Предсказанная

ГЛАВА 1. ТЕМНА ВОДА ВО ОБЛАЦЕХ…

Кто-то ударил его по щеке — Вадим не разобрал, кто именно. Даже на это сил не было, но — не было и боли от удара.

— Оставь его, — приказал другой человек. И добавил:

— Он ничего не воспринимает.

Сущая правда, Вадим не мог стряхнуть с себя оцепенение, не мог включиться в ситуацию. Его словно заморозили, залили в куб искусственного льда, непрозрачного и больно жгущего руки. Только что случилось что-то непоправимое. Рядом, совсем близко от него. Как, почему? В памяти чувствовался провал, темный и сочащийся мутной сукровицей, словно ссадина на локте.

Выход из двери квартиры Вадим еще помнил — но что дальше? Движение. Чувство близости чего-то очень важного, единственно верное решение… даже не решение, а единственно возможное действие. Резкая насильственная остановка на последнем шаге. Что это было? Что все это значило? Почему его ударили по лицу — кто и за что? Почему нет возможности пошевелиться или разжать пальцы?

Вопросов было слишком много, они сплетались в паутину, мешавшую сдвинуться с места или выговорить хоть слово. Мельтешили перед глазами — пестрая вереница слов, из-за них Вадим ничего не видел, только чувствовал, что произошло что-то важное. С ним, вокруг него, из-за него. С таким чувством просыпаешься после кошмарного сна — ни вздохнуть, ни шевельнуть рукой, и непонятно, что же случилось, почему тело парализовано страхом, кончился ли сон, или еще длится…

— Почему она не остановила его силой? Она же могла?

Женский голос, знакомый. Анна.

— Бесполезно гадать теперь, госпожа моя…

Серебряный, владетель Южных земель Полуночи.

Двое из четырех — уже из троих — его спутников.

А Софья — погибла…

Значит, сон продолжался — ведь если все случившееся было не сном, то не стоило и жить вовсе. Он помнил, что случилось, хоть и делал перед собой же вид, что не знает. Только правда все же затаилась в глубине сознания и выжидала момента, чтобы вынырнуть на поверхность и нанести удар.

Сон, страшный сон, но нужно проснуться, и тогда все кончится — и боль, и страх, и нестерпимая тяжесть совершенной ошибки. Вместе со сном растает и все хорошее, спутники окажутся лишь порождениями ночной фантазии. Жаль немного, но слишком тяжела боль утраты, так нужно все-таки постараться проснуться, избавиться от дурного сна.

Вадим встряхнул головой, пытаясь прогнать морок. Не получалось. Когда-то его научили: если хочешь понять, что спишь — постарайся увидеть во сне свои руки. Вот, обе руки были перед ним, и правая, висевшая вдоль тела, бессильная и не подчиняющаяся приказам владельца, и левая, лежавшая на узком черном грифе гитары.

Может быть, именно гитара и была якорем, удерживавшим его во сне. Слишком уж трудно было разжать пальцы, выпустить иллюзию из рук — вот и спорили в груди два противоречивых чувства — желание избавиться от боли и сохранить кусочек чуда. Чудо, правда, уже не казалось чем-то особенным. Красивый, дорогой инструмент неизвестной марки. Черный лак… нет, не лак, удивительное покрытие, похожее на инкрустацию черным перламутром. Совершенно непонятный материал грифа — и на дерево не похож, и на пластик. Строгие точеные обводы корпуса «ovation», изящная линия выреза под левую руку. Сказка, воплощенная в жизнь…

…и цена за материализацию чуда — безжизненное тело женщины под ногами.

Жестокий, безжалостный сон, которого он будет стыдиться всю оставшуюся жизнь — своего выбора, заплаченной хотя бы и во сне цены.

Только скребло что-то в груди, словно за пазуху сунули лисенка из притчи о спартанском мальчике, и теперь звереныш прогрызал себе выход наружу. Лисенка звали правдой, и невозможно было уберечься от острых зубов, от крепких когтей упрямой твари, нельзя было отгородиться от боли пониже ключицы. Вадим не хотел этой правды, не хотел ничего понимать, знать, чувствовать — он хотел лишь проснуться, забыть за утренним кофе содержание сна, раз и навсегда выкинуть его из памяти. И — не мог.

Некуда было просыпаться, все, что с ним происходило, не было сном — вот о чем скулил, рычал, тявкал, выгрызая себе дорогу между ребрами подлый лисенок. Вадим прижал руку к груди: казалось, что сердце сейчас вырвется наружу, упадет на землю. Он попытался взглянуть на своих спутников. Анна стояла перед ним, уперев руки в бедра, резкая и решительная, совсем чужая. Серебряный застыл, держа руку между Вадимом и Анной, обозначая границу. Флейтист… Вадим лишь на мгновение коснулся его взглядом, и тут же отшатнулся. Даже такое недолгое соприкосновение ударило его, словно в драке хлестнули кончиками пальцев по глазам.

Флейтист просто стоял, скрестив руки на груди. Молча, с бесстрастным на первый взгляд лицом. Но это была лишь иллюзия, зыбкая граница, с трудом удерживавшая все то, что плавилось и бурлило сейчас в душе командира. Ему не нужны были ни слова сочувствия, ни просьбы о прощении — он никого и не слышал, наверное. Просто стоял неподвижно, замерев, ибо ничего больше не мог. Об эту твердость камня разбивались любые попытки придумать что-то в свое оправдание, любые возможные слова, которые пытался подобрать Вадим.

Ему не хотелось чувствовать себя виноватым. Он почти не помнил того, что случилось, помнил только, что хотел взять гитару в руки, но Софья догнала его и успела прикоснуться раньше.

«Ибо тот, кто встанет между человеком и судьбой, погибнет», — вспомнил Вадим слова загадочной гостьи. Почему, зачем все случилось именно так? Зачем она вмешалась, кто ее просил, почему теперь он, Вадим, должен чувствовать себя виноватым? Кто сказал, что Вадим хоть как-то неверно поступил? Он шел к тому, что было суждено — зачем, зачем же женщина вмешалась?!

Никто не обвинял его — обвинял себя он сам, понял он чуть позже, и этот суд был строг и справедлив, ибо вина была очевидна и несомненна: он согласился играть по правилам Безвременья. Вопреки здравому смыслу, вопреки собственному ощущению правильного, и тем самым — предал всех остальных. Нарушил обязательства, поступил против интересов своей команды, сыграл на стороне противника…

«Меня обманули», — хотел сказать он, но знал, что это ложь: никто его не обманывал.

«Это твоя судьба», — сказали ему — и он поверил.

«Меня заставили», — хотел сказать он, но и это было ложью: никто его не заставлял.

«Иди и возьми», — сказали ему — и он взял.

Невозможно было смотреть в глаза правде, дико, нестерпимо больно, но Вадим знал, что выбора у него нет: или признать, что он сделал все сам, или сойти с ума, отказавшись от очевидного. Сумасшествие было совсем близко, достаточно сделать лишь шаг, лишь сказать вслух: «это не я», и мозг вцепится в удобное оправдание, подменит картину, как ловкий шулер — карты, но то, что Вадим назовет реальностью, ею — не будет. От ласкового фальшивого «не я сделал» останется уничтожающее «не я».

Человек стоял лицом к лицу с правдой о себе, и не мог пошевелиться; и никто не пришел ему на помощь.

Он знал, что просить о помощи не имеет права, но все же ждал — слов, прикосновения, любой поддержки, которая позволила бы удержаться, выстоять под грузом своей вины. Его же не замечали. Даже Анна, кажется, готова была вцепиться ему в лицо ногтями, и только Серебряный удерживал ее, но и владетелю было наплевать на Вадима, он лишь поддерживал порядок.

Вадим стоял один против всех, и это было несправедливо.

— Вы сами меня сюда затащили, — сказал он, чувствуя, как дрожит голос. — Вы… оставили меня. Я не знаю, что за наваждение это было… не мог знать, но вы!..

И только после этих слов Гьял-лиэ ударил его — по губам, наотмашь.

— Молчи, — низкий вибрирующий рык заполнил залу. — Молчи, если хочешь жить, молчи, ради всего!

Занесенная для следующего удара рука, алое пламя, трепещущее вокруг пальцев.

Бешеный взгляд отливающих кипящей ртутью глаз, в которых зрачки сошлись в две линии тоньше волоса.

— Нет, не смей! — крик Анны.

— Где ты был, когда я… — выплюнул разбитыми губами Вадим, и слова мешались с кровью.

— Замолчите все, — негромко сказал Флейтист, но его услышали и замерли, одновременно все трое. — Позже, потом…

Он опустился на колени рядом с телом жены. Вадим знал, что не должен смотреть, но не было сил отвернуться. Прощание было недолгим, Флейтист только коснулся губами губ Софьи, опустил ей веки. Потом сложил раскинутые руки на груди, замер на мгновение. Лица его Вадим не видел, его скрыли пряди растрепавшихся волос, и Вадим был этому рад: и так невыносимо тяжело было видеть чужое горе, особенно — горе, переносимое так. Без крика, без поиска виновных, без обещаний мести, удерживая в себе раскаленную лаву боли потери.

«Лучше бы он убил меня», — подумал Вадим. — «Это было бы честнее…».

Потом вспомнил, что говорил Флейтист на лестнице замка в горах, когда женщины выгнали их из залы. Это случиться не могло — даже предавшего Вадима, виновного в смерти жены, Флейтист все равно вытаскивал бы из Безвременья. Может быть, потом и зашла бы речь о расплате, но не сейчас. Оттого особо гадко было — получалось, что ударил в спину, зная, что и после этого его будут защищать.

Предавших благодетелей Данте помещал в самый дальний круг ада, и Вадим сейчас начинал понимать, почему.

— Ой, мама, — вскрикнула Анна, и Вадим сначала хотел шикнуть на нее — просили же молчать, но боковым зрением увидел, как тают стены Замка ста ветров. Только сейчас до Вадима дошло, откуда взялось название. Ветры и ветерки, сотни, тысячи воздушных потоков бились в стекло и хрусталь, в черный камень постамента. Они скользили по щекам, ласкались и царапались — горячие и прохладные, влажные и сухие.

Зрелище завораживало. Стены тускнели и истончались под напором струй ветра. Выветривались — словно скалы, но процесс шел удивительно быстро. Уже почти не осталось ничего зримого, только призрачные силуэты стен и арок. Потом все сущее в очередной раз мигнуло — этому Вадим не удивился, и оказалось, что все они стоят во дворе той самой горной крепости, из которой удрали через подземелье на Кладбище Богов. Все, как и раньше.

Только тело Софьи Замок ста ветров оставил себе.

Круг, который они описали по Безвременью, не принес никакой пользы, лишь отнял одну жизнь из пяти. Все было напрасно — и бегство, и смерть.

— Здесь кто-то тщательно прибрался, а, Гьял-лиэ? — слегка улыбнулся Флейтист. Лучше бы он не делал ничего подобного — больно уж впечатляющий результат получился, вовсе не веселый.

— Да, — кивнул Серебряный. — Оставленного нами беспорядка я более не вижу.

— Что же вы тут натворили-то? — спросила Анна.

— Довольно многое, — развел руками Серебряный. — У нас не было возможности заботиться о чистоте, госпожа моя.

— Значит, эта парочка уродов жива?

— Нет, — сказал Флейтист. — Но могли найтись другие претенденты. Поднимайтесь на второй этаж.

Все было почти как в прошлый раз, но и разница была, Вадим не мог о ней забыть даже на минуту, а оттого нестерпим был каждый шаг по двору крепости. Все казалось, оглянись — и увидишь рядом с Флейтистом невысокую женскую фигурку с шапкой кудрей, сливавшихся с тенями сумерек. Прислушайся — и услышишь низкий хрипловатый смех; зазевайся — и получишь очередную беззлобную подначку. Ведь недавно еще Вадим всерьез обижался на насмешки Софьи — почему, как, как же это получалось, ведь она ушла, и стало так пусто… Пустота саднила недавно вырванным зубом, кровоточила и ныла. Кто-то злой и насмешливый, наверное, нарочно вернул их сюда, чтобы еще раз ткнуть носом в очевидность и неотвратимость потери.

Стол показался пустым — посуды на нем не стояло. Потом Вадим заметил белый лист, прибитый к столешнице знакомым кинжалом с длинным тонким лезвием. Стилет, вспомнил он верное название. Оружие Серебряного. Владетель вытащил его двумя пальцами, придирчиво оглядел лезвие и только после этого спрятал в рукав. Потом взял лист бумаги, скользнул по нему взглядом, пожал плечами и передал Анне. Та прочла и хмыкнула.

— А можно мне? — неуверенно спросил Вадим.

Девушка посмотрела на него с изумлением, словно с ней заговорило пустое место. Вадим вздрогнул под этим взглядом, прикусил губу. Он знал, что не может ни на что претендовать — ни на внимание, ни на благосклонность, но все же обидно было, и горько. Но объясняться, особенно при Серебряном, Вадим счел ниже своего достоинства.

— Покажи ему, — сказал Гьял-лиэ, и Анна послушно протянула Вадиму лист.

Это задело еще сильнее, первым желанием было — отказаться. Подачек по чужому приказу Вадим принимать не желал. Все же любопытство победило, и он взял бумагу. Крупные кривые буквы были выведены явно наспех, не слишком привычной к письму рукой. Только два слова на листе.

Простите

Ждите

Ничего больше — ни знаков препинания, ни пояснений. Печатные буквы в два ряда и прорезь, оставленная стилетом. Вадим осторожно положил бумагу на стол.

— Вероятно, у нас появились неведомые друзья, — через пару минут сказал Серебряный.

— Видала я этих друзей… — фыркнула Анна, и осеклась, не договорив.

Флейтист пришел чуть позже, ему показали письмо, но он не сказал ни слова. Беглым взглядом осмотрел зал, потом молча прошел к тазу с водой, тщательно умылся. Вадим наблюдал за ним, не зная даже, зачем — может быть, ждал чего-то, слова или приказа. Анна сидела на столе, болтала ногами и явно не знала, куда себя деть. Один Серебряный занимался делом, если им можно было считать неспешное снятие ставня с окна.

Умывшись, командир еще раз осмотрел зал и компанию, на мгновение задержал взгляд на гитаре, которую Вадим так и держал за гриф, не решаясь поставить на пол. Музыкант испугался, что сейчас ему прикажут выбросить инструмент вон, и знал, что не решится возражать, но ничего подобного не случилось.

— Сыграй! — сказал Флейтист.

— Что? — Вадим растерялся, уж больно это было неожиданно.

— Что хочешь, это сейчас не имеет значения.

Вадим присел на табурет, положил гитару на колени. Коснулся рукой струн, проверяя строй. Все было в порядке, гитара в подстройке не нуждалась, и он понял — так будет всегда, этому инструменту не нужна настройка, ему не страшна будет ни сырость, ни вода, ни жара. Струны никогда не «поплывут» и не перетрутся над ладами.

Взять настоящий аккорд он не решался еще несколько минут. Потом все же ударил пальцами по струнам, замер, прислушиваясь к звуку. Гитара откликнулась звенящим переливом, удивительно чистым и легким.

— Играй дальше.

Нехотя, заставляя себя прикасаться к жестким, режущим пальцы струнам, Вадим начал играть. Звук его пугал, но куда сильнее пугал пристальный оценивающий взгляд Флейтиста. Каждый аккорд, каждый переход взвешивался на незримых весах, и Вадиму казалось, что он играет на свою жизнь.

— Довольно… Ты знаешь, что это за гитара?

— Нет, откуда?

— Да, ты прав, тебе действительно неоткуда это знать. О ней говорится в наших легендах, да и то нечасто. Рассказывают, что она родилась, когда первый звук музыки прозвучал в первой ночи мира… и многое другое. Эта гитара древнее нас всех, древнее Полудня и Полуночи. Говорили, что, играя на ней, можно открывать двери между мирами. Говорили и другое — например, что прикоснувшийся к ней станет рабом Безвременья. Теперь ты понимаешь?

— Нет, — признался после паузы Вадим. — Мне говорили, что это — моя судьба, которая была мне предначертана еще до рождения. Предсказана, точнее. Мне говорили, что вставший между человеком и его судьбой погибнет… но я не понимаю.

— Чего ты не понимаешь? — встрял Серебряный, но Флейтист коротко махнул рукой, и тот замолк.

— Не понимаю, что все это значит. Какие двери, что происходит? Я… не мог не взять ее. Просто не мог иначе. Увидел — и все.

— Я знаю, — кивнул Флейтист. — Мне самому не под силу было бы справиться с ее зовом.

— То есть? — опять прорезался Серебряный.

— Анна видела, — чуть опустил голову командир. — Если бы не барьер, я сам бы стремился завладеть ей.

— Позволь тебе не поверить! — звонко сказала Анна.

— Не позволю, — ответил Флейтист. — Я говорю правду, и лгать мне смысла нет. Я ни в чем не виню тебя, Вадим, я говорю перед свидетелями, и говорю искренне. Винить я могу лишь себя.

— В чем? — Вадим окончательно опешил.

— Если бы не затеянная мной игра, вы не оказались бы здесь и ничего не случилось бы.

— Нет, неверно, — подходя к столу, сказал Серебряный. Глаза он старательно отводил, и Вадим никак не мог понять, что у него с лицом. — Я мог бы сказать, что виной всему затеянная мной интрига или мой выбор гостей на празднике Полнолуния. Но Флейтист знает, а я сейчас говорю вам обоим — не я выбираю гостей, и никто из Полуночи. Их выбирает судьба…

— Это как? — спросила Анна.

— Долго и сложно объяснять. Это и гадание, и жребий… Но на этот раз он выпал тому, чья судьба уже была определена. Так ведь, Вадим?

Музыкант недоуменно пожал плечами.

— Я же был рядом с тобой у Судьи, я знаю, о чем ты спрашивал!

— Он мне ничего конкретного не сказал…

— Да неважно, что сказал Судья. О чем ты спрашивал?

— Что значит «предсказанная»?

— Ну вот, теперь ты знаешь, — нехорошо ухмыльнулся владетель. — Познакомился лично…

— То есть?!

— Это имя твоей гитары — Предсказанная, — объяснил Флейтист. — Но я не понимаю, к чему ты клонишь, Серебряный?

— О, где те времена, когда ты понимал меня с полуслова! — страдальчески вскинул руки к потолку владетель. — Я лишь о том, что мы должны быть благодарны обстоятельствам, при которых ты и я оказались здесь!

— Почему ты так считаешь? — недоуменно взглянул на него Флейтист.

— Да потому что, сложись все иначе, они все равно попали бы в Безвременье, — объяснил Гьял-лиэ. — Только сам представь, что вышло бы.

— Что дает тебе возможность делать такие выводы?

— Все стечение обстоятельств, которое привело нас сюда, — уверенно сказал владетель. — Подумай сам.

— Ага, а ты, типа, в нагрузку? — скривила губы Анна. — Тебя-то сюда притащили чуть не в багажнике…

— Ты забываешь, что именно я затеял игру.

— Господа фаталисты, — девушка спрыгнула со стола. — Все это замечательно, но если вы от вопроса «кто виноват» перейдете к «что делать» — будет здорово…

Вадиму как раз хотелось, чтобы подольше обсуждали вопрос «кто виноват», потому что при этом ему говорили, что не виноват никто. Хотя бы Флейтист так считал, а мнением остальных можно было пренебречь. Но в предложении Анны тоже имелся резон.

— Вот, к примеру, — продолжила она, расхаживая между столом и стеной. — Кто нам эту записку оставил? Ему можно верить или это очередная разводка?

— Кто же может знать? — устало вздохнул Флейтист. — Верить, Анна, мы можем здесь только себе, и то — не до конца, потому что не знаем, с чем еще столкнемся. Сейчас я хочу попросить вас с Гьял-лиэ уйти отдыхать в одну из спален.

Анна как-то без всякой радости дернула плечом, потом склонила голову, соглашаясь. Хорошо было видно, что приказ ее вовсе не радует, и Вадим удивился. Так правдой или ложью была показанная ему картина? Он ненавидел себя за то, что знал — спросить никогда не решится, даже у Флейтиста. Нельзя было спрашивать, не повернулся бы язык, но мучительно хотелось знать: было ли, не было?

Когда они остались наедине, Флейтист сел на табурет рядом с Вадимом. Протянул руку к гитаре, осторожно прикоснулся к струнам, покачал головой, услышав капризный протест металла.

— Я действительно ни в чем тебя не виню. Я знаю, тебе нужно это слышать.

— Спасибо, — с трудом выдавил Вадим — в горле вдруг собрался тугой комок, мешающий говорить. — Прости… я не знал, что делаю!

— Я знал, что вижу, но не смог бы устоять перед зовом. Я сказал тебе правду, Вадим. Я благодарю судьбу, что у меня есть силы помнить об этом, а не винить тебя… Теперь эта вещь безопасна. Просто… инструмент.

— Хочешь, я ее… выкину к черту?

— Зачем? — вскинул больные темные глаза Флейтист. — Не в гитаре дело.

— Она… ну… будет напоминать? — очень осторожно выговорил Вадим. Он не понимал, откуда Флейтист черпает силы раз за разом прощать его, и не мог выразить свою благодарность за это.

— Я и так не смогу забыть. Серебряный был прав, говоря, что мы и дети Полудня не созданы друг для друга. Лучшее, что я сделал для дочери людей, я сделал по его требованию…

Нельзя было спорить, нужно было — слушать и соглашаться, молчать и кивать, давая Флейтисту выговориться, но Вадим просто не мог. Каждое слово резало его на части. Лучше бы командир убил его на месте, чем вот так исповедоваться перед истинным виновником гибели своей жены.

— Ты не прав, — как можно мягче сказал он, потом отставил гитару к столу и положил руки Флейтисту на плечи. — Я ведь видел мать Андрея. Она до сих пор помнит тебя. Что же в этом хорошего?

Получилось совсем не то, что Вадим хотел сказать — новый упрек вместо утешения, он обругал себя и решил молчать и слушать. На тонком льду человеческих чувств он всегда ощущал свою полную беспомощность, а Флейтист даже не был человеком, хотя все, что он говорил, было близким и родным.

— Зато она жива.

— Ну, знаешь… — растерялся Вадим. — Люди не бессмертны, и важнее как жить, чем сколько.

— Мне сложно это понять, и сложно верить в то, чего я не понимаю.

— Мне кажется, ты понимаешь. Ты ведь рискуешь жизнью — сейчас, с нами. А мог бы согласиться на все, отдать нас с Анной, купить себе за это что-нибудь… жизнь. Даже если все изменилось бы, ты остался, так?

— Ты прав, пожалуй. Знаешь, почему я ушел жить к людям?

Вадим молча покачал головой.

— В вас больше магии, чем в любом из Полуночи. Вы не чувствуете ее, не знаете, где она начинается и заканчивается, но… вы удивительные существа. Мудрость и глупость, сила и слабость — все смешано так, что одно неотделимо от другого. Нам это не дано.

— Тебе, по-моему, еще и не это дано…

— Нет, ты не отличаешь силу от возможностей.

— Это как сравнивать теплое с кислым, по-моему.

— Вот в этом и разница между нами, — улыбнулся Флейтист. — И… не обижайся, пожалуйста, но я попрошу оставить меня одного. Не думай, что это оттого, что я не хочу тебя видеть.

— Я понимаю, — поднялся Вадим.

— Благодарю…

Вадим вышел из залы. В первой слева нише звучали голоса. Он заглянул туда — Анна лежала на кровати, Серебряный сидел на полу у стены. Говорили они, судя по выражению лиц, о чем-то неприятном. Вадиму не хотелось оставаться с ними, и он уже сделал шаг назад, но Серебряный попросил его вернуться.

— Я не хотел бы терять из виду вас обоих, — ворчливо добавил он.

Музыкант пожал плечами, сел на кровать, потом лег, заложив руки за голову, закрыл глаза. Он не хотел находиться в этой комнате, но понимал, почему владетель на этом настаивает: из соображений безопасности. Флейтист поручил ему охранять обоих, вот он и старался. Вадиму порой казалось, что Серебряный только и мечтает, чтоб он куда-нибудь делся, и связывает их только долг. Девушка интересовала Серебряного куда сильнее. Это уже не раздражало. Судя по всему, Анна сделала свой выбор, и даже если картинка была ложью, Вадим ее больше не интересовал. Думать об этом было тяжело, но уж слишком явным было пренебрежение, невозможно было от него закрыться, не обращать внимания.

— Как там Флейтист? — спросила после паузы Анна. — С ним все в порядке?

— Глупый вопрос, — не открывая глаз, ответил Вадим. — Вполне в стиле дешевого боевика.

— Слушай, умник, тебе не кажется, что не стоит выпендриваться, а?

— Как мило… — вздохнул Вадим. — Что ты хочешь услышать?

— Ну ты и сволочь, — ткнула его кулаком под ребра Анна. Было весьма больно, но Вадим решил не реагировать.

— Не слишком приятно для меня присутствовать при вашей ссоре, но оставить я вас не могу, — сообщил Серебряный.

— Я ни с кем не ссорюсь, — ответил Вадим.

— Ты просто урод какой-то! — громким неприятным голосом сказала Анна. — После всего, что ты устроил…

Вадим упрямо сжал губы, запрещая себе отвечать. Это было нелегко, он знал, что еще один упрек — и он сорвется, может быть, даже ударит девушку, чтобы она замолчала. Ей верить было проще, чем Флейтисту: все ее слова совпадали с тем, что он говорил себе сам. Именно поэтому каждое слово резало, словно ножом — трудно было верить, что он не в чем не виноват, легко — втоптать себя в отчаяние. Зачем Анна мучает его, он не знал — не могла же она не понимать, что делает. Назвать обвинения несправедливыми он не мог, и оставалось только терпеть молча, надеясь, что ей надоест.

— Прекрати, Анна, — строго сказал Серебряный.

— Да с какой стати?! Можете придумывать себе любые отмазки, если вы такие благородные! А мне наплевать на ваше благородство, что думаю, то и говорю. И не затыкай меня, имею право!

— Никаких прав ты не имеешь. Ни на одно слово, — судя по тону, Серебряный завелся тоже.

— Что-о?

Далее вокруг Вадима произошла некая возня, раздался звук удара, изумленный писк и протестующий вопль. Сосчитав до десяти, он открыл глаза и сел. Серебряный вывернул Анне руку, стоя за ее спиной, другой крепко придерживал ее за пояс. Больно девушке не было, но и пошевелиться она не могла. Вадим не знал, нужно ли ему вмешиваться. Кто начал потасовку, он знал. С другой стороны, насилие над женщинами всегда казалось ему неправильным. Сам он минуту назад готов был заткнуть Анну хоть оплеухой, но смотреть на картину спокойно не мог.

— Отпусти ее, а? — вежливо попросил он.

— Не раньше, чем у нее пропадет желание пинать меня. Не раньше, чем у нее пропадет желание так говорить с тобой.

— Я не понял, ты за меня заступаешься? — возмутился Вадим. — А мне оно надо? Оставь девушку в покое. Пусть говорит, что хочет. Надо же ей на ком-то срываться…

— Не на мне, — твердо сказал Серебряный, отпуская Анну и толкая ее на кровать.

Девушка свалилась прямо Вадиму на колени, дернулась, пытаясь откатиться, но он удержал ее, притянул к себе. Поднял глаза на владетеля — тот демонстративно отвернулся. Анна сначала сопротивлялась, но Вадим все же был сильнее. Руки, лупившие его по груди, не причиняли боли — не обращая на них внимания, он обнимал девушку за плечи, прижимался губами к шее над воротником куртки.

— Успокойся, милая, успокойся…

— Я всех вас ненавижу! Вы все виноваты… оба, сволочи, какие же вы сволочи! — всхлипывала Анна. — Вам же все равно, я вижу, вам по фигу, что она умерла…

Серебряный собрался что-то сказать, но Вадим показал ему кулак. Не время сейчас для споров было, а если владетель этого не понимал, то это были его проблемы. Анне нужно было выплакаться, обвинить весь белый свет, все равно, кого, и спорить с плачущей женщиной Вадим не собирался, никакой пользы это не принесло бы.

Анна затихла нескоро, постепенно от горьких рыданий перейдя к редким глубоким вздохам и шмыганью носом. Вадим молча гладил ее по спине, по волосам. Гьял-лиэ с видом оскорбленного недоумения сидел у стены, надменно задрав подбородок. Музыкант думал о том, насколько же два обитателя Полуночи отличаются друг от друга. Флейтист был куда человечнее и ближе к людям, без подсказок понимал все, что нужно. Серебряному же было совершенно невдомек, почему девушки иногда плачут и говорят ерунду, и что делать.

Просто молчать и гладить по голове.

Анна заснула, лежа у него на коленях, и Вадим чуть расслабился. Вряд ли между ними что-то еще будет, но по крайней мере хватило сил не ударить ее, не начать свару. Среди многих больших ошибок он сделал один маленький, но верный поступок. Хоть один…

Только убедившись, что Анна спит, все еще всхлипывая сквозь сон, Вадим повернул голову к Серебряному.

— Никогда не поднимай на нее руку.

— Только если и она не будет, — ощерился полуночник.

— Слушай, сколько тебе лет, а? — Вадиму было тягостно и слегка противно, словно он разговаривал с малолетним хулиганом.

— В чем значение моего возраста?

— Сколько лет живешь, а простых вещей не понимаешь, — вздохнул Вадим. — Ты еще с детьми драться начни.

— Я ни с кем не дрался, я лишь не позволил бить себя.

— Ну да, точно, — возражать не хотелось. Спорить с Серебряным — все равно, что биться головой о стену, это Вадим уже понял. Вроде все логично, все звучит правильно, но чего-то не хватает. Мудрости, может быть. Но мудрость ведь не вложишь в чужую голову, если там ее изначально нет. — Ладно, давай замнем. Мне другое интереснее…

— Что же?

— Почему мы опять оказались именно здесь?

Серебряный пожал плечами, потом накрутил на палец выбившуюся из прически прядь. Забавный и совершенно не мужской жест, как подумал Вадим.

— Мне трудно понять, в какую игру нас принуждают играть. Цель ее мне ведома — принудить вас стать вратами для Безвременья. О способах же гадать я затрудняюсь.

— Тебе уже говорили, что твои фразы звучат, как плохой подстрочник с иностранного? — не выдержал Вадим.

— До встречи с вами я был лишен этих ценных сведений, — улыбнулся Серебряный.

— Бессмысленно все как-то… Мне кажется, здешняя публика не понимает, что и зачем делает. Нет никакого плана, что-то такое…

— Я бы не стал на это рассчитывать, — покачал головой владетель. — Скорее уж, мы оказались на перекрестке многих планов.

— Почему ты так решил?

— Ты не мог заметить, но я расскажу тебе. Все мы были скованы магией и не могли препятствовать тебе, но узы эти были сняты на миг раньше, чем ты взял Предсказанную в руки, оттого супруга Флейтиста и успела. Я не верю в то, что наш враг наивен или милосерден, а потому считаю, что среди них нет единства.

Вадим потер висок, поразмыслил над услышанным. Это и записка — уже интересно.

— Или нам хотят показать, что единства нет.

— И ради этого легко расстаются с планом, достаточно надежным и позволяющим достичь желаемого? — скептически поджал губы Серебряный. — Возьми ты в руки гитару, пока заклятье еще было на ней, все уже свершилось бы.

— Не верю, не может быть все так просто, — покачал головой Вадим. — Да можно было мне ее где угодно подсунуть, хоть в первые пять минут. Я бы взял, или Флейтист. Ради чего огород-то городили?

— Мы как слепые котята, — жалобным сонным голосом сказала Анна. — Ползаем, тычемся во все… не хочу так. Домой хочу.

— Все хотят, — Вадим осторожно почесал ее за ухом. — Но видишь, как все запуталось…

— Это ведь еще не все нестыковки, — ответила Анна. — Зачем нас похитили всех вместе, если хватило бы кого-то одного? Специально, чтобы два полуночника мешали? Хватило бы и меня одной, быстрее бы вышло.

— Ты ей рассказал?! — поднялся на ноги Гьял-лиэ.

— Нет, я не рассказывал, — отшатнулся Вадим — уж больно быстро двигался владетель, словно нападающая змея.

— Никто мне не рассказывал, я сама поняла, от вас же. Я же не спала, так, задремала. И я не дура, догадалась. Не понимаю только, почему сразу нельзя было объяснить…

Девушка села, сдернула резинку с косички, помотала головой. Густые спутанные волосы тяжелой массой упали на плечи.

— Ладно, это сейчас не главное. В общем, с самого начала — одна сплошная ерунда. Похитили бы меня, хватило бы. А так получается — сами себе злобные бакланы. Потом с гитарой — ну да, бросили бы ее где-нибудь в чистом поле на дороге, и хватило бы. Дальше… ну вот зачем нас то пугают, то гоняют? Мы, как идиоты, делаем то, чего от нас хотят. Напугались — побежали, пошли, куда сказано… глупо это все. Вроде как уходим от неприятностей, но получается — еще хуже…

— Что же нужно делать? — спросил Серебряный.

— Ох, да откуда я знаю! Но получается одна ерунда, видишь же! Если бы нас просто хотели убить, ну, все эти заморочки про «если прольется кровь» — это же ясно, убили бы и никто ничего не сделал бы. А нас гоняют. Как крыс подопытных по лабиринту, вот, точно.

— Анна, ты ждешь от чужих существ логики людей, — возразил Вадим. — Это ошибка.

— Мне плевать, какая у них логика. Я вижу, что получается фигня! Чего им на самом деле надо, вы хоть пробовали думать?

— Разве это важно? Важно только, что нам надо, — Вадим не понимал, к чему клонит Анна.

— Нам надо выбраться, это понятно. Но сколько уже можно не думать, а бегать?

— Мы с Флейтистом стараемся защитить вас от Безвременья, — сказал Серебряный. — Именно поэтому мы и вынуждены скрываться и прятаться.

— Или ты совсем дурак, или издеваешься, — фыркнула Анна. — Вы, конечно, очень крутые. Только я вот встретилась в лабиринте с одним таким тоже… неслабым. Он меня убить мог запросто, а не стал. Да вообще мог сделать все, что хотел. А начал только пугать. Почему? Значит, это не нужно, убивать-то… А что нужно? Стать вратами — ну, здорово звучит. Поймали бы меня, сунули под нос… клещи, блин, раскаленные — и были бы им врата. Я не партизанка, я это знаю. А не ловят и не суют. Странно, а, мальчики?

Вадим кивнул. Все, что говорила Анна, было правильно. Они безнадежно погрязли в чужой и странной игре, которая казалась логичной лишь потому, что сами они наделяли ее логикой и смыслом. Здесь и пряталась ошибка. Вдруг стало обидно, словно в детстве, когда вызывали к доске и ставили двойку по математике, а на следующий день становилось ясно, как решить задачу. Неужели нужно было пройти весь этот путь, чтобы догадаться, что все не так, как выглядит; не то, чем кажется?

— Короче. Я так больше не могу. Надо об этом Флейтисту сказать, на самом деле. Вы как хотите, а я скажу. Хватит с меня всех этих фокусов…

— Только не сейчас, — вздрогнул Вадим. — Я тебя умоляю. Он просил оставить его одного, и не лезь к нему, пожалуйста.

— Благодарю за заботу о моих чувствах, но я все же хотел бы услышать, что Анна хотела сказать, — раздался голос ото входа.

Вадим улыбнулся. Флейтист никогда не отличался демонстративностью действий, но половина его неожиданных появлений производила поистине театральный эффект. То ли он нарочно старался, то ли само так получалось, но оказывалось всегда красиво и вовремя. Вадим покосился на командира — выглядел он чуть лучше. Все та же плещущая лава боли в глазах, все та же опасная дрожь перетянутой струны в осанке, и все-таки чуть меньше глухой беспомощной тоски. Музыкант обрадовался за него, и по этой радости понял, насколько же Флейтист стал ему близок и дорог.

— Ой, а я половину забыла… — смущенно прижала ладони к щекам Анна. — Вот только что целый монолог заготовила, и — все.

— Хорошо, тогда пусть кто-то мне расскажет о вашей беседе.

Втроем они кое-как пересказали рассуждения спутницы, добавив свои мнения и наблюдения. Выслушав все сказанное, Флейтист надолго задумался, застыл у стены со скрещенными руками. Двигались только пальцы, монотонно вминаясь в бицепсы. Прядь волос упала поперек лба, рассекла лицо надвое, и казалось, что у каждой половины свое выражение: глубокая сосредоточенность и полная растерянность.

— Вы совершенно правы в своих сомнениях, — сказал он наконец. — Я неверно оценил ситуацию и позволил вовлечь нас всех в смертельно опасную игру. Анна, прими мою благодарность и восхищение…

— Ты чего? — изумилась девушка и трогательно покраснела.

— Ты оказалась мудрее и наблюдательнее всех нас. Я же не оправдал ожиданий и вашего доверия. Прошу меня простить.

Вадим открыл рот, подумал — и закрыл. Подходящих ситуации слов не нашлось.

— Я с ума сейчас сойду, — застонала Анна. — Просто не сходя с места, блин! Давайте думать, что делать, а не выяснять, кто что не оправдал!

— Мне есть что присовокупить к вашим наблюдениям. Каждый из встреченных нами противников был достаточно силен, чтобы заставить уважать себя, но недостаточно, чтобы победить. Но подданные Полуночи тысячи лет стоят на страже дверей Безвременья, и нам известно, что сила его велика, даже когда оно пытается проникнуть в наш мир. В одиночку мы не можем ему противостоять, и двоих недостаточно. Здесь же мы во владениях противника, в самом сердце его силы. Мне стоило задуматься об этом раньше. Удивляет и поразительная осведомленность. Узор сложился лишь за считанные часы до того, как мы попали сюда. Никто не мог предвидеть, что за желание загадает Анна. Все это в сумме слишком странно, чтобы можно было найти однозначное объяснение.

— Да, точно, — сказала девушка. — Мне вдруг вот в голову пришло, я не знаю, зачем мне это было надо, честно. Я, кажется, чего-то другого хотела.

— Я тоже был удивлен, — признался Серебряный. — Мне показалось, что после всего просто невозможно желать подобного, но отказать я не мог, таковы правила.

— Да все в порядке, — махнула рукой Анна. — Но да, я сама удивилась, честное слово… Вроде бы — ну на кой вы мне сдались после всех ваших ритуалов? А вот… торкнуло.

— Никто, кроме меня и Анны, не мог знать о том, что она выбрала, — добавил владетель. — Они же узнали мгновенно. Не знаю, как объяснить сие, могу лишь принести клятву в том, что никогда не говорил ни одному слуге Безвременья…

— Удивительное рядом, — улыбнулся Вадим. — Все сложнее, чем нам казалось.

— Ты прав, — кивнул Флейтист. — И мы должны разгадать эту загадку, чтобы вырваться прочь отсюда.

— Нет, не так, — повернулась к нему Анна. — Неправильно. Сначала ты думал, что знаешь, чего от нас хотят, и главное — выбраться. Теперь ты думаешь, что достаточно понять, в чем суть дела, и все будет хорошо. Ничего подобного!

— Ну знаешь… — Вадим сделал резкий жест, едва не задев Анну по плечу, она сердито отодвинулась. — Ты совсем запутала. То понять, то не понять…

Он чувствовал, что от избытка загадок голова медленно распухает, и информация перестает в нее помещаться. Хотелось выспаться, на худой конец — подремать пару часиков. Что угодно, лишь бы разгрузить голову. Казалось, разговор ушел от сути дела и скатился до безнадежной и бесперспективной софистики. Анна начала с толковых и полезных вещей, но сейчас ее занесло куда-то не туда…

— Подожди, — прервал его ворчание Флейтист. — Анна, я внимательно слушаю тебя и стараюсь понять. Говори.

Девушка слезла с постели, потянулась, потом пропустила волосы через пальцы. Заметив взгляд Вадима, осеклась и сунула руки в карманы куртки. Он пожалел, что смотрел на нее в упор — ведь смутил, хорошо, если не сбил.

— Допустим, мы поймем, в чем состоит игра. Поймем, почему все так случилось. Но это нам ничем не поможет! Выход нам это не откроет, понимаете? Ну, мы же не в детективов поиграть хотим, правда?

— Да, — кивнул Флейтист. — Продолжай.

— Нам нужен выход отсюда. Наш выход, на наших условиях. Так? Да, так, — продолжила Анна после того, как Серебряный согласно опустил веки. — То есть, выдраться отсюда и ничего не отдать взамен. Вообще, мы хотим прыгнуть выше головы. Потому что они — сильнее, и мы на их земле. Но прыгнуть-то нужно…

— Это только слова, — возразил Вадим, окончательно теряя нить беседы.

— Хочешь, в ухо дам? Будут дела, — отмахнулась девушка. — Все неправильно… и делать, что от нас хотят — нельзя, и выхода… Ну не вижу я его! Пожалуйста, ну подумайте и вы тоже!

— Нет безвыходных ситуаций, но есть неприятные решения, — задумчиво сказал Флейтист. — Боюсь, что наше будет из таких. Но и я не знаю, каким оно будет.

— Демагогия…

Вадим запутался и устал от разговора. Хотелось спать — хоть немного провести в тишине и покое, спрятаться под покрывалом от всех проблем и загадок. Отоспать усталость, лишающую последнего соображения. Он уже знал, что любая пришедшая в голову идея будет лишь порождением усталости, и нужно было сказать об этом вслух, попросить взять паузу. Было стыдно перед остальными — все хотели что-то решать, думать, обсуждать, а у Вадима уже не было сил, но и не было сил признаться в этом. Ему опять казалось, что он самый слабый, лишний и ненужный здесь. Потом он поймал пристальный взгляд Флейтиста, постарался улыбнуться и принять бодрый вид, но игра моментально стала явной.

— Утро вечера мудренее, говорят обитатели Полудня. Мы поговорим обо всем позже, сейчас же я прошу вас обоих отдохнуть. Пойдем, Гьял-лиэ.

Вадим смутился, но все же был благодарен Флейтисту. Что бы он ни говорил о том, что оказался недостоин доверия, все это было лишь пустыми словами. Другого командира Вадим себе не представлял и не хотел оказаться в Безвременье с кем-то еще. Во всем его окружении не было подобного Флейтисту. Андрею, его сыну, может быть, предстояло сравняться с отцом, но пока еще тот был лишь мальчишкой, умным не по годам и чутким, но еще не вошедшим в полную силу.

Полуночники ушли, Вадим с трудом поднялся и сдернул с кровати покрывало.

— Я не хочу сейчас ни о чем говорить, — сказал он, в упор глядя на Анну, задумчиво подпиравшую стену. — Давай спать, пожалуйста…

— Хорошо, — кивнула девушка, скидывая с плеч куртку. — Только… просто спать, и все. Ладно?

— Ты преувеличиваешь мои способности, — устало усмехнулся Вадим. — Просто спать, само собой.

Анна обняла его сзади, уткнулась носом в плечо. Чувствуя кожей ее дыхание, Вадим перебирал в памяти события последнего времени. Жизнь прыгала то вверх, то вниз, словно вычерчивала кардиограмму, била наотмашь и преподносила приятные сюрпризы, одно следовало впритык за другим. Как всегда, как он привык. Засыпая, он был почти счастлив. Но между ним и подлинным счастьем стояло воспоминание о потере. Кто бы что ни говорил, Софья погибла, и после этого невозможно было чувствовать себя счастливым, как нельзя быть свободным, если землетрясение завалило тебя в подвале и придавило ногу плитой. Чувство вины было той самой плитой. Вадим знал его в лицо, знал и то, что более опасного противника у него не было никогда, даже любая тварь Безвременья не могла с ним равняться.

Но сон убаюкал его, смилостивился и подарил покой, пусть недолгий — тем особо ценный.

ГЛАВА 2. ИГРА В ШАШКИ НА ПОЛЕ ДЛЯ ГОЛЬФА

Анна медленно и плавно, с рыбьей гибкостью, выныривала из глубины сна. Кажется, снилась ей именно вода, озерное мелководье, заросшее водорослями, мутноватая вода, до самого дна просвеченная и согретая ярким солнцем. Хорошо там было, на дне озера. Приглушенные слоем воды лучи солнца ласкали лицо, и тело было легким и сильным, раскованным; каждое движение приносило удовольствие.

Потом она пересекла барьер между сном и явью. На мгновение показалось — нет, все наоборот, заснула: опостылевшую крепость так и хотелось назвать выдумкой, мороком, вырваться из нее прочь. Но — не было сил, и гибкость тела, томная плавность движений осталась там, во сне, вместе с вкусом теплой воды, вместе с лаской солнечных лучей.

Оказалось — всю «ночь» проспала в обнимку с Вадимом, прижимаясь к его спине, и так хорошо, уютно было, что даже себе и не веришь. Как же так, что изменилось, почему, откуда это тепло, ведь вчера еще ненавидела, проклинала, во всех смертных грехах обвиняла? Надолго ли это, сколько часов или дней до следующего камня преткновения? Думать обо всем этом спросонок не хотелось, куда приятнее было потягиваться, вспоминая обрывки сна, ощущение движения в толще воды, невесомое свое тело… и соскальзывать в дрему.

Не дали все же — пришел бесцеремонный, как всегда, Серебряный, потряс за плечо, заставил открыть глаза, и только взяв обещание подняться и выйти в зал, оставил в покое. Анна потянулась, распластываясь по постели, потерлась грудью о лопатки такого же сонного и томного Вадима, потом резко метнулась к краю постели, прижала босые ступни к ледяному камню пола. Все изменилось: ощущение себя, настроение и степень контакта с окружающим миром. Хотелось идти на цыпочках по коридору — только ради удовольствия выпрямить спину, прогнуть до хруста в позвонках, свести лопатки. Двигаться, танцевать, еле-еле, одними большими пальцами ног касаясь пола. Руки сами взлетели вверх — невесомые, легкие, словно крылья…

— Ну ты даешь, — голос Вадима за спиной. — Прямо балерина!

Анна улыбнулась без смущения, развернулась быстрым рассчитанным движением. Вдруг до нее дошло, в чем дело, почему руки рвутся к потолку, почему так легко и светло жить: пропало ощущение взгляда в спину, исчезло липкое и грязное, как немытые руки, внимание. «Значит, не только наблюдали, значит, еще и давили…», поняла Анна. Не понять теперь, сколько из сделанного, сказанного — ее собственное, сколько чужое, лишнее. Проще уж назвать все своим и ответить полной мерой, чем оправдываться.

Вспомнилось некстати, как разошлись с Софьей в хрустальном лабиринте. Ведь она же была совсем рядом, охраняла Анну, бдительно и чутко. Каким мороком ее обманули, как сумели их развести по разным коридорам? Противно было помнить, что — лишь марионетка в руках кукловода; но легче шампанского, слаще ликера наполняла жилы шальная пьяная радость: сорвалась с веревочек, оставлена в покое…

— Вставай, — потянула она край покрывала, в которое пытался завернуться Вадим. — Хватит спать!

— Как девчонка, — проворчал он. — Просто ужас какой-то…

— Ой-ой, — расхохоталась Анна. — Старый дед, бухтело несчастное! Сегодня что-то будет, что-то хорошее, слышишь?

— Слышу, — безо всякого энтузиазма отозвался Вадим. — Свежо издание — да ксерится с трудом…

Недоверие не задело, не огорчило, даже не сбило с легкой танцующей походки — Анна сама себе удивилась. Хотелось даже заподозрить неладное: вчера пугали, давили, заставляли раздражаться, а сегодня решили подойти с другой стороны: запутать, сбить с толку эйфорией. Вдруг стало все подвластно, и казалось — сделай шаг, толкни рукой стену, и откроется желанный проход домой.

Три шага к стене Анна сделала, и руку занесла, и ладонь к камню приложить успела — но на остальное времени не хватило: позвали, отвлекли. Вновь явился Серебряный, уже строже попросил идти в зал, смерил придирчивым взглядом…

…и кончилась сказка, осталась лишь память о ней.

Обычный мир — надоевшее до крайности чужое, обычное бессилие в руках, и тяжесть на плечах вполне привычная, знакомая с детства. Выдохлось шампанское, лопнул воздушный шарик. Было? Не было? Зачем было?

Нет ответа.

Вошла в зал — и остолбенела на пороге. У стола сидела незнакомка, да такая, что Анне вдруг захотелось спрятаться подальше. Длинные прямые волосы — как вороново крыло, брови вразлет, очи темно-фиолетовые, ночные, таинственные. «Умереть от зависти после первого же взгляда…», — подумала Анна, стараясь отлипнуть от стенки. Оглянулась на Вадима, который шел на полшага сзади, и удивилась: вместо ожидаемого предательского восторга на его лице был только вызов. Губы упрямо сжаты, подбородок задран чуть не к потолку.

Гостья встала, повела руками, выпростав кисти из рукавов широкого лазурно-шоколадного одеяния, и оказалась вдруг высокой и такой широкой в плечах, что Анна сразу все поняла. Не гостья, гость. Чудо-богатырь красы несказанной.

Очередной сюрприз Безвременья.

— Меня зовут Сайн, — сообщил сюрприз и чудо. Голос был под стать прочему облику — завораживающий.

Красоты и обворожительности вдруг оказалось слишком много и не к месту, словно в посудную лавку пытались запихнуть слона. И рост, и лицо с линиями бровей, напоминающими крылья чайки, и тонкая талия, подчеркнутая обручем пояса — все это было прекрасно, и словно специально для Анны выдумывалось, чтобы ей увидеть только, и умереть на месте, и пойти на край света, словом не перемолвившись еще, обо всем забыв…

…но переборщили.

Живого не получилось. Только очередная кукла, декорация, биоробот Безвременья. Безупречная, как кукле и положено, как только декорации и позволительно.

«Идеал, несовместимый с жизнью», — улыбнулась себе Анна, и обрадовалась этой мысли: значит, стала старше и мудрее, внимательнее. Год назад, да что там — год, неделю назад еще влюбилась бы надолго, накрепко, наделала бы глупостей. Сейчас же — не хотелось. Скучновато было, словно смотришь на рисунок. Что давешняя змеедева, что Сайн были одного ряда явления: картинные красавцы, для обложек, для плакатов.

— Очень приятно, — запоздало отозвалась Анна, соображая, что не ответила на поклон даже кивком. Ну да и ладно…

Демонстративно взяла Вадима за руку, подошла поближе к Флейтисту, стоявшему у стены в любимой позе — руки скрещены на груди, голова чуть наклонена вперед. Получилась выразительная композиция: слева дорогой любимый, справа — еще более дорогой командир, зараза Серебряный — в вершине невидимого треугольника; а гость — отдельно.

— Теперь все в сборе, говори, — сказал Сайну Флейтист, и Анна поняла, почему ее торопили и ждали.

Опять, второй раз с пробуждения, дернуло крючком по сердцу отсутствие Софьи. Еще вчера «все» значило — пятеро. Теперь — четверо; неуклюжее, похоронное число. И — ноющая пустота, которую ничем не заполнишь.

— Я один из тех, кто не желает причинять вам какого-то вреда. Крепость принадлежит мне и можете чувствовать себя здесь в безопасности.

— Теперь принадлежит или всегда принадлежала? — спросил Флейтист.

— Всегда.

— На нас здесь напали, да еще и говорили, что являются хозяевами. Как ты это объяснишь?

— Я знаю и прошу меня простить.

— Так чья крепость-то? — для Анны обтекаемого извинения было недостаточно.

— Моя.

— А близнецы тогда кто? — девушка хорошо помнила, что Флейтист счел парочку хозяевами. Налицо было явное противоречие. — Захватчики?

— Нет, — признался Сайн. — Все несколько сложнее, чем ты предполагаешь.

— Так расскажи, будь так любезен, — чуть склонил голову вперед, словно собирался боднуть гостя, Флейтист. Видно было, что словесные кружева ему не по душе.

— Вам могло показаться, что нас здесь много. Так и есть, но при этом все мы все — единое целое. Противоречивое, многоликое — одно.

— Звучит, как полный болезненный бред, — хмыкнул Вадим.

— Нет, неверно, — вступил в разговор до того молчавший на своем месте, за спиной гостя, Серебряный. — Ты хочешь сказать, что все вы — аватары одной силы, так?

— Именно так, — повернулся к нему красавец. Полы длинной одежды скользнули по полу вокруг табурета. — Но мы очень разные, у нас разные цели и желания.

Анна внимательно смотрела на него, наслаждаясь собственным равнодушием. Все было в стиле ее мечты, все — безупречно, хоть вырезай и в рамочку вставляй, но сердце молчало, не отзываясь ни на голос, ни на жесты. Самым интересным в госте было одеяние — длинное, широкое, с лазурными разводами по теплому, цвета молочного шоколада, фону. Вышивка по подолу, по рукавам — оттенок корицы, узор из веток. Широкий отложной воротник тоже украшен шитьем, а схвачен этот не то халат, не то балахон тонким металлическим обручем на талии. Удобно, наверное…

— То есть, правая рука хочет одного, левая другого, а голова — третьего, и все выйдет, как левая пятка решила? — усмехнулась Анна.

— Примерно, — тоже улыбнулся Сайн.

— А конкретно тебе чего надо, аватара? — спросил Вадим.

— У меня есть предложение. Если одна согласится остаться, троих я отпущу.

— Еще чего изволите? — издевательски заломив бровь, спросил Серебряный, и впервые чужие нотки в произношении оказались к месту, Анна мысленно зааплодировала.

— Не торопитесь отказывать, — улыбнулся гость. — И уж тем более не решайте за леди, не выслушав меня до конца. Остаться можете и вы, мы будем только рады. Но нам нужна правительница.

У Анны отвисла челюсть.

— Я же говорил — бред, — торжествующе хлопнул в ладоши Вадим. — Картина Репина «Приплыли», как она есть.

— Я и не сомневался, что вы не поверите моим словам, но я готов показать, что я имею в виду. Только показать — и всем, — вскинул он указательный палец, предвидя возражения. — Иллюзия будет совершенно безобидной.

— Покажи, — пожала плечами Анна, потом покосилась на Флейтиста, тот молча кивнул.

Грянул гром над головами, сверкнула молния — но девушка не испугалась, лишь с удивлением отметила, что все наоборот, не звук следует за вспышкой. Анна стояла на небольшой площадке в горах, наверное, в тех же, что и крепость, и, как совсем недавно, надвигалась буря, но сейчас все было иначе. Девушка была владычицей этой бури, владычицей всего сущего — скалы и молнии, травинки под камнем и облака. Достаточно было лишь пожелать, и гроза сменилась ярким солнцем, солнце затянулось легкими серебристыми облаками, а посреди летнего дня вдруг пошел крупный пушистый снег.

Потом внизу послышался лязг металла, грохот, крики. Две армии сошлись в ущелье в бою, блистали доспехи, вздымались в воздух копья, развевались знамена. Анна возмущенно вскинула руку, и сражение прекратилось, воины начали обниматься и брататься.

— Достойное зрелище, — одобрительно сказал Серебряный, оказавшийся за левым плечом Анны.

Вадим и Флейтист тоже были здесь, рядом, смотрели вниз — туда, где на бывшем поле боя поднимался на глазах из земли сад. Крупные яркие плоды, под которыми прогибались ветви, были заметны даже издалека. Потом Анна подумала, что проголодалась, и тут же рядом с ними возник богато накрытый стол.

— Так будет всегда, все твои желания будут исполняться мгновенно, — прозвучал голос Сайна.

— Но почему я? — спросила девушка. — Почему не кто-то еще?

— А почему не ты? Если уж ты оказалась здесь, то почему бы не тебе насладиться этим раем? Часть из нас хочет этого.

— Это единственная причина?

— Разумеется, нет, — скользнул по ее лицу теплый упругий ветерок. — Мы всемогущи, мы умеем принимать любую форму, можем стать горой и мышью, верблюдом и игольным ушком, но мы уже исчерпали все собственные желания. Ты и твои выдумки могли бы вернуть нам интерес к жизни, а ты наслаждалась бы любой роскошью, которую сумеешь вообразить…

Анна поправила волосы, посмотрела вниз. Сейчас можно было и ступать по воздуху, как по земле, и лететь, пожелав себе крылья, и все, что угодно еще. Вся широта возможностей еще не улеглась у нее в голове, но общую идею она уловила. Несколько шагов — и девушка вплотную подошла к Флейтисту.

— Слушай, а в чем засада?

Он посмотрел на Анну с улыбкой. Смеялись в первую очередь глаза — сейчас темно-карие с золотыми искрами; чаще казалось, что радужки вообще нет, только бездонная чернота зрачка.

— Ты хочешь узнать, чем придется платить за этот рай возможностей, или что в нем скрыто от первого взгляда?

— Ну, для начала — второе, — пожала плечами Анна. Что все будет честно и открыто, она не ждала. Но все же взяла со стола персик, разломила его на две половинки. По рукам потек вполне настоящий сладкий ароматный сок.

— Во-первых, здесь никто не умеет создавать, — загнул указательный палец Флейтист. — Принимать любую форму — могут, а вот создать нечто новое — нет.

— То есть? — не поняла Анна.

— То есть, я предполагаю, что здесь не будет ничего, что не содержалось бы в твоей памяти. Ничего нового — ни книг, ни музыки, ни людей, кроме тех, что ты вспомнишь, но ограниченных лишь твоими представлениям.

— Да-ааа, — вздохнула девушка. — Уже пакостно звучит, а дальше?

— Во-вторых, человек не сможет жить здесь более десятка лет, потому что здесь нет связи с природой… да, я знаю, что это звучит для тебя диковато, я объясню позже, если захочешь. И в-третьих, — прижал он к ладони третий палец. — Сайн — еще не все Безвременье. Я не верю, что все аватары согласны с такой идеей. Скорее уж, некоторым нужна игрушка, а другим — проход в наши земли…

— То есть, они между собой подерутся или договорятся — и привет владычеству?

— Примерно так, — кивнул Флейтист. — Раньше или позже, тем или иным способом. По крайней мере, мне кажется именно так.

— Это верно, Сайн? — Анна рефлекторно повысила голос, хотя и знала, что услышан будет даже тихий шепот.

— Да, — не стал спорить невидимый. — Но эти годы будут стоить сотни обычных, а от других мы сумеем тебя защитить…

— Впрочем, он, наверно, сдохнет, но идея — хороша! — зло улыбнулась Анна, вспоминая, как совсем недавно читала вслух этот стишок. — Нет, предложение отклоняется. Уж больно невкусное оно.

— Когда тебе покажется тесным этот мир, то ты можешь примкнуть к тем, кто хочет завоевать другие, и получишь желаемое. Это не шутка, Анна, это на самом деле так, — прошелестел Сайн. — Ты можешь стать владычицей всех трех миров. Не навсегда — бессмертия мы тебе не дадим, но все остальное ляжет к твоим ногам.

Анна недоверчиво хмыкнула. Звучало все, как первостатейный болезненный бред. «Взять бы этого Сайна — да в палату с обитыми войлоком стенами…», — подумала она, и уж хотела было поделиться этой мыслью с компанией, но вдруг заметила, как смотрят на нее и Флейтист, и Серебряный.

Глаза у обоих были — что называется, по пятаку, огромные и остекленевшие. Анна не сразу поняла, что вот это непонятное, невыразительное нечто во взоре называется «страх в исполнении полуночников». Значит, было чего бояться, значит — все, что плел Сайн, не было только бредом, хоть Анна и не могла в это поверить. Один Вадим — утешение и отрада — смотрел на все это, скептически скривив физиономию, на которой написано было «дуракам лечиться надо», и не собирался верить в невозможное.

Людям было непонятно, как можно предложить три мира, пусть на время, в качестве подарка совершенно случайной, фактически — с улицы подобранной девчонке. Власть, даже в рамках одной страны, власть, не позволявшая творить мановением руки ни персики, ни бури, была тем, за что боролись всеми силами. Во власть вцеплялись зубами и ногтями, отвоевывая ее у соперников по пяди, как землю. Ради нее убивали и предавали, лгали — или совершали подвиги, всю жизнь блюли репутацию. Никогда не случалось так, чтобы ее предлагали, как старую игрушку, которую жаль выбросить, а потому отдают случайному ребенку.

— Слушайте, а почему бы вам не взять какого-нибудь… считающего себя Наполеоном, а? Там и фантазия будет покруче моей, и удовольствие у обоих сторон обоюдное?

— Не все ли равно для тебя, ты или кто-то еще? — спросил Сайн, и Анна окончательно утратила способность соображать.

Если верить страху в глазах подданных Полуночи, если верить Сайну, то достаточно было сказать одно слово, чтобы стать как минимум королевой здешнего бесформенного бардака, как максимум — Полудня и Полуночи. Может быть, всего на год. Но и без того нельзя ручаться, что проживешь еще пятьдесят лет: никто не поручится, что обойдется без таких «подарков судьбы», как пьяный автомобилист или упавшая с крыши сосулька.

А если все это — не шутка, не бред, не ловушка, а сущая правда? Если через год можно будет войти в родной мир в полной силе, завоевать его, подчинить своей воле…

…своей?

Сказано ведь было — «у нас не хватает своей фантазии, нам нужна твоя». Правительница, королева, императрица, повелительница всего сущего… позволят называть себя, как угодно. Позволят тешиться любыми игрушками. Уделят малую толику сил и времени на то, чтобы создать для нее десяток сладких иллюзий, а сами в это время будут решать свои задачи.

Потому что никто власть не отдает просто так. Ни под луной Полудня и Полуночи, ни под четырьмя солнцами Безвременья. Пошутить, поманить, одурачить — могут, поступиться реальной силой — никогда. Любое обещание безграничной власти — да и ограниченной, — только приманка, сыр в мышеловке. Власть не берут, как поношенную одежду, с чужого плеча. Ее завоевывают своими силами — или гибнут на этом пути. Не бывает иначе, ни здесь, ни в родном мире.

Если же кажется, что бывает — значит, тебя просто дурачат.

— Спасибо, Сайн, я увидела достаточно, — улыбнулась Анна. — Верни нас назад.

Иллюзия растаяла легко и незаметно, оставив по себе и запах персика на руках, и привкус чистого горного воздуха на языке. Еще один кусочек мозаики лег на свое место: и крепость, и все видимое Безвременье были отчасти такой же иллюзией. Ей можно было насытиться или ранить себя, но все воспринимаемое могло измениться в любой момент. Только вот — не по воле Анны или ее спутников, по воле хозяев.

Девушка хорошо помнила, что эта воля может и убивать.

После простора под небом зал крепости показался тесным и убогим. Грубо отесанные плиты, из которых сложены стены, тяжелые табуреты, массивная столешница, примитивное освещение — плошки с маслом. Запах благовоний и песка вперемешку. Интересно было, кто и зачем придумал такой интерьер. Уж если могли принимать любые формы, так почему же не сделать что-нибудь более комфортное. Не сразу Анна сообразила, что аватарам Безвременья не нужна ни горячая вода, ни электрическое освещение.

— Сайн, ты еще здесь? — позвала она.

— Да, — выступил тот из теней, проявляясь, как изображение на фотобумаге, постепенно, по деталям. — Слушаю тебя.

— Что будет, если мы категорически откажемся?

— Я дам вам время подумать еще. Пока ты не согласишься, или пока не изменятся обстоятельства.

— Практично, — усмехнулся Вадим.

— Сайн, оставь нас, пожалуйста… мы хотим подумать, — улыбнулась Анна. — А еще мы хотим есть, пить, и чтобы нас никто не тревожил. Это не слишком сложно?

— Нет, конечно, — слегка поклонился красавец, уже тая в воздухе. — Если я понадоблюсь вам, то позови…

После того, как он исчез, Анна отправилась к столу, где находился привычный уже набор кушаний, налила сидра в кружку, выхлебала залпом примерно половину, закусила ломтем хлеба из муки грубого помола. Аппетит у нее не пропадал даже во время гриппа, что уж там говорить о подобных ситуациях. Хотя что там говорить — предложения всемогущества и исполнения всех желаний случались не каждый день. Оба полуночника постепенно приобрели вполне живой вид, без недавней хрупкой наледи страха во взоре, и присоединились к дегустации сидра.

— Ну и что будем с этим делать? — спросила она, прожевав. — Старая сказка на новый лад, в общем-то. Всем им что-то надо, и отпускать нас даром не хотят. Еще и многопартийность придумали… в рамках одной личности, блин! У нас это называется шизофрения. То есть, мы мало что попали в большую задницу, так еще и в чокнутую…

— Ты точно не собираешься соглашаться, госпожа моя? — недоверчиво спросил Серебряный.

— Вот дурак, — засмеялась Анна. — Точно не собираюсь…

— Что ж, могу предположить, что будет дальше, — судя по всему, Флейтисту было не до смеха. — Сколько-то нас продержат здесь. С комфортом, наверное, хотя и обратное не исключено. Потом на смену этой аватаре придет другая, из другой партии, если выражаться таким образом, или просто имеющая другие цели. На этом комфортные условия закончатся и начнутся другие способы добиться желаемого. Наихудшим для нас будет прямой контакт с партией борющихся за выход вовне…

— Слушай, а если я соглашусь? — спросила после паузы Анна. — Не на эту клюкву, а вот… впустить их. Что будет? Скажи уж мне прямо, ты обещал.

— Ты погибнешь, точнее, сойдешь с ума, став проводником силы Безвременья, — без лишних экивоков ответил Флейтист. — Это известно достоверно. Будет ли попытка проникновения успешной, я сказать не могу. Не обязательно она удастся, но столкновение будет куда более масштабным, чем раньше. Какая сторона победит, я предположить не могу.

— Как-то это все… не смешно, — поежилась Анна. — Нет, ну не может же все быть так паршиво? Куда ни кинь, везде клин. Ну почему мы — и во всем этом безобразии? За что?

Флейтист пожал плечами, располагая поверх ломтя хлеба толстый жареного мяса. Судя по всему, завтрак интересовал его куда сильнее, чем вопросы Анны. Девушка подумала — да уж, вопросы были не самые умные; но командир все же ответил.

— Каждый день кто-нибудь ухитряется умереть, пользуясь феном или холодильником, подавиться собственным языком или перепутать соль с отравой для крыс. Почему именно с ним это случается? Никто не знает. Почему в кого-то попадает метеорит, а в кого-то — шаровая молния? А кто-то находит клад прадедушки на собственном огороде… Почему? За что? Не «почему», не «за что». Таково стечение обстоятельств. Вот и у нас — таково стечение наших обстоятельств. Бессмысленно задавать подобные вопросы, Анна…

— А осмысленно было устраивать игры вокруг меня, чтоб я ничего не знала, а? — огрызнулась девушка. — Незнание — сила, да?

— Я и до сих пор считаю, что тебе не стоило этого знать, но уж если ты догадалась, значит, так тому и быть, — спокойно ответил Флейтист.

Анна возмутилась до глубины души. Она старалась быть честной перед спутниками, может быть, временами в ущерб вежливости, но говорила и действовала полностью искренне. Флейтист же считал позволительным играть с ней втемную.

— И с какой же это стати?

— Я знаю, на какую книгу ты намекаешь, — улыбнулся он. — Но в твоем случае незнание действительно было силой. По крайней мере, мне так казалось. Я ведь вижу, что ты сейчас всерьез прикидываешь, не рискнуть ли согласиться на все условия ради нас. Останавливает тебя одно — ты не уверена, что атака Безвременья будет успешно отражена, что не выйдет хуже. Так, Анна?

Девушка была вынуждена кивнуть, старательно спрятав глаза от Вадима и Гьял-лиэ. Вадим еще и показал ей кулак, пантомима вышла вполне впечатляющая. Зато Серебряный отвесил челюсть и уставился на Анну, как баран на новые ворота. Было стыдно, что ее вот так вот запросто раскусили и увидели насквозь.

— Люди — мастера сюрпризов, но и они бывают предсказуемы, — развел руками Флейтист. В одной при этом находился бутерброд, в другой — кружка. — Надеюсь, ты понимаешь, что никого так не спасешь?

— Ты точно уверен? — глядя на него в упор, спросила Анна. — Вот честно, без вранья, без уверток — уверен? Если плюнуть на меня лично?

— Анна, Анна, — командир покачал головой. — Пролившего кровь гостя праздника Весны настигает проклятье, а земли, где свершилось это преступление, становятся бесплодны… Но если бы ты всерьез решилась на подобное, я убил бы тебя сам. Вот в этом я уверен.

— Ничего себе! — девушка выронила кружку, и та разбилась с тяжелым солидным хрустом обожженной глины. Осколки разлетелись по полу. — А я-то, дура…

Флейтист поднял удивленный взгляд, как показалось Анне — слегка презрительный, словно на ворону в павлиньих перьях.

Вместе с кружкой разбилось что-то в груди. Анна прокляла себя за наивность, с которой вплоть до этого момента доверяла Флейтисту, считала его почти отцом, почти братом. Оказалось — все иначе, она для него пустое место, разменная монета. Нечто незначащее, ручной цыпленок, которому можно свернуть шею в любой момент.

Плеснула от сердца к вискам упругая волна крови, потемнело от боли и огорчения в глазах. Анна постаралась вздохнуть так глубоко, чтобы ни одной слезинки не пролилось, ни одного слова не вырвалось за пределы плотно сжатых губ. Прогорели и рассыпались золотыми искрами перед плотно сомкнутыми веками все иллюзии, которые были еще у Анны.

Что-то происходило вокруг, но Анне уже было все равно, она стояла, вцепившись пальцами в край стола, и об одном саму себя умоляла: «Не закричи, сумей удержаться…». Там, снаружи, за границей ресниц, говорили, звали ее. Девушка не слышала ничего — не хотела, не могла.

— Анна, открой глаза, прошу тебя, — Флейтист.

«Только не он, пусть уйдет…» — думала Анна, не желая открывать глаза, и выплеснутая в лицо холодная вода не лишила ее решительности, но вот пальцы на висках — доконали. Слишком много в них было мягкой нежности, заботы. Хотелось верить этим рукам, а не словам. Девушка разжала веки. Оказывается, она сидела на табурете, приставленном к стене, а командир стоял перед ней и массировал виски. Больше в зале никого не было.

— Что ты себе выдумала, глупая? — с тоской спросил Флейтист. Глаза у него сейчас были — ночная морская гладь, между зеленью и синевой. — На что такая реакция?

— Сам сказал — убьешь, если решу…

— Анна, Анна… Я видел одержимых Безвременьем. Это уже не живые, не разумные. Только тело, выжженное чуждой силой. Эта участь много хуже смерти. И считаю, что вправе убить, чтобы уберечь от такого, и других — от того, что натворит это тело. Вот и все. Тебе лучше?

И — глаза близко-близко, хвоя в зимнем небе, жемчуг в морской волне. Живые, несчастные, испуганные. За нее, Анну, испуг. Настоящий, неподдельный. Только — в чем причина этого испуга? В гипотетическом проклятье и прочих «бесплодных землях»?

— А что ты так взволновался-то? От слов не умирают, — против воли легла на губы циничная усмешка. — Не дергайся…

— Если ты пытаешься обидеть меня, значит, я задел тебя куда сильнее, чем хотел. Прости, — взгляд теряется где-то за плечом, нейтральный, как воды посреди океана и такой же пустой.

Это обезоружило. Расхотелось и хамить, и говорить гадости, и вообще как-то издеваться над Флейтистом. Догадалась — попала ему своим несостоявшимся обмороком по больному, туда, куда бить, имея хоть толику совести. Анна прикусила язык — до железистого привкуса во рту. Слишком быстро забыла, что именно он потерял: уж больно легко было не смотреть глубже тех сияющих лат выдержки и силы, за которыми прятался командир. Случилось же все — вчера, только ВЧЕРА…

— Тебе правда не все равно, что со мной будет? — наивный вопрос, дурацкий — после всего, что было, после того, как спасал раз за разом, учил. — Дело во мне или дело в… мире во всем мире?

Попытка усмехнуться почти состоялась. Только губы дрожат, как у обиженной первоклассницы, потерявшей яркий японский ластик. «Распустеха», — обругала себя Анна.

— И в том, что стоит за тобой, — возвращается взгляд. — И в тебе самой, конечно.

Лицо — почти рядом, достаточно чуть приподнять подбородок — и губы прикоснутся к губам; и заранее известно, что не оттолкнет, позволит. Не любит, даже тени влюбленности нет, но допустит быть рядом с собой, и дальше уж — по слову, по дню, — отогревать, протаивать ладонями дорогу к сердцу… и все будет. Рано или поздно.

Возможность такого исхода прошла рядом, близко-близко, опалила душу огнем — так, что захотелось свернуться клубочком и выплакать ожог, остужая его слезами. Прошла, вильнула хвостом, потерлась о колени, поманила и подразнила, а потом впилась вдруг когтями в босое, не ожидающее подвоха сердце: если вчера еще и думать не смела, не загадывала и не мечтала, потому что был чужим — так ведь и сейчас чужим остался. Мертвой Софье принадлежащим куда больше, чем ей самой.

И нельзя поднимать подбородок, ловить губы губами. Если уж вчера не посмела, так и сегодня не смей… хочешь ждать — жди, не делая первого шага, и четвертинки шага даже не делая. Потому что сейчас — поймаешь на тепло, на обещание забвения, или хуже того, попытаешься вернуть к жизни мертвых, и смолчишь, будучи названа во тьме на ложе чужим именем, мертвым именем, а потом свяжешь паутинками обязательств, ожиданий, надежд, подчинишь себе глазами, полными слез, немым движением губ «да я из-за тебя»…

Померещилась на минутку возможность — и ушла. Осталась только мудрая мягкая нежность, такая, будто все случилось, и была прожита целая жизнь рука об руку, плечом к плечу.

— Нужно выбираться отсюда, хватит этой комедии, — глядя в сторону, сказала Анна.

— Я пытаюсь найти выход, но до сих пор не нашел ни одной зацепки, — признался Флейтист.

— Слушай, а вот… они от меня хотят, чтобы я им дверь открыла. Я не знаю, как, но как-то же оно должно работать, если уж все так уверены, что я смогу и сумею. А если я просто это сделаю, но для нас?

— Сомневаюсь, что что-нибудь получится. Одно дело — преодолевать грань между Полуднем и Полуночью, это не так уж трудно. А выходить отсюда, тем более выводить других, но так, чтобы Безвременье не просочилось следом… Это невероятно, Анна. Кто тебя научит, если и я, и Серебряный сами не умеем ничего подобного?

— А как они хотели, чтоб я им открыла?

— Безвременье обладает навыком просачиваться даже в самую крохотную лазейку, а уж твое право — это как федеральная трасса, — улыбнулся Флейтист. — Они бы разобрались.

— Ну, хорошо, ну, ладно. А что такое Двери Полуночи?

— Откуда ты узнала? — нейтрально улыбающаяся маска на лице Флейтиста сменилась куда более живой подозрительностью.

— Можно сказать, от Серебряного, — похлопала невинными глазами Анна. — Ну, как: если есть придверные, значит, есть и двери, а дальше даже ежу понятно. Так куда эти двери открываются, а?

— Отсюда — в Полночь, — нехотя признался мужчина. — Обратное тоже верно, но никому до сих пор не приходило в голову. Почти никому…

— Что значит — почти? — Анна почуяла след очередной тайны или легенды.

— Сейчас это несущественно. Расскажу позже и об этом, я помню все, что тебе должен. Но зачем ты вспомнила о Дверях? Это имеет какое-то отношение к делу?

— Самое прямое, — кивнула Анна. — Через них можно войти из Безвременья в Полночь, так?

— Да, — небрежно согласился Флейтист, потом замер, с интересом глядя на Анну. — То есть, ты имеешь в виду, что мы могли бы ими воспользоваться?

— Именно что! Слушай, я не понимаю, почему тебе это до сих пор не пришло в голову, — удивилась девушка.

Что-то здесь было не так, за очевидно простым решением крылся внушительный подвох; или стоило пересмотреть все отношения в команде и признать Анну самой умной, сообразительной и дальновидной. В подобное не верилось даже шутки ради. Флейтист напряженно думал, указательным пальцем растирая переносицу, и вообще, кажется на время выпал из реальности. Пока он мыслил, Анна потянулась к столу и цапнула моченое яблоко: хотелось чего-нибудь кисленького.

— Потому что, — сказал он наконец. — Все прекрасно знают, где эти двери в Полуночи, но мы не знает, где они открываются здесь. А мне представляется сомнительным, чтобы местное население поделилось с нами этой информацией.

— Скажи мне честно, друг дорогой, а другие идеи и планы у тебя есть?

— Я уже говорил, что — нет.

— Тогда давай искать эти треклятые двери! — рассмеялась Анна. — Все просто.

— Нет, Анна, все гораздо сложнее. К сожалению, мы в Безвременье, а не в сказке. У нас нет ни экипировки, ни независимых ресурсов, ничего. Мы даже не партизаны, мы проглочены китом. Мы не можем позволить себе отправиться в поход, потому что, если местная публика решит, что под ногами у нас должна разверзнуться пропасть, то так и случится. Даже эта крепость — лишь временное убежище, ровно до той поры, пока хозяин не изменил свое мнение о жизни. При этом мы не можем позволить себе и прямого контакта с аватарами Безвременья, потому что чем для тебя лично это закончится, ты сама прекрасно знаешь…

— Да этот контакт может прямо сейчас случиться! — вскочила со стула Анна. — И никто их не остановит, ты же сам понимаешь!!!

— Я попытаюсь, — устало улыбнулся Флейтист. — Хотя и не могу поручиться за успех этой попытки.

— Да на кой мне твои попытки! Я хочу отсюда нафиг! Ну, пожалуйста, давай сделаем хоть что-нибудь, а? Только не будем сидеть на месте и ждать, пока за нами придут и размажут по стенкам… ну неужели тебе самому не противно?!

— Еще вчера тебе не нравилось, что мы бегаем, вместо того, чтобы разбираться, что происходит. Теперь разобрались, стало быть, пора бегать?

— Нет, блин, так сидеть! — уперла кулаки в бока Анна. — До вчера мы бегали от, а теперь будем бегать к, так что все в порядке. Ну пожалуйста, ну, я тебя прошу… давай попробуем!

— Анна, Анна, — Флейтист опустил ей руки на плечи, потом взлохматил волосы и обхватил горячими ладонями ее лицо, заглянул в глаза. — Ты маленький атомный генератор безумный идей, но мне нравятся твои упрямство и мужество. Мы попробуем. Может быть, это самая большая глупость, которую я совершаю, но в одном ты права — сидеть на месте смысла нет.

Пока командир звал Вадима и Серебряного, пока пересказывал им только что сформированную концепцию, девушка продолжила так неудачно прерванный завтрак. Аппетит был замечательный, как обычно. Набив желудок, она вспомнила, что последний раз держала в руках расческу еще до потери рюкзака, испугалась и помчалась к тазу с водой, попыталась разглядеть себя. Почти ничего не получилось, все время через зыбкое отражение просвечивала медь на дне, но пару пятен на носу и подбородке Анна обнаружила. Пришлось торопливо умываться — холодной водой, без мыла, словно в каменном веке.

Вадим выслушал новость без особого энтузиазма, но спокойно, а вот Серебряного весть о походе к Дверям не обрадовала. Он разразился длинным и непонятным Анне монологом на каком-то чужом языке, бурно жестикулировал и вообще выглядел так, будто его сейчас расстреляют. Девушка косилась на то, как он размахивает руками перед носом у равнодушного Флейтиста и веселилась. К сожалению, было непонятно, по какому поводу владетель так распинается.

Потом Флейтист сказал пару коротких фраз, и Серебряный утихомирился так же быстро, как начал протестовать.

— А о чем вы говорили? — полюбопытствовала, подходя, Анна.

— Это неважно, — хором сказали Флейтист и Гьял-лиэ. Девушка рассмеялась, Вадим тоже улыбнулся: полуночники играли в заговорщиков.

— Впрочем, кое-что я переведу, — спустя несколько минут, добавил предводитель отряда. — Он сказал, что нельзя играть в шашки при помощи шахмат. А я ответил, что играть с людьми — значит, играть в шашки на поле для гольфа.

Девушка расхохоталась, тряся головой и всплескивая руками — метафора Флейтиста ее восхитила. Вадим тоже улыбался, хотя дальше улыбки дело не пошло. Один Серебряный не понимал, в чем дело и по привычке строил надменную физиономию, совершенно неуместную в данном конкретном случае. Когда Анна отсмеялась, Флейтист принялся объяснять технологию путешествия по Безвременью, и пришлось хорошенько напрягать мозги.

— Мы передвигались обычным, привычным вам, — он показал рукой на Вадима и Анну. — способом, то есть, ходили, бежали, лезли и так далее. Мы можем и дальше так поступать, но крепость расположена в горах, и это крайне неудобно и опасно. Есть и другой вариант, для этого мне понадобится помощь Вадима.

— Я готов, — пожал он плечами. — А что от меня требуется?

— Есть много способов упорядочивать и подчинять себе реальность, — пояснил Флейтист. — Музыка — далеко не худший.

— Я не понимаю… — Анна улыбнулась искреннему обалдению на лице Вадима — уж больно трогательно он выглядел со стороны.

— Как я успел заметить, Безвременье устроено совсем не так, как привычные нам миры. Здесь одной и той же точки можно достичь передвижением по плоскости, так, как мы уже двигались, и передвижением в глубину или высоту. Нет, я не имею в виду, что нужно залезть на вершину горы, — уточнил он, заметив гримаску на лице девушки. — Подняться или опуститься в глубину — это, скорее уж, означает приблизиться или отдалиться от границы с Полуночью. Я попробую взять нужное направление, и, возможно, мы окажемся не слишком далеко от цели. Впрочем, мне кажется, что я вас только больше запутал…

— Не без того, — кивнул Вадим. — И все-таки, что понадобится лично от меня?

— Музыка и восприимчивость, — улыбнулся Флейтист. — Не более того. Ты поймешь, когда мы начнем.

— Хорошо, договорились. А теперь объясни, почему мы не сделали этого раньше? — Анна оценила, что сходство образа мысли между ней и Вадимом никуда не исчезло, обрадовалась, хоть и не без иронии.

— Потому что раньше я не считал ситуацию действительно безнадежной. Потому что мне не приходило это в голову. Потому что раньше у тебя не было этой гитары, — показал Флейтист на стоявшее в углу черное чудовище, которое Анна старательно обходила кругами.

Теперь настала очередь Вадима пребывать в глубоких раздумьях, в то время, как все окружающие были оживлены и озабочены грядущим путешествием. Гитарист же застыл посредине зала, как вкопанный, с рукой, убирающей за ухо прядь волос — видимо, проникался тем, как именно придется искать освобождения. А может быть, Анна слишком хорошо о ненаглядном думала, и он с радостью взял бы в руки монстра, прикинувшегося гитарой… при одной мысли об инструменте у нее по коже пробегала стая откормленных мурашек.

— Попытайся поймать мелодию, — сказал Вадиму Флейтист, когда все встали в центре зала.

Анна стояла напротив Серебряного, оба музыканта — друг напротив друга, не обращая на остальных никакого внимания. Гьял-лиэ хмурился, но вслух никаких возражений не выражал, только ежился и передергивал плечами, как кот на росистой полянке. Девушка вообще не представляла, на что все будет похоже и чем кончится, а потому даже и не волновалась, только смеялась в глубине души над своим жадным нетерпением. Крепость ее угнетала, и она готова была куда угодно — «в деревню, в глушь, в Саратов, к тетке» — лишь бы прочь отсюда.

— Слушай, что я делаю, смотри внимательно, — проронил следующую фразу предводитель.

Он поднес к губам флейту, взял первую ноту. Несколько отрывистых звуков. Потом из них вдруг сложился кусочек мелодии, вовсе не похожей на то, что раньше слышала Анна. Так, должно быть, играли в каких-нибудь далеких странах, где ничего не знали о классической музыкальной гармонии, где брали инструменты в руки, чтобы подражать ветру и воде, огню и капели.

Вадим сосредоточенно слушал, держа на весу гитару. Лицо было напряженным и строгим, Анна любовалась обоими по очереди, такими непохожими, такими красивыми. Флейтист был силой — скалой, о которую разбивались волны, черным камнем, опорой, надежной и вечной; Вадим — движением, полетом, гибкостью клинка, который можно согнуть в кольцо, но он не утратит остроты и разогнется при первой возможности.

Постепенно из отдельных созвучий родилась мелодия. Чем более связной и четкой она делалась, тем сильнее Анне хотелось заткнуть уши или выбежать вон: звуки были чужими. Нереальными, невозможными — они заставляли вздрагивать и испытывать иррациональный страх. Анну удерживала на месте лишь одна мысль: нелепо бояться музыки. Потом девушка перевела глаза на стену за спиной Серебряного, и оказалось, что бояться давно пора — и не только музыки.

От крепости давно остались лишь туманные очертания, скорее, эскизы, сделанные серым мелом прямо на воздухе, чем что-то материальное. В этом тумане то и дело возникали силуэты каких-то тошнотворных страшилищ, горящие женщины, когтистые лапы, разрывающие кровоточащую плоть, и еще целый набор «готичных» ужасов. Анна брезгливо сморщила нос, посмотрела вниз — и тут лучше не было, они стояли на столь же зыбком, столь и стены, туманном полу, а под ним просвечивали крупные яркие звезды.

Анна знала, что все это лишь иллюзии, что нельзя мешать музыкантам, но пришлось прижать руку к губам, чтобы не вскрикнуть. Серебряный строго посмотрел на нее, погрозил пальцем. Сам он тоже особого комфорта не испытывал, но старался держаться спокойно. Девушка понадеялась, что если что — он ее поддержит, поймает.

Любопытство боролось со страхом. Хотелось прикрыть глаза, отключиться и дождаться момента, когда все прекратится. А музыка все звучала — гитара и флейта, отличный дуэт — и казалось, что воздух начинает давить на плечи, становится тяжелым и упругим, как вода. Все тяжелее было стоять на ногах, хотелось упасть на колени и не видеть, не слышать ничего. Музыка рвала нервы на части — чужая, дикая, опасная. Больно было от мысли, что Вадим создает ее половину: не мог, не должен человек делать подобное, это противно природе и обычаю. Каждому свое: полуночникам — магия, людям — наука, и не нужно смешивать несмешиваемое. Те же, кто учит подобному, пусть провалятся куда подальше…

Собственная невесть откуда взявшаяся ксенофобия напугала и удивила едва ли не сильнее происходящего. На щеки наползла краска стыда. Анна вздрогнула и попыталась заставить себя принять все, как должное. Получилось довольно паршиво, но долго напрягаться и не пришлось. Последняя трель флейты, последний аккорд — и тишина.

Девушка подняла глаза. Окружающее больше всего походило на бред сумасшедшего архитектора, и Анна подумала, что, наверное, предыдущим «правителем» Безвременья был какой-нибудь нездоровый градостроитель, и они попали на руины его фантазий. Но Флейтист, опуская инструмент, огляделся и удовлетворенно кивнул.

— У нас все получилось.

ГЛАВА 3. ИЗНАНКА ГОРОДА

— По моим расчетам, у нас совсем немного времени, и за этот срок мы должны найти Дверь, — сообщил Флейтист. — Иначе найдут нас, но игр больше не будет.

— Зачем они вообще были? — поинтересовался Вадим, еще не открыв глаза.

— Не зачем, почему. Предполагаю, что каждая из аватар Безвременья привязана к своей территории. У каждой — свои цели и задачи. Мы встретились с тремя. На наше счастье никто из них не принадлежит к сторонникам чисто силовых методов. Вполне вероятно, каждое наше действие оценивалось каким-то образом, по их внутренней договоренности. Мяч попал на такое-то поле — мяч переходит к другому игроку…

— Откуда ты все это знаешь? — Вадим удивился, до сих пор ему не казалось, что командир так уж здорово ориентируется в происходящем; по крайней мере, он ничего об этом не говорил.

— Не знаю. Только предполагаю на основании своих наблюдений, — слегка качнул тот головой. — Я могу ошибаться. Но из моих предположений следует, что нам нужно торопиться, ибо мы не знаем, к какой партии принадлежит владелец данной территории, и какие действия он предпримет.

— И… куда именно торопиться? В какую сторону здесь вообще можно торопиться?! — очень ядовито спросила Анна. Вадим огляделся и понял, что с интонацией она не переборщила.

Под ноги себе Вадим взглянул только раз, и дальше туда смотреть не стал — решил поберечь нервы. Проржавевшая крупноячеистая сетка не казалась надежной опорой. Натянута она была на высоте как минимум десятого этажа, и была частью гигантской пожарной лестницы, прилепившейся к полуразрушенному бетонному зданию. Над головой что-то скрежетало, Вадим посмотрел туда и обнаружил, что ветер раскачивает оторвавшийся от стены верхний фрагмент лестницы. Решетка, на которой стояла четверка, ходила ходуном, арматура, на которую лестница опиралась, выглядела так, словно могла рассыпаться ржавым прахом в любой момент.

Потом Вадим посмотрел вперед и присвистнул. Подобных домов, словно недавно переживших бомбежку, тут было с избытком. В отличие от всех прочих территорий Безвременья, здесь стояла темнота, глухая и пасмурная, оранжево-фиолетовая, как ноябрьская полночь в Москве. Здания были подсвечены туманом того неповторимо-тошнотворного оттенка, которым может обладать только смог, через который светит ртутная лампа. Но это еще можно было пережить, если бы не сами конструкции домов. Через пару минут созерцания Вадим подумал, что ему до обморока остался один взгляд.

Высоченные башни клонились под самыми невероятными углами. Смысла в их расположении не было никакого. Смысла в том, как они были спланированы и построены, Вадим тоже обнаружить не смог. Постройка в форме пирамиды, расширявшейся кверху, его доконала. Она находилась совсем рядом, и казалось, что еще один порыв ветра — и груда кирпичей обрушится на головы компании.

— Торопиться не значит спешить, — осчастливил всех мудрым высказыванием Серебряный. — Мы будем торопиться вниз.

Судя по виду и тону владетеля, он предпочел бы никуда вообще не торопиться, а так и остаться на решетке. Здесь ему не нравилось, но вниз он поглядывал с вовсе суеверным ужасом на физиономии. Вадим посмотрел в том же направлении, что и Серебряный, но увидел только пустую улицу; однако ж, от фэйри веяло столь сильной тоской и страхом, что музыкант насторожился.

— Чего ты, собственно, так боишься? — спросил он. — Что там внизу такое?

Зло оскалившись, Серебряный отвернулся. Ударила по плечам, словно хвост разъяренной кошки, короткая коса. Вадима по щекам хлестнуло что-то, схожее с порывом зимнего ветра, тысячи снежинок кольнули лицо.

— Гхм… — склоняя голову набок, начал акцию протеста музыкант, но Флейтист жестом попросил его перестать.

— Боится он своей совести, а об остальном говорить не будем, это лишнее.

Разумеется, ничего, кроме нового приступа любопытства, и у Вадима, и у Анны это не вызвало. Они переглянулись, девушка подмигнула и показала глазами на сердитого и обиженного спутника. Вадим оценил степень страха, который вызвала у Серебряного гипотетическая — он сомневался, что у владетеля она взаправду наличествует, — совесть, и усмехнулся. Нехорошо, конечно, было веселиться над бедой товарища, но иначе не получалось. Над страхом высоты или головокружением Вадим смеяться не стал бы, а вот совесть и Серебряный — нет уж, увольте, понятия несовместные.

— А что это вообще за дурдом с урбанистическим уклоном? — спросила Анна.

Определение возымело неожиданный успех. Флейтист, который как раз спустился на одну ступеньку вниз и занес ногу, чтобы двигаться дальше, отпустил перила, взмахнул в воздухе рукой, нырнул вперед и приземлился на следующем пролете, чудом не вылетев за пределы площадки — ограждения там не было. Он развернулся к товарищам, и Вадим увидел улыбку до ушей. Командир смеялся, еще точнее — его просто плющило со смеху.

— Анна, пожалуйста, следующий раз — не на ходу! — сквозь неприличное ржание проговорил он. — Нельзя же так, право слово. Мы называем это изнанкой города… но твое определение… да, в точку…

— Какого города, какой изнанкой? — спросил Вадим у Серебряного, который был ближе всех. Информации, как всегда, не хватало — полуночники считали, что все должны понимать с полуслова, с одного названия.

— Вашего, — тоже улыбаясь, но лишь слегка, уточнил Гьял-лиэ. — Это место окружает одну из Дверей Полуночи, ту, что расположена в… ну, чтобы тебе было понятно, скажем — в Москве.

— А если без вот этого «чтобы тебе было понятно»? — обернувшись, передразнила сердитая Анна.

— Я вовсе не намеревался вас оскорбить, — поджал губы Серебряный. — Можно сказать и иначе — на тех землях, что принадлежат Полуночи и граничат… э-э… совпадают? Параллельны? Москве. Прости, я не могу подобрать верного слова.

— Не мучайте его, — снизу сказал Флейтист. — В вашем языке действительно нет слов для точного выражения подобных вещей: они до сих пор никому не были нужны. Лучше спускайтесь… поговорим внизу.

Вадим сделал первый шаг на лестницу, и тут же пожалел, что вообще двинулся с места. Тонкие металлические трубки были кое-как спаяны, местами — привинчены, а кое-где и попросту лежали поверх опорных конструкций. Вся эта вакханалия ржавчины дрожала и прогибалась под ногами, невольно заставляя воображать, чем именно закончится следующий шаг: металл не выдержит, треснет прямо под стопой, и далее — недолгий полет на торчащие внизу сваи. Одна рука у Вадима была занята гитарой, а потому ему было неудобно вдвойне.

— Лестница выдержит, — сообщил снизу Флейтист, но Вадима это не слишком успокоило. Может, полуночника и выдержит — хоть командир и казался намного массивнее, но, может быть, весил меньше или обладал какими-нибудь другими важными отличиями от человека.

После первых пяти шагов стало немножко полегче — балки все так же прогибались под ногами и скрипели, лестница, как и раньше, ходила ходуном, но Вадим начал привыкать и верить в то, что ничего с ним не случится. По закону подлости именно тут и должно было произойти что-нибудь неприятное, но, видимо, на лестницу закон не действовал вовсе или компания попала под исключение. После бесконечно длинного осторожного спуска Вадиму казалось, что он уже дважды поседел и трижды нажил инфаркт — так часто нога то повисала в пустоте над лопнувшей трубкой, то проскальзывала, заставляя балансировать на самом краю пролета.

Гитара мешала страшно, Вадим не знал, куда ее деть. Отдать Серебряному не мог, тот подстраховывал Анну, отдать Флейтисту, который разведывал путь, то и дело предупреждая об особо ненадежных ступеньках и дырах в решетке, тоже было нельзя. Оставалось тащить самому, поминутно рискуя сломать из-за нее голову, свалившись вниз.

Страха, который щекотал спину, Вадим не стеснялся. Он знал, что в боязни высоты нет ничего особенного, что ей страдает больше половины людей. Нельзя было позволить страху парализовать себя, а рецепт на этот случай он знал, научили давным-давно, еще до армии: называть все своими именами. Страх — страхом, говоря себе «я испытываю страх»; адреналиновую дрожь в заледеневших руках — физиологической реакцией на опасность; фантазию, рисовавшую картины падения вниз — фантазией. Эмоции, гормоны и фантазия — три составляющих боязни; если не бояться признать их наличие, если позволить себе разглядеть их, не стесняясь, то совсем уже нетрудно делать шаг за шагом, быть предельно внимательным, терпеливым и осторожным. Бояться, но идти. Однокласснику-альпинисту, который рассказал все это Вадиму во время экскурсии в Крым, музыкант сейчас был готов поставить памятник в полный рост. Рецепт работал.

Освещенные невидимыми лампами сюрреалистические здания и сооружения — назвать их домами у Вадима не поворачивался язык, — казались полностью необитаемыми. Это радовало: Вадим представил себе живность, которая могла бы обитать в таких ландшафтах, и вздрогнул. Если каждая третья постройка напоминала многоквартирный дом, вывернутый наизнанку, то какие в нем могли водиться крысы?

Порывы ветра сдували с лестницы мелкую ржавую пыль. Внизу песок и ржавчина закручивались в маленькие воронки. Тишина, за вычетом скрипа и дыхания усталых людей, стояла идеальная. На уровне третьего этажа, когда до земли оставалось уже недолго, но сил идти дальше не было, Флейтист остановил компанию и скомандовал отдых. Очень своевременно — Вадим покосился вниз и подумал, что еще пролет не одолел бы, а падение и с такой высоты на сваи ни к чему хорошему не привело бы.

— А вы не могли спустить нас магией? — спросила усталая и возмущенная Анна, оттирая со щеки пятно ржавчины. — Ведь могли, я точно знаю…

— Могли бы, — кивнул Флейтист. — Тебе бы понравилось. Но я потратил бы остаток сил, и при встрече с любой неприятностью не смог бы тебя защитить. Это бы тебе тоже понравилось?

Вадим усмехнулся. Спорить с обоими полуночниками было бесполезно, это он понял давно. Серебряный просто не въезжал и въезжать не хотел во многие вещи, например, в тонкости взаимоотношений; Флейтист обычно либо считал себя полностью правым, и аргументировал свою позицию так весомо, что возразить было нечего, либо лаконично признавал ошибку и на этом разговор прекращал. Наслаждение дискуссией ради дискуссии обоим явно было незнакомо.

Поодаль что-то грохнуло. Звук был невыносимо громким, Вадим закрыл левой рукой ухо — в правой он держал гриф гитары, но и это ему не помогло. Нестерпимый скрежет рвущихся металлических перекрытий — рвущихся заживо, как вдруг подумал музыкант. Стон трескающихся бетонных плит. Потом — неторопливый рокот оседающих обломков, похожий на глухой утробный кашель. Изнанка города казалась живой, но если так, то она была тяжело, безнадежно больна.

После короткого перерыва спустились до самой земли — точнее, до обезображенного крупными трещинами асфальта. Вадим поднял голову. Две подозрительные высотки-пирамиды справа и слева, остов здания, похожего на стадион или бассейн впереди. Казалось, чихни — и все это обрушится на голову.

— Почему все это выглядит так? — спросил музыкант. — До сих пор была архаика…

Флейтист чуть улыбнулся, потом отбросил с лица прядь волос, огляделся по сторонам. Видно было, что его пейзаж нисколько не смущает, скорее уж — слегка забавляет. Серебряный же вглядывался в тени и провалы в стенах так, словно в каждой дыре его дожидался страшный монстр.

— Однажды случилось так, что Безвременье почти вошло к нам. Эту проблему решали с большим трудом, с привлечением всех, кто был в силе. Мы создали… — командир замялся, пожевал губы. — Ну, скажем так, ложную структуру, несущую в себе заряд разрушения. Похожую на фрагмент реально существующего города. Безвременье сожрало ее и подавилось булавкой, которая таилась в куске мяса. Все это — останки той структуры, конечно, уже весьма разрушенные и искаженные при поглощении. Изнанкой города ее прозвали немного позже, когда появилась возможность увидеть, что именно произошло…

— Нифига ж себе! — звонко сказала Анна. — Ну и масштабы у ваших разборок…

Флейтист равнодушно пожал плечами, видимо, не слишком желая догадываться, что именно так удивило девушку. Вадим же ее прекрасно понимал — после многих лет жизни в упорядоченном, осмысленном, прекрасно объясняемом наукой мире видеть все эти сюрреалистические псевдогорода и кладбища, да не только видеть, но и прикасаться, ходить по ним, говорить с обитателями… это было чересчур. Знать же, что все это происходило рядом с тобой, может быть, за шаг от любимого маршрута для прогулок или места расположения офиса — пожалуй, гораздо проще сойти с ума, чем уложить у себя в голове это знание. Вадим так и ощущал, как углы и хвосты всего узнанного торчат из черепной коробки, и даже юмор этого образа не помогал свыкнуться, начать относиться ко всему, как к нормальному ходу вещей.

— А где эта самая Дверь? — девушке явно на месте не стоялось, и Вадим опять-таки понимал, почему: казалось, что с каждой минутой шансы быть погребенными под обвалом возрастают.

— Не знаю, — ответил Флейтист.

— То есть? — Вадим уронил челюсть.

— Я сделал то, что мог — верно взял направление и переместил нас так близко, как у меня получилось, — сказал Флейтист. — Точно определить координаты Двери я не могу.

— Я надеюсь, это шутка такая? — нервно спросила Анна.

— Отнюдь, — покачал головой командир. — Я не стал бы шутить на подобную тему. Направление возьмет Гьял-лиэ.

— Почему я? — возопил владетель, а далее разразился длинной тирадой на том наречии, на котором изредка переговаривались полуночники.

— Потому что если ты не сделаешь этого, тебя, мягко говоря, не поймут и не одобрят, — по-русски ответил Флейтист, выслушав монолог.

— Не одобрим, — не сговариваясь, хором сказали Вадим и Анна, подмигнули друг другу и рассмеялись.

— Вот видишь? Так что — прошу, займись делом.

Серебряный бросил гневный взгляд на Флейтиста, потом поджал губы и принялся осматриваться, и, как показалось Вадиму, принюхиваться к воздуху. Человек попробовал сделать то же самое, но ничего интересного не почувствовал — пыль, бетонная и кирпичная крошка, ржавчина, плесень. Вполне обычные запахи заброшенной стройки. Однако для владетеля они явно значили куда больше — он отошел на пару шагов, покрутился, то принюхиваясь, то прислушиваясь, потом замер, ловя лицом ветер. Прикрытые веки и ноздри трепетали от напряжения.

— Туда, — сказал он после пары минут раздумий, и указал рукой направление.

Вадим надеялся, что этому целеуказанию можно доверять. Его переполняло тяжелое и мутное предчувствие больших перемен или важных событий. То же самое чувство, которое с утра посетило Анну, но музыканта оно вовсе не обрадовало: интуиция нашептывала, что ничего хорошего не случится. Небесная канцелярия уже выписала накладную на выдачу крупной неприятности. Хотелось бы надеяться, что это коснется лишь Вадима, а не всей компании, но интуиция сопротивлялась такой трактовке. До очередной глубокой задницы было совсем недолго и недалеко…

Серебряный оторвался от прочей компании на добрых пять шагов. Вадим сначала порывался его догнать, окликнул, но владетель не отреагировал, а Флейтист попросил больше так не делать.

— Не сбивай его со следа, — опуская руку Вадиму на плечо, тихо добавил командир. — Тебе ведь не нравится играть, когда вокруг шумят.

Вадим посмотрел на ситуацию с такой стороны, подумал и кивнул, соглашаясь больше не беспокоить «следопыта». Любопытство пощекотало в груди, и, пройдя еще несколько минут в молчании, музыкант поинтересовался, что имелось в виду под «совестью». Флейтист не ответил, словно начисто не услышав вопроса. Вадим пожал плечами и дальше шел без вопросов.

На каждом шагу приходилось смотреть то под ноги, то — рефлекторно — коситься наверх, не рушится ли какое-нибудь архитектурное излишество. Дважды уже за их спинами срывались и падали чахлые балкончики. Но, несмотря на невыразительные размеры, плиты, которая составляла основу балкона, вполне хватило бы, чтобы размазать людей в лепешку. Вадим тихо радовался: до того устал бояться на лестнице, что теперь уже не мог всерьез испугаться. На место ледяных когтей боязни за свою шкуру, вцепляющихся в живот, пришло прозрачное равнодушие ко всему, что может случиться. Правда, оно было лишь тонким льдом над глубокой водой, попыткой сознания отгородиться от мрачных предчувствий; но Вадим старался убедить себя, что ему на все наплевать.

— А на что будет похожа Дверь? — спросила Анна еще минут через пять.

— Я понятия не имею, на что она будет похожа с этой стороны, — резковато ответил Флейтист. — Ты могла бы сама об этом догадаться.

— Я просто спросила, — развела руками девушка, ничуть не смутившись. — И еще спрошу. Ты мне уже много чего обещал рассказать.

— Что тебя интересует?

— Про выбор участников ритуала. Про связь человека и мира. Про врата в наш мир, — принялась загибать пальцы Анна.

— Довольно пока и этих трех пунктов, — качнул головой Флейтист. — Что успею, объясню. Выбор — это, пожалуй, самое простое. Случайно выбирается невинная девушка из тех, кто родился в тех же землях, где проводится обряд. Есть еще несколько критериев, но в целом это — случайность. И по тому, кто стал выбором, можно предсказать, каким будет год. Спутник же выбирается среди свободных мужчин, максимально подходящих… по многим параметрам. Ясно?

— И какой же будет год? — немедленно заинтересовалась девушка.

— Беспокойным, — улыбнулся Флейтист. — Далее. Каждый подданный Полудня и Полуночи связан с местом своего рождения. Нет, не с городом или деревней, со своей гранью бытия, ее можно назвать миром. Живущий черпает из него силы и отдает взамен… ну, что может, то и отдает.

Флейтист слегка улыбнулся, сделав паузу. Вадим покосился на него и задумался. Что он лично отдает? Песни, наверное. Хорошее настроение и благодарность природе, переполнявшие душу при взгляде на красивый пейзаж. Заботу о том, чтобы не навредить тому месту, где живешь или отдыхаешь — когда-то он поколотил двух «туристов», развлекавшихся поджогом муравейника, и никаких угрызений совести не испытывал. Предводитель тихонько кивнул, словно прочитав его мысли. Наверное, так и было — прочитал; Вадима это обрадовало, а не обеспокоило.

— Так вот, если эту связь разорвать — то живое существо умрет лет через десять, если речь идет о человеке, или позже, если о таком, как я. Лишится связи, по которой получает энергию, и тихо угаснет.

— А ты? — испуганно спросила Анна. — Ты же не собираешься скоро умирать, а?

— Я ушел жить к людям, но не оборвал связь. Так что — нет, не собираюсь, по крайней мере, по своей воле. И последний вопрос на сегодня — о вратах. Кажется, я уже на него отвечал, — чуть сердито сдвинул брови Флейтист. — Ладно, если ты спрашиваешь, будем считать, что ты не поняла…

— Мне ты ничего не рассказывал! Только ему, наверное, — девушка кивнула на Вадима и насупилась. — А мы пока что не одно и то же.

— Может быть, так. Участники весеннего и осеннего обрядов становятся своеобразной точкой фокуса, существуют на том пике, где встречаются три грани мира. — Флейтист нарисовал в воздухе нечто наподобие трехгранного стилета. — Вероятно, этот побочный эффект никому не нужен, но иначе быть не может, только так. До окончания ритуала, а он считается оконченным только после наступления рассвета, вы оба — это острие, объединители трех сил.

— Странно, — сказал Вадим. — Но это ведь никак не ощущается…

— Мост не управляет ни берегами, ни течением воды. Я не говорил, что эти силы подвластны вам, верно? Но по мосту можно пройти в нужную сторону.

— Жестоко, — кисло сказала Анна. — Если бы мне кто-то сразу объяснил…

— Претензия не по адресу, ты сама это знаешь, — вскинул руку, упреждая возможные попреки, Флейтист. — Все, вопросы и ответы временно прекращаются.

Предводитель подбородком указал на замершего впереди Серебряного. Вытянувшийся в струну владетель походил на гончую, почуявшую след. Вадим догнал его, заглянул в лицо. Наполовину прикрытые глаза, зеркальной маской застывшее лицо. Только трепещут тонкие, красиво вырезанные ноздри.

Флейтист задал какой-то вопрос, опять на своем языке. Серебряный коротко двинул губами, уронив одно-единственное слово. Вадиму показалось, что прозвучало оно как «легер» или что-то около того, но ручаться он не стал бы. Может быть, и вовсе «a la guerre», может быть, что-то еще. Вадим не был силен в иностранных языках — знал только английский на том уровне, что позволял читать, но не говорить.

— Что он говорит? — спросила Анна.

Предводитель отмахнулся, на первый взгляд небрежно, но Вадим пригляделся повнимательнее, и понял, что тот с трудом сдерживает волнение и тревогу. Сейчас оба полуночника были здорово похожи — напряженные, резкие; нервы у обоих явно натянуты до предела. Музыканту непонятно было, в чем дело, но тревога командира заставляла дергаться и его, тем более, что она здорово резонировала с истерическим писком интуиции.

— Нас обнаружили, — чуть позже сообщил Флейтист. — Гьял-лиэ потерял след. Совокупность этих событий меня огорчает.

Вадим и Анна нервно рассмеялись — до того забавно и несуразно прозвучала последняя фраза.

— И… что из этого следует? — ловя себя на том, что уже не в первый раз прикусывает ноготь большого пальца, спросил Вадим. «Я тут с вами психом стану», — мелькнула короткая мысль. — Бежать, маскироваться, сдаваться, вешаться?

— Двигаться вперед, — коротко улыбнулся предводитель. — Желательно — быстро.

— Куда? — вновь хором спросили Вадим и Анна.

— Туда, — в тон ответил Флейтист, показывая на подобие проспекта.

— Туда — так туда, — Вадим пожал плечами, взял девушку за руку и пошел в указанном направлении. Спорить ему уже не хотелось; ничего вообще не хотелось, только вернуться домой, вырваться в реальный мир.

Тот факт, что их обнаружили, пока никак не влиял на события, и Вадим недоумевал — с чего вдруг Флейтист так решил. Все та же кромешная тишина, нарушаемая лишь звуками очередных обвалов, все то же отсутствие самого жалкого следа запаха живой плоти. Оранжево-дымные сумерки, тошнотворные бетонные, кирпичные или стеклянные конструкции — вот и весь пейзаж. Вадим посмотрел на очередное здание. Высотой примерно в обычную «хрущобу», диаметром метра три в основании. Прямо от основания башня расширялась, напоминая построенную из кирпича модель помидора в масштабе «тысяча к одному». Окна с выбитыми стеклами казались червоточинами, прогрызенными гигантской гусеницей. Проходя мимо, музыкант затаил дыхание: казалось, что «помидор» может лопнуть даже от звука шагов.

— Держитесь поближе ко мне, — приказал Флейтист.

Вадим не понял, в чем дело, и как ни оглядывался, погони не разглядел. Зато оба полуночника явно чуяли ее, и потому ускорили шаг, насторожились до крайности. Потом и музыкант увидел. Зрелище впечатлило его до крайности: тошнота подступила к горлу, руки заледенели, в животе зашевелился коловорот, наматывающий кишки на сверло.

То, что скрывалось в тенях подъезда очередного дома, было размером со среднюю собаку, но собака эта была скрещена с богомолом или другим хищным насекомым. Длинный хвост, похожий на телескопическую антенну — гибкий и составной, шипастый гребень по спине, воротник из длинных, даже на вид острых отростков, покрытых густой темной слизью. Горящие желтым круглые глаза — ни зрачков, ни век, только три фонаря на узкой бородавчатой морде.

— Что это? — сдерживая рвотный позыв, спросил Вадим.

— Не имел удовольствия быть представленным, — впервые за все время путешествия сказал что-то внятное Серебряный.

— В Полуночи это называют Адской стаей, — объяснил Флейтист. — Впрочем, в словах немного толку. Твари эти весьма опасны и бесстрашны. Что гораздо хуже — многочисленны…

— Утешил, — пробормотала Анна. — А Дверь где?

— Сейчас на нас нападут — и разберемся, — у Серебряного явно был приступ черного юмора. — Там, куда нас не будут пускать…

— Сейчас я на кого-нибудь нападу, — мрачно пообещал Вадим.

Вид «адской собаки» вызывал два желания: сначала хорошенько проблеваться в уголке, а потом — пойти и размазать вражину по стенке, асфальту, неважно, по чему именно, лишь бы полученная кашица как можно меньше напоминала оригинал. Тошноту Вадим уже победил, теперь ему хотелось подраться.

— Нападешь, — кивнул командир. — Только чуть позже и не врукопашную.

Флейтист велел остановиться. Место было выбрано весьма удачно: перекресток, на котором стояло гротескное подобие памятника. Широкий каменный постамент позволял не опасаться атаки со спины. До ближайшего зданий было по добрых двадцать метров, так что все нападающие были как на ладони. Вадим внимательно вглядывался в тени и почти везде обнаруживал по твари. Всего он насчитал больше трех десятков «собак».

Стая собралась незаметно, соткалась из самых густых теней, вышла из самых заплесневелых стен. Самым страшным пока что в тварях было полное отсутствие звуков: ни сопения, ни цокота когтей по асфальту, ни даже дыхания не доносилось. Запаха Вадим тоже не чуял, как ни принюхивался. Казалось, псины должны чудовищно вонять — падалью, гнилью, но они не пахли ничем вообще. Разве что бетонной крошкой и немного сыростью, как вся изнанка города.

Первый пес, судя по длине шипов на спине и шее — вожак, не таясь, двинулся к памятнику. Вадим, застыв, следил за тем, как шагает тварь. Первое впечатление было верным — адские собаки здорово походили на насекомых, но силуэт тела был ближе к млекопитающему, собаке или волку. Широкая грудь, прикрытая графитово-серым хитиновым панцирем, мощные задние лапы, вполне собачья оскаленная пасть с клыками длиной с палец.

Шаг, еще шаг, потом зверюга припала к земле, хлестнула себя по бокам длиннющим суставчатым хвостом. Когти скребли асфальт, оставляя глубокие трещины. С клыков стекала зеленоватая слюна. Капли ее прожигали асфальт — все так же беззвучно, хотя Вадим подумал, что должно быть шипение, как при соприкосновении кислоты и металла.

Тварь бросилась, с места взяв высоту метра два. Вадим втянул воздух через судорожно сжатые зубы — кричать было стыдно, ведь даже Анна молчала. Прекрасный и опасный прыжок блистающего темно-серого тела оборвался неожиданно, словно собака налетела на невидимую преграду. Музыкант покосился на Флейтиста и успел заметить след злой улыбки на его лице. «Барьер, он держит барьер», — понял Вадим. Подобное он уже видел на Кладбище Богов, но тогда ему лично ничего не угрожало, и казалось, что так и должно быть. Теперь же Вадим нервничал, понимая, что все они зависят от Флейтиста и его выносливости.

— Ищи, — сквозь зубы приказал Серебряному предводитель. — Ищи, ради всего сущего, если хочешь выбраться отсюда!

— Они мне мешают, — Гьял-лиэ оскалился, потом вдруг, напугав Вадима куда сильнее, чем Адская стая, полоснул себя ногтем по лбу, от края волос до переносицы. Темная, почти черная кровь залила лицо.

При помощи пальцев Серебряный наскоро нанес на лицо узоры — спирали и руны, ни одну из них Вадим не узнал. Физиономия владетеля, украшенная кровавой росписью, производила серьезное впечатление. Анна, глядя на него, шепотом выматерилась и отвернулась. Серые твари взбесились — вся стая бросилась вперед, окружая уже поднявшегося на ноги вожака, двинулась вместе с ним дальше, вплотную к барьеру. Теперь Вадим видел его как тонкую вспыхивающую при очередном ударе собачьей морды завесу на расстоянии пары метров.

— Не знаю, что ты сделал, но гадин разозлил, — сказала Анна. — Надеюсь, будет и польза…

— Будет, — пообещал Серебряный, прикрывая подведенные темной кровью глаза.

Вадим отвернулся, посмотрел на стаю. Три или четыре десятка крупных, размером с немецкую овчарку, тварей, как заведенные бросались на барьер, словно пытаясь его преодолеть. Сначала музыкант подумал об умственных способностях своры что-то нелестное, потом перевел взгляд на Флейтиста, и понял, что стратегия тупой долбежки вполне эффективна. Предводитель стоял прямо, словно клинок, лицо залила бледность, на висках выступили мелкие капли пота. Руку он вскинул, словно поддерживая невидимую стену со своей стороны. Невидящие глаза были устремлены вдаль.

Второй полуночник выглядел не лучше. Он разворачивался то влево, то вправо, поводя носом и пытаясь обнаружить верное направление. Судя по ощущению Вадима, ничего дельного Серебряный пока что не добился — не помогли и кровавые руны на физиономии.

«Нас сейчас сожрут», — подумал музыкант. — «Еще минут пять, и нам крышка…».

Очень хотелось жить.

Вадим взял в руки гитару, досадуя, что нет ремня, и ударил по струнам.

Он не знал, что играет, не представлял, кто автор мелодий. Если бы его попросили дать определение музыке, которая рождалась под его пальцами, Вадим, помучившись, вспомнил бы слово «инфернальная». Музыка эта была куда ближе к Адской стае, чем к чему-то из его родного мира, из жизни, теперь казавшейся прекрасной и недостижимой. Вадим был лишь инструментом — музыку при его помощи создавала гитара, Предсказанная, и сейчас он поверил, что этот инструмент древнее всего сущего, рожден на заре сотворения мира.

Волны тьмы разбегались от его рук после каждого аккорда — жгучей тьмы, перемешанной с огнем и горящей серой. Мрак, раскаленный, словно лава, или лава оттенка мрака — вот что вырывалось из отверстия резонатора, из сердца гитары, вдруг обретшей мощь и неуправляемую силу вулкана.

Вадим почти перестал быть. Он знал, что стоит на площади изнанки города, что в руках у него — Предсказанная, что пальцы касаются струн. Больше ничего не существовало: все заполнила чужая, опасная музыка, которая сейчас спасала жизнь ему и спутникам. Упругие темные крылья накрыли площадь, хлесткими ударами выметая оттуда все лишнее. Сила гитары и сила своры были родственны, и стая поначалу растерялась. Твари ошеломленно припали к земле, но очередной удар расшвырял их по площади, заставил скуля убраться в сумерки.

Музыкант шагнул вперед. Ночь изнанки города больше не казалась ему отвратительной — о нет, это была прекрасная ночь, прозрачная для взгляда, подвластная его желаниям. Все было просто, ясно и очевидно: играй и исполнится любая мечта, реализуется любая потребность. Вадим играл, сквозь темный морок музыки вспоминая, что должен защитить, спасти, вывести прочь из Безвременья.

Аккорд — и с громом рухнула самая высокая из башен впереди, накрывая Адскую стаю.

Вадим сделал еще шаг вперед и рассмеялся. Ему посмели угрожать? Нападать на него и друзей? Вот расплата: осталась лишь куча слизи и переломанного хитина. Адскую стаю можно отныне вычеркнуть из легенд Полуночи и Полудня, выбросить из раскладки сил Безвременья.

Аккорд — и с низкого, затянутого серо-оранжевыми облаками, бьет яркий светлый луч, указуя на место расположения Двери.

Вновь короткий недобрый смех, рвущийся из груди. Кто посмел угрожать тому, в чьих руках Предсказанная? Кто посмел морочить и запугивать того, кому подчиняется древний инструмент? Вадиму хотелось, чтобы вышел навстречу более серьезный противник, чем жалкая стая полуразумных тварей, но — никто не посмел.

Аккорд — и раздвигаются постройки, образуя широкий безопасный коридор до самой Двери.

Темная сила плескалась в груди, в руках — не хватало только самой малости, соперника, по которому можно было бы хлестнуть, ударить, вминая его в трещины асфальта, превращая в ничто, в прах и пепел. Хотелось бить — неважно, кого именно, лишь бы враг был достоин, лишь бы имело смысл тратить на него силу.

Противник нужен был, как воздух — ведь именно в схватке с ним можно было проявить себя, дать выход силе, из вечного неудачника и мальчика для битья стать господином и властелином, тем, кому безропотно подчиняются и служат, опасаясь предать…

На этой ноте Вадима самым предательским образом ударили сзади и он отключился.

Очнулся он чуть позже, лежа на земле. Голова раскалывалась, было тяжело дышать, под углом челюсти гнездилась тянущая боль. Должно быть, кто-то ударил ребром ладони, подлым приемом — сзади.

— Какая сволочь?! — поинтересовался Вадим, открывая глаза.

— Я, — жестко усмехнулся Флейтист, убирая руку с его лба. Предводитель отряда стоял перед ним на коленях, внимательно всматриваясь в лицо. Темные тревожные глаза, хорошо различимые на лице, несмотря на потемки, что-то искали. — Ты хотел продолжать? Извини, но это не в моих интересах.

Вадим с трудом вспомнил, что происходило. Собак он отогнал, Дверь нашел, а дальше что? И за что получил пинка — в который уже раз, да что ж за подлая традиция такая?! Что, за посильную помощь нынче принято награждать таким вот образом?

— Не понял юмора… — тяжело выговорил он. В основании черепа пульсировала тяжелая вязкая боль.

— Ты заигрался, — презрительно бросил Флейтист. — Заигрался с той силой, которой мы стараемся избежать…

Вадим постарался осмыслить услышанное и происходившее, совместить между собой. Кажется, командир здорово преувеличивал. Он просто играл на гитаре, помогая другим найти выход и избежать нападения. Помог Флейтисту, который уже исчерпал почти все силы. И вот это — благодарность?!

— Анна, может, у тебя получится? — каким-то надсаженным, ломким голосом спросил Флейтист. — Меня он не понимает…

Девушка была где-то рядом, но вне поля зрения. Вадим ее чувствовал — запах пота, запах недавнего страха. Музыкант рывком сел, чувствуя, как звенит в голове. Ледяные руки на висках, слегка разгоняющие боль — это явно Серебряный, у кого еще могут быть лапы лягушачьей температуры. Сейчас это свойство было удивительно кстати. Огромные темные в сумерках глаза — Анна, почему-то похожая на Флейтиста, видимо, из-за общего крайнего испуга на лицах.

— Знаешь, христиане говорят — «нельзя изгонять бесов силой князя бесовского Вельзевула». Вот примерно что-то такое Флейтист и имеет в виду.

Вадим взвыл. Для религиозных диспутов у него слишком уж болела голова, но оставлять последнее слово за девушкой, сказавшей очевидную глупость, не хотелось.

— На досуге поинтересуйся, кто и о ком именно говорил таким образом, чтобы не смешить грамотных людей. Теолог… доморощенный.

В ответ Анна отвесила ему пощечину. Вадим прикусил язык и заткнулся.

— Прекрати, — рявкнул на нее Флейтист. — Тоже мне, аргумент…

Девушка что-то проворчала, музыкант этим не слишком заинтересовался. Черная неблагодарность спутников удивила его до крайности. Жаль, не было сил подняться и надавать командиру по физиономии — но Вадим надеялся, что удобный случай еще представится.

— Хорошо вы платите за помощь… — сплюнул кровью он куда-то в сторону.

— Ты чуть нас всех не угробил, — заорала Анна. — Ты во что вляпался со своей поганой балалайкой?!

— Я вас тоже всех люблю, — с трудом поднялся Вадим. — И где моя… балалайка?

— У меня, — сказал Серебряный. Вадим развернулся к нему — полуночник стоял, опираясь на гитару, и взглядом сообщал, что не рекомендует приближаться к себе.

Вадим замер и почесал в затылке, пачкая пальцы в давно засохшей крови. Кажется, он все-таки что-то натворил. Так на него еще не наезжали ни разу, даже после гибели Софьи Флейтист защищал его, а тут смотрел исподлобья так, словно примерялся поточнее залепить по морде. Все это здорово озадачивало — музыкант не помнил, чтобы делал что-нибудь особенное. Ну, играл. Ну, разогнал свору…

— Да что я сделал-то? — взвыл он.

— Едва не сделал все то, чего мы так стараемся избежать, — терпеливо пояснил предводитель. — Едва не стал проводником Безвременья.

— Каким образом? Из-за гитары?

— Нет, — покачал тот головой. — Гитара здесь не при чем, она только инструмент. По собственной инициативе. Тебе нужна была сила? Ты хотел сражаться со стаей? Вот сила тебя и нашла, а ты рад был открыться ей. Вот, посмотри, если не веришь.

Полуночник указал себе за спину, на широкий проспект. Вадим посмотрел на него так и этак, склонил голову влево, вправо, потом прищурился, потом протер глаза. Картинка не менялась. Проспект не был образован рядами домов, он был прорублен прямо сквозь них. Словно чудовищный каток проехался по изнанке города, подминая под себя пятиэтажки и башни.

— Это не каток, — сообщил Флейтист. — Это ты…

— Не смешно, — помотал головой Вадим.

— А здесь никто и не шутит, — тонким злым голосом сказала Анна. — Ты бы видел себя со стороны, на что ты был похож.

— Это гитара. Это не я…

— Разговор пошел по кругу, — заметил из-за спины Серебряный. — Предлагаю его закончить и двигаться далее.

— Если еще кто-нибудь хоть раз ударит меня… — оглядывая спутников, начал Вадим.

— То ты всех растерзаешь и съешь без соли, — Анна кивнула, потом сердито встряхнула челкой. — Слушай, ну я знаю, что ты тормоз, но правда, это самое лучшее, что можно было сделать… Честно. Извини.

Вадим ощупал шею. Левая половина опухла и горела, как после ожога, но это еще были мелочи, всего лишь повреждение кожи. Другое было хуже: мерзкое ощущение, что внутри шеи что-то сдвинулось, между позвонками насыпали песка. Головная боль не прошла полностью, осталась в глубине черепа и над переносицей — уже не ощущением ссадины на черепе, но напоминанием, словно десна после хорошей заморозки: боли нет, но что-то не в порядке.

Серебряный шел сзади. «Как конвойный», — зло думал музыкант. — «А я — как гребаный арестант… Почему все время получается так? Почему что я ни сделаю, получается один вред? Что меня дернуло разгонять стаю, без меня все разобрались бы…».

Проспект, впрочем, изумлял. Вадим с трудом представлял, что мог сотворить нечто подобное даже при помощи всех сил на белом свете, но приходилось верить спутникам. Не хотелось предполагать, что его ударили шутки ради, а все остальное инсценировали, чтобы поиздеваться. К тому же кое-что он припомнить мог: удивительно приятное ощущение свободы и отсутствия страха, широты возможностей. Может быть, спутники не врали. Если так — то у них, наверное, не было других способов остановить его? Вадим тяжело задумался.

«Нужно ли вообще было останавливать? Не слишком ли это странно — как только человек пытается прикоснуться к силе, ему тут же стремятся надавать по голове. Полуночники — интересные ребята, если вдуматься. Сами используют свою магию, или что это такое, налево и направо, а как человек пытается им уподобиться — сразу начинается скандал. Удивительно и даже подозрительно…»

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Флейтист, уже пару минут смотревший на него искоса. — Что я завидую твоей силе, что я хочу, чтобы ты был слабым, верно, Вадим?

Музыкант почувствовал, как на щеки наползает краска смущения, отвел взгляд и нехотя кивнул. Врать не хотелось. Вступать в пререкания — тем более. Разумеется, сейчас предводитель расскажет, что все совершенно не так, что он желает добра и заботится о благе отряда в целом и Вадима в частности. Приведет целую кучу неоспоримых доказательств. Трудно спорить с тем, кто с легкостью читает твои мысли. Что ни скажи — соперник всегда на шаг впереди.

— Мне нужно, чтобы ты был сильным, — тяжело вздохнул тот. — Только — своей силой, а не заемной…

Полуночник тяжело махнул рукой и отвернулся, прекращая спор. Вадим посмотрел, как он, ссутулившись, идет впереди — усталый, бесконечно одинокий, взваливший на себя непосильную ношу ответственности. На мгновение в груди шевельнулось что-то, похожее на стыд. Потом Вадим споткнулся о камень, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Как он ни старался не двигать головой и плечами — все же пришлось. Иссиня-белая молния ударила между висками, он прикусил губу, сдерживая стон, и окончательно забыл о стыде и вине.

«При первой же возможности, при первой же, я вам всем покажу…» — родилась злая мысль. Вадим ее испугался, но несильно и ненадолго. С каждым шагом, болью отдававшимся в основании черепа, она казалась все более верной. Кому именно «всем», он еще толком не решил — обоим полуночникам, одному Флейтисту или всей тройке неблагодарных товарищей, но кому-то предстояло заплатить за все унижения, которые претерпел Вадим. Он решил твердо, и уже никто не мог его переубедить.

Где-то глубоко в груди, не обращая внимание на боль, ярость и досаду, стучало осознание полной собственной неправоты. Но замученный Вадим не верил ему и отказывался слушать.

ГЛАВА 4. ЧЕТВЕРО У ДВЕРИ, НЕ СЧИТАЯ ГИТАРЫ

Анну трясло крупной дрожью. Она старалась держаться подальше от Вадима и поближе к полуночникам, хотя после недавнего шоу, которое устроил Вадим, уже толком не верила, что Флейтист или Серебряный могут стать надежной защитой. Человек с застывшим бесстрастным лицом, одним лишь движением ресниц заставляющий рушиться целые кварталы — по меркам Анны, это было слишком. И ладно бы кварталы, на архитектурные комплексы изнанки ей было наплевать оптом и в розницу — но в какой-то момент показалось, что силуэт Вадима блекнет и растворяется в сумерках, а его место занимает фигура, слепленная из живого мрака. Такое преображение было уже совершенно и окончательно нестерпимо.

— Вот это и есть цель нашего пути, — сказал Флейтист, указывая на круглое выжженное пятно под ногами.

Анна ковырнула носком ботинка бетон, поражаясь, какая же нужна была температура для достижения подобного эффекта. Должно быть, по площадке размером с детскую песочницу ударила шаровая молния.

— И… где Дверь? — спросила она через пару минут, когда устала обследовать горелую плешь на бетоне. Никакого толка в этих исследованиях не было и быть не могло, как не было ни малейшего смысла во всем пребывании компании в Безвременье.

— Здесь. Вопрос в том, как ее открыть. Этот вопрос нам придется решать, и довольно быстро.

Анна всплеснула руками, хотела уже выругаться, но промолчала. Зябкий ледяной холод пробрался под куртку, заставил то и дело нервно вздрагивать и оглядываться на каждый шорох. Если Вадим случайно оказывался у нее за спиной, Анна с трудом удерживалась от прыжков и вскриков. Было страшно. Казалось, все в порядке — такой знакомый, близкий, обычный… но девушка чувствовала, как от него веет чужой и чуждой силой. Сейчас эта сила просто притаилась, спряталась от бдительных глаз полуночников, но не ушла совсем.

Когда Серебряный подошел к ней сзади и прижал к себе, Анна протестовать не стала.

— Я его боюсь, — шепотом призналась она.

— Есть чего бояться, госпожа моя, — так же вполголоса ответил владетель. — От этого мы и хотели тебя уберечь.

— Я тоже могла стать такой? — поежилась Анна.

— Чем-то вроде, да, пожалуй. Куда страшнее, ибо во много раз сильнее. Но скоро все кончится, мы уйдем отсюда и наступит рассвет…

— И все? Этого достаточно?

— Да, — ответил Гьял-лиэ. — Только дождаться рассвета…

Холодом веяло от его голоса, от каждого слова — и холод был сто крат сильнее того, что терзал Анну. Ее страх был хоть и сильным, но недолгим, сиюминутным. Серебряный же от своего страха промерз насквозь, и уже ничто не могло его отогреть.

— Что с тобой? — спросила она.

— Это неважно, госпожа моя. Надеюсь, что смогу рассказать тебе об этом позже, за бокалом вина… — но даже отголоска подлинной надежды Анна не услышала.

— Если мы успеем, то все ведь будет хорошо?

— Конечно…

Каждое слово все больше вгоняло Анну в тоску. Должно быть, дело было даже не в словах, а в том месте, где они звучали. От черной проплешины тянуло гарью, воздух над ней вибрировал и от этого все суставы неприятно ныли, словно девушка простудилась, сама того не заметив. Объятия владетеля не согревали и не защищали от дурных предчувствий. Вадим сидел на краю пятна, обхватив руками колени и равнодушно смотрел куда-то вдаль, Флейтист запрокинул голову и прислушивался к звукам, доступным лишь ему одному… или просто любовался небом над изнанкой города.

Девушка посмотрела налево, туда, где стояло полуразрушенное здание. В темном провале подъезда поблескивали жадные зеленые глаза, целая куча — Анна насчитала больше десятка пар. Это была уже не Адская стая, а какие-то другие звери, у них глаз было по два на одну морду, но легче от этого не делалось. Серебряный тоже покосился на подъезд, потом показал девушке еще на четыре стаи, прятавшиеся по закоулкам и развалинам. Какой только нечисти тут не было — глаза горели и у самой земли, и на высоте головы Анны, кое-где в неверном свете неба виднелись когтистые лапы, хвосты и оскаленные пасти. Сосчитать число противников не представлялось возможным, но девушка сказала бы, что не меньше сотни.

— Сзади есть еще, — сообщил владетель. — Это еще неважно, это только лишь мелочь, но если пожалуют хозяева…Мне доводилось видеть некоторых из них, и должен сказать, что их сила внушала уважение…

— Прекрати меня пугать, — попросила Анна. — Я и так знаю, что все плохо.

— И хуже всего то, что я не представляю, как открывается Дверь со стороны Безвременья, — повернул к ней голову Флейтист. — Как закрыть ее, я знаю. Обратное же…

Не договорив, он вновь уставился в небо, словно там можно было прочитать подходящий рецепт. Анна смотрела на него с затаенной тоской, гадая, сможет ли командир вытащить их всех отсюда. Спасение было совсем близко — и недостижимо далеко. Все упиралось в одну простую вещь: как открыть Дверь? От Анны ничего не зависело, и это было наихудшей из ситуаций, которые могли с ней случиться. Нужно было ждать, молча и не мешая. Девушка знала, что очень плохо умеет переносить подобные ситуации, всегда ее тянуло встрять, куда не надо и сделать, что нельзя. Так было легче, чем просто бездействовать.

Одна из тварей обнаглела окончательно и выбралась из тени на освещенный участок. Анна вздрогнула и с жалким писком попыталась сделать шаг назад. В результате только наступила Серебряному на ногу и едва не споткнулась на ровном месте. Потом девушка заставила себя еще раз посмотреть на существо Безвременья. Второй взгляд дался чуть легче.

Порождение ночного кошмара более всего походило на изваяние пантеры, сделанное из колючей проволоки. Двигался этот чудовищный мобиль почти бесшумно, лишь иногда доносился тихий леденящий душу скрежет: когти царапали асфальт. Глаза напоминали два лимона — и по форме, и по цвету. Анна зажмурилась, потом открыла глаза. Чудище исчезать не собиралось, чувствуя себя вполне уверенно. Длинный шипастый хвост струной вибрировал в воздухе.

Проволочная пантера прохаживалась на границе между светом и тьмой. Тонкие блестящие усы подрагивали, нижняя челюсть поднималась и опускалась, словно монстр пытался мяукать. До Анны не доносилось ни звука, и от этого было жутко; но девушке казалось, что еще хуже было бы слышать голос металлического чудовища.

— Фантазия, с которой создан облик наших оппонентов, достойна искреннего восхищения, — прокомментировал владетель. — Эта тварь знакома мне. Она не опасна, хоть и выглядит удивительным образом…

— Они хотят пройти за нами следом? — спросила Анна. — Так?

— Уверен в этом, и это еще одна часть нашей заботы, — Серебряный кивнул, скользнув щекой по щеке Анны, потом окончательно осмелел и уперся ей в затылок подбородком.

Анна не оттолкнула его, ей было уже почти все равно — лишь бы согреться, лишь бы не чувствовать себя беспомощной и беззащитной под взглядами крупных и мелких хищников, постепенно замыкавших площадку в кольцо. Лишь бы не чувствовать себя хоть как-то связанной с Вадимом, который сидел совсем близко, всего в паре шагов. Он казался сейчас гораздо моложе, чем раньше — мальчишка, подросток, а не взрослый мужчина… и гораздо сильнее. Заострившиеся черты лица, темные провалы глаз, резкая линия скул. Больше похож на полуночника, чем на того Вадима, которого знала Анна. Не человек — черно-белый портрет, игра света и теней. Анну сильнее всего пугала прекрасно знакомая по себе тихая целеустремленность, которую она читала на лице спутника.

Сначала они оба могли шуметь, протестовать и требовать. Даже драться, даже плакать. Потом приходило осознание, что все это — бесполезно, и нельзя больше тратить силы и внимание на мелочи, нужно терпеливо ждать случая и действовать. Один раз, но наверняка. Ровно это сейчас и происходило с Вадимом. Он выбрал цель, выбрал средство и теперь ждал только возможности добиться своего.

Весь ужас заключался в том, что Анна не догадывалась, что это за цель и каковы будут средства.

Сама она точно знала, чего хочет: того же, чего и в первый час попадания в Безвременье. Возвращения домой. До гибели Софьи еще могло казаться, что все происходящее — веселая забава, удивительное приключение. Отпуск с экстремальным туризмом, но в хорошей компании. После тех минут в Замке ста ветров Анна окончательно поняла, что все — абсолютно всерьез. Происходящее даже не игра, а война между мирами, о которых девушка даже не слышала еще несколько дней назад. Она же в этой войне — крепость, которую одни атакуют, другие защищают.

«Война не прогулка…» — пели в старой солдатской песне, ее любил слушать, выведя громкость на максимум, сосед Анны. Тогда эта истина казалась настолько очевидной, что девушка передергивала плечами, удивляясь, кому понадобилось лишний раз подчеркивать столь откровенный трюизм. Теперь оказалось, что этот «трюизм» нужно прочувствовать на своей шкуре, и только тогда он будет осознан.

Реальность происходящего, которая несколько дней подряд ускользала от сознания, теперь навалилась тяжким грузом. Анна затравленно оглядывалась, отводя глаза от очередной твари или стаи тварей. Несмотря на то, что вокруг были широкие просторы, ее вдруг посетила самая настоящая клаустрофобия. Казалось, что чужой мир взял за горло, зажал между стенами. Душно было, тяжело, словно на грудь накидали сырой земли, похоронили заживо…

…Анна встряхнула головой, не обращая внимания на то, что едва не ударила Серебряного затылком в подбородок. Душный давящий страх немного отступил, шарахнувшись за пределы площадки. Девушка глубоко и резко вздохнула, потом поежилась. Наваждение прошло, оставив по себе озноб.

— Мне тут такое померещилось… — пожаловалась она.

— Сие неудивительно, — негромко сказал Серебряный, потом осторожно развернул Анну налево.

Девушка посмотрела в направлении, которое указывал рукой владетель, сперва ничего не увидела, потом поняла, на что нужно смотреть. Опять, как и в случае с проволочной пантерой, первым желанием было отвернуться, зажмуриться, никогда не касаться взглядом очередного ночного кошмара. Потом теплой волной по груди прокатились стыд и гордость, заставили поднять глаза.

Новое порождение Безвременья более всего походило на восставший из гроба скелет какого-нибудь древнего правителя. Кости, местами обтянутые иссохшей желтоватой кожей. Обрывки полуистлевшего одеяния, некогда — алого с золотом. Череп с подвязанной нижней челюстью. При этом роста в монстре было добрых три метра. Двигаться нормальным образом он не мог — связки и сухожилия давно сгнили, а потому величественно парил в полуметре над землей.

Пожалуй, трехметровый скелет был бы смешон, и Анна от души повеселилась бы — но от него тянуло тлением, душной и темной замогильной тоской, диким страхом погребения заживо, гнилой кровью на пальцах, уставших царапаться в крышку гроба…

— Что это еще за Дьябло доморощенное?

— Не ведаю, — мрачно ответил Серебряный. — С подобным обличием еще не сталкивался…

— В смысле — обличием?

— Число порождений здешних земель ограничено, а вот число обликов, которые они могут принимать — нет, — разъяснил владетель.

— Это для нас чем-то важно?

— Пожалуй нет, ведь силы, присущие им, не изменяются… — но прозвучало это не слишком уверенно.

Коренные обитатели Безвременья не торопились нападать, видимо, опасаясь отпора сродни тому, что уже дал им Вадим. Им требовалось время, чтобы сообразить, что второго такого шоу не будет, а пока что разномастные твари держались поодаль, удерживая кольцо, но не рискуя приближаться.

Анна попыталась найти взглядом источник света. В небе, на высоте метров пяти, парил огонек, больше похожий на круглый клубок мохера. Отдельные пушистые нити света, казавшегося то серебристым, то золотистым, выбивались из клубка и плавали в воздухе вокруг основного источника.

Помимо этого девушка обнаружила, что светится и вся компания, включая ее саму. Не защищенные одеждой участки тела испускали легкое сияние, которое не резало глаза, но было достаточно ярким. Руки Анны светились теплым желто-оранжевым светом, лицо Флейтиста — холодным бело-голубым, напоминающим оттенок лапы дневного света. Она покосилась на руки Гьял-лиэ на своих плечах. Тот же холодный зимний оттенок. Потом Анна посмотрела на Вадима и озадачилась.

То, что исходило от его лица и рук, тоже, конечно, можно было назвать светом. Только Анне больше казалось, что это — некое иное излучение. Более всего оно походило на голубовато-синие вспышки сварки или свечение медицинской кварцевой лампы, которой ее потчевали в детстве в кабинете физиотерапии. Этот свет ничего не освещал, только заставлял глаза слезиться.

— Зачем это? — удивилась девушка.

— Защита, — не поворачиваясь, ответил Флейтист.

Анну посетила слегка хулиганская мысль. Она вскинула руку к самому краю освещенной площадки, туда, где в воздухе суетилась какая-то летучая погань. Как она и ожидала, с ладони сорвался узкий светлый луч, слабенький и быстро рассеявшийся, но до мелких тварюшек, кишевших в воздухе, он все же долетел. В короткий миг, пока луч еще не погас, Анна увидела плоские морды и широкие кожистые крылья с когтями на концах. Теперь стало ясно, что за шелест и писк доносятся из темноты. Воздух кишел летучими мышами. Вопреки утверждениям, что человек их слышать не может, Анна всегда различала звуки, которые издавали охотящиеся летучие мыши. Она не боялась их, как не боялась ни крыс, ни змей, ни лягушек, но летучие мыши Безвременья едва ли отличались таким же робким и покладистым нравом, как их родственники из Полудня.

— Когда все это на нас навалится… — задумчиво начала Анна.

— Будем надеяться, что это не случится никогда, госпожа моя, — ответил Серебряный.

— А чего они ждут?

— Мне неведомо… — вздохнул полуночник, отошел от Анны на пару шагов и принялся беседовать с Флейтистом на их наречии, то и дело бросая на девушку и Вадима резкие короткие взгляды.

До Анны доносились отдельные слова — певучие и переливчатые, совершенно удивительно звучащие здесь, в душном сумраке чужого опасного места. Словно два ручейка журчали поблизости, заставляя надеяться на лучшее, предвкушать глоток чистой воды и свежего воздуха. Девушка подошла поближе к спутникам — просто чтобы слушать, как они говорят. Одних звуков их речи было достаточно, чтобы слегка приободриться.

Судя по интонациям, ни до чего вдохновляющего они не договорились. Каждая следующая фраза Гьял-лиэ звучала все выше и резче, каждый ответ Флейтиста — все короче и тише. Она не понимала ни слова, но прислушивалась просто так, и вдруг удивилась: ведь понимала же еще недавно и Одноглазого, и Господина Посланника, и разношерстую толпу гостей. Серебряный называл ее Говорящей-с-Полуночью.

— Вы специально от меня шифруетесь? — сердито спросила Анна.

— Не только, — Флейтист кивнул в сторону Вадима. — Но и тебя тревожить понапрасну у меня желания нет.

— Вообще-то именно так я сильнее дергаюсь. Оттого, что ничего не знаю и не понимаю. Имейте совесть, расскажите, в чем проблемы, а?

Оба полуночника совершенно одинаково усмехнулись.

— Проблемы, Анна, абсолютно во всем, — чуть склонив голову набок, сказал Флейтист. Сейчас стоять рядом с ним было очень неуютно, словно видеть себя в перекрестье прицела. Темные непроницаемые обычно глаза вдруг стали светлее, вспыхнули изумрудной кошачьей зеленью, но это был холодный и хищный оттенок. — Твоя идея была почти хороша…

— За чем же дело стало?

— Эта Дверь была закрыта со стороны Полуночи, и закрыта весьма крепко, так, что мы вдвоем едва ли сможем открыть ее. Если же сможем открыть, то не сможем удержать, и вся эта толпа, — он взмахнул рукой, очерчивая границы площадки. — отправится следом за нами. И, напоследок — нас будут встречать, и отнюдь не с поддержкой, ибо примут за очередную попытку Безвременья проникнуть…

— Хорошо, — перебила монолог Анна. — Если все так плохо, то давай пойдем куда-нибудь еще и поищем другой способ.

— Поздно, — пожал плечами Гьял-лиэ. — Нас не выпустят отсюда, и, к тому же прежний способ для нас отныне недоступен.

— Мальчики, я вас просто обожаю! — Анна сердито оскалилась. — Друзья, давайте все умрем! К чему нам жизни трепетанье…

— Вы не поняли, мисс… — улыбнулся Флейтист. — Мы ищем способ и найдем его. Самостоятельно, дорогая Анна. Тебя же прошу не мешать.

— А что мне делать? — удивленно спросила девушка.

Полуночники дружно фыркнули, и это был весьма выразительный ответ. Куда более содержательный, чем длинная суровая и насмешливая отповедь.

— Поняла, — кивнула Анна.

Понимание ее, тем не менее, не пригодилось и не успело принести никому пользы. Именно в этот момент, словно восприняв ее кивок, как команду «В атаку!», свора монстров ринулась в атаку.

Основной удар пришелся по слуху. Визг, рев, скрежет, рычанье, писк и лязганье обрушились водопадом звуков, заставили Анну вскинуть руки к ушам. Страха пока еще не было, только холодное удивление тому, как же громко и противно звучит все это сборище.

Потом она вспомнила, что ближе всех к темноте сидел Вадим, и в панике обернулась к нему.

Огонек в небе заметался, уворачиваясь от атаки летучих мышей. Девушка сначала не поняла, кому он мешает, но через мгновение увидела, что свора не рискует вступить на освещенную часть площадки. Лучи света пугали тварей, и не только пугали — Анна видела, как некоторые в сумятице попадают под них и лишаются конечностей. Те просто таяли, без каких-то спецэффектов. На летучих мышей свет действовал так же, но они валили кучей, видимо, надеясь сбить на землю и уничтожить его источник.

Анна вскинула руку, вспоминая, как ей удалось метнуть в мышей луч света, но на этот раз волшебство не удалось. Вадим уже стоял в центре площадки, брезгливо стряхивая с рук какие-то черные хлопья. Все с ним было в порядке, не считая странного выражения лица. Там не было ни испуга, ни удивления. Только легкая брезгливость и слегка капризное недовольство, словно его отвлекли от важных размышлений.

Потом музыкант закончил отрясать прах с рук своих и перешел к делу. Пара легких движений кистью — и свора летучих мышей вспыхнула в воздухе синим пламенем, похожим на пламя спиртовой горелки. Легкие прозрачные языки огня разъедали призрачную плоть порождений Безвременья. Вадим же, хлестнув по ним то ли светом, то ли напалмом, вновь замер неподвижно.

Только тут в дело включился Флейтист. Результат его вмешательства был куда эффектнее и опаснее для свор уродов. Два широких взмаха левой рукой — и две трети периметра площадки расчистились. Тварей Безвременья словно корова языком слизнула.

Те, что уцелели, заверещали втрое громче, так, что Анна вновь схватилась за уши. Но страх ее покинул начисто: оказалось, что всю эту когтистую, шипастую, клыкастую свору можно разметать вот так — в пару жестов, не изменившись в лице.

Порождения Безвременья закончили визжать и притихли, видимо, обдумывая следующую атаку.

Анна подошла к Вадиму вплотную, заглянула ему в лицо. Все тот же чужой и странный черно-белый портрет, пятна света, пятна тьмы, образующие узор, лишь слегка похожий на человеческие черты. Девушка преодолела неприятный липкий страх перед загадочным непонятно чем, в которого превратился бывший любовник и прикоснулась к его руке.

Пальцы моментально закололо, словно кожа Вадима была наэлектризована.

— Что ты с собой сделал? — ошеломленно спросила Анна.

— Тебя это уже не касается, — глядя мимо девушки, ответил музыкант. — Ты сделала свой выбор.

— Оригинально, блин! Это когда же это я?

— Недавно, — бесстрастно ответил Вадим. — Не отвлекай меня.

— А, то есть, надо было позволить тебе и дальше, да? — Анна понимала, что сейчас не время и не место для объяснений, но знала, что этот разговор должен состояться.

Иначе все прочие усилия бессмысленны.

Иначе можно просто закрыть глаза и шагнуть в темноту, в объятия тварей.

— Я бы помог вам выбраться.

— Вам? А сам что? Тут бы остался?!

— Почему нет? — отсвечивающие кварцевой синевой глаза на мгновение скользнули по лицу девушки.

— Вадим, ты же человек! Ты… ты предатель паршивый! — Анна почувствовала, что подходящие слова комом теснятся в горле, а с губ слетают какие-то не те, неправильные. — Ты с ума сошел?

— Нет, я не сошел с ума. Я и не сомневался, что ты не поймешь. Люди не любят, когда кто-то выбирает иной путь…

Анна ошеломленно уставилась на черно-белую игру теней и бликов. Поймала взгляд Вадима, изумившись тому, как мало там осталось близкого и человеческого. Потом представила саму себя со стороны — кожа светится, глаза вытаращены, волосы растрепаны. Натуральная ведьма, и тоже не слишком-то много человеческого. Пора было прекращать глупый пафосный спектакль по чужому сценарию.

— Вадим, солнышко, — она положила ему руки на плечи. — Очнись, пожалуйста. Очень тебя прошу! Какой иной путь, о боже мой, ну что за бред, а? Это же натуральный гадючник бесформенный…

Полуночники, замерев, стояли рядом с ними бдительной стражей, не позволяя ничему помешать разговору.

Лед в глазах человека постепенно оттаивал, уступая место боли и недоумению. Анна мгновенно уловила самое начало этой перемены, прижалась к Вадиму всем телом, обняла его за шею.

— Извини меня, милый, я испугалась, но ты же понимаешь, только не туда, я тебя прошу… — слова сейчас были не важны, только звук голоса, тон просьбы, прикосновения.

— Хорошо, — ответил через пару минут бессвязных уговоров Вадим. — Вы правы… скорее всего, правы.

В голосе его Анна услышала и отголосок сожаления, и тоску по чему-то непонятному ей, чужому и неизвестному. Горечь раскаяния, едкая соль понимания того, что сделанное было ошибкой. И — вопреки этому всему — острое сожаление, печаль о чем-то, что могло бы случиться, но уже не случится никогда, никогда…

Все дальнейшее завертелось пестрой яркой ярмарочной каруселью.

Серебряный отодвинул Анну от Вадима — не слишком грубо, за плечи, но резко и неожиданно, на середине слова и прикосновения. На ее место шагнул Флейтист, Анна не видела, что именно происходит между двумя музыкантами, но слышала непонятные слова Флейтиста:

— Отдай мне эту боль…

И ответ Вадима:

— Я встану рядом с тобой.

Потом, взяв в охапку, Серебряный уволок Анну еще на пару шагов от них, отпустил, в руках его откуда-то возник здоровенный факел, пылавший алым пламенем.

— Что ж, коли так, то мы с тобою, госпожа моя, будем стоять на страже, — пиратская ухмылка до ушей, веселым кошачьим азартом горящие глаза.

Факел он сунул Анне в руки, сказав нечто вроде «прикрывай мне спину», и развернулся к границе света и тьмы. Девушка хотела спросить, от кого прикрывать, но моментально разобралась сама — точнее, разобралась свора Безвременья. Все уцелевшие твари и невесть откуда взявшиеся новые с воем и ревом ломанулись во вторую атаку.

С задорным звонким шипением Гьял-лиэ очертил на земле круг, мгновенно вспыхнувший серебристым светом. Втолкнул в него Анну, вошел сам. Точка была выбрана вполне удачно: отсюда полуночник мог видеть почти всю площадку. Лишь небольшой участок за спинами Вадима и Флейтиста был недосягаем, но туда Серебряный переместил клубок-осветитель, и сделал с ним что-то еще, после чего тот налился нестерпимой яркостью софита.

Анна встала поудобнее, огляделась. Настроение вдруг скакнуло в запредельный позитив. Рука об руку со страхом шел азарт, и эта гремучая смесь действовала лучше наркотика. Все происходящее возбуждало. Сумятица странных запахов, необычные звуки, вспышки света… казалось, есть два выхода: либо сойти с ума, либо встроиться в происходящее, стать его частью.

Спина к спине в самом настоящем побоище — может быть, не то, о чем Анна мечтала, не то, что видела во сне, но все же лучше, чем уныние бездействия и беспомощности. Первой настырной твари, которая попыталась подобраться поближе, девушка сунула в морду факел, и та отпрыгнула. Вторая и третья решили действовать хитрее и попытались прыгнуть одновременно с разных сторон. Анна извернулась, взмахнув факелом в воздухе так, что клочья белого пламени полетели во все стороны. Помесь кошки с крокодилом и нечто вроде лохматого таракана-переростка попятились, уворачиваясь от огня.

Таракану не повезло — пламя попало ему на спину, и он с мышиным писком бросился в темноту, сбивая с ног сородичей. От него шарахались, вскоре в стае образовалась куча-мала, еще на каком-то чудище загорелась шерсть. Эффект Анне понравился, и она решила и впредь пользоваться факелом именно так. Думать, как пламя ухитряется вести себя подобным образом, было некогда.

Паузу она использовала с толком — повернулась направо, туда, где Вадим и Флейтист вытворяли нечто непонятное. Двое стояли в метре друг от друга, и воздух между ними вибрировал, искрился и мерцал. Одного взгляда на взвесь искр было достаточно, чтобы почувствовать слабость и тошноту, потерять равновесие. Радужная завеса в воздухе казалась чем-то противоестественным и опасным. А двое сумасшедших ковырялись с ней, словно пытались вылепить что-то оформленное из беспорядочного искрящегося хаоса. Девушку начало мутить, и она отвернулась. Подобные испытания ее не прельщали. Лучше уж было разогнать пару сотен монстров, напиравших на нее с Серебряным.

Владетель старался, как мог. Если очередная тварь подбиралась слишком близко к колдовавшей вовсю парочке, ее тут же отшвыривало, словно невидимая рука отвешивала увесистый подзатыльник или брала за шкирку. Другим доставались ожоги от ярких лучей света, бивших из ладоней Серебряного. Минут через пять господа Безвременья осознали всю тщетность подобных попыток и вторая волна атаки откатилась, причинив вреда еще меньше первой.

Мелкая и средняя пакость убралась в темноту, зализывать раны и подсчитывать потери. Теперь наступила очередь больших боссов. Анна откуда-то знала это, хотя и не видела теперь ничего за пределами освещенного участка, уж больно ярко светил волшебный фонарь. Логика подсказывала, что если мелочь не справилась, то за дело возьмутся ее хозяева. Этой атаки Анна боялась куда сильнее, чем нападения кусачей и царапучей мелочи: было заранее ясно, что трехметровый скелет или проволочная пантера факела не испугаются. Да и в запасе у них, наверное, были не только клыки и когти. Кстати о когтях… девушка посмотрела на свои штаны и сердито махнула факелом в темноту. Пара удачливых зверушек все же ухитрилась располосовать штанины джинсов от колена до самого конца. Некогда крепкие и прилично выглядевшие джинсы, пережившие все приключения, превратились в лохмотья. Над щиколоткой когти зацепили и кожу, но не слишком сильно, глубоких ссадин не было.

— Сволочи, — мрачно сказала Анна. — Крокодилы и паразиты…

Штаны вдруг стало неожиданно сильно жалко. Рюкзак она где-то потеряла, куртку можно было смело выбрасывать, любимые ботинки тоже не выдержали испытаний экстремальным туризмом. Путешествие по Безвременью ничего ей не дало, только ограбило, пусть и по мелочи — не такая уж ценность шмотки, — но тем не менее хотелось выставить местным господам счет за все потерянное и испорченное. И второй — за потерянное время и моральный ущерб. Впрочем, Анна подозревала, что подобной контрибуции от Безвременья не дождешься. Унести бы ноги, не поломав — вот самая лучшая награда героям.

Вадим и Флейтист продолжали свое невозможное строительство. Теперь между ними возникла призрачная арка, сотканная из ветра и тумана, зыбкая и полупрозрачная. Смотреть на нее было по-прежнему невозможно, и Анна повернулась к Серебряному, который вдруг начал казаться островком реальности в спятившем мире.

— Лихо мы их, а? — подмигнула она недобро улыбающемуся полуночнику. — Погань мелкая…

Гьял-лиэ ответил ей шальными ртутными бликами, прыгавшими по радужке, взлохматил челку. Оскалил мелкие острые зубы в ухмылке, молча кивнул.

Каждый жест отдавался в сердце Анны легким хрустальным звоном, словно владетель прикасался к невидимым и ей самой неведомым струнам. Это была не любовь и даже не обычная приязнь, а совсем иное чувство — тот резонанс общности, что иногда возникает между двумя, делающими общее дело.

Забылись прежние распри и неприязнь, сейчас они были — напарники, двое, но почти одно целое, доверяющие друг другу спины.

— Приготовься, — почти беззвучно сказал Серебряный. — Сейчас начнется.

Началось же на мгновение позже, спустя тот длинный и безумный миг, в который мир застыл, боясь сдвинуться с места. Они стояли рядом, глядели друг другу в глаза и понимали, оба понимали, что этот момент никогда не повторится, он случился один раз, вопреки всем законам мироздания. Полдень и Полночь сошлись лицом к лицу, рука к руке и были совершенно прозрачны и доступны друг для друга.

Анна видела его насквозь — страх и силу, древнюю замшелую тоску по теплу и кровавый азарт танца на краю пропасти. Острые грани серого камня и колючий блеск серебряных лезвий, а между ними — солнечную рябь бликов на поверхности ручья. Видела источники его силы и почти смогла назвать истинное имя, но не решилась заглядывать так глубоко. Она знала, что сама открыта так же — настежь, без барьеров, со всеми своими тайнами и секретами, желаниями и мечтами…

Показалось — раскололись ночные небеса, и на мгновение воссияло солнце, освещая двоих, застывших у Двери Полуночи. Безжалостные слепящие лучи, обжигающие и сплавляющие два тела, две чуждые друг другу судьбы воедино. Было больно и радостно, словно Анна рождалась вновь — второй раз и впервые, оставив четверть века за плечами, отряхнув прах с ладоней.

«Так, как мы стояли — никто еще и никогда…» — метнулась сумбурная мысль, а потом стало не до того. Она лишь много позже узнала, что случилось, почему они с Серебряным оказались открыты друг для друга, и почему шальная сила, покорная ее воле, вдруг захлестнула ее, словно океанский прилив.

Пришла вторая волна, не имеющая ничего общего с прозрачной и чистой силой океана. Темная, удушливая, воняющая гниением и разлагающейся плотью. Анна знала, кто выступил против них — тот самый скелет в лохмотьях ало-золотых одежд. Сейчас он уже не прощупывал незнакомых странных соперников, а бил в полную силу.

Падая на колени, она понимала, что захлебывается слюной, что желудок отказывается слушаться и грозит вывернуться наизнанку. Следом за вонью пришел страх. Должно быть, скелет состоял из концентрированных детских кошмаров. Боязнь темноты и «того-что-стучит-за-окном», ледяная паника перед тенью от рубашки на стуле, вязкая липкая дрожь рассказов о «черной-черной руке».

Нужно было подняться, не позволить запугать себя, взглянуть в пустые глазницы гигантского черепа. Сделать все, что угодно — рассмеяться или плюнуть врагу под ноги, только не сдаться, не уступить ему дорогу. Анна раскинула руки крестом, напряженные руки опирались на воздух, на полное ничто, на голое упрямство, но его сейчас было достаточно.

Упрямство обретало силу заклятья.

Гордость преодоления самых заветных страхов становилась магией.

Презрение к собственной слабости превращалось в источник могущества.

Анна встала в полный рост и сделала шаг вперед, по-прежнему крестообразно держа руки, но медленно выворачивая ладони к скелету. Между пальцами собиралось жгучее злое тепло. Она была готова не только защищать, но и бить в ответ.

Право мести — за Софью и боль в глазах Флейтиста, за собственный страх и бессилие, за дни ужаса и беспомощности.

Фоном мелькнуло удивление, страх перед собой. «Откуда у меня столько силы? Не делаю ли я ту же ошибку, что и Вадим?».

Теплым ветром, скользнувшим по щеке, пришел беззвучный ответ Флейтиста: «Нет, девочка, ты молодец…».

Безвременье дрогнуло, удивившись ее дерзости — Анна ощутила это сиюминутное колебание, как толчок при землетрясении.

Противник сомневался, но долго это продлиться не могло. Девушка застыла натянутой струной, надеясь на одно: спутникам хватит этих секунд на то, чтобы завершить свое действие.

Серебряный стоял за ней, в полушаге, так, что Анна знала, что он в любой момент успеет ее прикрыть. Невидимую стену между скелетом и колдовавшей парочкой они держали вместе. Каждый по-своему, каждый — пользуясь своей, особенной силой. Но — вместе рядом.

— Вместе рядом! — повторила Анна вслух, как боевой клич.

Онемевшие губы плохо слушались, но в двух словах было столько упрямства, бесшабашной наглости и уверенности в собственном всемогуществе, что Безвременье дрогнуло еще раз. Она сама знала, что долго это не продлится, но, выжимая из себя самые последние запасы сил, обеспечивала друзьям возможность открыть путь к спасению.

Стоять живым щитом было тяжело, почти нестерпимо трудно, но — восхитительно прекрасно. Анна готова была умереть прямо сейчас, на пике сил и возможностей, в точке фокуса собственной нужности. Фаустовское «прекрасное мгновенье» не значило ничего; до этой минуты не существовало на свете ничего, ради чего стоило бы останавливать время.

Сейчас не стоило тоже, хоть и хотелось. Дверь еще не была открыта. В полубреду противостояния, в рвущем разум на клочья азарте собственного всемогущества Анна все же помнила о том, зачем превратилась в щит, кого и для чего охраняет от всего, что может случиться…

Она знала, по какой цене будет платить за это всемогущество потом, когда все кончится. Может быть, даже жизнью: напротив стояли уже трое, и каждый пытался проломить стену, а Анна давно тратила те запасы сил, что можно расходовать лишь однажды.

Потом она будет обычной московской девчонкой, боящейся темноты и хулиганов, не способной отвесить даже зарвавшемуся наглецу пощечину и лишний раз поспорить с шефом. Если выживет, если они вырвутся, все четверо — так все и будет. Пятьдесят лет тихой, скромной, обычной жизни. Никаких чудес. Никаких разговоров с деревьями и лифтами — все, что составляло ее силу, тратилось сейчас на сопротивление, на оплату прихоти «стать щитом» для тех, кого она любила и уважала, кому была благодарна.

Удушливый запах кладбищенской земли — скелет.

Истошный визг лезвия пилы, напоровшейся на гвоздь — проволочная пантера.

Темное, тупо и мощно давящее на плечи облако пыли — еще один гость программы, которого Анна обозвала «мантикоброй»: пурпурно-красное крылатое львиное тело, из гривы которого торчала неожиданно тонкая змеиная голова, раздувавшая черный чешуйчатый клобук.

Девушка их всех не особенно интересовала, впрочем, как и Серебряный. Веселая тройка пыталась прорваться не к ним, а Флейтисту и Вадиму. Анна усмехнулась — ей плевать было на то, что там желают аватары Безвременья, плевать с самой высокой здешней многоэтажки. Они с полуночником не собирались никого пропускать, и баста.

Четвертая фигура, шагнувшая навстречу из теней, радикально отличалась от всех предыдущих, и поначалу Анна подумала, что Безвременье решило от тупой силовой атаки перейти к дипломатическим средствам. Высокий стройный мужчина, темно-рыжие волосы падают на плечи, закрывают лицо. Голова чуть наклонена вперед, так что черт не разобрать.

Тонкие руки пианиста или художника скрещены на груди. Спокойная, уверенная улыбка. Он молчал, просто глядя на парочку, стоявшую рядом друг с другом. Анна вдруг ощутила, что Серебряного рядом — нет. Он оставался за спиной, так близко, что можно было протянуть, не глядя, руку и нащупать его предплечье. Но отныне щит девушка держала в одиночку. В спину ей били волны ледяного страха.

Холод — казалось, что воздух звенит и колючими кристаллами снега выпадает на землю.

Бессилие — не было больше единства, оно было смято и отброшено, словно лист бумаги.

— Кто это? — не оборачиваясь, спросила Анна. — В чем дело? Гьял-лиэ?

Голос прозвучал слишком громко, хоть девушка едва-едва двигала губами, и только так она поняла, что уже несколько минут над площадкой висела мертвая тишина.

Напарник молчал, как и нежданный гость. Стоять против него в одиночку оказалось занятием не для слабонервных. Чуть позже Анна поняла, что рыжеволосый не атаковал, не делал совершенно ничего — замер неподвижно, внимательно разглядывая ее. Просто Серебряный устранился, и теперь вся ярость тройки прежних противников была направлена на девушку.

— Кто ты? — крикнула она, пытаясь понять, что происходит, почему она брошена и предана, и вынуждена стоять в одиночку против всего Безвременья.

Рыжий усмехнулся, вскинул голову. Узкое породистое лицо, привлекательное — только что-то недоброе и подловатое во взгляде. «Глаза подлизывающегося хорька…» — подумала Анна. Потом одернула себя. Ничего дурного ей незнакомец еще не сделал.

Та же бездна в глазах, что у Флейтиста и Серебряного. Тот же ореол воплощенного чуда, что и у обоих полуночников. До Анны вдруг дошло, что ни у кого из созданий Безвременья не было этой едва уловимой ауры. Стоявший перед ней был подданным Полуночи. Предатель? Иллюзия?

И почему вдруг потянуло со спины холодом?

— Я пришел не за тобой, девушка. — Голос звучный, мелодичный — льется, как колокольный перезвон поутру. — Он же ответит за себя, если решится.

— Пошел ты на…! — забыв о всякой куртуазности манер, ответствовал Серебряный, и Анна мысленно присоединилась к нему.

Что бы ни натворил владетель, он был свой, и на все рыжие укоры совести Анна хотела плевать точно так же и с той же высоты, что и на желания аватар Безвременья. Своих сдавать нельзя, это она знала точно, с самого детства.

Земля под ногами дрогнула. Уже почти привычно, и Анна не слишком удивилась, почувствовав очередной толчок, очередное колебание почвы под ногами — словно та становилась на миг болотисто-зыбкой, грозилась засосать в себя, удушить, но чуть позже уступала чужой воле и обретала своеобычную плотность. Однако на сей раз все развивалось иначе. Девушка и пискнуть не успела, а уже летела комком удивленной беспомощной плоти, едва понимая, что происходит.

Серебряный, поняла она, оказываясь в шаге за Флейтистом, пытаясь дотянуться, схватить его за куртку, но не успевая…

…полуночник отшвырнул ее себе за спину, к колдовавшей парочке. Сам же остался прикрывать спину. Впереди Анна увидела провал, из которого били цветные — радужные — лучи света.

Черный силуэт входившего первым в Дверь Флейтиста…

Радужная подсветка — ошибка, опасность…

Мгновение паники: опасность была с обоих сторон, и едва ли не опаснее был открывшийся проем Двери, из которого били радужные молнии.

Приземляясь на бетон, Анна поняла, что не успевает. Площадка под ее ногами ходила ходуном, вздыбилась рытвинами, и едва успев встать на ноги, Анна упала на колени. Некого было звать на помощь — Флейтист, вскинув руки, отражал очередной залп молний, Вадим держался у него за плечом, Серебряного Анна не видела: глаз на затылке в конструкцию тела, увы, не входил.

Плотный красный луч хлестнул по щеке. Анна успела зажмуриться, и в глаз луч не попал, но больно ожег кожу от лба до подбородка. Девушка прижала руку к лицу и изумилась выносливости Флейтиста, по которому такие лучи лупили десятками, если не сотнями. Он шел — медленно, с трудом делая шаг за шагом, что-то крича на неизвестном Анне наречии Полуночи, но — шел.

Дверь — арка, сотканная из кровавого дыма — была совсем близко, и все же казалась недостижимой. Анна все никак не могла подняться на ноги, бетон под ногами бился в неистовой судороге, не позволяя удержать равновесие. Девушка пыталась подняться, но дважды падала на четвереньки. Должно быть, она что-то кричала — в горле трепетал комок ужаса и боли, но двое открывших Дверь не слышали…

…а может быть, слышали, но плевать хотели на ее перепуганный вопль или вой.

Может быть, в эту Дверь каждый должен был войти сам.

Идти не получалось, значит, нужно было ползти — на четвереньках, царапая ногтями бетон и срывая ногти в мясо. Преодолеть злосчастную пару метров, не позволить площадке оттолкнуть себя вниз. Анна ползла, и ей казалось, что она держится за бетон не только ногтями, но и зубами. На них скрипела крошка, которую девушка считала бетонным крошевом, не зная еще, что это — ее собственные зубы.

По десятку сантиметров — вперед, наплевав на безжалостные лучи, на боль в пальцах, на обожженное лицо. Там была Дверь, выход наружу, спасение.

Флейтист был уже внутри, Анна слышала его голос, хоть и не понимала слов. Бомбардировка разноцветными лучами прекратилась, и девушка рванулась вперед, осмелилась подняться с колен. Бетон вспучился под ногами, превратился в вязкий и липкий зыбучий песок. Дна у него не было, и Анна почти тонула, лишь руками цепляясь за что-то твердое. Невесть откуда нашлись силы, она подтянулась, перебрасывая тело через край пропасти. Дверь от площадки отделял высокий порог, Анна поняла, что придется подняться в полный рост, чтобы его преодолеть.

Она оказалась неожиданно узкой, эта клятая Дверь, ровно такой, чтобы войти, развернувшись боком, и Анна уже занесла ногу над порогом, когда ее вдруг грубо толкнули в плечо, со стороны Двери. Она изумленно вскинула глаза, и опешила, уже падая назад, на площадку…

…скользя на спине в бездну…

…осознавая, что теперь точно не успеет.

Дверь уже закрывалась — таяла в воздухе, пульсируя серым и синим, словно по красным силуэтам бежала живая кровь, и сердце, которое толкало ее, не справлялось с нагрузкой.

Анна проводила взглядом дорогого и любимого, пытаясь понять одно — ради чего у нее отобрали последний шанс вернуться, отшвырнули, как кутенка. Что могло заставить Вадима сделать это?

Ответ на вопрос — все, на что она могла надеяться за мгновение до падения в пропасть, к когтям и клыкам тварей Безвременья, и ответ был ей дан.

Вадим вернулся за гитарой.

Именно за ней он тянулся, ухватившись за выступ бетона, а проклятый инструмент послушно скользил ему навстречу, протягивая гриф, как утопающий — руку, и две эти руки встретились.

Места Анне — третьей и лишней — не нашлось.

Подхватил ее, рывком поднимая с земли, Серебряный, он же толкнул вперед, к проему Двери, Вадима, ударил девушку в спину так, что она закашлялась, и, сгибаясь пополам и давясь воздухом, она влетела в Полночь. Вадим, сжимая в объятьях гитару, следом. Оба упали, распластываясь по полу, ощущая под руками холод и неподвижность камня, чувствуя, что в безопасности.

Избитое тело, наверное, лишилось последних сил, но Анна все же сумела развернуться. Ей нужно было знать, что с Серебряным, успел ли он прорваться. Полуночник стоял на пороге в ослепительном ореоле белого света, и девушка протянула к нему руку, вкладывая в последний порыв всю себя.

Серебряный сделал шаг вперед.

Анна закричала: он стоял лицом к Безвременью.

Вспышка кроваво-красного цвета. Дверь закрылась, растаяв в воздухе — осталась лишь стена из серого бетона, покрытая пятнами плесени.

Тьма обморока пришла, как наркоз, избавляя от нестерпимой душевной боли.

ГЛАВА 5. ВИТАЛЬНЫЙ ИСХОД

Тело хрупкой девушки в грязной и рваной одежде лежит на полу; кажется, что в нем вовсе нет жизни. Минуту спустя становится ясно: она жива. Едва заметно движется у губ прядь светло-золотых волос, сейчас потемневших от влаги и пыли. Длинные тонкие пальцы кажутся выточенными из мрамора, и даже темно-алая кровь под ногтями не придает этим рукам жизни.

Мгновение за мгновением проходит в полной тишине. Почти десяток разнообразных существ, подданных Полуночи — но никто не решается прикоснуться к лежащей. В первую очередь — те двое, что вышли из Двери вместе с ней. Первый высок и широкоплеч, темно-каштановые, почти черные волосы очерчивают тяжеловатое лицо; глаза темны. Второй почти на голову ниже, легкий и стройный, даже сейчас, после всех испытаний, держится прямо. Он стоит, опираясь на гриф черной гитары.

Вокруг двух мужчин — целая толпа, но никто не говорит ни слова, не двигается с места.

Медленно, очень медленно девушка собирает пальцы в кулак, приоткрывает бледные искусанные в кровь губы, потом прижимает ладони к полу, осторожным болезненным движением садится. Огромные — в половину чумазого лица — светлые глаза медленно обводят толпу, ищут, ищут…

…и не находят.

Девушке помогли подняться. Она не смотрела, кто это был, равнодушно опираясь на чужие руки. Невесть откуда взялся высокий бокал мутного старого хрусталя, до середины наполненный темным вином. С пугающей покорностью золотоволосая приняла его, опорожнила в два долгих глотка, протянула, не глядя, обратно. Краска вернулась на щеки, но не прибавила жизни девушке. Казалось, она нарисована белым мелом на мокром асфальте — настолько прозрачным и пустым выглядело лицо.

Из толпы подданных Полуночи выступили двое, мужчина и женщина. Оба высокие, черноволосые, они смотрелись похожими, словно брат и сестра. Может быть, так и было. Никто не спрашивал, некому было отвечать.

Девушка подняла на них бесстрастные глаза, непрозрачные и холодные, словно лед на реке.

Полуночники заговорили — все разом. Человек с гитарой вздрогнул и попятился под натиском голосов, попытался сделать шаг назад, но оказалось — там стена, и некуда отступать, можно лишь вжиматься лопатками в шершавый бетон. Темноволосый наклонил голову, словно пытаясь боднуть толпу, выслушал лишь несколько реплик и повелительно взмахнул рукой, заставляя всех замолчать.

Той, что звали Анна, вся эта суета и шум не касались — она замерла там, где поднялась, и никто не решался ни заговорить с ней, ни подойти вплотную. Она, должно быть, ничего не слышала и не слишком ориентировалась в происходящем. И все же — ее опасались, пытались держаться поодаль.

В ледяных глазах, казавшихся то серыми, то зелеными, постепенно вызревал вопрос, заставляя кончики длинных темно-золотых ресниц, особенно ярких на бледном до синевы лице, удивленно вздрагивать. Вся она была — золото и лед, серебро и темная талая вода. Ювелирная поделка, безделушка с острой потайной булавкой. Созвучия слов, смыслы вопросов соскальзывали с нее, словно капли дождя, не оставляя ни следа на лице или в глазах. И не было в ней жизни, только стылая пустота; перед пустотой и робели все подданные Полуночи.

Оттого с большей яростью они набросились на человека с гитарой. Резкие слова, гневные жесты. Темноволосый сделал шаг вперед и вправо, прикрывая собой спутника, ограждая его от злобы сородичей. Опущенная голова, чуть склоненные вперед плечи — поза, исполненная чуткого презрения, готовности защитить, густо замешанной на высокомерии и пренебрежении обвинениями.

Девушка по имени Анна медленно повернула голову, глядя на то, что происходит рядом с ней. Лед в глазах не таял. Небрежное прикосновение тыльной стороны кисти к подбородку — Анна отряхнула налипший песок, потом с удивлением взглянула на кровоточащие кончики пальцев. Облизнула указательный палец, улыбнулась кончиками губ. Внимательно наблюдавшие за ней мужчина и женщина шарахнулись от этой улыбки, изменились в лице.

Флейтист вскинул голову, проследил направление их изумленных взглядов. Презрительная усмешка. Тяжелый давящий взгляд, без слов приказывающий оставить девушку в покое. Его требованию подчинились. Анна так и не увидела этой пантомимы, слизывая с пальцев кровь. Солоноватый вкус медленно возвращал ее в реальность. Спустя несколько минут и три облизанных пальца она начала различать звуки и цвета.

Взгляд скользнул по помещению.

Полутемный зал, потолок которого терялся в тенях. Каменный пол и бетонные стены — причудливое сочетание. Было ясно, что они находятся ниже уровня земли. Очередной подвал, которые так любили полуночники. Стены регулярно вздрагивали, должно быть, поблизости проходил туннель метрополитена. Запах плесени, сырости, воды, просачивающейся через шпатлевку и побелку, крысиного дерьма, мышиных гнезд. Ароматы пряностей и благовоний от одежд подданных Полуночи. Тихий шорох этих самых одежд.

Впрочем, все это Анну почти не волновало и казалось скорее досадной помехой. Она неторопливо сводила брови в единую прямую черту, пытаясь что-то вспомнить или сказать, но все никак не могла решиться, что же хочет сделать.

— Мы не можем позволить войти в мир порождению Безвременья!

Вадим стиснул гриф так, что струны больно врезались в пальцы. Он не собирался расставаться с гитарой. Любой ценой. За Предсказанную уже было заплачено слишком дорого. За свою судьбу — черную гитару со струнами из неведомого материала — Вадим заплатил всем, что у него было. И не только он. Инструмент был не только его трофеем, но и единственной памятью о черноволосой черноглазой женщине, которую забрал лабиринт.

И еще — он прекрасно помнил, что, балансируя на грани между Полуночью и Безвременьем, стоя на пороге и имея возможность протянуть руку либо к гитаре, либо к Анне, он выбрал — гитару. Предсказанную. Ибо от судьбы нельзя отказаться, и будь ты хоть трижды предателем, не сможешь предать собственную судьбу. Она всегда рядом, всегда идет за левым плечом. Иногда ее называют проклятьем, но она все равно остается спутницей, от которой избавиться невозможно.

Вадим поступил так, как велела ему судьба, но знал — никому не сможет объяснить этого, и девушка-отражение, девушка-двойник, ледяной скульптурой застывшая в трех шагах от него, никогда не поймет и не простит, что он выбрал гитару, а не женщину. Ей не понять, что значит быть с детства обреченным, приговоренным к единственно возможной, предсказанной судьбе.

Судьба эта была жестока — она требовала сражаться за нее раз за разом, приносить жертвы, терять самое дорогое, и не обещала ничего, кроме себя самой, кроме тесных оков на руках, удавки на горле. Тем не менее, спорить с ней Вадим не решился.

— Гитара эта совершенно безвредна и лишится силы с первыми лучами рассвета, — тяжело сказал Флейтист. — Кто из вас настолько ослаб и одрях, что не видит очевидного?

— Почему мы должны верить тебе?

— Ты сам пришел оттуда, откуда нам знать, правдивы ли твои слова?

— Слишком дерзок он стал, этот чужак…

Голоса, голоса, шипящие, злые, как целое кубло голодных гадюк по весне. Флейтист терпеливо слушал, глядя перед собой, спокойно скрестив руки на груди. Потом он поднял голову, и подданные Полуночи отступили назад, освобождая дорогу музыканту, похожему в своем упрямом пренебрежении на матерого кабана. Но не дорога была нужна ему.

— Кто посмеет обвинить меня во лжи или предательстве? — обводя толпу взглядом, негромко поинтересовался он. — Кто этот смельчак? Пусть встанет напротив меня и повторит свои слова.

Секунду назад толпа шумела, наперебой бросаясь обвинениями, а теперь вдруг затихла. Флейтиста в Полуночи уважали. Флейтиста, вернувшегося из Безвременья, боялись настолько, что никто не решался бросить ему вызов. Тем не менее, никто не расступался; казалось, их не выпустят. Упрямое молчаливое противостояние, где каждая сторона считала себя правой и не собиралась уступать.

Анна медленно поворачивалась к бывшему предводителю отряда. В глазах темными пятнами проталин возникал вопрос. Когда он оформился в слова, девушка заговорила.

— Лишь болтовня, ничего кроме болтовни? Все, на что они способны?

— Нет, не только, — ответил Флейтист. — К сожалению.

— Как ты смеешь оскорблять нас?! — вывернулся вперед какой-то юнец в темных очках и гарнитурой мобильного телефона за ухом.

— Заткнись, божество сотовой связи, — посоветовала Анна, потом коротко засмеялась — сухие резкие звуки, словно упали на игральный стол костяные кубики. — Вы же просто колода карт, поганая колода карт…

— Анна… — пытаясь предупредить ее о чем-то важном, начал Флейтист, но девушка не слушала.

Повелительным жестом она протянула руку к гитаре. Взгляды скрестились, словно два клинка, с пронзительным звоном. Анна не сказала ни слова, Вадим ни слова не ответил ей, лишь попытался отступить, но было некуда, и он еще раз попытался вжаться в стену, но это было бесполезно. Тогда он протянул руку, отдавая ей гитару.

Девушка развернулась, держа гитару на вытянутой руке, обхватив гриф под самой головкой большим и указательным пальцем — брезгливо, словно несла дохлую змею. Толпа шарахнулась от нее, освобождая дорогу, и Анна пошла вперед, к двери. Та отворилась сама собой — последнее чудо этой бесконечной ночи.

Лестница — скользкие от влаги щербатые ступени, гнутые перила, выкрашенные в болотную зелень. Несколько десятков шагов вверх. Толпа подданных Полуночи с опаской двигалась следом — шагах в пяти, не осмелившись приблизиться. Площадка. Еще четыре ступеньки вверх, на крыльцо. Четыре шага вверх.

Анна упала на колени, подставляя лицо рассветному солнцу. Алые, розовые, золотые лучи солнца заиграли бликами на бледной коже девушки. Гитара лежала рядом — сиреневые, лиловые, пурпурные отблески плясали на черном перламутре.

Долго, бесконечно долго никто не смел потревожить ее. Никто не видел, как лед в глазах таял, стекая по щекам крупными тяжелыми слезами. Секунды или часы летели над городом, никто сказать не мог. Вадиму казалось — прошла вечность, но рассветное солнце не сдвинулось с места. И все же настал момент, когда иссякли слезы. Птичья трель вспорола тишину. Флейтист шагнул к девушке и осторожно коснулся ее плеча.

Анна молча кивнула, поднялась, потом наклонилась за гитарой. Скользнула взглядом по инструменту, улыбнулась чему-то, протянула ее Вадиму — все так же небрежно и брезгливо, едва касаясь грифа. Тот принял гитару чуть неловкими от волнения руками.

Только тогда из толпы полуночников выступил один, до того почти все время молчавший.

— Дочь пророчества, предсказанная леди двух миров, — торжественно начал он. — Сбылось…

Девушка вздрогнула, повернула к нему лицо.

— Предсказанная… Анна… Я, — перекатывая на языке, пробуя на вкус слова, медленно проговорила она. — Я — Анна. А все пророчества и предсказания можете засунуть себе…

Не договорив, она замолчала, бессильно махнула рукой. Не было ни малейшего смысла в препирательствах, и в ругани его тоже не было. Слова и титулы полуночников тоже не значили ничего. Только Вадим, словно громом пораженный, смотрел на девушку. Губы беспомощно двигались, он пытался что-то сказать.

— Пойдем. Пора возвращаться домой, — взял Анну за руку Флейтист.

Двое выживших уходили в рассвет, третий оставался, так и не решив, ошибся ли, угадал ли.

А Флейтист и Анна шли вниз с холма, к пробуждающемуся под лучами утреннего солнца городу, и никто не смел встать у них на пути.

Мне хотелось бы поставить на этом точку — раз и навсегда, жирную чернильно-черную точку, похожую на кляксу. Но жизнь редко считается с нашими желаниями.

Она приходит ко мне каждое полнолуние, проскальзывает по полуночным теням, легкая, как кошка. Садится на подоконник и смотрит за окно, дышит на стекло и вычерчивает узоры кончиками пальцев. Молчит час, другой. Узкие плечи вздрагивают под тонкой блузкой или майкой, когда из щелей рамы выбираются струйки сквозняка.

Потом она разворачивается ко мне лицом и задает всегда один и тот же вопрос: «Почему?». Мы говорим до самого рассвета, всегда об одном и том же. Анна задает одинаковые вопросы, я привычно отвечаю ей. Ближе к утру она почти всегда начинает плакать, я согреваю в ладонях тонкие пальцы, способные озябнуть даже в разгар летней жары, наливаю ей вина — немного, на треть бокала.

Я говорю одно и то же, раз за разом, месяц за месяцем. Полная луна смотрит в окно и улыбается, подмигивает мне желтым глазом. Я стараюсь не смотреть на нее, ведь ее усмешка так смущает…

Я лгу — устало, привычно, раз за разом, месяц за месяцем сплетая паутину лжи. Мне хотелось бы однажды рассказать ей всю правду, но мне кажется, что она убьет ее. Девочка слишком дорога мне — и она, и ее будущий сын. К тому же, в этой истории хватит и двух погибших. Три — священное число, но иногда стоит пренебречь обычаями ради здравого смысла.

Лжец или убийца — таков выбор, и каждый раз я выбираю «лжец», ибо это меньшее из зол. В конце концов мне приходится лгать лишь одну ночь в лунный месяц, всего тринадцать ночей в год. Это не слишком большая плата за ее жизнь, за существование и трезвый рассудок хрупкой узкоплечей девочки, которая так доверчиво прячет руки в моих ладонях, позволяет мне стирать слезы с ее щек, улыбается мне на прощание, уходя через рассветные тени к себе домой.

Моя невестка и приемная дочь, бывшая спутница, Анна.

Невинная невольная убийца.

Слишком много вещей, которые не стоит ей знать. Слишком много того, во что она просто не сможет поверить. Я всегда молчу, не позволяю себе ни намека. Даже в те моменты, когда мне хочется молча свернуть ей шею. Обычно такое случается, когда Анна вспоминает мою погибшую жену.

Я привык держать себя в руках, привык сдерживаться и удерживать на лице маску. Нельзя казнить настоящее в память о прошлом. Живое должно жить — для этого я и существую.

Об этом напоминает моя музыка, стекающая с пальцев в подземных переходах и на вокзалах огромного города. Для этого и существуют придверные Полуночи. Не за те монеты, что кидают мне прохожие в подставленную бейсболку, не за изредка вспыхивающие аплодисменты, и даже не за горящие глаза подростков и одиноких девушек, гуляющих за полночь по Москве я играю. За жизнь, которая должна продолжаться во что бы то ни стало. За жизнь, которая должна длиться вопреки смерти. За жизнь — ибо превыше ее нет ничего.

Но порой мне хочется рассказать хоть кому-нибудь историю своих странствий по Безвременью. Кому? Мой сын, взявший Анну в жены — им хватило одной встречи, чтобы понять, что созданы друг для друга — плохой наперсник для этой тайны. Вадим, участник событий, годится еще хуже. Больше же — некому. Нас было пятеро, нас осталось трое.

И я поднимаюсь на крышу высокой новостройки в Тушино, подношу к губам флейту и рассказываю обо всем ветру, туману и звездам, единственным собеседникам, которые выслушают и не выдадут — никогда, ни под пыткой, ни ради золота…

С самого начала я совершил одну ошибку, которая повлекла за собой целую цепочку просчетов, случайностей и трагических совпадений. Я позволил себя обмануть, поверив в то, что Безвременье по собственной воле приняло такие — вполне удобные и понятные для нас, — очертания. Мне не раз доводилось стоять на страже у Дверей Полуночи, и я прекрасно знал, что то, что скрывается за Дверями, то, что неистово рвется в наши миры — бесформенно. Не имеет ни облика, который мы можем воспринять, ни чувств и желаний, сравнимых с нашими.

Может быть, Безвременье никогда не было нашим врагом. Может быть, каждая попытка вырваться за Дверь была лишь попыткой наладить отношения между двумя иномировыми цивилизациями; мы никогда не могли понять друг друга, сесть за стол переговоров, ибо были слишком разными. Там, где плоти нашего мира касалось Безвременье, возникали чудовищные ожоги и искажения.

Может быть, в этом не было злого умысла. Кислота не виновна в том, что разъедает металл, это свойственно ее природе. Природе Безвременья свойственно разрушать Полночь и Полдень. Это тот вакуум за пределами стратосферы, который окружает зеленую, живую, дышащую планету — но убьет ее, если коснется впрямую.

Все это не слишком важно, чтобы понять, в чем я ошибся. Заливные луга и кристально чистые ручьи, горы и замки, пустыни и монументы показались мне возникшими естественным путем. До меня слишком поздно дошло, что лишь Кладбище Богов и алтарь в Замке ста ветров существовали в Безвременье на самом деле. Остальное породила фантазия Анны.

Какой каприз природы наделил ее силой оформлять бесформенное, почему с таким редким даром она родилась в Полудне, куда смотрел Гьял-лиэ, выбиравший именно ее на роль королевы весеннего ритуала — спрашивать уже бесполезно; свершилось то, что свершилось. Я не знаю ответов на эти вопросы.

Должно быть, поначалу это было лишь естественным движением души, допустимой самообороной мозга, который не был в состоянии принять весь хаос Безвременья. Даже самых древних и сильных из Полуночи это сводило с ума, чего же можно было ждать от девочки Полудня, почитавшей за чудо и диво то, что она воспринимала голоса деревьев и фонарей?

Сначала это были поляна и ручей, потом — луг и река. Должно быть, ее забавляло происходящее, в нем опасность мешалась в нужной пропорции с удовольствием. Мне стоило бы еще в первые часы заглянуть девушке в глаза, присмотреться к ней. Таких в Полудне называют адреналиновыми наркоманами: понятия «риск» и «жизнь» для них синонимичны. Луна Полуночи, на первый взгляд она выглядела такой тихой и робкой — эти огромные широко распахнутые глаза, деликатные манеры, неуверенный голос. Ей, наверное, казалось, что она говорит резко и строго, насмешливо и грубо — глупая смешная девчонка. Даже когда она заносила руку для удара, единственной моей мыслью было «не сломает ли она себе пальцы».

Хрупкий цветок городских джунглей оказался не вполне тем, чем выглядел. Мне нужно было бы расспросить ее, эту тихую девочку с мирной профессией, с такими узкими хрупкими запястьями, сколько раз в месяц с ней случаются досадные происшествия. Сколько раз в неделю на нее обращают внимание уличные хулиганы, сколько раз в год у нее отнимают сумку или рюкзак. Все то, что казалось ей вполне обычным, естественным: «со всеми так же». На самом деле статистика происшествий с ее участием зашкаливала. Девочка-беда, девочка-авария, с которой постоянно что-то случается.

И именно ее выбрали стать той точкой, в которой сходятся, пусть на миг, Полдень, Полночь и Безвременье. Чудовищная ошибка, лишь чудом не обернувшаяся гибелью для всех, причастных к ней.

Хуже того, Вадим, ее спутник, был ровно той же породы. Двое, похожие друг на друга как две капли воды, больше, чем сиамские близнецы… Не исключено, что того резонанса, что мгновенно между ними, уже было достаточно для того, чтобы Безвременье расстелилось у них под ногами скатертью-самобранкой, стало джинном из кувшина, исполняющим невысказанные и даже неосознанные желания; если бы только желания — подчиняясь фантазии, порой исполненной стремлений причинить себе боль, разрушить и уничтожить себя самое. Остается лишь возблагодарить судьбу, что эта пара не сложилась, что они рассорились, едва успев сойтись. Мне страшно представить, что могли бы натворить эти двое в Полудне, будь они по-прежнему тесно связаны.

Судьба… уж коли я помянул ее, то стоит сказать о ней еще пару слов. Нет никакой судьбы, кроме той, что мы выбираем себе сами. Каждое наше действие — брошенный в пруд жизни камушек, волны от него разбегаются кругами, рано или поздно гаснут. Иногда мы попадаем камушком по голове товарищу, иногда товарищ попадает по нам — случается, и прямо по темени. Но больше ничего нет, никаких законов, кроме самого простого: каждое действие порождает последствия.

Все пророчества, предсказания и приметы — почти что чушь. Почти. Если бы мы еще и умели не верить в них, не наделять пустые слова силой своей убежденности…

И среди Полуночи, и среди Полудня рождаются те, кто владеет даром предвидения. Те, кто умеет угадывать закономерности в кругах на воде. Им стоило бы рождаться немыми, порой думаю я, вспоминая историю Вадима.

Та цыганка заглянула и в его будущее, и в будущее всего Полудня. Как? Скорее всего, случайно. Едва ли ее дар был настолько уж силен, иначе я слышал бы о ней, рано или поздно она стала бы ученицей кого-то из Полуночи. Мы интересуемся теми, кто умеет заглядывать за следующий поворот дороги жизни. А может быть, это пророчество было единственным настоящим в ее жизни, может быть, шарлатанка, сама того не желая, прикоснулась к реальному будущему, и это откровение выжгло ее насквозь, лишило силы. Я мог бы выяснить ее судьбу, но это не кажется мне важным.

Вадим — не первый и даже не тысячный в ряду жертв случайных и ненужных откровений. Вся его жизнь оказалась посвящена лишь одному: бегу за пророчеством, за единственным словом. Свою предсказанную он искал во всех женщинах, с которыми сталкивался. Глупый, наивный мальчишка; глупый, наивный мужчина. Он искал какой-то запредельный идеал, высшую гармонию, и сам не понимал, что разрушает этим любые отношения, которые у него складывались.

Нет идеальных пар, нет заранее предназначенных друг для друга живых и разумных существ. Любовь — либо морок влюбленности, либо груда кирпичей и лужа раствора. Любящие трудолюбивые руки возведут дом, ленивые и неловкие только даром испортят материал, разочаруются и ожесточатся.

И все же в пророчестве было рациональное зерно: Вадиму была предсказана встреча. С кем, с чем? Кто же знал, кто же знает… Поставить знак равенства между словом «предсказанная» и образом идеальной возлюбленной — это был его личный выбор. Разочаровавшись в очередных отношениях, броситься искать иное толкование и немедленно найти — гитару, тоже в своем роде спутницу и подругу… еще один его личный выбор.

Словом «предсказанная» можно было описать все, что угодно. Назвать им рок-группу или счесть таковой аварию на дороге, например. И еще сотни, тысячи вариантов. Каждый — следствие личного выбора. Выбор обусловлен личной склонностью.

Только эту склонность и можно называть судьбой. Совокупность желаний и склонностей, страхов и слабостей, заставляющая делать именно такой, а не иной выбор — вот что такое судьба.

Не более и не менее того.

Судьбой Вадима и Анны была коротая вспышка страсти и взаимный испуг. Слишком уж они были похожи, больше, чем брат и сестра. Подобное тождество не может стать фундаментом, на котором двое любящих возводят дом. Рисунок впадин и выпуклостей ключа и замка подходит друг к другу именно потому, что к выпуклости на ключе подходит впадина на замке. Противоположности — и то сходятся лучше полных подобий.

Таковы были они оба, ничего другого не могло произойти.

Красивый миф о двух половинках одной души нуждается в существенном дополнении: они были разделены не на сугубо идентичные друг другу части. Кто не верит мне — подумайте на досуге о истории Вадима и Анны, поймите, почему они не могли быть вместе больше одной, пусть и долгой, ночи.

Итак, девушка, наделенная необычной силой, оказалась там, где ей было подвластно почти все происходящее. Почти, говорю я, ибо Безвременье — не только пассивный материал, из которого можно вылепить все, что угодно, но и сила, странная и временами страшная. Не то, с чем любой из нас осмеливался играть. Мы привыкли бояться Безвременья, и страх этот оправдан, защитный механизм, ограждающий даже самых юных и неразумных подданных Полуночи от игр с невообразимо чуждой и столь же могучей стихией.

Многое из происходившего было лишь игрой фантазии Анны. Она не могла воспринимать Безвременье так, как мы, в первозданном бесформии — и возникли туманные поля, первая, робкая пока что попытка придать окружающему понятные и удобные черты. Городское дитя боялось голода и жажды — и пустыня превратилась в луг, река оказалась полна рыбы, которую было так легко поймать. Она, не отдавая себе отчета в этом, хотела опасности и погони, нагрузки до ломоты в натруженных мышцах — и мы поднимались по горам к крепости.

Мне же все казалось — тот, кто заставляет пейзажи меняться, находится по другую сторону баррикады. Гьял-лиэ вообще не понимал, что происходит. Он был старше меня, но реже сталкивался с Безвременьем. Многие сотни лет он не стоял на страже у Двери. Думаю, он так и погиб, не зная, что именно его погубило. Быть может, это и к лучшему. В конце концов, он встретился со своей судьбой, с тем кругом на воде, что породил брошенный им камень.

— Что ты имел в виду, когда говорил о совести? О той, что так боялся Серебряный? — Девушка смотрит в окно, вниз, туда, где по широкой полосе автострады мчатся сотни парных огоньков.

Мужчина в красно-зеленой клетчатой рубашке отбрасывает со лба темную прядь, негромко вздыхает, потом переплетает пальцы в замок, опускает руки на колени. Твердо очерченные чувственные губы удерживают в плену то ли слово, то ли восклицание. Может быть, ругательство. Неведомо. Слово это никогда не сорвется с губ, не прозвучит вслух.

— Некоторое время назад он поспособствовал тому, чтобы один из его врагов оказался в Безвременье, — нехотя отвечает Флейтист. — Перед изгнанием, назовем это так, хотя ты сама понимаешь, что на самом деле это было, поверженный соперник предрек Гьял-лиэ, что скоро он сам окажется там, и… В общем, он выразился витиевато, путано, но суть была вполне ясна. Поскольку Гьял-лиэ прекрасно знал, что тот, кого он обрекает такой гибели, невиновен, проклятие должно было сбыться. Рано или поздно, так или иначе — как всегда.

— То есть, получается, мы притащили его к Двери на верную смерть?

Счастье девушки, что она продолжает смотреть в окно. У собеседника ее есть несколько мгновений, чтобы справиться с выражением лица. Невинное, легко и бездумно брошенное «мы» хлещет по щекам наотмашь. Флейтист на мгновение прикрывает глаза, пряча под веками темную злую бездну зрачков.

— Он встретился с той судьбой, что создал для себя. Не все ли тебе равно, как именно это произошло?

Девушка нервно передергивает плечами, оборачивается. Пытается найти слова, подходящие к случаю возражения, аргументы — и замолкает…

Самого важного она не знает, и не узнает никогда — по крайней мере, не от меня. Тот, кого Гьял-лиэ обрек на изгнание в Безвременье и гибель, был давно мертв. Иначе и быть не могло, слишком давно это случилось, даже мы не можем многие годы выживать, будучи фактически погружены в цистерну с кислотой. Откуда же взялся призрак жертвы несправедливости? Все оттуда же: из способности Анны воплощать в реальность свои выдумки. Несколькими днями раньше Серебряный открылся перед ней, позволив заглянуть в свою суть. Что из увиденного девушка запомнила, а что до поры скрылось в недрах памяти — стало ясно со временем.

Я старательно гоню прочь мысль о том, что и сам делал то же самое. Уповаю на то, что все, случившееся со мной, произошло без прямого или косвенного участия Анны. Иначе мне придется задуматься о том, кто виноват в обоих смертях…

Безвременье бесконечно пластично. При каждом контакте оно представало перед нами в самых разнообразных обликах, обычно тех, что самые мудрые из нас едва могли представить себе. Мы слишком мало о нем знали и слишком мало знаем. Лишь одно понятно нам: неистовая, неукротимая жажда слияния с Полуночью и Полуднем, жажда, заставляющая искать новые и новые лазейки и пути проникновения.

В апрельскую ночь такой лазейкой стала Анна. Пожалуй, из всего, что я думал о происходившем, лишь в одном я не ошибался: она была мостом над пропастью, каналом, по которому Безвременье могло пройти в наши миры. Не первой она была, увы. Оттого я, будучи уверен, что понимаю, чего бояться, пытался уберечь ее от этой участи. Сначала — незнанием. Потом — иными средствами.

Оказалось, что мои старания были тщетны. Все, что я делал, было лишь жалкими попытками неоперившегося птенца подчинить себе бурю. Анна справилась сама. Ее безудержная фантазия придала форму и индивидуальность силам Безвременья, расщепила их на аватары, разделила аватары на три противоречащие друг другу партии.

Недаром она сама так удивлялась, что иной мир так похож на сочинения писателей и разработчиков компьютерных игр. Мне стоило бы задуматься над этим, а не искать ложных связей: но тогда я считал, что все наоборот: обитатели Полудня воплощают образы, навеянные Безвременьем. Мне стоило бы спросить себя, как такое может произойти?

Одна из аватар, Сайн — какое очевидное имя, Sign — предлагала ей роль правительницы Безвременья. Насмешка? Может быть. А если взглянуть с другой стороны — попытка напуганной девочки осознать происходящее, рационализировать его. Она отказала Сайну и предпочла спастись бегством. Мудрое решение, верный выбор. Безвременье так или иначе подчинило бы ее своей воле, свело с ума и воспользовалось дверью, которой была Анна.

Лишь три попытки предприняла эта стихия: похитила всех нас, просила девушку открыть ей дверь и подбросила Вадиму древний артефакт, легендарный музыкальный инструмент. Он был арфой и барабаном, бубном и свирелью; форма для него ничего не значит. Это та самая волшебная скрипка, счастье, отравляющее миры; флейта, погубившая Марсия, свирель Пана.

Все остальное, все происшествия и явления аватар были лишь порождением фантазии Анны. То, что происходило с Вадимом в Замке — то ли их совместным творчеством, ведь временами ему нравилось страдать и нарываться на оскорбления, то ли инициативой Анны, истоки которой следует искать в желании девушки оборвать отношения со спутником, и слегка отыграться на нем за какие-то мелкие обиды.

Ей хотелось побеждать — и мы побеждали, ей хотелось проигрывать — и мы проигрывали. Хотелось чувствовать себя униженной — и появлялся двойник Серебряного; именно его копия — забавный отклик их сумбурных и путаных взаимоотношений. Хотелось защитить нас — и явилась стая монстров, однако ж, несмотря на весь ужасающий вид, не причинившая никому вреда. Кукольный театр, в котором кукловод считал себя одной из марионеток… театр абсурда.

Цена постановки оказалась высока. Девочка до сих пор скорбит по Гьял-лиэ. Среброволосый подлец и интриган все же зацепил ее сердце…и мне порой хочется спросить, уж не финальным ли своим подвигом, сделавшим его из негодяя — героем? И если ответ на этот вопрос — «да, именно этим», то по чьей воле это случилось? Кто толкнул его закрывать Дверь со стороны Безвременья, чей это был выбор?

Анна, конечно, ответила бы, что — его собственный. Я же вовсе в этом не уверен; и я знал Гьял-лиэ намного дольше. На чьей стороне правда? Не знаю. Не хочу об этом задумываться. В направлении этой бездны смотреть у меня сил не хватит. Что такое наши поступки? Где грань между собственной волей и волей обстоятельств? Подчинялись ли порождения воображения Анны ее воле, или, будучи однажды созданы, обрели самостоятельность — я не ведаю. Могли ли они прорваться к нам? Была ли нужда в закрытии двери со стороны Безвременья, и возможно ли было ее вообще закрыть с той стороны? Или все, что сделал Серебряный, на самом деле являлось лишь бессмыслицей?

Дурные предчувствия впервые посетили Гьял-лиэ намного раньше, чем зашла речь об открытии Двери. Однако, это все еще можно было воспринимать так, как воспринял я — страх существа, пережившего почти полное исчезновение. Наша гибель всегда приводит нас на Кладбище Богов. Стоит ли удивляться тому, что Серебряному хватило одного взгляда, чтобы впасть в уныние. Но только ли в этом все дело? Я вспоминаю, как он отчаянно, изо всех сил сопротивлялся моим уговорам, когда наступил черед путешествия к Двери. Он не мог возразить мне ничем внятным, лишь твердил, что я хочу погубить его и отомстить, что он полон самых мрачных ожиданий и уверен в том, что там встретит свою гибель… Я же не видел ни одной рациональной причины для такого волнения.

Я был слепцом? Гьял-лиэ уже знал приговор, который вынесла ему спутница, не простившая обиды и оскорбления, нанесенных в самом начале знакомства? Или все же дело было в том, что Серебряный помнил о проклятии и верил в него? У меня нет ответов и на эти вопросы, только новые и новые сомнения, раздирающие грудь острыми когтями.

Девушке же лучше просто не знать всего этого. И без того она склонна бросаться из крайности в крайность, то превозносить свои заслуги, то предаваться самоуничижению. Для нее случившееся во многом — красивая сказка, пусть восторг победы мешается с горечью потери, но тем острее его привкус.

Пусть так и остается.

Пусть эта история будет сказкой, в которой все получили по заслугам. Добро восторжествовало, подлецы раскаялись и стали героями, предатели наказаны… Роль героя уготована Гьял-лиэ, роль предателя — Вадиму. Глупое желание его, загаданное в весеннюю ночь, исполнилось: он любил Анну, и был обречен любить ее всю жизнь. Тогда, у алтаря, ему померещилось, что он нашел свою судьбу, но он боялся оказаться слишком малодушным — вот и попросил, желая подстраховаться. Впрочем, его мне не жаль: кто угодно другой поверит, что гитара подчинила его своей воле. Я же знаю, что заклятье было нейтрализовано еще в хрустальном лабиринте. Вадим выбирал между женщиной и гитарой, выбрал гитару и был наказан исполнением собственного желания.

В конце концов, поэту и музыканту неразделенная вечная любовь вполне к лицу.

— Я просто хотела вернуться домой! — девушка прижимает руки к лицу, но слезы текут сквозь неплотно сжатые пальцы. — Просто хотела… вернуться… домой!

Собеседник кивает, осторожно кладет ей руку на плечо.

— Мы все хотели вернуться домой… — потом осекается, понимая, насколько двусмысленно звучат его слова хотя бы для него самого. — Мы ведь сделали это, Анна.

До рассвета остались считанные минуты. Скоро пытка ложью и наказание неведением прекратятся. Девушка вытрет слезы, повернется к окну, высматривая в серой хмари розово-золотые лучи зимнего солнца. Они пробьются сквозь низкие серые облака, набухшие мелким снегом.

Обязательно пробьются.

Солнце прощает всех — мудрых и глупых, правых и виноватых, предателей и героев.

Двоих, ждущих восхода, оно простит тоже.