Предрассветные призраки пустыни

Двойная игра

Маленький отряд конников Дурды-бая, тайно от Джунаид-хана покинувший басмаческий лагерь, медленно двигался по пустыне. Усталые лошади, увязая по щиколотку в песке, понуро брели на север. Выезжая на такыры – глинистые гладкие просторы в пустыне, – всадники понукали коней, пытаясь пустить их рысью. Дурды-бай, сидя на коне, оглядывал через плечо растянувшихся цепочкой джигитов: он опасался погони Джунаид-хана. До города Ташауза, куда Дурды-бай вел свой отряд сдаваться советским властям, путь неблизкий – семь-восемь мензилей, а каждый мензиль – это двенадцать верст. Люди и кони уже выбились из сил. И день уже на исходе. Разные мысли одолевали сейчас предводителя отряда. Еще два дня назад он считался сподвижником Джунаид-хана, и по его, Дурбы-бая, воле много было загублено жизней красноармейцев, немало совершено дерзких грабежей караванов и пароходов на Амударье. Он, Дурды-бай, второй сын известного в предгорьях Копетдага владельца отар, десятков верблюдов, едет склонить голову перед советской властью… Что с ним произошло? С тех пор как в пустыне появился отряд конников Аманли Белета, тоже, как и другие басмаческие группы, разъезжавший по аулам и, казалось, грабивший дайхан наравне с шайками бандитов, Дурды-бай заподозрил неладное… Дважды и трижды проезжая следом за конниками Аманли Белета, Дурды-бай не обнаруживал следов разбоя. Кто же он, этот Аманли Белет? Красный командир, который временно рядится под басмача? Эта мысль ужаснула Дурды-бая. Сперва в нем вспыхнула злоба, жажда мести. Но не извергом же был рожден Дурды-бай, не бандитом, это время сделало его таким, и он не задумываясь стал следовать примеру Джунаид-хана. Дурды-баю удалось узнать, что Аманли Белет – это дайханин, ставший большевиком, он тоже родом из Конгура, но давно уехал оттуда. Пересилив себя, Дурды-бай пошел на сближение с красным командиром и после долгой беседы понял бессмысленность сопротивления. Слава Аллаху, что он вовремя вырвался из логова хана; жаль вот брата Хырслан-бая, который еще в неведении. Джунаид послал его в дальний рейд – встречать английский караван из-за кордона. Если уж в отряды хана пробились красные группы, то гибель басмачества предрешена… Дурды-бай успокаивал себя, что ему удалось уговорить перед уходом в Ташауз близких и дальних родичей – они теперь тоже оставят пески, подадутся в родные аулы, откуда когда-то снялись по зову Джунаид-хана. Нелегко, ох, как нелегко шли уговоры старейшин родов! Они боялись расправы хана, их пугала неизвестность жизни при Советах. Но все-таки они поехали к дальним колодцам, кочевьям, разбросанным по пустыне, помогли собрать отары, разобрать юрты, навьючить верблюдов и откочевать… Узнав об этом, Джунаид, конечно же, попытается всем им отомстить за измену. Легче выжать слезу из камня, чем дождаться ханского прощения… Ну да не так силен Джунаид, чтобы расправиться со всеми. Советы защитят от головорезов. Почти весь отряд Дурды-бая – восемьдесят с лишним всадников во главе со старшим сыном Мурадом – сейчас, наверное, уже подходит к Ташаузу. Они ушли четыре дня назад, а Дурды-бай с верными джигитами едет следом, в арьергарде.

Одного не знал Дурды-бай – того, что умный и хитрый Аманли Белет способен ошибаться… И в голову Дурды-баю не могло прийти, что Аманли проговорится в беседе с Джунаид-ханом о том, что один из верных юзбашей удирает из стана басмачей… Да, да, этого Дурды-бай предвидеть не мог…

Дурды-бай думает о том, что Советы, конечно же, разорят его. Отберут у него овец, сундуки и чувалы с каракулем, тканями… Жалко расставаться с добром, ох, как жалко! Годами копилось отцом… А теперь вот так, за здорово живешь, отдавай все! Даже спасибо не скажут. Может, утаить кое-что? Каракумы-то велики. На дальних колодцах о советской власти и слыхом не слыхивали… Поживем – увидим, усмехается про себя Дурды-бай. Нелегко прятать добро от красных отрядов. А эти – как их там зовут? – чоновцы из туркменских парней, они знают в Каракумах каждую тропу, каждый колодец. Выследят всюду… Советская власть пришла не на год, не на два – надолго, с этим Дурды-бай согласен. Джунаид-хан видит спасение в том, чтобы сбежать в Иран, Афганистан. Джунаид-хану людские страдания невдомек… Кто нас ждет на чужбине?

Нет, нет, Дурды-баю ясно, что возврата к прошлому, в басмаческий стан, больше быть не может.

Джунаид-хан… Джунаид-хан… Конь споткнулся на бархане о кочку саксаула. Дурды-бай вздрогнул, задвигал лопатками, словно почувствовал со спины сверлящий прищур узковатых глаз басмаческого главаря. Коварный и хитрый, решительный и властный, ласковый и обходительный, внимательный и щедрый, скупой и великодушный… Хан корчил из себя пророка, самого посланца всевышнего на земле. Дурды-бай тоже боготворил Джунаида…

Но давно уже в сердце Дурды-бая зрела на хана глухая обида, порою неприязнь, перераставшая в ненависть.

Свободной рукой Дурды-бай рванул тесемки у ворота вышитой рубашки, негодуя на свое малодушие. Он всей грудью ощутил вечернюю прохладу. Откуда она повеяла? С севера задул освежающий ветер, а с юго-запада, прижимаясь к сумеречному небу, плыли серовато-грязные тучки. Они-то и сеяли в душе Дурды-бая недобрые предчувствия. Дурды-бай остановил коня, дал команду, чтобы отряд спешился, расседлал коней. Всадники расположились в узкой лощине, смыкающейся с лысым такыром, окруженной с трех сторон высокими барханами. Не опасаясь чужого глаза, здесь можно было развести костер, дать отдых людям и лошадям.

Джигиты, задав коням ячменя, насобирали саксаула, запалили костер и, наскоро попив чаю с зачерствелым хлебом, улеглись спать.

Дурды-бай, расставив караулы, стал ходить по лагерю, потом, притомившись, прикорнул на попоне, подложив под голову седло. Лежал он недолго, забывшись тяжкой, отупляющей полудремотой. Вскоре очнулся и не мог понять, отчего – то ли от какого-то толчка, то ли от привидевшихся ночных теней; ему послышалось конское ржание, донесшееся издалека, откуда могла прийти погоня. Почудилось?! Приснилось?! Он вскочил на ноги, сна ни в одном глазу. Оголив маузер, Дурды-бай бросился к караульным – те спали: один, охранявший людей, приткнулся к мешкам, второй, обязанный сторожить коней и верблюдов, растянулся прямо на песке. Дурды-бай грубо растолкал нерадивую охрану и, не помня себя от гнева и какого-то безотчетного страха, чуть не расстрелял джигитов на месте.

Он стал ходить по лагерю, вслушиваясь в ночное безмолвие пустыни, в сонное бормотанье спящих товарищей. Беспокойным, как их жизнь, сном, спали джигиты: стонали, смеялись, кто-то, истошно вскрикнув, схватился за оружие и наконец, придя в себя, отупело озирался по сторонам, потом вновь лег, видимо, несказанно радуясь, что страшное лишь приснилось.

Всхрапывали кони, прядая ушами. Вблизи, за соседним барханом, младенцами заливались шакалы. Давно потух костер, распались в прах горячие уголья, и саксауловая зола, белевшая на песке, была похожа на миткалевый саван.

Дурды-баю вспомнился брат Хырслан, а потом старший брат Кака-бай, уже погибший. Выполняя волю умирающей матери, он отвез ее в родной аул, что в горах. Ей хотелось быть похороненной на земле своих предков. Когда мать скончалась, Кака-бай своей рукой отрыл ей могилу, и, перед тем как предать ее тело земле, он спустился туда, измерив дно шагами, сокрушенно вздохнул: «Какая просторная… Земля мягкая, как пух, хоть сам ложись… Когда я умру, то мне выройте точно такую…»

Припомнилось Дурды-баю, что, похоронив мать, Кака-бай с тремя всадниками двинулся в обратный путь. В горах, в узком ущелье, их застал сель. Товарищи брата, спасаясь от грязевого потока, взобрались на скалу, а Кака-бай, посмеявшись над своими спутниками, не свернул с дороги. Огромный водяной вал накрыл его с головой и понес по ущелью. Бездыханное тело Кака-бая отыскали в тот же день и похоронили рядом с матерью. В такой же просторной, глубокой могиле.

Сменив часовых, Дурды-бай не ложился. Сердце по-прежнему теснилось тревогой. Прислушиваясь к сторожкой тишине, Дурды-бай еще раз обошел лагерь, постоял у коней: они часто всхрапывали, тряся и вскидывая головами кверху, будто к ненастью.

Дурды-бай отдавал себе отчет в том, что природа не обошла умом Джунаид-хана. Но еще больше она наделила его честолюбием. Дурды-бай усмехнулся: как же взовьется этот хвастун, узнав об измене Дурды-бая!.. Он воображает себя хивинским ханом и даже больше – эмиром или шахом… А кто он такой, этот Джунаид? Кому-кому, а Дурды-баю была известна жизнь Джунаида. Никакой он от рождения не хан, он с детства звался Курбанмамедом. Но честолюбие его прорезалось рано. Этот самый Курбанмамед завидовал всем святым, особенно святому Исмамыт Ата, почившему и похороненному под Бедиркентом когда-то, еще до потопа…

Одно рано осознал Курбанмамед – он обладает божьей искрой зажигать людей, говорить уверенно; и к этому он уже в детстве прибавлял хитрость; люди доверчивы, их легко обмануть и сделать стадом, которое можно гнать куда угодно.

Много, много знал Дурды-бай о Джунаид-хане, даже то, о чем хан и не догадывался. Дурды-бай усмехнулся. Если бы хан когда-либо проведал обо всем, что Дурды-баю было известно о хане, то, верно, он бы не оставил его живым…

В Бедиркенте, в большом ауле, где каждый знал друг друга в лицо, Курбанмамеду, восемнадцатилетнему пареньку, потерявшему отца, все сочувствовали. Дурды-бай тоже жалел его. Они часто встречались: Дурды-баю и его братьям часто приходилось водить караваны в Хиву, торговать с узбекскими баями. Уже тогда будущий Джунаид-хан пылал ревностью к пророку Мухаммеду, он воспитывал в себе неистовость дервиша, голый расчет воина и переменчивость актера. В час похорон отца, разыгрывая роль неутешного сына, Курбанмамед напялил на себя рубище бродяги-нищего, разулся и босым в трескучий мороз нес до кладбища носилки с телом усопшего. И тонкий расчет будущего Джунаида, а пока что восемнадцатилетнего Курбанмамеда оказался точным: стар и млад округи, особенно люди богобоязненные, увидели в поведении юноши знамение времени: вот как надо чтить отца!

Поступок Курбанмамеда обрастал в устах рассказчиков подробностями, о нем заговорили в богатых домах, в религиозных семьях, его ставили в пример муллы и шпаны [2].

Славу истого мусульманина принесла ему смерть старшего брата. Причина на то была весьма прозаическая: Курбанмамеду показалось, что при разделе отцовской земли его обделили, и он решил убить брата, чтобы прибрать к рукам и его владения. Но расправу над братом он обставил так, что его имя стали славить на базарах Хивы и Ургенча, оно не сходило с уст мулл и странствующих дервишей. Курбанмамед узнал, что брат имел неосторожность в ауле Бедиркент обзавестись любовницей, приходившейся их семье дальней родственницей. Аул – не город: здесь каждый знает о ближнем все до седьмого колена.

Курбанмамед, притворно возмущавшийся на людях поведением брата, втайне готовил ему провокацию. Он подговорил мужа, чья жена предавалась утехам с братом, поехать накануне базарного дня в Хиву. Путь туда неблизкий, с ночевкой. Утром они двинулись из Бедиркента, и той же ночью Курбанмамед привез мужа-рогоносца обратно в аул. Войдя в дом и застав любовников в одной постели, разъяренный Курбанмамед застрелил их обоих. Так будущий Джунаид-хан избавился от брата.

После о Джунаиде говорили всюду:

– Брата не пощадил… Вот истинный мусульманин! Вот поборник святых устоев семьи, освященных адатом и шариатом.

Время работало на Курбанмамеда, прозванного вскоре сердаром – вождем – за его отчаянные набеги на мирных соседей узбеков и за дикие грабежи непокорных туркменских племен. Когда он взял в свои руки бразды правления Хивинским ханством, его уже величали Джунаид-ханом, он стал верным стражем и защитником крупной феодальной и мусульманской знати. В многолюдье на базарной площади именем Аллаха и священной книги мусульман – Корана его палачи расстреливали женщин и мужчин за супружескую неверность и курение опиума, четвертовали даже подростков за воровство и посягательство на частную собственность.

Нищие и бездомные Хивы умирали от голода на порогах шашлычных, в подворотнях пекарен, на виду духанов, заваленных съестным.

В душе презирая поэтов и бахши-певцов, Джунаид приглашал их к своему дворцу. Он не изменял себе: работал на публику. Не испытавший женской любви, не познавший ее власти над собой, глубоко убежденный, что воспевание добрых чувств к женщине, да и вообще все стихи, песни – это плод человеческой слабости, пламя людских пороков, он своим чутьем все-таки понимал: народ любит чеканную строку и звон дутара, и если он, Джунаид-хан, пусть даже святой из святых, пойдет против этой волны, его слава растает как дым.

– Скудоумные глупцы мнят себя пупом земли, – откровенничал Джунаид-хан со своими сыновьями. – Да за всех поэтов и бахши Ирана и Туркестана я не отдал бы и ногтя своего палача Непеса Джелата…

Они воспевают длинноволосых дур, будто вся краса земли воплощена в них… Поэты, сами уподобившись бабам, не ведают, что ничего не может быть красивее мужской стати, силы, ловкости, быстроты… Мужчина властелином проскачет по земле, его конь попирает пространства. Силе мужчины покоряется все: и женщины, и враги, и звери, и птицы – все сущее на земле. Силу не купишь. А женщину можно купить, продать… Вон их сколько у меня – жен, наложниц, рабынь… Любая женщина ханства почтет за счастье быть со мной или стать женой моего любого сына.

Шестнадцатилетней девушкой выдал Джунаид свою единственную дочь Тыллу за бедного дайханина, доводившегося ему дальним родичем. Сватались за нее и байские сынки, и дети влиятельных родовых вождей, мулл. К хану осмелились прислать сватов и узбекские баи. Но где это видано, чтобы туркмен из воинственного племени иомуд отдавал свою дочь за узбека? – рассуждал хан. Узбечку взять в жены куда ни шло, а выдавать туркменку за узбека, в семью этих трусливых торгашей?! Да лучше предать ее холодной земле! Несчастные сваты подверглись диким надругательствам.

Верный своему лицемерию и ханжеству, Джунаид-хан выдал дочь за бедняка, чтобы повсюду говорили: «Смотри – хан, а дочь свою не погнушался за голяка отдать. Что ни говори, а Джунаид-хан справедлив! Он и за богатого и за бедного… Где это видано, чтобы ханская дочь была за бедняком? Разве только в сказках?!»

Бедняк жених справил пышный той – свадьбу. Разумеется, на средства тестя, не поскупившегося дать будущему зятю овец, риса, масла, муки, сахара, чаю – всего, что нужно для того, чтобы свадьба походила на ханскую. И опять пошла добрая молва – о щедрости и человеколюбии Джунаида…

Через месяц после тоя Джунаид увидел дочь дома. По обычаю невеста через месяц возвращается к родителям, пока семья жениха не выплатит остатки калыма – выкупа за невесту. С бедняка взятки гладки. Но у Джунаид-хана была в том своя корысть: пускай люди видят, что и тут ханская дочь блюдет неписаные законы патриархальщины.

Прошел месяц, второй… Тылла, стараясь не попадаться отцу на глаза, по-прежнему жила дома. Однажды, вернувшись с охоты, Джунаид заметил заплаканное лицо старшей жены. Она бочком подошла к хану, чтобы снять с него сапоги и вымыть ноги.

– Что-то Тылла дома застряла? – Джунаид-хан протянул ей ногу в запыленном сапоге.

– Поговорили бы с ней, мой повелитель, – тихо прошептала жена, привычным движением разув мужа. – Не хочет она… к мужу возвращаться.

– Как? – зеленоватые глаза хана холодно блеснули. – Позови ее…

Тылла, стройная, красивая, переминалась у порога с ноги на ногу. Она, бесстрашно поблескивая такими же рысьими, как у отца, глазами, смотрела на Джунаид-хана.

– Почему не едешь к себе… домой? – В голосе отца зазвенел металл.

– Не хочу! – Она и разговаривала, как отец, впиваясь взглядом в шею собеседника. – Не хочу жить с ним… От него псиной несет.

– Псиной? – хохотнул хан. – А ты постирай ему белье, искупай его. Он твой муж, твой повелитель!

– Он мне противен! Увижу его – тошнит. Прости, отец…

– А что люди скажут? Ты связана адатом и шариатом… Пока муж не даст тебе свободу, ты будешь жить с ним под одним кровом, хоть умри!

– Убей меня, отец, не пойду! – Лоб дочери покрылся испариной. Мать, стоявшая позади, толкнула Тыллу: «Разве можно так дерзить отцу!»

– Убей, говоришь? – усмехнулся он. – Моей дочери смерть не страшна… Пуще смерти она должна бояться самого Джунаид-хана… Что-то я этого не заметил. А ну позови Непеса, – бросил он жене, но, увидев, что та нерешительно топталась на месте, прикрикнул: – Живее!

Жена опрометью бросилась вон. Джунаид, будто давно ждал такого повода, рассчитанным движением отвернул край ковра, где на чистой тряпочке рядышком с Кораном лежал вороненый маузер. Тылла не успела от страха даже сжаться, как отец, не поднимаясь с места навскидку, первой же пулей сразил дочь. Когда вошли Непес и жена, Тылла лежала бездыханная, с закатившимися под лоб глазами и открытым ртом, будто в горле у нее застряли последние слова проклятия.

На выстрел прибежал старший сын Эшши-бай. Увидев на полу сестру, он дрожащим голосом спросил:

– Зачем же так… отец?

Джунаид-хан досадливо поморщился, оглядел сына с ног до головы, словно видел его впервые. Обличьем и осанкой весь похож на него, Джунаида. Только ростом меньше да характером хлипковат. Вот бы ему нрав сестры, ее волю.

Эшши-бай, не сводя глаз с мертвой сестры, осекся. Чего доброго, ухлопает еще под горячую руку.

– А ты не догадываешься, зачем? – криво усмехнулся Джунаид. – Подумай!

Эшши-бай пожал плечами. Никогда не поймешь отца, что он думает и какое решение примет через мгновение.

– Она твоя сестра, а моя дочь. – Джунаид-хан осторожно поднял подушку, под которой томились два пузатых чайника с зеленым чаем. – Но она женщина… Что толку от того, что ее земля носит? Только небо коптит. Она чужая… Ты и Эймир – мои. Вы, ваши сыновья будете продолжать мой род, мое имя, мои дела… Ее смерть сослужила всем нам хорошую службу. Узнают люди, скажут: «Джунаид-хан ради обычаев дочери родной не пощадил. Вот кто истинный слуга ислама, вот кто ревностно блюдет законы наших предков!» Я потерял одну дочь, но приобрел тысячу воинов. Смерть Тыллы приведет в мой лагерь тьму мусульман, тысячи ревнителей адата и шариата. – И хан словно ни в чем не бывало отлил в пиалу чаю, с шумом отхлебнул глоток.

…Дурды-бай ухмыльнулся, вспомнил, как однажды распинался Джунаид-хан перед хивинским ханом Исфандиаром, называя его другом, братом, пока тот был в милости у англичан. Хивинский владыка знал истинную цену джунаидовским клятвам и все-таки поверил ему. Из-за непомерно пылкой «любви» басмаческий главарь повелел своим сыновьям привезти ему голову хивинского «брата»… Кто сказал, что ворон ворону глаз не выклюет? И по сей день перед глазами Дурды-бая, как наваждение, стоит ковровая сума, шмякнувшаяся у ханских ног; в той ковровой суме сочилась кровью голова хивинского правителя.

Теперь же Джунаид-хан загнанным волком мечется по Каракумам. Не поджигай – сам сгоришь, не копай яму другим – сам туда угодишь. Ушла его былая сила, как остатки мутного чая, выплеснутого на песок. А послушаешь хана – все мнит себя чуть ли не падишахом… Все о себе да о себе. Своя рубаха ближе к телу. Хан не раз посылал в преисподнюю как отряд Дурды-бая, так и отряд его брата Хырслана. Джунаид-хан приказывал сыновьям Сары Баллы идти на верную гибель, под красноармейские клинки, а сам со своими сыновьями Эшши-баем и Эймир-баем любил лишь ночные набеги на аулы да дележ захваченного добра. Что отец, что сыновья – беркуты. Да шайтан с ними, с этими алчными разбойниками, думал Дурды-бай.

Уже алел восток, уже пустыня дохнула предутренним холодом. Дурды-бай, зябко поеживаясь, прилег на попону и не заметил, как заснул. Вскоре проснулся от выстрела, раздавшегося над самым ухом. Дурды-бай даже не успел ужаснуться, услышав рядом с собою вскрики, возню борьбы; на него навалились тяжелые сильные тела, кто-то запрокинул ему голову и полоснул ножом по горлу.

Стон и предсмертный хрип стояли над узкой лощиной, залитой кровавым заревом. Никто из маленького отряда Дурды-бая, заночевавшего в пути, не успел сделать ни одного выстрела.

Ленивое солнце равнодушно заскользило своими лучами по барханам, по мертвым джигитам, застывшим в неестественных позах. Почти все они были оголены: с них сорвали одежду, у них забрали оружие и вещи. Вокруг не осталось коней, только бесчисленное множество следов, терявшихся среди угрюмых барханов. Ветер, занося следы ночной трагедии, раздувал золу давно потухшего костра, носил по земле обрывки шерстяных веревок, завывал в пустых консервных банках, мел поземкой по двум убитым в красноармейских шлемах, картинно вытянувшимся на красноватой глади такыра. Над трупами уже роились большие зеленые мухи.

В полдень сотня басмачей, вырезавшая группу Дурды-бая, на рысях внеслась в аул и, спешившись, застыла у белой юрты Джунаид-хана. Эшши-бай махнул всадникам камчой: «Расходитесь по домам!» Кинув поводья коноводу, Эшши-бай толкнул дверь, чуть не сбив стоявшего за ней на часах Нуры Курреева.

Джунаид-хан дремал на высоких атласных подушках; услышав конский топот, он сбросил с себя легкую дубленку из каракуля и вопросительно глянул на запыленное лицо сына. Тот, поздоровавшись, снял с плеча хорджун и вытянул оттуда за ухо окровавленную голову Дурды-бая, ощерившуюся в предсмертной судороге. Затем Эшши-бай достал какой-то сверток и, развернув углы платка, показал отцу величиной с кулак комок мяса, запекшийся кровью.

– Что это? – Джунаид вскинул мохнатые брови.

– Сердце предателя, – процедил сквозь зубы Эшши-бай. – Я изжарю его и съем, как делали истые мусульмане Аравии. Так будет с каждым, кто изменит тебе, мой отец!

Молодой охранник Нуры невольно отшатнулся, передернул плечами, как в ознобе, к горлу его подступила тошнота.

– Не наследили там? – Джунаид-хан заметил, что его телохранитель побледнел.

– Все сделали по-твоему, отец, – Эшши-бай отбросил в сторону хорджун с головой Дурды-бая. – Целую ночь выжидали, пока они все уснули, накрыли только на зорьке, в самый сладкий сон. Ни одной души живьем не оставили… А на месте бойни разбросали красноармейские котелки, банки из-под солдатских поганых консервов. Их никто, кроме русских, не жрет… Там же расстреляли двух пленных красных аскеров, оставили на виду. Всякий скажет, что был бой и красные сами напали на Дурды-бая…

– Что же вас так долго не было? – Джунаид-хан поморщился, подобрав под себя ноги. – С трупами солдат ты перестарался: красные не оставляют убитых. Не уйдут, пока не заберут или не похоронят… Ты промахнулся, сынок…

– Караваны нынче хивинскую дорогу обходят, – Эшши-бай заговорил торопливо, вглядываясь в лицо отца, пытаясь понять, недоволен тот или опять его донимает ревматизм, – делают крюк, идут по Устюрту. Мы две ночи и один день просидели под крепостью Ильялы, ждали какого-нибудь каравана… И появился караван твоего хорошего друга – хорезмского бая Абдуллы Тоголака. Проклятый предводитель каравана трус, он был очень несговорчивым. В другое время я бы снес ему башку. Заладил одно и то же: «Не пойду по старой дороге: там Джунаид-хан, от каравана ничего не оставит и нас всех поубивает…» Караванщики не узнали меня, ведь усы я сбрил, чекистскую кожанку на себя напялил. Напустил на них страху, сказал, что Джунаид-хан вышел на Устюрт и там теперь перехватывает караваны. Только тогда вожак каравана решился по старой дороге пойти. Следом за караваном с колодца Камышли я пустил десятку Халлы Меле, она слегка потрясла караван, но караванщиков не тронула…

– Никто не пронюхает? – Джунаид-хан вытянул ревматическую ногу, давая знать сыну, чтобы тот помассировал ее.

– Нет, отец, люди не знают ничего, – Эшши-бай, засучив рукава халата, стал поверх штанины растирать отцу голень. – Тогда наша затея не стоит ломаного гроша. Сначала караванщики, чуть погодя посланные им вслед конники Халлы Меле наткнулись прямо на нашу работу. Халлы, как увидел туловище Дурды-бая, ошалел… Ох, скулил, как баба… – Эшши-бай осекся и, покорно опустив глаза, польстил отцу: – С трупами красных аскеров – ты прав, отец, – промахнулись. Но брат Дурды-бая, Хырслан-бай – дубина, не дотумкает. А это самое важное…

– Передай всем: если узнаю, что с караванщиков хоть один волосок упал, никому несдобровать, – Джунаид-хан, покряхтывая, вытянул перед сыном вторую ногу. – Они – наш язык, пусть разнесут, что Дурды-бая убили красные. И Халлы Меле это подтвердит. Караван не минует колодца Орта, а туда Хырслан-бай со своей сотней подходит из-за кордона. Скоро Хырслан узнает о судьбе брата Дурды-бая. Слухи, толки его не минуют, расползутся по Каракумам. Хырслан взовьется! Он не такой, как Дурды-бай, которому все трын-трава… Говорят, у них мать из придурковатого рода.

Молодой Нуры Курреев, слышавший весь этот кошмарный разговор, холодел от ужаса. Его ошеломил цинизм боготворимых им людей, не таивших от него то, что они хотели навсегда похоронить от других. Теперь Джунаид-хан и Эшши-бай, будто ненароком, посвящали его в свои темные, опасные дела. С чего бы это? Какой в том смысл? Может, они забыли о существовании молодого телохранителя? Может, они Нуры за человека не считают? Принимают за бессловесное существо или еще хуже – за бездушный прокопченный остов ханской юрты… А вдруг они доверяют ему? Нуры было ведомо, что предводитель не любит тех, кто много знает. У человека два уха и один язык. Значит, слушать ему в два раза больше, чем говорить, – любимая ханская поговорка. А что Джунаид-хану жизнь безвестного Нуры? Ломаный грош в базарный день… Уберут, когда надо, и дело с концом. Может, хан задумал втянуть в свою затею и его, Нуры?

– Вот что, сынок, – Джунаид махнул ладонью Эшши-баю. – Аманли Белет сидит у меня в юрте арестованным… Его сейчас лучше всего отпустить, а то скоро прибудет из-за кордона Хырслан-бай…

– Кокнуть надо этого красного выродка! – не понял Эшши.

– Не болтай, чего не знаешь… Пусть это сделает Хырслан…

– Хорошо, отец…

– Эй, Непес, приведи сюда Аманли!

Лишь три ночи провел под арестом Аманли Белет. Он вошел в юрту в сопровождении мрачного Непеса.

– Ну, чего смотришь? – хохотнул Джунаид-хан. – Я обещал тебе сказать свое решение… Думал все ночи, а не додумался… Тебя хорошо кормили в ожидании моего мнения?

Острые черные глаза Аманли зорко следили за игрой хана.

– Ты не голоден?

– Сыт по горло…

– Так вот… Я тоже собираюсь вести свои отряды в Ташауз, сдаваться советским властям… Ты поезжай, а я через несколько дней последую примеру Дурды-бая…

Аманли Белет оглянулся, за спиной его возвышались фигуры Нуры и Непеса.

– Иди, иди, ты свободен, – весело махнул Джунаид.

Прошло не более недели, как однажды ночью басмаческий стан наполнился конским топотом, вскриками верблюдов, блеянием овец. Это вернулся отряд Хырслана, встретивший у границы караван с оружием. У ханской юрты спешивались всадники, разгружались верблюды. На просторном майдане от пузатых мешков, наглухо заколоченных тяжелых ящиков стало тесно.

Проворный Нуры Курреев носился от юрты к юрте, созывая сотников – юзбашей – к хану. Пока Хырслан-бай, сыновья хана Эшши-бай и Эймир-бай вместе с предводителем каравана отдавали распоряжения, ходили среди разгруженной поклажи, бранились с нерасторопным писарем, еще не очухавшимся ото сна и жаловавшимся, что он в темноте ничего не видит, юзбаши собрались в просторной юрте Джунаид-хана. Хан занял уже свое место на ковре. Он ждал этот караван, но еще больше он надеялся, что из-за кордона к нему придут английские солдаты, прибудут пушки и боеприпасы; он ошибся.

Юзбаши шумно усаживались вокруг хана. Не видно было текинцев, бывших офицеров царской армии, они сбежали под Ташаузом, в последнем бою с чекистами, пустовало место Дурды-бая… Зато грозно ввалился в юрту и неторопливо усаживался небритый, заросший до самых глаз курчавой щетиной предводитель каравана. Он держался независимо. Назвал себя Гуламхайдаром, небрежно передал хану аккуратно завязанную кожаную папку с бумагами – инструкциями заморских хозяев. Бегло прочитав один из листов, Джунаид-хан поморщился. «Активизировать террористические акты против партийных, советских…» Ах, подлецы! Войск не посылают, а нас тут стравливают советским собакам…

Гуламхайдар бесцеремонно разглядывал собравшихся. Он внимательно прислушивался даже к мимолетным словам. «Разведывает, разнюхивает наше состояние», – отметил про себя хан.

– Не суди обо мне по тому, как я овец пасу, а суди по тому, какую плату за то получаю, – похвастался Джунаид-хан. Он окинул сидящих тяжелым взглядом: как мало осталось соратников! Ох, поредели их сотни! Одни люди убиты, другие изменили, а третьи хотя и ходят в сотниках, командирах десяток, но того и гляди дадут стрекача в первом же бою… В иных сотнях не больше двух-трех десятков джигитов. И на тех надежды мало. Скрывая это даже от себя, Джунаид-хан опасался, как бы не пронюхал о том Гуламхайдар: тогда от англичан милостей не жди.

– Большевики тоже прислали в аулы и нам в лагерь караваны всякого добра, – продолжал хан. – Покупают дайхан… Не выйдет! Да, слышат мои уши, кое-кто из нас рассопливился – дескать, смотри, какие большевики добрые…

В водянисто-зеленоватых глазах басмаческого главаря мелькнула улыбка. Даже самые близкие ему люди больше всего боялись этого блеска. Джунаид-хан опустил тяжелые веки:

– Кто боится борьбы, пусть уходит сейчас же, с женами, детьми. Ни одного труса не тронем! – Хан поднял веки, впиваясь в каждого острыми рысьими глазами. Он нагло провоцировал своих сподвижников. Прояви кто малейшее колебание, отведи глаза под его взглядом – тут же расстреляет. Это знал каждый.

– Одну ночь даю на раздумье. Утром будет поздно. Тот, кто не уйдет сейчас, останется со мной до самого конца света.

– Оружия у вас теперь много, – заметил носатый перс. – Да какого оружия! Такое большевикам и не приснится… Одержите хоть одну победу, и вам на помощь придут друзья… А пока можно вооружить целых два полка. К вам идет еще один караван…

В ханскую юрту с грохотом ввалился увешанный оружием Хырслан-бай: маузер висел на правом боку, на левом за широкий кожаный пояс был заткнут зачехленный длинный нож, которым можно достать до сердца верблюда, за спиной виднелось дуло английского винчестера. На широкой груди перекрещивались туго набитые патронами пулеметные ленты, сверху висел мощный цейссовский бинокль.

Сидевшие в юрте тихо ответили на приветствие Хырслан-бая. Когда Хырслан уселся, ишан Ханоу привычным движением поправил чалму, поднялся с места и забормотал заупокойную молитву. В юрте все последовали его примеру.

Нуры краешком глаза следил за Джунаид-ханом, Эшши-баем. На их лицах не дрогнул ни один мускул, смиренно-скорбные, с опущенными долу глазами, они шевелили губами, усердно молясь. Ишан громко произнес заключительные слова молитвы – «Алла акбар!», все стали утешать Хырслан-бая:

– Да озарится светом загробный мир твоего брата…

– Дурды-бай был золотым человеком…

Духовник, грузно усевшись на место, раскрыл было рот, чтобы о чем-то спросить, но вовремя поджал губы: Джунаид-хан нетерпеливо повел плечами. Хырслан-бай ждал, что скажет хан.

– На все воля Аллаха, – сокрушенно вздохнул Джунаид-хан. – Что не рождается, то не умирает. Перед смертью все равны, богатый ли, бедный, мусульманин или иноверец. Пробьет час, никто от нее не уйдет. Никто от нее не откупится… Думка за горами, а смерть за плечами. Лучше не скажешь… Мужайся, мой друг Хырслан-бай! Жаль, что ты сам не смог похоронить брата…

– Думка за горами, а смерть за плечами, – Хырслан, повторив слова хана, затрясся в беззвучном рыдании и, едва справившись с собой, плаксиво продолжил: – Дурды-то умер не своей смертью… Он даже не принес еще в жертву белого барана в знак благодарности богу. Ему бы жить да жить…

– Он доверился разговорам с красноармейцами… Они увели его отряд в Ташауз…

– Я знаю, его убил Аманли Белет…

– Да, – кивнул Джунаид-хан и пронзительно ощупал глазами Хырслана. – Русские не режут людям глотки, они расстреливают… Голову незабвенного Дурды-бая унес туркмен. Аманли Белет был у меня в гостях, но я отпустил его… У нас, туркмен, гость почетнее отца, и обычаи предков для нас святы…

– Не в твоем же доме я его убью, хан-ага! – выдохнул Хырслан-бай. – А почему гостю можно убивать людей хозяина дома?

– Тебе, дорогой Хырслан-бай, я не называл ничьего имени, – Джунаид-хан говорил вкрадчиво, даже ласково, радуясь, что ему удалось заронить семя сомнения в душу Хырслана, в душу этой дикой, необузданной натуры. – Если даже убийца тот, о ком ты думаешь, то какая тут его вина? Не снял бы он головы Дурды-бая, ему бы не сносить своей…

– Я разрублю его тело пополам и отдам шакалам, – хмуро проговорил Хырслан-бай.