Предсказание будущего

Потоп Басни в прозе

Это удивительно, но если наш современник нынче на что и жалуется, так, главным образом, на однообразие бытия. Это потому удивительно, что на самом деле теперешняя жизнь поразительно интересна, и в другой раз какое-нибудь ерундовое, мизерное событие вдруг откроет такие веселые горизонты, что даже сделается тревожно, не по себе.

Скажем, в одной чудной организации, которая занималась то ли пропагандой передового опыта, то ли нормированием труда, то ли чем-то еще в этом роде и поэтому называлась из ряду вон длинно и невразумительно, как-то прорвало водопровод. Чудная организация располагалась в бывшем Китай-городе, в одном из переулков, в полуподвале старинного дома, и, стало быть, нет ничего мудреного в том, что тут ни с того ни с сего прорвало водопровод.

Накануне часть сотрудников переехала в новое помещение, отвоеванное где-то в районе площади Ногина, и к тому моменту, когда прорвало водопровод, в полуподвале оставались только инструктор Малолеткова, заведующая хозяйственной частью Зинаида Косых и весь сектор систематизации в следующем составе: завсектором Журавлев, инженер Страхов, чертежник Лыков, нормировщик Клюшкин, инспектор Спиридонов, технолог Зюзин. Завсектором Журавлев, сидевший справа у двери, сразу за шкафом с деловой перепиской, был крупный, лысый, массивноносый мужчина лет пятидесяти или около того, страдающий хроническим насморком и поэтому всегда имеющий при себе огромный носовой платок, скорее похожий на полотенце. Инженер Страхов был, напротив, маленький, сухонький человек, несколько ребячливый с виду, носивший большие роговые очки, которые он постоянно трогал. Чертежник Лыков представлял собой нескладного тридцатилетнего парня с неизменным злорадно-веселым выражением на лице, казавшимся отчасти придурковатым. О нормировщике Клюшкине трудно сказать более того, что это сердитый пожилой дядька, без малого старикан. Инспектор Спиридонов был тонкий, юркий мужчина с высокой шевелюрой и подбритыми, какими-то подленькими усами, носивший прозвище Вечерний Студент, или просто Студент, так как он восьмой год учился на вечернем отделении в Губкинском институте, который в обиходе называется «керосинкой». Технолог Зюзин, между прочим, замечательный тем, что он немного говорил по-японски, относился к той человеческой категории, какую составляет люд, так сказать, среднеарифметический, то есть в крайней степени неприметный. Наконец, Косых с Малолетковой обе были плотные, ладно скроенные бабенки с какими-то собачьими, замученными глазами.

Народ все это был, как говорится, простецкий и частью случайный, то есть кто с посторонним специальным образованием, кто совсем без него, и числился среди инспекторов, технологов, инженеров и так далее, собственно, потому, что ведь нужно же как-то обозначить причастность человека к общественному труду. Между собой в секторе особенно не дружили.

Ровно в девять часов утра, когда все уже были в сборе, зашли показаться Косых с Малолетковой, и чертежник Лыков принялся по обыкновению оттачивать карандаши, в потолке вдруг что-то подозрительно зашелестело, забулькало, заурчало, и примерно через минуту на бумаги инспектора Спиридонова плюхнулась первая увесистая капля, которая произвела поцелуйный звук. Вслед за сигнальной каплей дробно заморосило, а в четверть десятого пошел натуральный дождь. Впрочем, лило не со всей площади потолка; в ширину потоп обрушился ровнехонько на проход между столами, а в длину захватил промежуток прохода от тумбочки, где хранилась справочная литература, до двери, обитой коричневым дерматином; по периметру же свод только подернулся изморосью, как вспотел.

Когда еще только дробно заморосило и ни с того ни с сего повалил духовитый пар, все в крайнем беспокойстве повскакали со своих мест, так как работники сектора были люди нездоровые, преимущественно гипертоники, а Косых с Малолетковой даже проворно вскарабкались на клюшкинский стол, свалив с него несколько папок, пластиковый стаканчик для карандашей, коробку из-под скрепок и дырокол.

— А-атлична! — воскликнул Лыков. — Вот это, я понимаю, охрана умственного труда!

— Ну при чем здесь охрана умственного труда?! — сказал завсектором Журавлев. — Любишь ты, Лыков, огульно критиковать! Вот, положим, вскочит у тебя прыщ на носу: кто в этом виноват, — обмен веществ или советское здравоохранение?

— Советское здравоохранение, — сердито пробурчал Лыков.

Журавлев вытащил из кармана пиджака свое полотенце, высморкался, протер другим концом лысину и сказал:

— Так и тут: дело отнюдь не в слабой охране труда, а в изношенности водопроводных коммуникаций. Этому водопроводу, наверное, двести лет, и если бы он не тек, то было бы даже странно.

— В Риме есть водопровод, которому две тысячи лет, — сказал Спиридонов, — и ничего, работает, как часы.

— А у меня дома водопроводу без году педеля, потому что мы только что заселились, — вступила Зинаида Косых. — И что же вы думаете: течет!

— Они, наверное, трубы делают из картона, — на язвительной ноте заметил Зюзин.

— Присматриваюсь я к жизни и замечаю, — сказал инженер Страхов, поправляя свои очки: — Все как-то хиреет — от водопроводных труб до интеллигенции.

— Что правда, то правда, — поддержала его Малолеткова и настороженно скосилась на потолок. — Вот возьмем мою кошку: положенный срок ходила она, я извиняюсь, беременная, потом исчезла рожать, а денька через три как ни в чем не бывало возвращается без котят… Бросила, гадюка такая, своих котят!

— Про котят это, конечно, очень интересно, — сказал нормировщик Клюшкин, — но, с другой стороны, нужно как-то выходить из создавшегося; положения, а то потонем здесь к чертовой матери, вот и все!

Действительно, с потолка продолжало лить, стоял душный пар, почему-то припахивавший валенками, на полу уже образовалась сплошная лужа, и в конце концов все вынуждены были по примеру Косых с Малолетковой устроиться на столах. Картина вышла забавная и немного сказочная, неземная: огромный Журавлев, даже устроившись на столе, умудрился придать своей позе нечто руководящее, деловое; Вечерний Студент, то есть инспектор Спиридонов, скособочившись, принялся за бумаги; технолог Зюзин забрался на стол с ногами, притулился к стене и вперился в потолок; чертежник Лыков сидел, что называется, по-турецки; на столе, стоявшем в левом дальнем углу, собрался целый экипаж, так как на нем разместились нормировщик Клюшкин, Малолеткова и Косых; инженер Страхов по-ребячьи болтал ногами. Сквозь теплую, пахучую дымку эта картина виделась одновременно и ожившим анекдотом и каким-то бесовским фризом на современную тему, а тут еще Малолеткова зачем-то включила свет, и в картине немедленно появилось нечто от неприятного сновидения.

— А чего тут особенно думать, — не отрываясь от бумаг, сказал Спиридонов, — нужно просто послать кого-нибудь за сантехником, и он перекроет воду.

— Так ведь пока до двери доберешься, нитки сухой не останется! — сказал Зюзин, вытараща глаза.

— Тем более что ноль градусов на дворе, — заметила Малолеткова. — Пока туда-сюда, в сосульку превратишься, не то что схватишь, я извиняюсь, воспаление придатков или другую какую-нибудь болезнь.

— У нас вода не по Бойлю-Мариотту застывает, а при минус четырех, — объявил инженер Страхов и тронул свои очки.

— А-атлична! — воскликнул Лыков. — И тут у нас непорядок!

После этих слов наступило довольно продолжительное молчание, озвученное мерным шумом воды, которая настойчиво сеяла с потолка. Наконец Журавлев сказал:

— В конце концов производственная дисциплина есть производственная дисциплина. Вот я сейчас просто-напросто распоряжусь, кому идти за сантехником, и пусть кто-нибудь попробует заикнуться! Ваш выход, товарищ Зюзин!

— Интересно, а почему я?

— Попрошу без дискуссий. Ваш выход, товарищ Зюзин!

— Ну, Александр Иванович, это уже называется — волюнтаризм. Все-таки мы не в казарме, верно?

— Послушайте, товарищи, у меня имеется предложение, — сказала Зинаида Косых. — Давайте как-нибудь разыграем, кому идти.

— Например, можно кинуть на пальцах и посчитаться, — предложил нормировщик Клюшкин.

— От этого тезиса попахивает подворотней, — отозвался Журавлев и высморкался в свое полотенце.

— Хорошо, — сказал Спиридонов, откладывая бумаги, — давайте придумаем какое-то интеллектуальное соревнование. Предположим, кто меньше всех назовет городов на А, тот и отправится за сантехником.

— Больно ты умен! — сказал Лыков. — Мы тут не помним, как в школе дверь открывается, а ты нам предлагаешь это… интеллектуальное соревнование. Конечно, ты нас забьешь!

— Ну, это не обязательно, — сказал Зюзин. — Другой закончит один техникум и два института, а все равно дурак дураком.

— Гм! — произнес Спиридонов и отвернулся к окну, за которым то и дело мелькали ноги прохожих.

— Вот был у меня в жизни один интересный случай, — продолжал Зюзин, поудобнее притуливаясь у стены. — Этот случай как раз и говорит нам о том, что лучше одна башка на плечах, чем четыре образования за плечами.

Но сначала нужно отметить, что я долго искал свое место в жизни. Был я плотником, официантом, матросом, проводником на маршруте Москва — Владивосток, дворником, шофером, а в семьдесят девятом году даже работал в научной экспедиции на Памире. Эта экспедиция искала снежного человека.

И вот как-то в Гарме, в чайхане, я познакомился с мужиком, который мне раз и навсегда доказал, что лучше одна башка на плечах, чем четыре образования за плечами.

Этот мужик был шофер, на этом мы и сошлись. Он все возил — от овец до боеприпасов и, между прочим, два раза в месяц, или, может быть, чаще, возил дизельное топливо на высокогорную сейсмостаицию, которая была где-то у черта на куличках, — где именно, я не знаю.

Так вот, сидим мы с ним в чайной и беседуем на отвлеченные темы: он мне про землетрясения, я ему — про снежного человека. Но потом ему чего-то надоело талдычить про землетрясения, он так довольно зло на меня посмотрел и вдруг говорит:

«Дармоеды вы. То есть и ты, и все твои ученые — дармоеды».

«Это почему же?» — спрашиваю его.

«Потому что все равно вы не найдете снежного человека, жила у вас не та».

«А ты, — говорю, — почем знаешь?»

Он говорит:

«Знаю!»

Этот мужик с такой, я бы сказал, железной уверенностью произнес свое «знаю», что у меня под ложечкой засосало. Думаю: точно ему что-то известно про снежного человека! Кумекаю: как бы мне его расколоть?! Ведь какой это был бы весомый вклад в биологическую науку, если бы мы через этого шофера вышли на снежного человека! Естественно, я поставил вопрос ребром:

«Хоть ты что, — говорю, — а секрет открой!»

К моему удивлению, он только с полчаса покобенился для приличия и после этого говорит:

«Ну, так и быть, — говорит, — для милого дружка и сережка из ушка. Только ты мне взамен организуешь в своей экспедиции противотуманные фары и новый карданный вал».

Денька через три я ему свободно организовал противотуманные фары и новый карданный вал. Засели мы с ним в чайхане, взяли ящик пива, маленькую тележку соленых сушек, и я, как говорится, беру быка за рога. Спрашиваю его:

«Что ты конкретно можешь сказать про снежного человека?»

Он в ответ:

«Конкретно могу сказать, что я с ним время от времени выпиваю…»

Нет, вы погодите ржать, это сейчас вам смешно, а мне тогда было категорически не до смеха. Шутка сказать: передо мной сидел человек, который время от времени выпивает с загадкой века!

Ну, слово за слово — вытянул я из него такую историю… В один прекрасный день, когда этот шофер вез дизельное топливо на высокогорную сейсмостанцию, он остановился на перевале, чтобы закрыть капот. (Они там в гору постоянно ездят с открытым капотом, а то двигатель перегревается.) Так вот, остановился он на перевале, закрыл капот, присел на обочину покурить и вдруг замечает в стороне от дороги огромные человеческие следы. Если бы это были следы ботинок, то ясно, что тут прошел какой-нибудь спец по землетрясениям, который носит шестидесятый размер, но в том-то все и дело, что это были следы от босой ноги. Походил шофер вокруг, походил, но в этот раз снежного человека не обнаружил.

В другой раз неподалеку от того самого места он опять встретил знакомый след и сделал вывод, что снежный человек появлялся здесь более-менее регулярно. Тогда этот шофер решил его приманить и тут проявил такую замечательную смекалку, которую не дает никакое образование: он решил приманить его на спиртное, рассудив, что хоть он и снежный, а все-таки человек. Водку и «чернила» он сразу отверг, потому что их запах мог навсегда отпугнуть снежного человека, а сделал ставку на «Донское игристое», которого тогда было в Гарме хоть залейся. Метрах в пятистах от горной дороги, за косогорчиком, он оставил на видном месте две бутылки «Донского игристого» и уехал.

На другой день приезжает — угощение не тронуто. На третий день приезжает — угощение не тронуто. На пятый день приезжает — угощение не тронуто. На десятый день приезжает — в бутылках пусто. В общем, он много раз повторял эту операцию и в конце концов добился того, что загадка века стала поджидать его у дороги: сидит себе на камушке, в руках тара.

С тех пор этот шофер с ним время от времени выпивал. Пили они исключительно «Донское игристое», хотя шофер один раз попробовал спровоцировать его на «Московскую» и «чернила», — снежный человек понюхал это дело и скорчился лицом, дескать, как это только вы, ребята, пьете такую гадость…

— А рассказывал этот шофер, какой он был из себя? — поинтересовалась Зинаида Косых.

— Обязательно, — сказал Зюзин. — Такой же, говорит, человек, только покрытый шерстью и по-нашему ни бум-бум. Пить он еще здоров: этот шофер уже в полном раскладе, а ему хоть бы что.

В тот же день, когда я выведал у шофера про снежного человека, являюсь я к начальнику нашей экспедиции и говорю:

«Так и так, — говорю, — я вышел на мужика, который лично знает снежного человека».

Уж очень мне захотелось вставить перо нашим профессорам.

Начальник, хоть и не то, чтобы мне поверил,, но все же попросил его с этим шофером познакомить. Я их, конечно, свел. Наш начальник собственными ушами выслушал шоферскую историю и сказал:

«Раз такое дело, то вы, товарищ, во имя науки обязаны нам помочь».

«Это как?» — спрашивает его шофер.

«А так: подсыпьте снежному человеку в «Донское игристое» снотворного порошка — мы его и возьмем».

Шофер ухмыльнулся и говорит:

«За кого держишь, гражданин начальник?!»

— Так! — сказал завсектором Журавлев. — Вместо того, чтобы опрометью бежать за сантехником, Зюзин нам рассказывает анекдоты!

— Действительно, товарищи, — отозвалась Малолеткова, — надо что-нибудь предпринять. Ведь еще полчаса, и можно будет купаться.

Инспектор Спиридонов, который всегда болезненно откликался на шутки, касающиеся высшего образования, видимо, решил показать, что, несмотря на занятия в «керосинке», он тоже не лыком шит, и вдруг начал молча расшнуровывать свои туфли. После того, как туфли и носки были сняты, Спиридонов до колен закатал штаны, накинул на голову пиджак и под водопроводным дождем зашлепал по воде к двери.

— Наконец-то нашелся один настоящий мужчина! — сказал Зинаида Косых, на что Спиридонов ответил всем своим видом: «Это еще сравнительно чепуха».

Дойдя до двери, Спиридонов пнул ее раз, другой, по она что-то не поддавалась. Дверь то ли забухла, то ли на нее приосела подмокнувшая стена, то ли сломался замок, а может быть, она по каким-то таинственным причинам бросила открываться, как это иногда бывает с московскими окнами и дверьми. Спиридонов толкнул дверь еще раза два и печальным шагом вернулся на свое место.

— Шутки шутками, товарищи, — сказал Страхов, — а положение становится угрожающим.

— А-атлична! — воскликнул Лыков. — В восьмидесятых годах двадцатого столетия посреди Москвы тонет целый сектор инженерно-технических работников, и будто бы так и надо!

— Что бы ни случилось, друзья, — сказала Малолеткова, — будем сохранять мужество. Тем более я не верю, что мы можем вот так запросто потонуть.

Спиридонов, сидевший на своем столе в закатанных штанах, босой и без пиджака, подумал, что это Малолеткова ставит его в пример, и напустил на лицо равнодушное выражение.

Журавлев высморкался.

— Я не перестаю удивляться на наш народ, — заявил Страхов, поправляя свои очки. — Воды почти уже по колено, а он отказывается тонуть… Потонем, товарищи! Еще как потонем!

— Главное, спокойствие, — сказал нормировщик Клюшкин. — Спокойствие, презрение к опасности, и победа будет за нами. Например, к тебе подступают с ножом к горлу, а ты: «Пошел вон, дурак!» Вот был со мной, дай бог памяти, в 1961 году один интересный случай. Точно, это было в 1961 году, потому что, как сейчас помню, только-только пошли новые деньги. Я как раз в ту пору начинал свою трудовую биографию. Работал я одновременно и подручником каменщика, и каменщиком, и землекопом, и маляром — тогда еще не было такой резкой специализации.

Дело было в мою первую трудовую получку. Получил я, значит, получку и сразу пошел в сберкассу. Мы с бригадиром даже по этому поводу ни грамма не выпили, потому что бригадир мой был гипертоник, а я это дело сызмальства игнорирую. Значит, получили мы получку и в разные стороны: кто на танцплощадку, кто в поликлинику, а я прямым ходом в сберкассу, класть получку на книжку, потому что по обоюдной договоренности с родителями я решил копить деньги на мотороллер.

А пришел я в сберкассу, надо сказать, к закрытию. В очереди передо мной стояло только человека четыре, и больше не было ни души. И вот, когда до конца рабочего дня оставалось минут пятнадцать, вдруг заходят в сберкассу несколько подозрительных мужиков. Не то чтобы у меня на уголовников глаз наметанный, не то чтобы я тогда был особенно трусоват, по тут во мне что-то ёкнуло. Почему-то я сразу смекнул, что они сейчас будут сберкассу грабить. И точно: мялись эти мужики, мялись, а потом один из них, уже пожилой, прислоняется спиной к входной двери, вынимает ТТ и спокойным голосом говорит, как будто остановку объявляет:

— Спокойно, граждане, это налет. Если кто вякнет — изрешечу.

Хотя в его голосе было еще какое-то идольское выражение, точно он или шутит, или ему действительно наймется кого-то изрешетить. Значит, объявил этот мужик про налет, и у всех присутствующих душа, понятное дело, в пятки: обмерли все, боимся дышать. Тем временем двое других уголовников подходят к кассиру, наставляют на него револьверы, а который из них молоденький — говорит:

— Руки за голову!

Вы, наверное, не поверите, но кассир на него ноль внимания, фунт презрения. Мужичок это был, как сейчас помню, довольно немолодой, прямо будем говорить — старичок. И вот поди ж ты: такое самообладание под дулами револьверов! Но это еще что; он потом запер все ящички, а ключ положил в карман. И глядит, понимаете ли, на уголовников невинными глазами, как будто ничего особенного не случилось.

Молодой уголовник ему опять:

— Я же тебе сказал, гад, руки за голову!

А кассир в ответ:

— Может быть, еще и ноги за голову?

Тут эти два уголовника даже несколько растерялись. Который молодой от растерянности оглянулся на того, что стоял у двери, на пожилого, — видно, он был у них заводила. Пожилой подсказывает:

— Он, наверное, смерти не боится.

— Ты что, старый, смерти не боишься? — говорит за ним молодой.

Кассир отвечает:

— Смерти только сумасшедшие не боятся. Смерти я боюсь, это я вас, сукиных детей, не боюсь. Я же насквозь вижу, что вы за компания — измайловская шпана.

Тут молодой обиделся.

— Ты чего, — говорит, — старый хрен, выступаешь?! — И к пожилому — Хряк, чего он выступает?! Гад такой! Можно, я его замочу?

Заводила отрицательно помотал головой и сказал кассиру:

— Ты, старый, кончай тут вола тянуть. Тем более что на все про все нам остаются считанные минуты. По нашим подсчетам вот-вот менты будут тут.

— На этот предмет можете не беспокоиться, — говорит кассир. — У нас пятый день сигнализация не работает. Тем не менее имейте в виду, что народных денег вы не получите ни под каким видом. Я народные деньги буду отстаивать до последнего издыхания. Какие, понимаете, прохиндеи!..

Мы, то есть которые вкладчики, от этих слов, прямо будем говорить, немного оцепенели; мы такой отчаянной храбростью были прямо поражены. Ведь у кассира только и оставалась надежда на сигнализацию, а он откровенно признался, что она не работает пятый день!

Потом молоденький говорит:

— Я тебя, кассир, в последний, раз спрашиваю: отдашь деньги или нет?

Кассир:

— Даже не заикайтесь!

— А я говорю, отдашь!

— Ни за какие благополучия! Я врагам народа сроду не потакал.

Тут в разговор вступил пожилой.

— Ты, — говорит, — старик, отвечай за свои слова. Какие мы враги народа, мать твою так?! Мы, что ли, твои деньги берем? Мы деньги государственные берем. А у государства с этим делом довольно просто: сколько захочет, столько и напечатает. Так что про врагов народа ты немного загнул.

— Никак нет! — говорит кассир. — Именно что вы матерые враги народа, и я прямо удивляюсь, как вы дожили до сорокачетырехлетия Октября. Что же касается государственных денег, то это вредная демагогия, поскольку государство — это мы.

— Слушай, Хряк, — вступил молодой, — я предлагаю сворачивать эту бесплодную дискуссию. Я сейчас данного кассира все-таки пристрелю. Тем более что он обзывает нас последними словами!.. Его слушать, это надо иметь ангельское терпение!

Заводила сказал:

— Нет уж, давайте разберемся! Я не могу оставить этот вопрос открытым, я сейчас старикашку разоблачу. Ты, — говорит, — дед, в общем-то, нас неправильно понял. Если ты думаешь, что мы просто явились грабить твою сберкассу, ты глубоко ошибаешься. Скажу больше: мы вообще в завязке, а сберкассу пришли брать исключительно потому, что новые деньги вышли. Ведь интересно же, ты посуди: вышли новые деньги, а мы их еще в руках не держали…

Значит, кассир на эти слова ответил новым разоблачением, уголовники, в свою очередь, тоже начали чего-то там развивать — короче говоря, началась беседа, пожилой заводила даже свой пост оставил. Самое интересное — некоторые вкладчики тоже приняли в ней участие. Но я, это будем прямо говорить, потихонечку улизнул.

Уж не знаю, чем у них там закончилось, но на другой день я опять пришел вкладывать деньги на мотороллер, хотя уже и с опаской — не под закрытие, а под обеденный перерыв. Все тихо, спокойно. Нигде ничего не побито, плакаты висят на своих местах, финиковая пальма в кадке, народ толпится, кассы стучат, а мужественный старик пересчитывает купюры…

— Вообще это жуткое дело, сколько сейчас всякой нечисти развелось, — сказал Спиридонов. — Вот вы не поверите, но у нас на одиннадцатом этаже одно время жил настоящий шпион по фамилии Иванов. Весь подъезд знал, что он шпион, а ему хоть бы что!

— Наверное, он был не шпион, — предположила Зинаида Косых, — наверное, это его соседи оклеветали.

— Да нет же, самый настоящий шпион! Я один раз выносил ведро — у нас мусоропровод на лестничной клетке — и своими глазами видел, как к нему заходил связной. Связной говорит: «Арктика!» Иванов ему: «Антарктика!»

— И все-таки странно, что фамилия у него была Иванов, — заметила Малолеткова.

— Ну конечно, — откликнулся Лыков, — вы бы хотели, чтобы он жил в Текстильщиках под фамилией Резенфорд!

— Я одного не понимаю, — сказал Журавлев. — Чего органы-то смотрели?!

Спиридонов пожал плечами.

— А может быть, он был и не шпион, может быть, его действительно соседи оклеветали…

— Знаете, что я сейчас скажу?! — сказала Зинаида Косых, восторженно поблескивая глазами. — Совсем мы с вами, граждане, очумели! Зачем нам, спрашивается, бежать за сантехником, когда имеется телефон?! Снял трубку, набрал номер аварийной службы водопровода — и все дела!

— Действительно, товарищи, как это мы сразу не сообразили? — сказал Страхов и тронул свои очки.

— Это нас водопровод доконал, — сказал Зюзин. — В мирное время мы бы сразу сообразили.

Вслед за этим примечанием наступила короткая пауза, в течение которой все, пригорюнившись, похоже, подумывали о том, чем же в конце концов закончится история с наводнением. Впрочем, с потолка сеяло уже мелко, в двойном свете похоже на грибной дождь, но на полу вода стояла так высоко, что ножки стульев скрылись наполовину. В проходе плавали папки, какие-то серьезные бумаги, невесть откуда взявшийся окурок сигары, коробочка из-под скрепок, коробочка из-под чертежных перьев, чья-то пудреница, похожая на экзотического моллюска, а в районе шкафа с деловой перепиской покачивались на мелкой волне лыковские домашние тапочки, клетчатые, с помпоном.

— Слушай, Лыков, давно хочу тебя спросить, — сказал Спиридонов. — Почему ты носишь на работе домашние тапочки?

— У него подагра, — ответила за Лыкова на сострадательной ноте Зинаида Косых.

— Скажите, пожалуйста! — продолжал Спиридонов. — При таком скромном происхождении такая аристократическая болезнь. Сигара, случаем, не твоя?

Между тем завсектором Журавлев, по-птичьи уставясь в телефонный справочник, набирал номер аварийной службы водопровода. Было занято; было занято так настойчиво, бесперспективно, что минут через десять Журавлев свирепо швырнул трубку на рычаги.

— Я, между прочим, один раз развелся из-за телефона, — объявил Страхов. — Приезжаю в командировку в Каменец-Подольский, начинаю названивать домой, как и что, а у меня дома к телефону все время подходит какой-то черт. В конце концов ему надоело мне отвечать, он и говорит: «В ванной твоя Надежда, перезвони». Ну, естественно, сгоряча мы потом с Надеждой Павловной развелись…

— Это еще что! — сказал Спиридонов с силой. — Я со своей женой развелся из-за политических разногласий — вот это да! Да было так… Сразу после Нового года познакомился я с одной потрясающей девицей, и, прямо скажу, она меня закружила…

— Не ожидала я этого от вас, — вставила Малолеткова и таинственно улыбнулась. — Не ожидала.

Спиридонов иронически махнул на нее рукой.

— Ну так вот. Закружила меня эта девица, стал я через день являться домой к утру, а дело было, должен заметить, как раз в разгар англо-аргентинского столкновения. Ума не приложу, какая муха меня укусила, но чтобы как-то самортизировать первый удар, я прибегал к следующему приему: едва только жена открывает дверь, я ей: «Как там ситуация на Мальвинских островах?»

Жена первое время этому вопросу очень удивлялась: для нее был загадочен такой политический результат моего загула. Но потом это перестало помогать, и, конечно, дома у меня начался Содом и Гоморра.

Недели через две случайное чувство меня отпустило. Прихожу я как-то домой, а жена меня спрашивает:

«Что это ты сегодня не интересуешься про Мальвинские острова? Там как раз за истекшие сутки произошли исключительные события».

«А ты откуда знаешь?» — спрашиваю ее.

«В «Известиях» прочитала».

«Очень, — говорю, — интересно! Сколько лет с тобой живу, а это, наверное, первый случай, когда ты газету используешь, фигурально выражаясь, по назначению. С удовлетворением констатирую этот факт».

Жена в ответ:

«Ты во всем виноват. Как придешь домой с третьими петухами, так сразу спрашиваешь про Мальвинские острова. Я, конечно, заинтересовалась».

Я говорю:

«Короче, профессор: что там произошло за истекшие сутки?»

«За истекшие сутки, — говорит, — англичане высадили десант и сейчас продвигаются к Порту-Стэнли».

«Ну, — отвечаю, — достукались аргентинцы! Я всегда утверждал: Англию на фу-фу не возьмешь, сначала научись воевать, а потом уж суйся. Тем более что идеологическая сторона конфликта какая-то темная, кто из них прав, кто виноват — это покрыто мраком».

Жена говорит:

«А я целиком на стороне аргентинцев. Что ж им, по-твоему, оставалось делать? Смотреть, как англичане попирают международное право? Ведь нужно же было как-то вернуть свои исконные земли, верно?»

«Так ведь это, Анюта, — говорю, — получается интервенция! Ведь двести лет уже, как англичане отвоевали у аргентинцев Мальвинские острова, — это же не шутка! Это то же самое, как если сейчас Швеция пойдет на нас войной за Ленинградскую область!»

«С одной стороны, Витя, конечно, так, но, с другой стороны, зачем равнять нейтральную Швецию с английским империализмом? Потом: мы с татаро-монголами за родимую землю пятьсот лет воевали, верно? Значит, когда речь идет об освободительном движении, время не в счет. Били захватчиков и будем бить!»

«Так! — говорю, причем уже сам на взводе. — Понимаешь, Анюта, если по-твоему рассуждать, то нужно no-новой перекраивать карту мира. Ты понимаешь это, садовая голова! А между тем только потому до сих пор не разразилась третья мировая война, что после второй решили: каждый остается при своих деньгах».

«Ну, я не знаю! — говорит жена. — G одной стороны, ты прав, а с другой, не прав. Вообще ты, по-моему, что-то путало излагаешь».

Тут я, конечно, взъелся.

«Да нет, это ты путано излагаешь! «С одной стороны, с другой стороны!..» Тебя полчаса послушать — успокоительное нужно пить!»

«А ты чего, собственно, выступаешь-то?! — говорит жена. — Ты чего выступаешь-то, недоумок?!»

Я, честно говоря, в крик:

«Ах ты, — кричу, — такая-сякая! В политике ни в зуб ногой, а еще обзывается!..»

Одним словом, из-за Мальвинских островов начались у нас с ней скандалы. Всю зиму мы так с Анной провоевали. Придем с работы, поужинаем и за старое. Положим, я заведу:

«Как хочешь, Анюта, а я не перестаю удивляться на твою жесткую позицию в вопросах войны и мира. Конечно, разные бывают войны, бывают и справедливые, даже насущные, но при данном раскладе фишек — я имею в виду наличие ядерного оружия — любой международный конфликт может закончиться космической катастрофой. Поэтому трезвые политики всегда ставят интересы человечества выше всяких узкогосударственных интересов. Это не то что поджигатели англо-аргентинского конфликта, у которых без малого не дошло до применения' ядерного оружия из-за пяти квадратных километров песка и щебня».

Жена, положим, на это возражает:

«Когда речь заходит о национально-освободительном движении, то тут нужно идти напролом, невзирая ни на какие космические катастрофы. А ты, Витя, как в жизни ни с чем пирожок, так и в политике ни с чем пирожок».

«Почему это, — спрашиваю, — я в жизни-то ни с чем пирожок? Какие у тебя имеются доказательства?»

«Доказательств у меня, — отвечает, — вагон и маленькая тележка. Кто, например, прошлым летом проморгал моющиеся обои? Кого обдурили в смысле расширения метража? Кому по полгоду долги не платят?»

Понятное дело, после таких обвинений мы скатываемся на личности— и пошло! Таким образом каждый день, без отгулов и выходных. Главное, ведь мы с ней двенадцать лет прожили — и ничего, а тут гляжу: ну чужой человек, жесткий какой-то, некоммуникабельный!..

Провоевали мы с ней целую зиму, а весной отнесли заявление на развод. Я думаю, ото был первый в истории человечества развод из-за политических разногласий.

— А-атлична! — воскликнул Лыков.

— Что отлично-то?! — спросил его Спиридонов.

— А то отлично, что ты, Студент, все наврал. Я же знаю твою Аньку: безвредная баба, воды не замутит. Вы небось развелись из-за того, что ты просто-напросто загулял.

— У меня тоже сложилось такое впечатление, — сказала Зинаида Косых, — что мы имеем дело с игрой фантазии.

— Я голову даю на отсечение, что мы с Анной развелись из-за политических разногласий! — запротестовал Спиридонов.

— Вообще-то по нашей жизни все может быть, — задумчиво сказал Страхов. — Чем она, собственно, и отлична.

— То, что наша жизнь — дай бог каждому, никто и не отрицает, — согласился Зюзин. — Но врать все же нехорошо.

— Да не врет он, — вступился за Спиридонова нормировщик Клюшкин. — Куда ему соврать, он что, сочинитель, что ли? Он — пролетарий умственного труда. Я, например, сяду письмо писать тетке в Волоколамск, и то весь потом изойду, не то что историю сочинить.

— Тем более что когда дело касается супружеских отношений, возможны самые неожиданные повороты, — сказал Журавлев и высморкался в свое полотенце. — Этот тезис я могу подтвердить следующим примером… Знал я одну супружескую чету: она — плотненькая обаятельная женщина, полевод, он — первый пахарь — района, но со странностями мужик. Например, он давал электричество. Как, положим, электростанции дают электричество, так и он давал электричество. Бывало возьмет в руки лампочку от карманного фонарика, а она горит… Или подсоединят его к амперметру — стрелка показывает наличие тока… Впрочем, это мелочь, так сказать, нонсенс по сравнению с тем, что он учудил после того, как жена его бросила и ушла. Дело в том, что в связи с уходом жены этот пахарь захватил самолет сельскохозяйственной авиации.

Чего она от него ушла — неизвестно, видимо, он ее своими странностями довел до точки кипения, однако антагонизм между ними, наверное, сложился такой, что обычными средствами тут было не обойтись.

Сразу после того, как ушла жена, первый пахарь района прихватил кое-какое снаряжение, взял дробовик и отправился на стоянку самолетов сельскохозяйственной авиации, которая в то время опыляла у них сады. «Кукурузник» он захватил без особых хлопот: припугнул дробовиком экипаж и запер его в кабине. После этого он начал располагаться: постелил матрас, вынул провизию, коробку патронов, книжку от скуки — он вообще рассчитывал на продолжительную осаду. Экипаж, конечно, тут же сообщил по рации о налете, и через какие-нибудь полчаса самолет уже окружали милиционеры. По такому небывалому случаю на место происшествия прибыл сам начальник районного управления внутренних дел, майор, а может быть, подполковник.

Я думаю, что если бы самолет захватил простой уголовник, то его пристрелили бы, и дело с концами, но тут ситуация эклектическая: знатный пахарь, гордость района, с самим Никитой Сергеевичем по петушкам. Поэтому начались переговоры. Из преамбулы выясняется, что пахарь не освободит самолет до тех пор, пока к нему не вернется его жена. Майор, а может быть, подполковник пришел в смятение, по все-таки говорит:

«Что это вы себе позволяете, гражданин?! Какой, понимаете ли, волюнтаризм!.. Вы отдаете себе отчет, что это уже будет государственное преступление?»

«Знать ничего не хочу! — отвечает пахарь. — Вернется жена домой, тогда и получите «кукурузник».

«Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! — говорит майор, а может быть, подполковник. — Вы давайте как-нибудь самостоятельно улаживайте свои семейные дела. При чем тут, собственно, сельскохозяйственная авиация?»

Однако пахарь стоит на своем, да еще пугает, что если выйдет не по его, то он расстреляет экипаж, а потом наложит на себя руки.

Ну, видит милиция — делать нечего. Посовещались и поехали за женой. Вечером подвозят ее к самолету. Она говорит своему преподобному пахарю:

«Вылазь, сукин сын! Так и быть, возвращаюсь к тебе на продолжение мучений. Видно, такой мой крест».

— М-да!.. — произнесла Малолеткова и строптиво сложила губы.

— И в этом случае я ничего сверхъестественного не вижу, — сказал нормировщик Клюшкин. — Подумаешь, «кукурузник» человек захватил! Я вот в прошлом году проиграл в «петуха» шесть миллионов рублей, и то ничего!

— Ну, это ты, положим, загнул, — сказал Зюзин.

— А вот и нет! — парировал Клюшкин. — Шесть миллионов как одну копеечку проиграл! И проиграл-то часа, наверное, за два, самое большее за три, потому что у нас были оголтелые ставки.

— Ну и как же ты эти шесть миллионов отдал? — поинтересовался Лыков.

— Я их вообще не отдал, это будем прямо говорить, не отдал — и все! Как же можно отдать шесть миллионов?! И тот мужик, которому я их проиграл в «петуха», тоже понимал, что денег ему не видать как своих ушей. Но расстроился он, конечно, страшно. «Дай, — говорит, — я тебе хоть по морде съезжу!» И я отлично его понимаю, потому что, с одной стороны, он вроде миллионер, а с другой стороны, ему не на что похмелиться. Хотя этот мужик сантехником работал, фактически при деньгах.

— Кстати, о сантехниках, — встрепенулся Журавлев и взялся за телефон.

Опять он минут десять набирал номер аварийной службы водопровода, но на этот раз ему удалось прорваться.

— Алё! — диким голосом закричал Журавлев в телефонную трубку. — Аварийная служба? Тут у нас, понимаете ли, беда: затопило целое служебное помещение.

— …

— А тогда почему у вас всю дорогу занято?

— …

— Вообще-то религиозными вопросами нужно заниматься в неслужебное время! — отрезал Журавлев, положил трубку и высморкался в полотенце.

— Ну что? — спросило его сразу несколько голосов.

— Они принимают вызовы только в ночное время.

— А-атлична! — воскликнул Лыков. — Значит, в дневное время можно беспрепятственно погибать.

— В дневное время нужно обращаться в жилищноэксплуатационную контору по месту жительства.

— А тогда почему у них всю дорогу занято? — спросил Клюшкин.

— Это они просто трубку сняли, потому что у них проходил атеистический семинар.

— Ну что же, товарищи, будем звонить в контору, — сказала Зинаида Косых и деятельно вздохнула. — Против бейдвинда не попрешь.

Журавлев поерзал на столе, взял в руки телефонный справочник, нашел номер конторы и стал звонить.

— Но все-таки я хочу заметить, — продолжала Зинаида Косых, — что какой-то странный у нас народ. Люди тонут, а у них атеистический семинар! Или вот еще такой случай… Есть у меня приятельница в деревне, которая находится поблизости от нашего садового товарищества «Бережки». Я у нее молоко беру и вообще. Так вот эту женщину однажды премировали бесплатной туристической путевкой в Чехословакию. И вы представляете: она еще сомневается — ехать или не ехать! Казалось бы, пользуйся улыбкой судьбы, собирай быстренько чемоданы, а она еще думает, ехать или не ехать…

«Чего тут думать-то? — говорю. — Конечно же, надо ехать!»

А она отвечает:

«Вам, городским, хорошо рассуждать, у вас всего и забот, что белье в прачечную отнести, вам хоть на Северный полюс езжай — все ничего. А у меня хозяйство! Куры, утки, два подсвинка, корова Зорька и вообще. Как я от них уеду, ты рассуди! Ведь если я хоть на неделю оставлю без присмотра всю эту ораву, то вернусь я точно на пепелище — такая моя семья. Я по этой причине даже лечусь исключительно народными средствами, чтобы только не ездить в районную поликлинику, потому что мои мужики могут за несколько часов привести все хозяйство буквально к нулю, и тогда придется перебиваться с петельки на пуговку».

Я ей возразила:

«Хозяйство хозяйством, — говорю, — а мир тоже нужно бы посмотреть, это очень обогащает. Ну что вы! Вот была я в восьмидесятом году в Болгарии — ведь это же совсем другая жизнь!»

В общем, я ее убедила. Главный мой козырь, конечно, был тот, что путевка бесплатная, как с неба свалилась. Ну, написала она заявление на загранпаспорт, вещи собрала, деньги поменяла, проводы устроила, отбыла. Но вы представляете: через день встречаю ее у продовольственного ларька.

«Что же вы, — говорю, — так и не поехали в Чехословакию?»

«Поехать-то я поехала, — отвечает, — да, видимо, не судьба. Я ведь на поездах-то сроду не путешествовала, а это, оказывается, просто страсть! Купе маленькая, дышать нечем, а главное — вперед не видно! Как же можно ехать, когда вперед не видно?!»

Ну не балда?!

— Что-то я все время не туда попадаю, — сказал Журавлев и пристально посмотрел на телефонную трубку. — То выйду на зоомагазин, то на частную квартиру, то на издательство «Русский язык», то на бассейн «Москва»…

— Вообще с этой заграницей постоянно получается ерунда, — сказал Зюзин. — Вы хоть знаете, как я выучил японский язык?

— Не знаем, — хором отозвались Малолеткова и Косых.

— Когда я еще работал официантом, как-то вызывает меня заведующий залом и говорит: «По секрету и только для тебя: скоро у нас будут набирать официантов для отправки в Японию; в Осаке, при советском павильоне, открывается ресторан со своей обслугой. Четыре месяца тебе на изучение японского языка. Представляешь: они начинают набор, а у тебя на руках десять взяток».

Делать нечего — выучил я японский язык. Просидел, как проклятый, четыре месяца над учебниками, про гулянку думать забыл, даже к телевизору охладел. Через четыре месяца являюсь к директору ресторана и как бы между прочим говорю: «Между прочим, — говорю, — я тут недавно выучил японский язык».

Он говорит:

«С чем вас и поздравляю».

«Если нужно, — продолжаю, — готов хоть завтра вылететь на Японские острова».

«И это, — говорит, — хорошо. Только зачем ты туда полетишь?»

«Как же, — говорю. — А Осака? А советский павильон? А ресторан со своей обслугой?»

«В первый раз слышу», — отвечает директор.

Тут я, естественно, понял, что заведующий залом меня просто-напросто разыграл. Но расквитаться мне с ним так и не довелось, потому что накануне его посадили. Посадили его, можно сказать, ни за что ни про что: он на двадцать пять рублей обсчитал одного министра.

— Слушай, Зюзин, скажи что-нибудь по-японски, — попросил Спиридонов.

Зюзин немного набычился и пробормотал:

— Нихон гова ханасари масука?

— Это еще что такое? — поинтересовался Клюшкин.

— Это значит: говорите ли вы по-японски?

— А если я, положим, не говорю?

— Тогда надо отвечать: ханасари масэн.

— А-атлична! — воскликнул Лыков.

— Между прочим, я тоже один раз ни за что ни про что угодил в тюрьму, — сказал инженер Страхов и поправил свои очки. — Точнее, чуть было не угодил. В шестьдесят девятом году я работал на строительстве в Северном Казахстане и там попал в неприятную переделку, которую я всегда называю «Семь километров лишения свободы».

— Какое причудливое название, — сказала Малолеткова и скосилась на потолок.

— Название, может быть, и причудливое, но оно полностью раскрывает существо дела, ибо это были именно семь километров лишения свободы ни за что ни про что.

Замечу, что неподалеку от нашего стройгородка была небольшая зона. Мы строили животноводческий комплекс, а заключенные прокладывали какие-то коммуникации. Несмотря на то, что мы работали, можно сказать, бок о бок, контактов у нас не было никаких. Это, правда, не считая того, что кое-кто из наших заказывал себе в зоне коверкотовые костюмы; у них там была своя пошивочная мастерская, и они шили коверкотовые костюмы.

Как-то раз, после смены, я опаздываю на автобус. Уж не помню, чего ради, но что-то я задержался, скорее всего прятал лопаты и мастерки. Задержался я, и наши бригадные автобусы уехали без меня. В первом автобусе подумали, что я сел во второй, во втором подумали, что я в первом. Короче говоря, пришлось мне до стройгородка тащиться пешком. А это, между прочим, семь километров с гаком.

Я совсем немного отошел от животноводческого комплекса, когда впереди меня на дорогу вывернула колонна — это были заключенные, которые возвращались в зону после работы. Догнал я колонну и уже сворачиваю на обочину, чтобы обойти ее стороной, как конвоир, который шел сзади, окликает меня на такой манер:

«Что же ты, — говорит, — бес, отстаешь? Или ты хочешь, чтобы я это квалифицировал как попытку к бегству?..»

Я ему отвечаю, что он ошибся адресом, что я к их компании никакого отношения не имею.

Конвоир говорит:

«Так ты мне еще здесь будешь острить!» — И снимает с предохранителя автомат.

Я его пытаюсь увещевать:

«Ну, вы, — говорю, — ефрейтор, вообще! Вы что, не видите, что я вовсе не заключенный? Что я рабочий с животноводческого комплекса, а вовсе не заключенный?»

Он, правда, меня выслушал, но потом навел автомат и сказал:

«Становись в строй, не доводи до греха».

Испугался я, что уж тут лицемерить. Думаю, пальнет сейчас и по-своему будет прав. Потом, конечно, разберутся, кто прав был на самом деле, но я от этого не воскресну. Пристроился я в конце колонны, со страху стараюсь попадать в ногу, но тем не менее продолжаю гнуть свою линию:

«Дожились, — говорю, — уже заключенного от нормального человека не отличаем. Неужели по лицу не видно, кто я такой?!»

«На лицо вы все профессора, — говорит ефрейтор. — Вообще ты давай кончай балаболить, разговоры с конвоем запрещены».

Ну, думаю, совсем плохо дело! Жил я себе, в ус не дул, строил животноводческий комплекс и вдруг за здорово живешь стал заключенным, лишившись всяких гражданских прав, включая право поговорить. Главное, что обидно: чем я похож на заключенного — не пойму! И тут до меня дошло: ведь на мне была та же самая спецодежда, что и на этих прохиндеях, то есть сапоги, стеганые штаны, ватник и шапка-ушанка армейского образца. И знаете, сразу на душе стало легче, как только я сообразил, почему меня спутали с заключенным, хотя, конечно, мысли — одна отчаяннее другой. Думаю, сейчас приведут меня в зону, запрут в бараке, и пойдет переписка с центром: кто таков, по какой статье? Конечно, в конце концов разберутся, но ведь при нашей волоките я целый срок могу отсидеть!..

«Послушай, друг, — говорю конвоиру, — отпусти ты меня Христа ради!» Ведь я правда не заключенный. Хочешь, я тебе сейчас что-нибудь из Державина прочитаю?»

Конвоир говорит:

«Еще одно слово, и я открываю огонь!»

После этого я с ним больше не говорил. Думаю: лучше срок отсидеть, чем погибнуть от пули этого дурака. Иду себе в ногу, кляну судьбу. Тут один заключенный, топавший по соседству, поворачивается ко мне и начинает подливать масла в огонь:

«Вот, — говорит, — наша жизнь! Где стол был яств, там гроб стоит».

Я говорю:

«Вместо того, чтобы издеваться, вы бы лучше подсказали мне путь к свободе».

«Путей к свободе, — отвечает, — много. Один из них, например, лежит через намыленную удавку».

Вот ведь какой философ попался! На воле, может быть, взятки брал, магазины грабил, а тут философствует, прохиндей!

«Нет, — говорю, — этот путь меня не устраивает. Еще что-то есть?»

Он отвечает:

«Есть. У нас один малый из шестого отряда переделал бензопилу «Дружба» в вертолет и улетел».

Этот вариант мне тоже не подходил, и я отрицательно промолчал. Сосед мой тоже что-то замолк, но примерно километра через два ходу вдруг говорит:

«Вообще, если по Достоевскому, то зазря пострадать — это особенно развивает. Но все-таки жаль тебя, дурака».

«Это вы к чему?» — спрашиваю его.

«Это я к тому, что перед самой зоной, справа от дороги, будет стоять сарай. Когда мы до него дойдем, как раз нам навстречу пойдет рейсовый автобус на Аркалык. Поскольку дорога в этом месте узкая и обстроенная, конвой прижмет колонну к сараю. В чем тут соль: за тридцать четвертой доской по ходу кроется путь к свободе».

«Ну, — говорю, — спасибо! Если откровенно, не ожидал от уголовника благородства».

«Какой я, — говорит, — уголовник. Я так… пару раз супругу взбодрил и в зону».

Я еще раз поблагодарил его за участие, а потом действительно убежал. Просидел часа три в сарае и под покровом ночи взял курс на родимый стройгородок.

— Знаете что, товарищи, — сказал Клюшкин, — война войной, а обед обедом. Не пора ли нам браться за макароны?

Трудно установить, что было тому причиной, но сектор систематизации никогда не обедал на стороне, то есть никогда не посещал близлежащие столовые, кафе и прочие забегаловки, а, если можно так выразиться, питался по месту службы. Ближе к обеденному перерыву из зюзинского стола добывалась электрическая плитка, кастрюля, тарелки, вилки, и Лыков принимался готовить пищу; как правило, он варил макароны или же вермишель, которые затем артельно поедались с вареной колбасой, кетчупом и свежими калачами. Вряд ли сектор гонялся за дешевизной, скорее всего тут чисто по-мужски не терпели очередей.

— Макароны — это отлично, — сказала Малолеткова, — но где мы возьмем воды?

Временно замолчали.

— По крайней мере можно использовать, так сказать, забортную воду, — предложила Зинаида Косых. — А что? Процедим ее через мою газовую косыночку…

Так и сделали: Лыков накрыл кастрюлю косынкой, процедил через нее несколько глубоких тарелок воды, которую насобирал Зюзин, затем поставил кастрюлю на электрическую плитку, включил плитку в сеть и сказал:

— Вот всегда у нас так! В воде по колено, а попить нечего!

— Зато мы всегда найдем выход из положения, — отозвался Страхов. — Мы потому и такие изобретательные, что у нас то понос, то золотуха, то наводнение, то пожар.

— Ему бы только огульно критиковать, — сердито проговорил Журавлев и указал на Лыкова телефонной трубкой.

— Интересно, а что же мы такое изобрели? — спросил Клюшкин.

— Да почти все, — сказал Страхов. — От самолета до непротивления злу насилием.

— И даже если не найдется выход из положения, — сказала Зинаида Косых, — то мы возьмем и споем — это тоже выход из положения. Хотите, я что-нибудь затяну?

— Вроде бы сыро петь, — заметил ей Спиридонов.

— Нет, вы вообще-то в своем уме? — сказал Журавлев руководительным тоном. — Как-никак на часах рабочее время, и тут у нас все же служебное помещение.

Закипела вода в кастрюле, и Лыков засыпал в нее коротко поломанных макарон. Страхов поправил свои очки. Косых с Малолетковой, обнявшись, загляделись на потолок. Спиридонов прилег на столе и принялся за бумаги. Клюшкин просто переменил позу. Журавлев продолжал звонить. Зюзин взял в руки лыковскую чертежную линейку и, погрузив ее в воду, стоявшую на полу, убитым голосом объявил:

— Тридцать два сантиметра. К концу рабочего дня потонем.

Москва уже пятый час жила своей невнятно-деловой жизнью: дети в школах проходили слабые токи и Великую французскую революцию, студенты на лекциях обменивались любовными записками, в небоскребе на Смоленке вручались ноты, где-то между Басманной и Красносельской, несмотря ни на что, вводили в строй новую поточную линию, в магазинах, как всегда, было не протолкнуться, на вокзалах мешались тысячные толпы приезжих и отъезжающих, в районе шоссе Энтузиастов варили сталь, умники из научно-исследовательских институтов тоже худо-бедно оправдывали свои деньги, в тихой арбатской путанице парами бродили милиционеры, на Садовом кольце шумели и чадили грузовики, а в одном из переулков бывшего Китай-города, соединявших улицу Разина с улицей 25-го Октября, в полуподвале старинного дома, восемь инженерно-технических работников сидели на столах и предвкушали последний час.

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — как-то скучно произнес Лыков. — А также наоборот.

— Что ты имеешь в виду? — спросил его Зюзин, насторожись.

— Да так, вспомнил один случай из своей жизни. Я тогда учился в вечернем техникуме на чертежника и работал в одной организации по снабжению. Жизнь у меня была, прямо скажу: собачья. На работу к семи утра, весь день на ногах, даже перекусить некогда, перед смежниками лебезишь, как это… как не знаю кто, начальство дерет три шкуры. Вы не поверите: бывало за целый день не подумаешь ни о чем, все в бегах, — с самолета на поезд, с поезда на троллейбус, с троллейбуса на трамвай! А с работы придешь часов в восемь вечера, порубаешь картошки и сразу на боковую. И это без выходных, без проходных — работаешь, как доменное производство. Ну и три раза в неделю, отдай не греши, в техникум на занятия.

И вот как-то раз отправили меня в командировку выбивать самый что ни на есть обыкновенный шпагат — тогда было туго с перевязочным материалом. Приезжаю я в Кривой Рог на шпагатную фабрику, иду в отдел сбыта, а у них, понимаете ли, тоже какой-то атеистический семинар. Велели с полчасика подождать.

Вышел я в предбанник, сел на банкетку и начал ждать. Предбанник у них был маленький, окна занавешены, на стене почему-то висит портрет писателя Фурманова, кроме меня, никого нет, полное одиночество.

Хотите верьте, хотите нет, а года за три, за четыре это, наверное, были первые полчаса, когда я мог просто-напросто осмотреться. Мне даже сначала стало не по себе, потому что, во-первых, наедине с самим собой, во-вторых, ничего не делаешь, в-третьих, сидишь, — словом, странно и непривычно. Ведь в транспорте, когда тоже ничего не делаешь, все-таки толкаешься или присматриваешься к соседке, на совещаниях, когда тоже сидишь, все же дуреешь, в клозете, когда наедине с самим собой, — прямо скажем, не до чего. А тут целых полчаса на раздумья!

Сначала, правда, мне приходила на ум всякая чепуха, например, я смекал, почему это у нас ни с того ни с сего стало туго с перевязочным материалом. Но потом я посмотрел на портрет писателя Фурманова и подумал: какую короткую и вместе с тем яркую жизнь прожил этот замечательный человек! Смысл, содержание, идеалы!.. А ты что? Вертишься целыми днями, как это… как заведенный, книжку некогда прочитать. Даже девушки и то у тебя нет, несчастный!

Дальше — пуще. Вот, говорю себе, прожил ты двадцать семь лет своей жизни (мне тогда как раз исполнилось двадцать семь), а что из этого следует? Ничего. Ты не любил и не был любим, ты даже не был в горах, ты даже не знаешь, что такое субстанция! Ну, это, допустим, ладно, это все в прошлом, в будущем-то что? Да то же самое, что и в прошлом. Еще лет двадцать буду крутиться, как это… как белка в колесе, потом пенсия, потом инсульт, года три хождения под себя, и все, и «до свиданья, друг мой, до свиданья, мне так страшно уходить во тьму». Короче говоря, помаленьку прихожу к выводу: пропала жизнь!..

Это сейчас я так спокойно рассказываю, а тогда мне вдруг до того стало горько, что я без малого не заплакал. И, главное, что обидно: вокруг столько возможностей прожить содержательную жизнь, стать интересным человеком, а меня точно сглазили — вместо того чтобы жить, гоняюсь за шпагатом, как будто в нем призвание и мечта!

Тут мне пришла в голову такая простая мысль: поскольку я на корню загубил свою жизнь, то единственный выход из положения — это не путаться под ногами; нужно добровольно уйти во тьму. «А-атлична! — говорю себе. — Вот и решение всех вопросов. Сейчас добудем веревочку, запремся в клозете, один конец веревочки к шее, другой к рычагу сливного бачка!»

Но вот ведь какая вещь: брюки у меня на пуговице, галстуков я не ношу, а во всем заводоуправлении паршивой бечевочки не нашлось. Между прочим, я делаю из этого следующий вывод: очень может быть, что мне суждено именно утонуть.

Тем временем с потолка продолжало лить, по-прежнему духовито парило, а вода поднялась уже так высоко, что, сидя на столе, в нее можно было смотреться и при этом различать даже самые мелкие дефекты физиономий.

— Вешаться — это, конечно, слишком, — сказала Малолеткова, — это даже, я извиняюсь, идиотизм, но то, что в другой раз о самом главном некогда поразмыслить, о жизни или там о душе, тут Лыков, конечно, прав.

— А если даже порой и поразмыслишь, что к чему, — подхватил Страхов, — то в результате такие гадости приходят на ум, что уж лучше вообще не мыслить.

— Ну, например? — спросил его Клюшкин.

— Например? Например, потонем мы здесь сегодня, а с чем, собственно, мы потонем?! Что мы такого сделали, чтобы со спокойной совестью потонуть?! Сожрали по два состава продовольствия, заработали за трудовую жизнь по триста тысяч рублей, захребетников наплодили?!

Журавлев как-то жалобно высморкался.

— Это вообще-то верно, — согласилась Зинаида Косых. — Бестолково мы живем. Нужно как-то перестраиваться, менять галс.

— А макароны, между прочим, не варятся, — сказал Лыков, заглядывая в дымящуюся кастрюлю.

Вслед за ним, видимо, как-то отозваться о макаронах было собрался Зюзин, но только он приготовил рот, как Журавлев сигнально поднял вверх указательный палец, давая понять, что жилищно-эксплуатационная контора вышла-таки на связь.

— Алё, товарищ! — сказал Журавлев в телефонную трубку и протер полотенцем лысину, на которой влага проступала так же настойчиво, как по периметру потолка. — У нас тут, понимаете ли, потоп. И это феномен нам исключительно не с руки, потому что мы все же солидная организация. А тут как с утра прорвало подведомственные вам водопроводные коммуникации, так четыре часа и льет…

— Пять, — подсказал ему Страхов и тронул свои очки.

— То есть пять часов льет, — поправился Журавлев. — Откровенно говоря, опасаемся потонуть.

— …

— Ну, положим, гореть-то нам не приходится.

— …

— Вы, пожалуйста, оставьте ваши вредные намеки, у нас тут сплошь гипертоники собрались.

Журавлев выслушал от диспетчера еще что-то и весело положил трубку на рычаги.

— Ну, что они там? — спросил его Зюзин.

— Говорят, в силу неисправности водопровода никто еще не тонул, не было у них в районе такого случая. Гореть горят, но тонуть не тонут. А если, говорят, и тонут, так только в ванных в силу нетрезвого состояния. Я говорю, это вы бросьте, у нас тут один гипертоники собрались. Они отвечают: ну если вы такие болезненные, то высылаем к вам специалиста по водопроводу.

— Интересно: а если бы мы были практически здоровы, прислали бы они водопроводчика или нет? — съязвил Спиридонов, откладывая бумаги.

Никто ему не ответил, но по всему было видно, что всяк про себя решил: очень может быть, что и не прислали бы, во всяком случае, скоро бы не прислали.

После непродолжительного молчания Страхов вдумчиво посмотрел на воду, рябившуюся уже на уровне третьего ящика письменного стола, поправил свои очки и сказал:

— А наверное, жутко будет тонуть. Как подумаешь, что сначала нужно будет до потери сил барахтаться под потолком, потом раза два-три основательно нахлебаться, потом терять сознание от удушья, — мороз по коже дерет! Причем самое противное, что лампочку будет сквозь воду видно… Нет, товарищи, помереть в воде — дикая процедура.

— Помереть — это еще полдела, — заметил Журавлев и высморкался в свое полотенце. — Настоящая процедура — это похоронить. Особенно если объект ритуала находится не в Москве, а в Московской области. Как раз в позапрошлом году умер у меня дед, и угораздило его скончаться не по месту жительства, а на даче. Чего я натерпелся в связи с этой кончиной — вам, товарищи, не понять. Первым делом, конечно, звоню в похоронное бюро, так и так, говорю, в Малаховке дед скончался, примите меры. Они спрашивают:

«Прописка московская?»

«Московская», — отвечаю.

«Тогда в Малаховке вам его точно не похоронят».

«А я, — говорю, — и не собираюсь его в Малаховке хоронить. У нас на Никольском четыре места. Чего бы я родного деда в Малаховке хоронил?..»

«Как хотите, — говорят, — а мы вашим покойником тоже заниматься не будем, поскольку мы Московскую область в принципе не обслуживаем».

«Что же мне теперь делать?» — спрашиваю я их.

Отвечают:

«Везите его в Москву».

«Это как же я его повезу, электричкой, что ли?»

«Зачем, — говорят, — электричкой, наймите частным образом автобус или грузовик и доставьте тело по месту жительства».

Делать нечего, пошел я подряжать частника, но вот какой, понимаете ли, софизм: никто не хочет везти покойника. Только один ненормальный, и то даже не шофер, а тракторист, согласился доставить деда в Москву, но заломил за рейс восемьсот рублей. Я ему говорю:

«Ты, парень, рехнулся! Отсюда до Малаховки то же самое, что до площади Ногина».

Однако этот бесноватый тракторист стоит на своем…

— Нет, он, наверное, не потому заломил восемьсот рублей, что ему нужны были восемьсот рублей, — предположила Малолеткова, — а потому, что ему тоже ехать в Малаховку не хотелось.

— Ну, я не знаю, что он имел в виду, — продолжал Журавлев, — но факт тот, что он заломил восемьсот рублей. В общем, в конце концов я позвонил своему племяннику, у которого был «Москвич», и мы поехали в Малаховку своим ходом.

По приезде на дачу перекусили мы с племянником чем бог послал и стали решать, как старика везти. Самое реальное было положить его на заднее сиденье, но вы представляете, что было бы, если бы нас из-за какого-нибудь мелкого нарушения остановил какой-нибудь старшина?! Пришлось запихнуть старика в багажник. Завернули его в байковое одеяло, уложили и повезли.

Едем обратно и чувствуем себя как бандиты. И боязно, и как-то, понимаете ли, триумфально; одновременно хочется петь тюремные песни, отстреливаться, выражаться или бросить все и к чертовой матери убежать. Однако довезли старика нормально.

Подъехали к дому часов в восемь вечера, когда было еще светло, и стали ждать темноты, поскольку при свете дня, понятно, мертвеца из багажника не потащишь. Наконец стемнело. Я поднялся за раскладушкой, на которой мы прикинули занести старика в квартиру, потом открываем багажник и уже собираемся перекладывать деда на раскладушку, как вдруг кто-то за спиной у нас говорит:

— Ну и чего вы там, ребята, наворовали?

У меня, естественно, сердце в пятки, даже дыхание прервалось. Но оборачиваюсь, гляжу — обыкновенный паренек лет тридцати пяти, с ящиком из картона. Я ему отвечаю на всякий случай:

— Нежинских огурцов.

— А я, — говорит, — десять бутылок тормозной жидкости.

С этими словами он продемонстрировал нам свой ящик, по-товарищески подмигнул и пошел дальше своей дорогой.

В общем, деда мы так или иначе похоронили, и это доказывает, что на самом деле в жизни ничего невозможного нет. Похоронили по православной методе, на третий день.

— Какие вы, Александр Иванович, тяжелые истории рассказываете, — с некоторой даже обидой проговорила Зинаида Косых. — Такие истории нужно полным женщинам перед обедом рассказывать, чтобы отбивало всяческий аппетит.

— Кстати об обеде, — подхватил Лыков. — Не варятся макароны, хоть ты что! При таком исходном продукте я качество гарантировать не могу. Я только за калории отвечаю.

— Ничего, срубаем, — откликнулся Клюшкин. — Все-таки не дворяне.

— Я что-то, товарищи, не пойму, — сказал Сидоров, снова берясь за свои бумаги. — А чего мы, собственно, не работаем? Прохлаждаемся-то мы чего?!

— Ну, ты даешь, Студент! — возмутился Зюзин. — Спрашивается: какая тут, к черту, может быть работа, когда сектор стоит на пороге смерти?!

— Да, но ведь зарплата идет! И потом еще неизвестно, когда мы потонем, может, через неделю…

— Золотые слова, — согласился Страхов и сказал Журавлеву, изобразив на лице озабоченное выражение: — Александр Иванович, а какие у нас там расценки на резку «косынок»?

— Четыре копейки сотня.

— А-атлична! — воскликнул Лыков. — Лет за пятнадцать как раз заработаешь на шнурки. Интересно: какой дурак эти расценки изобретает?

— Барсуков его фамилие, — сказал Журавлев. — Главный нормировщик нашего главка — Иван Иванович Барсуков.

— Я отлично себе представляю, как он расценки изобретает, — вступила Малолеткова, предварительно натянув на колени юбку. — Наверное, говорит своей секретарше: «Как ты думаешь, Клава, сколько положить за резку «косынок»?» Та: «Сто рублей штука». — «Гм! — говорит Барсуков. — Нет, пусть лучше будет четыре копейки сотня, это, по-моему, гармоничнее и как-то мобилизует».

— Да какая разница, во что Барсуков оценит резку «косынок», — сказал с брезгливым выражением Журавлев. — Все равно газорезчик сколько надо, столько и получает.

— Нет, четыре копейки сотня — это все же немного обидно, — заметила Зинаида Косых. — Я бы при таких условиях на работу, конечно, ходила, но только чтобы попеть.

— Тебе бы все петь, — проворчал в ее адрес Клюшкин. — Небось дома посуда не мыта, белье не стирано, кот голодный — а у тебя одно пение на уме.

— И посуда блестит, и белье на балконе сушится, и кот накормлен, поэтому и пою. Вот сейчас принципиально, назло спою!

И она действительно затянула одну из тех общерусских песен, простодушных и заунывных, что певали поколения наших женщин, у которых и посуда блестит, и белье сушится, и кот накормлен, а мужик — стервец; Зинаида, правда, повела эту песню с тем неприятно-волевым выражением на лице, с каким у нас что-либо делается или что-либо говорится в пику, наперекор. К песне было пристроилась Малолеткова, но она не смогла попасть в тон и вскоре отстала, осекшись в конце куплета.

Тем временем Зюзин взял в руки лыковскую линейку, погрузил ее в воду, стоявшую на полу, потом вытащил.

— Пойте, пойте! — сказал он таким зыбким голосом, что, казалось, еще минута, и его прошибет слеза. — Уже пятьдесят три сантиметра набежало. Вы как хотите, а я тонуть не согласен, я людей позову. Все-таки у нас не крейсер «Варяг»…

С этими словами Зюзин поднялся на ноги, дотянулся до окна, за которым по-прежнему семенили ноги прохожих, отворил фрамугу и закричал:

— Товарищи, помогите!

Улица отозвалась на этот призыв только холодным потоком воздуха и обычными, ненавязчивыми шумами. Зюзин еще раз крикнул «товарищи, помогите»: чьи-то ноги отпрянули и засеменили к противоположному тротуару, прошелестел автомобиль, где-то поблизости тревожно заурчали московские сизари. Вдруг напротив окна присел на корточки пожилой мужик с наивно-веселым лицом, небритый, кашлянул и спросил:

— Ты чего орешь-то, дружок?

— Понимаете, товарищ, — сказал ему Зюзин, — тут у нас форменное наводнение, а водопроводчика нет как нет…

— Не горюй, — сказал пожилой мужик. — Я и есть искомый водопроводчик, точнее, сантехник, потому что моя специальность формулируется — сантехник. Сейчас буду вас выручать.

С этими словами он встал и исчез. Зюзин захлопнул фрамугу, отряхнул руки и в победительной позе устроился на столе. Зинаида Косых сказала:

— Ну, слава богу! Значит, все-таки будем жить!

Через несколько минут, которые прошли в приятном молчании, струи воды, лившие с потолка, стали мельчать, редеть, затем с потолка лишь дробно закапало, а вскоре и капать перестало — видимо, сантехник перекрыл воду.

Внезапно пугающе зазвонил телефон. Журавлев поднял трубку, что-то выслушал и сказал:

— Нет, это не репертуарный отдел.

— Во работает телефон! — на бравурной ноте заметил Клюшкин. — Ничего удивительного, что из-за него разводятся некоторые люди.

— Люди, главным образом, разводятся по глупости, — сказала Малолеткова и задумчиво потрогала мочку уха.

Журавлев трубно высморкался.

— Возьмите хоть меня, я именно что по глупости развелась, и это доказали все мои последующие похождения, о которых я вам сейчас кратенько доложу. Вообще-то я сначала хотела соврать, что будто бы героиня этих похождений — одна моя приятельница, но потом я решила: а чего врать-то? Жизнь, она и есть жизнь. Хочется надеяться, что никто меня не осудит.

— Никто тебя не осудит, не беспокойся, — откликнулась Зинаида Косых, но по всему было видно, что она уже приготовилась осуждать.

— Ну, так вот: с первым моим мужем мы жили, я извиняюсь, как кошка с собакой. На первых порах у нас, конечно, сложилось кое-какое взаимопонимание, и даже временами я на него надышаться не могла, все-таки первая любовь, но потом, года через полтора, что ли, произошло у меня к нему внезапное охлаждение. Вроде и не видимся целый день, поскольку оба на производстве, а как ужинать сядем — прямо глаза бы мои на него не глядели! Так и подмывает его как-нибудь обозвать! Он, видите ли, очень нудный оказался, вроде нашего Лыкова…

— Полегче на поворотах! — отозвался Лыков и игриво погрозил пальцем.

— Непьющий, нежадный, не драчун, — продолжала Малолеткова, вынужденно улыбнувшись, — но такой невозможно нудный, что уж лучше бы он был пьяница и драчун. Все зудит, все зудит!.. То погода ему не нравится, то хлеб никудышный стал, то почему у меня в глазах меланхолия. Короче говоря, прожили мы с ним два с половиной года и развелись.

Тут начались, как говорится, мои университеты, и, честно скажу, с мужским контингентом мне настойчиво не везло. Никак не попадался мне в жизненном пути хозяин, опора, хотя — чего уж там греха таить — поклонников было много. Например, в восьмидесятом году познакомилась я с очень интересным мужчиной; он в Доме культуры «Строитель» вел кружок… то ли баянистов, то ли аккордеонистов — сейчас уже не вспомню. Видный был такой мужчина, постоянно при галстуке, вообще одевался. Однако узаконить наши человеческие отношения он не спешил. В конце концов я ему говорю: «Или давай распишемся, или от ворот поворот. Я тебе не девочка. Ишь, — говорю, — устроился, и то у него, и это».

Говоря про «то», я намекала на жену, о которой он время от времени отказывался разводиться.

Он мне отвечает:

«Не могу я со своей женой развестись, она у меня больная. Это, — говорит, — то же самое, что бросить раненого товарища».

«Ну, — говорю, — если тебе с больной интересней, то с ней и живи».

Разошлись мы с ним, но впоследствии я, честно говоря, уже так остро вопрос не ставила, жизнь меня обломала.

Потом у меня был шофер. Он был в последнем градусе алкоголик, но прожили мы с ним относительно долго. Бывало, как придет домой выпивши, так сразу хватается за топор. Однако дальше этого дело не шло; просто он ходил с топором по квартире и посматривал исподлобья, дескать, сейчас кого-нибудь порешу. Походит так час, другой, а после в обнимку с топором где-нибудь прикорнет. Я чего с ним долго не расходилась: мне все это было довольно-таки интересно, сроду я не видела таких атаманов, как этот шофер. Но вскоре я к нему утратила интерес. Гляжу: просто бесноватый мужчина.

Потом я, извиняюсь, жила с парикмахером. Всем был этот парикмахер хорош: и пил в меру, и не зудел, и оформить отношения соглашался. Однако я чую: что-то не то. Я долго не могла понять, в чем тут дело, но потом я сообразила, что меня в нем смущает: он был неистовый накопитель. Нет, жмотом я его не назову; он и цветы преподнесет, и в театр сводит, и в буфете все, что положено, но сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из-под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и ложил в другую специальную банку, где у него лежали одни червонцы. И так вплоть до сотенных купюр, которые он держал в коробке из-под духов «Черная магия».

Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего парикмахера испытать; я решила: если он согласится ради меня сжечь хоть один четвертной, то я с ним останусь, а нет — в добрый час. В один прекрасный день я ему говорю: «Знаешь, что, Эдик, сожги, пожалуйста, четвертной. Очень мне хочется убедиться, что ты у меня сокол и молодец».

А он мне, как обухом по голове:

«Что это, — говорит, — за романтизм такой, деньги жечь?! Ты так, пожалуйста, не шути».

На этом мы с парикмахером и расстались.

После него я некоторое время мучилась с одним махровым интеллигентом. Он закончил, по-моему, три института, но на работу у него руки не подымались. Я его даже мыла. И ведь понимал, наверное, истукан, что мне тяжело вести дом на одну зарплату, и все равно палец о палец не ударял. Бывало целыми днями лежит на диване и от скуки устраивает мне экзамен.

«А знаешь, — говорит, — Елена, как называется литературный язык древних индийцев?»

Я молчу.

«Санскрит. А разговорный язык древних индийцев?»

Я опять молчу.

«Панкрит. Какая ты, — говорит, — Елена, у меня темная!..»

Ну, выгнала я этого просветителя примерно через год, и что же вы думаете? В результате я оказалась у разбитого корыта. Возраст критический, однокомнатная квартира со всеми удобствами, включая телефон, полная материальная база и все при мне, то есть имею, при помощи чего пожалеть хорошего человека. Но его-то как раз и нет. Думаю: «Дура ты, дура! Сколько относительно годных мужиков разогнала! И много ли нам, бабам, надо? Только чтобы сильным полом в доме пахло, повелителем, пусть он даже целыми днями на диване лежит и про индийцев спрашивает; не куковать же весь век одной только из-за того, что мужской контингент пошел какой-то причудливый, не такой?!» В общем, погоревала я, погоревала и пошла к одной женщине, которая, по слухам, знакомила у себя на квартире одиноких людей. Она тоже была одинокая и поэтому стремилась создавать новые семьи. Говорили, что эта женщина прямо какой-то провидец, до того безошибочно она подбирала пару. Ну, прихожу к ней и говорю, что вот, дескать, нуждаюсь в спутнике жизни, но при этом честно предупреждаю: «Что мне именно требуется, — говорю, — я не знаю; требуется хороший человек, который бы мне по всем показателям подходил. Ведь должен же быть в нашей огромной стране хоть один мужчина, который бы мне по всем показателям подходил!.. Самостоятельно, — говорю, — мои поиски постоянно закапчиваются провалом».

Она на меня долго-долго смотрела, а потом говорит: «Есть тебе пара. Ну, точь-в-точь, что требуется, вы даже с лица «похожи».

Как сейчас помню, смотрины она назначила на 1 сентября. Иду я 1 сентября к этой женщине и тоже волнуюсь, как первачок. Прямо ног под собой не чую! Прихожу — его еще нет. Ну, сидим, как две дуры, дожидаемся, вдруг — звонок в дверь! Я чуть в обморок не упала, все-таки не шутка: явился мой суженый, с которым мне предстояло идти по жизни рука об руку до самого, я извиняюсь, гроба. И кто бы, вы думали, это был? Мой первый муж! Виктор Степанович Малолетков собственной персоной, такой же, как и пять лет назад, только немного поистаскался.

— Как хотите, товарищи, а мы сегодня без обеда, — сообщил Лыков. — Макароны не варятся и, я думаю, вряд ли сварятся вообще.

— Да погоди ты со своими макаронами! — сказал Зюзин. — Мы еще не выяснили, чем закончилась любовная эпопея товарища Малолетковой.

— Она не закончилась, она продолжается, то есть живем мы с Виктором Степановичем, как картинки, двоих ребят за это время организовали. Короче говоря, все слава богу.

— Между прочим, — вступил Журавлев, — у нас тоже не мешало бы провести атеистический семинар, поскольку некоторые сотрудники постоянно прибегают к терминологии мракобесов.

— Знаете что, Александр Иванович, — горячо заговорила Зинаида Косых, — и без ваших атеистических семинаров тошно!

— Вот именно! — согласилась с ней Малолеткова.

— Я тоже считаю, что это было бы ни к чему, — сказал Страхов и тронул свои очки. — Вместо того, чтобы заниматься посторонними вопросами, лучше позаботиться об охране умственного труда.

— Вот именно! — продолжала Зинаида Косых. — Какие еще тут атеистические семинары, когда в жизни наблюдается мертвый штиль?! Ни счастья, ни везения, ни покоя, ну, ничегошеньки, кроме воспоминаний!..

— Лично я с этим утверждением не согласен, — заявил Клюшкин. — По-моему, очень увлекательная сейчас жизнь. По мирному времени, может быть, даже самая увлекательная за всю историю СССР. Ну посудите: кругом летают летающие тарелки, ушлые люди целые фабрики крадут, того и гляди с Америкой схлестнемся, что ни год, то какая-нибудь реформа, народ до того присосался к литературе, что дельную книжку невозможно купить, а вам все скучно! Нет, граждане, это мы просто избаловались, застоялись. Вот как начали бы сейчас выдавать по четыреста граммов хлеба на брата — сразу бы, черти, повеселели!

— А-атлична! — воскликнул Лыков.

— Что отлично-то? — спросил его Зюзин.

— А то отлично, что я придерживаюсь того же мнения, что и Лыков: чем нам хуже, тем мы почему-то лучше. Например, при теперешних ненормальных обстоятельствах я свободно могу попросить товарища Косых зашить мне какую-нибудь прореху и даю голову на отсечение, что она зашьет. Ведь зашьешь?

— Зашью, — ответила Зинаида Косых.

— Что и требовалось доказать! А еще вчера она в ответ на такую просьбу сказала бы мне несколько теплых слов.

— Ну почему… — проговорила Зинаида Косых и как-то ушла в себя.

Внезапно в дверь сектора глухо стукнули раз-другой, и затем она резко распахнулась примерно наполовину. Вода, стоявшая на полу, моментально собралась в стройный рябой поток и с приятным шипением устремилась из комнаты в коридор. Через минуту, когда вся вода вышла и на полу остались единственно неопрятные знаки давешнего потопа, как-то: намокшие бумаги, папки, коробочки и так далее, — в дверях появился сантехник в резиновых сапогах.

— Ну, вот и все, ребята, — ласково сказал он, — зря вы переживали.

— А мы, собственно, и не переживали, — откликнулся Спиридонов и стал надевать носки. — Я только вот чего не пойму: по какой причине у меня-то дверь не открылась? Может быть, я ее не в ту сторону открывал? Точно, я ее не в ту сторону открывал, потому что на меня затмение нашло с перепугу.

Сантехник его не слушал; он смотрел на Клюшкина и самым теплым образом улыбался.

— Ты ли это, Петрович? — сказал наконец сантехник, немного протягивая вперед руки, точно он объятия предлагал.

— Ну я, — лениво ответил Клюшкин.

— Давненько мы с тобой не виделись, дорогой ты мой человек, — продолжал сантехник, по-прежнему улыбаясь.

— Чем же вам, интересно, наш Клюшкин дорог? — спросил сантехника Журавлев.

— Сейчас скажу: он мне в прошлом году проиграл шесть миллионов в обыкновенного «петуха».

Все внимательно посмотрели на Клюшкина; Клюшкин сделал бровями «что было, то было»; сантехник лукаво погрозил ему пальцем и ушел, унеся свою пленительную улыбку, отчего в помещении сектора даже несколько посмурнело.

Журавлев высморкался.

— Ну, — возвестил Зюзин, — теперь можно браться и за работу.

— Если у человека есть совесть и сострадание к обществу, — сказал Спиридонов, — то работать ему не помешает ни пожар, ни наводнение, ни атеистические семинары.

— Это ты к чему?

— Это я к тому, что пока вы тут намыливались тонуть, я, между прочим, закончил квартальную сводку по монтажу.

— За что я уважаю советского человека, — сказал Страхов, поправляя свои очки, — так это за то, что хоть ты на голове у него танцуй, а он свое дело знает.

Зазвонил телефон; Журавлев крякнул и трепетно поднял трубку. Выслушав что-то, он нажал пальцами рычаги и виноватым голосом сообщил:

— Из главка звонили: в этом месяце не будет писчей бумаги.

— Между прочим, — заговорил Лыков, — в семьдесят девятом году с этой бумагой вышла уморительная история. Как-то послали меня в командировку за целлюлозой…

— Алё! — сказал Журавлев. — Давайте не будем. Все-таки рабочее время еще не вышло.

Зашелестели страницы, заскрипели перья, запели карандаши.

Освобождение

От Гурьева до Маката

Город Гурьев я невзлюбил. Он был какой-то печально-приплюснутый, неухоженный, бренный, можно даже сказать — нежилой, и чудилось, что люди поселились здесь временно, в силу рокового стечения обстоятельств, что вот-вот они снимутся и уйдут. Кроме того, от Гурьева несло чем-то непоправимо азиатским, воспитанным на нищете, набегах кочевников, песчаных бурях и бездорожье; по-моему, единственным здешним европеизмом был новый мост через Урал, по которому я, наверное, в течение получаса мотался с континента на континент, одержимый неким приятно-географическим состоянием. Одним словом, Гурьев я невзлюбил.

Впрочем, у этой антипатии могла быть и чисто метеорологическая причина. Зима в тот год стояла сиротская; и в России-то не было снега и соответствующих морозов, а тут, в Западном Казахстане, подавно царило безвременье, непорядок: степь обнажилась, дороги раскисли, ни с того ни с сего начался ледоход, а гнусно-серое небо то и дело сеяло ледяную крупу вперемежку с дождем, отчетливо пахнувшим первыми холодами. В такую погоду не то что в городе Гурьеве, в городе будущего захандришь.

Из Гурьева мой путь лежал в небольшой населенный пункт по прозванью Макат, куда меня влекло, уж конечно, не праздное любопытство: под Макатом в ту пору опробовалась новая технология кольцевой сварки, которую разработало наше конструкторское бюро. Отыскав железнодорожный вокзал, я взял билет на ближайший поезд, идущий через Макат, и сразу же двинулся на перрон, чтобы лишить себя всякой возможности зазеваться; дело в том, что я имею скверный обычай опаздывать на междугородные автобусы, самолеты, пароходы и поезда, главным образом, поезда. Не прошло и часа, как объявили посадку, и я схватился за чемодан.

Я прожил на свете тридцать четыре года, много чего повидал на своем веку, но такой посадки наблюдать мне как-то не доводилось. Поскольку мой поезд оказался из тех, которые в народе называют «500-веселый», то есть из тех, что останавливаются не только на каждом бессмысленном полустанке, но, бывает, и просто посреди поля, состоят исключительно из общих вагонов, где места занимаются не «согласно купленным билетам», а как бог на душу положит, и, таким образом, представляют собой самый удобный, дешевый и, главное, доступный вид транспортных сообщений, — постольку эта посадка производила тяжкое впечатление, а также навевала жуткие исторические картины. Как только поезд подполз к платформе, огромная толпа сломя голову ринулась к тамбурам, и тут началось такое, что следовало бы назвать не «посадкой», а каким-нибудь диким хазарским словом: вздыбился над головами багаж, в котором было что-то от щитов и штурмовых лестниц, поднялись гам и ругань, изредка перекрываемые надрывными увещеваниями проводников, наконец, кто-то разбил бутыль с домашней наливкой, и она расползлась по асфальту большим кровяным пятном.

Так как ехать мне предстояло совсем недолго и, стало быть, удобства мне были особенно ни к чему, я спокойно переждал штурм и одним из последних предстал перед проводником — еще молодым, но сильно помятым заспанным человеком, от которого вдобавок пронзительно пахло какой-то дрянью. Как и следовало ожидать, в дураках я не остался: и место мне нашлось, и поезд тронулся только минут через двадцать после того, как вагоны укомплектовались пассажирами через край. Место, правда, нашлось неподалеку от туалета, в переполненном закутке, который на путейском языке издевательски зовется салоном, на правой скамейке с краю; тут было намусорено, сквозило и остро тянуло хлоркой.

Устроившись, я осмотрелся по сторонам.

Всего в нашем закутке набилось одиннадцать человек. Двое из них лежали на верхних полках, и я их поначалу не разглядел. Внизу же, напротив меня, сидели: крупный парень лет, так, наверное, тридцати, форменный богатырь с такими монументальными кулаками, что при виде их становилось не по себе; за ним сидел плотный дядька с тем скрупулезно-пренебрежительным выражением физиономии, которое у нас называется «канцелярским»; далее — полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок; за женщиной расположился милый, интеллигентный седенький старичок, до такой степени похожий на актера Оболенского, что первое время меня все подмывало его спросить: «Вы, случайно, не Оболенский?» В свою очередь, на моей скамейке сидели: у окошка, напротив богатыря, миловидная, но глубоко провинциальная девушка, нелепо накрашенная и с бусами в волосах; за нею три тетки в одинаковых плисовых жакетах, в одинаковых оренбургских платках, с одинаковыми лицами не нынешнего столетия, на которых застыли одинаковые, пространственные выражения, вообще похожие друг на друга немыслимо, до смешного; далее сидел я.

Уже давно тронулся поезд, уже за окошком потянулась обнажившаяся, мертвая степь, уже проехали какую-то станцию с неказистыми строениями, почерневшими от дождя, а наша компания все молчала. Из всех нас, зевавших, сморкавшихся, подремывавших, тупо рассматривавших свои ногти, один богатырь занимался делом: он пристально глядел на девушку с бусами в волосах и все время норовил ей двусмысленно подмигнуть. Наконец с противоположной верхней полки свесился круглолицый веснушчатый рыжеватый парень и сказал:

— Может быть, споем?

На него покосились и промолчали.

— А я дружу с песней! — сказал рыжеватый парень и вдруг запел «Умер бедняга в военной больнице».

Что касается меня, то я был не столько удивлен тем, что он ни с того ни с сего запел, сколько тем, что он запел давно забытую песню, которая вошла в моду в первые годы так называемой германской войны; откуда он ее выкопал — это было для меня тайной.

— И чего глотку дерет?! — сказал канцелярский тип, сердито посмотрев сквозь верхнюю полку.

— Небось с утра не опохмелился, — предположил богатырь.

Певец прервался, посмотрел вниз и сказал:

— Да я вообще не пью!

— И мы насчет этого пас, — отозвался седенький старичок. — А вот чайку бы выпить не помешало.

Поскольку я был рад услужить интеллигентному старичку, я поднялся со скамейки и пошел организовывать чаепитие. Переступив через множество тюков, корзинок и чемоданов, которыми был заставлен проход, два раза больно ударившись о торцы полок и один раз поскользнувшись в какой-то пахучей луже, я наконец добрался до проводника и справился насчет чая. В ответ проводник посмотрел на меня таким образом, точно я просил у него не чая, а, скажем, повышения по службе или, скажем, разрыв-травы.

— Шашки есть, — сказал он и неприязненно отвернулся. — Шашки возьмешь?

Я взял шашки, с трудом изобразил на лице удовлетворение и отправился восвояси.

На обратном пути я обозревал публику: в первом салоне, если вести счет от помещения проводника, ехала беременная молодуха с опухшей, словно заплаканной физиономией; в четвертом — изумительно красивая женщина, темноволосая, причесанная на прямой пробор, этакая казачка; в пятом салоне какие-то криминальные типы играли в карты; в седьмом — пожилые кавказцы в войлочных шапочках с кисточками у виска готовились пировать.

Вернувшись в наш закуток, я разочарованным жестом дал понять, что чая не будет, потом продемонстрировал попутчикам шашечницу и уселся на свое место. Как оказалось, к моему возвращению наша компания уже серьезно разговорилась.

— Я вообще удивляюсь! — восклицала миловидная провинциалка. — Что это за манера такая: как чуть что не по мне, так немедленно на рожон?! Ну никакого уважения к личности! Попеть человеку и то не дадут!..

— Какое может быть уважение к личности, — сказал богатырь, — когда нас в общей сложности двести восемьдесят миллионов! Но вообще это, конечно, безобразие, потому что попеть каждый имеет право.

Канцелярский тип злобно посмотрел сначала на провинциалку, потом на богатыря и как-то увертюрно, предварительно заморгал. Видимо, он что-то хотел сказать, по как раз в эту минуту в наш вагон забрела дама в ушанке с железнодорожной кокардой и закричала:

— Талончики на такси! Кто желает талончики на такси?!

Канцелярский тип, сбитый с толку этим диковинным предложением, промолчал.

— Чего-чего, — сказал седенький старичок, — а уважения к личности нам действительно не дано. Я бы даже отметил: в принципе, биологически не дано. И это тем более загадочно, что средний советский человек — обязательно личность, в том смысле, что он, так сказать, всеобъемлющий человек. Например, наш брат может быть одновременно накопителем, оболтусом, работягой, романтиком, хорошим семьянином, бабником, зверем… ну, и так далее. Но даже в тех случаях, когда наш брат вроде бы одномерен, когда, скажем, он просто бабник, то он обязательно в такой отчаянной, беспардонной степени бабник, что это опять же выходит — личность.

— На кого это вы намекаете? — спросил богатырь.

— Я ни на кого не намекаю, — улыбнувшись, сказал седенький старичок. — Я говорю, что вот, например, немцы или французы, наверное, в гораздо большей степени, нежели мы, производители, потребители, законоисполнители, вообще граждане в строго муниципальном смысле этого слова, зато наш человек в гораздо большей степени человек. Однако скажи я сейчас какому-нибудь обожателю Петра Ильича Чайковского, что я Чайковского в грош не ставлю, а превыше всего ставлю, положим, какого-нибудь Дебюсси, он за милицией побежит…

— Правда! — сказал я. — Ей-богу, правда!

— С другой стороны, — вступил канцелярский тип, предварительно окинув меня неприятным взглядом, — настораживает безответственность нашей смены в том смысле, что она словам отчета не отдает. Вот сейчас молодой человек ни к селу ни к городу приплел бога. Зачем он его приплел? А ни за чем, по недоумению он приплел это вредное междометие, из чего я делаю вывод, что наша смена словам отчета не отдает. Народ, понимаете ли, кругом наяривает атеистическую пропаганду, а в устной речи постоянно допускаются всякие безответственные слова, которые, безусловно, снижают общий антирелигиозный на кал. И всем хоть бы что!

Меня так разозлили эти слова, что я решил в отместку созорничать.

— А я, папаша, верующий, — сказал я, хотя в действительности меня следовало бы отнести не то что к неверующим, а прямо-таки к махровым материалистам. — Так что бога я приплел не для красного словца, а по внутреннему убеждению.

Канцелярский тип обомлел; он испуганно огляделся по сторонам, как бы делясь со всей честной компанией своим ужасом, потом ударил себя ладонями по коленям и воскликнул:

— Вот это да! Вот это называется — дожились! Старики и те нынче в боге разочаровались, а так называемая смена во весь голос заявляет о своих преступных — я не побоюсь этого слова — преступных заблуждениях и не краснеет!

— Вы что, действительно верующий? — проникновенно спросил меня седенький старичок.

Перед этим старичком я валять ваньку не собирался, и, если можно было бы как-нибудь дать понять, что я попросту дурачу нашего пришибленного попутчика, я бы ему, например, объяснительно подмигнул, но канцелярский тип по-прежнему возмущенно на меня пялился, и, таким образом, пути к отступлению у меня не было; я кивнул.

— Гм! — произнес старичок. — Это, во всяком случае, удивительно.

— А по мне, — сказал богатырь, — верь ты хоть в Магомета, хоть в домовых, — главное, чтобы человек был хороший. Внимательный, серьезный, работящий, и чтобы все в дом, все в дом!

Вслед за этими словами он вопросительно посмотрел на провинциальную девушку и как бы невзначай покрыл своей лапищей ее кисть; девушка вздрогнула, высвободила кисть и зарделась.

— Извините, но это довольно легкомысленная позиция, — сказал мне седенький старичок. — Безоглядно возводить какую бы то ни было гипотезу в категорию истины, в сущности, так же нездорово, как видеть то, чего нет.

В эту минуту у меня над головой заворочался невидимый пассажир, затем с верхней полки посыпались хлебные крошки и раздался приятный голос:

— Положим, папаша, и ваша позиция не безупречна. Ну с чего вы взяли, что верить в бога означает видеть то, чего нет? Какие у вас на это имеются доказательства?!

Судя по голосу, невидимый пассажир был худощавым человеком среднего роста, с приятным лицом и внимательными глазами. Еще я почему-то решил, что на левой щеке у него непременно есть родинка.

— Ну, почему… — сказал старичок, — доказательства мы найдем. Например: если бы бог существовал, то для разума это было бы очевидно.

— В том-то все и дело, что это для разума очевидно! — с сердцем сказал невидимый пассажир. — Другое дело, что это не для всякого разума очевидно, а для разума романтического, заинтересованного и, главное, запуганного кое-какими трагическими загадками. Судите сами: разве существование человека в ракурсе его бесподобности на фоне природы не есть прямое доказательство того, что существование бога очевидно?! А наше превращение на пути от вируса до Эйнштейна, которое настолько же может быть детищем грубой эволюции, насколько вероятно, чтобы в результате беспорядочного движения атомов сам собою, то есть нечаянно сложился автомобиль. Наконец, мы с вами сейчас едем в поезде и разговариваем о боге; может быть, то, что вот мы сейчас едем в поезде и разговариваем о боге, есть как раз самое веское доказательство того, что он есть. Я уже не говорю о любви, природу которой материализм даже не пытается объяснить, я уже не говорю о феномене добра, в частности, выступающем в противоестественном, с точки зрения природы, качестве самопожертвования, я уже не говорю о неукоснительном торжестве добра над злом, как бы продолжительно и могущественно оно ни было. Вот это действительно доказательства!

— То, что вы говорите, конечно, занимательно, — сказал седенький старичок, — но если вы хотите, чтобы у нас с вами получился стоящий разговор, давайте, пожалуйста, сомневаться. Давайте сомневаться, ибо несомненное знание трудно признать культурным. Культурное знание всегда нагружено вопросом: «А вдруг все наоборот?» И что самое интересное — судьба каждого, так сказать, отдельного знания такова, что в конечном итоге все действительно выходит наоборот. Итак, давайте сомневаться, ибо с человеком непоколебимым разговаривать невозможно. Тем более что не следует забывать о той нашей национальной черте, что если у нас соберутся два человека, расходящиеся в отношении к Чайковскому на одну шестнадцатую мизинца, то выходит, как будто эскимос разговаривает с готтентотом.

— Пожалуйста, давайте сомневаться, — согласился невидимый пассажир. — Я, собственно, к этому и призываю. Только, по-моему, не следует тратить, так сказать, «сомнительную» энергию на то, что сомнению вовсе не подлежит. Например, вряд ли имеет смысл сомневаться в том, что сегодня у нас вторник, 4 февраля.

— Тогда я буду вынужден повернуть вопрос в несколько ином ракурсе, — сказал старичок. — Видите ли, дело тут не столько в свойствах вещей, сколько в свойствах сомнения. Я вот что имею в виду: для какого-нибудь таракана все несомненно, но это не потому, что все несомненно, а потому, что он таракан.

— Это вы отличный пример привели! — воскликнул невидимый пассажир и, наверное, сделал какое-то радостное движение, так как с верхней полки опять посыпались хлебные крошки. — При всем том, что наш таракан не Иоанн Златоуст и не Аристотель, а именно таракан, для него, в частности, несомненно, что существует некая непобедимая сила, даже стихия, которая может организовать тараканьи бега, а может ничтожным мышечным усилием пресечь его насекомое бытие. Но ведь то же самое несомненно для Аристотеля и Златоуста! Впрочем, если эта аллегория покажется вам чересчур отвлеченной, то вот вам другой пример: допустим, что клетки моего организма способны сомневаться; и вот они начинают сомневаться: а что если они сами по себе и не существует никакого компонующего их организма, то есть моего организма? Разве это не смешно?

— Смешно, — согласился седенький старичок. — Однако будет еще смешнее, если мы допустим, что вы последовательно учите свои клетки, как им функционировать, а также под страхом каких-нибудь нескончаемых мучений заказываете им сомневаться и рассуждать, на чем, собственно, стоит любая из четырех мировых религий. Мало того, что это будет смешно, это еще будет и в высшей степени подозрительно.

— Ну, это мы уже с вами заехали не туда! Давайте условимся, о чем идет речь: о вере или о религиях? За то, что религии — эго уголовный кодекс для дебилов, патологических злодеев и несовершеннолетних, меня агитировать не нужно. Я предлагаю именно веру попробовать на зубок.

— В таком случае возвращаемся к тараканам, — сказал седенький старичок с таким профессорским выражением, что я невольно заулыбался. — Давайте действительно допустим, что таракан настолько сообразителен, что он подозревает о существовании некой верховной стихии, которая может все. Но вот в чем вопрос: если таракану ясно, что она есть, ему должно быть ясно, что она есть. Иначе это уже будет полубезумие. А вдруг эта верховная стихия, этот тараканий бог на самом деле — какой-нибудь Петя Иванов, двоечник и дурак, который, в свою очередь, свято верует в то, что если повернуться через левое плечо и три раза плюнуть на юго-запад, то его не спросят по английскому языку. Стало быть, давайте прежде всего разберемся в том, что есть бог людей, поскольку это кардинальный и, по сути дела, единственный вопрос веры.

— А по-моему, это, напротив, не имеет никакого значения, — возразил невидимый пассажир. — Какая, в сущности, разница, кто именно вас угробит либо вылечит от недуга — дипломированный врач, экстрасенс или деревенская бабка?! Вас вылечили — и большое спасибо, и общий привет; вас угробили — очень жалко… Тем не менее вера честно разрешает этот вопрос принципиальной непознаваемостью божества. И, между прочим, этот ответ нисколько не противоречит марксистской теории познания: бог непостижим исключительно потому, что он бесконечен, потому, что частице недоступно познание целого, потому, что я при всем желании не могу показаться собственной клетке. Но это еще ничего не значит, то есть неважно, что нам не дано знать, что есть бог, важно, что нам дано знать, что бог есть, поскольку в этом знании заключены ответы на все вопросы. Например, по Толстому процесс освоения бога состоит в следующем: в один прекрасный день вы соображаете, что ваша жизнь не имеет смысла, что она напрочь лишена вневременного, исторического значения, так как в итоге всех ваших несчастий, подвигов и совершенной деятельности ума вас ожидает смерть — величайшая и глубоко оскорбительная нелепица в свете тех божественно-вечных свойств, которые отпущены человеку. И тут, считает Толстой, если вы в состоянии хоть сколько-нибудь шевелить мозгами, вы неизбежно приходите к пониманию: выход в боге, которого не может не быть, который все организует в осмысленное единство, всему дает силы и желание жить через освобождение от бессмыслицы полной смерти. Я, честно говоря, не очень это понимаю, но думаю, что в чувственном отношении это — как полюбить.

— Но в любви за первым припадком умопомрачения приходит зрелость, — сказал седенький старичок. — Приходит зрелость, и мы спрашиваем себя: а кто, собственно, она такая? Именно в этом ракурсе я и ставлю вопрос: подвластно мне знать, кто она такая, или же неподвластно? Долой восторги, будем отвечать на вопрос трезво, в заданном ракурсе и как на духу.

— Я в этом ракурсе и отвечаю: неподвластно. Но это не имеет никакого значения.

— А я повторяю, что это имеет решающее значение, ибо завтра у меня заболит сердце и я вместо валидола но ошибке положу под язык таблетку ацетилсалициловой кислоты.

— Ну и что?

— А то, что мне все равно полегчает, поскольку я уверен, что принял спасительный валидол.

— Ну и что?

— А то, что на самом-то деле исцеления не происходит, что болезнь-то идет своим чередом, что, несмотря на галлюцинацию здоровья, она меня ест, ест!..

Тетки в одинаковых плисовых жакетах, как по команде, поднялись с мест, подхватили свои мешки и проследовали, по всей видимости, в соседний вагон. Я давно заметил, что они как-то странно переглядываются между собой, но не думал, что дело примет такой решительный оборот.

— Напугали баб, — сказал наш певец и раскатисто засмеялся. — Даю голову на отсечение, что они теперь сойдут на две остановки раньше. Я правильно предлагал: вместо того чтобы пугать население, надо было исполнить пару-тройку народных песен. И технология простая: я завожу, вы подпеваете. Я, честно говоря, этих песен знаю — без трех штук миллион! Вот еще есть такая отличная песня…

И он запел песню, в которой мне запомнились только следующие слова:

Поскольку мы настойчиво не подтягивали, наш певец попел-попел и затих.

— Боюсь, что давеча я не совсем точно выразил свою мысль, — сказал невидимый пассажир. — Разумеется, верующий человек должен иметь понятие о том, чему он вручает себя как спасению. Но я думаю, что он приходит к этому пониманию не разумом, а сердцем, то есть неким премудрым устройством, которое называется сердцем или душой. Боюсь, что тот, кто осенен даром, так сказать, сердечного знания, имеет колдовские преимущества по сравнению с остальными. Например, он за тысячи километров узнает о болезни близкого человека. Или вот метание ножа! Ведь метание ножа…

— Насчет метания ножа я сейчас объясню, — перебил его богатырь. — Главное — это дистанция. Выбираешь такую дистанцию, чтобы нож успевал сделать только один оборот, берешь его двумя пальцами посреди лезвия и пускаешь с оттяжечкой от плеча. При соответствующей тренировке попадание гарантировано в ста случаях из ста.

— Балабол, — с опаской сказал канцелярский тип.

— Ведь метание ножа, — как ни в чем не бывало продолжал невидимый пассажир, — это вовсе не искусство метать нож таким образом, чтобы он попадал в цель исключительно острием, это искусство веры в то, что нож попадает в цель исключительно острием. Ошибки не может быть: если вы безусловно верите, ваш нож будет попадать в цель исключительно острием, если вы безусловно верите, какую бы таблетку вы ни приняли, вам гарантировано исцеление.

— Вот вы говорите, сердечное знание, — сказал седенький старичок. — Но ведь и собаке дано это самое сердечное знание, а она кому ни попадя лижет руки, если, конечно, ее не бить. Причем точно такое же бессловесное сердечное знание, какое может быть свойственно человеку, если еще не более утонченное, на что издавна намекает вся, если можно так выразиться, собакочеловеческая литература. А между тем собака не знает бога, она даже человека за бога не признает, так как имеет манеру его кусать. Значит, какой у нас с вами напрашивается вывод? Бога имеет не то, что имеет сердце, а то, что имеет разум. Это, между прочим, пожалуй, единственный сколько-нибудь весомый довод в пользу бытия божьего, потому что человеческий разум — единственная иррациональная вещь в природе. Но вот какая получается ерунда: если бы бог существовал, для разума это было бы очевидно…

В эту минуту где-то в дальнем конце вагона раздался такой дикий крик, что я вздрогнул и онемел; так кричать мог либо человек, к которому приступают с ножом, либо человек, который встретился с привидением. Все наши испуганно переглянулись между собой, а затем уставились на меня, видимо, посчитав, что, поскольку я сижу с краю, мне должно быть известно, кто это там кричит. Я посмотрел в глубь вагона, но ничего особенного не приметил. Снова раздался крик; я поднялся и, немного робея, пошел выяснить, что, собственно, происходит.

В пассажирском салоне, расположенном сразу за помещением проводника, рожала та самая молодуха, которую я отметил, когда еще ходил организовывать чаепитие. Так как роженицу со всех сторон обступили сочувствующие женщины, сначала мне толком ничего не удалось разглядеть, но потом, через головы и в просветах, я увидел, что роженица лежала на нижней полке пунцовая от натуги и держала во рту правую руку, — наверное, потому, что она совестилась кричать. Тут какой-то старик казах принес длинный отрез нелепой восточной ткани, который, по его добродушному признанию, он вез заведующей районным отделом народного образования в качестве взятки, и сочувствующие женщины ловко завесили салон от пола до потолка.

— Надо, наверное, поезд останавливать, — сказал старик казах, смешно показывая руками, как останавливают поезда.

— Ничего, и так родим, на колесах, — ответила ему одна из сочувствующих женщин, почему-то употребляя глагол «рожать» во множественном числе.

— Между прочим, — сказал я, — потом могут быть неприятности бюрократического порядка. Ну что паспортистка напишет в графе «место рождения»? Между Гурьевом и Манатом? Вот один мой приятель имел несчастье родиться в Эгейском море, то есть на пароходе, который пересекал Эгейское море; так ему через раз денежные переводы не выдают!

— Вместо того, чтобы глупости говорить, — сказала мне красавица казачка, которая тоже была тут, — лучше попросили бы у проводника горячей воды и несколько простыней.

Я протиснулся между сочувствующими женщинами и постучался к проводнику: никакого ответа. Я постучал еще раз и услышал за дверью невразумительное ворчание — скорее всего проводник еще не проспался.

— У него там девушка, — весело подмигнув, сказал мне старик казах и показал руками, какие бывают девушки.

Поскольку помочь роженице мне было решительно печем, я отправился восвояси. На обратном пути меня немного обидели: дойдя до того салона, в котором пировали кавказцы, я машинально приостановился, очарованный дивными запахами овечьего сыра, зелени и еще чего-то забористого, огневого; один из кавказцев недружелюбно на меня посмотрел и сказал:

— Проходи, дорогой! Очень прошу, не мешай закусывать! — Говоря, он держал во рту несколько стрелок-зеленого лука и от этого походил на селедку, приготовленную для праздничного стола.

Диспут в нашем закутке шел своим чередом.

— Однако, прежде чем вывести, что есть бог, — говорил седенький старичок, — давайте выведем, что не есть бог, пойдем академическим путем к утверждению через отрицание. Для этого рассмотрим шесть основных ипостасей бога…

— Откуда вы их столько набрали? — спросил у старичка «невидимый пассажир», который в действительности оказался именно таким, каким я его представлял; самое интересное было то, что на левой щеке, чуть ниже века, у него и впрямь была родинка размером с булавочную головку.

— На самом деле их гораздо больше, чем шесть, — сказал старичок, — но основных почему-то шесть. Первая ипостась: категорический бог, то есть бог, почти физически существующий, бог, который, так сказать, председательствует над миром и самым непосредственным образом управляет его делами. Об этом боге мы знаем из книги Бытия и других разделов Ветхого завета, в которых описывается, как категорический бог разговаривает с людьми, ходит к ним в гости, даже бранится, то есть выступает как самое что ни на есть категорическое лицо. В Апокалипсисе этот бог даже описывается. Кроме того, нам известно, что мы созданы по образу и подобию божию, и, как бы ни выкручивались богословы, вкладывая в эти параметры всякие фантастические значения вплоть до прямо противоположных, образ есть образ, а подобие есть подобие; во всяком случае, святой дух на этот счет никак специально не оговаривается. Кстати сказать, тут кроется большая двусмысленность, если принять во внимание каннибалов, пигмеев и национал-социалистов…

— Да погоди ты, отец, про национал-социалистов! — перебил богатырь седенького старичка и вопросительно мне кивнул. — Ну, что там, друг, происходит?

— Женщина рожает, — сказал я. — А проводник пьян. Впрочем, есть мнение, что он заперся с девушкой и блудит.

— Родить и то не можем по-человечески, — сказал канцелярский тип, тоже почему-то упирая на множественное число.

— Вот как бывает, когда мужчины легкомысленно относятся к спутницам своей жизни, — сказал богатырь миловидной провинциалке и снова как бы невзначай покрыл своей лапищей ее кисть; провинциалка, как и в прошлый раз, вздрогнула и зарделась.

— Так вот я спрашиваю, — продолжал седенький старичок, — мыслим категорический бог? Имеет он право на существование? И отвечаю: конечно, нет! Для деликатного разума категорический бог немыслим, ибо в этой ипостаси он слишком часть человеческой системы, что-то вроде царя Дадона. Категорический бог — это премьер-министр, это управление бытового обслуживания, это прокуратура. Наконец, нам очевидно, что одна из физически существующих лопат не может быть Главной Лопатой, вечной и бесконечной; это подходящий пункт для симуляции психического расстройства, но никак не основание для религии.

Второе: бог есть нечто. То есть йог — всеблагой, вседовольпый, всемудрый дух, существо вне времени и пространства, причина всех причин, начало всех начал, непостижимость, совершенная любовь, — одним словом, нечто. Чем это самое «нечто» не устраивает вдумчивого человека? Одной интригующей деталью: видите ли, бог-нечто сообщил нам о себе одновременно и слишком мало и слишком много. Слишком мало потому, что из тех божественных качеств, в которые он счел необходимым нас посвятить, никак не складывается сколько-нибудь вразумительная картина. Бог-нечто остается для нас решительно невообразимым, невоплотимым в сколько-нибудь гармоническое понятие, каковому можно было бы поклоняться, будучи вполне здравомыслящим человеком. Он так и остается этим туманным «нечто», настойчиво смахивающим, знаете, на что? На «ничто»! Тут, правда, нужно оговориться: возможно, бог — понятие действительно в такой степени необъятное, что его не в состоянии осветить десяток известных свойств. Но скажите: разве здравомыслящий человек станет поклоняться, положим, обыкновенному кислороду на том основании, что, кроме живительного свойства, он имеет еще бесконечное количество свойств? Даже не так: он скорее будет поклоняться обыкновенному кислороду, о котором ему по крайней мере известно, что без него нельзя жить, нежели какому-то «нечто», о котором он не знает фактически ничего, кроме того, что без него вполне можно жить… Наконец, из практики нам известно, что человек — существо в высшей степени сообразительное, и в принципе все в этом мире подвластно разуму человека. Дело дошло уже до невероятных, библейских свершений: человек останавливает реки, синтезирует вещества, которых никогда не существовало в природе, творит новые небесные тела, не сегодня завтра научится людей в колбах выводить, — а бог-нечто как будто специально прячется от человека, как будто нарочно отгораживается от него всякими недомолвками, двусмысленностями и прилагательными, лишенными конкретного содержания. К чему богу людей, спрашиваю я вас, понадобилась бы такая сокровенность от людей? Это непонятно. Вот тараканьему богу Пете Иванову обязательно следовало бы перед тараканами напустить на себя туману, потому что в действительности он двоечник и дурак. Это понятно. Но дать человеку, так сказать, всемогущую думательную оптику и настойчиво прятаться от объектива? Извините, я этого не пойму! Вообще вот я вам что скажу: подозрительна эта сокровенность; как хотите, а есть в ней что-то небожественное, человеческое, причем далеко не в самом лучшем смысле этого слова.

Но это с одной стороны. С другой стороны, как я уже сказал, бог-нечто сообщил нам о себе слишком много. То есть, может быть, естественнее было бы вообще ничего не сообщать, потому что опять же непонятно, зачем величайшему существу, творцу и господину миров понадобилось такое куцее и, в общем-то, даже суетное сообщение. Если бы бог-нечто существовал, ему вовсе не нужно было бы рекламировать факт собственного существования. У него есть великое дело, он его знает и делает — при чем тут, собственно, материал? Ну зачем человеку знать, что есть бог?! Более того: полное божественное молчание было бы сообразнее религиозной идее, поскольку тогда все намекало бы на бога и решительно ничего не настораживало бы на его счет. А то чудеса, посланники, тысячи страниц, писанных под диктовку святого духа, наконец, целый набор наук, призванных доказывать, что бог есть. Это уже, знаете ли, как-то не по-олимпийски…

— Дело в том, что вы не учитываете психологию верующего человека, — сказал, свесившись с верхней полки, пассажир с родинкой на щеке. — То, о чем вы сейчас рассуждаете, верующему человеку и в голову не приходит. Это для него неважно, потому что ему хорошо, потому что ему по крайней мере не одиноко. Он судит примерно так: что мне тучи, если за ними я чую солнце?! Что мне углы и закоулки, если я вижу путь?! Наконец, совершенно понять Эйнштейна мог только другой Эйнштейн.

— Именно поэтому мне и подозрительна психология верующего человека, — сказал седенький старичок. — Ведь вера только в том случае почтенное занятие, если ее объект доступен уразумению. Мы же с вами пока что натыкаемся на сплошные туманности Андромеды, равнозначные таким объектам веры, как ночь с четверга на пятницу и тринадцатое число. А ведь это легкое помешательство — верить в то, о чем понятия не имеешь! Тем более что как бог, так и его вера — это гораздо туманнее, нежели ночь с четверга на пятницу и тринадцатое число. Недаром у громадного большинства религиозных людей вера сосредоточивается совсем не на том пункте, на котором она стоит, то есть не на вере в благо усовершенствования жизни через посильное самоусовершенствование, а на вере в вечную загробную жизнь через отпущение проступков, гадостей, преступлений. И в этом нет ничего удивительного, хотя это очень удивительно. Но — каков поп, таков и приход, бог темнит, и люди его темнят.

— Ну, это вы уже слишком! — сказал я седенькому старичку, почесывая затылок. — Просто в жизни много разных несправедливостей и несчастий, что, конечно же, порождает романтические настроения. Если когда-нибудь жизнь станет абсолютно благополучной, бог будет забыт, как «черты и резы» — это такое доисторическое письмо. Хотя, может быть, и совсем наоборот… С другой стороны, нас еще окружает множество, так сказать, необъяснимостей и чудес.

— Это точно, — согласился со мной канцелярский тип. — Чудес в жизни много. Взять хотя бы следующий случай… Году в семьдесят седьмом читал я лекцию на Чукотке. (Я по специальности лектор-пропагандист.) Лекция называлась: «Разоблачение предрассудков о возможности чтения мыслей на расстоянии». Аудитория, доложу я вам, страшная: каждый второй — шаман. Сначала я разоблачал чтение мыслей на расстоянии самым доступным способом. Допустим, говорю какому-нибудь оленеводу: «Задумайте желание». Он задумывает желание. «А теперь, — говорю, — спросите меня, знаю я про то, что вы задумали, или нет». Он спрашивает, знаю я или нет. Я отвечаю: «Нет». Вслед за этим я разъясняю, что если один советский человек не может читать чужие мысли на расстоянии, то, значит, этого не может никто, за исключением жуликов и профессиональных сеятелей дурмана. Но это просто, а вот другой номер: кто-нибудь прячет в зале предмет, а я его нахожу; беру за руку того, кто прятал предмет, и он меня против своей воли ведет, куда надо, потому что рука индуктора, то есть ведущего, бессознательно указывает нужное направление. Найдя спрятанный предмет, я срываю аплодисменты, а потом разъясняю публике, каким образом я его нахожу, и, таким образом, разоблачаю нечистоплотность читателей мыслей на расстоянии. Но в тот раз мне сильно не повезло: индуктор попался пьяный, рука у него ходит туда-сюда, туда-сюда — ну ничего не поймешь! В общем, я потерпел провал и с горя решил разоблачить некоторые другие народные предрассудки, например, приворот, сглаз, гадание по руке. Это, конечно, с отчаянья, от неудовлетворенности собой, потому что с пьяным индуктором я потерпел провал. Значит, взялся я разоблачать приворот, а один старый шаман вдруг встает и говорит: «Если, — говорит, — вы, товарищ, не прекратите порочить древнее искусство приворота, то я вас накажу». Я, понятное дело, не поддался на эту провокацию и продолжал гнуть свою линию, но должен сказать честно, этот старый черт меня впоследствии действительно наказал. Он меня… Нет, я все-таки не скажу, что он, гад такой, со мной сделал. Хоть мы с вами больше и не увидимся никогда и фамилию вы мою не знаете, я все-таки промолчу, потому что это был удар по современной науке, потому что для материалиста такое приключение — срамота.

— Мне, честно говоря, ужас как интересно узнать, что же с вами сделал этот чукотский шаман, — сказала провинциалка.

— Не могу, — ответил, вздохнув, канцелярский тип. — Партийность не позволяет.

— Однако вернемся к нашим баранам, — сказал седенький старичок. — Третье: бог-Христос. Это странно, но среди даже неверующих людей о боге-Христе почему-то распространено ошибочное, а именно благостное представление. Между тем Евангелие рисует нам сложную, противоречивую, даже двусмысленную фигуру. Если перечитать Евангелие беспристрастно, то на чистую воду выведется сугубо политический человек: практичный, надменный, желчный, решительный, беспорядочный, слабый. Скажем, его чудеса начинаются с пьянки: когда кончилась выпивка, он получил ее из воды. Этот бог проповедует бесконечную любовь, бесконечную до абсурда, до непротивления хищникам рода человеческого, но сам ведет себя так, словно закон любви писан не про него, хотя он писан и про него, о чем бог-Христос распространяется при каждом удобном случае. С матерью он разговаривает, как с прислугой: «Что тебе, женщина?» Любознательному ученику на все расспросы отвечает: «Отыди от меня, сатана!» Торгующих в храме этот непротивленец лупцует самым нефигуральным кнутом и серьезно сулит вечные муки тем, кто его не славит. Свое учение он проповедует главным образом на чужбине, но все неевреи для него не люди — одной хананеянке он это говорит прямо в лицо. Хотя бог-Христос уверяет всех, что он заклан на подвиг, ведет он себя накануне подвига не то чтобы по-мужски — незадолго до казни жалуется категорическому богу: «Отец, почто оставил мя?» — а тот самый крест, который он завещал всем своим последователям нести со смирением, тащит за него какой-то прохожий. Даже своей гибелью любвеобильный Христос умудрился навести тысячелетние страдания на целый народ! Ничего удивительного, что его ученики запутаны до такой степени, что они беспрестанно умствуют, сомневаются, а непротивленец Петр даже отрезал у одного раба ухо…

— Вот что интересно, — сказал пассажир с родинкой на щеке. — Откуда у вас такое знание евангельских текстов?

— А, собственно, какое это имеет значение?

— Нет, я подумал, может быть, вы имеете какое-то отношение к церкви?..

— Решительно никакого. Я пенсионер, в прошлом специалист по котлам. Со своей стороны, тоже позволю себе поинтересоваться: а вы какое имеете отношение к церкви?

— К церкви, как и к котлам, я даже косвенного отношения не имею. Я даже некрещеный. А профессия моя — строительство подземных коммуникаций.

— Ну и ладно, — сказал седенький старичок. — Тогда пойдем дальше — отделим учение от учителя, рассмотрим учение как таковое. Это необходимо по справедливости, потому что есть учение Лассаля, а есть сам Лассаль — бабник и дуэлянт. Значит, четвертое: бог-закон.

Если рассмотреть учение Христа как таковое, то нельзя не согласиться, что это добродушное, созидательное учение: не убий, не укради, не пожелай, а возлюби ближнего своего, как самого себя. И обратите внимание: бог-закон не требует делать добро, понимая, что для огромного большинства людей это уже критическая нагрузка, он требует всего-навсего не делать зла, но даже это скромное законоположение остается гласом вопиющего в пустыне. Как хотите, а это странно. Вы понимаете: две тысячи лет назад на нас свалился спасительный, всеразрешающий закон, а мир не перевернулся! Вроде бы все так просто: стоит людям всего-навсего не делать зла, и жизнь станет волшебной сказкой. Тем не менее вот уже две тысячи лет, как, вопреки спасительному закону, походя льется кровь, семь шкур спускаются ни за понюх табаку, и так, между прочим, идут в дело чужие жены. А ведь это скандал! Я так понимаю: уже раз бог-закон, то непреложный закон, что-нибудь вроде инстинкта продолжения рода, которому не следовать физически невозможно, или по крайней мере следовать выгодно и легко… Я так понимаю: уж если ты бог-закон, то такой закон, в силу которого на Земле становится неизбежно, неукоснительно хорошо!..

— Вы забываете о том, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — что, может быть, бог № 1 — эго как раз бог-свобода, бог-самоопределение. Может быть, первейшим благом, которым бог наградил человека, была свобода выбора между светом и тьмой, поскольку счастье по принуждению — это уже несчастье. Между прочим, именно поэтому некоторые и выбирают тьму, так как для некоторых свобода принципиально дороже любого благополучия.

— Да какая же это свобода, — сказал седенький старичок, делая, что называется, большие глаза, — если выбор света награждается вечным блаженством, а выбор тьмы — вечными муками?! Это, я извиняюсь, не свобода, а спекуляция на человеческих слабостях, потому что в обмен на бессмертие наш брат во что хочешь поверит, хоть в Гринвичский меридиан, да еще так поверит, что дороже матери и отечества ему будет этот самый Гринвичский меридиан, что он на ощупь будет даваться! Вот скажи человеку, что он никогда не умрет, если по четвергам будет ложиться спать в валенках, — он будет ложиться спать в валенках! И еще, чего доброго, на самом деле никогда не умрет! Так что тьму некоторые выбирают не по той причине, что свобода для них превыше всего, а по той причине, по какой люди курят, отлично зная, что курить — здоровью вредить. Поэтому я принципиальный сторонник вот какой свободы: за шкирман его в рай, сукиного сына, за шкирман! Отсюда и соответствующие претензии к богу-закону: ты дай такой закон, чтобы вор не имел физической возможности воровать, убийца — убивать, сладострастник — оскорблять и разрушать семьи — вот это будет по-божески, вот это будет закон! Но, увы, закон Христа оказался слишком бесхитростным и беззубым относительно нравственной конструкции человека, то есть практически непригодным. Ибо человек-то оказался намного сложнее, чем его трактовал бог-закон, а человеческие болезни куда более мудреными, чем лекарство. Например, Христос говорит: «Любящий себя погибнет, ненавидящий — спасется». А я вот и люблю себя и ненавижу! Вот как мне быть, если я и люблю и ненавижу?! Значит, и бог-закон есть фикция, пустой звук. Между тем…

На этом месте старичок вынужден был прерваться, так как в проходе внезапно раздался тяжелый грохот. Я выглянул из нашего закутка и увидел двух сцепившихся моряков. По всей видимости, они только-только сцепились и еще не успели нанести друг другу таких оскорблений действием, после которых драка становится неизбежной. Посему моряков почти сразу разняли, а красавица казачка, которая опять была тут как тут, сделала им внушение:

— И не стыдно?! — сказала она, уперев в бока руки. — Еще называются защитники социалистической Родины! Не защитники вы, а, извините за выражение, сосунки! Давайте-ка миритесь, не то я вам сейчас обоим уши надеру!

Моряки немного покобенились, но все-таки помирились.

— Ну, ладно, — сказал один, — беру свои слова назад: Каспийское море — тоже море.

— Интересно, — сказала провинциалка, — а как там наша роженица?

— Надо полагать, рожает себе помаленьку, — ответил ей богатырь.

— Между тем, — продолжал седенький старичок, — существует, так сказать, природная нравственность, которая дана мне как орган, как, скажем, поджелудочная железа, и которая не нуждается ни в какой внешней организации. Ибо что мне закон, если я физически не способен его нарушить. «Не убий» для меня то же самое, что «не погаси солнце». Я вне закона! Вообще, должен сказать, человечество в лице своих истинных представителей давно выросло из христианства. Сегодня всякий истинный его представитель более Христос, нежели сам Христос. Из этого, между прочим, следует, что если бог-закон и имеет право на существование, то как бог проституток, убийц, лжесвидетелей, растлителей малолетних, то есть всячески обездоленных и порочных. Христос, собственно, так и говорит: не праведников пришел я звать, но грешников; не здоровым нужен я, но больным. Впрочем, и больным Христово лекарство, как мертвому припарки, ибо настоящее зло дебильно и не боится даже вечного наказания.

— Если природная нравственность что-нибудь и доказывает, — сказал я, — так, по-моему, исключительно то, что бог, если можно так выразиться, обслуживает не всех, а только истинных представителей. Непредставители вне поля его зрения, потому что, возможно, они вовсе даже и не люди, а черт его знает что! Вот кит: кажется, он рыба, а на самом деле он не рыба, это только кажется, что он рыба. Ведь согласитесь, мы все страшно разные, и эго очень подозрительно!.. Соберутся пятеро соседей по подъезду на лавочке посидеть, а впечатление такое, что они разнопланетяне! И это у нас исстари так ведется. Вот возьмем девятнадцатый век: Иванов пашет, Петров торгует красным товаром, Сидоров служит в каком-нибудь департаменте, а Юрий Голицын, предводитель тамбовского дворянства, уже будучи камергером и отцом семейства, сбежал с сопливой девчонкой в Англию, где прошел все круги ада и кончил капельмейстером русского хора; а генерал Уваров, бонвиван и богач, в один прекрасный день вышел из дома и исчез навсегда; а шеф жандармов Воронцов стрелялся с декабристом Луниным из-за философских разногласий: а принц Александр Петрович Ольденбургский развлекался тем, что ставил спящей прислуге клистиры; ну и так далее…

— Вы, наверное, историк по профессии, — спросил меня седенький старичок.

— Отнюдь, — сказал я. — Я технарь, специалист по электросварке.

— Я полностью согласен с товарищем технарем, — сказал богатырь. — У нас всю дорогу кто в лес, кто по дрова. А кроме того, от русского мужика действительно всего можно ожидать: от мелкого воровства до пламенного интернационализма. Вот работал я на строительстве Колымской гидроэлектростанции, то есть в составе бригады плотников-бетонщиков возводил обводной канал. На высоте мы работали — головокружительной! Внизу «катерпиллеры», как букашки, — вот какая была страшенная высота!

И числился в нашей бригаде один небольшой паренек, по фамилии Гребешков. Этот Гребешков, надо сказать, был какой-то двусмысленный паренек, то есть в разведку я бы с ним, может быть, и пошел, но с опаской. Потому что, с одной стороны, он был способен сиять с себя последнюю рубашку, но, с другой стороны, мог, конечно, и заложить.

Как-то раз бригадир мне велел аннулировать концы арматуры, которые торчали из бетонной стены, потому что когда подавали бадью с бетоном, она постоянно задевала за арматуру. Это легко сказать — аннулировать! На самом деле мне предстояло спуститься метров на двадцать вниз посредством веревок и прочих приспособлений, как-нибудь закрепиться и орудовать газорезкой в подвешенном состоянии.

Тут до нас опять долетел крик роженицы, который на этот раз мне показался не столько страшным, сколько жалобно-вопросительным, точно она своим криком спрашивала у людей: долго ли ей еще мучиться? Все наши насторожились, а богатырь показал нам удовлетворенным взлетом бровей, что, как он и предполагал, роженица потихоньку себе рожает.

— Так вот, в подвешенном состоянии, — затем сказал он. — И представьте себе: страховать меня поставили Гребешкова. Это немного меня огорчило, потому что Гребешков был слабак, и в случае чего он бы меня точно не удержал. Ну ладно: спустился я, кое-как укрепился и стал аннулировать арматуру. Пока я ее аннулировал, основной канат перетерся — наверно, он был гнилой. Этот момент Гребешков, змей, проморгал: он у нас один из всей бригады учился в вечерней школе и поэтому всю дорогу о чем-то думал. Бетон зачищаем — думает, щиты чиним — думает, в столовой обедаем — и то думает!

Значит, сорвался я и полетел в сторону «катерпиллеров», которые были маленькие, как букашки. Пролетел я всего метра три-четыре, не больше, но, пока я летел, успел и про мать вспомнить, и про сестренок, и главное, про то, что я неженатый, беспотомственный паренек. Вдруг — рывок, и я висю вверх тормашками, то есть ноги у меня там, где должна быть голова, голова — где ноги. Что такое?! Поглядел я вверх, между сапогами, и вижу: Гребешков параллельно висит вниз головой, держит меня за страховку, а сам улыбается. Бледный, как смерть, но улыбается, змей, чтобы я, значит, от страха не помешался. Самое интересное, что висел он, зацепившись сапогами за самый край бетонной стены. Наверное, он увидел, что я сорвался, только когда за мной поползла страховка, и в последний момент успел за нее схватиться.

Ну, вытащили меня — я ни жив, ни мертв, в шоковом состоянии! Потом, когда уже немного оклемался, говорю Гребешкову: «Ну, Гребешков, — говорю, — за спасение жизни я твой вечный должник! Проси, что хочешь! Хочешь, не отходя от кассы, поставлю ящик армянского коньяка?» — «Нет, — говорит, — ты лучше сделай за меня задание на осень по математике». Его как раз перед этим в девятом классе оставили на второй год…

— Граждане, — сказал заглянувший в наш закуток криминальный тип, из тех, что неподалеку играли в карты, и жутковато блеснул весело-ненавидящими глазами, — слабо перекинуться в «три листа»?

Никто ему не ответил, и наступила неприятная тишина.

— А что вы со своими-то не играете? — от неловкости спросил я.

— Свои уже отстрелялись. Мебелью будут расплачиваться по приезде.

— Вот-вот! — сказал богатырь. — С тобой только сядь, без штанов останешься.

Криминальный тип еще раз жутковато блеснул глазами и удалился.

— Пятое, — продолжил седенький старичок, — бог-промыслитель. Естественно, это самая уязвимая ипостась, так как если предположить существование бога в качестве промыслителя, то всякому несумасшедшему будет ясно, что это в высшей степени незадачливый промыслитель, неумелый промыслитель, вообще путаник и слабак. Начнем с того, что он в своей конторе порядка навести не может, потому что некоторые из произведенных им духов вдруг сами по себе становятся врагами человечества и в смысле промысла более чем успешно соперничают с автором бытия. У верующих это называется самым невразумительным словом в мире: попущение. А у нормальных людей это называется — путаник и слабак. Достаточно бросить беглый взгляд на собственную жизнь или на историю человечества, чтобы немедленно обнаружилась такая пропасть глупости, бессмыслицы, несправедливости, зряшных бед, которую было бы богохульственно приписывать богу всемогущему, всеправедному, всеблагому. Скажем, вот уже пятьсот лет, как христиане-католики с идольской последовательностью вырезают христиан-протестантов и наоборот; в сущности, никакие они и не христиане, а сумасшедшие мерзавцы, по тут виновато именно христианство, которое представляет собой нагромождение туманностей и вопросов, естественным образом порождающих сектантство, ереси, протестантские революции, мучеников, отступников, то есть сеющее раздор. И это называется промыслом?! Нет; с какой бы трогательной наивностью богословы не оправдывали промыслителя, упирая на то, что пути его якобы неисповедимы, хотя из обоих заветов мы знаем, что пути его положительно исповедимы, а также приписывая ему одно очень странное качество — медлительность в исполнении справедливости, — разуму очевидно, что это не промысел, а неистовый беспорядок. А если и промысел, то промысел злого, капризного, неумного, неблагородного существа.

Другое дело, если бог-промыслитель чуть ли не сразу от нас отступился; поглядел на дело рук своих — человека, понял, что получилась полная чепуха, и сразу же отступился. Ведь как бывает в жизни: положим, растишь, растишь сына, а из него в конце концов выйдет такая дрянь, что это даже невероятно. Ну и плюнешь! Убить вроде жалко, все-таки плоть от плоти, ну и плюнешь: черт с тобой, обормот, живи, как знаешь, я умываю руки. Эта аллегория особенно наглядно утверждает ту мысль, что бог есть бог-всечтоугодно, но только не промыслитель.

— Вообще-то, — вступил пассажир с родинкой на щеке, — верующие люди приписывают все земные безобразия князю тьмы. Но поскольку и князь тьмы — результат божьего промысла, то это, конечно, не оправдание.

— И даже, по-моему, не исключено, — сказал я, — что бог промышляет, исходя из поговорки: «Лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай». Это потому не исключено, что раз человек есть подобие бога, то бог должен быть отчасти подобием человека.

— А по-моему, — заговорила миловидная провинциалка, — бог просто умер. Уж я не знаю, от чего он умер, может быть, с горя, но точно умер. И мы остались безо всяческого присмотра, что хотим, то и воротим. Иначе Клавка, моя сестра, ни в жизнь не попала бы под косилку.

— Вот вам еще одна ипостась, — съязвил пассажир с родинкой на щеке. — Бог-покойник.

Богатырь сочувственно посмотрел на провинциалку и в который раз покрыл своей лапищей ее кисть. Провинциалка подумала-подумала, но потом-таки выпростала кисть, подперла ею щеку и призадумалась.

Тут до нас опять долетели возгласы:

— Талончики на такси! Кто желает талончики на такси?!

Это была давешняя дама в ушанке с железнодорожной кокардой, которая совершала обратный рейд. Как только она миновала наш закуток, старичок сказал:

— Бога не может быть уже потому, что по вагонам ходит эта дуреха и орет про свои идиотские талончики на такси.

— Ну, это вы, папаша, уже мелочитесь, — выговорил ему пассажир с родинкой на щеке. — Потом, следуя вашей хрупкой аргументации, легко можно доказать и обратное, то есть то, что бог должен быть только по той причине, что в нашем вагоне рожает баба. Вообще я не думаю, чтобы божественное могло проявляться через отдельного человека, исключая разве что те редкие особи, которые Гегель называл доверенными лицами мирового духа. Поэтому-то, кстати, и наблюдаются никак не заслуженные болезни, горести и прочая частная несправедливость. Я полагаю, что как химические законы возникают только во взаимодействии элементов, так и божественное начинает сказываться только там, где завязывается нечто социальное, единящее человечество с человеком. Недаром, например, неуправляемое общественное мнение крайне редко бывает ложным. Во всяком случае, мало похоже на то, чтобы бог был в состоянии учесть склонности каждого из четырех миллиардов своих детей; больше всего похоже на то, что бог просто-напросто запустил свою жизненную машину, и те колесики, которые вращаются соответственно, соответственно и вращаются, а те, которые вращаются вопреки, стираются и дымят.

— Шестое, — сказал седенький старичок. — Бог-спаситель; бог — то, что превращает конечное в бесконечное, бог как чаянье вечной жизни.

— Шестое, так шестое, — согласился пассажир с родинкой на щеке.

— С точки зрения человека, в кругу мировой гармонии есть только один разрыв — смерть. И этот разрыв испокон веков вызывает у человека из всех вопросов мучительнейший вопрос: как это — я жил, жил, и вдруг меня нет? Вот тут-то и возникает потребность в боге-спасителе, ибо нечем заткнуть эту ужасающую дыру, кроме как чаяньем вечной жизни. Но, уверяю вас, если бы дыра была заделана каким-нибудь категорическим знанием, например: жизнь конечна, потому что она конечна; или: жизнь бесконечна, потому что она бесконечна, — то у человека не было бы нужды в боге-спасителе, да, собственно, и в боге вообще. Ну зачем ему бог, если он сам бог по безграничным возможностям своего разума, по доступности для него совершенного счастья и возвышенных наслаждений, по абсолютному чувству справедливости, по неисчислимым возможностям делать добро и зло?! Но вот какое недоразумение: этот всемогущий бог смертен. Поэтому в данной критической ситуации ему остается только одно — как-то забыться, то есть как-то уверовать в вечное персональное бытие. О том, что это задача, с одной стороны, искусственная, а с другой — почти невыполнимая, в частности, говорит то, что пет более смутного религиозного представления, чем представление о бесконечной жизни. Еще как-то можно вообразить себе троицу, например, как равенство трех единиц одного качества единице другого качества, еще как-то можно загнать в рамки реальности историю с грехопадением, но вечное персональное бытие неподвластно даже самой пышной фантазии. Лев Толстой уж на что был умница, и то остановился перед вечной жизнью в бессильном недоумении. Вот почему это такое? Да потому, что в природе не существует решительно ничего, намекающего на вечную жизнь! Природа демонстрирует нам простое и жестокое соотношение жизни и смерти: организмы имеют обыкновение нарождаться, развиваться, изнашиваться, погибать. И ни одно явление органической жизни не намекает нам на то, что за гибелью следует какое-то новое бытие. Когда мы видим труп кошки, разве нам приходит на ум, что некий аппарат, безошибочно указывавший кошке дорогу к дому, дававший ей знание лекарственных трав, диктовавший симпатии и антипатии, теперь существует отдельно от трупа кошки и будет существовать бесконечно долго!

— Ну, положим, кошку вы приплели ни к селу ни к городу, — сказал пассажир с родинкой на щеке. — Какие тут могут быть параллели с кошками, когда, с точки зрения религии, человек только по форме дитя природы, а по существу подобие божие, избранник, ученик, одним словом, — чудо?! Тем более что человек представляет собой действительно бесподобную часть природы, наделенную качествами, которые не свойственны никаким другим ее элементам, как-то: творческим началом, разумом, даром речи… А раз так, то есть раз единственно человеку даны такие великие блага, то законно будет предположить, что ему одному дано и бесконечное духовное бытие.

— А я полагаю, — возразил седенький старичок, — что человек только потому стоит в природе отчасти особняком, что он, так сказать, ее недосмотр, даже ошибка. Ведь природа слепа, по каковой причине и гармонична, поскольку она созидает так, как сочинял Пушкин, который сначала писал все, что придет на ум, а потом вычеркивал лишнее. Так вот, больше всего похоже на то, что просто-напросто человек в свое время не был вычеркнут природой по какому-то странному недосмотру или, если угодно, противоестественному стечению обстоятельств. Ибо человек решительно вне стилистики природы, вне гаммы ее логики и законов. Возьмите все его идиотские творения, начиная с египетских пирамид и кончая оружием, запасов которого скоро будет достаточно для того, чтобы выжечь жизнь на несколько световых лет в округе, возьмите, наконец, нынешнюю экологическую трагедию, и вам будет ясно, что человек и природа — это в лучшем случае то же самое, что телега и пятое колесо. Собственно, человек должен был исчезнуть уже в силу той логики, в силу которой первыми среди динозавров наверняка вымерли бы динозавры, способные узнавать себя в отражениях на воде, — то есть с горя от ума. Однако человек почему-то остался жить, заранее ужасаясь смерти и прибегая к различным уловкам, чтобы вывести бесконечное из конечного. И вот что самое непонятное: зачем ему это понадобилось-то? Ведь если бы в человеке было хоть с гулькин нос толку, он первым делом сообразил, что вневременного смысла наша жизнь не только не имеет, но, что важнее всего, и иметь-то не может, что бесконечная жизнь есть нелепость, процесс, лишенный всякого содержания, ибо содержательно только то, что имеет форму, что ограничено, как-то обрамлено. Возможно, жизнь только потому и прекрасна, что она конечна, а человек только потому человек, владеющий всемогущей мыслью, сокровищами чувств, всеми благами цивилизации, что его жизнь ограничена рамками естества! Поэтому настоящий бог-спаситель был бы такой бог-спаситель, который спасал бы не от временной жизни, а как раз от вечной. Стало быть, и с богом-спасителем у нас получается ерунда.

— Все это так, — сказал я. — Но, с другой стороны, нужно принять во внимание, что наша жизнь — это такая причудливая штука, что в другой раз и не захочешь, а поверишь в какой-нибудь сверхъестественный организационный момент. Да и как тут не поверить, если жизнь до безобразия коротка, если непонятно для чего существуют болезни, воры, стихийные бедствия, супружеские измены, одиночество, если в зрелом возрасте все люди сироты, наконец, если в одно прекрасное утро можно не проснуться только из-за того, что в противоположном полушарии несколько человек встали не с той ноги?! В этих условиях остаться атеистом, то есть незамутненным взглядом наблюдать такую причудливую жизнь — это, конечно, критическая нагрузка. В этих условиях действительно гораздо приветливее легкое помешательство…

— Ваше замечание справедливо, — отозвался на мои слова седенький старичок, — но оно, как говорится, из другой оперы. А у нашей оперы финал будет такой: мы с вами пришли к тому, что бог — это и не категорический бог, и не бог-нечто, и не бог-Христос, и не бог-закон, и не бог-промыслитель, и не бог-спаситель.

— Пусть так, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — но, собственно, что из этого вытекает?

— По моему, из этого вот что вытекает: бог есть то, чего у нас нет. Фейербах утверждал, что бог есть то, что есть мы, а я говорю: бог есть то, чего у нас пет. Усложняя формулировку, я бы сказал: бог есть осуществленная необходимость; осуществленная необходимость в высшем организационном моменте, в законе, в спасении… ну и так далее. То есть бог — продолжение наших несовершенств в качестве достоинств, которые замыкают цепь мировой гармонии. Но вот какая закавыка: бог есть осуществленная необходимость не только в том смысле, что он существует просто оттого, что это кому-то нужно, в том смысле, что если очень нужно научиться видеть в кромешной тьме, то обязательно научишься как-то видеть в кромешной тьме; бог есть осуществленная необходимость еще и в причинно-следственном смысле, в том смысле, что рукописи не горят, что организмы мыслителей устроены таким образом, что они никогда не умирают прежде того, как выскажут человечеству все, что они о нем думают.

— Ну и что? — спросил пассажир с родинкой на щеке.

— А то, что в этом случае вопрос о бытии бога теряет всяческое значение. То есть существует он или не существует — это уже неважно. Ибо он одновременно и существует и не существует.

— Я тоже считаю, что неважно, откуда что берется, — сказал богатырь и опять накрыл своей лапищей руку провинциалки. — Например, какой хрен разницы, в силу чего встречаются два симпатизирующих человека?! Главное, что они встречаются. Они встречаются, и всестороннее спасибо, и общий привет!

Я вздохнул и глянул в окно: начиналась какая-то станция. Сначала показалась водонапорная башня, затем потянулись деревянные сараи, довольно безобразные строения из самана, какой-то бесконечный забор, потом за окном проплыло станционное здание, выкрашенное в мучительный ядовито-зеленый цвет, и мы плавно остановились. Возле станционного здания сидел на корточках мужик в меховой шапке и в галошах на босу ногу.

— Все-таки мне непонятно, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — почему вопрос, о бытии бога у нас теряет всяческое значение.

— Сейчас объясню, — ответил седенький старичок. — Видите ли, одну веру может отрицать только другая вера, а никак не безверие, потому что, во-первых, полного безверия не бывает, а во-вторых, оно никакое не доказательство. Но ведь любая вера есть осуществленная необходимость и продолжение в качестве достоинств наших несовершенств. Из этого следует, причем давно уже следует, с фейербаховских времен, что между так называемой верой и так называемым безверием существует только терминологическая разница.

— Слушаю я вас и удивляюсь, — сказал канцелярский тип. — Насколько я понимаю, тут у нас собрались оголтелые материалисты, но вот уже два часа как мы беседуем о религии!

— Странный вы человек, — отозвался я. — Ведь надо же о чем-то поговорить.

Только я закрыл рот, как в дальнем конце вагона раздался отчаянный младенческий крик.

— Ага! — сказал богатырь. — Родился-таки, злодей!

Поезд тронулся. В тот момент, когда поезд тронулся, к нам в закуток пожаловал старый казах и провозгласил:

— Товарищи, в нашем вагоне родился мужчина! Надо собирать это… я не знаю, как называется.

— На зубок, — подсказал канцелярский тип.

— Да, — согласился казах и изобразил руками нечто такое, что, с его точки зрения, отвечало понятию «на зубок». Вслед за казахом появился кавказец и протянул нам свою войлочную шапочку, которая была наполнена радужными купюрами; наш закуток также внес свою лепту, причем богатырь пожертвовал четвертной.

— На зубок, это будет раз, — сказал кавказец, смешно шевеля усами. — Теперь наш стол приглашает ваш стол отметить такое замечательное событие, как рождение мужчины — это будет два.

Мы все послушно поднялись со своих мест и последовали за кавказцем. В нашем закутке осталась только полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок, которая так и не проронила ни одного слова, провинциалка и богатырь. Уходя, я было сделал им пригласительный знак рукой, но в ответ богатырь сморщился, потом исподтишка показал мне свой монументальный кулак, побледневший даже от напряжения, и я понимающе удалился.

В закутке у кавказцев набилось так много народу, что было не продохнуть. Кто-то сунул мне бутерброд, кто-то налил пиалу вина, и вскоре началось то, что у нас называется — дым коромыслом. Старик казах что-то горячо объяснял кавказцам, кавказцы вежливо устранялись и вовсю потчевали моряков, моряки, обнявшись, наперебой охмуряли красавицу казачку, красавица казачка резала колбасу. Тут наш певец потребовал, чтобы мы затянули что-нибудь всенародное, и мы с чувством запели «Дорогую мою столицу». Потом мы всей компанией ходили смотреть младенца, который лично на меня произвел довольно-таки тяжелое впечатление. Потом я играл с криминальными типами в шашки и настойчиво убеждал их в том, что деньги — это совершенная чепуха.

Только седенький старичок, смахивавший на актера Оболенского, и пассажир с родинкой на щеке все никак не могли расстаться со своей темой и, несмотря на вселенскую попойку, продолжали ее глодать.

— …недаром один французский мыслитель, — говорил седенький старичок, — Лежен, кажется, его фамилия, — пришел к заключению о соответствии законов разума с законами мироздания, исходя из того, что если люди смогли рассчитать путь, по которому летательный аппарат в определенное время достигнет Луны, слетать на нее и вернуться обратно, то, стало быть, есть соответствие законов разума с законами мироздания. Как вы думаете, на что это намекает?

— Ну, на что? — развязно спросил пассажир с родинкой на щеке.

— А на то, что мир и человек, бытие и сознание организованы по единому образцу; на бога это намекает, вот на что!

— А по-моему, это намекает только на то, что по единому образцу развивается и первый из людей и последняя из букашек. Следовательно, в жизни нет места богу. Где он, бог-то?! Вы только посмотрите, например, на эти физиономии!.. — И пассажир с родинкой на щеке сделал широкий жест, приглашавший обозреть наши физиономии; старик казах, видимо, не понял, о чем идет речь, и в ответ на этот жест радостно улыбнулся. — Где он, бог-то?!

Дальнейшее я, честно сказать, не слышал, так как наш певец потребовал, чтобы мы соборно спели «Коробочку» — мы, понятное дело, спели; мы так здорово ее спели, что я без малого прослезился; я глядел на народ, столпившийся в закутке, и думал о том, что я так его люблю, так люблю, что если бы для доказательства этой любви нужно было бы немедленно выброситься в окошко, я бы, не задумавшись, это сделал. Потом, кажется, на словах «Распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани», во мне вдруг образовалась почти непереносимо счастливая комбинация чувств, пробудившая вот какое соображение: мне пришло на ум, что сами по себе мы, возможно, не очень-то хороши, но в общем, так сказать, в сумме даем неизбежно радостную, божественную картину.

А там подоспел Макат. Я попрощался с нашей честной компанией, подхватил чемодан и вышел из тамбура на платформу.

— Ара! — окликнул меня один из кавказцев, печально глядевший в приоткрытое окно, и я сразу понял, что он армянин, хотя шапочка на голове у него была осетинская. — Добрый путь!

— Спасибо, — ответил я.

Мне вдруг стало так одиноко и, главное, так страшно оттого, что мне одиноко, как еще не было никогда.