Предостережение

Удар в спину

Мое понимание тех событий, которые обобщенно, пользуясь терминологией английского судебного права, можно было бы назвать «Гдлян против Лигачева», прошло через несколько стадий.

Сначала я воспринял нападки следователей Гдляна и Иванова как удар лично против меня, нанесенный с целью выбить из руководящего ядра партии, а заодно сделать на этом свои политические карьеры. Но когда к делу очень активно подключились некоторые средства массовой информации, уже имевшие в тот период ярко выраженную антисоветскую окраску, мне стало ясно, что вопрос не только и не столько во мне лично — речь идет о том. чтобы скомпрометировать Политбюро. Затем понимание происходящего еще более углубилось.

Произошло это на первом Съезде народных депутатов СССР, когда в некоторых выступлениях впервые обнаружилось противостояние партии и Советов — кто выше? Когда я услышал эти выступления, мне сразу стало ясно, что начинается какой-то новый этап общественного развития, не предвещавший стране и народу ничего доброго. Нападки Гдляна предстали в новом свете: готовится атака на КПСС, задумывается антикоммунистическая кампания.

А время шло. И стало очевидным, что прицел взят еще выше! После легализации антикоммунизма обнаружилось главное направление удара со стороны тех политических сил, которые поддерживали Гдляна и Иванова. Вовсе не стремясь возвеличить собственную персону, обязан все же сказать, что именно я был тем человеком в Политбюро, который постоянно выступал в защиту социалистических принципов.

В качестве примера могу сказать, что именно я категорически настаивал на исключении из Отчетного доклада ЦК КПСС XXVIII съезду тезиса о введении частной собственности, продолжал выступать против очернительства советской истории, за укрепление единства партии. Именно я на заседаниях Политбюро и в публичных выступлениях многократно бил тревогу в связи с событиями в Восточной Европе; решительно отстаивал современную аграрную политику, коллективные формы сельского хозяйства, доказывал необходимость его технической реконструкции. В этих принципиальнейших вопросах — о частной собственности, о колхозах, о единстве партии и целостности страны, о ситуации в Восточной Европе и о других — у меня было очень много сторонников, на уровне высшего партийного руководства я выражал определенные общественные настроения, которые в той или иной мере надо было учитывать. Эти настроения препятствовали осуществлению далеко идущих планов капитализации страны.

Вот почему — а в этом я убежден — удар следователей был нанесен именно по мне.

И здесь очень важно сказать о минуте полного, окончательного прозрения. Вся глубина замысла ударить по Лигачеву и вся мера нечистоплотности этого замысла открылись для меня на… XXVIII съезде КПСС. Да, да, именно на партийном съезде, когда против меня тоже вели сильную атаку, однако никто — ни один человек! — даже не вспомнил про обвинения во взяточничестве. Свыше 150 письменных вопросов поступило ко мне в ходе персонального отчета. А сколько было вопросов от микрофонов! Но не оказалось среди них ни одного вопроса по поводу истории с Гдляном, хотя среди делегатов было немало моих идейных противников. Всем все было предельно ясно: я вне подозрений.

Ситуация складывалась поразительно парадоксально. Словно и не было истерики вокруг моего имени в связи с обвинениями во взяточничестве. Словно целый год не терзала меня праворадикальная, антикоммунистическая пресса, словно бы не плескала бензин в костер общественных страстей. Словно не было митингов, на которых «демократы» носили плакаты, обвиняющие меня в коррупции. У меня было такое ощущение, будто черный ураган пронесся надо мной, а теперь все стихло. Тень подозрений над моим именем исчезла. На XXVIII съезде я был реабилитирован не выводами комиссий, а полным молчанием на этот счет тысяч людей, понявших, что обвинения Лигачева во взяточничестве — это просто чушь.

Внутренне я был удовлетворен. Однако другие вопросы не давали покоя. Что же все-таки это было? Какова природа пронесшегося надо мной черного урагана? Ведь речь, повторяю снова и снова, шла не о личных счетах. Клеветническая кампания против Лигачева серьезно повлияла на развитие политических событий в стране, более того, можно говорить о том, что она подтолкнула развертывание клеветнической кампании против коммунистов, КПСС. А теперь вот выясняется, что все это было фикцией, поклепом. Это теперь понимают.

Что же произошло?

Можно реабилитировать от подозрений Лигачева, но время-то уже ушло, дело сделано — политические события назад не воротишь.

Вот тут-то мне и открылось коварство тех политических сил, которые задумали повернуть вспять историю. Чудовищные обвинения против меня лопнули, словно мыльный пузырь, обнажив моральную нечистоплотность закулисных авторов всего этого дела и тех, кому выпали роли исполнителей.

А выводы из происшедшего важны не только для меня…

Беда всегда приходит внезапно.

В мае 1989 года я вылетел в командировку в Ташкент. Там мы организовали встречу руководителей Москвы, Ленинграда, сибирских промышленников со среднеазиатскими аграриями. Советская экономика разворачивалась новым курсом, речь шла о взаимовыгодных связях между регионами.

Что значит взаимовыгодные связи? Допустим, сибирские нефтяники за счет внутренних ресурсов строят в Средней Азии современные базы хранения продукции, напрямую поставляют южному колхозу лес, цемент, а обратно получают фрукты. Конечно, такие бартерные сделки нельзя назвать идеальным типом хозяйствования, я это отлично понимал. Но на переходном этапе к новым экономическим отношениям они могли поддержать сельское хозяйство, улучшить снабжение продовольствием промышленных центров. Никто, кстати, на том «круглом столе» никаких решений не принимал, обязательств тоже никто не брал, в общем, «давиловки» не было. Доверились инициативе, предприимчивости, разъехались в хорошем настроении.

В Москву я вернулся субботним вечером 13 мая. Из Внукова к дому доехал за полчаса. Конечно, первые разговоры с домашними — о погоде на юге, о впечатлениях. Вроде бы все как обычно, и все же я сразу ощутил какую-то скованность, встревоженность воцарившиеся в семье. И верно, супруга Зинаида Ивановна говорит:

— Вчера по ленинградскому телевидению выступал следователь Иванов. Он сказал, что узбекская мафия связана с Москвой, с высшими эшелонами власти. Назвал и тебя…

— Как меня? Мою фамилию назвал? — не понимая, в чем дело, переспросил я.

Жена сказала, что она передачу не смотрела. Ее видел сын Александр. Он-то и разъяснил:

— Было сказано, что все нити от мафии тянутся в Кремль, в Политбюро. Иванов заявил, что в уголовном деле, которое он ведет, есть фамилии Романова, Соломенцева, Лигачева. Кажется, кто-то еще был назван. Я как услышал нашу фамилию, так дальше уже ничего и не запомнил. Сам понимаешь…

Чудеса, да и только! О следственной группе Гдляна и Иванова я, разумеется, знал. Но всерьез принять заявление Иванова, конечно, не мог. Первая мысль была исключительно о недоразумении, которое рассеется не позднее понедельника. Однако хорошо понимая внутриполитическую ситуацию и целенаправленное формирование общественного мнения, без труда представил, сколько теперь возникнет пересудов. Настроение было испорчено.

Но, скажу сразу, в семье никакой паники не возникло. Наша щепетильность в вопросах оказания житейских услуг была хорошо известна. А уж что касается разного рода подношений… За любую услугу, если она была позарез необходима, я непременно выкладывал деньги, а подарки, вручаемые под видом сувениров, попросту возвращал. Это мое твердое жизненное правило, железная, непоколебимая позиция. Все, кто со мной работал в Новосибирской и Томской областях, хорошо ее знали, а потому не осложняли со мной отношений, никогда не пытались добиваться расположения услугами и подношениями — это дало бы обратный эффект. Да и мне было проще: никому не обязан, а это — гарантия независимости.

Не сошел я с этой позиции и в Москве, хотя здесь сохранять независимость и не попадаться на ловкие крючки мастеров преподношений стало куда сложнее, чем в Сибири. К тому же мой характер не сразу узнали. Вот порой и приходилось буквально отбиваться от тех, кто в известные времена блестяще научился опутывать руководителей обязательствами, преподнося всевозможные подарки, а затем заставлял их расплачиваться по векселям.

Помню, летом 1983 года, вскоре после того как меня из Томска перевели в ЦК КПСС, я выехал в командировку на Украину. Тоже в субботу и тоже вечером вернулся домой, а Зинаида Ивановна и говорит:

— Тут какой-то ящик из Киева привезли. Сказали, что это твой багаж.

— Какой ящик? Какой багаж? — удивился я. — Весь багаж при мне. Папка с бумагами, чемодан.

Но ящик, как ни странно, — вот он, в квартире. Что за ящик? Зачем? Вскрыли и ахнули: чего там только не было! Радиотехника, столовые приборы, всего уж и не упомню. Дело в том, что из Томска мы перебрались в Москву, как говорится, налегке. Никаких особых ценностей не накопили. Об этом я в шутку и отчасти с гордостью сказал кому-то в Киеве. Но мои слова, видимо, были истолкованы превратно: мне решили «помочь» в обзаведении.

Возмущению моему не было предела. Утром в понедельник поручил заведующему отделом секретариата П.Л.Прусову и другим нашим товарищам взять ящик, сделать опись его содержимого и немедленно отправить назад, в Киев. А сам позвонил В.В.Щербицкому и заявил, что воспринял подношение как личное оскорбление. И попросил разобраться с теми, кто занимается одариванием нужных людей. Хотя я в то время был всего лишь заведующим отделом, а Щербицкий — членом Политбюро, но резкость моего тона, видимо, произвела впечатление. Владимир Васильевич пообещал разобраться с этим инцидентом, а я со своей стороны, отлично памятуя порядки и повадки аппарата, сказал, что через некоторое время позвоню в ЦК Компартии Украины и поинтересуюсь результатами расследования.

Помню, Щербицкий говорил, что этот прискорбный случай «вышел из-под его контроля», хотя я-то понимал, что все было сделано не без ведома высшего партийного руководства республики — видимо, захотели сразу же установить «добрые» отношения с новым завом отдела партработы. Щербицкого сейчас уже нет в живых, но абсолютную достоверность рассказанного может подтвердить тогдашний секретарь ЦК КПУ А.А.Титаренко.

Через две-три недели я действительно позвонил в Киев, и мне сказали, что меры приняты: небольшой склад, где хранились подарки для высоких «гостей», ликвидирован. Только тут я, наивный человек из Сибири, узнал, что, оказывается, в республиканских комитетах и некоторых обкомах партии существовали такого рода запасы. Их наполняли товарами, которые с помощью «оброка» брали на местных заводах, втягивали в это сомнительное дело руководителей.

Разобравшись во всем этом, я пошел к Юрию Владимировичу Андропову и рассказал о своих «расследованиях», предложив повсеместно ликвидировать это аморальное наследие. Андропов поддержал мои предложения по борьбе с подношениями руководителям, с застольями, которые устраивали для них во время командировок. И в тот период удалось со всем этим покончить. Люди на местах с облегчением вздохнули. Теперь не надо было искать средства для подарков, всячески изворачиваться, расплачиваясь за обильные угощения.

Киевский инцидент стал широко известен. И с тех пор никто не пытался чем-либо одаривать меня. Из командировок я привозил только цветы и еще — фотографии на память.

Впрочем, со временем я в некоторых случаях стал замечать, что особая моя непримиримость к подношениям становится причиной буквально ненависти ко мне со стороны отдельных людей. Не называю фамилий, потому что это было бы равносильно подозрению в мздоимстве, а я не вправе предъявлять бездоказательные обвинения. Но, повторяю, я все чаще стал замечать, что мое категоричное отрицание любых подношений кое-кого раздражает, оно как бы колет им глаза, для этих людей я — чужак. Они готовы простить мне что угодно, только не это. И уж совсем было бы замечательно, — с их точки зрения, — запачкать, замарать мое имя[1]1.

Да, все, с кем мне приходилось работать в последние годы — в ЦК или в командировках, — тоже хорошо узнали мою щепетильность во всем. К тому же я не принимаю спиртного и не числюсь среди любителей «великокняжеских» охот. Надо обладать поистине темной душой, чтобы обвинить меня не в чем-нибудь, а именно в коррупции.

И все-таки это случилось.

Невероятно, но, увы, выступление следователя по ленинградскому телевидению было свершившимся фактом. Неужели он заставит усомниться в моей честности? Как восприняли это члены Политбюро? Наконец, каково мнение Горбачева? Я не сомневался, что он поддержит меня, подбодрит.

Субботний вечер в семье был безнадежно испорчен. А на следующий день, на воскресенье, был назначен отлет Горбачева в Китай. Чтобы проводить его, все члены Политбюро соберутся во «Внуково-2». И я решил завтра же прямо в аэропорту внести в происшедшее ясность.

Процедура проводов и встреч Генерального секретаря ЦК КПСС сложилась давно. По прежней инерции в 1985—1986 годах в аэропорту каждый раз собирались не только члены Политбюро, но и кандидаты, секретари ЦК КПСС. Однако после 1985 года, когда общественное сознание постепенно раскрепощалось, многолюдные проводы стали вызывать недоумение, в ЦК пошли сердитые письма. И на одном из заседаний Политбюро Горбачев поднял этот вопрос, предложив изменить старую процедуру. В тот раз мы договорились так: в поездки по стране Генсека будут провожать только находящиеся в Москве члены Политбюро, а при зарубежных поездках будут по-прежнему собираться все члены партийного руководства.

Обычно о дне и часе проводов накануне оповещал общий отдел. Съезжались, как правило, порознь, минут за 20—30 до назначенного срока. И там, в холле небольшого правительственного аэропорта «Внуково-2», начиналась интенсивная работа — да, да, работа! Шел очень активный обмен мнениями, здесь же договаривались, как решать те или иные вопросы, требовавшие взаимодействия нескольких членов ПБ. В общем, эти минуты для каждого члена Политбюро были необычайно полезными. Не будет преувеличением сказать, что процедуру проводов Генерального секретаря мы превращали в истинно деловую встречу между собой.

В назначенное время приезжал Горбачев. Минут десять мы уточняли два-три вопроса, связанных с поездкой. Михаил Сергеевич делился с нами дополнительными соображениями о том, какие проблемы намеревается поднять в поездке. Мы высказывали к ним свое отношение. А затем все шли провожать Генсека к трапу самолета.

На следующий день в газетах обязательно появлялась официальная фотография проводов. Знаю, эту фотографию с большим вниманием изучали многие люди не только у нас в стране, но и за рубежом: по тому, как выстраивались вокруг Генсека члены Политбюро, пытались определить расстановку сил в политическом руководстве. Это тоже давняя традиция.

Известно, что при Брежневе у каждого члена Политбюро было свое место на трибуне Мавзолея в дни политических и государственных праздников, а также во время официальных церемоний, и он это место не уступал.

Люди, знавшие кремлевские «правила» тех лет, пытались с такой же меркой подходить к изучению официальных фотографий и после 1985 года. Однако, скажу откровенно, ни я, ни мои товарищи по Политбюро вовсе не стремились встать поближе к Генсеку, демонстрируя тем самым свое влияние. Все образовывалось как-то само собой. У Горбачева была иная тактика: он просто брал под руку кого-либо из членов Политбюро или заговаривал с ним по пути к трапу самолета, и это в итоге определяло наши места на фотографии. Брежнев предоставлял своему окружению право состязаться за близость к нему. Горбачев выделял близких людей сам.

Так складывалась процедура проводов Горбачева. Процедура встречи была несколько иной. Но о ней речь пойдет особо, в главе под названием «Тбилисское дело».

Нужно ли объяснять, с какими чувствами ехал я в воскресенье, 14 мая, во «Внуково-2», чтобы проводить Горбачева в Китай? Мысленно прокручивал разговор с Михаилом Сергеевичем, но все вышло совсем-совсем иначе, чем я предполагал.

Горбачев прибыл за несколько минут до отлета. Поздоровался со всеми, перекинулся несколькими репликами. И уже на ходу, перед тем как идти к трапу, подошел ко мне, сказал:

— Егор, я знаю о выступлении по телевидению. Ну что ж, это надо пережить…

И все.

Признаться, я ожидал чего-то более определенного. Что значит «пережить». Верит Горбачев в предъявленное мне обвинение или отвергает его? В жизни мне довелось пройти через многие испытания, характер закалился, раскисать я не собирался. Мне нужны были не советы, а моральная поддержка. Мне хотелось услышать, что в мою честность верят, а выступление следователя считают недобросовестным.

Увы, ни того, ни другого я не услышал. Позже, когда ехал домой, что-то очень тягостное, неприятное начало наполнять душу. Я не мог сформулировать, не мог точно выразить, что это было. Я не мог в тот момент предвидеть последствий случившегося. Но хорошо помню, что испытывал такое чувство, будто получил удар в спину.

Рашидов

Впервые мы познакомились с Андроповым в феврале восемьдесят третьего, когда я пришел к нему для решения одной из нефтяных проблем.

Как раз накануне «Известия» опубликовали статью о том, как в Томске воюют с «заседаловкой», с бюрократией, как заботятся о деловом стиле работы, и Юрий Владимирович, покончив с нефтяным вопросом, заговорил о статье, стал допытываться о деталях. И хотя речь шла, казалось бы, о конкретном, частном вопросе, я сразу, как говорится, между слов, ощутил, что Андропову известно обо мне достаточно много.

Вообще говоря, ничего странного, загадочного в этом не было. Человек большого политического опыта, да вдобавок много лет проработавший на посту председателя КГБ, должен был не только хорошо знать руководящие кадры страны, но и объективно их оценивать. В этом заключались его сила, его преимущество. Было просто смешно, когда на Западе подняли истошный крик по поводу того, что Генсеком у нас стал бывший шеф КГБ, а значит, мол, дело повернется к завинчиванию гаек. Многие крупные политики США прошли через должность директора ЦРУ, в том числе президент Буш.

Возвращаясь к той первой встрече с Андроповым, могу сказать, что она была истинно рабочей, вопросов личного характера он мне не задавал. Правда, потом я узнал, что в тот же день Юрий Владимирович выступал перед заведующими отделами ЦК и в качестве примера борьбы с «заседаловкой» приводил Томскую парторганизацию.

А месяца через полтора меня вызвали к Андропову, и он предложил мне, как я уже писал, возглавить один из ключевых отделов ЦК — партийной работы.

Новая работа была захватывающе интересной, и часы рабочего времени я не считал. Приходилось вникать в дела, знакомиться с положением в самых разных регионах страны. И отчетливо помню, как из кажущегося первозданного хаоса новых проблем довольно быстро стали выделяться, выкристаллизовываться самые болевые точки.

Одна из них — Узбекистан.

Эту проблему поставил передо мной заведующий сектором среднеазиатских республик нашего отдела Виктор Ильич Смирнов, именно тот Смирнов, который впоследствии был злонамеренно обвинен во взяточничестве. Причем должен сказать сразу, что от Смирнова потребовалось немалое упорство, чтобы пробиться ко мне со своими опасениями и предложениями. Ведь он, как принято говорить, «замыкался» на своего замзава и обязан был докладывать именно ему. Тем не менее Смирнов, игнорируя субординацию и рискуя впасть в немилость у непосредственного начальника, пришел прямо ко мне и с болью вывалил все свои беды.

Оказывается, из Узбекистана шли тысячи писем от простых людей, в которых говорилось о злоупотреблениях, беззаконии. Письма эти приходилось направлять в ЦК КП Узбекистана для расследования, но оттуда неизменно приходили ответы такого содержания: либо жалобы не подтверждаются, либо меры приняты. А люди между тем писали в Москву снова и снова, криком крича о том, как с ними сводят счеты за критику.

— Вы новый человек, — сказал мне Смирнов. — Вас пригласил в ЦК Андропов, и я верю, что вы займетесь этим делом.

О той беседе стало широко известно в отделе, и мне казалось, что все сотрудники испытующе смотрят на меня: как я себя поведу? Спущу вопрос на тормозах или не оплошаю?

Но это так, кстати. А вспоминая ту долгую беседу со Смирновым, когда он одно за другим предъявлял мне кричащие письма простых дехкан и сельских учителей, агрономов и председателей колхозов, я каждый раз думаю о том, что не мог такой человек быть взяточником. Нет, не мог! С какой же тогда стати он с таким упорством ставил вопрос о злоупотреблениях в Узбекистане? Зачем бил в набат, привлекал к ним внимание? Ведь меня он не знал, мог бы, как говорится, и обжечься.

Вот почему, когда арестовали Смирнова, я счел своим моральным долгом вступиться за него, дать ему добрую рекомендацию. И всегда так поступал, когда знал человека, чего бы мне это ни стоило.

После того разговора я стал изучать проблему внимательно. Работая в Томской области с середины 60-х годов, я, конечно, понятия не имел о том, что происходило в некоторых республиках. Оказывается, их разъедали приписки, очковтирательство, коррупция, взяточничество. Жизненный уровень простых людей был невысок, зато процветали те, в чьих руках была власть. Особенно в этом отношении тревожил Узбекистан. Все, или почти все, здесь решал один человек: Шараф Рашидович Рашидов. Двадцать лет работал он первым секретарем ЦК компартии республики. К тому же Рашидов — кандидат в члены Политбюро, награжден двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда. Десять орденов Ленина! По-моему, это своеобразный рекорд, во всяком случае мне ничего подобного неизвестно[1]2.

Увы, вскоре мои предположения оправдались.

Но я забегаю вперед. А здесь надо бы еще сказать о том колоссальном влиянии, каким пользовался Рашидов в Москве. Он был невероятно обласкан Брежневым. Республика оказалась вне критики, вошла в разряд неприкасаемых. В прессе допускались исключительно хвалебные статьи.

Все это я понял быстро. Но как заведующий отделом партработы, разобрался и в другом: кадры в Узбекистане — партийные, советские, хозяйственные, правоохранительные — подбирались во многом только по принципу личной преданности Рашидову. В аппарате ЦК компартии республики работали четырнадцать (!) родственников первого секретаря.

Чтобы сделать такой анализ, пришлось затратить много труда. И, пожалуй, главное — познакомиться со множеством писем из Узбекистана. Их за три года — с 1980 по 1983 г. — в ЦК КПСС поступило из этой республики десятки тысяч. Люди жаловались, что невозможно добиться правды, многие руководители ведут себя, как баи. Не дашь взятку — никакого вопроса не решить. Помню, после чтения тех писем я возвращался домой почти разбитый, в жутком настроении: что ни письмо — произвол, беззаконие, изломанная судьба, крик души. После смерти Брежнева поток писем из Узбекистана в Москву ударил с новой силой. Но все оставалось по-прежнему — Рашидов был неуязвим и неприкасаем.

Короче говоря, стало ясно, что нужен разговор в ЦК с ним. Надо идти к Андропову. И я пошел.

Обычно я не обременял Юрия Владимировича своими визитами, не «отмечался», как делали некоторые. Но зато, если уж возникала необходимость, Андропов принимал меня сразу — как только в расписании Генерального секретаря выдавалось свободное окно. Хотя в ту пору я не был ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК, а просто заведовал отделом, но отдел был весьма важным, и потому в моем кабинете тоже стояла «кукушка» — телефонный аппарат для прямой связи с Генсеком. «Кукушкой» его прозвали давно, еще до меня, — за особый звук, напоминающий кукование. Потом, правда, эти телефонные аппараты заменили, осовременили, и их голоса стали другими, переливчатыми.

Иногда я снимал трубку «кукушки» и просил Юрия Владимировича принять меня. Кстати, в ЦК существовало неписаное правило: если кукует «кукушка», иными словами, если звонит Генеральный секретарь и если при этом в кабинете присутствует кто-то еще, кроме хозяина, то этот кто-то выходит из кабинета. Для того и прямая связь, чтобы говорить с Генсеком один на один.

Как обычно, Юрий Владимирович принял меня скоро. Я изложил суть дела, показал несколько наиболее тревожных писем и сказал, что, на мой взгляд, хватит отделываться формальными ответами, нужна глубокая и принципиальная проверка фактов. Судя по всему, дело в Ташкенте зашло далеко. Все было продумано хитро: вскроют союзные органы конкретный факт произвола, приписок — виновного накажут жестоко (дескать, раз попался — отвечай), а явление-то, систему никто не трогал.

Помнится, я волновался, порой даже горячился от негодования — слишком уж вопиющими были факты. Андропов же слушал спокойно, внимательно. Думаю, в общих чертах он не мог не знать о положении в Узбекистане — наверняка органы госбезопасности сообщали ему о происходящем в республике еще в бытность его председателем КГБ. Но что мог Андропов при Брежневе? Видимо, приходилось делать вид, что ему ничего не известно. А возможно, все-таки докладывал, но его сообщениям не давали ходу?

Так или иначе, но у меня сложилось впечатление, что Юрий Владимирович был готов к моему сообщению. И выслушав, сразу же дал поручение:

— Давайте поступим таким образом: встретьтесь с Рашидовым. Да, надо встретиться. Пригласите его к себе, побеседуйте. О том, как ставить вопросы, думаю, вас учить не надо.

Для меня это предложение было крайне неожиданным и, конечно, малопривлекательным. Поэтому я высказал сомнения в целесообразности такого решения: тот ли уровень для беседы с кандидатом в члены Политбюро? Однако Андропов настаивал, и я понял его замысел: осадить!

А вскоре по каким-то делам в Москву прилетел Рашидов, и ему сразу же сообщили, что с ним хочет встретиться новый заведующий отделом партийной работы. Был назначен день, предположительно указано время. При очень вежливой внешней форме приглашения оно не оставляло сомнений в том, что предстоит серьезный разговор.

Всем была известна строптивость Рашидова: вопросы решал только у членов Политбюро. И вдруг его приглашает на беседу заведующий отделом. Какой-то неизвестный ему Лигачев, который работал в Сибири, а в ЦК объявился совсем недавно, несколько месяцев назад. Очевидно, этот Лигачев по наивности не разобрался, что почем, не понимает истинной расстановки сил в политическом руководстве. Когда началась беседа, я по тону Рашидова понял, что он именно в таком настроении.

Впрочем, расскажу по порядку. Когда мне сообщили, что Рашидов в приемной, я вышел навстречу, пригласил его к себе, к столу.

Я не изменил давным-давно установившейся у меня привычке принимать посетителей за столом для заседаний, сидя при этом друг против друга. И здесь мы сели за продолговатый заседательский стол, стоявший в кабинете. Причем я заранее и не без умысла разложил на нем солидные стопки писем из Узбекистана. Шараф Рашидович, человек опытный, сразу понял, что это за письма. И после первых общих фраз как-то смутился, стал то и дело поглядывать на стопки писем, словно пытаясь угадать, какую угрозу для него таят эти конверты.

Почувствовав это, я вскоре перешел к делу:

— Шараф Рашидович, в ЦК поступает много писем о безобразиях в республике. Люди жалуются, притом основательно, все больше и больше. Мы пересылаем письма вам для проверки, но вы и ваши товарищи отвечаете, что факты не подтверждаются. Трудно в это поверить. Вот посмотрите, сколько писем. А ведь здесь малая-малая толика. ЦК завален письмами из Узбекистана.

Рашидов неуютно заерзал на стуле, даже пару раз привстал с него. Он явно не ожидал такой прямоты с моей стороны, такой лобовой постановки вопроса. И моментально взвесив ситуацию, решил перейти в атаку, сразу поставить меня на место. Не отвечая по существу, нахмурившись, тоже в лоб, без всяких церемоний спросил:

— Вы с кем разговариваете? Ситуация сложилась острая. В мгновения, подсознательно я понял, как надо действовать, вспомнил, что такого рода случаи уже бывали в моей жизни. Особенно памятен один из них — происшедший вскоре после того, как в 1965 году меня избрали первым секретарем Томского обкома КПСС.

Томская область в ту пору была слабой, как говорили, неперспективной. Мой предшественник в обкоме даже вынашивал планы ее упразднения за счет присоединения к Новосибирской или Кемеровской. Приличных дорог почти не было, и это сдерживало развитие сельского хозяйства. Да и рассчитывать не на что — строительная база в зачаточном состоянии. Зато в области поселилась крупная, по существу военная строительная организация Министерства среднего машиностроения[1]3. Она нам не подчинялась, замыкалась прямо на Москву, ее руководители были полностью автономны.

Тем не менее я решил пригласить к себе генерала, возглавлявшего военных строителей, и попросил его о помощи:

— У меня просьба к вам — помочь со строительством на селе. Задыхаемся от бездорожья, сами знаете…

Но генерал не привык выполнять просьбы областного руководства. Он только пожал плечами и назидательно произнес:

— Родина поставила перед нами, Егор Кузьмич, другие задачи. Мы не можем отвлекаться на помощь аграрному сектору.

— Понимаю, но это не просто моя личная просьба, это просьба обкома партии. Положение действительно безвыходное. Вы должны нам помочь.

Разговор быстро приобретал резкий характер. С обеих сторон ток повышался с каждой фразой. Наконец, я поставил вопрос ребром:

— Ну что ж, если так, то мы созовем бюро. Не забудьте, вы состоите на учете в областной парторганизации, будем решать.

Но генерал оказался мужиком крепким. Он вскочил и почти гаркнул:

— Не вы мне партбилет вручали, не вам его у меня и отбирать!

И — к двери.

— Одну минуту!

Я поднял трубку телефонного аппарата ВЧ — высокочастотной правительственной связи и набрал номер министра среднего машиностроения СССР Ефима Павловича Славского.

Славский — это целая эпоха в развитии советской атомной промышленности. Человек могучий — натурой и фигурой, он был выдающимся организатором, ему принадлежит большая заслуга в том, что страна в кратчайшие сроки решила задачу национального масштаба — создала ядерное оружие, позволившее установить военно-стратегический паритет с США. Средмаш при Славском был «государством в государстве» — целая промышленная «империя» со своими заводами, со своими институтами, даже со своими городами (один из них в Томской области). И, конечно, со своими строительными организациями, созданными на военизированной стройбатовской основе. Славский пользовался необычайным уважением в ЦК и Совмине, это был поистине советский «промышленный король», и в это понятие я вкладываю только позитивный смысл.

Крупный, басистый, он умел держать свою «империю» в образцовом порядке. Кстати, его деловые качества сохранились до преклонных лет. Так же, как и здоровье, физическая форма.

Мне рассказывали, что даже в восьмидесятилетнем возрасте Ефим Павлович на отдыхе после бокала вина мог без промаха вогнать в лузу труднейший бильярдный шар. Что ни говори, а точный глазомер — один из признаков крепкого здоровья.

В 1966 году Ефим Павлович Славский был на вершине славы. Когда я позвонил ему, он не сразу понял, в чем дело, о чем идет разговор. Фамилию мою он, возможно, даже не слышал. Тем не менее говорил со мной вежливо. Но по существу ответил тем же, что и генерал: партия и правительство поставили перед нами очень ответственные оборонные задачи, и мы не вправе отвлекаться на выполнение побочных поручений.

И тогда я сказал:

— Ну что ж, в таком случае ваш работник вернется к вам без партийного билета.

На том и распрощались — довольно сухо. Причем весь этот разговор проходил в присутствии генерала.

А примерно через неделю, видимо, взвесив эти и другие обстоятельства, Славский отозвал того генерала в Москву. На его место прибыл другой человек — П.Е Пронягин, — не менее деловой, но глубоко понимающий нужды области. Мы начали работать совместно и очень дружно. Именно строители атомного министерства помогли томичам построить и крупные молочные комплексы, и птицефабрики, и тепличный комбинат, обустроить вузы, построить научный городок, затем взяться за сооружение крупнейшего нефтехимического комбината. Многие сотни миллионов рублей капиталовложений освоили они в интересах народного хозяйства, аграрного комплекса. Пожалуй, это можно было назвать шагом на пути к конверсии оборонной промышленности.

Вот тот случай мгновенно и промелькнул в моем сознании, когда Рашидов резко, даже угрожающе спросил:

— Вы с кем разговариваете?

Этот вопрос надо было понимать так: вы, товарищ Лигачев, не забыли, с кем имеете дело? Перед вами, в конце концов, кандидат в члены Политбюро, не говоря уж обо всем остальном. А вы кто такой?

Но в отличие от горячего диалога с «томским генералом» на сей раз тон повышать было нельзя. Тут требовалась особая выдержка. И я спокойно, подчеркнуто невозмутимо ответил:

— Я разговариваю с товарищем Рашидовым. Рашидов, видимо, намеревался сказать еще что-то резкое, усилить давление, однако на сей раз я его опередил:

— Шараф Рашидович, дело серьезное. О письмах доложено Юрию Владимировичу Андропову. Я беседую с вами по поручению Генерального секретаря.

Рашидов сразу обмяк. Угрожающий прием: «Вы с кем разговариваете?» — возможно, впервые не сработал. К тому же Брежнева уже не было, а на покровительство Андропова рассчитывать явно не приходилось. Я продолжал:

— Отдел будет вносить предложение направить в Узбекистан авторитетную комиссию из ЦК…

Да, времена воистину изменились! Раньше ничего подобного не было, да и не могло быть. Рашидов сменил тон.

— Вы понимаете, Егор Кузьмич, — стараясь сохранять спокойствие и показывая глазами на письма, заговорил он, — в этих письмах очень много наветов. Мы обязаны защищать наших руководителей и дать им возможность спокойно работать. Узбекистан должен давать стране хлопок, а не, понимаешь… письма.

Разговор перешел в более спокойное русло, и это позволило мне изложить деловые аргументы, которые в конечном итоге сводились к следующему: вот комиссия на месте и разберется, что к чему. Наветы останутся наветами; если авторы писем сгущают краски, мы публично скажем об этом, обстановка в республике оздоровится. Если все в порядке — мы будем довольны, чего же опасаться комиссии?

И еще я добавил, что очень высоко ценю Узбекистан, что узбекский народ при огромной помощи всей страны совершил поистине подвиг, освоив в прошлом засушливые, пустынные земли, выращивая на них хлопок. И это были вовсе не общие, как говорят, дежурные слова, я действительно считаю освоение пустыни народным подвигом. Но тем более недопустимо, чтобы на самопожертвовании народа паразитировали коррумпированные слои.

Рашидов понял: переубедить меня невозможно. Расстались мы внешне спокойно, но, разумеется, с разными чувствами. Я — с сознанием того, что открывается большой фронт для очень трудной работы в Узбекистане. А Рашидов, несомненно, ушел от меня в большой тревоге.

Было это где-то в конце августа 1983 года. Точную дату не помню, однако в начале беседы мы говорили о том, что разворачивается уборка хлопка, что стране нужен хороший урожай и прочая, и прочая… Значит, надвигался сентябрь. Вообще вся обстановка той беседы стоит перед моим мысленным взором так явственно, словно происходила она только вчера. Это и понятно: ситуация поворачивалась очень острой гранью. Кое-кто из моих доброжелателей в ЦК — пишу это слово в прямом смысле, без кавычек, — считал, что я подвергаю себя немалому риску, пойдя на конфликт с Рашидовым. Были и такие мнения: «Андропов тебя подставил». Но, во-первых, такие методы для Юрия Владимировича были абсолютно чуждыми, а во-вторых, я на такие разговоры попросту не обращал внимания, считал их отголосками чуждых мне психологии и нравов. В конце концов я выполнял свои прямые служебные обязанности, это был мой партийный долг. Что же касается чиновничьего инстинкта «самосохранения», то он мне не свойствен, это известно всем, кто со мной работал в Новосибирске, в Томске, в ЦК.

После беседы с Рашидовым, приведя в порядок мысли и систематизировав выводы, я снял трубку «кукушки». Андропов принял меня почти сразу, внимательно выслушал и дал согласие на то, чтобы направить в Узбекистан комиссию ЦК. Особо просил проявить принципиальность при рассмотрении всех вопросов, и за этим напутствием без труда угадывалось его стремление идти до конца.

Я начал готовиться к новым встречам с Рашидовым, решив при этом, что с направлением в Узбекистан комиссии надо несколько повременить — не нервировать людей в самый горячий период страды, дождаться, когда закончится массовая уборка хлопка. Однако события повернулись иначе. Через два месяца пришло поразившее меня известие: Рашидова не стало.

Что произошло с ним в действительности? Что случилось? Положа руку на сердце могу сказать, что истина мне неизвестна. В Ташкент на похороны Рашидова от Политбюро ездили другие товарищи. Я же в то время был только заведующим отделом, и если наверху что-то конкретное знали, то меня в это не посвящали. Официальная версия утверждала, что у Рашидова сдало сердце. Значит, внезапная болезнь? Но при встрече он произвел на меня впечатление человека, пышущего здоровьем. Писатель Георгий Марков, который видел Ращидова в Ташкенте незадолго до его смерти, потом рассказывал мне, что Шараф Рашидович в тот раз произвел на него впечатление человека, чем-то крайне угнетенного. Знаю еще, что после нашего разговора в ЦК он очень много ездил по областям Узбекистана, особенно плотно занимался уборкой хлопка.

Вот, собственно, и все факты, на основании которых я могу делать какие-то выводы относительно смерти Рашидова. Как видите, фактов очень немного. Но если говорить об ощущениях, об оценках, возникших в связи с трагедией, постигшей Рашидова, то я немало раздумывал о безжалостном молохе обмана, интриганства и демагогии, который в конечном итоге пожирает тех, кто его породил…

Комиссия ЦК, которую возглавлял заместитель заведующего отделом К. Н. Могильниченко, принципиальный, предельно честный человек, вскрыла в Узбекистане поистине вопиющие нарушения. Возник вопрос: что делать с материалами проверки? Было предложение обсудить их на Политбюро. Однако после консультации решили по-другому: передать выводы комиссии на рассмотрение коммунистов, партийного актива республики. Пусть они сами разберутся. Это был принципиально новый подход — центр отказывался от диктовки, от роли «всевышнего судьи».

Эту повестку дня и вынесли на пленум ЦК КП Узбекистана. Стоял июнь 1984 года.

К тому бремени я был уже избран секретарем ЦК КПСС. Политбюро приняло решение направить меня в Ташкент для проведения этого пленума.

Пленум ЦК КП Узбекистана прошел остро. В числе других выступил и я. Могу сказать, что это было весьма требовательное выступление. А спустя пять лет меня обвинили в том, что именно в те дни, когда я проводил пленум в Ташкенте, нацеленный против коррупции и злоупотреблений, я сам. оказывается, взял у Усманходжаева взятку…

Горько и нелепо. В нормальную человеческую логику это не укладывается. Снова хочу повторить: надо поистине обладать темной душой, чтобы задумать и осуществить такую провокацию. Чем-то ежовско-бериевским явственно попахивает от всей этой гнусной истории.

Помню, в 1989 году, когда началась кампания против членов руководства, кто-то из знакомых пошутил:

— Егор Кузьмич, так сколько, по словам этого Гдляна, сунул тебе Усманходжаев? Говорит, тридцать тысяч?.. Ну и чудак же ты, Егор Кузьмич. Продешевил, продешевил…

Но мне, разумеется, было не до шуток.

Встречный бой

Комиссия ЦК вскрыла большие зло употребления со стороны узбекского руководства. Члены комиссии действовали политическими методами, в тесной связи с коммунистами, опираясь на партийные организации республики. Я дважды бывал в Узбекистане. И меня всегда поражали трудолюбие и терпение узбекского народа, его особая мудрость и стремление прийти на помощь в беде. А древняя и современная культура народа! И в ту пору в республике работало немало честных, талантливых руководителей. Но были и такие, кто дискредитировал себя. Вот почему в ЦК решили частично обновить республиканские кадры за счет привлечения работников из других регионов — не связанных с коррумпированной верхушкой. Многих партийных, хозяйственных работников из различных областей России, Украины, Белоруссии по просьбе руководства Узбекистана направили мы в тот период в эту республику для оздоровления обстановки.

Когда беседовал с теми, кого посылали в Ташкент, напоминал, что надо помочь республике освободиться от мафиозных объятий, вернуться на путь нормального развития.

Между тем КГБ по-настоящему «копнуло» хлопковое дело, и его масштабы буквально потрясли. Стало ясно: малыми правоохранительными силами тут не обойтись. Вот тогда-то и были сформированы Прокуратурой СССР следственные группы, одна из которых во главе со следователем Т. Гдляном.

Мне неизвестны мотивы, по которым руководить следственной группой было поручено именно Гдляну. Видимо, этот следователь хорошо показал себя прежде. В частности, он активно провел так называемое «дело Хинта» в Эстонии. Однако впоследствии появилось множество газетных публикаций о невиновности Хинта, он был оправдан, политические обвинения с него были сняты. Увы, Хинт, ставший жертвой Гдляна, к тому времени уже умер в тюрьме.

Но оправдан Хинт был много позже. А в 1984 году «дело Хинта», с которым быстро, да вдобавок разоблачив «политическое нутро» обвиняемого, справился Гдлян, видимо, способствовало его продвижению по службе.

Следственная группа, прибывшая в Ташкент, трудилась напряженно. Однако наряду с чисто профессиональным усердием вскоре обнаружилось новое, я бы сказал, «перестроечное» — в кавычках, разумеется, — качество ее руководителей. Они очень умело работали с прессой, телевидением. Не дожидаясь судебных процессов, передавали в печать сенсационные материалы, причем зачастую делали это лично. Не знаю уж, как это выглядит в смысле профессиональной этики. Но суть в том, что на фоне прежней безгласности органов следствия Гдлян и Иванов, активно шедшие на контакт с прессой, явно выигрывали. Они становились популярными.

Но на такую тропку — только встань! На ней уже сама логика событий вынудит пойти на нарушения. Пресса, обывательский интерес жаждали все новых и новых сенсаций, разоблачений. И Гдлян с Ивановым ради достижения быстрых результатов начали прибегать к беззакониям. Их подследственные, ни в чем не виновные люди, подвергались душевным и физическим истязаниям. Нарушались предусмотренные законом сроки содержания под стражей, в качестве давления для получения нужных показаний использовалась угроза расправы над семьями, близкими родственниками.

Но скажу сразу: в те майские дни, когда Иванов по ленинградскому телевидению бросил на меня тень подозрений во взяточничестве, я не знал о беззакониях, творимых самими Ивановым и Гдляном. Уже давно отошел от узбекских проблем, целиком был поглощен аграрными вопросами. В полной мере узнал о них 24 мая, когда раскрыл «Литературную газету» с очерком О. Чайковской под названием «Миф».

В этом очерке впервые была громко сказана правда о методах Гдляна и Иванова. Собственно говоря, Чайковская разоблачила их. Причем очерк, по всей видимости, — если учесть сроки публикации в еженедельнике — был представлен в редакцию еще до выступления Иванова по телевидению, что немаловажно. Не исключаю, что Гдляну и Иванову стало известно о готовящемся ударе и они задумали нанести контрудар.

В очерке «Миф», между прочим, приводилось письмо директора совхоза А. Раджапова, которого вынуждали признаться в даче взятки секретарю Каракалпакского обкома партии. Раджапов не согласился. И что же? Следователи «стали угрожать мне, — писал Раджапов, — что посадят меня между уголовниками, а им подскажут, чтобы они делали со мной все, что хотят, пусть тебя топчут, убивают (подлинных их слов написать просто невозможно), тогда ты как миленький напишешь все, что от тебя требуют. Пошлость, низменный жаргон, уличный мат и похабщина были для следователя нормой разговорной речи. Если бы мне сказали, что подобное возможно в наше время, вряд ли бы я поверил».

Чайковская писала о тех случаях, когда подследственные не выдерживали угроз, истязаний и подписывали все, что им подсовывали следователи. Некоторые в ходе следствия кончили жизнь самоубийством.

В деталях обо всем этом я, повторяю, узнал из очерка в «Литературной газете». Кстати, осенью 1990 года Чайковская написала еще один очень острый очерк, разоблачающий методы Гдляна и Иванова. «Литературная газета» Бурлацкого отказалась публиковать разоблачения Чайковской, они были напечатаны в «Вестнике Академии наук СССР» небольшим тиражом (№ 8, 1990 год).

Но вернусь в драматические для меня майские дни 1989 года. В тот период круг моих служебных обязанностей в Политбюро, повторяю, был уже далек от мафиозных расследований в Узбекистане. Стал интересоваться и сразу обнаружил, что в точности повторяется ситуация 1983 года: из республики в ЦК, в Прокуратуру СССР вновь хлынул поток писем о произволе, беззакониях, правонарушениях. Однако на сей раз в этих тяжелейших грехах люди упрекали уже не руководителей республики как было раньше, а… следователей Гдляна и Иванова. Во многих письмах их буквально называли «палачами Узбекистана».

Но если прежде объективному рассмотрению жалоб препятствовал Рашидов, имевший влиятельные связи в верхнем эшелоне власти, то теперь спокойному, обстоятельному разбору писем мешало… общественное мнение, созданное некоторыми средствами массовой информации. Нетрудно понять, что оба варианта глубоко прискорбны для правового государства. Раньше порою неприкосновенными были люди из партийного руководства, теперь — неприкасаемыми стали Гдлян и Иванов.

В конечном итоге это привело к трагическим последствиям для всего нашего общества, для перестройки, нарушило ее нормальный ход, баланс различных политических сил. Пришло время, и выяснилось, что Гдлян и Иванов были подобны пешкам, возомнившим, будто смогут прорваться в ферзи. А ответственность за то, что общество не смогло вовремя, объективно и обстоятельно, без истерики разобраться с обвинениями, выдвинутыми Гдляном и Ивановым, пошло у них на поводу, должны разделить и те средства массовой информации, которые то ли в погоне за сенсацией, то ли из политических групповых интересов моментально создали миф о «героях-следователях».

Этот миф заглушил мучительные стоны, раздававшиеся тогда из следственных кабинетов Узбекистана. Более того, пресса даже повела атаку на специальную комиссию, которую Президиум Верховного Совета СССР создал для проверки жалоб из Узбекистана.

По сути дела это был возврат к прежним далеким временам. Под новой вывеской гласности и демократии насаждали старые методы «неприкасаемости».

Комиссия эта, между прочим, была создана еще до выступления Иванова по ленинградскому телевидению. Я о ней слышал краем уха, внимания не концентрировал. Но Гдлян-то и Иванов почувствовали: пахнет жареным! Главный тезис их предвыборной программы был предельно прост: разоблачить узбекскую мафию мешает Москва, поскольку в ЦК и, конечно, в Прокуратуре СССР засела коррумпированная верхушка.

Страна загудела. Неужели в Москве? Неужели в Кремле? Неужели на Старой площади? Примитивный прием следователей, рвавшихся в депутаты, сработал: громя партийные верхи, напропалую обвиняя во взяточничестве всех и вся, прибегая к намекам, они приобрели популярность. На этой волне в Тушинском районе Москвы Гдлян прошел в депутаты с первого тура.

У Иванова же в Ленинграде произошла осечка: он не получил большинства голосов. Однако у него оставалась возможность баллотироваться на повторных выборах 14 мая.

Вспомните, именно на 14 мая 1989 года был назначен второй тур выборов в народные депутаты СССР.

А Иванов выступал по ленинградскому телевидению 12 мая!

Еще в то воскресенье, когда провожали в Китай Горбачева, я провел, как говорится, домашний анализ ситуации и понял, что речь, безусловно, идет о нечистоплотном предвыборном маневре. Этот Иванов оказался ловким малым. Одним выстрелом задумал свалить трех зайцев. Выступал по телевидению в пятницу вечером, а выборы уже в воскресенье — за субботу никто ни в чем не разберется, даже опровержения дать не успеют. Во-вторых, называя громкие фамилии, начал именно с Романова, особенно «близкого» ленинградцам. Иными словами, психологически точно рассчитал тот эффект, какой его выступление произведет на избирателей. И, наконец, назвал Лигачева, желая угодить моим политическим оппонентам и заручиться поддержкой некоторых средств массовой информации.

Действительно, ловко задумано. Уже в тот первый момент, еще не прочитав текст выступления Иванова, я понял, что два следователя не в одиночку сообразили эту многоходовую пропагандистскую предвыборную акцию.

Утром в понедельник принялся разыскивать текст. Звоню одному, другому — никто толком ничего не знает. Мне передают только обрывки из сообщений западных радиостанций, которые моментально оповестили о случившемся весь белый свет. Международное французское радио, например, сообщило: «Советский прокурор Николай Иванов, заявил, что отдельные высокопоставленные лица, в том числе лидер консерваторов в Политбюро Егор Лигачев, Григорий Романов и Михаил Соломенцев замешаны в крупном скандале и что власти пытаются заблокировать следствие. Сегодня газета „Правда“ перешла в контратаку против Иванова».

Ознакомившись с этим сообщением, я сделал акцент на двух важных моментах. Если Иванов первым по порядку назвал Романова, то французы сразу же спикировали на «лидера консерваторов Лигачева». Согласитесь, деталь для политического анализа немаловажная. Иванову явно отводилась роль мальчика, подбрасывающего мячик. А уж ударить по этому мячику лопатой, а то и оглоблей предстояло другим силам, куда более влиятельным.

И во-вторых, я обратил внимание на слово «замешаны». Что это значит? Что за ним стоит?

Кстати, небезынтересно прокомментировать и ссылку на газету «Правда». Иванов выступал поздно вечером 1.2 мая, а «Правда», как и другие центральные газеты, утром 13 мая поместила сообщение «В Президиуме Верховного Совета СССР», где говорилось о том. что специальная комиссия изучает многочисленные жалобы и заявления на серьезные злоупотребления Гдляна и Иванова. Совершенно ясно, что речь могла идти только о случайном совпадении. Но зарубежные радиоголоса тут же «обыграли» его: газета «Правда» перешла в контратаку на Иванова. Это уже звучит!

Вот что значит пропаганда!

Еще более любопытную информацию передал «Голос Америки»: «Прокурор Николай Иванов заявил, что в ходе проводимого им расследования коррупции в государственных органах всплыло имя члена Политбюро ЦК Лигачева. Иванов не сообщил никаких подробностей. Егора Лигачева, имеющего репутацию деятеля консервативного толка, иногда считают соперником Горбачева».

Ого! Прицел обозначается все более и более точно. «Голосу Америки» уже не до Романова, не до Соломенцева. Его интересует только Лигачев! Тут уж у меня и вовсе никаких не осталось сомнений в том, что Иванов — всего лишь малая фигура в политической игре, которая ведется вокруг меня не только в нашей стране, но и скоординирована с некоторыми зарубежными силами.

И еще: в американском сообщении я сразу выделил слово «всплыло». Что за ним стоит?

Наконец удалось раздобыть пленку с записью выступления Иванова. Когда его расшифровали, получилось всего-навсего неполная страничка машинописного текста. Я считаю необходимым привести его здесь полностью, дословно, ибо сегодня, по прошествии многих лет, и в свете дальнейших событий, ураганом несущихся над страной, этот текст приобретает интерес, воспринимается совершенно иначе, чем в то время.

Итак, Иванов говорил:

«Многие избиратели спрашивают, почему не ведется борьба с мафией в Ленинграде и кто из высших чинов в Москве проходит по уголовному делу. Дело в том, что борьба не ведется потому, что государственная политика сегодня — это политика полного сворачивания борьбы с организованной преступностью. А бороться можно везде. К сведению ленинградцев можно сказать, что в числе лиц, которые фигурируют в нашем уголовном деле, имеется фигура бывшего руководителя Ленинграда товарища Романова. Кроме всего прочего, в деле замелькали такие фигуры членов Политического бюро, как товарищ Соломенцев, товарищ Лигачев, бывший председатель Верховного суда Теребилов. Очень беспокоит на сегодняшний день та ситуация, которая сложилась вокруг Лигачева. Нас очень беспокоит усиление позиций этого человека с учетом того сдвига вправо, который мы наблюдаем в сегодняшней политике, это не может не вызывать существенного беспокойства. Я не говорю о виновности или невиновности этих лиц. Я на сегодняшний день говорю то, что дело в дальнейшем будет свернуто. Я прекрасно себе отдаю отчет в том, что я сейчас говорю. И я готов нести полную ответственность за свои слова. Спасибо».

Прочитал это одним духом и, честно сказать, повеселел. Надо же, «не говорю о виновности или невиновности»! Облил грязью, а о виновности или невиновности даже не говорит — ай да следователь! Ай да законник! Ай да умелец!

Стал вчитываться снова и снова, анализировать каждое слово. И сразу подчеркнул — «замелькали». А это что такое? Что значит, «замелькали»? Наконец, почему следователь проявил такое особое внимание к моей персоне с политической точки зрения? Ну коррупция, взяточничество — это, как говорится, его тема. А при чем здесь «усиление позиций с учетом сдвига вправо»? При чем тут «существенное беспокойство»? «Нас очень беспокоит…» Кого это — нас? В годы перестройки уже писано-переписано было о том, как вредоносно влияние политики на правосудие, о необходимости политической беспристрастности следствия и суда. А тут «прогрессивный» следователь вовсю ударяется именно в политику.

Сомнений не оставалось: за Ивановым стоят более мощные фигуры.

Он просто выполнил заказ, политический заказ тех, кого «беспокоит усиление позиций этого человека». А заодно решил нажить на этом предвыборный капитал.

Но спустя год, когда социально-экономические процессы в стране приобрели ярко выраженный кризисный характер, я понял, что не одной только чистой политикой руководствовались следователи. У меня нет сомнений в том, что следователи выполняли не только политический заказ, требовавший отстранения от руководства Лигачева, но одновременно и проводили своего рода отвлекающий маневр, давая возможность быстро вскормиться новой мафии. В этой связи небезынтересно процитировать письмо, которое пришло мне от коренного ленинградца, блокадника Е.И. Жукова. Он задавал такой вопрос:

«Кто малоизвестному следователю дал огромные средства, чтобы заклеить весь город сотнями тысяч листовок, причем, когда их порядочные люди срывали, ночью неизвестные вывешивали их снова во всех микрорайонах многомиллионного города. Ему были предоставлены блестящая пресса и телевидение, лучшие залы города. На чьи средства?»

А действительно, на чьи средства с таким широким размахом вел свою предвыборную кампанию борец с коррупцией скромный следователь Иванов?

Впрочем, в том выступлении по ленинградскому телевидению Иванов ухлопал и еще одного зайца. Он перекрыл дорогу комиссии Верховного Совета СССР. Дескать, вы там, наверху, тоже замешаны в коррупции, вот почему на нас, следователей, начались гонения.

Да, уже тогда мне стало окончательно ясно, что Гдлян и Иванов — вовсе не отважные одиночки, вступившие в борьбу с «коррумпированной системой». Используя их амбициозность и, разумеется, политическую нечистоплотность, — вспомните «дело Хинта»! — их умело вовлекли в «крупную игру». Наша многострадальная история знает имена таких Геростратов — были они в период необоснованных репрессий, служили детонаторами в «деле врачей»…

Незавидная судьба!

Впрочем, к личной трагедии Гдляна и Иванова я еще вернусь. А сейчас попытаюсь восстановить последовательность тогдашних событий, поскольку это немаловажно для их верного осмысления.

Выстроил в ряд на листе бумаги несколько слов. Иванов сказал «замелькали». Американцы — «всплыло». Французы заявили «замешаны». Вот как она раскручивается, пропагандистская кампания! Словно снежная лавина. Ведь ничего, совершенно ничего не сказал по существу обвинений Иванов, а весь мир уже знает, что Лигачев «замешан» в коррупции, «проходит по уголовному делу».

Поверьте, я не мог избавиться от ощущения того, что тут действует какая-то молчаливая уния, скоординированная по принципу негласной договоренности. Каждый из членов этой унии даже без указаний прекрасно понимал, как следует ему поступать в случае с «консерватором Лигачевым».

Теперь я знал, что никакого недоразумения не случилось. Более того, дело принимало стремительный и вовсе не уголовный, а чисто политический оборот. Заподозрить во взяточничестве меня — того самого человека, который вместе с другими первым вступил в открытую борьбу с коррупцией! Пользуясь незнанием народа относительно действительных фактов, кое-кто рассчитывает исключительно на политический эффект, иных дивидендов здесь не заработать.

Но в таком случае быстро действовать обязан и я. Как именно? Прежде всего потребовать открытого разбирательства, мне нечего таиться.

Взял чистый лист бумаги, написал:

«В комиссию Президиума Верховного Совета СССР.

Генеральному прокурору СССР.

Заявление следователя Иванова о том, что в уголовном деле «замелькали» новые фигуры и была названа моя фамилия, — это провокация и злой вымысел. Оно по меньшей мере бросает на меня тень подозрения в совершении преступления. И сделано это было прежде всего в карьеристских целях, а также для того, чтобы отвести от себя ответственность за многочисленные обвинения, которые ему предъявлены в письмах граждан. Прошу рассмотреть мое обращение и результаты рассмотрения обнародовать в печати».

Поставил подпись и дату — 15 мая 1989 г.

Перечитал. Получилось. И главное, надо побыстрее опубликовать в печати сообщение о моем заявлении, чтобы люди не думали, что я чего-то испугался. Мне нечего бояться!

Вскоре мне сообщили, что в Прокуратуру СССР обратился и М.С. Соломенцев. Естественно, мы обменялись с ним мнениями, решили направить обращения в комиссию Президиума Верховного Совета, в Прокуратуру СССР и просить немедленно опубликовать их в печати. Но поскольку нездоровые слухи усиливались и тень подозрений ложилась на Политбюро в целом, я из чисто этических соображений решил ознакомить с окончательным текстом всех членов ПБ.

Возражений и замечаний не было. Но вдруг позвонил Вадим Андреевич Медведев.

— Егор Кузьмич, — начал он. — Может быть, не стоит спешить с публикацией этого сообщения? Зачем накалять страсти? Давайте подождем возвращения Михаила Сергеевича, посоветуемся, обсудим всесторонне.

Откровенно говоря, я не удивился такому звонку. Медведев отличался нерешительностью, неопределенностью, предпочитал выжидать.

— Чего же ждать? — резко возразил я Медведеву. — Задета моя честь, честь ЦК, Политбюро. Почему мы должны молчать и этим подогревать кривотолки?

Но Медведев тянул, тянул, а согласия не давал. Между тем ТАСС, печать «выходили» именно на него. Хорошо зная сложившуюся систему, в основе своей при Медведеве не измененную, я понимал, что главные редакторы газет, получив мое и Соломенцева сообщение, будут звонить именно Медведеву, ждать именно его указаний.

Но Медведев опасался, «как бы чего не вышло». Горбачевато нет, а брать решение на себя Вадим Андреевич не любил. Если же он с кем-то уже неофициально посоветовался — а такой вариант я исключить не мог, — то его упорство тем более понятно. В общем, разговор становился бессмысленным, и я распрощался.

Время шло, а я, выходит, все еще отмалчиваюсь после заявления Иванова. Где сейчас Горбачев? Общий отдел уже поставил меня в известность, что Генеральный секретарь возвращается из Китая именно сегодня. Но самолет прилетает очень поздно, по сути глубокой ночью. Если ждать его прибытия, газеты не успеют опубликовать мое опровержение в завтрашнем номере. Конечно, еще день-два погоды не делают. Однако звонок Медведева меня насторожил. Я вспомнил обтекаемую фразу Горбачева в аэропорту. Интуиция политика подсказала, что обязан действовать решительно. Остановить меня в тот момент было уже невозможно. Я четко и ясно осознавал, что надо делать. Будучи еще не в силах предвидеть отдаленные последствия происшедшего, я понимал, что обязан завтра же опубликовать опровержение, ибо впоследствии именно оно, именно этот немедленный отклик станет как бы моральной базой моих последующих действий. Переходя на военную терминологию, я обязан был дать встречный бой.

Я поднял трубку телефонного коммутатора «ССК» — совершенно секретного коммутатора.

Надо сказать, что система связи при Генеральном секретаре ЦК КПСС М.С. Горбачеве была отработана на высоком техническом уровне. Это и понятно. В жизни такой огромной страны, как наша, не могло быть ни единой минуты, когда по каким-то причинам невозможно связаться с Генсеком, Председателем Совета Обороны.

Сняв трубку, я попросил девушек, сидевших на коммутаторе:

— Где сейчас Михаил Сергеевич? Попытайтесь, пожалуйста, соединить меня с ним. И как можно скорее.

Спутниковая связь работала надежно: буквально через три минуты телефон «ССК» зазвонил.

По моим прикидкам, самолет находился где-то на подлете к границе. Слышимость была прекрасной. Я объяснил Горбачеву суть дела и зачитал текст небольшого заявления.

— Все понял, — сказал Михаил Сергеевич. — Конечно, надо публиковать. До встречи в Москве.

19 мая в «Правде» и в «Известиях» было опубликовано сообщение под заголовком «Категорический протест». В нем, в частности, говорилось, что «Е.К. Лигачев 15 мая обратился с заявлением в Прокуратуру СССР в связи с выступлением следователя Н.В. Иванова по ленинградскому телевидению… Е.К. Лигачев категорически отверг это высказывание, расценивает его как клевету, провокацию. Он просит расследовать данный факт и результаты опубликовать в печати».

Считал и считаю, что поступил совершенно правильно, публично опровергнув заявление Иванова. Во-первых, оно было чистейшей клеветой, и я показал, что не боюсь никаких расследований. А, во-вторых, такие действия с моей стороны соответствовали моему открытому, прямому, каюсь, отчасти даже прямолинейному характеру. Не люблю интриг и виляний.

Кстати, когда Гдлян, Иванов и примкнувшая к ним экономист Корягина отыграли «лигачевскую карту» и почувствовали, что она больше не нужна, они попытались привлечь к себе интерес нападками на Горбачева, публично, на митингах обвиняя его в причастности к так называемому «ставропольскому делу» о коррупции. После первых же нападок на заседании Политбюро я предложил Михаилу Сергеевичу немедленно дать отпор, опровергнуть клеветников. Однако Горбачев решил поступить иначе, решил отмолчаться, не привлекать внимания к заявлениям следователей.

Считаю, что это неправильно. Такого рода действия политических противников, направленные против лидера, являются отнюдь не его лишь личным делом.

Тактика или стратегия?

22 мая 1989 года состоялся очередной Пленум ЦК КПСС. К этому времени кампания шельмования людей в средствах массовой информации набрала обороты. Что касается меня, то поползли слухи, якобы Усманходжаев передал мне в кабинете еще тридцать тысяч, упакованных в «дипломат».

Было ясно, что некоторые газеты выполняют определенный политический заказ. И я решил предпринять новый ответный шаг, на этот раз по партийной линии.

В Уставе КПСС предусмотрено, что каждый член партии имеет право обратиться с вопросами, заявлениями и предложениями в любую партийную инстанцию, вплоть до ЦК, и требовать ответа по существу. Я решил воспользоваться этим правом и обратился с заявлением в ЦК КПСС. В нем писал, что обвинения, выдвинутые следователями Гдляном и Ивановым против меня, провокация против Политбюро в целом. Это свидетельствует об усилении в стране тенденций политического карьеризма. Надо его видеть и с ним бороться, так как к добру развитие такой тенденции не приведет.

Я писал также, что пресса много помогает перестройке. Но, к сожалению, некоторые средства массовой информации предоставляют свои страницы для шельмования людей, еще до суда обвиняя их в преступлениях, восстанавливая против них общественное мнение. Она порой шельмует даже тех, кто и под следствием не находится. Примеров таких много, в ЦК на этот счет приходят письма. Получается, что вместо стремления к правовому государству мы скатываемся к беззакониям.

Мое заявление было зачитано Горбачевым на Пленуме ЦК КПСС 22 мая. О нем было указано в информационном сообщении о Пленуме. Вообще говоря, сам факт обращения с таким заявлением к Пленуму члена Политбюро не является чем-то из ряда вон выходящим. Он, повторяю, предусмотрен Уставом КПСС. Однако по сути это было делом беспрецедентным — пятьдесят лет такого не бывало! Но обнародование моего заявления на Пленуме прошло как-то чересчур уж спокойно. Мне-то казалось, что есть весомый повод поговорить о том, что внутриполитическая обстановка накаляется, о том, что по стране уже набирает силу экстремизм, антисоветизм. Но нет, случай обсудить осложняющуюся ситуацию был в очередной раз упущен. Горбачев никак мое заявление не комментировал. Просто зачитал заранее составленную резолюцию с поручением Генеральному прокурору проверить факты.

А вскоре настал первый Съезд народных депутатов СССР.

Не буду в данном случае вдаваться в подробности, это сделано в других главах книги. Но нельзя не сказать вот о чем. Именно на первом Съезде народных депутатов СССР окончательно обозначилось, что клевета в мой адрес со стороны Гдляна и Иванова служила лишь фоном для чисто политических нападок. Бросив тень на меня в подозрении о взяточничестве, они как бы связали мне руки для ведения политической борьбы. К сожалению, мне даже слово на съезде не предоставили.

Просто, очень просто ларчик открывался!

Прискорбно, что выступления некоторых депутатов носили остро оскорбительный характер. По этой части особенно (и не один раз!) отличался Черниченко, который из активного приверженца колхозной деревни вдруг превратился в ярого врага колхозного строя. Черниченко, которого пресса к тому времени нарекла «прогрессивным», явно пытался набрать очки на критике Лигачева. А я слушал его и вспоминал, что именно он, журналист Юрий Черниченко, в свое время был верным подручным не кого-нибудь, а… Медунова.

Для того чтобы рассказать о той истории, надо вернуться в пятидесятые и шестидесятые годы. Моя судьба в тот период складывалась очень интересно: в Новосибирске начиналось строительство знаменитого Академгородка, а меня коммунисты избрали первым секретарем райкома партии в этом новом районе города. В тот период я близко сошелся с научной, а еще раньше с художественной интеллигенцией; среди нынешних академиков, писателей, художников, в том числе и московских, немало у меня добрых знакомых. Эти связи укрепились и расширились в томский период моей работы.

С той новосибирской поры меня начали неофициально зачислять в категорию тех партийных секретарей, которых называли «культурными». Была в тот период такая условная градация: одних причисляли к «сельхозникам», других — к «промышленникам». А меня вот — к «культурным». Кстати говоря, рекомендуя меня послом в одну из европейских стран, о чем я уже писал, Суслов мотивировал это и тем, что «Лигачев много работал с интеллигенцией».

Рассказываю обо всем этом к тому, что с начала пятидесятых годов моя партийная работа была тесно связана именно с идеологическим направлением. Это приучило внимательно читать прессу, следить за внутриполитическими событиями. И то, что в конце хрущевского периода меня пригласили на работу в отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, не было случайным.

Короче говоря, по служебной обязанности прессу я читал очень внимательно. И весной 1962 года, конечно, обратил внимание на весьма громкий по тем временам очерк в «Литературной газете» под названием «Сапогом в душу», написанный известным писателем, драматургом, сценаристом многих ленинских фильмов лауреатом Государственной премии Алексеем Каплером. Речь в душераздирающем очерке шла о том, что дочь тогдашнего начальника сочинской милиции подружилась с пареньком, который не понравился папе. В результате папа засадил паренька в тюрьму, а дочь упрятал в психушку.

Алексей Каплер, как известно, сам пережил подобную трагедию: ведь он женился на дочери Сталина Светлане Алилуевой, а затем был репрессирован.

И вдруг через две-три недели в газете «Советская Россия» появился подвал под названием «Сапогом в лужу». В этом подвале речь шла о том, что «журналист А. Каплер» посмел бросить тень на замечательную сочинскую милицию и так далее в том же духе. Автор материала требовал привлечь «журналиста А. Каплера» к судебной ответственности за клевету.

Подпись под материалом гласила: Ю. Черниченко.

Тут необходимо добавить, что первым секретарем Сочинского горкома партии в то время был Медунов. Он страшно разъярился, прочитав материал Алексея Каплера, и прислал в «Литературную газету» гневное письмо с угрозой возбудить против Каплера уголовное дело. Но у «Литературки» в запасе было много дополнительных фактов, и она подготовила сильный ответ Медунову. Об этом я узнал позднее. Вот уж поистине рукописи не горят! Сохранилась даже полоса «Литературной газеты», на которой был заверстан очень убедительный ответ Медунову. Этот ответ, по терминологии газетчиков, «стоял в номере». Стоял, но по команде сверху был снят.

Но та пожелтевшая от времени типографская полоса —даже с редакционной правкой! — сохранилась. Недавно мне ее показали.

В итоге ответ Медунову не появился на страницах печати. Зато был опубликован подвал Черниченко[1]4.

Такой же «кульбит» совершил Черниченко и по отношению к колхозам. Теперь вот ситуация сложилась так, что политические дивиденды можно нажить на критике Лигачева. И Черниченко — тут как тут… На первом Съезде народных депутатов его выступление носило, как, впрочем, всегда, развязный, истеричный тон.

Такие выступления перемежались с клеветническими атаками со стороны Гдляна. Все вместе создавало вполне определенный сильный нажим не только на меня, но и на Политбюро, на Коммунистическую партию как таковую. Я несколько раз слал в президиум записки с просьбой предоставить мне слово для ответа, один раз в письменной форме обращался лично к Горбачеву. Однако шли дни, ситуация на съезде продолжала развиваться в определенном направлении, а слова мне не давали.

Поначалу я предполагал, что Горбачев хочет сам внести ясность, лично ответить на перехлесты, допускаемые иными ораторами. Тем более поводов для такого ответа было предостаточно: во время некоторых выступлений в зале раздавались возмущенные возгласы. Тут бы самое время вмешаться и расставить все точки над «I».

Но Горбачев молчал. Хотя на съезде целая группа ораторов выступила в мою защиту.

Он промолчал даже тогда, когда к нему напрямую обратился с трибуны съезда писатель Валентин Распутин. Под аплодисменты зала он спросил Михаила Сергеевича: как он может прокомментировать утверждения части прессы и отдельных ораторов, будто Лигачев во время зарубежных поездок Генерального секретаря чуть ли не готовит переворот? Почему Михаил Сергеевич никак не реагирует на бездоказательные нападки на Лигачева? Неужели не ясно, кто будет следующей мишенью?

Выступление Распутина было смелым, предельно откровенным и политически точным. В нем, повторяю, содержался прямой, недвусмысленный вопрос Михаилу Сергеевичу.

Но Горбачев и тут не среагировал.

Признаться, в тот раз я внутренне похвалил себя за то, что 18 мая связался с Горбачевым по спутниковой связи и поставил вопрос о публикации «Категорического протеста». Я показал крайнюю степень решимости, отказ повлек бы за собой скандал. На съезде я понял, что в тот раз чувство политика меня не обмануло: если бы вопрос о публикации протеста начали решать, «всесторонне обдумывая», как предлагал Медведев, дело наверняка ушло бы в песок.

Но это так, кстати. А тогда, на первом съезде, я стал раздумывать над вопросом, возникшим непосредственно по ходу событий, вопросом, который впоследствии все более и более занимал меня. Вопрос этот можно сформулировать так: молчание Горбачева в связи с клеветническими нападками на меня — это тактика или стратегия? Если речь идет о тактике, то она заключается в том, чтобы поменьше привлекать внимания к «делу Лигачева». Однако каждому ясно, что такая тактика не срабатывает, она не только не снижает накал страстей, а, наоборот, явно потворствует клеветникам.

Значит,стратегия?

Но в чем ее смысл?

В тот момент у меня еще не было четкого ответа на эти вопросы, ясного понимания происходящего. Оно пришло позднее, в контексте общего развития политической ситуации в стране. И я еще вернусь к своим оценкам.

А сейчас хочу сказать о том, что выступление на съезде Валентина Распутина оказалось поистине пророческим. Не встречая отпора со стороны Горбачева, Гдлян и Иванов быстро исчерпали набор допустимых с их стороны обвинений в мой адрес — а вели они себя, надо сказать, весьма осторожно. Интерес к «героям-следователям» стал ослабевать. Тогда-то они и принялись за самого Горбачева.

Вот тут, на одном из заседаний Политбюро, Михаил Сергеевич и завел речь о том, что клевета в адрес Политбюро не прекращается, более того, ширится.

Я сказал:

— Знаете, почему так получается?

— Почему? — заинтересованно откликнулся Горбачев. Я ответил четко, предельно ясно:

— Потому, что нет у нас Ленина. Он всегда защищал от несправедливых нападок тех, кто работал рядом с ним.

Наступила мертвая тишина.

Горбачев перебирал лежащие перед ним бумаги. Потом, так и не ответив мне, перешел к очередному пункту повестки дня.

Это был единственный случай, когда вопрос о клевете Гдляна в мой адрес возник на заседании Политбюро — возник своеобразно и, конечно, косвенно. Возник, чтобы не получить своего развития. Ситуация сложилась поистине поразительная. Среди членов Политбюро был человек, которого публично подозревали во взяточничестве. И все делали вид, будто ничего такого вовсе и не происходит. Конечно, я отчетливо ощущал сочувствие со стороны Рыжкова, Воротникова, Чебрикова, Зайкова, Лукьянова, Крючкова, Власова, Язова, Бирюковой, Бакланова и других. Дело ведь не в словах, а в человеческой порядочности. Зато Медведев и Яковлев вели себя подчеркнуто равнодушно. А ведь именно средства массовой информации, которыми они занимались, организовали травлю. Как раз те средства информации, главные редакторы которых были утверждены с подачи Яковлева. Я-то хорошо помнил, как все происходило…

Кстати, вызывало немалое удивление, почему Гдлян и Иванов, которые без конца критиковали Политбюро, включая Горбачева, в то же время восхваляли именно Яковлева. Выступая на митинге в Тушине — одном из районов Москвы, Гдлян в пух и прах разнес опубликованное в печати интервью полковника КГБ А.С. Духанина, обвинил органы госбезопасности в том, что они якобы подставляют не тех членов Политбюро. «Мы доверяем Яковлеву. Мы к нему обращались. Он нас поддерживает», — заявил следователь. Чем так завоевал его симпатии Александр Николаевич?

Во многих принципиальных вопросах уже давно расхожусь с Ельциным. С ним у меня были когда-то нормальные отношения, но ход политических процессов переместил нас по разные стороны. К тому же он предал интересы партии, покинул ее ряды. Что ж, такова жизнь. Зато, критикуя друг друга, ни Ельцин, ни я не опускались до прямых оскорблений. Но когда я прочитал книгу «Исповедь на заданную тему» и увидел, что Ельцин особо выделяет симпатиями Яковлева, то, конечно, не мог не вспомнить разговор в Ореховой комнате, где собираются перед заседанием члены Политбюро. Как-то зашла речь о Ельцине, и Яковлев бросил:

— Ельцин — это параноик.

Однако на встрече с общественностью Черемушкинского района Москвы, отвечая на поступивший вопрос, Яковлев сказал: «Ельцин — нормальный политический деятель».

В стране нашей происходят события исторического масштаба, влияющие на судьбы народа. Горбачев, Ельцин, Яковлев, Лигачев — не просто отдельно взятые простые смертные. Судьба распорядилась так, что от каждого из них зависело и зависит слишком многое. Находясь в политическом руководстве КПСС, я соблюдал этику отношений, сдерживал себя, не рассказывал о разногласиях. Правильно ли я поступал? Не знаю… Возможно, это было ошибкой. Но сегодня твердо знаю, что народ наш, судьба которого сейчас лежит на весах истории, должен знать всю правду, знать, кто есть кто. И было бы неверным воспринимать огласку того разговора в Ореховой комнате Кремля как сведение счетов или что-то в этом роде.

В опаснейший, переломный период истории, какой мы переживаем, народ обязан знать, кто им руководит. Тем более если речь идет о «двойных стандартах» политиков.

После первого Съезда народных депутатов нападки на меня еще более усилились. Как я и предполагал, они отчетливо сместились в политическую сферу. Клевета о взяточничестве нужна была только для «компромата» — фактов-то никаких у следователей не было и быть не могло, они это знали прекрасно.

Не буду здесь описывать политические события в стране летом и осенью 1989 года. Подчеркну только вновь, что гдляновская кампания влияла на них весьма заметно. Тем не менее на заседаниях Политбюро я продолжал отстаивать свою линию. А она, если сказать кратко, состояла в следующем: я бил тревогу, предупреждал, что такой ход событий приведет страну к глубокому кризису, к спаду экономики, к разрыву хозяйственных связей, к политической нестабильности, к развалу Федерации. Именно за эту позицию наша антисоветская прозападная пресса и зарубежные радиоголоса нещадно крестили меня «консерватором». Да, все это я неоднократно говорил на заседаниях Политбюро, на Пленумах ЦК, излагал в письмах членам ЦК (которые до них, увы, не доходили). И, к глубочайшему моему сожалению, оказался прав.

А ведь такого развития событий вполне можно было не допустить. Могучая страна обладает достаточными резервами и ресурсами для того, чтобы более плавно, без крупных потерь совершить переход к новым экономическим отношениям в рамках социализма.

Но в тот период политические соображения явно взяли верх над экономическими, о чем обстоятельно рассказано в «рыночной» главе. В данном же случае я анализирую кампанию «Гдлян против Лигачева», которая стала одним из политических рычагов для достижения определенных целей. И поэтому сразу перейду к сентябрьскому Пленуму ЦК КПСС 1989 года, на котором с сообщением по этому вопросу выступил Генеральный прокурор А.Я. Сухарев.

Оно было обстоятельным, со множеством примеров и фактов о злоупотреблениях следователей. В зале Пленума стояла гнетущая тишина. Я смотрел на участников заседания и чувствовал, что многих тревожит одна и та же мысль: почему творится такой разбой? Что в конце концов происходит в стране? Неужели это и есть перестройка? Идет открытое шельмование Политбюро, руководящих кадров в центре и на местах, деятелей науки, культуры, достойных коммунистов. И никто даже не пытается разобраться в сути дела. Ведь методы Гдляна один к одному напоминают страшные факты фабрикации дел в период сталинских репрессий. Неужели мы накануне этого?..

Пленум, как обычно, вел Горбачев. Во время выступления Сухарева мы с ним в президиуме обменивались репликами, и я почувствовал, что у Генерального секретаря настроение такое: нечего тут обсуждать, надо принять постановление и заканчивать. Но меня это не устраивало. Я сказал, что готов выступить и буду просить слова.

— Да зачем? И так все ясно, надо браться за постановление, — ответил Горбачев.

— Нет, Михаил Сергеевич, я не согласен, — твердо возразил я. — Если не дадите мне слова, все равно пойду на трибуну.

По настроению зала я чувствовал, что мне надо выступить, притом обязательно. Мое отмалчивание будет истолковано превратно. Хватит того, что фактически зажали рот на Съезде народных депутатов: многие ведь думали, что я промолчал сам, не знали о моих записках в президиум съезда.

Горбачев, видимо, понял, что на этот раз меня удержать не удастся. В случае конфликта обращусь прямо к Пленуму, и Пленум меня поддержит. Короче говоря, слово мне было предоставлено. Говорил откровенно о том, что наболело. Зал близко принимал мои переживания, все понимали, что речь ведь не только обо мне идет — о судьбе страны. Шельмование и моральный террор всегда предшествуют физическим расправам. Это мы уже проходили в нашей истории.

Я пытался вскрыть корни происшедшего, предостеречь от грядущих бед. Два следователя всенародно льют потоки клеветы и демагогии на партию, на органы правосудия, обманывают миллионы людей — и все в порядке! «Не надо драматизировать!». Я сказал, что мы имеем дело с чрезвычайно опасным политическим явлением — политическим карьеризмом. Оно явно набирает силу и становится эффективным приемом в достижении далеко идущих и отнюдь не святых целей. Ставка сделана на то, чтобы вбить клин между партией и народом, между коммунистами и беспартийными, скомпрометировать честных работников и протащить к власти своих людей.

В конце выступления возразил Горбачеву, который днем раньше, в начале Пленума, говоря о трудностях в стране, в очередной раз призвал не нервничать. Сегодня, когда события приняли катастрофический характер, наш спор с Горбачевым на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года выглядит символичным. «Консерватор» Лигачев предупреждал об опасности сепаратизма, вспышек националистических страстей, развала экономики и государства, предлагал принять специальную резолюцию о единстве партии, о том, что необходимо, пока не поздно, удержать страну от сползания в пропасть.

А в ту пору Горбачев призывал «не нервничать».

Как распорядилась история, кто оказался прав — сегодня ясно каждому. И дело тут вовсе не в амбициях. Я еще и еще раз утверждаю: нынешнего катастрофического развития событий можно было избежать!

Но и на сентябрьском Пленуме 1989 года была упущена еще одна возможность всерьез обсудить положение в стране. Просто приняли постановление о полной несостоятельности выдвинутых против меня обвинений во взяточничестве, иными словами, дело свели только к моей персоне. Между тем шельмование честных людей — руководителей, литераторов, деятелей искусства, стойких коммунистов — шло повсеместно — в городах и областях.

Кстати, на Пленуме произошел любопытный инцидент. Предварительный проект постановления состоял только из одного пункта, касавшегося моей невиновности. Однако опытный политик Горбачев, поняв, что Пленум безусловно принял мою сторону, сам предложил внести второй пункт: «Пленум поручает Московскому горкому КПСС рассмотреть вопрос о партийной ответственности Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова в соответствии с выводами Прокуратуры СССР».

Для меня решение Пленума было важным. Оно снимало тот жирный слой клеветы и наговоров, под которым я жил эти трудные месяцы.

Однако деструктивная пресса приняла решения Пленума в штыки. Политическая борьба в стране нарастала, возня вокруг Гдляна и Иванова была ее отражением. Еще раз повторяю, что дело не только в них — они обслуживали определенные антисоциалистические силы.

Между тем из всех республик в ЦК КПСС лично на мое имя начали приходить письма с поддержкой. Любопытно, что письма шли только положительные, только в поддержку. И я не раз говорил работникам отдела писем ЦК КПСС:

— Почему вы передаете мне только добрые, утешительные письма? Где остальные? Те, что против меня? Но мне отвечали:

— Передаем то, что получаем. Вся почта регистрируется, можете проверить.

Учитывая отрицательное отношение ко мне ультрарадикальной, антисоциалистической прессы, я считал, что в моей почте обязательно должны быть и злые письма. Но их почему-то не было. Поистине психологическая загадка! Размышляя над этим странным феноменом, я прихожу к выводу, что так называемая левая, а по сути самая что ни на есть правая пресса периода перестройки неадекватно отражала настроения людей. Правда, позже пришло несколько негативных писем.

Одно из них, кстати, переслали мне из Президиума Верховного Совета СССР. Оно было написано от руки на бланке народного депутата СССР. Давая советы, автор вежливо писал: он допускает, что «слава» вокруг меня чьей-то умелой рукой создается многие годы, но в этом виноват я сам. В условиях, когда «партия с каждым днем теряет свой авторитет», убеждал меня автор, даже если я выйду на Красную площадь и поклянусь в своей невиновности, чистоте именем матери, в стране никто не поверит. «Нужно время». Поэтому, принимая во внимание обстановку в партии и государстве, автор письма предлагал мне подать в отставку. И далее писал: «А в ближайшие годы ситуация прояснится, и все встанет на свои места».

Под письмом стояла подпись: «С уважением Т.Авалиани, Кузбасс».

Что ж, я воспринял письмо как факт, как точку зрения. Другая многократно повторявшаяся точка зрения была выражена в письме инженера И.Демина из Ростова-на Дону. Он писал: «Элитаристы всех мастей, противники социализма не могут простить вам выступлений в защиту принципов социализма, за общественную собственность, за интересы трудящихся, против частного предпринимательства, расформирования колхозов. С тревогой наблюдаю, как на местах элитаристы и противники социализма раздувают в массах недоверие к вам, выставляя вас как коррумпированного бюрократа, предвещают вашу отставку. Знаете ли вы размах этой кампании, возглавляемой определенными группами? В этих условиях ваше молчание нас тревожит. Займите активную позицию как депутат. Ни в коем случае не подавайте в отставку. А если подали заявление, возьмите его обратно. Держитесь!! Вам терять нечего. Не разочаровывайте наших надежд».

Что и говорить, сотни душевных писем были для меня бальзамом. Я их бережно храню. В конце концов это не просто частная переписка. Они являются важными политическими документами наших дней, и, думаю, когда-то будут опубликованы.

И еще. В час испытаний, выпавших на мою долю, рядом со мной были всегда семья, верные друзья, товарищи. Когда дела идут благополучно, мы как бы не замечаем друг друга. Но стоит грянуть грозе, как сразу становится ясно, есть ли у тебя настоящие друзья и что такое святое чувство товарищества. Друзей у меня оказалось больше, чем я предполагал. Ни один от меня не отвернулся.

Кстати, в почте попадались письма и от людей знакомых. Пришла, например, большая телеграмма от Льва Давыдовича Будницкого. В Томске он вырос в крупного хозяйственника, стал директором крупного завода, Героем Социалистического Труда. Лев Давыдович телеграфировал:

«Узнал из газет об оскорбительном выступлении в ваш адрес следователя Иванова. Вы проработали в Томской области семнадцать лет. Почему у нас не было коррупции, злоупотреблений? Потому что вы были нетерпимы к недостаткам, нечестности, нарушениям морали. Потому что вы лично были образцом скромности, честности. Поэтому мне совершенно ясно, что заявление Иванова — это злостная клевета».

Письма шли от рабочих и инженеров, от военных и учителей, от людей всех возрастов и многих национальностей — русских, украинцев, азербайджанцев, армян, евреев, татар… Преподаватель Военной академии имени Ф.Э. Дзержинского подполковник В.В. Круглов так заканчивал свое письмо: «Егор Кузьмич! В интересах партии вы должны, вы обязаны выдержать этот удар и не сдавать своих партийных позиций. Отстранение гибельно для партии. Ради партии надо все выдержать!»

Я отобрал около пятидесяти писем, содержавших особенно точные оценки складывающейся ситуации в стране, попросил снять с них копии, сложил в папку и как-то вечером передал Горбачеву. В отобранных письмах речь шла не только и не столько обо мне, сколько о положении в стране, о трудностях перестройки. Я не сомневался, что, прочитав эти тревожные письма, Михаил Сергеевич найдет способ обсудить складывающуюся обстановку. Либо на заседании Политбюро, либо в личной беседе.

Я ждал день, второй, третий. Прошла неделя, другая.

Михаил Сергеевич молчал.

Так что все же это — тактика или стратегия?

«Лигачев против Гдляна?»

27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:

«Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно. Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.

С большим уважением к Вам Усманходжаев».

Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.

Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжаевым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.

Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким «соусом»: будто бы он, Усманходжаев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.

Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?

И какое!

Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.

Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.

Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и «замелькали» фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.

Моей фамилии среди них не было.

Она появилась 25 октября, на следующем допросе.

Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он «абсолютно доверяет». В заявлении говорилось, «что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет».

А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.

Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.

Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.

Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.

Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидении возник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот — с позиций порядочности, нравственности — можно ли было скрывать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?

Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.

А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились — это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис. Если бы к ним прислушались!

На мой взгляд, первым явным симптомом серьезного недуга, охватившего перестройку, стал второй Съезд народных депутатов СССР, который много времени потратил на разбирательство таких вопросов, как «Дело Гдляна», «тбилисское дело», пакт Молотова — Риббентропа. Не многовато ли для одного раза?

Когда шло разбирательство по докладу комиссии, проверявшей следственную группу Гдляна, ему, конечно, предоставили слово. Все ждали, что он наконец предъявит конкретные доказательства моей виновности. Ведь такой удачный момент! — по телевидению на него смотрят десятки миллионов людей, самая высокая трибуна страны, здесь же иностранные корреспонденты. Поистине «звездный час» для того, чтобы с треском разоблачить «кремлевскую мафию». Но, увы, Гдлян никаких конкретных фактов опять не привел, вызвав сильное раздражение в зале. Помню, депутат Э.А. Памфилова гневно сказала ему от микрофона:

— Тельман Хоренович, вы как юрист должны нести полную ответственность за те заявления, которые вы делаете по телевидению и на митингах. Я сама лично слышала по ленинградскому телевидению ваши обвинения в адрес Лигачева о том. что у вас лично находятся материалы, в которых есть доказательства обвинения. Я прошу вас предъявить их здесь, на съезде. Вы знали, что сегодня мы будем слушать материал вашего дела. Понимаете, вся страна ждет этого. Если есть — выкладывайте, если нет — значит хватит демагогии, хватит будоражить всю страну!

Разумеется, Гдлян ничего не ответил, и все были крайне разочарованы, более того — возмущены. Депутат Памфилова очень верно выразила чувства депутатов.

Что касается лично меня, тех обвинений, которые выдвинули следователи, то на съезде народные депутаты окончательно убедились в моей невиновности, акцент явно сместился в сторону злоупотреблений Гдляна и Иванова. Забегая вперед, скажу, что в апреле 1990 года сессия Верховного Совета СССР рассмотрела выводы созданной Съездом комиссии для проверки материалов, связанных с деятельностью следственной группы Гдляна, и приняла специальное постановление. В нем осуждены «бездоказательные заявления народных депутатов СССР Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова, порочащие Верховный Совет СССР, отдельных народных депутатов и должностных лиц», и сделано предупреждение: «В случае продолжения такой деятельности Верховный Совет СССР выступит с инициативой лишения их депутатской неприкосновенности». Кроме того. Верховный Совет дал согласие на увольнение следователей из прокуратуры.

Они были уволены.

В общем-то, я мог бы торжествовать. Однако настроение было прескверным: в душе чувствовал, что на страну надвигается большая беда.

Помнится, в дни союзного съезда депутаты решили возложить венок к Мавзолею В.И. Ленина. Мы плотной группой шагали через весь Кремль к Спасской башне, чтобы выйти на Красную площадь. Ко мне подошел Горбачев, взял под руку, спросил, как настроение. Я находился под впечатлением только что состоявшихся, поразивших меня дебатов по «тбилисскому делу» и задал ему встречный вопрос:

— Почему никто из руководства не выступил по «тбилисскому делу» и не рассказал о разговоре в аэропорту, когда вы прилетели из Лондона и когда поручили Шеварднадзе срочно вылететь в Тбилиси?.. В вашем окружении, Михаил Сергеевич, есть непорядочные люди. Они погубят вас.

Мы шли по Кремлю быстро, кучной группой, и я намеренно говорил громко, чтобы мои слова слышали идущие рядом.

— Ты что, считаешь, что вот и Лукьянов такой? Он ведь тоже в моем окружении, — спросил Горбачев, показывая на шедшего рядом Анатолия Ивановича.

— Лукьянов — нет. Прежде всего я говорю о Яковлеве, вы знаете это. Придет время, вы поймете…

— Ты не прав.

— Нет, вы не правы, Михаил Сергеевич, — ответил я. — Придет время, поймете…

— Ты возбужден, — пытался успокоить меня Горбачев.

— Трудно быть безразличным, когда в стране предгрозовые события, — ответил я.

Разговор явно не получался, не клеился. Поняв это, я резко, демонстративно отошел в сторону.

В тот раз я откровенно высказал Горбачеву то, что было обдумано давно. Но это уже другой вопрос.

Мне не раз предлагали подать в суд на Гдляна и Иванова — за клевету. Эти требования содержались во многих письмах, телеграммах. Об этом же настойчиво говорили мне люди во время моих командировок по стране. Не просто говорили — требовали от меня этого. Разумеется, на эту тему заходили разговоры в семье.

Почему же я все-таки не подал в суд за клевету?

Я не из робкого десятка, однако сломя голову бросаться в драку не люблю. Сначала провожу анализ ситуации. И когда начала вызревать мысль о том, чтобы обратиться с иском в суд, я прежде всего попросил московских юристов помочь мне в правовом анализе возникшей ситуации. Начали скрупулезно, слово за словом изучать выступления следователей и не без удивления обнаружили, что в них нет… криминала. Да, да, как это ни странно, как это ни поразительно, ни Гдлян, ни Иванов ни разу не сказали ничего такого, что можно было бы инкриминировать им в судебном порядке. Те, кто развязал против меня клеветническую кампанию, действовали ловко: пресса на все лады муссировала «обвинения во взяточничестве», а сами обвинители ходили вокруг да около, говорили о том, что моя фамилия «замелькала» в деле, и так далее, и тому подобное. Но впрямую взяточником меня ни разу не назвали! Ни разу не использовали прямые определения, а создавали нужное впечатление косвенно.

Действительно, политические ловкачи… Вообще говоря, ничего странного, удивительного в этом не было — все-таки следователи по особо важным делам, люди в юриспруденции искушенные и отлично понимавшие, чем могут грозить им ложные обвинения. Поэтому каждое слово их было выверено — даже тогда, когда Гдлян на эстрадах летнего Крыма проводил так называемые эстрадно-криминальные шоу, зарабатывая популярность, а возможно, и кое-что еще.

После тщательного анализа юристы пришли к выводу, что в выступлениях Гдляна и Иванова не содержится такого, на основании чего суд мог бы привлечь их к уголовной ответственности за клевету в мой адрес. Следователи ни на миг не теряли из виду ту черту, которую им ни в коем случае нельзя было преступить, тщательно заботились о том, чтобы не «проколоться», не дать мне повода для обращения в суд в связи с клеветой [1]5.

Конкретный пример. В одном из текстов выступления Гдляна было сказано: «В материалах дела имеются данные о связях привлеченных к уголовной ответственности лиц с членами Политбюро Гришиным, Романовым, Алиевым, Лигачевым, а также с целым рядом ответственных работников различных отделов аппарата ЦК КПСС».

Юристы, которые анализировали текст, сразу задали профессиональный вопрос: «О каких связях идет речь?» И пояснили: для того, чтобы привлечь Гдляна к уголовной ответственности за клевету, в приведенном абзаце не хватает одного-единственного слова — «преступных». Если бы он сказал, что имеются данные о преступных связях, тогда совсем иное дело. Но Гдлян отлично понимал, что делает, говорил о связях вообще. А что это значит? Приезжал в Москву Усманходжаев, заходил по служебным делам в отдел ЦК — вот вам, пожалуйста, и связи! Мерзко не только по отношению ко мне, но и ко всем соотечественникам, которых следователи попросту дурачили.

Все тщательно обдумав, я в тот период решил не начинать судебный процесс. Хотя уже располагал одним важнейшим документом, который всю кампанию «Гдлян против Лигачева» представлял в совершенно новом свете.

Этот документ лежал в моем сейфе и ждал своего часа.

Теперь время для его публикации пришло. И считаю возможным предать гласности второе письмо, полученное мною от Усманходжаева.

«Члену Политбюро, секретарю ЦК КПСС тов. Лигачеву Е.К. (лично)

Уважаемый Егор Кузьмич!

Пишет вам бывший первый секретарь ЦК КП Узбекистана, ныне осужденный к 12 годам лишения свободы, Усманходжаев Иномжон Бузурукович.

Прежде всего прошу тысячу раз извинить меня за все то, что произошло со мной. Вы должны знать, и об этом я говорю искренне, что у меня никогда даже в мыслях не было вас в чем-то обвинить, унизить или оговорить в совершении какого-то преступления. Это нужно было следователям Гдляну и Иванову, и они добились своего.

Я стал жертвой политических интриганов Гдляна и Иванова, пытавшихся сфальсифицировать обвинение в несуществующем преступлении ряда крупных советских, партийных деятелей. В результате их незаконных действий: шантажа, угроз расстрелом меня и арестами членов семьи и родственников, я, спасая честь семьи и родственников, боясь за их судьбы, в каком-то невменяемом состоянии, был вынужден вешать на нить оговора ни в чем не повинных людей и в том числе самого себя. В последующем я, опомнившись, буквально через несколько дней отказался от своего ложного показания о даче взятки вам и другим. Но, несмотря на это, вышеназванные следователи продолжают шуметь и лить грязь на честных, ни в чем не винных людей. Я еще раз со всей ответственностью заявляю, что все это ложь! Давно пора этих до конца потерявших совесть следователей, авантюристов призвать к порядку и применить к ним силу закона.

Уважаемый Егор Кузьмич!

Вот уже находясь более года под стражей, пережил очень многое. Никогда я в таком положении не был, в котором сейчас нахожусь. Не перестает мучить меня совесть, не покидают бессонные ночи и глубокое переживание за то, что, находясь под давлением уже упомянутых следователей и став на путь обмана, оговорил невинных людей и вас, уважаемый Егор Кузьмич. Я всю жизнь буду проклинать тот день, когда у меня поднялась рука на это. Поэтому от всего сердца и еще раз прошу вас простить меня. Также прошу глубокого извинения у Могильниченко К.Н., Бессарабова В.И., Пономарева И.Е., у всех работников сектора, с которыми мы очень дружно работали и относились с большим уважением друг к другу. Еще раз прошу вас меня извинить.

С уважением

Усманходжаев

23.01.90».

Правде надо смотреть в глаза. В нашей жизни, в Коммунистической партии были люди, которые жили двойной моралью, прикрываясь высокими словами, а на деле преследовали свои корыстные интересы. Люди невольно думали: раз было позволено этим, наверное, можно и другим, нынешним руководителям. Вот почему ложь, клевета Гдляна попали на благодатную почву, были восприняты как истина. Это фактор объективный, с ним не считаться нельзя.

Но играть на справедливом негодовании народа недостойно!

Хотел бы привести еще одно раскаяние, конкретно по «делу Иванова». Накануне референдума СССР (1991 г.) корреспондент «Правды» беседовал с ведущим программы «600 секунд» Ленинградского телевидения Александром Невзоровым. Известно, что раньше Невзоров не раз нападал на КПСС, газету «Правда». На что популярный тележурналист ответил:

«Сейчас не время об этом рассуждать. Надо объединиться во имя общего дела: Родина в опасности, а она у нас одна. Да, я сильно бил коммунистов. Но, прошу прощения, они сами „подставлялись“. Может, где-то я и перегибал палку, однако совесть меня в данном случае не мучит. А вот другого я никогда себе не прощу — это мой несмываемый грех: своими собственными руками я сознательно помогал прийти к власти в Ленинграде нынешним „демократам“. Если не всем, то большинству из них. Даже доходило до хулиганства с моей стороны… Помните, когда я уступил место в эфире Николя Иванову? Прошу, кстати, сохранить такое написание его имени! Я был обманут, как и все мы. Окончательно их сущность для меня стала ясной, когда они замахнулись на самое святое — на Родину, призывая бойкотировать референдум 17 марта или сказать Союзу „нет“. Это — предательство!»

Думаю, комментировать такое откровение нет необходимости. Всякое откровение всегда убедительнее любых комментариев.

Здесь же есть смысл привести мнение еще одного человека, который во времена Брежнева и Суслова фактически был изгнан из партии, выключен из общественной жизни страны, свои произведения издавал на Западе, — писателя и историка Роя Медведева. На вопрос корреспондента газеты «Рабочая трибуна»: «Верите ли вы обвинению Лигачева в получении взятки от Усманходжаева?» — ответил: «Не верю».

Я много размышлял над всем этим. Не раз перебирал в памяти события 1989—1990 годов. Почему же столь странную позицию здесь занимал Горбачев? Только единожды, и то спустя два месяца после выступления следователя по Ленинградскому телевидению, отвечая на настойчивые вопросы ижорских рабочих, мимоходом заметил, что верит в честность Лигачева. А от подобных вопросов иностранных корреспондентов попросту уходил. Почему же он отмалчивался? Ведь было предельно ясно, что речь шла не только обо мне — о Политбюро, о нем самом, о партии в целом.

Почему он отмалчивался?..

Судьбы Гдляна и Иванова мне неинтересны. Я не испытываю к ним ненависти, а питаю только чувство омерзения. Мавры, сделавшие свое дело… Коммунисты первичной парторганизации исключили их из КПСС, они принялись клеветать на Партию, на Советскую власть. Когда и это приелось, они присоединились к голодовке «демократов» из Моссовета. Лишь бы хоть как-то привлечь к себе внимание… Незавидное место займут они в истории.

И речь не о них. Беда в другом: в 1989—1990 годах страна резко сползла во всеохватный кризис, внутриполитическая ситуация стала угрожающей. Как человек, до июля 1990 года находившийся в ядре высшего партийного руководства, я глубоко понимаю, что же именно произошло. И в этой книге есть ответы на многие вопросы, остро поставленные сейчас временем. Мною движет не тщеславие мемуариста. В меру своих возможностей я хочу помочь своей стране сегодня, сейчас и на основе фактов, доступных члену Политбюро, делаю свой анализ происшедшего.

Одним из ключей к такому анализу может служить и «дело Гдляна». В начале этой главы, используя терминологию английского судебного права, я назвал всю эту драматическую историю так: «Гдлян против Лигачева». Но, возможно, наступит время, когда в повестку дня встанет иная формула — «Лигачев против Гдляна».