить задуманное ему вполне хватит времени. Но одно из приспособлений, сложное в конструкции, до сих пор не удалось ввести в действие, и сейчас он доподлинно знал, что ему не хватает, по крайней мере, двух часов — целых ста двадцати минут, или семи тысяч двухсот секунд. Значит, он сможет закончить смену лишь к половине двенадцатого. И, значит, как видно, повторится то, что было пять лет назад, о чем напомнила ему Нина.

Тогда, в этот же самый день, Смелов стоял на стахановской вахте, объявленной на заводе. Смена приближалась к концу, и он готовился к скорому возвращению домой — отпраздновать именины и свадьбу. Так уж они договорились тогда с Ниной: в одном скромном, под стать суровому времени вечере совместить два торжества.

Завод выполнял в те дни фронтовой заказ. Обстановка усложнилась: три закадычных его друга ушли на фронт, и с ними еще многие. Людей не хватало, оставшиеся в цехах взяли на себя трудовую ношу тех, кто ушел воевать. Сергей, изготовлявший ответственную и сложную деталь, перешел на два станка и вместе с другим фрезеровщиком старался расшить «узкое место», каким называли эту деталь. В разгаре вахты, когда выработка его уже превзошла показатели по обязательству и он считал, что свой долг выполнил, неожиданно заболел его напарник. Конечно, он взялся отработать и за себя, и за вышедшего из строя товарища. Нина и гости напрасно прождали его, он не пришел в ту ночь домой, как не пришел и на следующий день, и на вторую ночь. Разумеется, Нина поняла, почему он поступил так, а не иначе. Но человеку не чуждо ничто человеческое, и она все-таки втайне безмолвно была огорчена.

Такое же огорчение ей предстояло и теперь. Это волновало Смелова: скупой на слова, сейчас он готов был произнести перед ней целую речь. Он хотел бы сказать Нине, что прожитые ими совместно пять лет были трудными, но славными и достойными, — никто не мог упрекнуть, что они жили неправильно. Все было чисто и ясно в их семье, и главное состояло в неписаном, даже не высказанном уговоре — всегда и во всем помогать друг другу.

Да, война теперь осталась позади. Вот и два его закадычных друга вернулись с фронта. Третий не вернулся — остался лежать под гранитным монументом в братской Чехословакии… Но и те, кто вернулся, и те, кто во время войны оставался в тылу, — все кругом очень переменились за эти пять-шесть лет, даже с виду. Он, Смелов, знает это по себе: то, сколько делал каждый и он сам раньше, кажется теперь совсем малым и несовершенным. Надо делать во много раз больше и лучше! Народ, как огромный силач-великан, засучив рукава, поднимает свое хозяйство по планам новой пятилетки! И память о тех, кто не вернулся, о друзьях, которые отдали за тебя жизнь, требовательно зовет, чтобы ты не остался перед ними в долгу.

Нина однажды правильно сказала: все как будто и в самом деле довольны им; вот и переходящее знамя не отбирают у него уже три года. Правильно и то, что он, Смелов, научился лучше работать: искусней стали руки, богаче опыт, зорче глаза, глубже и пытливей мысль. Теперь он вполне справляется с четырьмя станками и подумывает о пятом — все это так. Но сам-то он собой еще недоволен, да и будет ли когда-нибудь довольным — неизвестно. И разве можно быть довольным собой, когда ясно предвидишь, что можно сделать еще больше в будущем.

Будущее! Это слово неизменно рождает другое: сын. Смелов улыбается. Мальчишка сладко спит сейчас, держа ладошку под пухлой щечкой, погруженный в свои удивительные ребячьи сновидения. Он дал ему твердое отцовское слово: разбудить его сегодня, когда соберутся гости. Валерик тоже хочет принять участие в семейном торжестве и втайне заучил какое-то стихотворное приветствие отцу-имениннику. А ему, мальчишке, неведомо, что его тоже ждет подарок: взаправдашний маленький электрический поезд, на досуге сделанный отцом. Он стоит там, готовый к отправлению, — мальчишка повернет выключатель, вспыхнут огни поезда, и он понесется по рельсам, протянутым в комнате. И ярче любых огней загорятся широко раскрытые изумленные глаза паренька.

— Сынок, дорогой! Прости меня, что не сдержал я своего слова, — шептал Смелов. — Не огорчайся. Мы все поправим. И мама пусть не огорчается. Все будет в порядке…

Губы его шевелились, а рука спокойно и быстро вынимала готовую деталь из гнезда станка. Деталей кругом было множество, они лежали высокими штабелями, и уже (в который раз!) молчаливые приемщики вывозили их на тележках…

В половине десятого к Сергею зашел Горяинов — начальник цеха, давнишний друг, они и жили в одном доме в соседних квартирах.

— Ты что, Сергей? — сказал он. — Смена давно кончилась. С тебя вполне хватит: восемнадцать норм, как и обещал вчера. Это, брат, изрядный довесок к твоим четырехзначным процентам! — Он стал к сменному станку — принять очередную деталь. — Нина только что звонила: торопит. Сворачивайся, и пошли. Десять минут имеем на ходьбу и двадцать на то, чтобы побриться, надушиться и одеться по-парадному.

— Не трогай, Виктор, — отозвался Смелов и сам принял деталь. — Я тебе вчера не все сказал. Признаться, хотел и тебя немного удивить. Сегодня дело не только в восемнадцати нормах, — сегодня… Одним словом, мне нужны еще два часа, и я прошу их у тебя. Понимаешь, получилось не совсем так, как я предполагал, и поэтому я не могу сейчас уйти, хоть меня и ждут.

Он продолжал работу, будто все уже было ясно и согласовано. Горяинов пытливо посмотрел на него и вдруг стукнул себя ладонью по лбу.

— Ты подумай, а! Действительно, удивил!.. Так это сегодня? Ты сейчас, сегодня кончаешь?.. Вот это да! Да я тебя расцелую, не то что потерплю два часа! — Он шагал по пятам за Сергеем, двигавшимся от станка к станку. — Но, представь себе, чуял я, что ты не все мне договариваешь. И Нина тоже почуяла. Она мне говорит: «Виктор! По-моему, хозяин мой опять придумал какую-то новость. Не подвел бы он с вечером, ведь много гостей придет. Петя Антонов на лыжах за сто километров с прииска из-за него притащился! Да и просто обидно мне. Проследи за ним — я на тебя очень надеюсь». Я ее, конечно, заверил: «Можешь надеяться, как на каменную гору…» Вот тебе и каменная гора!

— Ты друг мой и начальник, значит, кругом единомышленник, — улыбнулся Смелов. — Иди и подготовь Нину. Она, понятно, будет огорчена, но должна понять. И она поймет. Она у меня все понимает.

— Ох, попал я в историю! Понимает она, конечно, все. Но то, что причитается тебе под горячую руку, — падет на мою голову. Однако ладно! Для такого дела я согласен объясниться не только с твоей, но и с собственной женой.

Он засмеялся и ушел, оставив Сергея опять наедине со станками. Станки по-прежнему согласно шумели, пели и ворковали на разные голоса. Смелов двигался между ними удовлетворенный, лицо его посветлело.

В половине одиннадцатого в «смеловский цех» пришла девушка — дежурный диспетчер. Звонили из дома, беспокоятся и удивляются, почему его до сих пор нет.

— Если снова будут звонить — скажите, что волноваться не надо, все будет хорошо, — сказал Смелов.

Через двадцать минут девушка опять пришла, но ничего не сказала ему, только улыбнулась. Он отозвался тем же, подумав, что Горяинов, как видно, до сих пор ничего не нашелся сказать Нине.

Работа продолжалась. Станки пели, разговаривали, успокаивая его. Штабеля деталей снова выросли в цехе. Он ходил от станка к стайку, и со стороны показалось бы, что человек этот, прислушиваясь, играет изощренно чуткими пальцами на каком-то огромном и сложном музыкальном инструменте.

…Последнюю деталь он вынул в половине двенадцатого. Сергей глубоко вздохнул, ладонью отер пот со лба и, выключив ток, остановил станки. В ушах еще продолжали раздаваться их голоса. Теперь надо было привести в порядок рабочее место, приготовить на завтра фрезерный набор — это еще несколько минут. Сейчас уже Горяинов, наверно, сказал что-нибудь Нине, и Сергею представилось ее грустное, помрачневшее лицо. Рядом с ней был сонный Валерик — разбуженный, но не отцом. И гости, наверно, разошлись, прождав столько времени, в недоумении: как пировать без виновника торжества и хозяина?

— Нехорошо, дорогой хозяин, быть таким невнимательным к гостям! Хоть бы посмотрел на них, что ли! — раздался вдруг за спиной громкий, веселый голос Горяинова.

Смелов обернулся. Все гости званые пришли к нему в цех. Среди них, улыбающихся, был и Петя Антонов, кавалер трех орденов Славы, недавний снайпер — ныне мастер золотой добычи.

— Товарищи мои! Разрешите вам представить нашего хозяина, — сказал Горяинов шутливо и вместе с тем торжественно. — И разрешите вам представить в его же лице стахановца, выполнившего свою пятилетку. Это произошло только что, можно сказать, на наших глазах! А ты, хозяин, — рассмеялся он, — не забудь отметить мое усердие. Ведь это надо было организовать, чтобы целый взвод гостей сюда привести! Одних пропусков на завод сколько выписывать пришлось!..

Все обступили Смелова, со всех сторон к нему тянулись руки, кто-то хлопал в ладоши. Нина, запыхавшаяся, разрумянившаяся от мороза, протиснулась к нему и, никого не стесняясь, обняла и расцеловала.